Аннотация: Очередной сиквел популярного приключенческого романа Александа Дюма. Действие происходит сразу после «Трёх мушкетёров».


---------------------------------------------


 Николай Харин
 Снова три мушкетера



 ПРЕДИСЛОВИЕ


 «Примерно год тому назад, занимаясь в королевской библиотеке изысканиями для моей истории Людовика XIV, я случайно напал на „Воспоминания г-на д’Артаньяна“, напечатанные – как большинство сочинений того времени, когда авторы, стремившиеся говорить правду, не хотели отправиться затем на более или менее длительный срок в Бастилию, – в Амстердаме, у Пьера Ружа. Заглавие соблазнило меня, я унес эти мемуары домой… и жадно на них набросился».
 Так начинается известная всему миру книга «великого рассказчика», книга, где четверо неразлучных друзей навсегда запечатлели в своем коллективном портрете образ прекрасной Франции. Эту книгу с детства знает каждый, кто умеет читать, – называется она «Три мушкетера».
 Рано познакомился с нею и я, поэтому можно представить себе мое удивление, когда, разбирая архивы на чердаке старого прадедовского дома в городе Воронеже, случилось мне, чихая от пыли, извлечь из-под вороха пожелтевших от времени векселей и платежных ведомостей вперемежку с письмами тугую папку с загадочной надписью: «A mon cher ami Theodor. Nijni 1858. A.D.»
 Заинтригованный, я с трудом извлек из папки содержимое, представлявшее собой плотную кипу желтоватых листов, исписанных с обеих сторон (предварительно мне пришлось распаковать пергамент, скрывавший рукопись). Насколько я мог понять, написано было по-французски.
 Наконец до меня дошел смысл моей находки: старинное предание нашей семьи, наследуемое от поколения к поколению, – действительный факт, а не легенда.
 Когда-то мне пришлось слышать от отца о некой таинственной рукописи, якобы тщательно сберегаемой моим дедом Николаем Николаевичем, но утерянной во время всколыхнувших не только город Воронеж, но и всю страну событий 1918 года. С улыбкой отец поведал мне, что дед считал рукопись подлинником неизданных «Трех мушкетеров», принадлежащих перу Александра Дюма-отца.
 На мой вопрос о причинах такой странной уверенности мне было отвечено следующее.
 Прадед мой, Николай Федорович Харин, человек весьма почтенный и в Воронеже уважаемый, судя по сохранившимся даггеротипам, не был склонен к шалостям и розыгрышам. В отрочестве своем Николаю Федоровичу довелось побывать – конечно, в сопровождении своего батюшки – на ярмарке в Нижнем Новгороде. В те времена Нижегородская ярмарка гремела на весь мир, и российское купечество справедливо рассматривало ее как наизначительнейшее событие. Привлекала она и зарубежных негоциантов.
 Федор Николаевич Харин был солидный по тому времени коммерсант, а прадедушка мой Николай Федорович впоследствии его даже и превзошел на этом поприще – возможно, именно вследствие того, что батюшка надлежащим образом заботился о его воспитании.
 Таким образом, оба моих почтенных предка попали на Нижегородскую ярмарку в тот самый год, когда генерал-губернатор Александр Муравьев представлял в этом славном городе графа и графиню Анненковых, удостоившихся чести за восемнадцать лет до этого сделаться персонажами романа «Записки учителя фехтования», самому автору романа – французскому писателю Александру Дюма.
 Это было в 1858 году.
 Несколькими месяцами раньше Дюма встретился в гостинице «Три императора» на Луврской площади в Париже с графом и графиней Кушелевыми-Безбородко.
 – Месье Дюма, – заявила графиня, если верить словам мемуариста, – вы поедете с нами в Санкт-Петербург.
 – Но это невозможно, мадам… Тем более что если бы я и поехал в Россию, то не только для того, чтобы увидеть Санкт-Петербург. Я хотел бы также побывать в Москве, Нижнем Новгороде, Астрахани, Севастополе и возвратиться домой по Дунаю.
 – Какое чудесное совпадение! – заявила графиня. – У меня есть имение под Москвой, у графа – земля под Нижним, степи под Казанью, рыбные тони на Каспийском море и загородный дом в Изаче…
 В общем, Дюма поехал.
 Санкт-Петербург поразил его воображение. Его привели в восхищение дрожки, кучера в длинных кафтанах, их шапки, напоминавшие «паштет из гусиной печенки», и ромбовидные медные бляхи, висевшие у них на спине. Он с любопытством разглядывал полосатые будки и шлагбаумы, непривычные мундиры бравых лейб-гвардейцев, вероятно, напомнивших ему героев своего знаменитого романа. Он познакомился с мостовой Санкт-Петербурга, которая в те времена за год выводила из строя самые прочные экипажи, и… решил, что Санкт-Петербург середины XIX века напоминает Париж XVII. И вновь принялся за своих мушкетеров. Он давно хотел к ним вернуться.
 Дюма работал в перерывах между балами и приемами, которые санкт-петербургское, а затем и московское общество давало в его честь. Но то ли отсутствие помощников, в первую очередь Огюста Макэ, которого злые языки называли подлинным отцом «Трех мушкетеров», то ли удаленность наших северных столиц от родных каштанов Парижа помешали осуществиться замыслу писателя. По всей видимости, Дюма не был удовлетворен тем, что выходило из-под его пера.
 В таком состоянии его везут в Нижний.
 В излучине реки Дюма увидел, как она внезапно исчезла, – на ее месте вырос лес расцвеченных флагами мачт. На пристани стоял оглушительный гомон двухсот тысяч голосов.
 «Единственное, что может дать представление о человеческом муравейнике, кишащем на берегах реки, – это вид улицы Риволи в день фейерверка, когда добрые парижские буржуа возвращаются восвояси…»
 По свидетельству Моруа, Александр Дюма сразу же стал нижегородским львом. Всюду его ждал теплый прием. Чиновники величали его генералом. Он давал нашим радушным соотечественникам – и в свою очередь получал от них – уроки кулинарии: учился приготовлять стерлядь и осетрину, варить варенье из роз с медом и корицей. Оценил он и шашлык, но водка, пишет биограф, ему не понравилась.
 Не знаю, не знаю… Но ведь и не одну же только водку пили в те времена на Руси…
 Думаю, в ту пору и познакомился он с моим пращуром. Уж по части стерляди и осетрины на вертеле Федор Николаевич был большой дока. Да и не только по этой часты…
 Дюма-отец – Дюма-сыну:
 «Дорогой мой сын! Хочешь ли ты получить представление о путешествии, которое я совершил? Возьми карту России – не пожалеешь… В Нижнем Новгороде – ярмарка из ярмарок: целый город, состоящий из шести тысяч ларьков… Как видишь, все на широкую ногу…»
 Не стану строить предположений, но, видимо, в Нижнем Дюма скучать не пришлось. А прапрадед, вернувшись с ярмарки, где он, по словам прадеда, заключил сделок – сейчас сказали бы контрактов – на многие сотни тысяч рублей, бережно упрятал в кованый сундук на сохранение папку с упомянутой выше надписью и инициалами «A.D.».
 Почему никто из моих предков не пробовал опубликовать рукопись писателя? Может быть, такова была воля ее автора? Кто знает. Одно можно сказать точно: ни прапрадед мой Федор Николаевич, ни сын его Николай Федорович не были близки издательскому делу и бережно передавали рукопись потомкам как семейную реликвию.
 Сундук был сработан добротно. Рукопись дожила до наших дней. Так легенда стала явью.
 Теперь другие времена, все переменилось. Я отнес рукопись переводчику. Вместе мы боролись с особенностями почерка знаменитого романиста. Еще более трудным оказалось единоборство со временем. К нашему великому огорчению, часть рукописи была безвозвратно утрачена: многие страницы оказались испорчены целиком – чернила выцвели, слова и целые фразы исчезли, растворились, пропали без следа.
 Продолжая работу один (переводчик вскоре отказался от этого изнуряющего труда), я вскоре убедился, что вызванный мною к жизни текст почти целиком переписан наново. Я понял, что слишком уважаю славное имя великого романиста, чтобы возложить на него ответственность за все свои опусы, которыми поневоле пришлось связывать разрозненную ткань повествования. С другой стороны, не хотелось нарушать желания писателя, который, видимо, не был склонен обнародовать неопубликованные главы «Трех мушкетеров». «В конце концов, – решил я, – называют же подлинным отцом мушкетеров Огюста Макэ, и его вклад в написание романа не отрицал и сам Дюма. Больше того – источником для „Трех мушкетеров“ послужила вышедшая в 1701 году книга Сандро де Куртиля „Мемуары господина д’Артаньяна, капитан-лейтенанта первой роты королевских мушкетеров, содержащие множество частных и секретных вещей, которые произошли в царствование Людовика Великолепного“». И никто ведь не обвиняет Дюма в плагиате. К тому же в мои намерения вовсе не входило приводить здесь какие-либо «частные и секретные» вещи.
 Итак, перед читателем отнюдь не дерзкая попытка «нацарапать свое имя на этом пьедестале»  [1] . Скорее, это материализовавшаяся мечта о новой встрече с любимыми героями.
 Однако, не желая все же полностью брать ответственность за результаты опыта на себя, я обратился к самому романисту, и он, как всегда, с непринужденной легкостью подсказал мне выход.
 Авторство нижеследующих строк мы вполне обоснованно можем разделить с «великим рассказчиком», использовав в качестве палочки-выручалочки благородного Атоса, графа де ла Фер.
 «…В ту минуту, когда, упав духом от столь длительных и бесплодных усилий, мы уже решили бросить наши изыскания, мы нашли наконец… рукопись… озаглавленную: „Воспоминания графа де ла Фер о некоторых событиях, происшедших во Франции к концу царствования короля Людовика XVIII и в начале царствования короля Людовика XIV“. Можно представить себе, как велика была наша радость, когда, перелистывая эту рукопись… мы обнаружили на двадцатой странице имя Атоса, на двадцать седьмой – имя Портоса, а на тридцать первой – имя Арамиса.
 Находка совершенно неизвестной рукописи в такую эпоху, когда историческая наука достигла столь высокой степени развития, показалась нам чудом».
 Нам – тоже!
 «…Мы предлагаем сейчас вниманию наших читателей первую часть этой драгоценной рукописи, восстановив подобающее ей заглавие, и обязуемся, если эта первая часть будет иметь тот успех, которого она заслуживает, немедленно опубликовать и вторую. А пока что, так как воспреемник является вторым отцом, мы приглашаем читателя видеть в нас, а не в графе де ла Фер, источник удовольствия или скуки.
 Установив это, мы переходим к нашему повествованию».
  Николай ХАРИН 
  1 апреля 1993 г. 




 Глава первая
 Осада продолжается


 Герцог Бэкингем погиб от руки убийцы. Как мы уже говорили, королева была в отчаянии, что дало повод кардиналу торжествовать вдвойне и на некоторое время вывело из меланхолии короля.
 Однако ненадолго. Его величество вернулся к своему обычному состоянию духа, чему способствовало упорное нежелание ларошельцев сдаться на милость победителя. Находясь в осаде и будучи отрезанными от остального мира, упрямые гугеноты свято верили в помощь спешащего, как они надеялись, на выручку Бэкингема и отбивали все попытки королевских войск – впрочем, довольно вялые – захватить город штурмом. На предложения о сдаче ларошельцы отвечали гордым отказом.
 После достопамятного армантьерского дела, когда лилльский палач опустил тело миледи в воды Лиса, четверо наших друзей имели обыкновение проводить свободное от службы время в знакомой читателю кальвинистской харчевне «Нечестивец».
 Как только стихали барабаны, выбивающие утреннюю зорю в лагере осаждающих, харчевня начинала заполняться военными. Большинство из них узнавали четырех мушкетеров, не так давно отобедавших на бастионе Сен-Жерве и продержавшихся там более часа, уложив целую роту неприятельских солдат. Этот подвиг прославил наших героев, что немало тешило самолюбие Портоса и д’Артаньяна, оставляло равнодушным Арамиса и, по-видимому, раздражало Атоса.
 – Я думаю, что рано или поздно мне придется вызвать на дуэль господина де Бюзиньи, – говорил Атос, отворачиваясь от назойливого швейцарца и хмуря брови.
 – Полноте, любезный Атос, – шепнул д’Артаньян ему на ухо. – В конце концов, он не делает ничего дурного. В его глазах мы храбрецы. Такие же, как античные герои. А смелость у этих немцев в почете.
 – По-видимому, оттого, что больше у них ничего нет в запасе, – презрительно отвечал Атос, окончательно поворачиваясь спиной к незадачливому швейцарцу.
 В это время сияющий великан Портос, окруженный несколькими офицерами из числа драгун и гвардейцев, благосклонно отвечал на их почтительные комплименты и зычным голосом пророчествовал:
 – Нет, господа, говорю вам – бездельники гугеноты не продержатся больше трех, от силы четырех недель. По слухам, они уже съели всех лошадей в городе и принялись за собак и кошек. – Портос запил свое утверждение внушительным глотком бургундского.
 – Посмотрите-ка на Портоса, он вещает, как дельфийский оракул, – улыбаясь, проговорил Арамис.
 – И все же, господин Портос, они держатся стойко, не правда ли? – сказал драгунский офицер со смуглым лицом, стоящий поблизости.
 – Им придает сил надежда на помощь Бэкингема, – отозвался Портос. – В противном случае, любезный Жерар, они капитулировали бы в течение двадцати четырех часов.
 – Говорят, его высокопреосвященство уже посылал на аванпосты господина Ла Удиньера в качестве парламентера, чтобы сообщить им плохую новость.
 – Какую же?
 – Что Бэкингем умер и рассчитывать больше не на кого.
 – Ну, эта новость плоха не только для ларошельцев, – вырвалось у Портоса, но он тотчас же прикусил язык, встретив взгляд Атоса.
 – И что же ларошельцы, господин Жерар? – вмешался Арамис, чтобы загладить неловкость, допущенную другом, и перевести разговор на другую тему.
 – Они не поверили. Комендант Ла-Рошели встретил господина Ла Удиньера у верков того полуразрушенного бастиона…
 – Бастиона Сен-Жерве?
 – Да, да… вот именно. И заявил, что он и слышать ничего об этом не хочет.
 – Вот так штука, – снова вступил в общий разговор Портос. – Получается, что Бэкингем и после смерти продолжает портить кровь господину кардиналу. Ха-ха-ха!
 Офицеры во главе с Портосом расхохотались, и только офицер, названный Жераром, огляделся по сторонам и недовольно проговорил:
 – Говорите тише, господа.
 – Не беспокойтесь, любезный Жерар. После того как д’Артаньян получил от кардинала патент лейтенанта мушкетеров, все знают, что мы лучшие друзья его высокопреосвященства, а господин де Тревиль, наверное, считает нас тайными осведомителями кардинала, пробравшимися в его роту!
 Все расхохотались еще громче, а господин де Бюзиньи, который не все понимал по-французски, но от этого веселился ничуть не меньше других, кликнул трактирщика и спросил еще бургундского.
 Между тем, пока господа королевские офицеры и мушкетеры проводили таким образом время, тот, чье имя заставляло Жерара беспокойно осматриваться по сторонам, а короля Франции чувствовать себя школьником, не выучившим урока, возвращался с военного совета в свою резиденцию, расположенную в незаметном доме, стоявшем в дюнах у Каменного моста.
 Кардинал, по своему обыкновению, ехал верхом, закутавшись в простой плащ, в сопровождении лишь трех человек. Двое из них были Каюзак и капитан гвардии Ла Удиньер, третьим был Рошфор.
 Кардинал казался погруженным в глубокую задумчивость, и это соответствовало действительности. Мысли Ришелье были поглощены затянувшейся осадой. Как уже говорилось, воздвигая дамбу, долженствовавшую окончательно уморить голодом население Ла-Рошели, кардинал одновременно приказывал подбрасывать в осажденный город письма, подрывающие моральный дух его защитников.
 Однако его усилия были сведены на нет известиями, принесенными одним из жителей Ла-Рошели, которому удалось, миновав все ловушки и капканы, расставленные осаждающими, пробраться в город прямо из Портсмута, где он видел грозный английский флот, готовый поднять паруса и в несколько дней достигнуть французских берегов.
 Более того, в письме, доставленном ловким гугенотом, Бэкингем лично извещал мэра Ла-Рошели о великом союзе против Франции, который должен быть заключен со дня на день и результатом которого могло бы явиться одновременное вторжение в пределы Франции английских, австрийских и испанских войск.
 Письмо публично читалось на всех площадях, а недовольные, пытавшиеся от голода бунтовать, были по приказу мэра вздернуты на главной площади Ла-Рошели.
 Стратегическим планам кардинала к тому же изрядно мешали раздоры маршалов, Бассомпьера и Шомберга, с герцогом Ангулемским, которые его высокопреосвященству, отвечавшему за все, приходилось постоянно улаживать.
 Сегодня был пойман очередной гонец, посланный ларошельцами к Бэкингему. С ним поступили, как и со всеми предыдущими, – повесили под частую барабанную дробь.
 Наблюдая церемонию повешения в обществе монарха, что уже стало милой традицией, кардинал поймал себя на мысли, что после всех понесенных потерь ларошельцы неминуемо поступили бы точно так же, доведись им захватить в плен шпиона из лагеря королевских войск. Эта мысль засела в его мозгу, заставила вновь и вновь возвращаться к ней.
 – Послушайте, Рошфор, – проговорил кардинал, полуобернувшись к своему ближайшему спутнику, почтительно державшемуся несколько позади.
 Тот немедленно пришпорил своего коня и поравнялся с кардиналом.
 – Да, ваше высокопреосвященство, – отозвался он.
 – Не кажется ли вам, что наши усилия будут вознаграждены и город сдастся немедленно, если его защитники поверят наконец, что помощь англичан не придет?
 – Без сомнения, ваше высокопреосвященство.
 – Не так ли? – с усмешкой протянул кардинал. Неожиданно он переменил тему: – Вы, наверное, еще не успели забыть шевалье д’Артаньяна?
 – Того самого, которого вы, ваше высокопреосвященство, соизволили недавно наградить патентом лейтенанта мушкетеров?
 – У вас хорошая память, Рошфор, – отвечал кардинал, все так же странно усмехаясь. – Вы удачно выразились – «соизволил наградить». Именно – соизволил. Он, конечно, храбрец – этот д’Артаньян. Но такой чин ко многому обязывает, не правда ли?
 – Совершенно верно, ваше высокопреосвященство, – ответил Рошфор, теряясь в догадках, куда клонит его покровитель, всесильный министр, наводящий страх на всю Европу.
 А кардинал тем временем вновь погрузился в свои мысли, пытаясь разобраться в том, что же происходит с ним.
 При мысли об этом молодом гасконце Ришелье испытывал сложное чувство раздражения, почти злобы, но злобы, смешанной с восхищением. Его высокопреосвященство не мог отказать в незаурядности нашему герою – д’Артаньян обладал умом и храбростью. Но сами по себе эти качества, достойные всяческого уважения, встречались в окружавших кардинала людях не столь уж редко. Д’Артаньян же, помимо всего прочего, был открыт и благороден, кардинал видел, что юноша чист сердцем, и именно это привлекало его больше всего. Такое сочетание, достаточно редкое даже в те отдаленные дни, почти перевелось в людях в наше развращенное время.
 И все же его высокопреосвященство не мог отделаться и от чувства острой досады, которую неизменно вызывало у него гордое и независимое поведение юноши. Этот гасконец из захудалого рода провинциальных дворян дерзнул бросить вызов ему – могущественному первому министру – человеку Франции. И вышел целым и невредимым из всех передряг.
 Следует признать, что кардинал был сильно уязвлен делом с алмазными подвесками – ведь здесь была замешана женщина, которая отвергла его любовь. И если бы не зловещий характер миледи, заставлявший герцога Ришелье опасаться своей сообщницы до такой степени, что он испытал облегчение, узнав о ее казни, судьба д’Артаньяна могла бы быть другой.
 Кардиналу все время казалось, что их отношения с гасконцем остались невыясненными до конца: ему хотелось подвергнуть д’Артаньяна какому-нибудь грозному испытанию, возможно, смертельно опасному. И если бы гасконцу вновь удалось уцелеть, у его высокопреосвященства был бы прекрасный повод произнести со вздохом облегчения: «Ну что же, это – судьба!» – и оставить в покое нашего героя. Его высокопреосвященство хотел испытать звезду д’Артаньяна еще раз.
 – Поскольку ларошельцы не верят сообщениям о гибели их могущественного союзника, полагая в этом нашу военную хитрость, надо уверить их в обратном с помощью того, кому они поверят, – вновь заговорил кардинал, обращаясь к Рошфору.
 – Кого же? – немедленно отозвался тот.
 – Человека одной с ними веры, бретонского рыбака или гасконского гугенота, например. Пусть он попадет в шторм, благо погода все время хуже некуда. Пусть его судно прибьет к берегу в том месте, где они смогут подобрать его. Гугеноты скорее прислушаются к словам своего единоверца. Для убедительности в экипаж судна можно включить парочку фламандцев, кое-как владеющих английским.
 – Великолепно, ваше высокопреосвященство. «Бретонский рыбак», конечно, будет доверенным лицом вашего высокопреосвященства.
 – Ничуть не бывало, Рошфор, – возразил кардинал.
 – Но в таком случае я ничего не понимаю.
 – Стоит ли рисковать верными людьми? Напрягите свою память, Рошфор: нет ли у вас подходящей кандидатуры? – спросил кардинал Ришелье, глядя в глаза своему спутнику.
 – Ну, кто же он? Надеюсь, это храбрый и достойный человек. Другой с этим делом не справится.
 «Он хочет, чтобы я назвал имя сам», – подумал Рошфор. И произнес:
 – Мне кажется, что лучшая кандидатура – это лейтенант мушкетеров его величества господин д’Артаньян.
 – В самом деле? Но он гасконец и так же похож на бретонского рыбака, как я на его величество Людовика Тринадцатого.
 – Неважно, ваше высокопреосвященство! – воскликнул Рошфор, еще раз мысленно поздравив себя с правильным выбором покровителя. – В конце концов Ла-Рошель пожалована этим господам Генрихом Четвертым, на которого они молятся до сих пор, а он, как известно, тоже был родом из Гаскони и убежденным гугенотом.
 – Пока не принял мессы, – невозмутимо заметил кардинал.
 – Он сделал это под влиянием святого Варфоломея  [2] , – в тон ему добавил Рошфор.
 – Итак, – сказал кардинал, жестом подзывая к себе Ла Удиньера. – Немедленно разыщите мне лейтенанта королевских мушкетеров господина д’Артаньяна.
 Ла Удиньер почтительно притронулся к шляпе и повернул свою караковую кобылу. Он пришпорил ее, и глухая дорога, петлявшая в дюнах, огласилась глухим перестуком копыт.
 «В лучшем случае – затея удастся, и я получу Ла-Рошель, а в худшем – избавлюсь от прыткого гасконца: добрые гугеноты помогут мне в этом. В любом случае – я в выигрыше», – подумал кардинал, провожая взглядом капитана своей гвардии.




 Глава вторая
 Поручение кардинала


 Ла Удиньер нашел д’Артаньяна в дозоре. Он обходил посты вместе в несколькими мушкетерами.
 – Добрый вечер, господин лейтенант, – произнес Ла Удиньер, соскакивая с лошади. – Кажется, вы никогда не отдыхаете.
 – Добрый вечер, господин капитан, – отвечал д’Артаньян, который при виде Ла Удиньера сразу насторожился. – О вас, если не ошибаюсь, можно сказать то же самое.
 – Служба у его высокопреосвященства – дело хлопотное, но я своей доволен, как и вы – своей, не так ли, господин д’Артаньян?
 – Мне кажется, все мы здесь служим Франции, господин капитан, – холодно отвечал д’Артаньян.
 – Вы правы, – быстро согласился Ла Удиньер, стараясь разглядеть в темноте лица мушкетеров, сопровождавших д’Артаньяна. – А кто это с вами – господа Атос, Портос и Арамис, не правда ли?
 – Нет, сейчас эти господа свободны от караульной службы и отдыхают в лагере.
 Ла Удиньер вздохнул с облегчением: он не без основания полагал, что в отсутствие трех друзей ему будет легче справиться с поручением кардинала. Ла Удиньер хорошо помнил, какими несговорчивыми были эти неразлучные храбрецы даже перед лицом его высокопреосвященства – фактическим властителем королевства.
 – Дело в том, господин д’Артаньян, что я разыскиваю вас, – сказал Ла Удиньер.
 – По чьему приказанию?
 – Его высокопреосвященства.
 – Его высокопреосвященство очень внимателен ко мне.
 – Это действительно так. Кардинал не упускает вас из виду, шевалье.
 – Сударь, мне не очень нравится ваш тон, – ответил д’Артаньян, хмурясь и начиная покусывать усы.
 – Сударь, мне поручено доставить вас к его высокопреосвященству.
 – Сударь, вы нашли меня на боевом посту.
 – Я вижу это, господин д’Артаньян. Ваше усердие и отвага высоко ценима его высокопреосвященством. И все-таки я прошу вас последовать за мной.
 – Очевидно, дело не терпит отлагательства; я готов выполнить приказ его высокопреосвященства, – ответил д’Артаньян.
 После этого он повернулся к сопровождавшим его мушкетерам и сказал:
 – Господа, я покидаю вас по приказанию его высокопреосвященства и назначаю на время моего отсутствия начальником дозора господина Ле Бреттона. Когда закончите обход, возвращайтесь в лагерь и передайте, что я скоро вернусь.
 – В первую очередь мы известим господ Портоса и Арамиса, – ответил один из мушкетеров.
 – А также господина Атоса, – добавил второй, недобро поглядывая на Ла Удиньера.
 – Не беспокойтесь, господа, – отвечал тот с натянутой улыбкой, поспешно вскакивая на лошадь. – Господин д’Артаньян, конечно же, скоро вернется в расположение роты. В конце концов, все мы солдаты и находимся на войне – я тоже лишь исполняю приказ.
 Д’Артаньян, который уже сидел на своей лошади, дал ей шпоры, и Ла Удиньер поспешил последовать его примеру, проклиная в душе мушкетеров роты де Тревиля, а гасконцев в особенности.
 Кардинал, который в этот поздний час бодрствовал перед разложенной на столе картой при скудном свете нескольких свечей, приподнял голову. Дежурный офицер доложил ему, что господин д’Артаньян прибыл по его приказанию.
 Кардинал велел ввести к нему этого человека, которого, как мы уже говорили, уважал за ум и гордый нрав, одновременно ощущая болезненное желание разделаться с ним раз и навсегда, и откинулся на спинку резного кресла, барабаня сухими пальцами по расстеленной карте.
 Войдя, д’Артаньян отвесил почтительный, но лишенный всякого подобострастия поклон.
 – Здравствуйте, господин д’Артаньян. Как вы себя чувствуете в новом качестве? Кажется, лейтенантский мундир вам к лицу, – проговорил Ришелье.
 – Я счастлив засвидетельствовать свое почтение и благодарность вашему высокопреосвященству.
 – Полно, господин д’Артаньян. Я вызвал вас вовсе не для того, чтобы напоминать вам об оказанном покровительстве. Хотя… вы и впрямь довольно… молоды для вашего чина… И дерзки не по годам…
 – В чем заключается моя дерзость, ваша светлость?
 – Вам хорошо известно – в чем, – раздельно произнес Ришелье, делая одновременно жест, означающий, что он не собирается продолжать эту тему. – Идет война, господин д’Артаньян. И мне кажется, не подобает такому храбрецу, как вы, проводить время, сражаясь с женщинами, тем более имея на своей стороне численное превосходство, – продолжал кардинал, намекая на казнь миледи, совершенную мушкетерами.
 Д’Артаньян молчал, понимая, что Ришелье не ждет ответа.
 – Я хочу дать вам шанс отличиться, господин д’Артаньян, – продолжал между тем кардинал. – И не просто отличиться, а, быть может, решить в течение нескольких часов судьбу Ла-Рошели и закончить эту затянувшуюся осаду.
 Молодой человек вскинул голову, и глаза его загорелись. Это не укрылось от Ришелье. «Он и впрямь еще очень молод», – подумал кардинал.
 Однако это мимолетное наблюдение никоим образом не сказалось на его замыслах. Его высокопреосвященство был холодным и расчетливым игроком. В его шахматной комбинации д’Артаньяну отводилась роль проходной пешки.
 – Я весь к услугам вашей светлости, – порывисто произнес д’Артаньян.
 Справедливости ради не умолчим о том, что наш гасконец почел за лучшее выказать в этих обстоятельствах свое рвение перед Ришелье, что, впрочем, ему удалось без труда.
 – Дело заключается в следующем, – сказал кардинал, приветливым жестом приглашая нашего героя подойти к столу и склоняясь над картой. – Как вам, несомненно, известно, любезный господин д’Артаньян, в осажденном городе начинается голод и рано или поздно Ла-Рошель капитулирует. Однако есть целый ряд соображений стратегического и политического характера, – продолжал Ришелье, легко усмехнувшись, – в силу которых было бы лучше, если бы сдача произошла как можно раньше. Гугеноты до сих пор ждут помощи от Бэкингема – в этом заключается их единственная надежда. Нашим парламентерам, сообщившим о смерти герцога, они не верят, принимая это за военную хитрость с нашей стороны.
 Презрительная усмешка снова искривила тонкие губы Ришелье. Побарабанив пальцами по карте, кардинал продолжал:
 – Господа ларошельцы упрямы, как все еретики; они поверят только своему единоверцу.
 Ришелье остро взглянул на д’Артаньяна.
 – Вы, случайно, не протестант, господин д’Артаньян?
 – Мой отец и моя матушка добрые католики, ваше высокопреосвященство, и воспитали меня в католической вере.
 – Это прекрасно, сударь. Но для блага Франции вам придется совершить отступничество, впрочем, я надеюсь, непродолжительное. Не беспокойтесь, господин д’Артаньян, – добавил Ришелье, заметив, что гасконец собирается что-то сказать, – я отпущу вам это невольное прегрешение.
 Кардинал снова улыбнулся.
 – Ваше высокопреосвященство, могу ли я спросить?
 – Спрашивайте, господин д’Артаньян.
 – Судя по всему, мне уготована роль лазутчика?
 Ришелье слегка нахмурил брови, и это не скрылось от нашего гасконца.
 – Я бы назвал это иначе, сударь. Вам просто надо открыть глаза осажденным на истинное положение вещей.
 – Я понимаю это, ваше высокопреосвященство. Но для того, чтобы мне поверили, я должен буду сыграть чужую роль.
 – Я всегда не сомневался в том, что вы чрезвычайно сообразительны, господин д’Артаньян.
 Желая показать, что принимает похвалу как должное, наш гасконец поклонился, но и в этот раз в его поклоне не было и тени подобострастия, которое так часто приходилось наблюдать кардиналу в склонявших перед ним голову людях.
 – Вы преобразитесь в моряка, судно которого пострадало от шторма у английских берегов и было ветром отнесено к Ла-Рошели. Знакомы ли вы с морским делом?
 – По правде говоря, слабо, ваше высокопреосвященство.
 – Тогда придется вам остаться тем, кто вы есть на самом деле, – гасконским дворянином. Вы ведь родом из Тарба, не правда ли?
 – Вы прекрасно осведомлены, ваше высокопреосвященство.
 – Я принимаю участие в судьбе тех, к кому хорошо отношусь, любезный господин д’Артаньян, – ответил Ришелье с тонкой усмешкой. – А кроме того – мне хорошо служат. Итак, я продолжаю. Вы будете гасконским дворянином-гугенотом, нашедшим в Англии или Фландрии приют среди своих единоверцев. Ваше судно, направлявшееся из Портсмута в один из испанских портов – это я оставляю на ваше усмотрение, – бурей отнесло к ларошельским берегам. Вы расскажете о том, что произошло в Лондоне, как и о том, что флот, стоявший в Портсмутской гавани под всеми парусами, не выйдет в море.
 – Что я должен сделать потом, ваше высокопреосвященство?
 – Потом комендант Ла-Рошели сдаст город, и вы беспрепятственно присоединитесь к своей роте.
 – Я хотел спросить ваше высокопреосвященство о моих действиях на тот случай, если комендант не сдаст город немедленно, а будет колебаться или заподозрит что-либо. Должен ли я предпринять попытку вернуться в лагерь сразу же по исполнении приказа?
 – Думаю, что это было бы чересчур опасно, господин д’Артаньян. Вы должны избегать неоправданного риска – вас могут заметить при попытке вернуться назад и убить. Храбрецы дороги королю.
 Д’Артаньян снова поклонился.
 – Если у вас больше нет ко мне вопросов, господин д’Артаньян, лейтенант Малэ проводит вас, и все детали операции вы обговорите с ним, – сказал кардинал, намереваясь вызвать офицера. – Да, чуть не забыл – вам нет нужды рапортовать своему командиру де Тревилю, я сам предупредил его, – добавил Ришелье с напускной небрежностью.
 Последнее было в духе его высокопреосвященства, который любил подчеркнуть при случае, как мало заботит его капитан королевских мушкетеров и как низко он его ставит.
 Д’Артаньян хорошо понял истинные чувства кардинала и нисколько не был обманут его небрежным тоном.
 – Одно уточнение, ваше высокопреосвященство, – проговорил гасконец, гордо тряхнув головой. – Если меня опознают – мое имя войдет в историю Франции. Я буду первым лейтенантом королевских мушкетеров, которого как шпиона повесят без суда.
 С этими словами д’Артаньян поклонился и вышел.
 Кардинал еще долго стоял, неподвижно глядя на закрывшиеся за молодым человеком темные створки дверей. Затем он вернулся к неотложным делам.
 Кардинала ожидали донесения агентов и политическая переписка коронованных особ, чьи помыслы, доверенные ненадежной бумаге, попадали в цепкие руки его высокопреосвященства, прежде чем их успевали прочесть адресаты. Могущественный министр ложился спать далеко за полночь.
 Д’Артаньян же, получив необходимые инструкции от офицера, которому было приказано заниматься подготовкой операции, вернулся в лагерь. Рыбацкая фелука, пассажиром которой предстояло сделаться гасконскому дворянину Шарлю де Кастельмору, могла отплыть лишь в ночь на следующие сутки, поэтому у нашего героя было достаточно времени для размышлений.
 Не колеблясь ни минуты, он отправился к Атосу. Несмотря на поздний час, он нашел мушкетера бодрствующим.
 – А, вот и вы наконец! – проговорил Атос, делая знак Гримо, который, словно тень, нес свой безмолвный караул подле хозяина.
 Знак Атоса был весьма красноречив: он означал, что Гримо следует принести еще две бутылки малаги.
 – Что там стряслось с вами, д’Артаньян? – спросил Атос, когда его молчаливый слуга исчез, откупорив принесенные бутылки. – Ле Бреттон, вернувшись из дозора, поведал нам, что вы покинули их в обществе господина Ла Удиньера, торопившегося доставить вас к кардиналу.
 – Он сказал вам чистую правду, дорогой Атос.
 – Вот как? Черт возьми, по-видимому, его высокопреосвященство не может долго обходиться без вашего общества. Признаться, мы уже начали беспокоиться за вас.
 – Атос, только что кардинал приказал мне отправиться в Ла-Рошель в качестве лазутчика.
 Атос вздрогнул и допил вино.
 – Сколько бед ожидает несчастное государство, возглавляемое слабым монархом, – тихо проговорил он. – Отцы церкви командуют армиями и посылают шпионить лейтенантов королевских мушкетеров.
 – Ах, Атос, кардинал не приказывает мне шпионить за ларошельцами. Он хочет с моей помощью ускорить сдачу города. Мне нужно сыграть чужую роль, но лишь для того, чтобы убедить их в том, что Бэкингем действительно погиб.
 Так как Атос молчал и, сощурившись рассматривал дрожащий огонек свечи сквозь стекло стакана, д’Артаньян заговорил снова:
 – Итак, Атос, вы считаете, что исполнение приказа кардинала несовместимо с честью дворянина.
 – Я этого не говорил, д’Артаньян, – ответил Атос, отвлекаясь от созерцания огня. – В конце концов, англичанин действительно умер, и, быть может, ваша миссия ускорит сдачу города. Но ведь в случае неудачи вас повесят – это не самый лучший конец для мушкетера и дворянина. Быть повешенным как шпион – фи, друг мой.
 – Все это так, Атос, но если мне удастся приблизить окончание военных действий…
 – Вы упрочите свою блестящую репутацию храбреца, хотите вы сказать? Несомненно, друг мой, но нужно ли это кардиналу?
 – Нужно ли это кардиналу?!
 – Вот именно!
 – Поверьте, Атос, я и сам все время задаю себе этот вопрос…
 – И что же?
 – И не нахожу на него ответа.
 Неожиданно Атос резко поднялся и подошел к д’Ар-таньяну.
 – Откажитесь от этого дела, друг мой, – меня терзают мрачные предчувствия.
 – Но это невозможно!
 – Черт побери! В конце концов, наш начальник господин де Тревиль, а не кардинал Ришелье!
 – Но главнокомандующий он, Атос, вы же знаете это не хуже меня.
 – Вот это меня и бесит, друг мой. Ну что ж, если вы твердо решили…
 – Да, Атос. Я не могу отступать – пусть будет, что будет. После смерти моей Констанции жизнь не кажется мне таким уж желанным жребием…
 Атос обнял д’Артаньяна.
 – В таком случае, я не стану вас отговаривать. Идите выспитесь – ясная голова одно из самых весомых ваших достоинств.
 Проснувшись ранним утром, д’Артаньян поторопился встретиться со своими товарищами, однако, повинуясь какому-то смутному чувству, наш гасконец не стал посвящать Портоса и Арамиса в тонкости дела, ограничился лишь упоминанием о личном поручении кардинала. Мы уже не раз упоминали об особом отношении молодого человека к Атосу – самому старшему из всей четверки.
 Арамис и Портос провожали д’Артаньяна с напускной беззаботностью, плохо скрывавшей трогательное беспокойство за его судьбу. Атос был мрачнее и молчаливее обыкновения. Хмурый осенний день лишь усиливал недобрые предчувствия, переживаемые всей четверкой, это настроение передалось и слугам.
 Д’Артаньян, желая скорее закончить тяготившую его сцену расставания, вскочил на коня и сделал знак Планше, который должен был сопровождать его, выполняя свою собственную роль – роль слуги путешествующего дворянина.
 Лейтенант Малэ, долженствовавший, по приказу кардинала, проводить д’Артаньяна на корабль, наблюдал сцену молчаливого прощания четырех людей издали. Он был закутан в серый дорожный плащ, а шляпа без галуна и перьев, низко надвинутая на глаза, свидетельствовала о желании лейтенанта оставаться неузнанным и привлекать как можно меньше любопытных взглядов.
 Д’Артаньян дал шпоры своему коню, лейтенант тотчас же последовал его примеру, и они, сопровождаемые тоскливо озиравшимся Планше, уже неслись вскачь по дороге, ведущей в укромную бухту, где дожидалась их рыбацкая фелука.
 Проскакав с полмили, всадники услышали за спиной конский топот. Лейтенант пришпорил свою лошадь, приглашая сделать то же самое и д’Артаньяна, – до гавани оставалось не более десяти минут быстрого аллюра. Однако Планше, никогда не испытывавший особенной любви к быстрой верховой езде, замешкался и начал отставать. Это вынудило д’Артаньяна обернуться.
 Их догоняли два всадника, при виде которых рука нашего героя непроизвольно натянула поводья.
 – В чем дело, шевалье? – нетерпеливо воскликнул лейтенант.
 – Разве вы не видите, что эти всадники скачут за нами – они хотят нас догнать, – произнес д’Артаньян. – Смотри-ка, Планше, не знакомы ли тебе эти господа?
 – Да это же господин Атос! А с ним Гримо! – вскричал удивленный Планше.
 – Наверное, они забыли сообщить нам что-то важное, – сказал д’Артаньян.
 Между тем Атос и следующий за ним тенью Гримо, а это были действительно они, поравнялись с ними, и лейтенанту Мала пришлось также придержать свою лошадь.
 – В чем дело, господин Атос? – спросил лейтенант. – Вы задерживаете нас.
 – Ни в коей мере, сударь, – был ответ. – Просто мне вздумалось проводить моего друга и боевого товарища шевалье д’Артаньяна до борта корабля. Прошу вас, следуйте своим путем. Я и мой слуга просто будем сопутствовать вам.
 – Господин д’Артаньян, вы, по-видимому, имели веские причины нарушить слово, данное вами относительно секретного характера вашей миссии, – нахмурившись, проговорил Малэ.
 Быстрый взгляд, брошенный Атосом на д’Артаньяна, удержал последнего от ответа.
 – Вы напрасно приписываете моему другу то, что не смог бы приписать ему человек, лучше знающий его, – холодно ответил Атос. – Я знаю то, что знаю, а именно – что господин д’Артаньян отправляется по приказу начальства на борту вот этого корабля. Право, любой на моем месте сделал бы то же самое умозаключение.
 Произнеся эти слова, Атос небрежным кивком указал на фелуку, видневшуюся в бухте, окруженной отлого спускавшимися вниз холмами. Дорога, на которой они находились в этот момент, вилась посреди холмов и вела прямо к естественной гавани, где стояло рыбацкое судно.
 Они спустились к бухте, где были встречены молчаливым матросом, указавшим им на борт фелуки, – на палубе стоял сухопарый человек с обветренным красным лицом морского волка. Это был капитан.
 – Мы не задержим вас, милостивые государи, – спокойно произнес Атос. – Я только хочу сообщить милейшему капитану, что у него на борту будет не два, а три пассажира.
 – Как так?!
 – Именно, лейтенант Малэ, – по-прежнему невозмутимо продолжал Атос. – Дворянину, отправляющемуся в рискованное путешествие, может пригодиться лишний слуга, не так ли?
 – В своем ли вы уме, милостивый государь, что позволяете себе вмешиваться в исполнение приказа его высокопреосвященства? – вмешался лейтенант, худшие опасения которого при виде Атоса, догонявшего их вместе с молчаливым Гримо, начинали оправдываться.
 – А, так д’Артаньян принужден куда-то отплыть на этой посудине по приказу его высокопреосвященства! Заметьте, любезный лейтенант, что этого я не знал – я просто полагал, что начальство – кажется, так я выразился, д’Артаньян, – отправляет моего товарища с каким-то важным поручением. Но теперь, после того как вы, лейтенант, вольно или невольно сообщили мне, что лицо, отдавшее приказ, не кто иной, как его высокопреосвященство, я принужден заявить, что это меняет все дело.
 – Вы уступаете, не так ли?
 – Напротив!
 – Напротив? Тысяча чертей!
 С этими словами доверенное лицо его высокопреосвященства бросило взгляд через плечо на матроса с фелуки, как бы желая удостовериться, что обретет в нем союзника. Капитан тоже перестал дымить своей глиняной трубкой и, сойдя на берег, приблизился к ним. Его флегматичное лицо, обрамленное классической «шкиперской» бородкой, выражало сдержанный интерес к происходящему.
 – Видите ли, любезный, господин Атос – мой друг, а я не люблю, когда с моими друзьями разговаривают подобным образом, – сказал д’Артаньян, сочтя, что пора вмешаться.
 – Минуту терпения, д’Артаньян, – произнес Атос. – Дело заключается в том, лейтенант, что господа королевские мушкетеры подчиняются только господину де Тревилю или его величеству королю Франции. Насколько мне известно, его высокопреосвященство не имеет формального права использовать офицеров роты королевских мушкетеров в качестве своих курьеров. Погодите, сударь, дайте мне закончить свою мысль, – добавил Атос, видя, что лейтенант хочет что-то сказать. – Однако господин д’Артаньян – солдат Франции, и он волен исполнить любое частное поручение господина кардинала, являющегося, как всем известно, первым министром Франции. Вне всякого сомнения, это поручение, будучи выполненным, послужит на благо французскому государству и нанесет ущерб его врагам. Со своей стороны, я, как солдат короля, могу только способствовать и желать всяческого успеха д’Артаньяну в этом деле. Именно поэтому, сознавая, сколь нелегким должно быть секретное поручение, возложенное на господина д’Артаньяна, желая облегчить ему, насколько возможно, тяготы и препятствия, которые, несомненно, встретятся на его пути, я, скромный мушкетер, решил обойтись без своего слуги, оставаясь здесь, в лагере, отдав его в полное распоряжение господина д’Артаньяна. Неужели такое благое начинание не найдет поддержки с вашей стороны? – закончил Атос, отпуская шутовской поклон лейтенанту Малэ.
 Тот, казалось, не был удовлетворен объяснениями Атоса, однако не находил, что возразить.
 Планше с Гримо с благоговением взирали на мушкетера, видимо, пораженные его речью, – Атос редко открывал рот, да и делал это чаще для того, чтобы осушить парой глотков стакан бургундского.
 – Помилуйте, Атос. Зачем вы устроили весь этот спектакль? – прошептал д’Артаньян, подходя к мушкетеру.
 – Мне не нравится эта затея кардинала, и я хочу, чтобы Гримо сопровождал вас. Я полагаюсь на Гримо, и мне так будет спокойнее, – просто отвечал Атос. – Если уж мы не можем помешать кардиналу играть его игру, то давайте по крайней мере примем свои меры предосторожности.
 – Но его высокопреосвященство поручил мне посадить на борт корабля этого господина со своим слугой, относительно же вашего слуги у меня нет никаких приказаний, – сказал лейтенант.
 – Что с того? – невозмутимо отвечал Атос. – Мы ведь оба понимаем, что его высокопреосвященство отправляет господина д’Артаньяна в частную поездку, а в таких случаях, насколько мне известно, воинский устав не имеет силы и количество слуг не регламентируется.
 – Ну что ж, господа? Мы отплываем или нет? – вмешался капитан.
 – Разве вы не видите, что достойный капитан ждет? – все тем же спокойным и насмешливым тоном продолжал Атос, обращаясь к лейтенанту. – Не станем задерживать его. Без третьего пассажира фелука от берега не отойдет. В противном случае господин де Тревиль узнает, что лейтенанта его мушкетеров без его ведома собираются увезти неизвестно куда на какой-то подозрительной рыбацкой посудине. Мы оба прекрасно понимаем, лейтенант, что господин де Тревиль неминуемо обратится к королю, а его величество захочет узнать у его высокопреосвященства подробности дела. Таким образом, секретное поручение господина кардинала перестанет быть секретом для всех. Не лучше ли обойтись без огласки, лейтенант?
 – Делайте что хотите, – отступил Малэ. – Но капитан предупрежден только о двух пассажирах.
 – Не беда. Где найдется место для двоих, там разместятся и трое. К тому же мой слуга неприхотлив. С капитаном предоставьте поговорить мне.
 Атос сделал два шага навстречу бородатому капитану, который уже с нескрываемым интересом глядел на него. Мушкетер отвел фламандца в сторону и что-то тихо сказал ему. При этом из рук Атоса в карман капитана перекочевал тугой кошелек, что осталось незамеченным для окружающих. Капитан коротко кивнул и направился к фелуке, сделав жест, который можно было бы истолковать как приглашение пассажирам взойти на борт.
 – До свидания, Атос, – взволнованно сказал д’Артаньян, сжав руку товарища.
 – До скорой встречи, д’Артаньян, – отвечал мушкетер. – Мы будем ждать вас.




 Глава третья
 Поучительные сведения о жизни в Западных Индиях


 Д’Артаньян поднялся на борт по шаткому трапу. Фелука имела небольшую осадку, поэтому она стояла недалеко от берега, у невысокого естественного мола, выдававшегося в море.
 На палубе маячила одинокая фигура рослого матроса. Вскоре к нему присоединились еще несколько товарищей – также фламандцев, как можно было судить по их говору.
 Якорь был поднят, и скоро быстро сгущавшиеся над морем сумерки надежно укрыли корабль от взглядов оставшихся на берегу людей.
 Стоя на палубе, д’Артаньян наблюдал за спокойными и сноровистыми действиями экипажа, весьма немногочисленного, но умелого.
 – Не находишь ли ты, что наши моряки больше шумят и суетятся, тогда как эти все делают тихо и быстро, а уж разговорчивы они все, примерно как наш милейший Гримо? – сказал д’Артаньян, обращаясь к Планше, стоявшему рядом.
 – Верно, сударь, но мне кажется, что среди них есть и наши соотечественники. Мне показалось, что я несколько раз слышал французскую речь.
 – В самом деле, Планше? Было бы славно встретить на этой посудине кого-нибудь, с кем можно поговорить по-человечески!
 К ним подошел капитан. Во рту его дымилась неизменная трубка.
 – Пожалуйте в свою каюту, сударь. Я покажу вам дорогу. Мое имя Якоб Ван Вейде, – добавил он, помолчав.
 – Меня зовут Шарль де Кастельмор, капитан, – отвечал наш гасконец. – Что, на фелуке есть и французы?
 – Почему вы так думаете, господин де Кастельмор?
 – Планше слышал, как кто-то говорил по-французски.
 – Да, в самом деле. Наверное, это мой помощник – он, кажется, говорит на всех христианских языках, а может быть, знает и несколько дикарских наречий.
 – Он действительно родом из Франции?
 Казалось, этот вопрос привел капитана в затруднение.
 Он долго попыхивал трубкой, и д’Артаньян с Планше уже решили, что славный капитан окончательно проглотил язык, как вдруг он произнес:
 – Сказать по правде, я и сам толком не знаю, откуда он и кто были его родители. Сомневаюсь, что он сам в состоянии ответить на этот вопрос, но моряк он превосходный. А зовут его Александр Эвелин.
 – Любезный капитан Ван Вейде, разрешите мне попросить вас об одном одолжении.
 – Охотно, о каком же?
 – Как только ваш помощник освободится от своих обязанностей, попросите его спуститься ко мне в каюту. Мне будет очень любопытно поговорить с ним.
 – Как вам будет угодно, господин де Кастельмор, – сказал капитан, бросив странный взгляд на подошедшего в этот момент Гримо.
 Затем капитан Ван Вейде выпустил клуб дыма из трубки и удалился, широко расставляя ноги. Фелуку изрядно качало.
 – Что ты скажешь о нашем капитане, Гримо? – спросил д’Артаньян.
 В ответ Гримо, как всегда, красноречиво пожал плечами.
 – Посмотрим, – был его ответ.
 Так как Планше и Гримо не могли поместиться в кубрике или каюте, отведенной д’Артаньяну, они устроились на ночлег в тесной каморке под лестницей, ведущей на палубу, д’Артаньян же отправился к себе и в глубокой задумчивости прилег на койку.
 Заснуть он не мог, ему мешала сильная качка. Кроме того, мысли против воли то возвращались к погибшей Констанции, то перед глазами возникало обезглавленное тело миледи в ту страшную грозовую ночь на берегу Лиса, и наш герой ворочался с боку на бок в кромешной тьме маленькой каюты.
 Читатель не раз имел случай убедиться, что д’Артаньян был человеком не робкого десятка. Однако наш гасконец имел впечатлительный ум и хорошо развитую фантазию. Он не мог не думать о возможных опасностях, пускаясь в очередное рискованное предприятие. Его храбрость имела своим источником не безрассудство, а сильную волю, побуждавшую его преодолевать страх.
 Д’Артаньяна не оставляли сомнения. Он снова и снова возвращался к предостережению Атоса и спрашивал себя: мог ли он под каким-либо предлогом уклониться от исполнения приказа Ришелье?
 Его размышления были прерваны появлением помощника капитана, несущего с собой фонарь.
 – Вы, кажется, хотели меня видеть, сударь? Если так – то я к вашим услугам, – раздался голос, произносивший эти слова чисто, с чуть уловимым бретонским акцентом.
 – Да, заходите, господин…
 – Эвелин, сударь.
 – Вот именно, господин Эвелин. Тем более что это я у вас в гостях, не так ли? Слыша вашу речь, я подумал, что на судне есть француз, а перед серьезным делом всегда приятно пообщаться с соотечественником.
 – Разве вам предстоит серьезное дело, сударь?
 – Вы правы, черт возьми. Скорее мне, чем вам. Но я думал, что вы лучше осведомлены о причинах выхода в море вашего судна.
 – Э, видите ли, сударь, я человек, всякое повидавший на своем веку, и, следовательно, знаю, что лучшая политика – ни во что не вмешиваться. Якоб велел поднимать паруса – значит, надо поднимать паруса.
 – Вы бретонец, господин Эвелин? – спросил д’Артаньян, которому не слишком понравилось подчеркнутое стремление собеседника убедить его в своей полной неосведомленности о причинах экспедиции.
 «Странная позиция для помощника капитана», – подумал наш гасконец и решил смотреть в оба.
 – Как вам сказать, сударь. Отец мой был шотландцем, но жил в Остенде, а матушка и впрямь увидала свет Божий в Бретани, но ее почтенный родитель был гугенотом из Эльзаса. По этой самой причине я с младых ногтей говорю на четырех языках, а войдя в возраст и поплавав на судах Голландской Вест-Индской компании, научился понимать также и испанскую речь.
 – Но какое же отношение имеет испанская речь к Голландской Вест-Индской компании?
 – Самое прямое, сударь. Если вы позовете слугу и потребуете, чтобы он принес что-нибудь, способствующее приятной беседе, я с удовольствием расскажу вам о делах, свидетелем которых мне довелось побывать и о каких, готов биться об заклад чем хотите, вы в жизни не слыхали.
 Д’Артаньян, решив, что не следует пренебрегать возможностью провести предстоящие несколько часов в обществе словоохотливого моряка, постучал кулаком в переборку, за которой, как он знал, находятся Планше и Гримо.
 Через некоторое время появился заспанный Планше.
 – Что случилось, сударь? – спросил он, отчаянно борясь с одолевавшей его зевотой.
 – Планше, господин Эвелин – помощник капитана фелуки. Он делает нам честь, приглашая нас отведать вина из корабельных запасов. Сейчас он объяснит тебе, что ты должен сделать для того, чтобы воспользоваться его любезностью.
 – Я слушаю вас, сударь, особенно если принять во внимание, что в каморке, где помещаемся мы с Гримо, чертовски сыро…
 – Планше, сколько раз я учил тебя, что скромность является первейшей добродетелью слуги, – сказал д’Артаньян, стараясь придать себе по возможности строгий вид.
 – Э, сударь, – воскликнул Эвелин. – Плох тот хозяин, который не позаботится о слуге. Я это говорю со знанием дела, поскольку сам состоял в услужении… Слушай меня, парень. Ступай в трюм и отыщи семь бочонков, что стоят слева от лестницы. В каждом из них доброе вино с берегов Рейна, или меня зовут не Александр Эвелин! Принеси нам и не забудь своего молчаливого товарища.
 – И все же, господин Эвелин, – спросил д’Артаньян, когда Планше принес вино и изрядный ломоть копченого мяса и удалился, – прежде чем вы начнете объяснять связь между Голландской Вест-Индской компанией и испанским языком, позвольте мне задать вам один вопрос.
 – Охотно.
 – Что вы скажете, если комендант Ла-Рошели или кто-либо из ее защитников спросит вас, откуда и куда идет ваше судно?
 – А, так мы идем в Ла-Рошель?! Черт побери!
 – Вот именно! Черт побери, вы хотите уверить меня в том, что вам это не известно?!
 – Ничуть не бывало! Я хотел только сказать, что не был уверен в том, известно ли это вам. Не мое это дело – вмешиваться в дела, которые пахнут высокой политикой, а следовательно, и виселицей.
 – Виселицей! Но почему?!
 – Виселицей, эшафотом, Бастилией – чего еще можно ожидать от политики! Кончини, Шалэ – все они занимались не чем иным, как политикой, и все плохо кончили.
 – Но почему вы считаете, что здесь замешана политика?
 – Ах, сударь! Но если мы идем из лагеря войск его величества в Ла-Рошель, которую осаждают войска его величества, то что я должен предположить?
 – Что речь идет о сугубо военных вопросах, например. Однако, любезный господин Эвелин, оставим предположения и займемся фактической стороной дела. Помнится, я задал вам вопрос…
 – Вопрос, сударь?
 – Тысяча чертей!
 – Ах, ну да, конечно, теперь я вспомнил, сударь. Относительно конечного пункта следования «Морской звезды».
 – Так ваша фелука называется «Морская звезда»?
 – Да, сударь.
 – Звучит весьма романтично. Но я не хочу отвлекать вас…
 – Я отвечу, что «Морская звезда» вышла из Остенде и направляется в Сантандер, предварительно зайдя в Портсмутскую гавань.
 – А…
 – А вы, сударь, путешествующий гасконский дворянин, и больше мне ничего не известно.
 – Ну что же, – сказал д’Артаньян, видя, что из помощника капитана больше ничего не вытянешь. – Теперь я ничего не имею против вашего поучительного рассказа, господин Эвелин.
 – Право же, это намного лучше, чем говорить о политике, сударь, – откликнулся помощник капитана со вздохом облегчения.
 – Итак, любезный господин Эвелин..
 – Итак, сударь! Как я уже имел честь сообщить вам, в юности я попал на один из кораблей Голландской Вест-Индской компании.
 – Да, и вы также упомянули, что, благодаря этому, выучились испанскому языку.
 – Совершенно верно, сударь. Хотя, на первый взгляд, может быть, трудно усмотреть связь. Дело, однако, заключается в том, что Голландская Вест-Индская компания торгует за океаном – в тех землях, которые испанцы называют Западными Индиями и где они хозяйничают почти как у себя дома.
 – Так вот почему вам пришлось заговорить по-испански!
 – Не только по этой причине, сударь.
 – Какова же другая?
 – Я был продан в рабство!
 – Проданы в рабство?! Черт побери!
 – Сколько раз я повторял то же самое, сударь, когда сделался рабом богатого плантатора. Но в Западных Индиях порядки не такие, как в Европе. Там идет такая же торговля людьми, как в Турции, сударь. Слуг покупают и продают, как у нас лошадей.
 – Ах, черт возьми! – воскликнул д’Артаньян, припомнив, как, по наущению Атоса, он чуть было не сыграл в кости на Планше.
 – Да, да, сударь, – продолжал между тем помощник капитана, не будучи в состоянии верно оценить чувства собеседника. – Встречаются люди, которые недурно наживаются на таком промысле: они едут во Францию, набирают людей – горожан и крестьян, – сулят им всякие блага, но на островах мгновенно продают их, и у своих хозяев эти люди работают как ломовые лошади. Больше того, сударь, – этим беднягам достается больше, чем неграм. Плантаторы объясняют это тем, что негры работают всю жизнь и, следовательно, их необходимо беречь, а белых покупают лишь на какой-то срок и поэтому эксплуатируют их безо всякого зазрения совести.
 – Возможно ли, чтобы христиане так относились друг к другу перед лицом язычников! В таком случае это отпетые негодяи.
 – Не все из них таковы, сударь. Жизнь там суровая и вынуждает людей поступать таким образом. Однако встречаются сущие изверги – они заставляют работать на плантациях своих слуг с утра до ночи прямо под палящим солнцем, здоровых или больных. Случается, что в те места попадают и дети обеспеченных родителей, которые не выдерживают этих условий. Иногда они умирают во время работы – хозяева говорят в таких случаях: «Шельма готова подохнуть, лишь бы только не работать». Я сам видел такое в бытность рабом у одного богатого плантатора.
 – Поистине много чудес на свете, и не все из них приятного свойства, – заметил мушкетер. – Однако как же вас угораздило попасть в рабство к плантатору, любезный Эвелин?
 – Дело было на острове Эспаньола, – отвечал помощник капитана. – Должен заметить – славное вино, сударь.
 – Согласен с вами, – незамедлительно откликнулся д’Артаньян. – Ваше здоровье.
 – И за ваш успех, господин де Кастельмор. Итак, я сказал, что случилось это неприятное для меня событие на острове Эспаньола. Его открыл в 1492 году шевалье Колумб, посланный доном Фернандо, королем Испании. С тех пор он и остается испанским, а столица острова называется Санто-Доминго. И этот, и другие города и селения построены испанцами, и поскольку климат там удивительно теплый и ровный, то они занимаются плантаторством и возделывают какао, или попросту – шоколад, сударь, а также имбирь и табак.
 – Шоколадные плантации! – заметил д’Артаньян. – Звучит недурно.
 – Не могу с вами не согласиться, сударь. Однако должен заметить, что именно из-за этих проклятых плантаций мне и пришлось гнуть спину с неграми и прочими, прости Господи, алькатрасами!
 – Я вам от души сочувствую, мой друг, но кого вы называете этим странным словом?
 – Каким, сударь?
 – Эль… Аль… Черт побери, любезный Эвелин, боюсь, что добрый рейнвейн, содержащийся в бочонках вашего корабля, лишает меня возможности выговорить его внятно.
 – Я, кажется, начинаю понимать, сударь. Вы имеете в виду алькатрасов?
 – Да-да, именно это я и хотел сказать. Кто же они – эти загадочные…
 – Алькатрасы? Нет ничего проще, сударь. Видите ли, в тех отдаленных местах мало европейских женщин. Сказать по правде, их нет вообще. Поэтому испанцы часто берут себе в жены индианок и от них производят потомство – вот эти-то полукровки и зовутся алькатрасами  [3] .
 – Вот как! Теперь я понял, что вы имеете в виду. Продолжайте, любезный Эвелин, продолжайте. Мне не терпится понять, как могло получиться, что вы попали в эту милую компанию.
 – Ах, сударь! В эту милую компанию с неграми и прочими людьми разнообразного цвета кожи я попал по вине моей собственной Компании – то есть Вест-Индской, простите меня за этот невольный каламбур.
 Компания решила заняться прибыльной торговлей с испанцами и высадила на Эспаньоле целую армию своих слуг и уполномоченных, среди которых оказался и я. Однако Компании не повезло. Она надеялась вступить в сделку с враждебной нацией, а такого быть не могло. Каждый из испанцев, будь то солдат, охотник или плантатор, вначале покупал все в долг, но, когда дело дошло до оплаты, никто платить не стал. Тогда Компания была вынуждена отозвать своих агентов и приказала им продать все, что у нее было, а торговлю свернуть. Все слуги Компании, в том числе и ваш покорный слуга, сударь, – снова прошу прощения за неудачный каламбур, – были проданы кто за двадцать, кто за тридцать реалов.
 Как назло, я имел несчастье угодить к самой отменной шельме на всем острове. Это был вице-губернатор, или помощник коменданта. Он издевался надо мной как мог и морил меня голодом, чтобы вынудить откупиться за триста реалов, которых, как вы, конечно, понимаете, я не имел, иначе я расстался бы с ними, не колеблясь ни минуты, чтобы только вырваться из этого ада. В конце концов из-за всех этих невзгод я тяжко захворал, и мой хозяин, опасаясь, что я умру, продал меня за семьдесят реалов одному французскому хирургу.
 Надо вам сказать, что часть острова все же занимают наши соотечественники, которые враждуют с испанцами, но не настолько, чтобы не вести с ними меновую торговлю по мере надобности. Живут они в основном за счет охоты, рыбной ловли и пиратства. Есть там и голландцы, но те пиратствуют почти поголовно, и испанцы боятся их как огня, а когда могут изловить кого-либо, то делают это без промедления и убивают без пощады.
 Но, кажется, я несколько отвлекся, – продолжал достойный помощник капитана «Морской звезды». – Новый мой хозяин был несравненно лучше – после того, как я отслужил у него год, он предложил выкупиться за сто пятьдесят реалов, причем он еще и был готов повременить с получением денег до тех пор, пока я не накоплю нужной суммы.
 – Как же вам удалось оказаться на свободе, черт побери?!
 – Вы хотите сказать – как мне удалось раздобыть эти деньги, сударь?
 – Ну да, именно это я и имел в виду.
 – Это и впрямь было делом нелегким, особенно если принять во внимание, что, обретя свободу, я оказался гол, как Адам, и нищ, как Иов. Именно по этой причине мне пришлось примкнуть к тамошним буканьерам и оставаться среди них некоторое время, не такое, впрочем, продолжительное.
 – Все же наверняка вам хватило этого времени, чтобы и самому успеть сделаться заправским буканьером, не так ли, любезный господин Эвелин? – заметил наш гасконец, отчасти желая подразнить своего словоохотливого собеседника, на которого доброе вино из запасов «Морской звезды» оказывало более сильное воздействие, чем на него самого, отчасти же заинтригованный таким поворотом сюжета.
 – Я бы не сказал этого со всей уверенностью, сударь, – отвечал разомлевший помощник капитана. – Но не скрою от вас, что буканьеры народ храбрый и отчаянный, поэтому быть принятым в их среду может только тот человек, у кого этих качеств от природы имеется в достатке.
 – Расскажите же мне поскорее о ваших пиратских похождениях, – снова попросил снедаемый любопытством мушкетер.
 – Прежде всего, шевалье де Кастельмор, я хочу поведать вам, что пираты в Западных Индиях никогда не называют себя пиратами. Им не нравится это слово, которое так затрепала и исказила тысячеустая людская молва. Все эти люди, как правило, имеют понятие о законах чести и отличаются в лучшую сторону от испанских плантаторов, которые по сравнению с буканьерами прямо сущие изверги, сударь!
 – Как же называют себя эти достойные люди?
 – Обычно буканьерами или флибустьерами, сударь. А англичане – джентльменами удачи.
 – Хоть я и недолюбливаю англичан, но последнее название мне особенно по душе. Но что означают первые два?
 – Дело заключается в том, что французские охотники, живущие на Эспаньоле, бьют дичь и заготовляют мясо впрок, сударь. Они коптят его особым образом, а также солят. Такая солонина может храниться месяцами в трюмах кораблей, а пиратам только этого и надо. А так как среди пиратов есть и французы, и голландцы, и англичане, то и разговаривают они между собой на этакой тарабарщине, состоящей на одну треть из слов нашего родного языка, на треть из слов, что имеют хождение на островах, принадлежащих британской короне, и еще на одну треть – из голландского. Солонину они называют буканом, а так как питаются в своих походах они исключительно этим продуктом, то называют себя буканьерами. Дело дошло до того, что даже свои поселения где-нибудь в глубине острова, в непролазной чаще, куда испанцы не рискуют забираться, эти люди также называют буканами. Второе же название происходит от небольших лодок, которые чрезвычайно популярны у пиратов, особенно при набегах на прибрежные селения.
 – Охотно верю вам, милейший Эвелин, во всем, что касается названий морских разбойников и происхождения этих прозвищ. Но неужели эти разноплеменные люди, которые не подчиняются ни королю, ни закону, а грабеж и разбой сделали своим ремеслом, доходным, надо полагать, неужели эти люди действительно соблюдают законы чести, в чем вы так горячо меня уверяете?!
 – Клянусь вам акулами всех южных морей, от зубов которых мне посчастливилось ускользнуть, что пираты дружны между собой и на деле являются куда более порядочными людьми, что это принято считать. Не судите о буканьерах по рассказам лавочников с улицы Менял и добрых парижских буржуа, которые после наступления темноты и за сто луи носа из дома не высунут.
 Пираты относятся друг к другу очень хорошо и во всем друг другу помогают. Если бы не это, мне никогда бы не удалось выкупить себя. Как только я появился у них, мне было выделено необходимое имущество, а с уплатой мне разрешили повременить, пока я наживу себе достаточно добра, чтобы расплатиться безо всякого для себя ущерба.
 – Не сомневаюсь, милейший Эвелин, что вы в скором времени обзавелись достаточным количеством этого самого добра и вернули свой долг с процентами, – со смехом воскликнул молодой человек.
 Застольная беседа с помощником капитана «Морской звезды» против всякого ожидания, особенно если учесть предстоящее ему дело, привела его в самое хорошее расположение духа.
 – Не стану скрывать, что вы недалеки от истины, сударь, – с достоинством отвечал помощник капитана. – После нашего похода, который имел своим результатом захват трехмачтового испанского галеона, я уже смог отложить первые тридцать реалов, необходимые для выкупа. Прошу вас заметить, сударь, что я вышел в плавание с пиратами впервые, а, по их законам, новичок получает совсем небольшую часть от общей доли.
 – Как же эти достойные господа делят добычу?
 – Весьма справедливо, сударь. Сначала пираты собираются и обсуждают, куда держать путь и на кого нападать. При этом они заключают особое соглашение, которое называется шасс-парти. Кроме того, всегда отмечается, что следует выделить вознаграждение плотнику, принимавшему участие в постройке и снаряжении корабля; ему обычно выплачивают сто или даже сто пятьдесят реалов. Затем следует доля лекаря. Из оставшейся суммы выделяют деньги на возмещение ущерба раненым.
 – Даже так поступают эти достойные джентльмены удачи?!
 – Святая пятница! А как же иначе, сударь. Не говорил ли я вам, что пираты очень дружны и поступают друг с другом по справедливости? Обычно потерявшему какую-либо конечность выделяют до шестисот реалов или пять-шесть рабов. За потерянный глаз причитается сто реалов или один раб, за палец – также сто реалов. За огнестрельную рану на теле полагается пятьсот реалов или те же самые пять рабов. Заметьте, сударь, что эти суммы сразу же изымаются из общей добычи, а уже все оставшееся делится между командой. Но капитан получает от четырех до пяти долей. Остальные же делят все поровну. А чтобы никто не захватил больше другого и не было никакого обмана, каждый, получая свою долю добычи, должен поклясться на Библии, что не взял ни на стюйвер  [4] больше, чем ему полагалось. Того же, кто дал ложную клятву, просто-напросто изгоняют с корабля и никогда уже не примут обратно.
 Покуда наш мушкетер и достойный помощник капитана, беседуя таким образом, хорошо проводили время, ветер усилился, а следовательно, усилилась и качка, что не могло не сказаться совершенно определенным образом на самочувствии пассажиров, находящихся на борту фелуки.
 Планше и Гримо, основательно приложившиеся к запасам рейнвейна, хранившегося на фелуке, тоже почувствовали ухудшение погоды.
 – Эй, Гримо, ты не спишь? – спросил Планше.
 Гримо, приученный Атосом не открывать рот без крайней необходимости, молча покачал головой, каковое телодвижение, конечно, осталось незамеченным в кромешной темноте маленькой каюты.
 – Спи, спи, – недовольно проворчал Планше, не дождавшись ответа, и повернулся лицом к переборке.




 Глава четвертая
 Комендант Ла-Рошели


 Гримо между тем не спал. Ночь проходила под аккомпанемент ветра, завывающего в снастях, и стенания словно готовых рассыпаться в любую минуту переборок. Не давал спать, навевая тревожные мысли, и непрестанный скрип корпуса судна.
 Честного Гримо посетила неожиданная мысль. Ему пришло в голову, что капитан, чего доброго, отдал приказ утопить их и, возможно, угрюмый и немногословный экипаж покинет корабль под покровом ночной темноты, предварительно открыв кингстоны.
 Голос Атоса и прощальные слова хозяина: «Гримо, не спускайте глаз с капитана, и если вы увидите или только почувствуете, что он собирается совершить какую-либо подлость по отношению к господину д’Артаньяну – например, выдать его ларошельцам, – убейте его на месте, а господин Арамис, надев сутану, отпустит вам этот грех…» – стояли у него в ушах и не давали покоя.
 Гримо ощупью выбрался на палубу, где ему сразу же пришлось ухватиться за первые попавшиеся под руку веревки, чтобы твердо стоять на ногах. Гримо поискал глазами капитана, намереваясь провести остаток ночи в его обществе.
 Вскоре темный силуэт фламандца вырисовался в зыбком свете луны, чуть усиливаемом несколькими фонарями, вывешенными в качестве бортовых и кормовых огней. Капитан стоял на мостике. Этот суровый фламандец, видимо, знал свое дело. Корабль вышел в открытое море, лег в дрейф, а затем такелаж был приведен в нарочитый беспорядок. На палубе появились бочонки и ящики, и судно приняло такой вид, как если бы оно действительно жестоко пострадало во время шторма.
 Впрочем, по понятиям наших пассажиров – д’Артаньяна, а также гг. Планше и Гримо, чувствовавших себя на суше значительно увереннее, чем на зыбких волнах осеннего Бискайского залива, – штормило действительно изрядно. К счастью, пока их миновали приступы морской болезни.
 Однако в намерения капитана и не входило продолжительное плавание в бурных водах Бискайского залива. Искусно лавируя, он заставил фелуку, приобретшую весьма потрепанный вид, вернуться к берегам острова Ре, приближаясь с северо-запада.
 Слева по борту показались огни и очертания кораблей флота его величества короля Франции, блокирующих Ларошельскую гавань. С ближайшего из них было произведено несколько выстрелов, которые, конечно, не имели никакого результата в темноте и при сильном волнении. Впрочем, нельзя было исключать и возможности того, что командиры кораблей получили приказ воздержаться от излишне меткой стрельбы именно этой осенней ветреной ночью.
 Фелука вошла в гавань и с треском ударилась о каменный мол. В кромешной темноте их прибытие в Ла-Рошель казалось еще более шумным, чем было в действительности. Один из матросов вывихнул руку во время неудачного падения, однако д’Артаньян остался цел и невредим, так как, по совету капитана, предусмотрительно заперся в своей каюте и улегся в койку.
 Ночь озарилась красными отсветами факелов. На причале послышались грубоватые голоса стражников:
 – Кто вы такие? Откуда вы взялись, черт побери! Что за судно?!
 На борту затопали солдатские ботфорты. Матросы экипажа молчаливо сгрудились на палубе. Выбрался из своего укрытия и д’Артаньян.
 Послышалась неторопливая речь капитана. Он, сильно коверкая слова, отвечал командиру береговой стражи.
 – Что на борту? – отрывисто спросил офицер.
 – Мы рыбаки, сударь. Рыба, чему же еще быть на борту, но улов незначительный из-за погоды.
 – Осмотреть корабль, – распорядился офицер.
 При этом от д’Артаньяна не укрылось то оживленное выражение, которое появилось при слове «рыба» на лицах стражников. Голодный блеск в глазах ларошельцев вполне красноречиво свидетельствовал о незавидном положении осажденных.
 – Кто это? На борту есть пассажиры? – так же отрывисто спросил офицер, заметив д’Артаньяна, выступившего из тени.
 – Да, сударь. В Портсмуте мы взяли на борт одного гасконского дворянина со своим слугой. Я подрядился доставить его в Биарриц, – был ответ капитана.
 Гримо же в это время стоял за спиной фламандца, сжимая в руке кинжал.
 – Эй, кто-нибудь, свет сюда! – приказал офицер. – Это вы и есть тот самый гасконский дворянин, сударь?
 – Да, господин офицер, это я и есть, – ответил д’Артаньян с легким поклоном.
 – В таком случае не назовете ли вы свое имя, шевалье?
 – Меня зовут Шарль де Кастельмор, сударь.
 – Вы должны понимать, господин де Кастельмор, что идет война, как вы видите, поэтому никакие меры предосторожности не кажутся нам излишними. Я надеюсь, что вы не станете возражать, если я провожу вас к коменданту города и он задаст вам несколько вопросов.
 – Я наслышан о тяготах осады, шевалье. Мне пришлось о ней узнать много всяких разноречивых слухов во время моего пребывания в Англии, так что я ничего не имею против вашего предложения. Скажу больше, – продолжал д’Артаньян, – не далее чем час назад я сам имел повод убедиться в том, что идет война, – нас обстреляли королевские корабли.
 – В таком случае позвольте проводить вас, сударь, – произнес офицер вежливым, но твердым тоном, слегка посторонившись, чтобы пропустить д’Артаньяна вперед. – Вам тоже придется отправиться с нами, капитан, – добавил он, делая знак сопровождавшим его солдатам с факелами в руках.
 Шагая по гулким, пустынным улицам ночной Ла-Рошели, продуваемым сырым ветром с Атлантического океана, под бдительным оком сопровождавшего конвоя, д’Артаньян в сотый раз задавал себе один и тот же мучивший его вопрос: мог ли он каким-либо образом уклониться от выполнения приказа его высокопреосвященства?
 Чувствуя, что остатки приятного возбуждения, вызванного совокупным действием рейнского и забавной беседы с помощником капитана, улетучиваются с быстротой скаковой лошади, д’Артаньян утешал себя тем, что является офицером сражающейся армии, а следовательно, обязан был исполнить любой приказ его высокопреосвященства. Вспомнив слова Атоса, д’Артаньян попытался представить себе подлинную подоплеку приказа Ришелье и, поразмыслив над этим вопросом, пришел к выводу, что в настоящее время делать этого не следует.
 Они миновали пустынную площадь с возвышавшейся посреди нее виселицей, на которой покачивались на ветру тела трех-четырех смутьянов или лазутчиков. Зрелище было не из самых веселых, и наш мушкетер непроизвольно вздрогнул, проходя мимо. Ему показалось, что шагающий рядом офицер приблизил факел к его лицу и внимательно посмотрел на него, как бы желая угадать эффект, произведенный на д’Артаньяна зрелищем повешенных. Гасконец нахмурился и решил, что больше ни разу не обнаружит ни малейшего признака мимолетной слабости.
 Тем временем они достигли цели. Их окликнули часовые. Забряцало оружие, заплясали отблески огней на стали мушкетов и алебард.
 Поднимаясь по ступенькам широкой лестницы, д’Артаньян рассматривал окружавших его ларошельцев. При этом мушкетер отметил про себя, что его миссия в любом случае носит гуманный характер. Защитники города тяжко страдали от недоедания – лица их имели землистый оттенок, под глазами виднелись голодные отеки.
 Д’Артаньяна провели к коменданту. Разглядев человека, который сидел перед ним за большим резным столом, наш гасконец решил, что комендант Ла-Рошели вполне способен уморить весь город ради своего честолюбия, после чего из принципа пустит себе пулю в лоб. Это не обрадовало лейтенанта королевских мушкетеров.
 Комендант церемонно приветствовал д’Артаньяна, после чего указал ему кресло напротив. Д’Артаньян в свою очередь отвесил поклон, который не посрамил бы самого г-на де Тревиля, слывшего, несмотря на репутацию воина, одним из самых галантных вельмож Парижа. Затем мушкетер приготовился приступить к сдаче экзамена, где ценой неудачи была виселица.
 Однако его собеседник не торопился начинать разговор; вместо этого комендант погрузился в сосредоточенное созерцание гасконца.
 Молчание затягивалось, так как д’Артаньян решил ни в коем случае не нарушать его первым. Наконец комендант решил, что его рекогносцировку следует считать оконченной.
 – Итак, господин де Кастельмор? – проговорил он, оттенив знак вопроса модуляцией голоса.
 – Итак, господин комендант? – эхом откликнулся мушкетер, изображая на лице любезную улыбку.
 Сейчас он не чувствовал и тени страха, азарт состязания овладевал душой молодого человека, а в крови словно заплясали маленькие горячие пузырьки.
 Комендант нахмурился.
 – Вы прибыли в Ла-Рошель из…
 – Из Портсмута, сударь. Я сел на судно, которое направлялось в испанский порт Сантандер, и подрядился с капитаном, что он доставит меня в Биарриц, – это по пути.
 – Если не ошибаюсь, Биарриц – это морской порт в Гаскони?
 – Вы совершенно правы, сударь.
 – Вы гасконец, господин де Кастельмор?
 – Совершенно верно, господин комендант.
 – Что привело вас в Англию? Простите мою настойчивость, шевалье, но у нас в последнее время столько хлопот с лазутчиками. Их засылают в Ла-Рошель уже просто целыми отрядами. Наверное, вы обратили внимание на повешенных, что болтаются рядом с городской ратушей. Они повешены совсем недавно…
 – Честно говоря, господин комендант, было очень темно, и, хотя конвоировавший меня офицер постарался осветить своим факелом всю картину, боюсь, что я мог упустить кое-какие детали и не получил всего, что мне причиталось, – сказал д’Артаньян, дерзко глядя прямо в глаза коменданту.
 – Вы мужественный человек, господин де Кастельмор, – проговорил тот с кривой усмешкой. – К сожалению, на войне первыми гибнут именно храбрецы. Итак, сударь, я сказал вам, что трудности военного времени заставляют нас быть подозрительными и причинять неудобства случайно попадающим в город путешественникам вроде вас. Тем более если они – гасконцы, как вы, ибо всем известно, что гасконцы, как правило, служат в гвардии короля Франции. И тем более если они говорят, что возвращаются из Англии, как вы, потому что король Франции воюет с королем Англии.
 – Скорее герцог Бэкингем воюет с кардиналом Ришелье, – сказал д’Артаньян, продолжая смотреть своему собеседнику прямо в глаза. – Точнее сказать – воевал.
 – Почему вы говорите в прошедшем времени? Ла-Рошель не сдалась на милость победителей и не собирается этого делать, – живо отвечал комендант.
 – Я и сам вижу тяжелое положение Ла-Рошели, простите мою прямоту, господин комендант, – почти бедственное положение, – продолжал д’Артаньян, намеренно оставляя без внимания вопрос коменданта. – Я понимаю, что ваш интерес ко мне вызван насущными нуждами и необходимостью быть готовыми к отражению вражеского удара. Конечно, это и только это заставляет вас удерживать меня здесь, вместо того чтобы предложить пострадавшему от шторма и кораблекрушения путешественнику отдых и кров над головой.
 – Да-да, это именно так, – по-прежнему хмурясь, отвечал комендант. – Однако вернемся к нашей теме. Как вы оказались в Портсмуте и почему вы употребили прошедшее время, упоминая о лорде Бэкингеме?
 – Если вы не против, господин комендант, я буду отвечать на ваши вопросы по порядку.
 – Вы предвосхитили мое желание, господин де Кастельмор.
 – Несколько лет назад я покинул родительский дом и отправился в Париж, чтобы поступить на королевскую службу. Вам, по-видимому, известно, сударь, что гасконские дворяне пользуются заслуженной репутацией отличных воинов далеко за пределами своей родины.
 – Я готов повторить свои слова, господин де Кастельмор. В рядах защитников города тоже есть гасконцы, и все они – храбрецы!
 Д’Артаньян отвесил легкий поклон и приготовился продолжать.
 – Итак, господин де Кастельмор?
 – Итак, мне удалось поступить в гвардейскую роту господина Дэзэсара, но…
 – Вы остановились. Что же было дальше?
 – Вскоре у меня начались неприятности.
 – Чем же они были вызваны?
 – Я увидел, что в Париже, а следовательно, и во всей Франции, распоряжается отнюдь не его величество король, а кардинал.
 – Это и так всем известно. Король никогда не стал бы осаждать Ла-Рошель по собственной воле.
 – Что вы хотите, сударь, от восемнадцатилетнего юноши, который только что прибыл из провинции?!
 Посмотрев на коменданта, д’Артаньян понял, что слишком переусердствовал в своем самоуничижении. Гасконец со смиренным выражением лица во Франции Людовика XIII был таким же редким явлением, как летний снегопад в наши дни.
 – Однако самым неприятным оказалось то, что большинство моих сослуживцев оказались католиками, в то время как меня родители воспитывали в протестантской вере. И это неудивительно, так как мой почтенный родитель был боевым товарищем нашего государя Генриха Наваррского, который и даровал нам Нантским эдиктом то, что теперь хочет отобрать нынешний кардинал, – свободу исповедовать веру своих предков и не подвергаться при этом риску быть истребленным за то, что ты называешься еретиком, – продолжал д’Артаньян, мысленно обращаясь к небесам с просьбой простить ему это прегрешение.
 Впрочем, читатель уже имел случай убедиться в том, что наш герой не отличался особой набожностью, а тем более осведомленностью в богословских вопросах и тонкостях, и поэтому сам не очень хорошо понимал различий между католицизмом и протестантизмом, которые, по его мнению, сводились к тому, что несчастные гугеноты поют по-французски те же самые псалмы, какие католики поют по-латыни. Такой взгляд на проблему встречался в те времена не слишком редко среди дворян и третьего сословия, и как, может быть, помнит благожелательный читатель, этого же мнения придерживался и славный Портос.
 – Как вы понимаете, моя протестантская вера сильно осложняла мою жизнь в Париже. Особенно тяжелым сделалось мое положение, когда в стычке я тяжело ранил одного из любимых гвардейцев кардинала. Мало того, что Ришелье запретил дуэли, и, следовательно, любой дуэлянт, по его мнению, преступник, заслуживающий Бастилии, вдобавок ко всему гвардеец был ранен еретиком – опять-таки по понятиям его высокопреосвященства.
 – Это действительно незавидная ситуация, – сдержанно проговорил комендант.
 Ему не слишком понравилось, что гасконский дворянин представлял себя человеком, заслужившим немилость его высокопреосвященства, которого каждый житель Ла-Рошеля имел все основания ненавидеть больше, чем кого бы то ни было еще. Таким образом, подозрения г-на коменданта только усилились, хотя непредвзятый читатель сам может убедиться в том, насколько близко рассказ д’Артаньяна соответствовал истинному положению вещей.
 – Одним словом, у меня вышли крупные неприятности. Благодаря заступничеству господина Дэзэсара, мое дело удалось замять, но службу я оставил и некоторое время спустя, по совету все того же господина Дэзэсара, хорошо относившегося ко мне, уехал в Лондон, где позиции католицизма, а главное – его высокопреосвященства, мягко говоря, не так сильны, – лукаво улыбнувшись, продолжал мушкетер.
 Воспоминание о своей поездке в Лондон, которая завершилась посрамлением кардинала, а следовательно, не могла не приносить ему удовлетворения всякий раз, когда он мысленно возвращался к ней, привело его в хорошее расположение духа. Наш гасконец был тщеславнее самого Портоса, и история с алмазными подвесками королевы льстила его честолюбию.
 Комендант молча кивнул головой, давая понять, что он ожидает продолжения.
 – Насколько я понимаю, господин Дэзэсар опасался, что ко мне подошлют наемных убийц. Теперь я знаю, что у него были все основания для этого, поскольку кардинал действительно прибегает к такому способу без особых раздумий.
 – У вас есть основания говорить таким образом?
 – Да, этим летом мне пришлось убедиться в том, что его высокопреосвященство не гнушается прибегать к помощи наемных убийц. Он подослал одного из таких людей, чтобы разделаться со своим опаснейшим соперником. Я был в Портсмуте, когда это случилось.
 – Что вы имеете в виду? Объяснитесь, сударь, – тревожно сказал комендант.
 – Конечно, я слишком мелкая сошка по сравнению с герцогом, но на мою жизнь покушались еще во Франции, а женщина, которую я любил, была похищена, а затем отравлена, хотя и не по прямому приказу Ришелье, но зато одной из его шпионок.
 Молодой человек проявил характер и намеренно не торопился отвечать на вопрос коменданта.
 – Что было в Портсмуте? – угрюмо спросил комендант.
 – Как, разве вы не знаете?!
 – Сударь, я спросил вас – что же случилось в Портсмуте?
 – Сударь, в Портсмуте от руки фанатика, но по прямому наущению клевретки кардинала пал герцог Бэкингем!
 – Какие доказательства, подтверждающие правоту ваших слов, вы можете привести, молодой человек?!
 – Господин комендант, я не привык, чтобы со мной разговаривали в таком тоне. В мои намерения вовсе не входит убеждать вас в чем бы то ни было. Корабль, на котором я плыл, к большому несчастью, принесло в Ла-Рошель, она терпит тяготы осады, меня расспрашивают о том, кто я и откуда, – я понимаю причины, по которым это делается, но подвергаться вашим допросам, а тем более что-либо вам доказывать я не собираюсь!
 Наступило неприятное молчание. Бледный рассвет проникал сквозь окна, напоминая о ходе времени, для которого любые осады, любые войны не больше, чем движение песчинок в песочных часах Вечности. Вставало солнце.
 – Я уже слышал о гибели Бэкингема, но эту весть в Ла-Рошель принес парламентер из вражеского лагеря. У меня нет оснований верить вам, сударь.
 – Я охотно примирюсь с любым выводом, который вам будет угодно сделать, господин комендант, из нашей с вами беседы. Еще раз прошу вас заметить, что мне от вас ничего не надо, кроме разве что соблюдения тех простейших правил приличия, которые приняты в цивилизованном мире. Волей ветра и волн наша фелука попала к вам, но если запасы рыбы, что будут найдены в трюмах нашего судна, в силу тяжелого положения города вы вольны рассматривать как трофеи, то экипаж и пассажиры не являются вашими пленниками.
 Д’Артаньян замолчал, исчерпав запасы своего красноречия. Неожиданная мысль поразила его. Он снова вспомнил голодные глаза конвоировавших его солдат и их впалые лица.
 – Я думаю, что продолжать защиту крепости, когда ее защитники лишены не только еды, но и надежды на помощь английского флота, бесчеловечно. И в первую очередь по отношению к самим ларошельцам. Может быть, среди ваших людей есть англичане, которые знают, я хотел сказать – знали, герцога и его камердинера, возможно – секретаря.
 – А вы что, настолько близко были знакомы с лордом Бэкингемом, что в состоянии описать, как выглядят его секретарь и камердинер? – В голосе коменданта послышались нотки удивления.
 – Мне пришлось побывать у герцога в его дворце в Лондоне. Это было еще до начала военных действий.
 – Англичан в городе немало, но вряд ли кто-то из них мог настолько близко знать герцога, – размышляя, проговорил комендант.
 Внезапно лицо его прояснилось. Казалось, он пришел к какому-то решению.
 – Ла Вьеваль, позовите сюда господина Джейкобсона. Он мне нужен по срочному делу, – крикнул комендант, обращаясь к стражникам, стоящим у дверей его кабинета. – Этот английский офицер участвовал в десанте на остров Ре, он близко знал герцога; кажется, одно время он состоял при нем в качестве адъютанта, – пояснил комендант, обращаясь к д’Артаньну и внимательно наблюдая за выражением его лица. – Джейкобсон был ранен при поспешном отступлении с острова, его подобрали наши люди. Он поправился и теперь служит примером для лучших, защищая бастионы Ла-Рошели с отвагой и хладнокровием, свойственным этой гордой нации.
 Ожидая, покуда приведут англичанина, комендант молча барабанил пальцами по столу. Мушкетер тоже не нарушал воцарившейся тишины.
 Неожиданно дверь растворилась, и в кабинет вошла девушка лет девятнадцати или двадцати, настолько грациозная и привлекательная, что д’Артаньян непроизвольно повернулся к ней и задержал на ее лице свой взгляд немного дольше, чем это диктовалось правилами приличий.
 Увидев, что в кабинете находится незнакомый дворянин, девушка остановилась в нерешительности.
 – Простите меня, крестный. Я не думала, что у вас посетитель в столь ранний час, и зашла пожелать вам доброго утра, – сказала она, и д’Артаньяну почудилось, что в доме заиграла музыка.
 Д’Артаньян с удивлением рассматривал неожиданную гостью, хотя, как явствовало из обращения ее к коменданту, она была здесь скорее хозяйкой.
 Тем временем комендант, несколько смягчившись, – во всяком случае, на лице его появилось выражение какого-то еле пробивавшегося через ледяные заслоны теплого, искреннего чувства, – приветствовал ее словами:
 – Ничего, Камилла, ты не будешь мешать нам. Просто мы несколько засиделись с господином де Кастельмором.
 Девушка тряхнула головкой, отчего черные ее локоны пришли в легкий беспорядок, и это сделало ее еще более очаровательной.
 – Так, значит, вы еще даже не ложились! – воскликнула она. – Нельзя так относиться к своему здоровью – вы не спите дни и ночи напролет! А вы, сударь, право же, поступаете нехорошо – ему нельзя столько работать.
 – Разрешите вам представить мадемуазель Камиллу де Бриссар, дочь моего старого боевого друга, к великому несчастью, умершего, когда Камилле едва исполнилось шесть лет. Я ее крестный отец и опекун, что дает ей основания осуществлять самый строгий надзор за моей деятельностью, – заметил комендант, снова возвращаясь к своему холодному и несколько неприязненному тону.
 Видимо, хорошо знавшая характер своего опекуна, девушка непринужденно и очень грациозно приветствовала д’Артаньяна и, сейчас же распрощавшись с мужчинами, вышла из кабинета.
 Тем не менее эта мимолетная сцена возымела некоторое действие на настроение коменданта Ла-Рошели. Он, казалось, впервые за все время разговора или, скорее, допроса, если взыскательный читатель найдет более подходящим именно это слово, вспомнил, что у него есть в этой жизни другие дела помимо военных вопросов и хлопот, связанных с обороной города.
 В этот момент у дверей послышались шаги, громкие голоса требовали пропустить их к коменданту, что, впрочем, было сразу же исполнено. Очевидно, человек, за которым посылал комендант, был приведен.
 Двери распахнулись, и в кабинет, тяжело ступая ногами, обутыми в высокие ботфорты, вошел очень рослый человек в шлеме и кирасе, защищавшей его туловище спереди. Такие доспехи в ту эпоху носили английские кирасиры. Вошедший человек был светловолос, на его веснушчатом лице с тяжелой челюстью сияли ясные голубые глаза, которые смотрели на свет Божий с той смесью упорства, переходящего в упрямство, и почти детской простоты и бесхитростности, которая встречается подчас именно у жителей Британских островов. Изо всего этого следовало, что вновь прибывший и есть ожидаемый комендантом англичанин Джейкобсон.
 – Извините меня, Гарри, что я так рано поднял вас, – сказал комендант, устало кивая вошедшему. – Но вы необходимы мне по важному делу, если только одна человеческая жизнь так уж важна на этой войне.




 Глава пятая
 «Goddamn!»


 «Однако он опять принялся за свое, – подумал д’Артаньян. – Неужели этот упрямец так непреклонен в своем решении уморить голодом всех оставшихся в живых ларошельцев, а меня вздернуть во что бы то ни стало? Ведь он, кажется, понимает, что нет дыма без огня, а следовательно, герцога действительно уже нет в живых. Но нет, почтенный комендант хочет удостовериться, кто же принес ему неутешительную весть – друг или враг, и, если подтвердится последнее, он из принципа повесит меня, после чего все равно сдаст город, так как другого ему не остается».
 Эти не слишком приятные размышления были прерваны хрипловатым голосом англичанина:
 – Вам нет нужды извиняться, так как я нахожусь на ногах с четырех утра.
 – Что же вы делали все это время?
 – Goddamn  [5] , что за вопрос! Обходил посты на бастионах!
 – Вы все такой же, Гарри. Иногда мне кажется, что вы сделаны из железа. Но – к делу. Этой ночью к нам в город прибыли странные гости. Рыбацкую фелуку, пострадавшую от шторма, заметила береговая стража. Капитан уверял, что они идут из Портсмута в Сантандер. Я еще поговорю с ним, сейчас он дожидается в передней. Однако я пригласил вас, Гарри, вовсе не из-за капитана. Дело заключается в том, что вот этот шевалье, прибывший сюда на той же фелуке, уверяет меня в том, что он хорошо знаком с лордом Бэкингемом и виделся с ним в Портсмуте не далее как месяца полтора тому назад. Мне хотелось бы, чтобы вы присутствовали при нашем разговоре, так как ваше близкое знакомство с герцогом может пролить свет на истинную природу визита господина де Кастельмора в наш осажденный город.
 – Сударь, я нахожу ваши слова не вполне отвечающими общепринятым представлениям о правилах хорошего тона. Дворянин не должен допускать по отношению к другому дворянину таких намеков. Вы пользуетесь нашим неравным положением, – заметил д’Артаньян, покусывая ус.
 Комендант задумчиво посмотрел на мушкетера.
 – Хорошо, господин де Кастельмор. Я принесу вам свои извинения, если ваш разговор с мистером Джейкобсоном докажет беспочвенность моих подозрений. Если же окажется, что я был прав, не доверяя вам, то и оправдываться мне перед вами будет не в чем, не так ли, сударь?
 Д’Артаньян признал, что комендант по-своему прав и его логика безупречна. Тем сильнее было раздражение нашего гасконца, который все более отчетливо понимал, в какой неприятной ситуации он оказался и насколько поручение, возложенное на него кардиналом, не соответствует его характеру.
 «Черт возьми, еще несколько минут такого разговора, и я признаюсь ему, что меня послал в Ла-Рошель его высокопреосвященство, дьявол его побери!»
 Д’Артаньян молча поклонился коменданту и повернулся к англичанину.
 – Я готов по мере моих сил удовлетворить вашу любознательность, сударь.
 – Ага, я понял. Вы хотите, чтобы я расспрашивал про его светлость герцога этого господина?! – догадался Джейкобсон.
 – Ваша сообразительность, сударь, делает вам честь, – сказал гасконец, сдобрив свое замечание убийственной порцией сарказма, что, впрочем, не возымело никакого действия. Мистер Джейкобсон остался совершенно невозмутим.
 – В таком случае, сударь, опишите, пожалуйста, внешность лорда Бакингема.
 Д’Артаньян постарался оживить в памяти свою поездку в Англию и, как мог, описал герцога, который вызвал у него смешанное чувство уважения – к храброму и благородному вельможе, и неприязни – к будущему врагу.
 Однако теперь, когда герцог пал жертвой происков Ришелье и миледи, мушкетер не мог испытывать к Бэкингему никакой неприязни. Он тепло, а главное – совершенно искренне, отозвался о Бэкингеме и рассказал о своей встрече с ним. Излишне упоминать, что мушкетер ни словом не обмолвился о подлинной причине своей деликатной миссии в Лондоне.
 Все это время, пока д’Артаньян набрасывал словесный портрет герцога, комендант не сводил выжидательного взгляда с лица Джейкобсона.
 Англичанин также внимательно рассматривал мушкетера, временами встряхивая головой, как человек, желающий избавиться от какой-то навязчивой мысли.
 – Да-да, – произнес англичанин, когда д’Артаньян завершил свое описание. – Вы, несомненно, близко наблюдали его светлость.
 – Не припомните ли вы, сударь, – вмешался комендант, – как звали камердинера герцога?
 – Его имя – Патрик.
 – А личного секретаря?
 – Мистер Джексон.
 – Да, это правильно. Шевалье говорит верно, – закивал головой Джейкобсон.
 – Имена можно сообщить, как и приметы герцога, – холодно ответил комендант. – А вот описать убранство и обстановку лондонского дворца герцога сможет лишь тот, кто действительно побывал там.
 Д’Артаньян испытал горячее желание схватить со стола массивный письменный прибор и проломить им голову коменданту, однако врожденное благоразумие взяло верх, и он лишь удостоил коменданта красноречивым взглядом.
 Когда наш гасконец добросовестно описал обстановку внутренних покоев в доме герцога, поразивших его своей невиданной роскошью, а потому и запечатлевшихся в памяти, он был готов мысленно поздравить себя с успехом.
 Англичанин энергично закивал головой:
 – О да, да! Шевалье, несомненно, бывал гостем герцога. Я убежден в честности шевалье. Недаром я уже битый час ломаю себе голову над одним и тем же вопросом.
 – Каким же? – спросил комендант, с лица которого впервые за все время исчезло выражение угрюмой подозрительности, если, конечно, не считать того момента, когда в комнате появилась его очаровательная крестница.
 – Только одним вопросом, goddamn! Где я мог видеть шевалье раньше! Я уверен, что ваше лицо мне знакомо, сударь. Теперь я понимаю, что мы встречались у герцога, и, возможно, не один раз.
 «У герцога, так у герцога», – подумал д’Артаньян, вполне удовлетворенный таким оборотом дела и ни в малейшей степени не собиравшийся разочаровывать Джейкобсона.
 – Могу также добавить, что знаю ювелира герцога Бэкингема мистера О’Рейли и считаю его блестящим мастером своего дела, – заявил наш мушкетер, чтобы сделать свой триумф окончательным.
 – Прошу извинить меня, шевалье де Кастельмор, за столь долгие и неприятные расспросы, – сказал комендант, протягивая ноги к огню. – Спасибо, Гарри, вы очень помогли нам и уберегли господина де Кастельмора от виселицы.
 – Я очень рад этому, господин де Кастельмор, – сказал англичанин с улыбкой. – Но моей заслуги в этом нет. Просто все разъяснилось, и мне приятно, что я был в состоянии разрешить все сомнения.
 Д’Артаньян учтиво поклонился обоим ларошельцам. «Однако господин кардинал отправлял меня сюда вовсе не для того, чтобы вести учтивые беседы, – подумал он. – Моя задача убедить их в том, что Бэкингем не придет на помощь и дальнейшее кровопролитие бесполезно. Надо направить разговор в нужное русло».
 – Я принимаю ваши извинения, господин комендант, – сказал мушкетер. – Трудности войны заставляют вас быть настороже. Прошу поверить, что мне очень жаль выступать в роли глашатая несчастья, но я не знал о том, что храбрые защитники Ла-Рошели пребывали в неведении относительно того трагического события, которое лишает вас надежд на благополучный исход военных действий.
 – Goddamn! О каком несчастье вы говорите? Что это за трагическое событие?! – вскричал англичанин.
 Комендант снова помрачнел.
 – Я думаю, это правда, Джейкобсон. Слухи ползут по городу.
 – О чем вы все говорите, goddamn?!
 – О гибели герцога Бэкингема – вот о чем, Гарри. И о том, что помощь не придет.
 – …
 – Как это ни прискорбно… – комендант замолчал, отрешенно глядя в огонь.
 Д’Артаньян испытывал в этот момент ощущения, очень похожие на угрызения совести, хотя, призывая в соратники здравый смысл, снова и снова приходил к выводу, что в сущности он ни в чем не виноват. Но, наблюдая слабость мужественных людей, всегда испытываешь неловкость.
 – Господин де Кастельмор был в Портсмуте, когда герцог пал от руки какого-то фанатика, подосланного шпионами кардинала. По крайней мере, шевалье свидетельствует это.
 – Это так? – глухо спросил англичанин.
 – К несчастью, да, – терзаясь, отвечал д’Артаньян. «Ну, ничего – зато эта нелепая война прекратится. Французы перестанут убивать французов, мы вернемся в Париж, а англичанин уедет на свои острова», – подумал мушкетер.
 – Я был в Портсмуте двадцать третьего августа, когда на всех крепостных фортах были подняты черные флаги и выстрел пушки на бастионе ознаменовал траурный салют, – несколько выспренно отвечал д’Артаньян.
 «Это последняя моя ложь», – мысленно добавил он.
 – Крепостные форты… пушка… бастион… – как сомнамбула, повторил англичанин.
 Несомненно, действие слов д’Артаньяна было очень велико; по-видимому, англичанин никак не мог оправиться после горестного известия.
 Неожиданно он устремил на д’Артаньяна сумасшедший взор.
 – Бастион… бастион, – твердил Джейкобсон, все ближе подходя к мушкетеру.
 Он приблизился к нему вплотную и стиснул руку д’Артаньяна железными пальцами.
 – Goddamn, бастион! Теперь я вспомнил, где я видел его! Бастион, черт возьми! Мы захватили бастион во время ночной вылазки и перебили всех королевских солдат, которые там находились. Живым не ушел никто. Наутро они послали своих разведчиков. Их было пятеро или четверо. Одного гвардейца мы подстрелили, когда он неосторожно высунулся из траншеи. Потом произошло что-то странное. Похоже было, что они стали палить друг в друга – во всяком случае одного из гвардейцев, того, который остался невредимым, обстреляли двое солдат. Он притворился мертвым, а когда те подошли к нему, ранил одного из солдат.
 Д’Артаньян вспомнил историю с наемными убийцами, которых подослала к нему миледи. Вспомнил он также, что было потом. Д’Артаньян понял, что он погиб.
 – Второй наверняка хотел перебежать к нам, чтобы спастись, но тогда наши солдаты сразу не разобрались в чем дело, – возбужденно продолжал англичанин. – Французский солдат бежал к бастиону, наши открыли огонь и ранили его. И вот потом – потом из траншеи вышел этот гвардеец – да, да, это он, я запомнил его лицо, и с безумной храбростью под нашими дулами пошел к раненому. Мы даже опешили при виде такого отчаянного поступка, а когда открыли огонь, он уже достиг раненого солдата, взвалил его себе на плечи и бегом вернулся в траншею. Наш сержант просил у меня разрешения предпринять вылазку, чтобы догнать их, но это могло быть опасно, и я не согласился. И потом, goddamn, мне не хотелось, чтобы был убит такой отчаянный храбрец. Я запомнил его лицо. Бастион, goddamn, бастион! Так вот когда мы встретились, goddamn.




 Глава шестая
 Петля на горле д’Артаньяна затягивается


 Одним из благодатных свойств человеческой натуры, без сомнения, является способность стойко переносить все удары и превратности судьбы. По мере того как умножаются жизненные удобства, совершенствуются искусства и распространяется роскошь, истинное мужество теряет силу, а военные доблести исчезают. Однако в ту отдаленную эпоху, о которой мы ведем свой рассказ, природа еще не потеряла интерес к роду человеческому и то и дело останавливала свой благосклонный взор на том или другом образчике человеческой породы, чтобы попытаться придать ему тот блеск и совершенство, что сопутствовали героям древности. В те времена истинное мужество встречалось значительно чаще, чем это можно было бы ожидать, глядя на наших современников.
 Эпоха титанов канула в Лету, но история, которую мы пытаемся пересказать на этих страницах в меру своего скромного таланта, еще изобиловала доблестью и отвагой. Наш герой был щедро одарен этими редкими в наши дни качествами. Черты его лица не изменились, губы не дрогнули, руки не свело предательской судорогой.
 – Ну, что же, – сказал д’Артаньян. – Мне нет смысла отрицать очевидное. Благодарю вас, сударь, за лестные слова. Этим гвардейцем действительно был я. Однако с тех пор мне случилось еще раз отличиться в бою, и теперь я ношу чин лейтенанта королевских мушкетеров. Может быть, вы помните тех четверых, что больше часа держались на бастионе Сен-Жерве? Один из четверки – ваш покорный слуга.
 – В таком случае в наши сети попала крупная рыба, – сказал англичанин. – Мне жаль, что ваша военная карьера, а с ней и жизнь, прервется столь рано. Но врага следует уничтожать – A la guerre – comme a la guerre! Ведь это вы, французы, так говорите – на войне, как на войне.
 – Войну, которую, видит Бог, не мы начали, – вмешался комендант.
 – Однако, господа, – сказал д’Артаньян. – Хочу уверить вас, что сказанное мною касательно герцога Бэкингема полностью соответствует истине. И мне искренне жаль, что эта бессмысленная война все еще продолжается. Именно поэтому я и согласился играть столь несвойственную офицеру королевских мушкетеров роль.
 – Бесспорно, вы имеете право на свою точку зрения, – ледяным тоном проговорил комендант. – Тем не менее завтра на заре вы будете повешены по законам военного времени. Вы и ваш слуга. А с капитаном я еще должен побеседовать, так как не успел составить о нем определенного мнения. Гарри, позовите конвой, если вас это не затруднит.
 – Еще мгновение, сударь, – остановил его д’Артаньян. – Позвольте мне обратиться к вам как к дворянину. Мой слуга повинен лишь в том, что поступил ко мне в услужение в те дни, когда я еще не состоял в гвардии. Военным я сделался лишь впоследствии. В ваш осажденный город – согласитесь, это очевидно, сударь, – меня привел воинский долг, и я горько упрекаю себя за то, что позволил моему слуге последовать за мной. Этот славный малый всегда старался избежать драки, но, когда ему пришлось по моему поручению отправиться в Лондон к лорду Винтеру с письмом, в котором я и мои друзья предупреждали его о грозящей Бэкингему опасности, он честно выполнил свой долг. И не его вина, что лорду Винтеру, увы, не удалось уберечь герцога от кинжала. Отвечать должен хозяин, а не слуга. Если вы не внемлете голосу милосердия, я буду умирать с чувством вины за Планше.
 Англичанин одобрительно кивнул головой.
 – Это хорошо сказано, сэр! Что вы думаете на этот счет? – повернулся он к коменданту.
 Тот, казалось, колебался, не зная, на что решиться. Наконец комендант подошел к д’Артаньяну.
 – Вы благородный противник, я признаю это, – произнес он. – Расскажите мне о себе, объясните, как могло случиться, что ваш слуга был посланником в таком деле. Откуда вы и ваши друзья узнали о грозящей герцогу опасности. Может быть, вы назовете нам и убийцу герцога? Даю вам слово дворянина, что, если вы будете со мной откровенны – вашему слуге ничто не грозит.
 Некоторое время мушкетер молчал, обдумывая предложение коменданта. Д’Артаньян не имел права распоряжаться тайной королевы – читатель уже, несомненно, успел составить мнение о свойствах личности гасконца, чтобы сомневаться в том, что он скорее дал бы изрубить себя на куски, чем скомпрометировал королеву. Ему также не хотелось никого посвящать в личные дела Атоса и Арамиса, но ставкой служила жизнь славного Планше…
 Мушкетер пришел к выводу, что может рассказать об известных читателю приключениях, опустив некоторые подробности и умолчав о том, о чем следовало умолчать. Поздравив себя с этим решением, он с редким хладнокровием, принимая во внимание, что виселица уже отбрасывала на него свою тень, сообщил вполне достаточно для того, чтобы комендант Ла-Рошели мог считать себя удовлетворенным.
 – Мне жаль отправлять вас на виселицу, – задумчиво промолвил комендант, когда гасконец закончил свой правдивый рассказ.
 – Мы не причиним вреда этому малому, вашему слуге, – заявил Джейкобсон. – А что вы скажете про капитана?
 – Капитан – обычный фламандский моряк. Я уверен в его честности, – заявил д’Артаньян и осекся на полуслове, сообразив, что этого говорить вовсе не следовало.
 Комендант желчно рассмеялся.
 – Добрый рыбак по своей воле взял курс прямехонько на осажденную Ла-Рошель, а придя в порт назначения, объявил, что шел в Испанию и во всем виноват шторм!
 – Но ведь он мог в действительности направляться в Сантандер? – неуверенно спросил Джейкобсон.
 – Помолчите уж, Гарри. Занимайтесь лучше мушкетами и алебардами – там у вас прекрасно получается. Не забывайте, что у этого доброго фламандского рыбака на борту находился этот господин. И ему-то уж никак не надо было в Испанию. Или вы готовы думать, что могущество Ришелье простирается так далеко, что он уже повелевает морскими стихиями?
 – Да, в самом деле… Хотя, черт побери, после известия о гибели его светлости я готов поверить во всемогущество этого человека!
 – Ладно, хватит разговоров! Эй, кто там, позовите конвой! Господин де Кастельмор, завтра на рассвете вам будет вынесен приговор военного суда. Смертный приговор.
 Когда д’Артаньян выходил из кабинета коменданта в сопровождении стражников, до его слуха долетали слова англичанина:
 – Жаль молодца, goddamn…
 «Черт бы побрал тебя вместе с твоей тарабарщиной», – подумал в ответ наш мушкетер.
 В передней томился под сенью алебард и протазанов славный Планше. При виде хозяина, конвоируемого вооруженными до зубов ларошельцами, силы покинули его. Планше побледнел, издал слабый стон и осел на пол.
 – Не бойся, Планше. Возвращайся на фелуку! – крикнул д’Артаньян через головы стражи. – Передай Атосу, Портосу и Арамису – кардинал играл честно. Пусть Атос все расскажет де Тревилю!
 Но Планше не слышал этих слов. Перед глазами у него поплыли радужные круги, а затем темнота заслонила свет Божий.
 Между тем тот, кто без раздумий, следуя законам войны, уже вынес свой приговор д’Артаньяну, распростился с Джейкобсоном и, позанимавшись некоторое время неотложными текущими делами, отправился на покой. Он не спал двое суток и чувствовал, что силы оставляют его.
 Ласково отклонив предложение своей милой крестницы, пригласившей его подкрепиться тем, что еще оставалось в оскудевающих с каждым днем запасах комендантской кухни, он отправился в спальню.
 – Вы расстроены? У вас очень печальный вид, – спросила Камилла, наблюдательная, как все женщины.
 – Плохие вести, Камилла. Видимо, мы не дождемся помощи от Бэкингема – он убит.
 – О Боже! Значит, город будет сдан?!
 – Я думаю, этого не избежать. Они возьмут нас измором. И на этот раз мы не можем даже надеяться на помощь герцога Рогана, как кальвинисты осажденного королевскими войсками Нима.  [6] 
 – Вы и раньше подозревали, что слухи о смерти герцога не лишены оснований.
 – А теперь убедился в этом окончательно.
 – Вам что-то сообщил тот дворянин, ради которого вы не спали этой ночью?
 – Лучше сказать не «ради которого», а «из-за которого», Камилла.
 – Разве это не друг?
 – Он окончательно развеял мои надежды. А так как он является солдатом вражеской армии и, следовательно, заслан в Ла-Рошель, мы повесим его завтра на рассвете.
 – Но в таком случае, возможно, все эти разговоры о гибели герцога не более, чем ловушка неприятеля?
 – Ты прекрасно разбираешься в военном деле, девочка моя, я же разбираюсь еще и в людях. К сожалению, это не ловушка. Этот офицер подослан кардиналом, это правда. Однако правда и то, что он говорит. Бэкингем пал жертвой наемного убийцы, подосланного шпионкой кардинала.
 – Если бы я была мужчиной, я бы убила этого Ришелье, и герцог Роган поблагодарил бы меня за это! – с горячностью воскликнула девушка, и в черных ее глазах загорелся недобрый огонек.
 – Францию уже не раз пытались избавить от ее всесильного министра, но всякий раз судьба не была благосклонна к смельчакам.
 Девушка задумалась. Впрочем, раздумья эти были непродолжительны, так как мадемуазель де Бриссар не принадлежала к числу тех особ, что склонны к долгим раздумьям и меланхолии.
 – Какая тогда разница между теми, кто хотел избавить короля Франции от такого врага, как Бэкингем, и теми, кто ради той же Франции покушался на жизнь Ришелье?
 – Камилла, Камилла, тебе не стоит говорить об этом. Предоставь судить о таких вещах мужчинам. До Ришелье мы не можем дотянуться, но его шпиона я прикажу вздернуть завтра же утром. Хотя должен признаться, что этот Кастельмор мне понравился. Он честный и мужественный солдат – я сразу понял, что роль лазутчика ему не по душе.
 – Значит, он пробрался в Ла-Рошель только ради того, чтобы дать знать, что Бэкингема ждать бесполезно?
 – Я этого не могу знать наверное, Камилла, но, по всей видимости, только для этого. Ведь он очень настаивал на том обстоятельстве, что прибыл из Портсмута, где видел обезглавленный английский флот, который уже не придет к нам на помощь. Ришелье понял, что мы не верим его парламентерам, и решил подбросить нам «случайного путешественника». Но довольно, Камилла, я устал.
 Девушка нахмурилась.
 – Но зачем в таком случае обходиться с этим дворянином столь сурово? Ведь он хотел только избавить всех от мучений осады. Выходит, он ни в чем не виноват.
 Комендант раздраженно пожал плечами.
 – Он виноват в том, что попал в наши руки. На войне не следует попадаться неприятелю.
 – В таком случае – он в плену. Пленных обменивают после окончания военных действий.
 – Он – шпион. И знал, на что шел. Шпионов вешают, и больше разговаривать на эту тему мы не будем.
 Девушка топнула ногой.
 – А понимаете ли вы, крестный, что вам придется вешать ларошельцев десятками, начиная с этого часа? Скоро в городе только и будет разговору что о Бэкингеме и о том, что Бэкингем не придет!
 – Я требую, чтобы ты наконец замолчала, Камилла! – вскричал комендант и быстрыми шагами удалился к себе. – Этот молодчик будет повешен, черт возьми! А уж потом я сдам Ла-Рошель. – Эти слова коменданта, произнесенные им уже наедине с самим собой, в полной мере свидетельствовали о том, что демоны злобы безраздельно завладели душою главы последней цитадели кальвинизма во Франции.
 Пробормотав эту угрозу, комендант рухнул на кровать и провалился в сон.
 Оставшись наедине со своими мыслями, мадемуазель де Бриссар прежде всего постаралась разобраться, почему гасконец, которого она лишь мельком видела сегодня утром в кабинете коменданта, произвел на нее такое сильное впечатление.
 А это было именно так. Мадемуазель де Бриссар была умной девушкой, она была хороша собой и прекрасно знала об этом, а иногда и умело этим пользовалась. Из этого вовсе не следует, что крестница коменданта была законченной кокеткой. Нет, и еще раз нет. Скажем так – ничто женское не было ей чуждо.
 В этой красивой головке было немало ума, но хватало в ней и сумасбродства. Впрочем, если сумасбродство трудно назвать добродетелью, то не всегда оно является и пороком, в чем мы скоро предоставим случай убедиться нашим читателям.
 К счастью для одного из главных героев нашего повествования, мадемуазель де Бриссар нельзя было также отказать и в логике. Придя к выводу, что сдача Ла-Рошели с получением известия о гибели Бэкингема становится делом решенным, девушка заключила, что гибель красивого гасконца окажется совершенно напрасной. Стоит лишь задержать исполнение приговора на несколько дней до того, как город капитулирует, и пленник окажется на свободе. Но как это сделать?
 В раздумье Камилла прошла в кабинет коменданта и остановилась перед письменным столом.
 Неожиданно блеснула отчаянная, дерзкая мысль.
 Между тем Планше, оправившийся от потрясения, полученного при виде своего господина, взятого под стражу, уразумел, что его жизни ничто не угрожает. Не станем скрывать от читателей, что именно это обстоятельство и было способно поставить его на ноги в наиболее короткий срок.
 Однако справедливости ради стоит сказать, что, едва придя в чувство и разобравшись в обстановке, славный малый принялся горестно вздыхать и выказал признаки неподдельного отчаяния.
 «Бедный хозяин, какое сердце! Идя на смерть, он помнил обо мне. Ах, господин д’Артаньян, что же с нами будет? Что я скажу господину Атосу?! Он лишит жизни и Гримо, и меня за то, что мы не уберегли вас. Ох, а если господин Атос сперва напьется с горя, тогда господа Портос и Арамис убьют нас прежде, чем он протрезвеет. Ах, господин д’Артаньян, какое горе!»
 В таком состоянии и нашла его мадемуазель де Бриссар. Увидев безутешного Планше, Камилла обратилась к стражнику. Это был один из тех солдат, которым комендант приказал отконвоировать его обратно на фелуку «Морская звезда» и которые уже намеревались выполнить приказ, нимало не считаясь с причитаниями славного Планше.
 – Кто этот человек и почему он стонет так, словно его пытали? – спросила девушка, которую знали все защитники Ла-Рошели. В городе ее называли просто дочерью коменданта.
 – Это слуга того лазутчика с рыбацкого судна, что вошло в гавань ночью, сударыня, – отвечал солдат.
 – Тогда мне понятна причина его жалоб.
 – Ему-то как раз еще повезло, мадемуазель. Господин комендант приказал всего лишь отвести его на корабль и охранять вместе со всем экипажем. А вот господина его завтра вздернут – это уж точно.
 – Где же он сейчас находится? – спросила девушка, стараясь придать голосу безразличное выражение.
 – Его отвели в городскую тюрьму. В камеру смертников, – был ответ.
 Здание городской тюрьмы Ла-Рошели по мере продолжения осады освобождалось от своих постояльцев и к описываемому нами времени почти совершенно опустело. Городские власти мало-помалу выпустили заключенных, чтобы отправить их на бастионы, пополнив хоть в малой степени убыль защитников. Тех же, кто, доведенный до отчаяния тяготами осады, а более всего сопутствующим ей голодом, пытался подстрекать горожан к бунту и сдаче города, вешали без суда в течение двадцати четырех часов.
 Вследствие этого д’Артаньян оказался чуть ли не единственным обитателем городской тюрьмы, которую все равно бы некому было охранять, так как все способные носить оружие мужчины несли службу на городских стенах. Лишь для нашего героя были выделены два стража, которые остались снаружи, втолкнув его в камеру – помещение с голыми стенами, каменным полом и решетчатым оконцем, расположенным почти под самым потолком с таким расчетом, чтобы пропускать немного света, но не давать возможности смотреть сквозь него на улицу.
 Д’Артаньян окинул беглым взглядом свою временную обитель и, убедившись, что о бегстве отсюда не может быть и речи, опустился на грубо сколоченный табурет, стоявший в углу камеры.
 «Интуиция не подвела Атоса, – подумал мушкетер. – Кажется, я очень огорчу моих милых друзей».
 Затем молодой человек погрузился в невеселые размышления, сводившиеся к тому, что фортуна – эта ветреная кокетка – не слишком-то обижала его со времени его достопамятного вступления в Париж и у него, пожалуй, нет причин роптать на судьбу, но… Когда вы молоды, предприимчивы и уже не раз оставили с носом старуху с косой, очень трудно примириться с мыслью о том, что эта несимпатичная особа, кажется, наконец взяла реванш. Во всяком случае, наш гасконец не хотел мириться с подобными предположениями – поэтому он продолжал размышлять.
 Всем известно, что ничто так не сокращает время, как размышления, поэтому когда, немало поломав голову над возможными способами покинуть негостеприимный тюремный кров до наступления восхода солнца, д’Артаньян окончательно убедился в невозможности бежать через окно, подобно Марии Медичи из блуасского замка  [7] , приблизился закат, удлинивший тени, отбрасываемые предметами и людьми на мостовые.
 Тень часового, маячившего под окном, в которое мушкетеру удалось выглянуть, пододвинув к нему табурет и приподнявшись на носках, неопровержимо свидетельствовала о том, что его бдительно стерегут. Второй часовой, очевидно, охранял двери.
 Итак, фортуна окончательно повернулась к нему спиной. Мушкетер поступил так же – он улегся на жесткий тюремный топчан, завернулся в плащ и, отвернувшись от окружавшей его мрачной действительности, попытался заснуть.




 Глава седьмая
 Петля еще не затянулась


 – Я хочу поговорить с этим человеком, – сказала Камилла. Да будет позволено нам и в дальнейшем называть мадемуазель де Бриссар именно так, несколько фамильярно, в интересах краткости.
 – Я хочу поговорить с этим человеком, – сказала Камилла, обращаясь к сержанту, возглавлявшему конвой.
 – Мы подождем, мадемуазель, – ответил тот.
 – Как вас зовут? – спросила Камилла, воспользовавшись паузой в причитаниях Планше.
 – Кого, меня, сударыня? – Планше не сразу понял, что эта девушка, по всей видимости, имевшая право разговаривать с сержантом повелительным тоном, обращается именно к нему.
 – Да-да, вас. Ведь это вы – слуга того дворянина, которого увели в тюрьму, не так ли?
 – Увы, сударыня, это правда.
 – Итак?
 – Ах, меня зовут Планше, сударыня. Я родом из Пикардии. Не знаю уж, увижу ли я когда-нибудь родные края…
 – Послушай, Планше! Ты в состоянии прекратить свои жалобы и рассказать мне о своем господине?
 – Сударыня, – отвечал Планше, несколько уязвленный тем, что эта молодая особа позволила себе вполне прозрачно намекнуть, что он ведет себя не по-мужски. – Если бы вы знали этого человека, как знаю его я, вы бы рыдали без остановки до конца своей жизни! Нам с господином д’Артаньяном, – продолжал Планше, воодушевляясь, – угрожали шпаги и мушкеты, от нас пытались избавиться при помощи отравленного вина и наемных убийц, и мы прошли с ним бок о бок через все эти опасности. Сам кардинал Ришелье ничего не сумел с нами поделать, и вот… я остаюсь в одиночестве, в плену, а господина д’Артаньяна уводят на виселицу. И ради чего? Ради лишней недели осады города, который все равно больше не продержится. Ах, несчастный я, несчастный, несчастный господин д’Артаньян!
 Непредубежденный читатель, возможно, найдет в некоторых высказываниях Планше небольшие преувеличения, особенно в той части, где славный малый говорил о себе. Мы же склоняемся к тому, чтобы приписать вольности, которые он себе позволил, тому состоянию экзальтированности или аффекта, как сказали бы сейчас, в котором находился бедняга.
 Камилла была до крайности заинтригована его словами, полагая, что, если слуга говорит хоть половину правды, д’Артаньян и впрямь является человеком с незаурядной биографией. Отметим также, что девушка хорошо поняла, что гасконец всего лишь на год или два старше нее.
 – Отойдем в сторонку, Планше, и ты расскажешь мне о себе и о своем господине, – понизив голос, обратилась она к нему.
 Затем Камилла отвела его на расстояние, достаточное для того, чтобы их дальнейший разговор не был услышан сержантом и солдатами.
 – Ну же, говори! – нетерпеливо потребовала она. Планше нельзя было отказать в сообразительности. Он понял, что эта молодая особа, пользующаяся большим влиянием, вряд ли стала бы расспрашивать его с таким интересом только для того, чтобы наблюдать завтрашнюю казнь, имея исчерпывающую информацию о личности казнимого. Волнение девушки свидетельствовало о том, что тут замешано другое, более естественное чувство. Сообразив, что его рассказ может принести пользу хозяину, хотя еще и не понимая – какую, Планше не поленился расписать козни кардинала и миледи, направленные против его господина.
 Однако хитрец Планше вполне обоснованно умолчал о несчастной г-же Бонасье, обнаружив себя знатоком женской натуры. Зато он в ярких красках описал путешествие в Лондон, не преминув отметить, что впоследствии ему одному пришлось совершить туда еще одну поездку исключительно с целью уберечь лорда Бэкингема от руки наемного убийцы и, следовательно, он, Планше, с полным основанием может считаться другом и соратником ларошельцев, что, собственно, и подтвердил комендант этого достойного города, отпустив его обратно на фелуку.
 Рассказ Планше возымел свое действие. Щеки Камиллы порозовели, а сердце забилось гораздо чаще, чем это случается по обыкновению. План созрел в ее головке в считанные минуты.
 – Хочешь помочь своему господину? – быстро спросила она, кинув взгляд на стражу и удостоверившись, что солдаты не могут слышать ее.
 Планше утвердительно кивнул головой.
 – Сейчас стражники отведут тебя обратно на фелуку. Есть ли на ней кто-либо, на кого ты можешь положиться?
 Планше снова утвердительно кивнул головой, вспомнив, что Гримо не позволили сойти на берег и он остался на «Морской звезде».
 – Отлично. Стража будет стеречь тебя и капитана, возможно, – помощника. За всеми матросами им не уследить – люди в Ла-Рошели очень устали. Пусть твой товарищ незаметно проберется в город и найдет кантора в церкви, расположенной неподалеку от ратуши, на городской площади. Если кантора там не окажется, церковный сторож объяснит ему, как отыскать его дом, – он живет всего лишь в нескольких минутах ходьбы оттуда. Пусть твой товарищ назовет мое имя – оно послужит пропуском – и попросит кантора быть у входа в церковь около…
 Тут Камилла приблизилась к Планше и остальную часть своих указаний сообщила ему на ухо. После этого девушка, не прощаясь, повернулась спиной к удивленному Планше и подошла к сержанту.
 – Можете увести этого человека. Он меня больше не интересует, – сказала она и удалилась с высоко поднятой головой.
 – Красивая дочь у господина коменданта, – заметил один из стражников, глядя ей вслед, но взгляд сержанта тут же заставил его сделать вид, будто он и не думал что-либо говорить по этому поводу.
 Сержант взял Планше за локоть, и маленькая процессия отправилась в гавань.


* * *

 Когда комендант Ла-Рошели проснулся, уже вечерело. Не теряя времени, градоначальник приказал привести к нему капитана фелуки, до сих пор томившегося под стражей в полном неведении относительно своей дальнейшей участи, равно как и участи, постигшей д’Артаньяна.
 – Ваше имя? – спросил комендант, как только капитан был приведен к нему и они остались наедине.
 Впрочем, стражники находились за дверьми кабинета и могли явиться по первому зову коменданта.
 – Якоб Ван Вейде, капитан фелуки «Морская звезда» к вашим услугам, сударь.
 – Не могли бы вы подробнее рассказать мне о том, как ваш пассажир… кажется, его зовут шевалье де Кастельмор, не так ли?..
 – Правильно, сударь.
 – Как он оказался у вас на борту?
 – Он сел на корабль в Портсмуте, как я уже объяснял вашему офицеру, чтобы я отвез его в Биарриц, а так как мы идем… виноват, сударь… так как мы шли в Сантандер – я согласился.
 – Он, наверное, хорошо заплатил вам, любезный капитан Ван Вейде?
 – Мы поладили на двадцати рейксдалдерах  [8] .
 – Неплохо, если принять во внимание, что вам было по пути.
 – Именно об этом я и подумал, сударь.
 – Что же этот гасконец мог делать там, в Англии?
 – Об этом мне ничего не известно, сударь.
 На лице коменданта появилась насмешливая улыбка.
 – В таком случае, господин Ван Вейде, мне известно гораздо больше, чем вам.
 Так как фламандец продолжал молчать, комендант продолжал:
 – Мне, например, известно, что гасконский дворянин, лейтенант мушкетеров короля, называющий себя де Кастельмором, заслан в Ла-Рошель по приказанию Ришелье. Что вы на это ответите, любезный капитан?
 Фламандец по-прежнему невозмутимо пожал плечами.
 – Поскольку ваша честь говорит, что это так, то, наверное, это так и есть.
 – Вы хотите сказать, что вам об этом ничего не известно.
 – Ничего, ваша честь.
 Комендант подумал с минуту.
 – Должен сказать, что вы превзошли благородством шевалье де Кастельмора, который, поняв, что его игра проиграна, признался мне во всем.
 Произнося последние слова, комендант испытующе взглянул на моряка. Но тот по-прежнему с философским видом разглядывал предметы обстановки комендантского кабинета. Казалось, что единственной мыслью, занимающей в настоящий момент почтенного моряка, была мысль о его глиняной трубке, а единственным желанием – ее раскурить.
 Молчание затягивалось. Комендант, раздраженный этим, решил нанести решающий удар.
 – Гасконец все открыл нам. Знаете ли, капитан, перед смертью людям свойственно желание облегчить душу. Он сказал нам, что вы и ваши люди доставили его в Ла-Рошель по приказанию кардинала.
 – Не открыл ли он также вам, из какого порта мы доставили его по приказанию кардинала, сударь?
 Насмешливый тон, которым был задан этот вопрос, невозможно было не заметить, и это еще больше разозлило коменданта.
 – Так вы признаете, что прибыли в Ла-Рошель вовсе не из Портсмута? – воскликнул он.
 – Напротив. Кажется, это вы, ваша честь, все время стараетесь любым способом доказать обратное.
 – Черт возьми! Да или нет?!
 Капитан снова пожал плечами.
 – Я говорю одно, вы утверждаете другое. Но, поскольку это я окружен вашими людьми, а не наоборот, то все равно будет по-вашему, если вы этого захотите, ваша честь.
 – Я снова повторяю вам, что гасконец во всем признался!
 – Очевидно, ему было в чем признаваться, ваша честь.
 – Но он показал также, что вы и ваш экипаж – люди кардинала.
 – Очевидно, он показал это под пытками. Дворянин не мог поступить так по доброй воле.
 – Тысяча чертей!
 – Вот именно.
 Коменданту Ла-Рошели нельзя было отказать в здравом смысле. Он понял, что избранный им путь завел его в тупик.
 – Капитан Якоб Ван Вейде, я хочу, чтобы вы отдавали себе отчет в том, что находитесь в плену у людей, доведенных до крайности. Для нас не так уж и важно – виновны вы на самом деле или нет. Я отправил гасконца в камеру, а на рассвете он будет повешен – его опознал один из моих офицеров. Тень подозрения закономерно падает и на вас. Вы молчите – это ваше право. У меня нет прямых доказательств вашей виновности в шпионаже – это правда. Но для того чтобы вздернуть вас завтра утром на одной перекладине с де Кастельмором, вполне хватит и моих подозрений.
 Видя, что моряк по-прежнему молчит, комендант продолжал:
 – Но я хочу предоставить вам шанс сохранить жизнь, скажу больше – вы сохраните корабль и экипаж. Вы человек умный, это мне ясно, и, очевидно, понимаете, что у меня есть в этом деле свой интерес, поэтому вы можете мне доверять. Когда я говорю, что вы можете сохранить свое судно и людей, я не кривлю душой.
 Глаза моряка заблестели, и, хотя он тут же принял обычный невозмутимый вид, комендант успел заметить этот блеск и почувствовал, что на этот раз он на верном пути.
 – Каким образом это произойдет?
 – Очень просто. Взамен от вас потребуется доставить туда, откуда вы, по вашим словам, прибыли, несколько человек, имена которых я вам назову позднее.
 – А пока?
 – А пока вы останетесь под стражей, которая будет бдительно стеречь вас вместе с вашим кораблем.
 – Который является единственной надеждой для тех неизвестных мне лиц, не так ли?
 – Я советую вам не переходить границ, капитан. И молчать о том, что вы услышали, – это в ваших интересах.
 Возвращаясь в гавань в сопровождении нескольких ларошельцев той же дорогой, которой незадолго до того в такой же компании проследовал Планше, капитан Ван Вейде размышлял о предложении коменданта. Чем больше он думал об этом деле, тем больше укреплялся во мнении, что комендант города уверен в том, что фелука «Морская звезда» прибыла в Ларошельскую гавань по приказу короля Франции, а точнее – кардинала. По-видимому, комендант также уверился в том, что Бэкингем погиб и надежды на английскую помощь растаяли, как утренний туман, а следовательно, собирается сдать город.
 Продолжая свои логические построения, достойный капитан «Морской звезды» пришел к выводу, что миссия д’Артаньяна достигла своей цели. Это означало, что известие о гибели Бэкингема вскоре распространится по всему городу и до окончания осады останутся считанные дни. Однако это, без сомнения, полезное дело достигнуто ценою жизни отважного гасконца. Что же? Оставалось отдать дань его мужеству и считать свое дело также оконченным.
 Больше капитана Ван Вейде ничто в Ла-Рошели не удерживало, и он готов был принять предложение коменданта. Его заботило только одно – верный Гримо.
 Бравый капитан хорошо помнил прощальные слова Атоса, которыми мушкетер напутствовал его в гавани перед отплытием, присовокупив к ним увесистый кошелек. Сейчас еще не время посвящать читателя в то, что именно сказал Атос, в силу известной пословицы, утверждающей, что всякий овощ хорош в свое время. Поэтому мы до поры покинем фламандца и обратим наш взгляд на оставленного им коменданта Ла-Рошели.
 Этот человек был занят тем, что уже отдавал приказания, имеющие своей целью как можно быстрее подготовить свой отъезд, вернее – бегство.
 Он знал, что горожане все чаще и чаще, хотя и втихомолку, говорят между собой о том, что все разумные сроки для прибытия английского флота с десантной армией уже прошли, – заканчивается октябрь, а Бэкингем все не идет на помощь. Он знал, что говорят, будто парламентеры осаждающей армии уверяли его на аванпостах о том, что Бэкингем погиб и надежды на помощь беспочвенны. При этом каждый рано или поздно приходил к мысли, что появление таких слухов должно быть вызвано какой-либо правдоподобной причиной. Он знал, наконец, что лишения вызвали в городе недовольство, о чем свидетельствовали неоднократные попытки самых отчаянных, или самых отчаявшихся, поднять мятеж.
 Комендант, как уже говорилось, приказывал вешать таких людей, но теперь, с получением известий о гибели Бэкингема, недовольство могло перерасти в бунт и ему могли бы припомнить все бесполезные жертвы его непреклонности, которую многие сочли бы жестокостью. Комендант Ла-Рошели имел все основания полагать, что его жизнь, а также жизнь его крестницы, могут оказаться под угрозой, если предполагавшийся бунт и в самом деле вспыхнет.
 Избежать такой незавидной участи можно было лишь одним путем – как можно скорее отворить городские ворота и сдать Ла-Рошель… Однако это столь долгожданное для многих горожан событие вряд ли принесло бы ему самому что-либо приятное. Победители, несомненно, потребуют полной и безоговорочной капитуляции, а это означает – позор.
 Одна только мысль об этом была для коменданта совершенно невыносима.
 Поэтому глава города быстро готовил свой отъезд, понимая, что, отдав в его руки неприятельский корабль вместе с капитаном и экипажем, судьба дарит ему прекрасную возможность. Он был уверен, что капитан Ван Вейде служит Ришелье (неважно – из корысти, страха или убеждения). Единственным, имеющим значение в этой ситуации, коменданту Ла-Рошели казалось то, что раз «Морская звезда» была беспрепятственно пропущена в гавань французским флотом, блокировавшим Ла-Рошель с моря, она имеет все основания так же легко быть выпущенной из гавани обратно. Во всяком случае, вид капитана и его помощника на мостике корабля мог убедить офицеров королевского флота не причинять кораблю вреда.
 В голове г-на коменданта созрел план. Он возьмет с собой Камиллу, Гарри Джейкобсона с несколькими его соотечественниками, которых тот выберет сам среди сохранивших больше сил, нескольких солдат охраны и вынудит капитана «Морской звезды», который сможет противопоставить его вооруженным до зубов людям лишь нескольких безоружных матросов, доставить их в союзную Англию, где все они будут в безопасности.
 Привыкший просчитывать всю комбинацию на несколько ходов вперед, подобно опытному шахматисту, комендант не случайно остановил свой выбор именно на Джейкобсоне, имея в виду его адъютантство у герцога, а следовательно, и благосклонный прием его королем. Помнил комендант и то, что англичанин был подобран раненым на поле боя по его, коменданта, личному распоряжению, а следовательно, он составит ему протекцию при английском дворе. Ему и Камилле, к которой этот человек, при всей черствости своей натуры, был нежно привязан.
 Из этого следует, что г-н комендант обладал значительным честолюбием: он хотел не просто спастись от разъяренной черни, не просто избежать позора капитуляции, но вдобавок появиться в Англии в терновом венце героя-мученика, не сложившего оружия до конца и готового продолжать борьбу.
 Все эти соображения заставили коменданта взяться за дело. Первым из его распоряжений было приказание послать за Камиллой. Ему отвечали, что мадемуазель де Бриссар, несмотря на ранний час, ушла к себе и отошла ко сну, поскольку сегодня ей весь день нездоровится.
 Решив, что Камиллу он разбудит сам, покончив с приготовлениями к отплытию, г-н комендант занялся всем остальным.




 Глава восьмая
 Чего хочет женщина – того хочет Бог


 Вернувшись на фелуку, вернее – будучи возвращенным туда под конвоем, капитан Ван Вейде обнаружил, что в его отсутствие на судне произошло много разнообразных событий. Еще в середине дня, то есть сразу после того, как г-н комендант отправил д’Артаньяна в тюрьму, на фелуку прибыл офицер с приказом коменданта города помощнику капитана немедленно приступить к устранению повреждений и последствий шторма.
 Когда г-н Эвелин попробовал возражать, интересуясь, в свою очередь, судьбой уведенного солдатами капитана, ларошелец, оказавшийся даже не французским гугенотом, а английским пуританином, тоном, не терпящим возражений, объявил, что если г-н Эвелин немедленно не замолчит и не приступит со своими матросами к выполнению приказа, то он, офицер гарнизона, арестует г-на Эвелина и сам будет руководить матросами, так как прекрасно знает морское дело.
 Сообразив, что он чуть было не занялся политикой, к которой питал такое отвращение, г-н Эвелин умолк и немедленно приступил к починке судна.
 Вторая новость, сообщенная капитану, заключалась в том, что исчез Гримо, которого хватились лишь недавно и перевернули всю фелуку вверх дном, ничего, впрочем, не обнаружив, за исключением упомянутых в предыдущих главах запасов рейнвейна. Эта находка так отвлекла солдат, что они с готовностью сконцентрировали свое внимание на ней, а поиски Гримо как-то сами собой отошли на второй и даже еще более дальний план.
 Последнее, по-видимому, обрадовало достойного капитана Ван Вейде, хотя внешне он ничем этого и не обнаружил. От помощника же, давно знавшего своего капитана, все же не укрылось, что бывалый моряк вздохнул с облегчением.
 Не найдя Гримо, принялись за Планше. Прибывший на фелуку днем Джейкобсон (а именно он и был тем самым англичанином, что беседовал с г-ном Эвелином) пообещал Планше вздернуть его на рее, если он сейчас же не признается, куда девался его дружок.
 Планше защищался, ссылаясь на то, что сбежать Гримо, кроме как в город, было некуда, а следовательно, он уже ответил на вопрос, избежав тем самым повешения на рее. В свою защиту Планше приводил также бесспорный, с нашей точки зрения, аргумент, заключавшийся в том, что стерегут экипаж фелуки ларошельцы, а никак не он, Планше, следовательно, и спрашивать с него за побег нечего.
 Конец этим спорам положил капитан. Он подошел к Джейкобсону и, смерив его взглядом, сказал:
 – Простите, сударь, по какому праву вы распоряжаетесь здесь?
 – По тому же, по которому приказывают пленникам, капитан!
 – Вы охраняете нас, это правда. Но командовать экипажем, а тем более решать, кого из его членов, а тем более пассажиров, следует вздернуть на рее, вы не можете. Хозяин на «Морской звезде» – я.
 Взгляд фламандца скрестился со взглядом англичанина. Англичанин был упрям, моряк – тоже. Джейкобсон первый отвел глаза.
 – Э-э, goddamn! Делайте, как хотите. Но не пытайтесь меня провести, кэптэн!
 Как бы случайно оказавшийся рядом г-н Эвелин шепнул ему:
 – Избегайте ссоры с капитаном, сударь! Он три года командовал пиратской шхуной в Карибском море, я это знаю наверняка, так как и тогда ходил его помощником.
 Джейкобсон стиснул зубы и промолчал.
 Таким образом, повешение Планше было отложено до лучших времен. Сам же он посчитал за лучшее немедленно удалиться в каюту, полпути благословляя капитана Ван Вейде и от души надеясь, что эти лучшие времена не наступят никогда.
 Как легко догадаться, Гримо исчез не случайно. Получив от Планше подробную инструкцию, он задал только один вопрос:
 – Надежная?
 – Откуда мне знать, – с досадой отвечал Планше. – Не воображай, что я мог задать ей этот вопрос. Но хуже, чем сейчас, господину д’Артаньяну уже не будет, разве только если приговор приведут в исполнение. Не стала бы эта девушка пытаться спасти его от веревки для того, чтобы снова отправить на виселицу.
 Гримо кивнул и исчез.
 Все эти, следующие одно за другим, события, несомненно, отвлекают внимание от главного героя нашего правдивого повествования, однако их описание необходимо, поскольку они имели самое непосредственное отношение к его дальнейшей судьбе.
 Пока д’Артаньян находился в камере для приговоренных к смертной казни и, следовательно, не имел возможности действовать, остальные лица, волею судьбы вовлеченные в историю, о которой мы рассказываем на этих страницах, напротив, жили активной жизнью. Движимые самыми различными желаниями, все они, совершая те или иные поступки, зачастую сами не отдавая себе в этом отчет, принимали живейшее участие в судьбе д’Артаньяна. И каковы бы ни были побудительные мотивы и помыслы всех героев трагикомедии, имя которой – жизнь, они привели к тому, чего и следовало ожидать. А именно: наша история, которая могла бы оборваться вместе с жизнью храброго гасконца, не оборвалась, а получила продолжение.
 Возможно, это случилось потому, что д’Артаньян был не только храбр, но и обаятелен. По этой причине фортуна, эта ветреница, снова задержала на нем свой взор.
 Вернее же всего, своим везением мушкетер был обязан тому обстоятельству, что его персона привлекла внимание другой молодой особы – мадемуазель де Бриссар.
 Эта девушка, родившаяся в семье военного и выросшая среди людей действия, и сама была также способна на решительные поступки. Предоставив Планше, снабженного ее инструкциями, следовать под конвоем обратно на «Морскую звезду», одиноко маячившую в Ларошельской гавани, девушка приступила к осуществлению главной части своего плана.
 Когда часы на башне городской ратуши пробили девять, в конце плохо освещенной, как и почти все остальные, городской улицы показался портшез, несомый двумя рослыми лакеями. Это само по себе было большой редкостью в осажденной Ла-Рошели, а появление портшеза в такое время, когда все старались не высовываться из своих домов, предпочитая находиться за крепкими дверными засовами и ставнями, вполне могло вызвать удивление и любопытство.
 Поэтому стражник, стерегущий д’Артаньяна, был удивлен, когда лакеи опустили портшез перед тюремными воротами и из него вышла дама, закутанная в бархатный плащ с капюшоном.
 Подойдя к стражнику, дама пожелала, чтобы ее провели к начальнику тюрьмы.
 – Это невозможно, мадам, – отвечал стражник, пытаясь рассмотреть лицо молодой женщины, скрытое низко опущенным капюшоном.
 – Почему же?
 – Начальник не живет здесь. Он ночует дома, а так как тюрьма почти пуста, он давно ушел.
 – Однако же кого-то вы здесь охраняете?
 – Да, мадам. Этот человек будет завтра казнен.
 – Значит, все правильно.
 – Что вы имеете в виду, мадам?
 – Называйте меня – мадемуазель.
 – Простите, мадемдазель.
 – Именно этого человека мне и нужно видеть, если, конечно, в тюрьме нет другого арестанта, которого также должны казнить на следующий день.
 – Простите, мадам… я хотел сказать, мадемуазель…
 – Что такое?
 – Я не могу пропустить вас к нему, пока…
 – Пока… Договаривайте, сержант.
 – Но я не сержант, сударыня.
 – Ну так вы станете им.
 – Я не совсем понимаю вас, мадемуазель…
 – Мой опекун, который для меня почти что родной отец, как вам, наверное, известно, предложил мне навестить заключенного, чтобы он получил духовное утешение – он наш брат по вере.
 – Как, мадемуазель, приговоренный протестант?!
 – Конечно, хотя вы могли и не знать этого. Не все наши противники – наши враги, и не все наши враги – католики. Он военный человек и просто исполнял свой долг, сражаясь с нами.
 – Однако, мадемуазель, я все равно не могу пропустить вас к заключенному.
 – Вы не даете мне договорить!
 – Прошу прощения, мадемуазель!
 – Мой отец очень утомлен и отдыхает – у него столько дел в это тяжелое время. Только поэтому он и послал меня с вооруженными людьми в такой час к дворянину, содержащемуся в этой камере, поскольку тот вспомнил об одной важной вещи, которую не успел сообщить ему. В записке, переданной отцу, этот дворянин пишет, что не хочет умирать, не облегчив душу каким-то очень важным признанием. Поскольку отец всецело доверяет мне, он и попросил меня выслушать этого дворянина.
 – В таком случае – кто же ваш отец, сударыня.
 – Комендант Ла-Рошели, – был ответ, и прекрасная незнакомка откинула капюшон.
 – Ах, мадемуазель де Бриссар! – воскликнул пораженный стражник.
 – Вы узнаете меня, не так ли?
 – Конечно, но…
 – Вы все еще колеблетесь?!
 – Нет, но…
 – Что же еще вам нужно?!
 – Я просто не могу понять одной вещи, сударыня.
 – Какой же именно?
 – Как узник сумел передать эту записку?
 – Это очень просто. Он передал ее одному из тех солдат, которых вы с вашим товарищем сменили час тому назад.
 – О, теперь я понимаю, мадемуазель. Прошу вас пройти сюда, я посвечу вам.
 – Вы передадите мне фонарь и оставите нас наедине – дело, о котором будет говорить приговоренный, может касаться слишком важных вопросов.
 – Сударыня, но это может быть опасно…
 – Это дворянин и вдобавок человек, который на рассвете предстанет перед Господом, – торжественно проговорила Камилла.
 Солдат украдкой любовался ею.
 – Итак, моей чести ничто не угрожает. А свою жизнь я сумею защитить. Во-первых, я закричу, и вы с товарищем сразу же придете ко мне на помощь.
 – А во-вторых, мадемуазель?
 – А во-вторых, со мной вот это. – И девушка извлекла из складок плаща стилет, тускло блеснувший при свете фонаря, раскачиваемого ветром в руке часового.
 – Ах, сударыня. У вас на все есть ответ. Вот вам фонарь. Сейчас я отопру дверь.
 – Когда я закончу разговор, я постучу в дверь и позову вас.
 – Я тотчас же приду, мадемуазель.
 Тяжелая дверь со скрипом отворилась.
 Мы погрешили бы против истины, утверждая, что д’Артаньян спал беспробудным сном, зная, что наутро он отправится на виселицу. Поэтому, услышав лязг отпираемых засовов, мушкетер тут же вскочил на ноги. Он готов был думать, что потерял представление о ходе времени, что пришло утро, а с ним и тюремщики, явившиеся за ним.
 – Вот он, этот человек, – сказал тюремщик, осветив лицо д’Артаньяна.
 Затем он передал фонарь в руки Камиллы.
 – Я буду рядом, сударыня, – тихо добавил он, скрываясь за дверью.
 – Благодарю вас, сержант, – многозначительно отвечала Камилла, сопровождая свои столь многообещающие для солдата слова обворожительной улыбкой.
 Мушкетер продолжал стоять, всматриваясь в темноту. Фонарь был опущен на пол, и темная фигура у дверей скрывалась во мраке.
 – Сударь! Господин де Кастельмор! – позвал его приглушенный девичий голос.
 – Я здесь, – откликнулся д’Артаньян, не зная хорошенько, что отвечать.
 – Я крестница коменданта Ла-Рошели. Мы виделись с вами мельком сегодня утром в его кабинете.
 – Я узнал вас, сударыня, – ответил удивленный д’Артаньян, уже окончательно стряхивая с себя тот тяжелый полусон-полубред, в котором он только что пребывал. – Я запомнил ваш голос.
 – Мне удалось понять, что привело вас в наш город, – продолжала Камилла, заметно волнуясь. – Так как в намерения ваши вовсе не входило причинить вред моим согражданам и братьям по вере, то я решила, что опекун мой совершит тяжкий грех, приказав казнить вас. Это несправедливо, ведь Ла-Рошель все равно не устоит. Она будет сдана не сегодня, так завтра. Вы должны бежать отсюда и укрыться у одного человека, которому можете всецело доверять, пока Ла-Рошель не капитулирует, а это произойдет теперь очень скоро.
 – Сударыня, мне нужно несколько мгновений, чтобы прийти в себя и оправиться от замешательства, вызванного вашим посещением. Ваши слова слишком неожиданны.
 – Не теряйте времени, господин де Кастельмор. Минутное промедление может стоить вам жизни.
 – Но каким образом я могу бежать отсюда? При мне нет оружия!
 – Оно вам и не понадобится!
 – Сударыня, вы говорите загадками!
 – Меня зовут мадемуазель де Бриссар, господин де Кастельмор.
 – А меня – шевалье д’Артаньян, лейтенант королевских мушкетеров.
 – Я и забыла, что вы настоящий шпион и поэтому прибыли сюда под вымышленным именем.
 – Зато теперь я открыл вам настоящее.
 – А я, господин д’Артаньян, – открываю вам двери тюрьмы.
 – Мадемуазель, я восхищен вашим мужеством, но до сих пор не могу поверить своим глазам, равно как к ушам. Зачем вы это делаете?
 – Неужели лейтенант королевских мушкетеров может быть настолько несообразителен? Конечно же, только для того, чтобы не дать моему крестному совершить грех, который отяготит его душу, если он отправит вас на казнь. Только и всего!
 – Мадемуазель, ваша забота о бессмертной душе вашего крестного отца делает вам честь, а меня она просто-таки возвращает к жизни.
 Этот полушутливый-полусерьезный диалог мог затянуться на неопределенное время, так как обоим он стал доставлять удовольствие. Однако камера смертников не слишком подходящее место для подобного рода разговоров.
 – Но что же мы стоим! – всплеснула руками девушка. – Снимите ваши плащ и шляпу и передайте их мне.
 Д’Артаньян сделал то, что от него требовали, и протянул эти предметы мадемуазель де Бриссар, теряясь в догадках.
 – А теперь быстро закутайтесь в мой плащ да опустите капюшон пониже. Как можно ниже!
 – Что вы говорите! Возможно ли это…
 – Ну, что там еще?! – досадливо воскликнула девушка. – Королю Франции не позавидуешь – у него такие неповоротливые мушкетеры.
 Д’Артаньян скрестил руки на груди.
 – Нет, мадемуазель. Тысячу раз нет, я никогда не приму такого самопожертвования, тем более от вас.
 – Ах, вот как! Почему это, позвольте вас спросить?!
 – Потому что не хочу, чтобы вы подвергали себя опасности.
 – Но мне ничто не угрожает. Они и пальцем не посмеют тронуть меня!
 – Даже если это так…
 – То?
 – То и тогда я отвечу – нет.
 – Господин д’Артаньян – ваша жизнь висит на волоске. Наш разговор затягивается, и в любую минуту сюда может войти часовой.
 – Я разделаюсь с ним в два счета!
 – Но при вас же нет шпаги.
 – Да, это правда…
 – Вот видите. Не упрямьтесь, сударь. Мне приходится уговаривать вас бежать от виселицы, как капризного ребенка!
 – Вы само совершенство, мадемуазель де Бриссар, и именно поэтому я вынужден…
 – Уступить, не так ли?
 – Напротив, отказаться.
 – Господин д’Артаньян, вы вызываете у меня желание повесить вас собственноручно. Клянусь, я бы сделала это, если бы нашла веревку!
 – Вы больше, чем совершенство!
 – Так почему же вы не хотите воспользоваться моей помощью?
 – Я не могу вам ответить, мадемуазель.
 – Хотите, я отвечу за вас? Вы боитесь за мою репутацию, господин д’Артаньян. Вы не хотите скомпрометировать меня. Я угадала, признайтесь!
 И, так как мушкетер молчал в растерянности, не зная, что сказать, девушка взволнованно продолжала:
 – Но, поймите, сударь, что, отказываясь бежать, вы причиняете мне боль. Вы делаете только хуже. Это правда, что я устала от этих казней, я не хочу, чтобы весь город возненавидел моего крестного, чтобы говорили, что у него нет сердца. Но это только полбеды… Ах, это просто невыносимо! Вы вынуждаете меня… Одним словом – уж не думаете ли вы, что сердца нет и у меня?!
 Услышав, как задрожал голос Камиллы, д’Артаньян понял, что его дальнейшие колебания не только бессмысленны, но и жестоки.
 – Разрешите мне поднести фонарь к вашему лицу, – с горячностью воскликнул он. – Я никогда в жизни не встречал девушки, подобной вам!
 – И не встретите, поскольку перед вами единственный экземпляр, – ответила Камилла, к которой сразу же вернулись ее обычное настроение и самообладание, лишь только она почувствовала, что д’Артаньян не станет более отказываться от бегства. – Слушайте же меня внимательно – наше время и так почти истекло.
 – Я повинуюсь вам.
 – Вы должны выйти, низко надвинув капюшон, и, ни слова не говоря, сесть в портшез. Слуги дожидаются меня на улице.
 – Сколько их?
 – Двое. Перед тем как войти сюда, я отдала им приказание доставить меня на площадь, к церкви, что находится неподалеку. Поэтому ваше молчание не вызовет никаких подозрений. Они решат, что беседа с приговоренным к смертной казни произвела на меня тяжелое впечатление – только и всего. И вообще, неважно, что подумают лакеи, – они хорошо вышколены. Гораздо важнее другое – чтобы часовой у дверей ничего не заподозрил.
 – Понятно. Что мне делать у церкви?
 – Слуги доставят вас ко входу в нее – наискосок от площади, и вы так же молча войдете внутрь. Если ваш слуга или его товарищ, прибывший с вами на фелуке, в точности выполнил мое поручение, то церковный кантор – мой близкий друг и духовный наставник – будет поджидать вас у входа. Этот добрый старик отведет вас в надежное место, следуйте ему во всем. Если же почему-либо его не окажется у церкви, постарайтесь, войдя внутрь, сбросить плащ, чтобы не вызвать подозрений, и расспросить церковного сторожа о том, как добраться до дома кантора, сославшись при этом на меня. После этого выходите через заднюю калитку и быстро идите туда, куда укажет вам сторож. Если добрый старик на месте – все в порядке: он позаботится о том, чтобы отпустить лакеев, объявив им, что я остаюсь в церкви – молить Бога о судьбе защитников города и слушать его игру на органе. Если же его нет, а это может произойти лишь в двух случаях – либо вашему слуге не удалось известить его, либо он тяжело болен, вам надо найти его дом и передать ему то, что должен был передать ваш слуга, вернее – его товарищ.
 – Что же?
 – Вы скажете, что связаны личной дружбой с Камиллой де Бриссар, что вы убежденный сторонник прекращения страданий мирных жителей города, а следовательно, и противник жестоких мер коменданта. Вследствие этого вам угрожает опасность, вас преследуют. Вы передадите ему мою просьбу помочь вам – укрыть вас от погони. Он обязательно это сделает.
 Слушая свою хорошенькую спасительницу, д’Артаньян отметил про себя, как быстро эта девушка сумела разработать план спасения совершенно чужого ей человека и с какой точностью ей удалось пока что следовать этому плану.
 – Идите же, сударь, – тихонько сказала она, подтолкнув мушкетера к дверям, одновременно постучав в них.
 Д’Артаньян порывисто поцеловал ей руку.
 – Что бы ни случилось, я найду вас! Клянусь! – воскликнул гасконец и устремился из камеры навстречу дальнейшим приключениям.
 Фонарь он предусмотрительно прихватил с собой, но тут же, входя в роль молодой девушки, поставил его на пороге, едва успев затворить за собой дверь камеры, сделав вид, что ему тяжело его держать в руках.
 Часовой заглянул внутрь и увидел там ту же картину, что и раньше, – закутанная в серый дорожный плащ фигура в нахлобученной на голову широкополой черной шляпе лежала на грубой деревянной койке, или кровати, отвернувшись к стене.
 Стражник подобрал с порога фонарь и обернулся. Все, что он успел увидеть, была удаляющаяся фигура в широком уже знакомом ему бархатном плаще.
 – Постойте, мадемуазель! – окликнул часовой, движимый не столько подозрительностью, сколько вежливостью и чувством долга.
 Однако д’Артаньян, которому вовсе не улыбалась перспектива объяснений со стражником, ускорил шаги, одновременно прилагая титанические усилия, чтобы подражать грациозной девичьей походке. Низко пригнув голову, он нырнул в портшез, подхваченный рослыми лакеями. Спрятавшись за занавесками, мушкетер благословил предусмотрительность Камиллы, указавшей лакеям путь назначения.
 Полагаем, что лакеи почувствовали возросшую тяжесть своей ноши. Однако обоим слугам оставалось только теряться в догадках и нести портшез туда, куда приказала им госпожа; ничего другого им и в голову не приходило. Лакеи действительно были хорошо вышколены.
 Таким образом, задуманный мадемуазель де Бриссар до неправдоподобия дерзкий и до смешного простой план удался, а сама она в точном соответствии с этим планом, закутавшись в плащ д’Артаньяна, осталась лежать на тюремной койке, поздравляя себя с удачей в той части дела, которая касалась д’Артаньяна, и начиная испытывать смутную тревогу в отношении своей дальнейшей участи.




 Глава девятая
 Почему «Морская звезда» вышла в море раньше назначенного срока


 Между тем близился условленный час отплытия. Наступила ночь. Г-н комендант отправился в спальню Камиллы, где нашел всего лишь перепуганную камеристку, сообщившую, что мадемуазель отправилась в портшезе навестить мадам Дюберже и до сих пор не возвратилась.
 Установив, что Камилла не взяла с собой никого, за исключением двух носильщиков, комендант встревожился в свою очередь и послал к мадам Дюберже за мадемуазель де Бриссар несколько гонцов одного за другим.
 Спустя полчаса ему доложили, что у мадам Дюберже Камилла не появлялась.
 В этот момент прибыл начальник полиции с сообщением о том, что на улицах собираются кучки горожан, вооруженных самодельными пиками и ножами, крича, что Бэкингем убит, и требуя сдачи города. Начальник полиции считал, что, если не пойти на крайние меры, последствия этого стихийного возмущения могут быть непредсказуемы.
 Комендант отдал приказ начать розыски мадемуазель де Бриссар. Сам же он, засунув за пояс пару заряженных пистолетов и вытащив шпагу из ножен, в сопровождении нескольких верных ему человек, также вооруженных до зубов, углубился в лабиринт неосвещенных ларошельских улиц. Он и его люди шли пешком, так как в городе не осталось ни одной лошади. Их просто съели.
 В это время на фелуке, стоящей в гавани, продолжались восстановительные работы. Достойный помощник капитана превосходно справлялся со своей задачей. Течь, образовавшаяся в трюме, после того как судно получило удар, была устранена, такелаж приведен в порядок.
 Г-н Эвелин принимал самое деятельное участие в работе. Его можно было встретить почти одновременно то на юте, то на баке, то в трюме.
 – Живее, ребята! – поторапливал он матросов, по-видимому, давно привыкших к манере почтенного помощника. – Живее, а не то ларошельцы съедят нас вместе с костями: что ни говори, а мы выглядим поупитаннее их.
 – Тише, Александр, – сказал подошедший капитан Ван Вейде, пряча улыбку. – Солдаты услышат.
 – Они не понимают по-фламандски, – безмятежно отвечал г-н Эвелин. – А если и поймут, то что с того. В конце концов, в обычае приготовлять рагу из своих ближних нет ничего необыкновенного. Дикари, которых я поневоле долгое время имел возможность изучать на острове Эспаньола, – те вообще считают это в порядке вещей. Я даже знавал белых христиан, которые прибегали к такому способу пропитания.
 – Пора бы уже появиться коменданту с девушкой, – задумчиво проговорил капитан. – В городе неспокойно.
 – Всякое может случиться, – в тон ему добавил помощник.
 При этом оба моряка переглянулись.
 Они помолчали еще немного, а затем капитан подошел к Джейкобсону, который также казался встревоженным отсутствием коменданта.
 – Что происходит в Ла-Рошели, мистер Джейкобсон? – спросил он.
 – Вы прекрасно понимаете, что происходит, goddamn! – проворчал англичанин. – Чернь взбунтовалась. И все из-за вашей чертовой фелуки. Надо было сразу вас всех связать и позатыкать вам рты.
 – Вы имеете в виду того бездельника, который сбежал с корабля в город? – спросил капитан Ван Вейде, сохраняя на лице все ту же невозмутимую мину. – Во всяком случае, прошу заметить, что это случилось в мое отсутствие.
 – Это мне известно и без вас, – отвечал Джейкобсон, присматриваясь к огонькам, замелькавшим в одной из улиц, ведущих к гавани.
 – Пожалуй, вам стоит поторопить коменданта, – спокойно сказал капитан, – иначе они доберутся до нас и от «Морской звезды» останутся только щепки. Они разнесут корабль в поисках рыбы, которую уже давно забрали и съели ваши солдаты.
 – Мне не очень-то по душе ваш тон, – отвечал Джейкобсон, – но что касается вашего совета, то я и сам собирался поступить подобным образом. Я отправлюсь туда и потороплю их.
 – Возьмите нескольких солдат – так будет безопасней.
 – Черта с два! Солдаты будут стеречь вас. Мы скоро вернемся с комендантом и девушкой, – ответил англичанин, спускаясь по трапу.
 Из описанного разговора со всей очевидностью следовало, что мистер Джейкобсон являлся доверенным лицом коменданта Ла-Рошели и был полностью посвящен в его планы. Как уже ясно читателю, планы эти были расстроены экстравагантным поступком Камиллы, которая в это время, завернувшись в плащ д’Артаньяна, безмятежно спала на тюремной койке. Иногда она улыбалась во сне.
 Лакеи доставили портшез к церкви, указанной им их хозяйкой, и опустили его у церковной ограды. Навстречу из густой тени шагнула маленькая фигурка. Достойный кантор проявил весьма уместную в сложившейся ситуации прыть, опередив одного из лакеев и не позволив ему открыть дверцу портшеза. Он открыл ее сам.
 – Почтительно приветствую вас, мадемуазель. Для такого старика, как я, ваши посещения большая радость и честь, – сказал кантор.
 Д’Артаньян низко наклонил голову, пытаясь изобразить благосклонный кивок, и, приняв предложенную стариком руку, быстро последовал за ним.
 Они миновали ограду, поднялись по широким каменным ступеням и, войдя в церковь, остановились.
 – Я рад, что план мадемуазель де Бриссар удался. У нее доброе сердце, да благословит ее Господь, – проговорил старик.
 – Да, да благословит ее Бог! – горячо воскликнул д’Артаньян, вкладывая в эту фразу много искреннего чувства, носящего, однако, значительно более мирской характер, чем подобало бы, учитывая ее содержание.
 – Мы не задержимся здесь, – продолжал старый кантор. – Я сейчас выйду к лакеям и отпущу их под тем предлогом, что вы, то есть их хозяйка, останетесь здесь читать молитвы и слушать мою игру на органе. Она не раз посещала эту церковь во время осады, и мои слова не вызовут подозрений. Я скажу им, чтобы они вернулись через час или два.
 – Каким образом мы выйдем незамеченными?
 – В церкви несколько выходов – мы воспользуемся самым удобным для вас.
 – Я так поражен всем происшедшим, что даже забыл спросить, кому я обязан своим чудесным спасением! – воскликнул молодой человек.
 – Мадемуазель де Бриссар, конечно, и вашему слуге. Тому неразговорчивому малому, что прибежал ко мне несколько часов назад и передал мне ее слова.
 – Но как ваше имя?!
 – Меня зовут Франсуа Буало, я здешний кантор. Но моей заслуги, право же, нет в этом деле, сударь. А теперь я выйду к этим людям.
 С этими словами старик исчез, а д’Артаньян остался в одиночестве и воспользовался тем, чтобы привести в порядок свои мысли.
 Мушкетер немало пережил за последние сутки. Многих подобные испытания выбили бы из колеи надолго, но д’Артаньян был человеком другого сорта. Он успел подумать и о вещем сердце Атоса, и о его предусмотрительности, с которой он отправил Гримо в Ла-Рошель.
 Однако все эти мысли очень скоро уступили место образу прекрасной и отважной Камиллы. Мы далеки от того, чтобы утверждать, что девушка уже завладела всеми помыслами д’Артаньяна, но нам кажется вполне естественным, что подобное романтическое приключение, которое только что пережил гасконец, привлекло его внимание к красивой девушке, а именно это и произошло в действительности.
 Мэтр Буало вернулся и повел д’Артаньяна за собой, ощупью пробираясь в нужном направлении.
 – Я отпустил их, – тихо проговорил он, не оборачиваясь и продолжая семенить мелким старческим шагом. – Мне показалось, что они что-то подозревают, но комендант держит свою челядь в строгости, поэтому лакеи повиновались. Однако, как только они вернутся, – разразится большой скандал.
 – Кажется, где-то неподалеку уже скандалят вовсю, – заметил д’Артаньян, до того в молчании шагавший за своим почтенным проводником.
 Они только что миновали перекресток и шли по маленькой, темной улочке, мощенной неровной брусчаткой. Им оставалось сделать тридцать или сорок шагов, чтобы достичь перекрестка, откуда послышались громкие, возбужденные голоса.
 Подойдя ближе, д’Артаньян и почтенный мэтр Буало смогли разобрать слова.
 – Скорее, скорее! – кричал кто-то хриплым голосом. – А не то они улизнут от нас. Свернем шеи лакеям, а девица останется у нас, тогда ее папаша будет посговорчивее.
 – Правильно! Заставим коменданта открыть ворота, а не то скоро все протянем ноги, – поддержали первого крикуна не меньше дюжины глоток.
 – Эти негодяи хотят захватить Камиллу! – вскричал д’Артаньян, судорожно нащупывая эфес несуществующей шпаги.
 – Конечно, но они вовсе не негодяи.
 – Однако же они хотят совершить насилие!
 – А разве вы не принадлежите к их числу?
 – Черт возьми! Конечно, нет… то есть – да, но…
 – Слуга, которого прислала мадемуазель де Бриссар, передал мне ее просьбу укрыть одного из преследуемых по приказу коменданта людей. Если бы я считал таких людей негодяями всех до одного, мне надо было бы отказаться.
 – Это правда, – ответил мушкетер, понимая всю неуместность более откровенных объяснений в настоящий момент.
 – Вот видите.
 – Но сделать заложницей мадемуазель де Бриссар!
 – Эти несчастные доведены до крайности, не судите их слишком строго.
 – Однако…
 – Ах, молодой человек, вы ведь прекрасно знаете, что мадемуазель де Бриссар ничто не угрожает – она спокойно спит в своем доме, который надежно охраняют.
 Д’Артаньян вынужден был про себя признать, что, с точки зрения почтенного кантора, это логическое построение выглядит безукоризненным – ведь никто, кроме мушкетера и хорошенькой крестницы коменданта, не знал о том, что же произошло этой ночью в ларошельской тюрьме.
 Крики между тем становились все приглушеннее, возбужденная толпа удалялась от того места, где сейчас находились беглец и его проводник.
 – Они, по-видимому, напали на лакеев, несущих портшез, – спокойно продолжал кантор. – Они увидят, что портшез пуст, и дело кончится ничем.
 – Но они могут выместить свою досаду на лакеях!
 – Лакеи вооружены, а кроме того, комендант их хорошо кормит, – с тяжелым вздохом отвечал старик. – Каждому из них не страшна и дюжина этих обессилевших людей. Поверьте мне, нам с вами лучше всего продолжать наш путь – это будет самое разумное, что мы можем предпринять.
 Однако д’Артаньяна было не так-то просто склонить к тому, чтобы делать что-то такое, чего он делать не хотел.
 – А мы ведь находимся где-то неподалеку от городской тюрьмы, не так ли, мэтр Буало? – спросил он.
 – Да, – неохотно отвечал старик. – Как раз поэтому я и стараюсь увести вас подальше отсюда.
 – Я пришел к выводу, что именно этого мне делать не следует.
 – Как так? Не понимаю вас, сударь!
 – Дело в том, что в этой тюрьме, в камере приговоренных к смертной казни, сейчас находится одна девушка, которую я, кажется, полюбил.
 – О Боже праведный, что вы такое говорите?!
 – Только то, что вы слышали, мэтр Буало. И я намереваюсь вытащить ее оттуда.
 Видя, что старик пошатнулся, мушкетер бережно подхватил его и поддерживал до тех пор, пока достойный кантор не пришел в чувство.
 – Как же это возможно?! Уже и женщин стали вешать в этом несчастном городе – какое ужасное известие! Вас же повесят вместе с нею! – лепетал бедняга, тщетно стараясь прийти в себя.
 – Мэтр Буало, вы оказали мне неоценимую услугу. Но сейчас я должен покинуть вас. Если хотите, я отведу вас обратно в церковь.
 Однако мэтр Буало не чувствовал себя в силах продолжать путь по ночным улицам. Поэтому д’Артаньян отвел старика к указанному им дому, который оказался не слишком далеко, постучал в двери и препоручил кантора заботам отворившей им сморщенной старухи. Затем он выяснил, как добраться до городской тюрьмы, и спросил, не найдется ли в доме шляпы с широкими полями, чтобы прикрыть лицо. Шляпы у старухи не оказалось, и мушкетер отправился в указанном направлении налегке.
 Несмотря на то что он оказался совершенно один, без оружия во враждебном городе, и у него вот уже больше суток не было во рту ни крошки, мушкетер чувствовал себя прекрасно. У него созрел простой и дерзкий план освобождения Камиллы де Бриссар. Романтическое приключение продолжалось.
 Как известно, у пьяных и у влюбленных есть свой ангел-хранитель. Поэтому д’Артаньяну посчастливилось не встретить на пути ни ночного дозора, ни группы озлобленных и голодных городских отщепенцев – публики отчаянной и в своем отчаянии способной на все. А в том, что наш герой уже чувствовал себя влюбленным, сомневаться не приходилось. С нашей точки зрения, именно этим можно объяснить поведение мушкетера, намеревавшегося, едва выйдя из тюрьмы, вернуться обратно.
 Шум и крики, доносившиеся из глубины городских улиц, только усилили желание капитана Ван Вейде и всего немногочисленного экипажа «Морской звезды» ускорить отплытие.
 – Не пора ли поднимать паруса, Якоб? – тихо спросил г-н Эвелин, в очередной раз подходя к капитану, стоявшему у борта.
 – Вот уже битый час я думаю о том же, – отвечал морской волк в тон своему помощнику.
 – А… тем лучше. «Они соединили свои помыслы и устремления воедино», – как говорится в пасторали господина де Ровере, не помню уж точно, в которой, – повеселев, откликнулся тот. – Тогда я пойду поговорю кое с кем о том, как нам получше примирить свои «помыслы и устремления» с чувствами солдат Ла-Рошели в том случае, если они противоречат друг другу, – сказал г-н Эвелин и ушел с палубы.
 Видимо, упомянутые «помыслы и устремления» ларошельских воинов не слишком расходились с намерениями моряков. Часть солдат, измотанных осадой и недоеданием, попросту спала крепким сном, хотя бы оттого, что ночью человеку свойственно спать, а было уже далеко за полночь. Часовые же оказали вялое сопротивление, но были быстро обезоружены и связаны дюжими матросами.
 Всякий непредвзятый наблюдатель заметил бы, что часовые боролись не столько с экипажем «Морской звезды», сколько с чувством долга. Последнее было вынуждено отступить перед естественным стремлением оказаться там, где едят досыта.
 Таким образом, «Морская звезда» покинула негостеприимную гавань Ла-Рошели и устремилась в темные воды Бискайского залива. На мачте и на корме были вывешены опознавательные знаки, освещенные скудным светом фонарей. Они послужили бы пропуском при встрече с военными кораблями, охранявшими гавань.
 А бравый капитан Ван Вейде обратился к стоявшему рядом г-ну Эвелину со следующими словами:
 – Наконец-то мы, кажется, разом отделались от всех этих кардиналов, ларошельцев, католиков и гугенотов. Мы снова свободные люди, Александр, друг мой!




 Глава десятая
 Д’Артаньян возвращает долги


 «Морская звезда» уходила все дальше от берегов, а в лабиринте ночных ларошельских улиц разыгрывались драматические события, участниками которых были люди, хорошо знакомые нашему благосклонному читателю, равно как и появившиеся на страницах нашего повествования лишь недавно.
 Те из них, кто повстречался на пути мэтру Франсуа Буало и д’Артаньяну, принадлежали к числу наиболее отчаянных городских бродяг. Доведенные до последнего предела лишениями и жестокой политикой коменданта, поддерживавшего силы стражников и гвардейцев за счет всех остальных, включая стариков, женщин и детей, они готовы были на вооруженное восстание.
 Столкнувшись нос к носу в темном переулке с двумя лакеями, несущими портшез, который можно было узнать с первого взгляда по гербам на дверцах, их главарь пришел в восторг. Бывший вором и грабителем до осады Ла-Рошели, он сделался нищим, так как его ремесло уже не могло его прокормить. Несколько его друзей уже были повешены по приказу коменданта в числе тех, кто был заподозрен в призывах к мятежу. Оставшиеся, вернее те из них, кто еще не совсем ослабел от голода и мог самостоятельно передвигаться, окружали своего предводителя и в ту ночь. Главарь шайки пришел в восторг, когда его единственный глаз узрел украшенный гербом портшез. Он решил, что перед ним ценная добыча, с помощью которой можно шантажировать ненавистного коменданта.
 Справедливости ради стоит сказать, что большинство горожан, вышедших на улицы Ла-Рошели в ту ночь, не принадлежали к воровской шайке, возглавляемой одноглазым грабителем. Это были мирные обыватели, доведенные до крайности множеством несчастий, как из рога изобилия сыпавшихся на их головы уже более года. Поэтому они и вызывали такое сочувствие мэтра Франсуа Буало, в простоте душевной посчитавшего д’Артаньяна одним из их вожаков. Эти люди не пошли бы на совершение насилия, к которому призывал их одноглазый, поэтому они вскоре разбрелись кто куда, а многие, пройдя квартал-другой, просто опустились на мостовую, не в силах больше двигаться. Большинство же, пошумев, истратило на это весь запас своих сил и возвратилось восвояси.
 Однако набралась и группа бродяг, последовавших за одноглазым. Группа вполне достаточная для схватки с ночным патрулем, если бы таковой встретился на их пути. Они бросились вслед за лакеями.
 Те сначала ускорили шаги, а потом, видя, что расстояние между ними и их преследователями неумолимо сокращается, сочли за лучшее бросить пустой, как они знали, портшез посреди улицы и унести ноги.
 Одноглазый и его сообщники подбежали к портшезу с возгласами ликования, но в это время из-за угла появились стражники ночного дозора, предводительствуемые мистером Джейкобсоном, а в противоположном конце улицы заблестели пистолеты и шпаги небольшого, но, по-видимому, решительно настроенного отряда. Это был сам комендант Ла-Рошели со своими людьми.
 – Ну, чего стали, разинув рты! – крикнул одноглазый предводитель. – Открывайте дверцы, вытаскивайте ее скорее!
 – Назад, негодяи! – гремел голос коменданта, приближавшегося к месту событий.
 Наиболее энергично действовал в этой обстановке англичанин. Видя, что он со своими солдатами не успевает к портшезу первым, Джейкобсон вынул из-за пояса пистолет и разрядил его в толпу оборванцев.
 – Fire!  [9] – зычно прокричал он, прислоняясь к стене, чтобы не мешать стрелять своим солдатам.
 Прогремело несколько выстрелов, воздух огласился стонами и проклятиями раненых, а кучка бродяг бросилась врассыпную.
 – Она здесь! Камилла! – звал комендант, подбегая к портшезу.
 – It’s all right!  [10] – удовлетворенно заметил Джейкобсон, засовывая пистолет за пояс.
 Комендант рванул дверцы портшеза и издал глухой стон. Портшез был пуст. Впрочем, если принять во внимание все предшествующие события, этого и следовало ожидать.
 Но ни Гарри Джейкобсон, ни комендант Ла-Рошели не имели ни малейшего представления о событиях этой ночи, поэтому нам остается признать их полное право на разочарование, если не отчаяние, и посочувствовать им.
 – Если эти мерзавцы хоть пальцем тронут ее, я перевешаю их всех, как собак! Собственными руками! – вскричал комендант в бессильном гневе. – Goddamn, они бежали к портшезу так же, как и мы. Ни один из этих каналий, как и мы, не подозревал, что девушки в портшезе нет, – произнес рассудительный Джейкобсон спустя минуту.
 – Надо отыскать этих трусов, которые несли портшез, – им должно быть известно, где находится Камилла. Как это сразу не пришло мне в голову? – произнес комендант.
 – Эй, молодцы! – крикнул Джейкобсон, обращаясь к окружавшим их солдатам. – Обыщите все кварталы окрест. Вы должны найти двух лакеев, что несли портшез.
 Этой ночью в Ла-Рошели было неспокойно. Крики и выстрелы доносились до слуха двух стражников, пребывающих в уверенности, что они стерегут д’Артаньяна, тогда как на самом деле они охраняли мадемуазель де Бриссар. Оба с тревогой всматривались в темноту, пытаясь отгадать причину смятения.
 Неожиданно темнота сгустилась и приняла очертания мужской фигуры, которая заговорила голосом д’Артаньяна:
 – В нескольких кварталах отсюда взбунтовавшаяся чернь напала на портшез мадемуазель де Бриссар. Мне даны полномочия собирать всех солдат, находящихся в ведении комендатуры, потому что мятежники многочисленны.
 Один из стражников – тот, который сторожил окно камеры, повиновался и двинулся было по улице туда, куда указывал гасконец. Однако второй, охранявший двери, заколебался.
 – Назовите свое имя, шевалье, чтобы в случае необходимости я мог сослаться на приказ офицера.
 – Мое имя Гарри Джейкобсон, goddamn, – проворчал д’Артаньян, так как англичанин был единственным человеком в Ла-Рошели, за исключением Камиллы, которого он знал по имени.
 – Ну-ка, поближе к огню! – скомандовал солдат, поднося к лицу мушкетера свой фонарь.
 Очевидно, гасконский акцент д’Артаньяна мог сойти за произношение англичанина только у глухого.
 – Ладно, к огню так к огню, – спокойно проговорил д’Артаньян, бросив мимолетный взгляд, убедивший его в том, что второй часовой исчез в темноте.
 – А, дьявол! – охнул солдат, узнавший в мушкетере того, кто должен был находиться за дверью охраняемой им камеры.
 – Я вижу, ты узнал меня, любезный, – сказал д’Артаньян, крепко ухватив солдата за горло одной рукой, а другой удерживая его мушкет. – Тем лучше. Как видишь, я по другую сторону дверей. Так вот, любезный: в твоих интересах прислушаться к моему совету. Если ты немедленно не последуешь за своим товарищем спасать мадемуазель де Бриссар, тебе не поздоровится. Тебя будут судить по законам военного времени за то, что ты, находясь на посту, упустил арестанта. Я же предлагаю тебе воспользоваться случаем оправдать мое бегство тем, что ты помогал дочери коменданта избавиться от лап мошенников, которые горланят там, в темноте. Я открою двери камеры и верну ключи тебе – таким образом, твое начальство решит, что тот, кто приказал тебе оставить пост из-за чрезвычайного происшествия, имел дубликат. Что ты скажешь на это, любезный?
 – Что я верну тебя на прежнее место, приятель, – прохрипел солдат, пытаясь освободиться от железной хватки мушкетера.
 – В таком случае я придушу тебя раньше, чем ты успеешь помолиться, – спокойно сказал д’Артаньян, сильнее сжимая пальцы.
 Солдат понял, что гасконец не шутит. Он также почувствовал, что мушкетер сильнее его.
 – Отпустите, довольно, – задыхаясь, прошептал он. – Человек вы или дьявол, но будь я проклят, если я знаю, как вам удалось вырваться оттуда и зачем вам понадобилось возвращаться, – продолжал стражник, снимая с пояса ключи и передавая их д’Артаньяну.
 – Из человеколюбия, – лукаво улыбнувшись, ответил гасконец. – Мне стало жалко твоей головы.
 Не мешкая более, мушкетер отпер дверь и вернул ключи солдату. Тот снова прицепил их к своему поясу и, взяв предусмотрительно разряженный д’Артаньяном мушкет за дуло, как палку, пошатываясь пошел прочь. Временами он встряхивал головой и ощупывал горло, проверяя, не сжимают ли его еще железные пальцы мушкетера.
 – Да передай, что тебя снял с поста Гарри Джейкобсон собственной персоной. Можешь также сообщить, что он обещал покараулить сам, – со смехом крикнул д’Артаньян ему вдогонку.
 Однако нельзя было терять времени. В любой момент мог появиться патруль или кто-либо из вооруженных ларошельцев, а д’Артаньян по-прежнему не имел даже шпаги.
 Впрочем, сокрушаться из-за того, что он не отобрал у стражника хотя бы его шпагу, гасконец не стал. Он вошел внутрь и тихо позвал девушку.
 Не дождавшись ответа, мушкетер вернулся к выходу и вооружился оставленным у входа фонарем, который, к счастью, не погас во время их непродолжительной схватки с солдатом.
 Взору д’Артаньяна представилась картина, способная вдохновить влюбленного на разного рода безумства. На жесткой тюремной койке, освещаемая скупым светом колеблющегося язычка пламени, мирно спала, разметавшись во сне, девушка, несколько часов назад добровольно явившаяся в тюрьму, чтобы заменить его собой в камере смертников. И пусть ее жизни ничто здесь не угрожало, все же д’Артаньян не мог не оценить жертвы, принесенный Камиллой ради него. Она рискнула своей репутацией, а в ту эпоху это подчас было немногим меньше, чем жизнь.
 – Камилла, я вернулся возвратить долги, – сказал д’Артаньян.
 Девушка открыла глаза и улыбнулась.
 – Какой милый сон, – со вздохом произнесла она.
 – Камилла, вы видите меня наяву, а не во сне.
 Девушка тряхнула головой, разгоняя остатки сновидений.
 – Д’Артаньян, это вас я вижу?!
 К радости, вспыхнувшей сначала в глазах мадемуазель де Бриссар, примешалась тревога.
 – Вы опять здесь, в этой камере? Что случилось? Вас опять схватили?!
 – Успокойтесь, Камилла. Я свободен, как ветер, во всяком случае – пока. Просто я люблю возвращать свои долги и не люблю откладывать это на потом.
 – Так вы…
 Д’Артаньян не дал ей закончить.
 – Зачем вам встреча с караульными именно в этом малопривлекательном помещении? Зачем вам огорчать милейшего господина коменданта? К чему нам все эти неприятности! Я говорю «нам», потому что с сегодняшней ночи стал принимать ваши дела очень близко к сердцу.
 – Вот как, сударь! Значит, вы явились за мной из чисто эгоистических побуждений? – спросила Камилла, сопровождая вопрос лукавым взглядом.
 – Еще бы, мадемуазель.
 – А я-то подумала, что вам стало жаль бедную девушку, томящуюся в тюрьме.
 – Камилла, я слышу шум на улице, – перебил ее д’Артаньян. – Тысяча чертей, я позабыл отобрать у этого недотепы его шпагу.
 – Так вы безоружны?! – воскликнула девушка, всплеснув руками. – Что же мы стоим – бежим скорее!
 Очутившись на улице, беглецы увидели, что они чуть было не опоздали последовать этому здравому совету. Слева показались огни. Было ясно, что оттуда движется целый вооруженный отряд.
 Д’Артаньян и Камилла бросились вправо. Они успели свернуть в один из переулков прежде, чем их могли заметить.
 Несколько минут они пробирались почти в полной темноте, но затем были вынуждены остановиться, так как девушка выбилась из сил.
 – Послушайте меня, Камилла, – заговорил д’Артаньян, бережно поддерживая девушку под руку, – я думаю, нужно поступить так: мы должны приблизиться к какому-нибудь патрулю, оставаясь незамеченными, а затем, когда я удостоверюсь, что вам не грозит попасть в руки этих бродяг, я укроюсь в тени, а вы выйдете к ним; это вас они ищут по всему городу. Коменданту сообщат радостную весть, ему будет не до меня. Таким образом, лучшее, что мы сейчас можем сделать, – это расстаться.
 Взрыв проклятий, донесшийся со стороны тюрьмы, которую незадолго до этого покинули беглецы, показал им, что исчезновение арестанта обнаружено.
 Девушка покачала головой.
 – Мне это не нравится, д’Артаньян. Куда же вы отправитесь, совершенно не зная города? Вас схватят и отведут обратно в камеру. И объясните мне, о каких это бродягах вы все время говорите?
 Гасконец рассказал о своих приключениях после бегства из камеры. Он сделал это чрезвычайно кратко, так как ситуация не располагала к длинным речам.
 Камилла наморщила лоб.
 – Значит, вы оставили мэтра Буало у Клоринды?
 – Да, если это имя той старухи, что отворила нам дверь.
 – Именно ее я имею в виду. Смогли бы вы узнать эту улицу и дом?
 – Днем – наверное, да.
 – Идемте, я отведу вас туда.
 – Камилла, если нас схватят, вам не миновать объяснений.
 Мадемуазель де Бриссар нахмурила бровн.
 – Сударь, вы так озабочены сохранением моей репутации, что я начинаю сожалеть о том, что помогла вам бежать.
 – Камилла, вы несправедливы ко мне. Я очень беспокоюсь за вас, потому что…
 – Что же вы замолчали, господин мушкетер?
 – Потому что я люблю вас, черт побери!
 – Ах, что я слышу! Ну и прыть у этих королевских мушкетеров! Мы знакомы чуть меньше суток, шевалье!
 – И тем не менее я готов повторить свои слова.
 – В вас говорит чувство признательности.
 – Неужели я вам совсем безразличен?!
 – Сударь, вы выбрали неудачное время для объяснений в любви. Кстати, мы почти пришли – спрячьтесь у Клоринды и не высовывайте на улицу носа.
 – Когда мы увидимся снова?
 – После сдачи Ла-Рошели.
 – Но это может затянуться, черт побери!
 Вместо ответа Камилла с улыбкой приложила свой пальчик к губам мушкетера. Так, стоящими рядом, лицом друг к другу, и увидел их комендант Ла-Рошели, появившийся из-за угла в сопровождении своих вооруженных до зубов людей.




 Глава одиннадцатая
 Очень короткая, в которой тем не менее д’Артаньяну успевают выразить свое дружеское расположение оба его недавних врага


 Комендант сбился с ног в поисках Камиллы и находился в самом мрачном расположении духа, близком к отчаянию. Увидев парочку, он застыл, словно громом пораженный.
 – Goddamn! – донеслось из-за его спины.
 Этот возглас неоспоримо свидетельствовал о том, что там же обретается мистер Гарри Джейкобсон.
 – Наконец-то, Камилла, я нашел тебя! – воскликнул комендант, подбегая к молодым людям. – Надеюсь, эти негодяи не причинили тебе вреда?!
 – О нет! Этой ночью я обрела надежного защитника, – проговорила девушка, сжимая руку д’Артаньяна, словно желая заставить его молчать.
 – Кто же вы, шевалье? Я хочу знать, кому я обязан спасением самого близкого мне человека!
 – Его имя – господин д’Артаньян, лейтенант королевских мушкетеров.
 – Goddamn! – снова донеслось из-за спины коменданта. – Похоже, этот джентльмен умеет проходить сквозь стены.
 – Как?! Тот самый!.. – Комендант в полной растерянности переводил взгляд с Камиллы на д’Артаньяна и обратно.
 – Я расскажу вам, что мне пришлось пережить этой ужасной ночью, – продолжала между тем Камилла, делая знак мушкетеру. – Вечером мне не спалось. Я решила отправиться к мадам Дюберже, однако по пути мое настроение только ухудшилось, и я приказала слугам доставить меня в церковь, чтобы помолиться о всех защитниках города и послушать орган, так как знала, что почтенный кантор Буало имеет обыкновение играть на нем в это вечернее время.
 Будучи уже в церкви, я услышала на улице шум и крики. Они раздавались все ближе и ближе, и скоро я смогла уже разобрать отдельные слова. Это была городская чернь, и они призывали друг друга захватить «комендантскую дочку» в качестве заложницы, чтобы сделать сговорчивее вас, сударь. Я пришла в ужас оттого, что отпустила слуг, решив остаться с почтенным кантором в церкви. Видимо, разъяренная толпа погналась за ними, но я знала, что, как только они обнаружат, что портшез пуст, они тотчас же возвратятся обратно. Поэтому мы с мэтром Буало покинули церковь через заднюю калитку в ограде и попытались найти убежище в его доме, расположенном неподалеку. Однако не успели мы миновать и нескольких кварталов, как повстречали этих ужасных людей. Они заметили нас, и если бы не господин д’Артаньян, появившийся как нельзя более кстати и обративший их в бегство, я не знаю, что бы с нами сталось.
 – А-а, негодяи! Я перевешаю всех до одного! – произнес комендант, содрогнувшись при мысли о том, что Камилла могла оказаться во власти одноглазого и его шайки.
 – Потом мы проводили мэтра Буало в дом, где он мог найти отдых, потому что все эти события совершенно расстроили его силы. И в это время появились вы с мистером Джейкобсоном. Право, после этой ужасной ночи я не скоро решусь покинуть дом.
 С этими словами Камилла кинулась коменданту на грудь.
 Прошло какое-то время, в течение которого комендант утешал крестницу, д’Артаньян восхищался Камиллой, спасавшей его вторично этой ночью. Ему предстояло только довершить начатое девушкой дело.
 – Господин д’Артаньян, – торжественно произнес комендант, приблизившись к мушкетеру. – Я благодарю вас за благородный поступок и прошу считать приговор, вынесенный вам, преданным забвению.
 Д’Артаньян молча поклонился коменданту.
 – Я прошу вас только об одной вещи, сударь, – продолжал комендант.
 – О чем же, сударь?
 – Чтобы вы открыли мне тайну своего освобождения.
 – Охотно.
 – Я с нетерпением жду разгадки.
 – Должен предупредить вас, сударь, что в моем освобождении нет ничего загадочного. Когда толпа этих каналий принялась шуметь в переулке, а затем напала на портшез, у дверей моего узилища появился какой-то офицер, по всей видимости – начальник патруля. Видя, что эти негодяи слишком многочисленны, он решил прихватить с собою и охранников. Наблюдая за ним сквозь тюремное окно, я слышал его слова и понял, что в городе мятеж. Не скрою – это меня не огорчило. Вы, сударь, надеюсь, охотно простите мне эти слова, принимая во внимание, что я ожидал своей казни и мог надеяться разве что на чудо. Но, когда я услышал, что эти канальи собираются похитить мадемуазель де Бриссар, я испытал отвращение. Такие способы борьбы недостойны честных противников, они мне претят. К моему счастью, солдат, заглядывавший незадолго до того ко мне в камеру, чтобы проверить, все ли в порядке, в спешке небрежно запер двери, и мне, хорошенько поднажав плечом, удалось выбраться наружу. Мне было все равно, куда идти, – я не ориентируюсь в городе, – и я пошел на голоса.
 Остальное вам известно от мадемуазель де Бриссар, которая оказывает мне большую честь, придавая нормальному поведению дворянина чрезмерное значение. Эти канальи трусливы, как все негодяи, поэтому они сразу же разбежались.
 – Вы благородный человек, господин д’Артаньян, – тожественно произнес комендант. – И я очень рад, что вас не успели повесить.
 «Я тоже», – подумал мушкетер, но промолчал. После этого комендант повернулся к своей крестнице и ке более не оставлял ее. Небольшой отряд, окружавший коменданта, двинулся назад. Комендант полагал, что Камилла нуждается в отдыхе; сам он и его люди были тоже утомлены.
 – Говоря по правде, сударь, я испытываю большое облегчение, узнав, что вы на свободе и вам больше не грозит веревка, – обратился к д’Артаньяну Джейкобсон. – У меня на душе… как это говорится?.. Вот – кошки скребли из-за того, что это именно я сгоряча стал причиной ареста такого храбреца, goddamn!
 – Ну, что же, шевалье. В таком случае и я не испытываю никаких злых чувств по отношению к вам, – отвечал гасконец, ничуть не кривя душой.




 Глава двенадцатая
 Расследование г-на коменданта


 Пришло утро. То самое утро, когда нашему герою предстояло бы взойти на эшафот, если бы в течение событий не вмешался счастливый случай в образе очаровательной Камиллы. Таким образом, в то утро в Ла-Рошели никого не повесили.
 Д’Артаньяну отвели комнату в доме коменданта, и, хотя его уверили в том, что он совершенно свободен, в коридоре неподалеку находились двое вооруженных солдат. Впрочем, комендант, видимо, осознал всю тщетность продолжения обороны города.
 – Надеюсь, добрые ларошельцы, которые еще не умерли от голода, поймут меня лучше, чем марсельцы господина де Касо, и среди них не окажется безумца, готового следовать дурному примеру Пьера Либерта  [11] , – криво усмехаясь, говорил комендант Камилле.
 – Собирайтесь в дальний путь – у нас мало времени, – обратился он к Камилле, когда она зашла пожелать ему доброго утра. – Гарри, отберите десяток надежных молодцов, да таких, которые не валятся с ног от голода. – Эти слова относились уже к Джейкобсону. – Пусть они обыщут все кладовые, и все, что найдется, реквизируйте и тащите сюда. С наступлением ночи все это мы переправим на «Морскую звезду». Раз уж мы задержались с отплытием на сутки, следует основательно к нему подготовиться.
 Мистер Джейкобсон сразу же отправился исполнять приказание г-на коменданта, а мадемуазель де Бриссар поступила совсем наоборот.
 – Что же все это означает?! – спросила она, всплеснув руками.
 – Только то, что Ла-Рошель будет сдана. Я отдал соответствующие распоряжения. Завтра армия короля Франции – а вернее, Ришелье – войдет в город.
 – Ну что же, – задумчиво произнесла девушка. – Я рада, что вы приняли мужественное решение. Но к чему эти сборы?
 – Я принял также и другое решение, Камилла.
 – Вот как! Какое же?
 – Мы отправляемся в Англию.
 – В Англию?!
 – Да, Камилла.
 – Что же мы будем делать в Англии?
 – Мы будем там жить.
 – Жить – да, но в качестве кого?
 – В качестве почетных гостей, союзников, а не пленников, что, несомненно, произойдет, останься мы в Ла-Рошели.
 – Но я не собираюсь становиться гостьей Англии!
 – Что может удерживать вас в Ла-Рошели?! В Ла-Рошели, занятой победителями?!
 При последних словах коменданта щеки девушки покрылись густым румянцем.
 – А-а, понимаю причину вашего нежелания отправиться в Англию, – раздраженным тоном продолжал комендант, заметивший этот румянец. – Вам больше по душе общество господина д’Артаньяна и ему подобных. Но, Камилла, опомнитесь, прошу вас. В Англии мы будем окружены единоверцами, настоящими христианами. Вам будет оказан тот почет, которого вы заслуживаете.
 Девушка отвернулась к окну.
 – Камилла, я знаю вас с пеленок. Я изучил ваш характер лучше, чем свой, – это просто упрямство. Вы знаете этого гасконца едва ли вторые сутки.
 Мадемуазель де Бриссар молча хмурила брови и кусала коралловые губки.
 – Но, в конце концов, Камилла, это просто смешно! – вскричал комендант, которому, видно, было вовсе не до смеха. – Вы знаете, что небо лишило меня радости иметь детей, и я отношусь к вам, как к родной дочери. Неужели вы полагаете, что я позволю этому проходимцу волочиться за вами?
 – Шевалье д’Артаньян – учтивый кавалер и храбрый солдат, а вовсе не проходимец, как вы изволили выразиться, сударь, – надменно произнесла мадемуазель де Бриссар и, не удостоив взглядом своего раздосадованного опекуна, вышла из кабинета.
 – Боже правый! – вскричал комендант, когда створки дверей закрылись за девушкой. – Опять этот гасконец! Хотел бы я знать, чем он успел приворожить ее, когда она даже толком не видела его при дневном свете?!
 Внезапная мысль заставила его замереть на месте. Комендант вызвал дежурного офицера, одновременно пытаясь вспомнить какую-то важную вещь.
 – Пусть явятся эти трусы, что несли вчера портшез, – сказал он, досадливо морщась, словно терзаемый зубной болью.
 Оба лакея были доставлены через пять минут.
 – Так это вы прошлой ночью бросили портшез и удрали, словно трусливые зайцы?! – спросил комендант, одолеваемый смутными подозрениями.
 – Ваша милость, поскольку мы знали, что в портшезе никого нет…
 – Вы хотите сказать, что, если бы мадемуазель де Бриссар доверила вам свою жизнь и честь, вы вели бы себя, как подобает мужчинам?
 – Ваша милость, мы дрались бы до последней капли крови!
 – Я почти готов поверить вам, но с одним условием…
 – Каким же, ваша милость? – почтительно спросил старший из лакеев, начиная надеяться на удачный исход дела.
 – С одним-единственным условием. Вы, ничего не скрывая, опишете мне шаг за шагом весь путь, который вы проделали вчера, сопровождая мадемуазель де Бриссар.
 – Нет ничего проще, ваша милость! – радостно воскликнули оба носильщика.
 – Тем лучше, тем лучше, – благосклонно кивнув им головой, протянул комендант. – Тем лучше для вас. Итак?
 – Мадемуазель-де Бриссар приказала нам отнести портшез к дому мадам Дюберже, но…
 – Что же вы замолчали?
 – Мне показалось, ваша милость, что мадемуазель не собиралась к мадам Дюберже.
 – Вот как! Что же привело вас к такому глубокомысленному заключению, позвольте спросить?
 – А то, сударь, что мадемуазель приказала двигаться по улице Аббатисс, хотя эта дорога – самая длинная.
 – Так! Продолжай!
 – Зато – это самая удобная дорога, если направляешься в городскую тюрьму, сударь.
 – Не вижу связи между мадам Дюберже, мадемуазель де Бриссар и тюрьмой Ла-Рошели.
 – Дело в том, ваша милость…
 – Не советую вам увиливать от ответа!
 – Дело в том, что не успели мы сделать и двух дюжин шагов, как мадемуазель де Бриссар объявила нам, что она передумала и не пойдет к мадам Дюберже.
 – Куда же она приказала ее отнести? В собор на площади, не так ли?
 – Это так, ваша милость, но…
 – Черт возьми! Или вы будете говорить, или вас ожидают неприятности!
 – Нет, нет! Ваша милость, мы расскажем все, что знаем. Только перед этим разрешите просить вашу милость об одной милости…
 – Вы, кажется, позволяете себе ставить условия?
 – Ни в коем случае, сударь! Мы смиренно просим у вас защиты.
 – Защиты? От кого же?
 – Видите ли, ваша милость. У нас есть некоторые основания полагать, что мадемуазель де Бриссар может рассердиться на нас, если мы сообщим вам, где она побывала до того, как направилась в церковь.
 – Ах, вот в чем дело! – раздраженно проговорил комендант, резко смяв лист бумаги, лежавший перед ним на столе. – У них есть основания! Выкладывайте все начистоту, или мы не сговоримся, бездельники!
 – Конечно, сударь, конечно. Мы и рассказываем вам все, как оно было. Но если мадемуазель де Бриссар пожелает после этого прогнать нас со службы…
 – Ни слова больше о мадемуазель! Я плачу вам деньги, и вы скажете мне все, что знаете, или я, тысяча чертей, велю утопить вас этой же ночью! – свирепо воскликнул комендант.
 – Ах, ваша милость, вы не хотите сжалиться над вашими верными слугами, – со слезой в голосе проговорил тот из лакеев, что выглядел похитрее.
 – Довольно! Я хочу знать все!
 – Но, если мадемуазель откажет нам, где мы потом найдем такое хорошее место?..
 – Бездельники! Я сам откажу вам от места за ваше позорное поведение прошлой ночью!
 Видя, что комендант не на шутку разгневан, лакей сменил тактику. Он сделал круглые глаза и с поклоном приблизился к господину.
 – Ох, сударь! Если бы вы знали, что у меня на душе творится, вы бы не изволили гневаться на своего верного слугу.
 – Хватит говорить загадками. Если ты хочешь спасти свою шею от веревки – немедленно выкладывай все, что тебе известно. Твоего дружка это тоже касается.
 – Ваша милость, перед тем как отправиться в церковь, мадемуазель приказала доставить ее к городской тюрьме.
 – Я не ослышался?! Повтори, что ты сказал, каналья!
 – Ну вот, сударь, вы изволили рассердиться…
 – Так вы доставили ее к тюрьме?
 – Совершенно верно, сударь.
 – И что же было дальше?
 – Мадемуазель приказала нам подождать ее. Потом она подошла к стражнику и о чем-то поговорила с ним.
 – О чем, черт возьми, она могла говорить со стражником?!
 – Этого мы не знаем, ваша милость, так как с того места, где мы стояли, слов было не разобрать.
 – Продолжай.
 – Так было дело, сударь. А потом солдат передал мадемуазель свой фонарь и открыл перед нею дверь камеры – наружную дверь, сударь.
 – И она вошла?
 – Ваша правда, сударь. Мадемуазель вошла туда.
 – Проклятие! Теперь я понимаю…
 – Что, сударь?
 – Это тебя не касается, бездельник! Остерегайся вывести меня из терпения. Продолжай…
 – Мадемуазель отсутствовала примерно четверть часа или немногим больше. А потом она быстро вышла и села в портшез, а мы с напарником отнесли ее к церкви на площади – вы знаете, ваша милость, это совсем недалеко оттуда.
 – Черт! Мадемуазель разговаривала с вами?
 – Нет, ваша милость.
 – Черт, черт! По крайней мере, она же сообщила вам, куда следует ее доставить?
 – Мадемуазель сказала мне перед тем, как обратилась к стражнику: «Когда я вернусь, вы отнесете меня на площадь к церковной ограде, где меня должен ждать кантор Буало».
 – Проклятье! Она так и сказала?!
 – Я передал вам слово в слово, сударь.
 – Значит, весь обратный путь из тюрьмы мадемуазель не обращалась к вам? Вы не слышали ее голоса?!
 – Нет, сударь. Она молчала всю дорогу.
 – Тысяча чертей! Неужели она… неужели это возможно?!!
 Комендант заметался по кабинету, словно раненый тигр.
 – Как она была одета?
 – В темный бархатный плащ с капюшоном.
 – Вы видели ее лицо?
 – Конечно, сударь. Она разговаривала с нами во дворе дома.
 – Да нет, идиот. Видел ли ты ее лицо, когда она вышла от этого арестанта?
 – А-а, вот что ваша милость имеет в виду. Если ваша милость об этом спрашиваете, то я могу твердо ответить – нет.
 – Так, значит, вы своими собственными руками доставили к церкви этого…
 – Кого вы имеете в виду, ваша милость?
 – Нет, – сказал вовремя спохватившийся комендант. – Нет, ничего. Вы свободны, по крайней мере – пока. Можете идти.
 – Но, сударь… вы обещали, что мадемуазель не будет…
 – Не будет, не будет! Мадемуазель ничего не будет. Уж об этом я позабочусь лично.
 Лакеи с низкими поклонами попятились назад, но голос коменданта застиг их в дверях.
 – Постойте! Но как же, черт побери, случилось, что вы топали обратно с пустым портшезом?
 – Нас отпустил мэтр Буало. Он сказал, что мадемуазель будет слушать его орган и молиться.
 – Мятежник, предатель. Да это целый заговор! – прошипел комендант, еле сдерживаясь. – Ступайте вон! – крикнул он струхнувшим лакеям. – Да смотрите, если вы проболтаетесь кому-нибудь хоть одним словом – я сдеру с вас шкуры, живьем!
 Как только двери за лакеями затворились, он дал волю своему гневу, запустив для начала в стену массивным письменным прибором, красовавшимся на его столе.
 На шум прибежал испуганный офицер.
 – Разыскать кантора церкви святого Фомы – Буало! – свирепо сказал комендант. – И приведите мне стражника, который, охранял камеру приговоренного прошлой ночью.
 – Их было двое, ваша милость.
 – Так приведите обоих, да поживее!
 Требуемых солдат искали долго, но отыскать сумели только одного – зато именно того, который интересовал господина коменданта в первую очередь.
 – Отвечай, как ты выпустил пленника? – угрюмо потребовал комендант, успевший взять себя в руки.
 – Он сказал, что неподалеку на мадемуазель де Бриссар напала целая шайка городской черни и у него есть приказ забирать всех солдат ему в помощь, – отвечал солдат.
 – Кто сказал? Арестант? – спросил совершенно сбитый с толку комендант.
 Он готов был услышать все, что угодно, но только не то, что услышал.
 – Ну да, сударь. То есть – нет. Мистер Джейкобсон, – тоскливо отвечал стражник, которому уже начал мерещиться призрак петли, которой окончится все дело.
 Комендант некоторое время собирался с мыслями. Наконец ему это в некоторой степени удалось.
 – Я вижу, это целый заговор, – раздельно проговорил он. – В Ла-Рошели целая шайка мятежников, и солдаты тоже примкнули к ней.
 – Нет-нет, господин комендант. Клянусь, я ни в чем не виноват. Он не человек, а дьявол и, верно, умеет проходить сквозь стены!
 – Ты, верно, опять имеешь в виду мистера Джейкобсона? – саркастически улыбаясь, спросил комендант, вытаскивая из ящика стола пару пистолетов.
 – Да нет же, ваша милость! Я говорю об этом проклятом гасконце. Одному сатане известно, как он объявился по эту сторону дверей. И я готов поклясться, что прибежал он с улицы.
 – Ты перестанешь морочить мне голову ровно через секунду, – зловеще сказал комендант, нацеливаясь в беднягу из пистолета, – потому что я застрелю тебя на этом самом месте.
 – Сударь, прошу вас, сжальтесь надо мной, – повторял перепутанный солдат. – Я ни на секунду не расставался со своими ключами – все они на месте.
 – Значит, ты сам отпер ему дверь, негодяй?!
 – Клянусь, я не отпирал ему дверей! Клянусь Господом Богом и всеми святыми и именем моей матери! – завопил несчастный, увидев, что комендант собирается спустить курок.
 – Или ты последний негодяй и клятвопреступник, или… ты действительно не отпирал ему дверей, – несколько поостыв, сказал комендант. – Но, может быть, ты объяснишь мне в таком случае, как он смог выбраться наружу?
 Видя, что солдат никак не может прийти в себя, комендант решил успокоить беднягу, в надежде, что ему все-таки удастся уяснить себе происшедшее ночью. Кое-что он уже понимал: ему было совершенно ясно, что Камилла, повинуясь безрассудному порыву, явилась в тюрьму и заменила д’Артаньяна в камере, отдав ему свой плащ. Но каким образом девушке, в свою очередь, удалось незамеченной покинуть тюремные стены, если часовой божится, что не отпирал дверей?
 – Ты говоришь, что тебя снял с поста мистер Джейкобсон?
 Солдат низко опустил голову.
 – Это так или нет?
 – Нет, ваша честь, это был он!
 – Не надо говорить со мной загадками, любезный.
 – Тот самый гасконец, ваша милость! Тот, кому полагалось сидеть взаперти. А он, будь он трижды проклят, пришел снаружи!
 – Так, так, – протянул комендант, начиная догадываться о продолжении истории.
 – И ты со своим напарником, вместо того чтобы схватить проходимца или в крайнем случае застрелить его, спокойно дали ему…
 – Нет-нет, ваша милость. Просто он был в низко надвинутой шляпе и говорил очень властно и громко. Он приказал нам бежать на помощь мадемуазель де Бриссар, на которую напали смутьяны.
 – И вы оба поверили ему?!
 – Мой товарищ побежал туда, куда указал этот гасконец, а оттуда действительно слышались крики и раздалось несколько выстрелов, сударь. Я тоже подумал, что если на портшез напали, то, конечно, носильщикам не отбиться вдвоем…
 – Постой, а откуда ты узнал, что мадемуазель де Бриссар должна быть в портшезе, а слуг при ней только двое?
 – Но я же видел их незадолго до этого.
 – Кого?
 – Лакеев, которые принесли портшез.
 – Куда они его принесли?
 – Прямехонько к воротам тюрьмы, ваша милость. А из портшеза вышла мадемуазель де Бриссар.
 – Ты уверен в том, что это была она?
 – Я разговаривал с ней, как с вами сейчас, ваша милость.
 – Ага… ну конечно. И о чем же вы беседовали?
 – Если ваша милость не верите мне, вы можете справиться у Жана.
 – Что еще за Жан?
 – Так зовут второго, моего товарища…
 – А… да… Нет, почему же, я верю тебе. Мадемуазель хотела видеть арестанта?
 – Да, ваша милость. Я впустил ее, так как она сослалась на вас.
 – Вот как?! Сослалась на меня. Это мило, – заскрежетал зубами комендант.
 – Если я сделал что-нибудь не так, я покорно прошу прощения у вашей милости.
 – Отлично, – повторял комендант, не слушая солдата. – Оч-чень трогательно и романтично!
 Он никак не мог свыкнуться с мыслью о том, что эта девочка, которую он знал с пеленок, о которой он привык заботиться и считал себя единственным человеком, которому она поверяет все свои нехитрые тайны, вдруг сделалась взрослой и вдобавок еще обвела его вокруг пальца вместе с каким-то бретером-гасконцем!
 – Лучше расскажи мне, как он выпустил ее оттуда, – устало проговорил комендант.
 Солдат во все глаза смотрел на него, видимо, не понимая, о чем идет речь.
 «Слава Богу, хоть этот ни о чем не догадывается», – подумал комендант.
 – Так ты кинулся со всех ног за своим напарником? Этим олухом Жаном… или как его там?!
 – Нет, сударь. Я как раз не сделал этого, – сказал солдат, видя, что его начальник больше не собирается стрелять в него из пистолета, и желая представить дело в более выгодном для себя свете.
 – Допустим. Что же ты предпринял в таком случае?
 – Я поднес фонарь к его лицу и спросил его имя.
 – Ты поступил по инструкции. Но ты ведь не мог не узнать его.
 – Именно это, сударь, и вызвало у меня объяснимое, но недолгое замешательство – ведь я был уверен, что он сидит в камере, которую я охраняю.
 – Продолжай.
 – Как я уже сказал, я узнал его, но это и сыграло со мной злую шутку, сударь. Он выбил фонарь у меня из рук и набросился на меня, словно разъяренный вепрь.
 – И ты, конечно, отдал ему ключи.
 – Упаси Боже, ваша милость. Я встретил его по-свойски. Если бы не проклятая шпага, которая сломалась при первом же выпаде, я проткнул бы его насквозь.
 – Ну да… ты же храбрец. У меня все такие храбрецы в гарнизоне.
 – Благодарю, ваша милость. Наконец-то вы заметили меня! – воскликнул солдат, предпочитая не замечать ядовитой улыбки, тронувшей губы коменданта.
 – Заметил, любезный. И можешь не сомневаться – я тебя оценю по достоинству. Однако что же ты остановился?..
 – Извольте, ваша честь. Если вы напомните мне, на чем я…
 – На том, что у тебя сломалась шпага, – спокойно заметил взявший себя в руки комендант, внимательно наблюдая за ничего не подозревающим солдатом.
 – Ну да, в самом деле, ваша милость! Как я мог запамятовать! Итак, он бросился на меня, намереваясь пронзить шпагой, но я уклонился от удара и схватил его мертвой хваткой. Мы принялись бороться, ваша милость, и, не удержавшись на ногах, упали наземь. Очевидно, я сильно ударился затылком о мостовую, ваша честь, потому что из глаз у меня посыпались искры и все потемнело. Когда я очнулся, никого вокруг не было, и, так как дверь была заперта, а ключи по-прежнему висели у меня на поясе, мне и в голову не пришло, что он мог отпереть двери. Так как все равно стеречь было некого, я со всех ног побежал туда, где кричали.
 – Значит, он все-таки отпирал двери? Вот ты и проговорился, негодяй!
 – Ах, ваша честь! – бледнея, воскликнул солдат, прикусив язык от досады.
 – Выходит, ты не только предатель, но и клятвопреступник! Ты только что божился мне, что не отпирал ему дверей.
 – И это чистая правда, ваша милость. Я действительно не отпирал их. Он сам забрал ключи и открыл камеру.
 – Значит, ты только предатель. Поэтому я прикажу всего лишь повесить тебя, а четвертования, так и быть, ты избежишь.
 Солдат побледнел как полотно.
 – Ваша милость, он налетел из темноты, как демон, и задушил бы меня, если бы я не прекратил сопротивления.
 – Вот теперь я тебе верю.
 Комендант задумался.
 – Хочешь спасти свою шкуру? – неожиданно спросил он.
 Солдат молча упал на колени.
 – Ну еще бы, – брезгливо сказал комендант. – Отвечай мне: как ты думаешь, что помогло арестанту бежать?
 – Не иначе, как сам сатана, ваша милость! – заголосил стражник, осеняя себя крестным знамением.
 – Правильно, – с видимым удовлетворением подтвердил комендант. – Этот гасконец – опасный чернокнижник. Поэтому ему удалось на время скрыться от нас. Но колдовским чарам не одержать верх над честными христианами. Как видишь, он снова в наших руках и не уйдет от заслуженной кары.
 Комендант вызвал дежурного офицера.
 – Возьмите усиленный конвой и поставьте его к комнате д’Артаньяна, – приказал он.
 Дождавшись, покуда офицер выйдет, он повернулся к солдату:
 – А все, что ты видел вчера вечером: портшез, лакеев и, быть может, кого-то еще – бесовское наваждение. Ты понял меня, любезный? И упаси Бог тебя рассказать об этом кому-нибудь – тогда ничто не спасет твои кости от испанских сапог  [12] .
 – Я уже все позабыл, ваша честь!
 – Это правильно.
 – Ваша честь, разрешите мне задать только один вопрос…
 – Один – куда ни шло, да поскорее…
 – Относится ли к колдовскому наваждению и все, что связано с особой, вышедшей из портшеза?
 – Да с чего ты взял, любезный, что там вообще была какая-то особа? Откуда она могла взяться в такой час, да еще в таком месте?!
 – Я все понял, ваша честь. Сказать по правде…
 – Что еще такое?
 – Я тут наговорил вам всякого со страху, что вы прикажете примерно наказать меня из-за бегства арестанта. Вот я и потерял голову. А теперь-то я понимаю, что этот чародей просто околдовал меня, да и бедолагу Жана – тоже. Вот мы как бы и сошли с ума, но теперь-то уже снова в полной памяти.
 – Ты сообразительный малый. Можешь идти. Очень романтичная история, – злобно пробормотал комендант, оставшись в одиночестве. – Я покажу этому сердцееду. Это будет последнее его приключение.
 Резко распахнув двери, он вышел в переднюю. Дежурный офицер шагнул навстречу.
 – Д’Артаньяна повесить на рассвете. Зачитать приказ на всех площадях. Повесить под барабанный бой! – отрывисто бросил комендант и кинул на ходу: – Как вернется Джейкобсон – ко мне!




 Глава тринадцатая
 От судьбы не уйдешь


 «Как ни вертите, сударь, видно, такова ваша судьба», – думал г-н комендант, обгрызая ногти. Этого достойного человека надолго выбила из колеи весть о предательстве, как ему казалось, Камиллы. Почтенный комендант никак не мог примириться с мыслью, что девушка рисковала своим, а следовательно и его, коменданта, добрым именем, спасая из тюрьмы какого-то мушкетера – дуэлянта и сорвиголову, наверное, католика.
 Комендант был настолько огорчен новостью, что на время утратил ясность рассудка и собрался было вызвать д’Артаньяна на дуэль, посчитав затронутой свою честь. Но, как видит наш благосклонный читатель, по зрелом размышлении он избрал более надежный способ отмщения.
 В гневе комендант даже не подумал о том, что именно врожденное благородство и уважение к девушке заставило д’Артаньяна, рискуя жизнью, вернуться к тюрьме, чтобы освободить Камиллу и избежать огласки. Коменданта раздражало уже то, что молодой человек посмел понравиться Камилле, и, видимо, не без взаимности. Поэтому г-н комендант и пришел к выводу, что судьба нашего мушкетера состоит в том, чтобы быть повешенным в Ла-Рошели.
 «Что изменилось? – спрашивал он себя. – Ему удалось бежать. Они, вдвоем с Камиллой, заморочили мне голову, хотя это и чертовски неприятно признавать. Я был одурачен ими, как последний простак, растрогался и от избытка чувств отменил приговор. Но ведь я полагал, что этот искатель приключений действительно спас мою Камиллу от шайки негодяев. Поскольку это не так (комендант забывал о том, что д’Артаньян совершил не менее благородный поступок), я также свободен от прежних обязательств».
 Поздравив себя с такой замечательной гибкостью ума, позволявшей утолить жажду мести, г-н комендант занялся неотложными делами касательно сдачи города. Поскольку он не собирался задерживаться в Ла-Рошели, а следовательно, и встречаться с победителями, то и процедура переговоров его не занимала.
 В то же время он отдавал себе отчет в том, что правильный выбор момента отплытия из Ла-Рошели играет первостепенную роль во всей этой истории. Если бы он тайно скрылся из города, оставив сограждан в бедственном положении, то современники, а также и потомки заклеймили бы его позором. Сказали бы, что именно бегство коменданта подорвало дух защитников и послужило причиной сдачи. Совсем иное дело – принять решение, отдать приказ о сдаче осажденного города и, таким образом, прекратив военные действия, гордо отправиться куда глаза глядят. Он переставал быть начальником враждебной стороны, а превращался в частное лицо. Частное лицо может отправляться, куда ему угодно – например, в Англию.
 Так рассуждал г-н комендант, подписывая приказ о сдаче города и сопровождая его соответствующими устными распоряжениями.
 Таким образом, ничего не подозревавший д’Артаньян, который в это время спал мирным сном, был снова взят под стражу. Его ожидало безрадостное пробуждение.
 – Господин д’Артаньян! Сегодня согласно приказу господина коменданта Ла-Рошели вы будете казнены как шпион вражеской армии, – объявил офицер, вошедший в комнату.
 – Вот это новость! Настроение вашего начальника снова испортилось. Вы не шутите, милейший?!
 – Какие шутки! Одевайтесь поскорее, палач уже ждет.
 – Но меня хоть покормят напоследок?
 – Похоже, теперь вы принялись шутить, сударь!
 – Ах, черт! Я совсем забыл, что нахожусь в городе, жители которого скорее скушают с голоду друг друга, чем дерзнут навлечь на себя подозрение господина коменданта в отсутствии патриотизма.
 – Вы готовы? В таком случае – следуйте за нами.
 – По-видимому, вам очень не терпится покончить со мной, – подвел итог этому короткому диалогу д’Артаньян и принялся натягивать сапоги.
 Вот уже третьи сутки во рту у него не было ни крошки, и мушкетер чувствовал себя прескверно.
 – По крайней мере, там не будет хотеться есть, – философски заметил он, выходя на улицу.
 Солнце еще не встало, однако ночь уже отступила, сдав полномочия еще не окрепшему серенькому осеннему дню. С Атлантики дул свежий ветер, заставлял придерживать шляпу и кутаться в плащ.
 «Кажется, на этот раз мне уже не выпутаться», – подумал д’Артаньян, зябко поводя плечами. Все происходящее виделось ему как бы со стороны и оставляло почти безучастным.
 Голод ли был тому причиной, или множество сменивших друг друга за последние двое суток событий, но сознание нашего героя, оставаясь незамутненным, в то же время как бы раздвоилось. д’Артаньян отстраненно наблюдал за тем, как конвоиры, сами пошатываясь от слабости, медленно брели по улице, заключив его в середину своей маленькой процессии.
 Вот они уже достигли площади с возвышавшейся посреди нее виселицей. На этот раз она была пуста, дожидаясь нового постояльца.
 В конце улицы, там, где она выходила на площадь, стояла жиденькая цепочка солдат в тускло поблескивающих в лучах бледного восходящего солнца шлемах. Глухо рокотали барабаны.
 «Спектакль обставлен по всем правилам, – отметил мушкетер, удивляясь своей нечувствительности к происходящему. – Кажется, все это не имеет отношения ко мне», – пронеслось у него в голове.
 Вокруг виселицы также стояли солдаты, в основном – англичане. Как сообщает нам историческая наука, их было много среди защитников последней цитадели кальвинизма во Франции.
 Мерный бой барабанов отдавался в ушах похоронной музыкой.
 – Приготовьтесь. Сейчас вы умрете, – обратился к приговоренному офицер, руководивший казнью.
 Камилла проснулась рано. Ее разбудил кошмар. Ей приснилось, что д’Артаньяна опять схватили и ведут на казнь. Она позвала камеристку, спавшую в смежном с комнатой ее госпожи помещении.
 – Поверишь ли, Мадлен, – сказала она, – во сне я видела, что того гасконца, которого господин комендант вчера освободил из-под стражи, опять собираются казнить.
 – Сон в руку, сударыня, – отвечала Мадлен с деланным простодушием, украдкой наблюдая за своей госпожой. – Не прошло и четверти часа с тех пор, как стража провела его через двор.
 – Что ты говоришь, Мадлен?! Этого не может быть! Ты, верно, ошиблась. Верно, это кто-то другой! – вскричала Камилла, выдавая себя в искреннем порыве чувств.
 – К несчастью, это так, мадемуазель. Это был тот самый красивый гасконец. Его разместили в комнате в правом крыле, а теперь там пусто и караул снят. Что с вами, госпожа? Вы так побледнели, на вас просто лица нет!
 Д’Артаньян взошел на деревянный помост.
 – Я не вижу священника, – сказал он.
 – Он слишком ослаб от голода, – был ответ.
 – Тогда пусть это будет кто-то, кто мог бы отпустить мне грехи. Это не по-христиански – умирать без исповеди, – сказал д’Артаньян.
 «Зачем я говорю им все это? – подумал он в то же время. – Быть может, я просто малодушно пытаюсь оттянуть неизбежное?»
 Барабаны мерно и мрачно выбивали траурный марш.
 «Они просто бьют в барабаны – это никакой не марш, – подумал мушкетер. – Удивительно, какие глупости лезут в голову за минуту до смерти. Однако ничего удивительного – мне часто приходилось рисковать жизнью, но в драке, а не на эшафоте. Я еще не привык. И вряд ли уже успею привыкнуть».
 – Итак, сударь, – сказал палач, подходя к нему. – Наденьте капюшон.
 – Это еще зачем?
 – Наденьте – это обычная вещь. Так делают.
 – Никаких капюшонов. Я хочу смотреть на солнце.
 – Как хотите, – произнес палач, затягивая петлю на шее д’Артаньяна.
 Грубая веревка царапала горло, и д’Артаньян непроизвольно завертел головой, пытаясь освободиться от петли.
 – Приготовьтесь, – сказал палач.
 Барабанная дробь заглушила его голос. Офицер взмахнул рукой, и по его знаку барабаны разом умолкли. И тогда все услышали отчаянный крик:
 – Стойте! Стойте! Остановитесь, говорю вам!
 Это был голос коменданта Ла-Рошели г-на Жана Гитона. Он бежал, отчаянно размахивая руками, в шляпе, съехавшей набекрень.
 Д’Артаньян взошел на деревянный помост
 – Ни с места, палач! Приговор отменен! – выкрикивал он издали.
 Палач, собиравшийся выбить опору из-под ног д’Артаньяна, остановился в нерешительности. Офицер замер с поднятой рукой.
 Следом за комендантом бежал Гарри Джейкобсон, придерживая длинную шпагу, хлопавшую его по ногам. Как он ни торопился, все же комендант обогнал его.
 Глава города добежал до помоста, на котором стоял д’Артаньян, и сбросил петлю с его шеи. Удостоверившись, таким образом, что мушкетеру больше ничто не грозит, он в изнеможении опустился на помост, не в силах произнести ни слова. Тяжелое, прерывистое дыхание его казалось неестественно громким в наступившей тишине.
 – Хорошо, что вы, господин комендант, все же питались намного лучше остальных, – заметил д’Артаньян. – Иначе вы не успели бы добежать вовремя.




 Глава четырнадцатая
 Похвала Гримо


 В ряду человеческих качеств, высоко ценимых во все времена, почетное место по праву принадлежит верности. Здесь мы подразумеваем то чувство, которое испытывает преданный слуга к своему господину.
 Не случайно мы завели разговор о слугах. Нам кажется, что некоторые из них безусловно достойны нашего внимания – например, г-да Планше и Гримо.
 Действительно, если бы этих двух хорошо знакомых читателю героев нашего повествования не было с д’Артаньяном в Ла-Рошели, судьба его могла оказаться иной. Каждый из них сыграл свою роль: Планше, охраняемый солдатами, – роль посланца мадемуазель де Бриссар к Гримо, Гримо – посланца все той же доброй феи к мэтру Франсуа Буало. Предчувствие и на этот раз не обмануло Атоса. Гримо сделал свое дело.
 Выслушав Планше, он кивнул головой и вскоре исчез. Умение, вернее – привычка появляться и исчезать незаметно бесшумно выработалась у славного Гримо за годы службы у Атоса. Безмолвный и невозмутимый Гримо, тенью следовавший за господином, появлявшийся тогда, когда в нем была нужда, и словно бы растворявшийся в воздухе, когда надобность в нем отпадала, оказался самым подходящим кандидатом на роль посланца Камиллы.
 Выполнив поручение, Гримо без лишнего шума возвратился на фелуку. В наступившей темноте он, как дух ночи, возник на палубе, окончательно материализовавшись лишь в каюте, где находился Планше.
 – Наконец-то, – ворчливо встретил его последний. – Меня уже тут было собрались вздернуть из-за тебя на рее.
 Вместо ответа Гримо красноречиво возвел глаза к небу.
 Впрочем, Планше был слишком обрадован благополучным возвращением Гримо, чтобы долго вспоминать об угрозах Джейкобсона. К тому же Планше проникся доверием к капитану и надеялся, что тот его в обиду не даст.
 Выяснив у Гримо, что все сошло как нельзя лучше и господин его, по-видимому, будет спасен, Планше почувствовал себя настолько хорошо, что быстро заснул, и вскоре его похрапывание присоединилось к чуть слышному дыханию Гримо, который заснул еще раньше.
 Поэтому гг. Планше и Гримо мирно проспали момент отплытия и проснулись лишь много часов спустя, когда берег уже окончательно скрылся из виду.
 – По правде говоря, мне не хочется встречаться с его высокопреосвященством, – говорил г-н Эвелин, стоя рядом с капитаном Ван Вейде. – Я давно не ощущал себя таким свободным.
 – По мне, так о возвращении в лагерь не может быть и речи, – улыбаясь, сказал капитан, попыхивая своей глиняной трубкой.
 – Вот как?! Значит, снова наши желания трогательно совпадают?!
 – Именно так, старый ты кашалот, – отвечал капитан, слегка ткнув своего помощника локтем в бок.
 – И давно ты решил покинуть его высокопреосвященство при случае?
 – Одна штука повлияла на мое решение.
 – Какая же?
 – Ты помнишь наше отплытие?
 – Еще бы. Мы отправлялись прямо в пасть голодному волку. Ларошельцы, бедняги, ведь и впрямь напоминают этого зверя.
 – Не то. Помнишь того мушкетера, который догнал нашего пассажира со своим слугой?
 – С этим неразговорчивым парнем? Помню, еще бы.
 – Этого человека зовут Атос. Говорят, что он скрывает под этим прозвищем какое-то знатное имя.
 – По виду он точно благородный вельможа.
 – Так вот, если помнишь, этот вельможа отвел меня в сторону и положил мне в руку изрядный кошелек с золотом. А потом сказал…
 – Что же ты молчишь? Продолжай.
 – Вот что он сказал мне – слово в слово: «Вы, – сказал он, – возьмете на борт моего слугу, и он будет неотступно сопровождать вас. Если вы не тот, за кого себя выдаете, и попытаетесь причинить господину д’Артаньяну хоть малейший вред, сделаете малейшую попытку выдать его, мой слуга убьет вас на месте – посмотрите на него внимательно, и вы поймете, что я говорю правду. Если все же судьбе будет угодно помешать моему слуге в этом деле и с господином д’Артаньяном что-нибудь случится, а вы вернетесь из вражеского лагеря невредимым, я даю вам слово дворянина, что убью вас собственноручно, как только разыщу. Бог мне свидетель. Это все, что я хотел сообщить вам». С этими словами он повернулся ко мне спиной и больше ни разу даже не посмотрел на меня.
 – И из-за этого человека ты опасаешься возвращаться в лагерь? Ты, который, не дрогнув, шел на пушки испанцев в бухте Маракайбо?!
 – Ах, Александр, друг мой. Я умею разбираться в людях. Это не было угрозой. Пойми, он не угрожал мне. Он говорил это спокойно и безо всякой враждебности, но я понял, что он это сделает. Гасконец в плену. Наверное, его казнят. Я не хочу появляться в лагере.
 – Ну что же, Якоб. Никто не знает тебя так, как знаю я. А я знаю, что ты – не робкого десятка. Раз ты так говоришь, значит, у тебя есть на то основания. Я тоже кое-что слышал про этого Атоса. Рассказывали, что он предложил на пари с тремя друзьями продержаться час на бастионе Сен-Жерве.
 – И выиграл?
 – Да. Еще и сумел пообедать под пулями атакующих ларошельцев. Говорили также, что он и несколько мушкетеров Тревиля устроили суд над одной женщиной, которая была доверенным лицом кардинала, вынесли ей смертный приговор, привели палача, и он привел приговор в исполнение. Если это правда, а они до сих пор не в Бастилии, значит, они и впрямь заговоренные.
 – Вот видишь! Поэтому – плывем в Остенде.
 – Но у нас не хватит пресной воды!
 – Черт возьми, это верно! Но на французский берег высаживаться я не хочу. У кардинала везде свои люди.
 – Тогда идем в Сантандер, это ближе. Идем к испанцам.
 – Хоть к туркам! Главное – мы сами себе хозяева.
 – Ты кругом прав, Якоб. Именно этого чувства я не испытал со времени наших приключений в Карибском море.
 – А этот хмурый парень, Гримо, сошел на берег и не вернулся, – бодро добавил капитан, попыхивая своей трубкой.
 – Э-э…
 – Что такое?
 – Я… э-э…
 – Тысяча чертей и норд-вест в придачу! Да в чем дело?!
 – Я только хотел сказать, что твой будущий убийца находится за твоей спиной, но…
 – Где?! – взревел капитан, резко оборачиваясь и, видимо, готовясь к рукопашной.
 – …но, кажется, он вовсе не собирается покуситься на твою жизнь, судя по его мирной физиономии, – закончил г-н Эвелин. – Клянусь золотыми дукатами, зарытыми мной в северной части острова Тортуга семь лет тому назад, этот парень хочет о чем-то с нами поговорить.
 В самом деле, Гримо приблизился к обоим морякам с явным намерением вступить в разговор.
 – Доброе утро, парень, – добродушно сказал г-н Эвелин.
 Гримо поклонился.
 – Домой? – спросил он, обводя рукой морской горизонт.
 – Ты прав, любезный, домой. Но только вот дома у нас с тобой разные, – хмуро отвечал капитан Ван Вейде.
 – Господин д’Артаньян вернулся? – спросил туго соображавший со сна Гримо.
 – А откуда он, по-твоему, мог вернуться? Из тюрьмы?! – спросил г-н Эвелин.
 – Его освободили, – сообщил Гримо. – Затем он задумался на минуту и уточнил: – Должны были.
 – Рад это слышать, парень, – отвечал капитан, оправившийся от своей минутной слабости. – Но нам об этом ничего не известно.
 – Тогда – назад! – сказал Гримо, делая красноречивый жест.
 – Полегче, парень! Здесь я капитан, – недобро отвечал Ван Вейде.
 – Надо – назад! – упрямо повторил Гримо, делая шаг к штурвалу.
 – Эй, молодцы! – крикнул капитан двум матросам, хлопотавшим неподалеку. – Оставьте на время снасти и отведите этого человека в трюм. Пусть он посидит там пока и не путается под ногами!
 Упирающегося Гримо утащили в трюм, но для этого понадобилось позвать третьего матроса.
 – Так будет лучше, – удовлетворенно сказал капитан. – Идем в Сантандер.




 Глава пятнадцатая
 Осада закончилась


 Столь поспешное появление коменданта Ла-Рошели на площади, где собирались казнить д’Артаньяна, объясняется чрезвычайно просто. Лишь одно обстоятельство заставило г-на коменданта отменить казнь – исчезновение фелуки «Морская звезда» из гавани Ла-Рошели. Отправившийся в гавань Джейкобсон не обнаружил ее на месте и спешно прибыл к коменданту с этим известием.
 Комендант мигом сообразил, что единственный путь спасения из Ла-Рошели теперь потерян. Ему не нужно было обладать большой фантазией, чтобы представить себе, как отнесутся к нему победители, заняв город и обнаружив, что он, комендант, повесил лейтенанта мушкетеров короля, уже отдав приказ о капитуляции, фактически прекращающей военные действия. Поэтому комендант так спешил остановить казнь.
 К счастью для д’Артаньяна, комендант действительно сохранил значительно больше сил, чем его подчиненные.
 Он успел.
 Итак, Ла-Рошель пала. То, что было начато в марте 1621 года, когда гугеноты восстали против короля, было завершено семь лет спустя в этом же городе. С восстанием было покончено. Королевская армия под Ла-Рошелью сполна рассчиталась за неудачи под Монтобаном и Монпелье. Это было тем более приятно для кардинала, поскольку все предыдущие неудачи в борьбе с гугенотами выпали на долю короля, тогда как победу все связывали в первую очередь с именем Ришелье.
 Была подписана капитуляция.
 28 октября 1628 года город сдался на милость победителей. Король даровал свободный пропуск храброму гарнизону. Когда защитники города показались из ворот, королевские войска не хотели верить своим глазам: перед ними прошла горсть людей.
 Их было сто пятьдесят четыре человека, из них девяносто англичан. Офицеры шагали со шпагами на боку, солдаты – с тростями в руках, на которые они опирались, чтобы не упасть от слабости. Все исхудавшие, с ввалившимися глазами. Это было все, что осталось от гарнизона.
 В День Всех Святых состоялся торжественный въезд короля и кардинала в город. Комендант, облаченный в лучшее служебное одеяние, первым встречал его высокопреосвященство, однако их беседа получилась весьма непродолжительной, во всяком случае не такой, на какую рассчитывал г-н комендант.
 Людовик XIII ехал в сопровождении своих мушкетеров. Из нестройных рядов горожан, толпившихся по обеим сторонам, навстречу кортежу вышел худой, небритый человек с несколько осунувшимся лицом, но весело горящими глазами.
 – Вас ли я вижу, дорогой друг?! – раздался зычный бас из голубых рядов мушкетеров, сверкающих на солнце серебристыми крестами, вышитыми на их плащах.
 Это великан Портос узнал д’Артаньяна.
 Вслед за этим послышались еще два восклицания. Атос и Арамис, нарушив стройность рядов, повернули своих коней к вновь обретенному другу.
 – Подведите коня господину д’Артаньяну! – раздался голос де Тревиля.
 Серый жеребец был подхвачен под уздцы и немедленно предоставлен в распоряжение лейтенанта мушкетеров.
 Д’Артаньян забыл про усталость. Он сел на коня и присоединился к друзьям.
 – Что там такое? – спросил король, поворачиваясь к кардиналу.
 – Это мушкетеры вашего величества приветствуют своего лейтенанта, которого уже никто и не думал увидеть живым, – отвечал кардинал.
 – Лейтенанта? Постойте, постойте… Напомните-ка мне его имя, Тревиль, – сказал Людовик.
 – Шевалье д’Артаньян, ваше величество, – учтиво отвечал подъехавший к королю в нужный момент г-н де Тревиль.
 – Ах, ну конечно! Все тот же храбрец из Гаскони, – весело рассмеялся король. – Ну, этот так просто не пропадет! Не правда ли, господин кардинал?
 – Совершенная правда, ваше величество, – отвечал Ришелье. – У вашего величества прекрасная гвардия, а лейтенант ее – под стать ее капитану.
 Король милостиво обошелся с жителями побежденной Ла-Рошели. Им была дарована свобода вероисповедания и оставлена их собственность. Однако они лишились своих привилегий, сухопутные укрепления их были срыты, церкви и все принадлежащие им угодья возвращены католическому духовенству. Нантский эдикт остался во всей своей силе, за исключением, однако, того, что давало гугенотам возможность образовать свое государство в государстве: они лишились неприкосновенности своих городов.
 После окончания церемонии д’Артаньян поспешил к своим друзьям.
 – Наконец-то я вижу вас наяву, а не в своих грезах, которым я предавался, ожидая повешения, друзья мои, – сказал он, поочередно заключая их в свои объятия.
 – Осторожнее, Портос! Не задушите д’Артаньяна – я не хочу терять его, едва обретя вновь, – улыбаясь, заметил Арамис.
 Атос ничего не говорил. Он с отцовской нежностью смотрел на д’Артаньяна, и на губах его впервые за долгое время играла улыбка.
 – Д’Артаньян, расскажи нам наконец о том, что с тобой стряслось, – попросил Портос.
 – Ах, друзья мои. В первый раз меня спасла от веревки добрая фея, а во второй – старый сатир. Впрочем, это не так. Вольно или невольно, меня спас капитан фелуки, потихоньку улизнув из Ла-Рошели темной ночью.
 – Не томите нас, друг мой, – сказал Атос.
 И д’Артаньян поведал трем мушкетерам свою историю.
 – Это очень романтично, – проговорил Арамис, глядя на него своими красивыми глазами. – На вашем месте я поскорее бы разыскал эту девушку.
 – Это чертовски досадно! Досадно, что она – крестница коменданта. Иначе я мигом бы вызвал его на дуэль за нанесенное оскорбление. Отправить лейтенанта королевских мушкетеров на виселицу дважды за двое суток – это, черт побери, слишком! – воскликнул Портос.
 – Это все в прошлом, – сказал Атос. – Главное – мы снова вместе. Во всей этой истории меня огорчает только одна малость – отсутствие Гримо, я привык к нему.
 – Вы правы, Атос. В конце концов без Гримо мой побег был бы невозможен. Но ни о нем, ни о Планше пока нет никаких известий. Я думаю, они уплыли на той фелуке.
 – По своей воле они вряд ли бы поступили так, – заметил Атос.
 – Что ж, пока придется обойтись Базеном и Мушкетоном, – сказал Арамис. – Мы с Портосом с удовольствием поделимся нашими лакеями. Теперь кампания завершена, и, следовательно, недолго ждать возвращения. А когда мы будем в Париже, вы найдете себе новых слуг.
 – Ах, второго Планше мне нигде не найти, – со вздохом отвечал д’Артаньян.
 – Второго Гримо, пожалуй, тоже, – флегматично добавил Атос.
 – Полноте, – сказал Портос. – Ведь капитану фелуки, судя по тому, что вы нам тут рассказали, д’Артаньян, вполне можно доверять.
 – Что же с того?
 – Да просто он вернется в лагерь, и дело с концом. Планше и Гримо возвратятся с ним – куда им еще деваться!
 – Вы кладезь мудрости, Портос! Но, боюсь, дело не так просто, – отозвался д’Артаньян, обмениваясь с Атосом многозначительным взглядом.
 – Э, друг мой! Вы все усложняете, в то время как я стараюсь все упростить – поэтому у меня хороший аппетит, а у вас – нет.
 – Это у меня-то плохой аппетит?! – вскричал д’Артаньян. – После ларошельского воздержания?! Идемте-ка к «Нечестивцу», и я объем вас, Портос, клянусь моим пустым желудком!
 – В самом деле – устроим пир, господа, – сказал Арамис. – Надо же отметить наше воссоединение.
 – Что касается меня, то я только об этом и думаю с тех пор, как увидел д’Артаньяна! – энергично заявил Портос.
 – Ну что ж, пир так пир, – подвел итог Атос со своей обычной, чуть печальной полуулыбкой.
 Четверо друзей отправились в свое излюбленное место – харчевню «Нечестивец».
 – Я не смогу спокойно обедать среди этих несчастных гугенотов, – сказал Портос.
 – Полно, Портос, хотя «Нечестивец» – кальвинистский трактир и его хозяин тоже гугенот, – смеясь сказал Арамис, – но пусть вас утешит мысль о том, что теперь они снова будут жить нормально. И во многом благодаря нашему другу.
 – Кстати, Арамис, – перебил его д’Артаньян, скромность которого приняла гипертрофированные размеры под влиянием голодания, – не могли бы вы просветить нас относительно того, из-за чего разгорелся весь сыр-бор? Ведь вы пишете диссертацию на богословскую тему и, наверное, хорошо осведомлены в тонкостях религиозных течений.
 – Любезный д’Артаньян. Если говорить о том, откуда пошло начала ересям, то пришлось бы вспоминать Лютера и Кальвина, и этот длинный разговор наскучил бы всем, как наскучила вам моя латынь в Кревкере в один прекрасный день, когда вы привезли мне, упавшему духом, одно письмо. Мое настроение сейчас больше соответствует тому, которое возникло тогда у меня после получения этого письма, – мне, право же, не хочется углубляться в богословские вопросы. Тем более что мы уже пришли и славный хозяин спешит нам навстречу, предвидя, что наши намерения серьезны.
 – И он не ошибается, – сказал Портос. – Я очень рад, что вы не расположены вести беседу о еретиках, Арамис. Это вызывает несварение. Если вы не против, я распоряжусь относительно нашего обеда.
 – Только не забудьте спросить бургундского, Портос, – крикнул Атос ему вдогонку.
 – Успокойтесь, Атос. Портос ничего не упустит, – отвечал Арамис.
 – Па! А фот и коспотин т’Артаньян! – приветствовал мушкетера швейцарец – старый знакомый всей четверки друзей, завсегдатай трактира, перещеголявший в постоянстве, с каким он ежедневно вливал с себя порцию доброго вина, самого Атоса. – Фы куда-то сапропастились послетнее фремя.
 – Да, – небрежно заметил д’Артаньян. – Мне пришлось отлучиться из лагеря по важному государственному делу.
 – Что са счастлифец этот т’Артаньян! – продолжал швейцарец. – Он припыл пот Ла-Рошель простым квартейцем, а теперь уше лейтенант мушкетёрофф!
 – А вот и Портос. И судя по его виду – он превзошел самого себя, – весело проговорил Арамис.
 – А за ним – хозяин с бургундским, – присовокупил Атос.
 – Барашек уже жарится, а пока мы можем перекусить холодной дичью, – удовлетворенно сообщил Портос.
 – Отлично! Я вызываю вас на соревнование, – сказал д’Артаньян.
 Засим четверо друзей отдали должное запасам и кулинарным способностям хозяина «Нечестивца».




 Глава шестнадцатая,
 в которой д’Артаньян испытывает желание посетить Тур


 Наутро д’Артаньян надел свой мушкетерский плащ и отправился в дом коменданта. Его поразили тишина и безлюдье, царившие в доме.
 «Наверное, все еще спят. Неудобно являться в такое раннее время. Я приду позже», – решил он и отправился в гавань Ла-Рошели.
 Там д’Артаньян попытался выяснить что-либо о судьбе исчезнувшей фелуки. Не добившись ровным счетом ничего и исчерпав запас терпения, мушкетер возвратился к дому коменданта с твердым намерением на этот раз повидаться с Камиллой.
 Ему пришлось долго стучать в двери. Наконец их открыла перепуганная служанка. Д’Артаньян долго ничего не мог от нее добиться.
 – Господа уехали, – сообщила наконец служанка, уразумев, чего хочет от нее мушкетер с длинной шпагой, грозно хлопавшей его по ботфортам.
 – Тысяча чертей! Куда они могли уехать спозаранку?!
 Служанка продолжала твердить, что господа уехали, а больше ей ничего не известно.
 – Но в Ла-Рошели не осталось ни одной лошади! – вскричал д’Артаньян, которому начинала надоедать эта нелепая сцена.
 Отодвинув служанку плечом, он прошел в дом. Через несколько минут он убедился в том, что обитатели действительно покинули его и сделали это с большой поспешностью. Там оставалось еще несколько человек из числа прислуги, расспросив которых д’Артаньян наконец понял, что комендант был выслан из города по приказу Ришелье.
 – Черт бы побрал его высокопреосвященство, – пробормотал д’Артаньян. – Похоже, я и шагу ступить не могу, чтобы не наткнуться на него.
 Сколько он ни старался выяснить, куда уехал комендант с Камиллой, все было напрасно. По-видимому, прислуге действительно ничего не было известно.
 Тут д’Артаньян сообразил, что он даже не знает имени ларошельского градоначальника.
 – Ну, любезные, если вам ничего не известно о том, куда отправился ваш хозяин, то вам все-таки известно его имя?
 – Господина коменданта зовут Жан Гитон, – ответили ему.
 Расстроенный мушкетер вышел из комендантского дома на улицу и принялся яростно крутить ус. Это означало, что д’Артаньян находится в затруднительном положении и вдобавок не в духе.
 «Я должен во что бы то ни стало узнать, куда он увез Камиллу», – сказал себе мушкетер.
 Неожиданно пришла блестящая мысль.
 «Почему бы мне не навести справки у мэтра Буало?!» – решил д’Артаньян и отправился в церковь.
 Исхудавшие прихожане хором пели благодарственный псалом. Страшные дни осады остались позади. Достойный кантор сидел за клавиатурой органа.
 Слушая его игру, д’Артаньян подивился: откуда в этом тщедушном на вид старике столько сил? Глаза мэтра Буало были самозабвенно прикрыты, на губах сияла детская улыбка. Старик вызывал у мушкетера симпатию. «Он, наверное, знает о Камилле», – подумал мушкетер, чувствуя, что волнуется, как юнец, спешащий на первое свидание.
 Он дождался окончания службы и подошел к кантору.
 – Доброе утро, мэтр Буало. Вы ведь узнали меня?
 – Право, не припоминаю, господин мушкетер, – нерешительно отвечал кантор, с опаской поглядывая на военный мундир.
 – А между тем несколько дней тому назад моя жизнь находилась в ваших руках.
 – Что вы такое говорите, сударь?! Вам угодно смеяться над бедным стариком. Вы – офицер армии победителей…
 – Я – тот самый д’Артаньян, которого мадемуазель де Бриссар спасла от виселицы, направив к вам. А вы были так любезны, что не отдали меня в руки стражи, а напротив – постарались укрыть от преследователей.
 – О Боже! Возможно ли это? Вы тот человек…
 – Уверяю вас, мэтр Буало, что это именно я.
 – Значит, я помогал офицеру вражеской армии, быть может, лазутчику?
 – Я оказался в Ла-Рошели лишь с тем, чтобы открыть коменданту глаза на подлинное положение дел.
 – Прошу вас объяснить ваши слова, сударь, так как я не вполне понимаю, что вы имеете в виду.
 – Я сообщил ему, что Бэкингем погиб и английская помощь не придет. Посмотрите на этих измученных людей. Неужели надо было дать им погибнуть с голоду всем, затягивая осаду?
 – В ваших словах бесспорно содержится зерно горькой истины, но…
 – Но вы убежденный протестант и гражданин Ла-Рошели, вы ведь это хотите сказать, мэтр Буало?
 – Именно так, сударь. А теперь, если у вас больше нет ко мне никаких дел, я намереваюсь пойти домой и отдохнуть.
 – Только одно мгновение. Камилла… я хотел сказать – мадемуазель де Бриссар, как я слышал, была вынуждена покинуть город. Не оставила ли она вам каких-либо известий для меня?
 – Должен огорчить вас, сударь. Девушке не удалось даже попрощаться со своими друзьями. Видно, новые власти торопились поскорее выгнать вон бывшего градоначальника – вот у них вы и наведите справки о новом местопребывании господина Гитона, сударь.
 Яростно крутя усы, д’Артаньян вышел из-под церковных сводов на улицу.
 Мимо проезжал капитан гвардейцев его высокопреосвященства г-н де Кавуа в сопровождении двух или трех своих подчиненных и еще нескольких драгун. Завидев мушкетера, он издали приветствовал его со странным выражением своеобразной смеси почтительности и неприязни на лице.
 Г-н де Кавуа, несомненно, лучше, чем кто бы то ни было другой во всей армии (за исключением Рошфора, Ла Удиньера и Атоса), знал о миссии д’Артаньяна в Ла-Рошели, связанной с персональным поручением кардинала, и о том, что д’Артаньян выполнил его с честью. Последнее, впрочем, не было объявлено Ришелье во всеуслышание, но г-н де Кавуа резонно полагал, что раз гасконец жив и на свободе, то, следовательно, ему сопутствовал успех.
 Отвечая на приветствие капитана гвардейцев его высокопреосвященства, д’Артаньян подумал: «Почему бы мне не прибегнуть к помощи недругов, когда друзья отказываются помочь!» Поэтому он сделал несколько шагов навстречу гвардейцам и, учтиво поклонившись, произнес вполне приветливым тоном:
 – Доброе утро, господин де Кавуа. Приветствую вас и ваших спутников.
 – Доброе утро, господин д’Артаньян, – отвечал капитан, немного удивленный любезностью мушкетера, обычно не жаловавшего вниманием людей в мундирах кардинальской гвардии.
 – Приятно видеть, что наш приход сюда избавляет этих несчастных от мучений, – заметил д’Артаньян, обводя широким жестом улицу вокруг себя.
 – Говорят, что вы, господин д’Артаньян, получили от его высокопреосвященства какое-то важное поручение и, рискуя жизнью, выполнили его, чем способствовали скорой капитуляции Ла-Рошели? – спросил г-н де Кавуа, в котором любопытство превозмогло чувство неприязни, адресованной, впрочем, не столько к личности гасконца, сколько к его мушкетерскому плащу.
 – Это государственная тайна, но, так как я никогда не питал к вам никаких враждебных чувств, господин де Кавуа, как вы, быть может, думаете, но напротив – всегда относился к вам с уважением, я сделаю для вас исключение и открою ее.
 – Нет-нет… если это касается каких-либо планов его высокопреосвященства… – решительно запротестовал капитан.
 – Но это дело уже прошлое, поэтому я и доверяюсь вам, – успокоил его мушкетер.
 – В таком случае я весь внимание!
 – Прикажите все же вашим людям отойти назад. Что дозволено Юпитеру…
 В те времена грубая лесть легко достигала цели и манеры были не столь утонченны, как теперь, поэтому капитан гвардейцев счел слова д’Артаньяна вполне уместными, вместо того чтобы заподозрить в них издевку.
 Когда его драгуны попятились назад, д’Артаньян взял г-на де Кавуа под локоть и отвел в сторону.
 – Видите ли, господин де Кавуа, дело заключалось в том, что его высокопреосвященство, зная меня как специалиста по бастионам, а точнее по их обороне малыми силами и разрушению стен, – вспомните историю с бастионом Сен-Жерве, – так вот, его высокопреосвященство пригласил меня к себе для конфиденциальной беседы. В ходе этой беседы он приказал мне тайно проникнуть в Ла-Рошель, заминировать все форты и бастионы, составляющие главный пояс обороны города, и, повинуясь условному сигналу, взорвать их глухой ночью, чтобы открыть бреши для нашей армии. Но меня узнали. Защищаясь, мне удалось уложить дюжину англичан (вы знаете, что их немало в Ла-Рошели), но тринадцатый оказался молодцом. К тому же я устал отбивать удары со всех сторон. Он легко ранил меня, и я попал в плен. На рассвете меня должны были повесить. Палач уже затянул петлю на моей шее. Мне предложили высказать последнее желание. Я попросил пригласить коменданта, заявив, что хочу сообщить нечто очень для него важное.
 – Ах, черт! И он пришел?!
 – Не то слово. Прибежал!
 – Тысяча чертей! Продолжайте же, господин д’Артаньян!
 – Как вы думаете, что я сказал ему?
 – В самом деле – что?!
 – Я сказал ему, что герцог Бэкингем убит пуританским фанатиком в Портсмуте и ему не следует рассчитывать на помощь английской эскадры. Я сказал ему также, что как только армия короля вступит в Ла-Рошель, а это, в силу вышеприведенного обстоятельства, случится очень скоро, и его высокопреосвященство увидит, что один из лучших его офицеров болтается на виселице в соответствии с его, коменданта, приказом, то…
 – То он тотчас же отправит самого коменданта на эту же виселицу составить вам компанию.
 – Угадали! Это самое слово в слово!
 – И он?
 – Побледнел и собственноручно снял веревку с моей шеи.
 – Тысяча чертей! Господин д’Артаньян, я давно не слышал ничего подобного!
 – Сказать вам правду – я тоже! Как бы то ни было, Ла-Рошель капитулировала, и вы уже несете свою службу, несмотря на ранний час, несомненно, с целью поддержания порядка в городе и недопущения бесчинств. Это очень верно, господин де Кавуа.
 – Собственно, мы… – начал капитан гвардейцев, но наш гасконец, подстрекаемый нетерпением, не дал ему договорить:
 – И подумать только, что один человек из-за своей гордости и упрямства обрекал весь город на лишения. Кстати, где он сейчас? Верно, с ним поступили сурово, как он того и заслуживает?
 – Не слишком-то сурово, шевалье д’Артаньян, – отвечал гвардеец кардинала. – Его высокопреосвященство просто приказал ему убраться из Ла-Рошели к утру следующего, то есть уже сегодняшнего дня. Мы как раз и направляемся к дому коменданта, чтобы удостовериться в том, что приказ его высокопреосвященства выполнен.
 – Как же вы поступите, если он до сих пор там? – разыгрывая вульгарное любопытство уличного зеваки, спросил д’Артаньян.
 – Вышлем его из города под конвоем, – отвечал господин де Кавуа.
 – Вы имеете в виду, что его высокопреосвященство указал ему пункт назначения?
 – Именно так.
 – И это?..
 – Тур.
 «Интересно, его высокопреосвященство всех высылает в Тур? – подумал д’Артаньян, вспомнив о госпоже де Шеврез. – Наверное, чтобы легче было за всеми уследить».
 Вслух же он произнес:
 – Вот как! Очевидно, у его высокопреосвященства есть причины политического характера для того, чтобы отправить этого упрямца не в Бастилию, а в такой симпатичный город.
 – О намерениях его высокопреосвященства, как вы сами понимаете, господин д’Артаньян, мы судить не можем, но, я думаю, дело объясняется проще.
 – Как же?
 – У бывшего коменданта Ла-Рошели в Туре есть дом и виноградники. Он сам просил его высокопреосвященство об этом.
 – Вы правы. Все чрезвычайно просто! – ответил д’Артаньян и расхохотался.
 Гвардейцы рассмеялись в ответ, и обе стороны расстались вполне довольные друг другом.




 Глава семнадцатая
 Гибель «Морской звезды»


 Фелука «Морская звезда», пустившаяся в плавание по водам Бискайского залива, известного также под названием Гасконского, действительно держала курс на испанский порт Сантандер. Но широты, в которых она находилась, справедливо имеют недобрую репутацию у моряков всего света.
 Осенние и зимние штормы представляют собой немалую опасность для любого корабля, который вынужден пуститься через Гасконский залив в эту пору. Не стала исключением и фелука капитана Ван Вейде.
 Планше проснулся из-за того, что какой-то твердый предмет больно ударил его в бок. Он открыл глаза и обнаружил, что лежит на полу. Все вокруг ходило ходуном, переборки скрипели, словно собирались вот-вот рассыпаться.
 – Эй, Гримо! Проснись, Гримо! Что это такое? Да проснись же, наконец!
 Гримо, однако, не спал. Он не спал уже давно, так как сон у него был чуткий, и шум начинающегося шторма скоро разбудил его. Он поднялся, нахлобучил на голову шляпу, загнул ее поля, чтобы не сдуло ветром, и выбрался на палубу.
 Несколько промокших матросов возились со снастями. Солдат на палубе не было видно. Помощник капитана стоял на мостике, отдавая короткие приказания. Он показался Гримо уставшим и встревоженным.
 Гримо подошел к нему поближе и задал вопрос в своей обычной манере.
 – Опасно? – спросил Гримо.
 В ответ обычно словоохотливый Эвелин только пожал плечами.
 Гримо понимающе кивнул и направился к тому месту, где находилась шлюпка. Затем, заняв позицию рядом с нею, он ухватился за ванты и принялся ждать дальнейшего развития событий.
 Не обнаружив Гримо в каюте, Планше спросонок вообразил, что судно уже тонет и экипаж покинул его. Взъерошенный Планше пулей вылетел на палубу. Вздох облегчения вырвался у него, когда он обнаружил, что дело далеко не так плохо. Потом он заметил Гримо.
 – Вот ты где! Что-то случилось?!
 – Пока нет, – отвечал Гримо.
 – Уф-ф, а я уже было подумал, что мы тонем.
 – Возможно.
 – Как это – возможно! Что ты этим хочешь сказать?! Значит, я прав – мы уже тонем?!!
 Гримо сделал рукой успокоительный жест, означавший «Нет еще».
 Однако это мало успокоило Планше.
 – А зачем же ты тогда здесь торчишь? – спросил он.
 – Наблюдаю, – был ответ.
 Планше огляделся вокруг.
 – А это что еще? Шлюпка! Признайся, Гримо, ты здесь торчишь неспроста, на этом холодном, мерзком ветру. Бр-р, да еще и брызги летят все время. Скажи мне, что ты тут делаешь?
 – Стерегу, – коротко отвечал Гримо, кивнув в сторону шлюпки.
 – Выходит, наши дела так плохи? – упавшим голосом спросил Планше.
 Ветер между тем крепчал.
 К помощнику капитана подбежал матрос и принялся что-то возбужденно кричать. Сквозь шум оба француза расслышали обрывки фраз. Можно было понять, что матрос обнаружил течь в трюме «Морской звезды».
 Гримо удовлетворенно кивнул головой.
 – Знал, – сказал он.
 – Что ты «знал»?! – дико оглянувшись на него, вскричал Планше.
 В ответ Гримо изобразил довольно затейливую пантомиму, показав корабль, на всех парусах влетающий в гавань и натыкающийся на дамбу, преграждающую ему путь.
 – Трах! – сказал Гримо, изображая момент столкновения.
 Затем он изобразил офицера, торопящего капитана фелуки с отплытием, и матросов, в спешке, кое-как заделывающих пробоину.
 – Спешка, – добавил он с пренебрежительной миной и неодобрительно покачал головой.
 – Великий Боже! – вскричал Планше. – Что же нам делать?
 Гримо молча указал на шлюпку.
 – Вот на этой скорлупе прыгать в бушующий океан?!
 В ответ Гримо красноречиво развел руки, давая понять, что другого не остается.
 – Всех солдат немедленно в трюм – откачивать воду! – командовал капитан Ван Вейде, который незадолго до этого отправился было отдохнуть, будучи сменен своим помощником.
 Теперь капитан понял, что поспать ему не удастся.
 – Всех, кто без дела шляется по палубе, – в трюм! – коротко бросил он, заметив Гримо и Планше, пристроившихся около шлюпки.
 Гримо и Планше были бесцеремонно препровождены в трюм, где им пришлось принять участие в авральных работах по спасению судна.
 Пока французы и ларошельцы, предводительствуемые боцманом фелуки, боролись за плавучесть судна в трюме, наверху происходил следующий разговор.
 – Похоже, нас сильно отнесло к западу, – сказал помощник, подойдя к капитану. – Пробоина заделана кое-как и, видно, не выдерживает такой болтанки.
 Капитан молча кивнул, хмурясь и недовольно поводя головой.
 – Шлюпка примет только девять, от силы – десять человек. Только экипаж, – снова нарушил молчание г-н Эвелин.
 Капитан Ван Вейде досадливо поморщился и кивнул снова.
 – Если вода в трюме будет так быстро прибывать и дальше… – помощник не закончил фразу, но обоим морякам все было ясно и без лишних слов.
 Стихии разыгрались всерьез. Матросам не удалось вовремя убрать все паруса, и некоторые были сорваны резкими порывами ветра. Люди в трюме выбивались из сил, но воды становилось все больше.
 Видя, что сейчас некому его удерживать в трюме силой, Планше подошел к лестнице и принялся карабкаться наверх. Гримо подошел и дернул его за ногу.
 «Куда?» – задал он безмолвный вопрос.
 – Ты понимаешь, что в шлюпке нет места на всех?! – закричал Планше в ответ.
 Гримо пожал плечами.
 – Ты бочонки из-под рейнского видел? – продолжал Планше. – Они послужат поплавками.
 Гримо вопросительно посмотрел на него.
 – Плот, плот! – прокричал Планше. – Поплавки для плота!
 С этими словами он с обезьяньей ловкостью устремился наверх. Гримо колебался лишь мгновение. Он последовал за товарищем.
 – Чертовы французы дали деру, – злобно проворчал боцман, заметивший эту сцену.
 Однако у него не было времени, чтобы отвлекаться на такие пустяки.
 Один за другим ларошельцы бросали работу – они не могли больше рукой пошевелить из-за крайней усталости.
 – Они нас задраят здесь, в трюме, а сами спустят шлюпку и уплывут! – крикнул один из солдат.
 – Нас задумали утопить, как котят! – подхватил другой.
 Поднялся ропот.
 В люке показалась голова помощника капитана.
 – Эй, Дирк, что у вас там? – позвал он боцмана, вглядываясь в темноту.
 – Эти канальи не хотят работать, – хрипло отвечал тот.
 Сам он заменял по меньшей мере троих.
 – Поднимись-ка наверх, – крикнул Эвелин.
 – Слышали? – злобно проговорил один из солдат. – Ясное дело – они хотят вытащить своего и захлопнуть нас в трюме.
 – Не пускайте его. Не давайте ему уйти! – заорали солдаты.
 Течь все увеличивалась, и люди в трюме вынуждены были стоять по колено в воде.
 – Это все одна шайка, – гомонили ларошельцы. – Те двое, что удрали первыми, приплыли вместе с нами.
 – Дирк, где ты там?! – нетерпеливо крикнул сверху помощник капитана.
 – Вот я тебе сейчас покажу Дирка, – пробормотал солдат, хватаясь рукой за перекладину лестницы.
 – Назад, канальи! – свирепо орал боцман. – Надо спасать корабль!
 – Пора спасать свою шкуру, – отвечали ему, наперебой устремляясь к трапу, ведущему наверх.
 Ларошельцы были до того измучены, что не сразу могли подняться по ней и мешали друг другу.
 Ветер продолжал задувать с ужасающей силой. Свинцовые валы, увенчанные шапками белоснежной пены, налетали один за другим, ударяя в борт накренившегося судна. Полузатопленный корабль издал глухой стон, словно умирающее живое существо, лег на бок и затонул.




 Глава восемнадцатая
 Снова в Париже


 Капитуляция Ла-Рошели еще больше укрепила позиции Ришелье, так как все во Франции, а равно и за ее пределами, прекрасно понимали истинное значение этого события.
 Его величество, пребывавший в своем обычном меланхолическом расположении духа, давно уже хотел возвратиться в Париж, а так как теперь уже ничто не препятствовало осуществлению его желания, он сразу же после подписания капитуляции приказал собираться в обратный путь.
 Сборы затянулись, но наконец королевский кортеж выступил из ставки короля, находившейся в Ла-Жарри.
 Само собой разумеется, что мушкетеры роты де Тревиля сопровождали короля, и д’Артаньян чувствовал бы себя почти счастливым, гарцуя рядом со своими товарищами в новеньком мундире лейтенанта, если бы не омрачавшие его чело мысли о разлуке со своей очаровательной спасительницей – Камиллой де Бриссар.
 – Друзья, – сказал д’Артаньян, – как приятно думать о том, что под Ла-Рошель мы прибыли порознь, а возвращаемся в Париж все вместе. И больше над нами не висит постоянная угроза, которая исходила всегда от этой страшной женщины.
 – Вы имеете в виду миледи? – спросил Арамис. – Что до меня, то я полностью разделяю ваши чувства, д’Артаньян.
 – Черт возьми! И я тоже! – энергично воскликнул Портос и для убедительности взмахнул кулаком.
 – Ну, положим, этого добра у кардинала на наш век хватит, – послышался голос Атоса. – Хотя что касается миледи – вы правы, д’Артаньян. Вторую такую ему не сыскать. Но меня не оставляет мысль, что, казнив ее, мы совершили грех и нас еще ждет расплата за него.
 – Э-э, Атос. Вы заговорили в точности, как наш дорогой аббат. Предоставьте ему судить о том, что грешно и что праведно, – заметил Портос. – Он даже пишет диссертации на подобные темы. Что касается меня, то если бы эта милая особа воскресла, благодаря каким-нибудь ухищрениям ада, я тотчас бы отправил ее обратно, нимало о том не сожалея!
 Атос тяжело вздохнул и замолчал.
 – Полно, господа, – проговорил д’Артаньян, вдыхая полной грудью холодный воздух. – Мы снова вместе. Мы молоды, предприимчивы, отважны, наконец. Жизнь продолжается!
 – Вы совершенно правы, друг мой. Но эта жизнь, к сожалению, зовет нашего милого Портоса покинуть нас, – со свойственным ему смешком заметил Арамис.
 – Да, в самом деле! Портос, значит, вы уходите?
 – Друзья! – сказал Портос, укоризненно взглянув на Арамиса. – Ах, друзья мои!..
 Добродушний гигант не сумел найти подходящих слов и только махнул рукой.
 – Ладно! – вскричал д’Артаньян. – Все равно – к черту меланхолию! Пока что мы все вместе едем в Париж!
 – Да здравствует Париж! – подхватили трое мушкетеров, пришпоривая своих коней.
 Королевский кортеж приближался к Парижу.
 Столица приготовила его величеству торжественную встречу. Можно было подумать, что король и кардинал поставили на колени могущественное иностранное государство, нанесли поражение войскам испанского короля, а не уморили голодом гарнизон города, населенного соотечественниками.
 Париж ждал своего короля.
 Что же укрывалось в ту пору под именем Парижа – «славы Франции и одного из лучших украшений мира», по выражению Монтеня? Парижа, на гербе которого серебряный корабль плывет в лазурных волнах. «Качает его, но он не тонет», – гласит латинская надпись на гербе. Парижа, колыбелью которого был древний остров Сита, напоминавший корабль. Именно эта форма острова поразила также и составителей геральдических книг, и только благодаря этому сходству, а вовсе не вследствие осады нормандцев, на древнем гербе Парижа изображено судно.
 Столица мира! Город городов! Париж! Он уже рядом. Роскошный и нищий. Остроумный и тщеславный. Набожный и развратный. Притягивающий к себе завороженного странника, манящий его в свое чрево, готовое поглотить без следа и отталкивающее теми картинами, которые открываются там – внутри этого гигантского человеческого муравейника, каким уже был Париж в XVII веке.
 Разноликий, многоголосый, пестрый, тесный. В лабиринтах улочек старого города, где дома жмутся друг к другу, скопляются, нагромождаются этажом на этаж, стиснутые оградой, воздвигнутой Филиппом-Августом, заковавшим Париж цепью из могучих башен. Почерневшие от времени, увитые плющом массивные здания с угловатыми бойницами и стрельчатыми арками замыкали в лабиринт своих стен узкие темные улочки, в которых среди дня приходилось зажигать свечу.
 Но ничто не может остановить жизнь, и город прорывает преграды и вырывается на простор предместий, растекаясь вширь подобно озеру. Чем дальше от центра Парижа, тем реже встречаются теснящиеся друг к другу облупившиеся дома с фасадом в одно окно, кривые переулки, примыкающие к полуразвалившейся арке какого-нибудь старинного жилья.
 Постепенно замедляя свой неровный бег, улицы становятся все чище, шире, элегантнее. На них тут и там высятся внушительные особняки с собственными дворами, подъездами, а иногда и садом.
 Тут располагался, например, особняк маркизы де Рамбуйе, построенный по ее собственному проекту на улице Св. Фомы, в «Голубой комнате» которого собиралось в те времена самое изысканное общество Франции.
 Чуть дальше – Лувр, куда направляется в настоящий момент его величество, и Тюильрийский сад, разбитый на участки, – здесь помещаются псарни и зверинец его величества, страстного любителя охоты.
 Неподалеку от Лувра строится дворец его высокопреосвященства, задуманный, без сомнения, как величественный памятник, призванный прославить всесильного министра Франции и ее фактического правителя. Сквозь леса уже можно видеть главный фасад, выходящий на улицу Сент-Онорэ.
 На запад от Лувра высится громада Шатле, в давно ушедшие времена служившая опорой парижской крепости, теперь же населенная исключительно судейскими чиновниками.
 Рассуждая подобным образом, мы привели читателя к тому месту города, где царило наибольшее оживление и где ожидали короля (и кардинала) с наибольшим нетерпением, готовясь засвидетельствовать ему свое почтение и уверить царственную особу в своей совершенной преданности. Неподалеку от Шатле, в городской ратуше, собрались все представители парижского муниципалитета. Вдоль улиц Сен-Мартен и Сен-Дени шпалерами были построены войска в парадной форме, а к ратуше со всех концов города стекалась пестрая толпа.
 Королевский кортеж вступил в город 23 декабря 1628 года через увитую зеленью и украшенную гирляндами арку в предместье Сен-Жак. На всем протяжении следования короля были устранены подмостки, воздвигнуты декорации, в которых представляли аллегории и мистерии, а также было вынесено немало бочонков с бесплатным вином.
 Навстречу королю вышли городские эшевены  [13] в двухцветных бархатных мантиях и колпаках с золотым шнурком, советники в мантиях из черного сатина.
 Шли купеческие старшины в ярко-красном платье с поясом, пуговицами и шнурками того же цвета и маленьких шапочках – токах, наполовину красных, наполовину коричневых.
 Шагали приставы в двухцветных мантиях, на которых был вышит серебряный корабль – герб славного города Парижа.
 Победоносные войска, следовавшие за королем и его свитой, также имели весьма нарядный вид, под стать городским старшинам. Королевская гвардия в белых мундирах с голубыми отворотами шла сразу же за королевским кортежем. Во главе каждой роты развевались разделенные на четыре лиловых и желтых поля, усеянные шитыми золотом лилиями ротные знамена. Впереди возвышалось белое полковое знамя с крестом из геральдических лилий.
 За гвардейцами шли пикинеры в легких кирасах и шлемах с четырнадцатифутовыми пиками в руках. Стрелки пехотных полков шагали с упорами для стрельбы, которые по своему внешнему виду больше всего напоминали рогатины. Мушкеты они несли на плече. Аркебузиры несли тяжелые аркебузы, имея вид людей, занятых тяжелой же работой.
 Кавалерия состояла из драгун, кирасиров и уланов.
 Рота де Тревиля в конном строю следовала непосредственно за королем.
 По случаю победы под Ла-Рошелью звонили в колокола.
 Перезвон плыл над Парижем, вспугивая и поднимая в воздух стаи птиц. Семь колоколов церкви Св. Евстафия мелодично вызванивали музыкальную гамму, в которую вмешивался резкий голос колокола аббатства Сен-Мартен. Еще ближе в ответ ему подавала свой угрюмый голос Бастилия, с другого конца басили колокола Лувра. Через равные промежутки ронял удары набатный колокол собора Парижской Богоматери. Церковь Благовещенья, церковь Сен-Жермен-де-Пре – все они старались внести свою лепту в колокольную симфонию, звучавшую в честь возвратившихся в город победителей.
 Словом, столица с радостью встретила своего короля.
 Только в аристократических кварталах рядом с Королевской площадью, где выстроились большие и светлые особняки из красного кирпича с белым каменным бордюром и темно-голубыми черепичными крышами, особенно не радовались.
 Здесь жило много гугенотов, которые не видели ничего хорошего в том, что кардиналу удалось расправиться с их единоверцами. Там даже осмеливались роптать, но роптали глухо, так как из их окон многим открывался вид на Бастилию, усеянную бойницами, словно черными злыми глазами, и пушками, обращенными в сторону города.
 Немало непокорных аристократов получили в ней стол и кров на неопределенный срок заботами его высокопреосвященства. Особо же дерзкие, подобно Шалэ и Бутвилю, и вовсе сложили головы на эшафоте.
 Поэтому, если в тот день и не весь Париж шумно праздновал успех армии короля, то, во всяком случае, никто не позволял себе шумно высказывать противоположные чувства.
 По окончании торжеств д’Артаньян вернулся к себе – на улицу Могильщиков. Он нашел свою квартиру унылой и мрачной. Все предметы покрывал толстый слой пыли.
 При виде г-на Бонасье, встречающего его с опасливой улыбкой на обрюзгшем лице, д’Артаньян ощутил острый прилив печали. Он вспомнил о судьбе несчастной Констанции, которую еще так недавно искренне любил.
 Помрачнев, он заперся у себя, чтобы не видеть ненавистного хозяина, и почувствовал себя еще хуже прежнего. С ним не было даже Планше. Он был одинок.
 «Атос сейчас, наверное, медленно напивается; а когда Атос напьется, разговаривать с ним – это все равно что пытаться разговорить медный подсвечник. Арамис поглощен мыслями о госпоже де Шеврез или занят своей диссертацией – ведь он твердо решил оставить службу по окончании войны. А наш добрый Геркулес, Портос, уже спит и видит себя богатым сеньором, супругом бывшей госпожи Кокнар. Таким образом, я предоставлен самому себе».
 Не в силах более сидеть в четырех стенах, наш герой выбрался на свет Божий. Солнце начинало клониться к закату, но до наступления сумерек было еще далеко. Париж отпраздновал и теперь жил своей будничной жизнью. Со стороны набережных Сены с грохотом тянулись повозки с дровами, углем, сеном и винными бочками. К этому грохоту иногда примешивался шум многоместного дилижанса.
 Испытывая одиночество, тянешься к людям, и ноги понесли д’Артаньяна к Новому мосту, который в описываемое время представлял собой одно из самых шумных и людных мест Парижа, не уступая в этом отношении Сен-Жерменской ярмарке.
 Новый мост выделялся среди прочих белизной башни и перил, а также конной статуей бронзового Генриха IV, бесстрастно созерцавшего двигавшуюся у его ног парижскую толпу. Этот мост служил главным путем сообщения между берегами Сены. По этой причине тут шла бойкая торговля.
 Вокруг «колеса фортуны» толпились дезертиры, безработные ремесленники, крестьяне, бежавшие в Париж, спасаясь от голода, маклеры, уличные зеваки и прочий сомнительный люд.
 Бесцельно прогуливаясь по мосту, д’Артаньян меланхолически наблюдал за суетой цирюльников и зубодеров, облюбовавших мост, уличных хирургов и аптекарей-шарлатанов, продающих всевозможные мази, пластыри, чудесные лекарства и средства, спасающие от мужского бессилия и гибельного влияния комет и солнечных затмений.
 Однако это поучительное для всякого человека с философским складом ума зрелище оставляло совершенно равнодушным нашего героя. Мы не хотим сказать, что д’Артаньян был лишен философской жилки. Отнюдь. Но он привык к этим картинам, чуть ли не ежедневно пересекая Сену по Новому мосту.
 Пробираясь сквозь разношерстную толпу, он размышлял о своих сердечных делах и приходил к неутешительному выводу о том, что они плачевны и его любовный горизонт покрыт тучами. Камилла исчезла вместе со своим бывшим опекуном (мы говорим «бывшим», потому что девушка уже достигла совершеннолетия) в направлении Тура. Кто мог поручиться, что они разлучились не навсегда? Кто мог знать, надолго ли останется г-н Гитон там и не вздумается ли ему освободиться от малоприятной опеки кардинала?
 Но печалили д’Артаньяна не столько эти мысли, сколько то, что Камилла не оставила ему никакого знака о себе. Может быть, она очень торопилась и не могла ускользнуть от глаз коменданта?
 Но, может быть, она и не слишком огорчилась вынужденным расставанием? Возможно, для нее происшедшее – не более чем романтическое, но мимолетное приключение?
 Терзаясь этим вопросом, мушкетер не мог, в свою очередь, не спросить себя о том же. Что значит эта девушка для него? д’Артаньян понимал, что образ бедной Констанции померк в его памяти. Зато Камилла де Бриссар стояла перед ним как живая. Он готов был узнавать ее почти в каждой хорошенькой женщине, встречавшейся ему на пути.
 Стоя у перил моста и глядя на его опоры, как раз над небольшим островком, где сожгли тамплиеров  [14] , – д’Артаньян был выведен из задумчивости знакомым голосом.




 Глава девятнадцатая
 Жемблу


 В толпе зевак, что окружили одного из бесчисленных шарлатанов, разложивших на мосту свои снадобья, д’Артаньян узнал Мушкетона, громко торговавшегося с продавцом. Мушкетон был не один, его сопровождал какой-то, на вид весьма смышленый, малый примерно одного с ним возраста.
 В том состоянии духа, в котором находился наш герой, приятно встретить даже слугу, хотя бы потому, что с ним можно поговорить о хозяине.
 – Эй, Мушкетон! Подойди-ка сюда, – окликнул его д’Артаньян.
 Мушкетон живо обернулся и, увидев лучшего друга своего господина, поспешил на зов. Его спутник последовал за ним, оставаясь несколько сзади и на всякий случай сняв шляпу.
 – Добрый вечер, господин д’Артаньян. Разрешите выразить вам свою радость и удивление.
 – Здравствуй, Мушкетон. Позволь узнать, чем вызваны эти чувства?
 – Радость – встречей с вами, а удивление…
 – Что же ты остановился? Продолжай.
 – Просто… не так-то часто встретишь в толпе этих гнусных шарлатанов и подозрительных людей такого важного господина, как вы, сударь. Ведь вы теперь лейтенант королевских мушкетеров.
 – А-а, – протянул д’Артаньян с легким смущением. – Видишь ли, с некоторых пор, любезный Мушкетон, меня тянет к наблюдениям человеческой природы во всех ее проявлениях.
 – Понимаю, сударь. Это называется «философия». В точности то же самое настроение частенько теперь случается и у господина Портоса.
 – Вот как? Признаться, ты тоже, в свою очередь, удивил меня, Мушкетон. Если я имею повод для «философии», как ты это называешь, потому что, должен признаться, мне очень не хватает Планше и тяжело думать, что с ним случилось что-нибудь недоброе, то Портос должен чувствовать себя на вершинах блаженства – ведь он счастливый жених!
 – Все это так, сударь, но…
 – Что же?
 – Но вы ведь знаете, как господин Портос привязан к вашей милости, а также к господину Атосу и господину Арамису.
 – Это правда. И он прекрасно знает, что мы испытываем к нему те же дружеские чувства.
 – Вот по этой самой причине мой хозяин не слишком-то весел. Ведь нам придется уехать из Парижа.
 – Так Портос не остается в Париже?!
 – К несчастью, это невозможно, сударь! Таково настоятельное желание госпожи – она хочет жить в своем поместье.
 – Но, по крайней мере, твой хозяин может себя поздравить с молодой, красивой и знатной женой.
 – Конечно, сударь, однако…
 – Ты опять не договариваешь, Мушкетон?
 – Сказать по правде, сударь, мой хозяин не очень-то позволяет мне разговаривать на эту тему…
 – Но мне-то ты можешь сказать?!
 – Конечно, господин д’Артаньян. Однако мне не хотелось бы, чтобы господин Портос узнал о нашем разговоре.
 – Ну, если дело обстоит так серьезно, я прекращаю всякие расспросы.
 – Нет-нет, сударь! – вскричал славный малый, который искренне любил д’Артаньяна и чувствовал себя очень неловко из-за того, что их беседа приняла такой оборот. – Только не подумайте, что я что-то скрываю от вас.
 – Я и не думаю этого. Успокойся, мой милый Мушкетон. Лучше давай переменим тему, и ты расскажешь мне, что это за снадобье ты хотел купить в этом сомнительном месте.
 – Ах, сударь. Вы снова задали мне такой вопрос, что тему переменить никак не удастся.
 – Черт возьми! Здесь опять замешана герцогиня?!
 – Именно так, сударь. Я ищу одно восточное средство от морщин, без которого господин Портос приказал мне не возвращаться домой.
 – Как?! У Портоса никогда не было морщин! Неужели его довела до них «философия»?! Я-то думал, что Портосу, во всяком случае, морщины не грозят никогда.
 – Что вы, сударь! Дело еще не так плохо. Я должен открыть вам один секрет.
 С этими словами Мушкетон подошел к д’Артаньяну, огляделся по сторонам и, приняв все эти меры предосторожности, прошептал ему на ухо:
 – У господина Портоса, слава Богу, нет морщин. Но они есть у невесты.
 – Черт возьми!
 – Увы, это так, сударь.
 – Значит, новобрачная уже перешагнула возраст цветущей юности?
 – Примерно так, сударь.
 «Вот оно что, – сказал себе д’Артаньян. – Значит, Портос женится на деньгах». Вслух же он произнес:
 – Послушай-ка, Мушкетон, мы болтаем с тобой уже добрых полчаса, а ты все еще не представил мне своего товарища.
 – Извините меня, господин д’Артаньян. Если вы хотите, то сейчас я исправлю свою ошибку.
 – Похоже, твой товарищ родом из Нормандии, как и ты?
 – Вы совершенно правы, сударь. Помните ли вы тот злополучный вывих, что уложил господина Портоса в постель на добрых три недели?
 – А-а, припоминаю. Это случилось во время нашей поездки в Лондон.
 – Совершенно верно, сударь. Но нам с господином Портосом не пришлось побывать в Лондоне, и мы остались…
 – Кажется – в Шантильи?
 – И снова память не изменяет вам. Именно таково было название этой дыры, где мы проторчали столько времени. Вы все помните, сударь, – просто удивительно!
 – Ты только и делаешь что говоришь мне комплименты, Мушкетон.
 – Ах, сударь! Это вы делаете мне честь, тратя на меня свое драгоценное время.
 – Уверяю тебя, Мушкетон, что я ничуть не тороплюсь, – сказал д’Артаньян, и он не покривил душой. – Однако какая же связь между этим неприятным вывихом, полученным Портосом, и твоим спутником, который до сих пор мнет в руках свою шляпу и не решается приблизиться к нам? А по виду не скажешь, что он робкого десятка, и, наверное, такой же плут, каким был бедняга Планше.
 Тут д’Артаньян вздохнул.
 – И тем не менее связь существует, – сказал неторопливый Мушкетон.
 – Продолжай, Мушкетон. Беседы с тобой всегда поучительны.
 – Ах! – вскричал обрадованный парень. – Именно это самое, слово в слово, вы изволили сказать мне в тот памятный день, когда, возвращаясь из Лондона, к нашему счастью, целым и невредимым, навестили нас с господином Портосом в этой дрянной гостинице, хозяин которой не верил нам в долг.
 – Да, да, я припоминаю, – со смехом воскликнул д’Артаньян, вспоминая подробности этой истории.
 «Именно к этой „герцогине“ с Медвежьей улицы Портос посылал за деньгами, а она отказала ему. Об этом я узнал от трактирщика», – подумал он.
 – Если вы вспомнили это дело, – продолжал славный Мушкетон, сам обрадованный хорошим расположением духа д’Артаньяна, – то, возможно, сударь, вы помните также, что изволили похвалить меня за некоторую сноровку, которую я проявил, снабжая господина Портоса вином из погребов хозяина.
 – Который и не подозревал об этом, – смеясь, подхватил мушкетер. – Конечно, помню. Ты бросал лассо и через отдушину в подвале вытаскивал бутылки одну за другой.
 – Вы также спросили меня тогда, где я научился обращаться с веревочной петлей, сударь, и я ответил, что меня научил один хороший приятель, мой земляк, состоявший в свое время в услужении у одного испанца и совершивший вместе с ним поездку в Новый Свет.
 – Кажется, так оно и было, Мушкетон. И этот твой приятель…
 – Перед вами, сударь, – улыбаясь, закончил Мушкетон, делая знак своему товарищу, чтобы он подошел поближе. – Я встретился с ним только вчера. Мы не виделись несколько лет, сударь.
 – И его зовут?..
 – Жемблу, сударь, – отвечал спутник Мушкетона, подходя к д’Артаньяну и кланяясь ему.
 – А мое имя – д’Артаньян.
 Жемблу поклонился снова.
 – Господин д’Артаньян – герой ларошельской кампании и лейтенант королевских мушкетеров, – важно добавил Мушкетон, не желавший упускать случай произвести впечатление на своего приятеля тем, что запросто беседовал с таким человеком.
 – Мушкетон как-то рассказывал мне, что ты запросто с тридцати шагов захватываешь горлышко бутылки затяжной петлей, Жемблу.
 – Мушкетон сказал правду, господин д’Артаньян, – отвечал парень с хитроватой улыбкой.
 – И тебе приходилось охотиться на диких животных с помощью лассо?
 – И на диких животных, и на людей, сударь.
 – Что ты имеешь в виду, Жемблу?
 – Что Новый Свет такое место, где надо быть ко всему готовым.
 – Ну, Старый Свет – тоже. Вот Мушкетон не даст мне соврать.
 – Уж это правда, господин д’Артаньян. Уж мы-то с вами и господином Портосом знаем это! – надуваясь от гордости, откликнулся Мушкетон.
 – А где сейчас твой хозяин, Жемблу? – спросил д’Артаньян, в раздумье глядя на парня.
 – Мой хозяин, сударь, а полное имя его дон Алоксо дель Кампо-и-Эспиноса, получив ранение на службе королю Испанки в Новом Свете, вернулся на родину, а меня отпустил, щедро вознаградив за службу, – ведь я француз.
 – Однако по твоему виду не скажешь, что ты при деньгах.
 – Увы, это так, сударь. Вернувшись в Нормандию через Антверпен, я обнаружил, что в деревне совершенно изнемогают от налогов. Все ругают кардинала, но никто ничего не может поделать. Прожив все, что у меня было, я решил податься в Париж в надежде найти какое-нибудь достойное дело, так как труд землепашца – не по мне.
 – Что ты называешь достойным делом?
 – Например, поступить в услужение к дворянину, сударь.
 – А что бы ты сказал, если бы я составил тебе протекцию?
 – Ах, сударь. Я поблагодарил бы небо, что оно поставило меня на вашем пути. Вы знаете такого дворянина, которому нужен слуга?
 – Знаю, Жемблу. Ты мне кажешься смышленым малым. К тому же ты, видно, прошел хорошую школу в Новой Свете. А рекомендациям Мушкетона я вполне доверяю.
 При этих словах мушкетера достойный оруженосец Портоса покраснел от удовольствия и надулся еще больше.
 – Значит, вы рекомендуете меня?
 – Непременно.
 – Кому же, сударь?
 – Лейтенанту мушкетеров, некоему господину д’Артаньяну, моему alter ego, который доверяет мне во всем.
 – Ах, сударь! Значит, вы берете меня к себе в услужение!
 – Видимо, так и есть.
 С этими словами д’Артаньян, настроение которого улучшилось во время описанной беседы, поблагодарил улыбающегося во весь рот Мушкетона за то, что тот без хлопот нашел ему нового слугу, назвал свой адрес Жемблу, велев тому явиться к нему завтра утром, и отправился к себе домой, где тотчас же лег спать.
 Спал он крепко и без сновидений.




 Глава двадцатая
 Портос уходит


 На другой день, явившись в приемную г-на де Тревиля, д’Артаньян застал там Портоса, сиявшего, как новенькая монета.
 – Портос, вы сегодня просто великолепны, и я вам завидую, – сказал мушкетер, дружески пожимая руку гиганта.
 – Зависть не в вашем характере, дорогой друг, – зычно произнес Портос, отвечая на рукопожатие.
 – Ох, осторожнее, Портос. Вы расплющите мне пальцы, – сказал д’Артаньян, в этот раз забывший по обыкновению протянуть Портосу не ладонь, а кулак.
 – Прошу прощения, дорогой д’Артаньян, прошу прощения, – возбужденно говорил Портос, беря гасконца под руку и меряя с ним приемную своими широкими шагами. – Знаете, чувства так и переполняют меня.
 – Это вполне естественно – ведь вы без пяти минут муж своей прекрасной герцогини. Кстати, вы не познакомите нас со своей будущей супругой? – невинным тоном спросил д’Артаньян.
 Портос густо покраснел. Он собирался что-то сказать в ответ, но видно было, что язык плохо повинуется ему. Портоса выручил лакей, отворивший двери кабинета.
 – Господин де Тревиль ждет господина Портоса! – звучно доложил он и почтительно, но с достоинством отступил на шаг, чтобы дать гиганту пройти.
 – Прошу вас подождать меня, д’Артаньян, – шепнул Портос, слегка сжав локоть товарища.
 Затем он вошел в кабинет.
 Оставшись в приемной, д’Артаньян огляделся. Все здесь было, как и три с половиной года назад, когда он, провинциальный юнец с пустыми карманами, потерявший в дороге рекомендательное письмо к капитану мушкетеров, впервые перешагнул порог этого дома.
 Все так же просители толпились во дворе, все так же расхаживали по нему вооруженные до зубов мушкетеры, чтобы быть под рукой, в случае если у г-на де Тревиля будет в них нужда. Приемная по-прежнему была полна, и в ней стоял несмолкающий гул, а на широкой лестнице развлекались фехтованием участники рискованной забавы, в которой неудачник часто отходил в сторону, зажимая рукой царапину, сочившуюся вполне реальной кровью.
 Все было по-прежнему, за исключением одного обстоятельства: он сам стал другим. Гасконец, вступивший в Париж на заморенном мерине неопределенной расцветки, сделался всем известным храбрецом, лейтенантом королевских мушкетеров. Господин де Тревиль удостаивал его своей дружбы, король помнил его имя и раз или два благосклонно кивнул ему, когда д’Артаньяну случалось дежурить в Лувре. Наконец, королева была обязана ему… чем Анна Австрийская была обязана д’Артаньяну – в этом он и сам не хотел себе признаваться.
 Гасконец постарался вычеркнуть из памяти то, за что куда более родовитые и влиятельные люди без промедления могли быть отправлены в Бастилию.
 Однако он был жив и здоров. Д’Артаньян был не настолько простодушен, чтобы не понимать, что кардинал щадил его, в чем он и сам признавался, продолжая испытывать к нему какое-то загадочное расположение. Загадочное, если принять во внимание, что гасконец уже не раз становился поперек дороги этому могущественному человеку, имя которого заставляло бессильно скрежетать зубами монархов древних и могущественных империй Европы.
 Д’Артаньян начинал догадываться, что только истинное величие этого человека, величие его ума и души, сохраняет его, д’Артаньяна, жизнь среди превратностей того тревожного и смутного времени, в которое ему выпало жить.
 Понимал он также, что его друзья – «трое неразлучных», находившиеся всегда рядом с ним, – притягивают к нему капризную удачу и дружба их служит тем волшебным щитом, от которого отскакивают все пущенные вражеской рукой стрелы.
 Но вот один из четверки покидает его. Скоро уйдет и второй. Будет ли он так же удачлив, когда их союз распадется? Смогут ли они вдвоем с Атосом уцелеть в полной опасностей и интриг парижской жизни?
 К нему подходили мушкетеры, здоровались, заговаривали с ним. Он отвечал на приветствия, с кем-то раскланивался, кому-то любезно или покровительственно кивал, но одна мысль неотступно преследовала его: «Портос уходит…»?
 – Ну вот и я, дорогой друг. Спасибо, что дождались меня. – Зычный бас Портоса вывел его из глубокой задумчивости. – Как вы, наверное, догадываетесь, я подал господину де Тревилю прошение об отставке.
 – Как же встретил это известие господин де Тревиль?
 – Не стану скрывать – он уговаривал меня забрать прошение назад, – сказал Портос, хвастливо подкручивая усы. – Он наговорил мне кучу всяких приятных вещей. Но когда я наконец сумел объяснить ему, в чем дело, вы знаете, дорогой д’Артаньян, я не мастер произносить длинные речи…
 – Готов признать, Портос, что мушкетом и шпагой вы орудуете лучше, чем языком.
 – Надеюсь, что так, – добродушно отвечал Портос, вполне уверенный, что д’Артаньян только что произнес комплимент. – Так вот, когда я наконец все объяснил господину де Тревилю, он смирился с неизбежным и подписал бумагу. Отныне я свободный человек!
 – И это говорите мне вы, готовый с минуты на минуту связать себя узами брака – узами подчас более прочными, чем оковы галерного раба!
 – Ну… в чем-то вы, конечно, правы, д’Артаньян, – без особого энтузиазма проговорил Портос, и легкое облачко пробежало по его челу.
 – Простите, если я невольно огорчил вас, друг мой! – воскликнул д’Артаньян. – Поверьте, я сказал так лишь потому, что мне будет очень не хватать вас.
 – Мне тоже, – очень серьезно сказал Портос. Он остановился и посмотрел д’Артаньяну в глаза.
 – Поверьте, мне нелегко было решиться на этот шаг. Но она добрая женщина, и, я думаю, она любит меня.
 Д’Артаньян вздохнул.
 – Это уже очень много. Я одобряю ваш выбор, Портос.
 Портос двинулся было дальше под руку с д’Артаньяном, остановился, сделал еще шаг вперед. Борьба противоречивых чувств отразилась на его лице.
 – Вас что-то мучает, Портос? Вы чем-то озабочены? – спросил д’Артаньян, который все прочел на лице Портоса, словно в раскрытой книге.
 – Правда! Как вы догадались?! – вскричал простодушный великан, восхищенно глядя на д’Артаньяна. – Воистину прав Атос, называя вас великим человеком, д’Артаньян!
 – Просто я хорошо знаю вас, вот и все.
 – Это правда. Но все-таки и вы не все знаете, друг мой. И меня это угнетает. Когда меня пригласили к господину де Тревилю, вы задали мне вопрос…
 – В самом деле? – спросил осторожный гасконец. – А я, признаться, уже и забыл об этом.
 Портос вздрогнул и замер в нерешительности, как бы спрашивая себя, открывать ли д’Артаньяну свой секрет. Затем он тряхнул головой, прогоняя прочь остатки сомнений.
 – Видите ли, я все равно не буду чувствовать себя хорошо, если не расскажу вам, д’Артаньян…
 – Что же вы хотите мне рассказать?
 – Вы спросили меня – не познакомлю ли я вас и наших друзей, Атоса и Арамиса, с будущей госпожой дю Валлон, а именно таково мое настоящее имя, и это был вполне естественный вопрос с вашей стороны, дорогой друг. Без сомнения, так и следовало бы сделать, если бы…
 – Прошу вас, любезный друг…
 – Если бы, – продолжал Портос, делая рукой жест, означающий, что он собирается договорить. – Если бы будущая госпожа дю Валлон… не была бывшей госпожой Кокнар.
 Д’Артаньян на всякий случай притворился, что не понимает, в чем дело.
 – Она не очень-то родовита и, по правде говоря, совсем не герцогиня. И даже не совсем дворянка. Она – вдова прокурора.
 Видя, что д’Артаньян молчит, Портос решительно взмахнул рукой и, указывая на особняк д’Эгильонов, мимо которого они проходили в этот момент, произнес:
 – Конечно, она не такая красавица, как та, которая живет там, во дворце, а уж по части происхождения и вовсе не может с ней соревноваться, но зато у нее есть другое – доброе сердце и…
 «И состояние достойного мэтра Кокнара», – подумал д’Артаньян, улыбнувшись свой хитрой гасконской улыбкой.
 Но сделал он это только в своих мыслях – он никогда бы не позволил обнаружить свою улыбку, понимая, что любая дружба может не устоять перед насмешкой…
 – …И потом – она богата, наконец! – закончил свою фразу Портос и облегченно перевел дух. Затем он решился поглядеть на д’Артаньяна. – Вы не осуждаете меня, дорогой друг? – спросил он. – Я чувствовал, что должен все рассказать вам, но, наверное, не смогу посвятить в это Атоса и Арамиса.
 Д’Артаньян остановился посреди мостовой. Он обнял Портоса и сказал:
 – Вы самый везучий из нас, Портос. Будьте счастливы, друг мой.
 Через несколько дней Портос, сердечно распрощавшись с друзьями, покинул Париж и вместе с госпожой дю Валлон отбыл в свое поместье.
 В сундуке покойного мэтра Кокнара оказалось восемьсот тысяч ливров. Мушкетон стал щеголять в великолепной ливрее и достиг величайшего удовлетворения, о каком мечтал всю жизнь: начал ездить на запятках раззолоченной кареты.
 Изредка от четы дю Валлон приходили письма, в которых Портос неизменно сообщал, что дела у него обстоят самым наилучшим образом, госпожа дю Валлон – сущий ангел и лучшая супруга, какую только может пожелать себе смертный, поэтому он, Портос, находится на вершине блаженства.
 Так же неизменно к размашистым буквам Портоса было приписано несколько строчек колючим почерком бывшей госпожи Кокнар. Она считала своим долгом поддерживать светские отношения.
 Всякий раз, получив очередное такое письмо, д’Артаньян принимался яростно закручивать свой ус, Атос грустно покачивал головой и откупоривал бутылку, а Арамис утверждал, что, судя по стилю, бедняга Портос написал все до последней строчки под диктовку достойнейшей госпожи дю Валлон.
 Так расстался с мушкетерским плащом Портос.




 Глава двадцать первая
 Дела государственные


 Когда Ришелье испытывал потребность в хорошем совете, он посылал за «отцом Жозефом», который также был известен при дворе под именем «серого кардинала» или «черной эминенции».
 Настоящее имя этого человека было Франц-Леклерк дю Трамбле. Не занимая никакой официальной должности при дворе, отец Жозеф скрывал под своим капуцинским клобуком голову умного государственного деятеля и тонкого дипломата.
 Его высокопреосвященство, всесильный кардинал Арман Жан Дюплесси Ришелье, обладая реальной властью, был окружен врагами и на деле был очень одинок. Отец Жозеф был, пожалуй, единственным его верным помощником, на кого кардинал мог положиться, как на самого себя.
 Разделавшись с Ла-Рошелью на западе, Ришелье еще не покончил с гугенотами на юге. Признанный вождь реформатов герцог Роган все еще держал знамя восстания, опираясь на многочисленные здесь крепости. Ла-Рошель пала, но мятежный Севенн и не думал покориться.
 А могучая Испания пыталась в союзе с империей Габсбургов охватить Францию с юга, запада и востока, подобно гигантскому спруту, и раздавить ее своими страшными щупальцами.
 В ту пору в Европе вовсю свирепствовала война, получившая впоследствии название Тридцатилетней. Будучи начатой в Богемии в 1618 году, то есть за десять лет до описываемых здесь событий, эта война дворянства против монархического абсолютизма, война протестантов против католиков, а в конечном свете – всех против всех, постепенно распространилась на всю Европу. Так или иначе, в нее оказались втянутыми все державы, игравшие в европейской политике сколько-нибудь заметную роль.
 В нашу задачу не входит давать развернутое описание событий, сотрясавших континент в то волнующее и тревожное время. Скажем лишь только, что политика Ришелье, а значит, и политика Франции, к описываемому моменту состояла в том, чтобы, не выступая открыто против Испании и Австрийской Империи, отстаивать свои интересы на континенте.
 Интересы же эти неизбежно приводили Францию на грань столкновения с этими двумя могучими католическими государствами.
 Ришелье понимал, что союз Англии с Нидерландами, добившимися освобождения от испанского господства, заключенный в 1625 году и приведший к созданию евангелической лиги протестантских государств, направлен в первую очередь против Испании, которая мечтала превратить всю Европу в свою колонию и, предав аутодафе всех еретиков-реформаторов, установить единую католическую империю от Атлантики до Московии под главенством Мадрида.
 Будучи католическим кардиналом, Ришелье, однако, всегда отдавал приоритет национальным интересам. Подчиняя своей воле гугенотов внутри Франции, он поддерживал протестантов за ее пределами, так как понимал, что союз северных протестантских держав ослабляет естественного врага Франции – Испанию.
 В Испании тоже понимали это и стремились связать Ришелье руки, собираясь поддержать (и поддерживая) – страшно подумать – французских еретиков, возглавляемых герцогом Роганом.
 Положение кардинала усложнялось тем, что Габсбурги, активно насаждая католицизм в Германии, видели в Испании своего естественного союзника против него. Австрия открыто заявила о своих претензиях на «мантуанское наследство», о котором здесь следует сказать несколько слов, так как события, к которым привела эта проблема, самым тесным образом повлияли на судьбы наших героев.
 Дело шло о довольно значительном герцогстве Мантуа, связанном с маркграфством Монферра под властью дома Гонзаго. Последний герцог из старшей линии Винченцио II, бывший приверженцем Испании, умер в декабре 1627 года. Его же преемник герцог Неверский, к которому перешли наследственные права, владел землями во Франции и считал себя французом, что вполне устраивало кардинала и не устраивало всех остальных.
 Ришелье оказал поддержку герцогу Неверскому, и тот, вступив в Мантую и заняв ее войском, сделал из нее весьма важный пограничный пункт у испанской Миланской области, из которого Франция могла угрожать Италии, находившейся тогда в основном под австрийским господством.
 Поэтому испанское правительство стало просить австрийского императора Фердинанда II отказать герцогу Неверскому в правах наследования, что он и сделал, взяв область в свое управление как ее ленный сюзерен.
 Ришелье колебался. Он не знал, с кого начать. С Рогана, с испанцев или имперцев, выгнавших тем временем Невера из его владений. В такие минуты он прибегал к помощи «серого кардинала» дю Трамбле.
 Зимним вечером, сидя у огня, Ришелье беседовал с отцом Жозефом.
 – Мои люди сообщают, что шпионы Филиппа Четвертого пытаются установить связь с герцогом де Роганом, – неторопливо говорил отец Жозеф своим тихим голосом, глядя, как пламя пожирает сосновые поленья в каминном очаге. – Возможно, в ближайшее время им все же удастся встретиться с ним.
 – Что они предложат ему? – так же тихо спросил кардинал.
 – Прежде всего деньги, чтобы он продолжал военное сопротивление, ваше высокопреосвященство. Однако не исключено, что король собирается оказать герцогу и военную помощь.
 – Что ж, королю испанскому не привыкать проливать кровь свои подданных – она льется и в Старом, и в Новом Свете. Через кого они пытаются связаться с Роганом? Через герцогиню де Роган? – помолчав, спросил Ришелье.
 – Ваше высокопреосвященство, эта особа действительно герцогиня, но она носит другое имя…
 – Что вы имеете в виду, Жозеф? Я знаю ее?
 – Вы знаете ее, ваша светлость.
 – Тогда я догадываюсь. Это герцогиня…
 – …де Шеврез, ваша светлость.
 – Все та же интриганка, – проговорил Ришелье. – Кажется, она приходится родственницей Роганам?
 – Совершенно верно, ваша светлость.
 – В Туре у меня надежные люди. Один раз ей удалось скрыться и бежать в Париж, когда этому английскому безумцу вздумалось шнырять по коридорам Лувра в мушкетерском плаще. Впрочем, о мертвых либо ничего… либо хорошо. Но с тех пор я сменил всех. Теперь там дю Пейра и другие, я им доверяю. Разумеется, настолько, насколько я вообще доверяю людям подобного рода.
 Отец Жозеф внимательно посмотрел на кардинала.
 – Кто, например?
 – Один из адресатов – мушкетер роты Тревиля. Мушкетер, который последнее время чаще встречается с настоятелем иезуитского монастыря, чем бывает в казармах.
 – А-а, – протянул кардинал. – Один из четверки. Кажется, он был ее любовником. Неплохо для несостоявшегося аббата. И что? Особа, о которой идет речь, часто пишет подчиненному господина де Тревиля, который предпочитает общество отцов-иезуитов королевской службе?
 – Во всяком случае, мне известно, что она писала ему всего лишь несколько дней назад.
 – Вот как!
 – Письмо было перехвачено.
 – Господь всегда на стороне правого дела, Жозеф. И что же там, в этом письме? Неужели какой-нибудь любовный вздор? – сказал кардинал с той улыбкой, которая вызывала дрожь у знающих его людей, поскольку служила предвестником его жестоких решений, принимаемых, впрочем, часто в государственных интересах.
 – Конечно, я не имею послания герцогини к нашему мушкетеру при себе, ваша светлость, но запомнил, о чем там говорится.
 – И это?..
 – Просьба и предупреждение. Точнее – предупреждение и поручение.
 – О чем же она предупреждает нашего друга иезуитов, носящего мушкетерский плащ?
 – Она предупреждает его о том, что те люди, с которыми он встречается или в скором времени встретится в коллегии иезуитов, – враги вашего высокопреосвященства и, следовательно, ее друзья. Ее и герцога де Рогана. Отсюда она делает вывод о том, что адресат может полностью доверять этим людям.
 – Весьма логично. О чем же просит герцогиня? Вернее – что она поручает своему рыцарю?
 – Она доверяет ему выполнить почетную, но опасную миссию связного.
 – Между…
 – Между ею и кем-то, кого рекомендует этому мушкетеру настоятель иезуитского монастыря и чьего имени она в письме, к сожалению, не называет. По ряду косвенных соображений я делаю вывод, что этот человек – важная персона и его путешествие в Тур было бы связано с неоправданным риском.
 – Иными словами, этот таинственный некто должен что-то сообщить нашему мушкетеру, а ему следует отправиться в Тур и передать это ей.
 – По-видимому так, ваша светлость.
 – Это интересно. Следует сделать так, чтобы письмо дамы из Тура достигло своего адресата, и проследить за ним.
 – Это излишне, ваша светлость.
 – Почему?
 – Герцогиня придавала такое значение своему посланию, что сделала копию и послала второго гонца, на тот случай, если с первым что-нибудь случится.
 – Продолжайте, отец Жозеф.
 – И этот второй, насколько мне известно, справился с поручением. Таким образом, письмо доставлено по адресу и без нашего участия.
 – Но вы твердо уверены, что это именно то самое письмо, вернее – его копия?
 – Совершенно уверен, ваша светлость.
 – Я знаю вас, отец Жозеф, но мне все же хотелось бы понять, на чем основана эта уверенность.
 – Ваша светлость, дю Пейра и его люди скрытно последовали за этим вторым курьером и в первом же придорожном трактире, где он сделал остановку, когда почувствовал потребность в отдыхе, подсыпали ему в стакан сонный порошок. После этого они обыскали его, обнаружили письмо и, удостоверившись, что это точная копия того, какое попало к нам в руки, вернули его на прежнее место.
 – Но, проспавшись, курьер должен был заметить, что письмо вскрывали?
 – Это уже забота специальных людей, ваша светлость. Он ничего не заметил.
 – Беседа с вами всегда доставляет мне большое удовольствие, отец Жозеф.
 Отец Жозеф поклонился.
 – Значит, наш мушкетер уже прочел это письмо.
 – Он получил его вчера вечером, ваша светлость.
 – Кажется, на этот раз я их не упущу, – пробормотал кардинал. – Эта интриганка получит свое.




 Глава двадцать вторая
 Ночное свидание


 Париж погрузился во мрак. Все часы Сен-Жерменского предместья пробили полночь. Улицы опустели. Тишину лишь изредка нарушал экипаж запоздавшего домой вельможи.
 В одном из темных переулков, пролегавшем там, где сейчас находится улица Асса, показались две закутанные в плащи фигуры. Дойдя до конца переулка, они повернули направо. Из глубокой тени от одного из домов отделилась еще одна, шагнувшая им навстречу, фигура.
 – Ну что? – спросил один из двух вновь прибывших.
 – Он никуда не выходил, – отвечал человек, по-видимому, давно дожидавшийся появления двух закутанных в плащи незнакомцев.
 – Принимал он кого-нибудь?
 – Никого. Кроме какого-то нищего монаха.
 – Монах заходил в дом?
 – Только на мгновение. Он даже не успел закрыть за собой дверь, как тотчас был выставлен за порог. Наверное, он просил милостыню.
 – Значит, ждать осталось недолго. Или придут к нему, или он отправится на встречу сам. Вероятно – последнее.
 – Подождем.
 Тот из двоих незнакомцев, который первым задал вопрос и продолжал этот короткий диалог, происходивший шепотом, видимо, считался начальником.
 – Вы отправляйтесь на угол улицы Кассет, а вы – на угол Сервандони. Я останусь тут и буду наблюдать за домом. Я хочу подойти поближе – заглянуть внутрь. Если кто-то покажется – дайте мне знать.
 Дом, который вызывал такой интерес со стороны предводителя закутанных в плащи людей, на первый взгляд не выделялся ничем особенным среди множества таких же домов славного города Парижа. Как уже ясно из описанного выше разговора, он был расположен на улице Вожирар, между улицами Кассет и Сервандони. Это был небольшой дом, окна которого, за исключением одного, по обыкновению того времени, выходили не на улицу, а в маленький тенистый садик, расположенный позади него.
 Не выглядел он слишком примечательным и на второй взгляд. Однако была одна особенность, отличавшая его для ночного соглядатая от всех домой Парижа, – в этом доме жил Арамис.
 Всего же в этой части улицы было только три дома, и всего два окна выходило на улицу. Одно из них принадлежало небольшой пристройке, параллельной флигелю, где квартировал Арамис, второе окно и было собственно в комнате Арамиса.
 Таким образом, предводитель полуночников не мог ошибиться. Отправив своих подчиненных направо и налево для наблюдения за улицей и оставшись в одиночестве, он осторожными, тихими шагами направился к окну Арамиса, находившемуся в первом этаже.
 Окно это было закрыто ставнями, но неплотно, поэтому, приблизившись к нему, можно было увидеть внутренность комнаты. Сделать это было тем более нетрудно, что в комнате горел свет.
 Человек в плаще подошел к окну и приник к просвету между створками ставней. С минуту он внимательно вглядывался внутрь. Затем вдруг отпрянул от окна и, скрывшись в тени дома на противоположной стороне улицы, подозвал своих сообщников условным свистом.
 Те не замедлили появиться перед ним, покинув свои наблюдательные посты.
 – Как вы смели отлучиться, Леруа? – гневно спросил предводитель.
 – Клянусь, сударь, что я неотлучно находился на посту.
 – В таком случае я предлагаю вам самому подойти к дому, наблюдение за которым было поручено вам, и заглянуть в щель между ставнями.
 – Но я… я и так знаю, что там находится именно этот человек. Он не покидал дома, разве что сам дьявол забрал его оттуда. В доме нет второго выхода.
 – Поглядите сами, Леруа, и вы поверите в существование дьявола!
 Тот из двоих соглядатаев, который звался Леруа, послушно подошел к окну, приподнялся на носках, так как был невысокого роста, и заглянул в просвет. Почти сразу же он отшатнулся от окна, приглушенно охнув.
 – Теперь вы убедились сами, не так ли? А ведь у дома нет запасного выхода, и вы это сами прекрасно знаете.
 – Но… но клянусь, сударь, что я сам не понимаю, в чем тут дело!
 – Кого же вы обнаружили в комнате, любезный? – насмешливо спросил предводитель.
 – Какого-то францисканца, читающего при свете свечи. Он примерно одного роста с хозяином дома, но значительно старше и совсем не похож на него.
 – Вот именно – совсем не похож!
 – Но как же этому дьяволу удалось улизнуть оттуда? Я ничего не пойму, сударь! – в отчаянии вскричал тот, кого называли Леруа.
 – Вы говорите, францисканец, сидящий в комнате, мало похож на мушкетера, за которым вам велено было следить. Зато я сильно подозреваю, что этот францисканец очень смахивает на того нищего монаха, что пытался просить милостыню в доме. Видно, он нашел больше, чем просил. Гостеприимный хозяин пустил его переночевать, да еще и оставил дом на него!
 – Нет же, сударь. Его моментально выставили наружу. Клянусь вам, сударь – он не пробыл внутри и десяти секунд!
 – Бедняга Леруа! Неужели вам не ясно, что наружу вышел хозяин дома, который давно поджидал этого монаха в такой же коричневой рясе. Они провели вас, как несмышленыша! Когда это случилось?
 – Вы имеете в виду…
 – Я имею в виду время появления монаха. И время его выхода из дома, болван!
 – Это было… около полутора часов назад, сударь.
 – Проклятие! Вы упустили того, за кем вам было поручено следить. Этот человек, без сомнения, уже успел встретиться с теми, с кем он должен был встретиться, а мы даже не знаем, где и как это произошло! Вы не оправдали моего доверия, Леруа, и я доложу об этом отцу Жозефу!
 Пока происходила эта сцена, тот, кого так старательно, но неудачно стерегли люди кардинала, в монашеской рясе, скрывающей длинную шпагу, кинжал и пару пистолетов за поясом, пробирался по ночным парижским улицам, низко надвинув на лицо капюшон.
 Прогулка по ночному Парижу в те времена, когда людям нередко приходилось пускать в ход оружие и среди бела дня, представляла собой достаточно рискованное предприятие. В ночном мраке никто не мог поручиться за свои пожитки, драгоценности и самое жизнь. Человек мог попасть в кружок ночных гуляк, которые развлечения ради сорвали бы с него плащ, или в руки отрезывателей кошельков, которые, стоя в тени вдоль стен домов, ловко срывали кошельки, носимые мужчинами и женщинами у пояса. Как правило, сопротивляться было бесполезно. В противном случае на следующее утро в канаве или сточной яме полиция обнаруживала очередной труп.
 Поэтому с наступлением сумерек одинокие пешеходы изо всех сил торопились в свои жилища, прекращалась уличная торговля, и парижская жизнь замирала. Только слабо мигали качающиеся фонари у церквей, отбрасывая при каждом размахе причудливые тени, да изредка улицу пересекал ночной патруль с мерцающими в свете фонарей тяжелыми алебардами.
 Но Арамис, ничуть не опасаясь ночных разбойников, отважно углубился в путаницу улочек старой части города.
 В гораздо большей степени его заботили шпионы кардинала, от которых в этот раз ему так счастливо удалось ускользнуть.
 Быстро продвигаясь в почти полной темноте (луна в это зимнее время года была чаще скрыта тучами), Арамис свернул в переулок Д’Аверон, пройдя его, попал на улицу Де Пули и направился к угловому дому, выходящему на площадь Сен-Жермен Л’Озеруа.
 Видимо, его ждали. Не успел он постучать во входную дверь, как она беззвучно растворилась, пропустив его внутрь. Затем дверь так же бесшумно закрылась, словно подчинившись каким-то сверхъестественным силам.
 Впрочем, над домом, принявшим в этот полночный час Арамиса, и впрямь витала тайна – он принадлежал ордену «Общества Иисуса» – самому знаменитому и самому загадочному, самому странному и самому влиятельному из всех монашеских орденов.
 Безмолвный привратник в черной рясе провел Арамиса наверх, в ярко освещенные комнаты, где он и был встречен немолодым иезуитом и незнакомым дворянином в черной бархатной одежде.
 Иезуит благосклонно, хотя и очень сдержанно, приветствовал Арамиса. Тот, в свою очередь, почтительно поклонился.
 – Я вижу, отец Мерсенн выполнил свою задачу – вы явились вовремя, – сказал иезуит. – Полагаю, за вами не следили?
 – Нет, святой отец. Отец Мерсенн оказал мне неоценимую помощь.
 – Тогда перейдем к делу, – властно сказал иезуит, делая Арамису знак, приглашающий его сесть. – Я хочу представить вам одного достойного дворянина, который, рискуя жизнью, доставил в Париж предложения испанского правительства, касающиеся одной весьма важной и деликатной проблемы.
 – Мы уже как-то раз встречались с шевалье, – с чуть заметной улыбкой заметил человек в черном камзоле, впервые нарушив молчание.
 Он был невысок ростом, быстрый взгляд его черных умных глаз, устремленный на Арамиса, казался одновременно приязненным и колючим.
 – К сожалению, я не имел такой чести, – спокойно отвечал Арамис.
 – Вы ошибаетесь, сударь. Вспомните того нищего, который доставил вам письмо из Тура. Вы тогда собирались идти сражаться под Ла-Рошель.
 – Ах! – вскричал Арамис, густо покраснев. – Теперь я вспоминаю вас, сударь. Вы выложили передо мной на столе сто пятьдесят двойных пистолей…
 – …А вы даже не взглянули на них, углубившись в чтение письма, которое вам вручил нищий оборванец. Видимо, все дело было в обратном адресе, – улыбнувшись, добавил дворянин.
 – Значит, вы и есть тот самый граф и испанский гранд!
 – Мое имя – дон Алонсо де Кампо-и-Эспиноса.
 – Надеюсь, вы извините мне, дон Алонсо, мою тогдашнюю невнимательность, вызванную получением так долго ожидаемых известий от… от Мари Мишон. Ваш уход был столь быстр и незаметен, что я, право, не успел…
 – Не стоит вспоминать об этом, кабальеро, – перебил его испанец, все так же улыбаясь. – Это совершенно естественно.
 – Зато теперь, – тихо проговорил иезуит, все это время внимательно наблюдавший за беседой, – вам предоставляется возможность оказать ответную услугу дону Алонсо.
 – Когда я должен отправиться в Тур? – спросил Арамис, скрывая свое нетерпение.
 – Очень скоро. Дело не терпит отлагательства, – спокойно ответил иезуит, как бы оттеняя своим голосом излишнюю горячность Арамиса и желая намекнуть ему, что он не вполне владеет собой.
 Арамис почувствовал это и постарался надеть на лицо такую же непроницаемую маску.
 – Дело заключается в том, что дон Алонсо имеет при себе письмо, написанное министром испанского короля. Его надлежит доставить нераспечатанным в Тур известной вам особе. Дон Алонсо не может пуститься в путь сам, так как, по понятным причинам, рискует значительно больше, чем вы. Удача уже то, что ему удалось добраться до Парижа, и мы все будем благодарить Бога, если ему так же счастливо удастся вернуться в Брюссель, откуда он прибыл. К сожалению, дона Алонсо уже слишком хорошо знают в лицо осведомители кардинала. Поручение опасное, как вы понимаете и сами, поскольку за домом и каждым шагом известной вам особы ведется наблюдение. Я доверяю вашему уму и вашей отваге, всецело полагаясь на вашу изобретательность, – доставьте письмо адресату.
 – Должен ли я дождаться ответа? – спросил Арамис, втайне надеясь на согласие.
 – Будет лучше, если герцогиня прочтет письмо при вас и назовет вам способ, которым герцог Роган поддерживает связь с нею. Вы видите – вам доверяют.
 Арамис молча поклонился.
 – Она вольна решать сама – отвечать ли письменно, а значит, подвергать вас дополнительной опасности на обратном пути, или передать вам все, что она найдет нужным сказать, в устной форме, – продолжал иезуит все тем же бесстрастным и тихим тоном. – Если все будет так, как хотим того мы, к герцогу Рогану отправится другой связной, чтобы не подвергать вас смертельной опасности во второй раз, почти без шансов на удачу. Не следует возлагать надежд на случай. Что удалось однажды – вряд ли удастся снова.
 – Должен ли я уничтожить письмо при малейшем подозрении, что оно может попасть в чужие руки? Ведь подозрения иногда оправдываются.
 – Уничтожьте непременно. Даже если это будет стоить вам жизни.
 – Но… если мне все же удастся добраться до… адресата, но уже без письма?! – воскликнул Арамис.
 – На этот случай я даю вам следующие инструкции. Вам доверяют, сын мой, – снова многозначительно произнес иезуит, оттенив последние слова. – Вы назовете имя дона Алонсо и скажете, что Испания готова поддержать герцога де Рогана и его людей, оказав любую разумную денежную помощь, если он будет продолжать борьбу против кардинала. В случае продолжения активного сопротивления министр короля Филиппа берет на себя обязательство в течение трех месяцев подготовить к началу военных действий на юге армию в двадцать – двадцать пять тысяч человек, которая окажет Рогану прямую военную поддержку.
 – Что министр короля Филиппа требует от де Рогана взамен? – спросил Арамис, переводя взгляд на испанца.
 – Ничего, – глухо отвечал иезуит. Испанец хранил молчание.
 – Ничего? – переспросил Арамис.
 – Ничего, – снова повторил иезуит еще приглушеннее. В комнате воцарилась тишина.
 – Это все, что я должен знать? – спросил Арамис.
 – Этого достаточно, чтобы четвертовать вас, если вы попадете в руки людей кардинала. Не возвращайтесь к себе домой. Вот деньги на дорогу. Внизу вам подадут коня.
 Арамис поклонился снова. Так как иезуит хранил молчание, мушкетер готов был уйти, но неожиданно был остановлен знаком настоятеля.
 – Орден всюду имеет верных людей. Чтобы увеличить вероятность успеха, примите от меня вот это.
 С этими словами иезуит снял с груди маленький золотой крестик и надел его на Арамиса. На обратной стороне распятия были выгравированы четыре буквы: A.M.D.G.  [15] 
 – Сразу же по приезде в Тур отыщите лавку булочника Люпона на улице Скорняков. Покажите хозяину этот крест, – проговорил иезуит. – Теперь все.




 Глава двадцать третья
 Кавалер де Рошфор


 В то время, когда Арамис под покровом ночи путешествовал по ночному Парижу, оставляя с носом соглядатаев кардинала, в те минуты, когда он был посвящаем в государственные тайны, прикосновение коих бывает так гибельно для человека, тайны, грозящие ему четвертованием, словом, в то время, когда Арамис вел активный образ жизни, все мирные парижские обыватели спали.
 Спал и д’Артаньян. Лег он рано, а проснулся поздно; проснувшись же, кликнул Жемблу, с недавнего времени заменившего Планше, и приказал подать воды для умывания.
 Покончив с утренним туалетом, д’Артаньян оделся, лихо заломил свою шляпу, прицепил шпагу и отправился в казармы. Посвятив некоторое время своим служебным обязанностям, он отправился в Лувр, так как там сейчас несли караул мушкетеры его роты.
 Первым человеком, которого он повстречал в Лувре, был Рошфор.
 – Вот те на, да это же господин д’Артаньян, собственной персоной, – криво улыбнувшись, сказал Рошфор.
 – Ба! Да это сам неуловимый шевалье де Рошфор! – в тон ему отвечал д’Артаньян.
 – Почему же неуловимый?
 – Потому что после того, как вы науськали на меня чернь и похитили у меня рекомендательное письмо к господину де Тревилю в Менге, я никак не мог повстречать вас для разговора по душам.
 – Зато я нашел вас, как видите.
 – Вы и раньше находили время, когда это входило в ваши планы. Ведь это вы арестовали меня по приказу его высокопреосвященства.
 – Это правда. А вы в тот раз снова вышли сухим из воды.
 – Не просто, а с повышением, сударь.
 – Ах да! Как я мог позабыть! Ведь вы именно после этого сделались лейтенантом мушкетеров. Стали важной птицей, господин д’Артаньян.
 – Ну, вы-то сами летаете выше всех.
 – Это еще почему?
 – Еще бы!
 – Не вижу повода для подобных утверждений, сударь.
 – Вам дано право похищать людей, выслеживать их, отправлять на плаху!
 – Вы, верно, сошли с ума, шевалье! Это вы чуть не отправили на тот свет господина де Варда, который, как вам, может быть, неизвестно, приходится мне родственником. А уж миледи вы и вовсе убили без всяких судебных проволочек. И к тому же не один, а со своей милой компанией головорезов.
 – Я советовал бы вам выбирать выражения, господин Рошфор, когда вы говорите о моих друзьях.
 – А вам, милостивый государь, следует выбирать выражения, говоря со мной. Я не полицейская ищейка.
 – Еще бы! Полицейской ищейке не удалось бы так просто отправить на плаху Шалэ, как это сделали вы. Правда, для этого вам пришлось побывать в Брюсселе под видом капуцина, кажется. Но это не в счет; конечно, вы не полицейская ищейка, господин де Рошфор.
 – Шалэ был государственным преступником, господин д’Артаньян.
 – А несчастная госпожа Бонасье тоже, надо полагать, была государственной преступницей?!
 – Во-первых, есть вещи, которых вы не должны знать, сударь, а если вы их все же узнали, то тем хуже для вас; во-вторых, кто вам сказал, что я имел отношение к какой-то госпоже Бонасье? Я в первый раз слышу это имя.
 – Вы лжете, Рошфор! Вы лично руководили ее похищением в Сен-Клу, а помогал вам в этом грязном деле ее муж – мерзавец Бонасье!
 – Сударь, вам должно быть прекрасно известно, что обвинить дворянина во лжи – значит нанести ему серьезное оскорбление!
 – Сударь, вам должно быть прекрасно известно, что лгать в глаза собеседнику – значит позорить звание дворянина!
 – Господин д’Артаньян! Вы ответите мне за это!
 – А вы ответите мне за Менг, за Констанцию и за ваш подлый нрав. Я убью вас, господин де Рошфор.
 – Если только я не сделаю этого раньше, господин д’Артаньян.
 – Где вам будет угодно попытаться привести свою угрозу в исполнение, господин де Рошфор?
 – На пустыре за Люксембургом. Там обычно безлюдно в это время года.
 – Отлично. Когда?
 – В пять часов.
 – Согласен.
 – И выберете шпагу подлиннее, д’Артаньян.
 – А вы, Рошфор, пожалуйста, не приводите с собой дюжину убийц с мушкетами, чтобы посадить их в засаде. Это создаст вам дурную репутацию.
 – Вам не удастся вывести меня из себя, молокосос!
 – Ого! Значит, в вас сохранились еще остатки благородства!
 – Будьте спокойны, д’Артаньян. Я убью вас по всем правилам.
 – А как же с эдиктами? – насмешливо спросил д’Артаньян, пародируя слова де Жюссака, с которых, собственно, и начались его парижские приключения. – Хотя, наверное, его высокопреосвященство сделает исключение для своего любимца.
 – Могу заверить вас, что кардинал ничего не узнает о происшедшем между нами. Думаю, мы в состоянии сами уладить наше внутреннее дело.
 – Вы удивляете меня, Рошфор. Пожалуй, если я проткну вас сегодня в Люксембурге, я буду плакать о вас.
 С этими словами д’Артаньян ушел, поклявшись самому себе этим вечером посчитаться с Рошфором за все свои несчастья, источником которых был конюший его высокопреосвященства.
 – А о тебе скоро и плакать будет некому, – злобно пробормотал Рошфор, глядя вслед д’Артаньяну. – Один тщеславный дуралей женился и уехал в глушь, другому скоро подрежут крылышки, третий пьяница – вот и все, что останется от «четверых неразлучных» сегодня вечером.
 Дома д’Артаньян первым делом приказал Жемблу почистить и отполировать шпагу. Наш мушкетер имел две – поэтому, когда его новый слуга справился с поручением, а справился с ним он наилучшим образом, как отметил для себя д’Артаньян, он поручил ему начистить и другую.
 – Я вижу, ты знаешь толк в подобного рода делах, Жемблу? – спросил д’Артаньян.
 – Да, сударь. Мой прежний хозяин всегда требовал, чтобы его шпага была отполирована, а пистолеты заряжены, – отвечал слуга.
 – Из чего следует, что господин… как бишь звали твоего прежнего хозяина, Жемблу?
 – Дон Алонсо де Кампо-и-Эспиноса, сударь.
 – Да, вот именно… что этот… дон э-э… Эспиноза был не промах подраться?
 – Как вам сказать – и да, и нет, сударь.
 – Да – это да, а нет – это нет. Тут, по-моему, третьего не дано.
 – Я имею в виду вот что, сударь, – пояснил рассудительный Жемблу. – Мой хозяин, кажется, не был большим любителем затевать потасовки, но много путешествовал под вымышленными именами, подвергаясь серьезной опасности. Вот поэтому-то он и требовал от меня всегда держать оружие в порядке.
 – Значит, твой господин, как и я, был на государственной службе? Только служил он, видно, другому королю.
 – Может, оно и так, сударь, но никаких чинов, однако, не имел. Хотя в Новом Свете он даже приказывал капитанам военных кораблей, и те подчинялись ему. Это было в то время, когда мы гонялись по проливам за пиратами.
 – Выходит, ты тоже гонялся за пиратами вместе со своим господином, Жемблу?
 – Выходит, так, сударь. Хотя, разумеется, и не по своей воле.
 – И много пиратов поймал твой господин?
 – К счастью, не слишком-то много, сударь.
 – Вот не думал, что ты сторонник пиратов! – со смехом воскликнул д’Артаньян.
 – Я не сторонник пиратов, сударь. Я – француз.
 – Я – тоже. Но это еще не причина, чтобы одобрять пиратство.
 – Однако дело заключается в том, что среди пиратов много наших соотечественников, а на испанских кораблях – ни одного.
 – Но ты-то плавал с испанцами, Жемблу, – сказал д’Артаньян, поддразнивая парня.
 – Это другое дело, сударь. Я поступил в услужение к дону Алонсо еще во Франции. И в свое оправдание я могу сослаться на то, что даже не подозревал в то время, что он испанец.
 – Дон Алонсо так хорошо говорил по-французски?
 – Вот именно, сударь. Легкий акцент, не более того. Но ведь в разных частях Франции тоже говорят по-разному. Даже…
 – Продолжай уж, любезный, раз начал. Даже я говорю по-французски отнюдь не как парижанин – верно?
 – Ну… примерно это самое я и имел в виду, только боялся прогневать вас.
 – Ты совершенно правильно заметил мое произношение, я ведь родом из Гаскони. И тебе нечего бояться моего гнева. Мы, гасконцы, не скрываем своего происхождения, а гордимся им.
 – И совершенно правильно, господин д’Артаньян. Всем известно, что самые лучшие солдаты короля Франции – родом из Гаскони, как господа де Тревиль, Дэзэсар и вы…
 – А ты, оказывается, льстец, Жемблу.
 – Что вы, сударь. Я всегда говорю то, что думаю.
 – Ладно, ладно… – проговорил д’Артаньян, которому хотелось порасспросить своего нового слугу о его прежнем господине и их совместных приключениях.
 Мушкетер справедливо полагал, что такой способ получше познакомиться со своим слугой ничуть не хуже всех остальных и имеет по крайней мере то несомненное достоинство, что является единственно доступным в данный момент.
 – Значит, твой господин… этот дон Алонсо… частенько путешествовал по Франции? Испанец, свободно говорящий по-французски и тайно разъезжающий по стране… Тебе это не показалось странным, Жемблу?
 – Говоря правду, – да, сударь. Но это продолжалось недолго, и дон Алонсо уехал в Новый Свет, а меня забрал с собой. Не стану скрывать, я был рад возможности повидать все тамошние диковины, потому что в Нормандии такого ни за что не встретишь – хоть сто лет проживи.
 Побеседовав с Жемблу в такой манере еще с полчаса, д’Артаньян так и не уяснил себе, по какой надобности его господин путешествовал по Франции. Относительно же своего слуги у д’Артаньяна сложилось мнение, что это спокойный и рассудительный парень, но с хитрецой, как все нормандцы, и в этом отношении ненамного уступит Планше.
 Как мы видим, д’Артаньян продолжал помнить славного малого, исчезнувшего в Ла-Рошели, и часто воспоминания о нем исторгали из его груди печальный вздох.
 Между тем близился условленный час. Д’Артаньян выбрал себе шпагу. Он остановился на той, которой нанес графу де Варду четыре славных удара перед отплытием в Англию.
 Мушкетер приказал Жемблу вооружиться мушкетом и последовать за ним. Ему понравилось, что парень не стал задавать лишних вопросов.
 За Люксембургским дворцом находился большой пустырь, обнесенный оградой. Рошфор был прав, когда полагал, что в такой час там будет безлюдно. Это место нередко посещалось дворянами, собиравшимися скрестить шпаги, но не желавшими, чтобы их постигла судьба Бутвиля  [16] .
 Рошфор появился с противоположной стороны, почти одновременно с д’Артаньяном.
 – Вы все-таки прихватили с собой вашего лакея, – сказал он с насмешливой улыбкой.
 – Другой на моем месте, зная вас, привел бы с собой роту, – парировал д’Артаньян.
 – Ладно, гасконец. Хватит болтать! Пусть за нас поговорят шпаги, – злобно бросил Рошфор.
 – Давно пора, – отозвался д’Артаньян. – Только сначала я сделаю вам одно признание, кавалер де Рошфор.
 – Какое же? – живо спросил тот, и на его смуглом лице мгновенно отразилось профессиональное любопытство тайного осведомителя.
 – С тех пор как я оказался в Париже, даже чуточку раньше, еще с Менга, я все время мечтал об одном.
 – О чем же?
 – Насадить вас на острие шпаги.
 – В таком случае – шпагу наголо, мальчишка!
 – Я к вашим услугам, Рошфор. Постараюсь отправить вас в преисподнюю, чтобы миледи не скучала в одиночестве.
 С этими словами д’Артаньян обнажил свою шпагу, и клинки скрестились.
 Мушкетер, приобретший немалый опыт за время жизни в Париже, но не утративший своих лучших качеств – быстроты и ловкости, которые позволили ему одолеть де Жюссака в первом же поединке, атаковал Рошфора, твердо решив не щадить его.
 Его соперник чувствовал это и понимал, что поединок не может окончиться без крови, он помнил об успехах гасконца и его грозной репутации. Рошфор тщательно готовил каждый выпад и парировал удары д’Артаньяна с основательностью опытного дуэлянта.
 Несколько раз Рошфор пытался выбить шпагу из рук д’Артаньяна резкими круговыми движениями кисти, но гасконец словно бы сросся со своей шпагой и на все усилия конюшего его высокопреосвященства отвечал улыбкой. Д’Артаньян улыбался, но глаза его грозно сверкали.
 Рошфор нанес еще один удар, сделав двойной финт. Его скорость была превосходной, но ответ д’Артаньяна был все-таки еще быстрее.
 Однако Рошфор сумел парировать его с той же скоростью. Д’Артаньян испытывал душевный подъем: он в тысячный раз повторял себе, что наконец-то имеет случай отомстить Рошфору и за себя, и за Констанцию. Но он был вынужден признать, что сделать это будет нелегко. Он встретился с великолепным фехтовальщиком.
 Кавалер де Рошфор не раз дрался на дуэли, как до обнародования эдиктов, грозящих смертью и Бастилией всякому, кто осмелится их нарушить, так и после их опубликования. И всякий раз он оставался невредим, в худшем случае отделываясь несколькими незначительными царапинами. Соперники же его получали куда более серьезные ранения, а иногда и испускали дух прямо на месте поединка. Негласная опека кардинала служила удачливому дуэлянту надежной защитой. Рошфор укрывался за красной кардинальской мантией, как за каменной стеной.
 Но д’Артаньян уже имел дело с «мастерами клинка», едва появившись в Париже. Сейчас им руководила жажда мщения и память о Констанции. Он боялся только одного – что им могут помешать, прежде чем он успеет вернуть Рошфору его долги.
 Мушкетер начал медленное отступление, выманивая соперника на себя.
 Рошфор усмехнулся и ринулся в атаку, тесня д’Артаньяна изо всех сил. Ему очень хотелось заставить нервничать этого дерзкого, удачливого гасконца. Он знал, что ему достаточно заронить даже крупицу неуверенности в душу своего соперника, чтобы извлечь из этого выгоду и покончить с ним.
 Он чуть было не пробил защиту д’Артаньяна дважды одним и тем же приемом – ударом снизу. Мушкетеру это не понравилось, и он поймал шпагу Рошфора встречным ударом, как только ему представилась такая возможность.
 Рошфор чертыхнулся, но продолжал атаку. Его рука сделала неуловимое движение, и шпага д’Артаньяна была отбита далеко в сторону. Затем мушкетер отпарировал прямой удар в лицо, и Рошфор снова отбил его шпагу в сторону, продолжая нападать.
 Д’Артаньян резко отступил назад, оказавшись на мгновение вне пределов досягаемости шпаги своего врага, а затем наклонился вперед и атаковал. Счастливый случай позволил Рошфору отбить этот коронный удар мушкетера, но он понял, что был на волосок от гибели.
 Рошфор заспешил. Он почувствовал, что д’Артаньян сохранил больше сил и имеет в запасе почти неотразимый прием, который обязательно применит еще раз. Рошфор решил покончить с соперником как можно скорее, пока он в силах парировать грозные выпады д’Артаньяна.
 Д’Артаньян же видел, что Рошфор начинает терять голову. Раздражение – плохой союзник в поединке такого рода. Раз или два Рошфор ошибся, и гасконец мог воспользоваться этой неточностью, сделав мгновенный выпад, подобный тому, каким он поразил де Жюссака. Но д’Артаньян играл наверняка.
 Постепенно Рошфор перехватил инициативу и стал мелкими шажками теснить д’Артаньяна.
 «Плохо дело, – горестно вдохнув, подумал Жемблу, наблюдавший за поединком из-за ограды. – Кажется, мне снова придется искать себе нового хозяина».
 Накал поединка передался и ему, и он почувствовал, что весьма вероятным исходом дуэли может быть смерть одного из противников.
 Однако Жемблу плохо знал д’Артаньяна. Снизив активность, мушкетер утроил внимание и выжидал момент. Рошфор, нервничавший все больше, принялся провоцировать д’Артаньяна.
 – Кажется, вы растеряли форму, шевалье! – желая вывести мушкетера из себя, крикнул он.
 – Поберегите дыхание, Рошфор! – отвечал д’Артаньян с грозной улыбкой, которая привела в смятение его врага.
 Каким-то шестым чувством он ощутил, что д’Артаньяна ему уже не остановить. Лицо его покрыла бледность, рука дрогнула.
 Собрав последние силы, Рошфор сделал резкий выпад, который был без труда отбит мушкетером. Клинки скрестились еще несколько раз, д’Артаньян сделал неуловимое движение, и… Рошфор почувствовал, что рука отказывается повиноваться ему. Он уронил шпагу и упал на колени.
 – Черт побери, я ранен! – крикнул он.
 – Вы еще легко отделались, Рошфор, – проговорил д’Артаньян, приближаясь к нему. – Это всего лишь плечо. На этом самом месте года полтора назад шпага Атоса пронзила англичанину сердце.
 – В этот раз вы победили, д’Артаньян, – теряя силы, произнес Рошфор. – Но после моего выздоровления мы еще продолжим разговор.
 – Всегда к вашим услугам, сударь, – сухо сказал д’Артаньян, вкладывая шпагу в ножны.
 Затем он подозвал приободрившегося Жемблу и приказал ему позаботиться о раненом. Сам же мушкетер ушел с места поединка.
 Жемблу обошел соседние улицы и позвал первых же встреченных им прохожих, сообщив, что за Люксембургом лежит раненый дворянин. Убедившись в том, что Рошфором занялись, он посчитал свое дело сделанным и последовал за господином.




 Глава двадцать четвертая
 О том, как д’Артаньян воспользовался советом Атоса


 После дуэли с Рошфором д’Артаньян отправился не домой. Он испытывал потребность поделиться с кем-нибудь своими переживаниями. Гасконец не случайно вспомнил Атоса – в Париже у него не было более близкого человека.
 Когда д’Артаньян появился в доме своего друга на улице Феру, Атос уже собирался ложиться спать.
 – А, заходите, д’Артаньян, заходите, – сказал Атос, приветливо кивая ему.
 – Дорогой друг, я вторгаюсь к вам в такой поздний час, что право же…
 – С чего это вам пришла охота выражаться столь изящным слогом! Если бы я не знал так хорошо вашего голоса, я подумал бы, что ошибся в темноте и вы – это не вы, а господин Вуатюр.
 – Атос, вы все такой же. С тех пор как Портос покинул нас, мне стало одиноко в Париже. Но ваше присутствие вселяет в меня бодрость духа.
 – Черт возьми! – вскричал Атос, уже не на шутку встревоженный таким не свойственным его товарищу тоном. – Это уже не Вуатюр, а по меньшей мере мадемуазель де Скюдери. Вы пугаете меня, д’Артаньян!
 – Успокойтесь, Атос. Я всего-навсего только что ранил на дуэли Рошфора.
 – А-а, вот, значит, в чем дело. Кавалер наконец получил свое. Надеюсь, рана смертельная?
 – Напротив. Я просто проткнул ему правое плечо. Так как он не смог держать шпагу и ослаб из-за потери крови, поединок не мог быть продолжен.
 – Вы сделали ошибку, д’Артаньян. Следовало прикончить господина де Рошфора вторым ударом и взять его кошелек.
 – И это говорите мне вы, Атос! Вы, превзошедший в добродетели и благородстве самого Сципиона Африканского!  [17] 
 – Кошелек Рошфора вы могли бы потом выбросить в канаву, зато все решили бы, что это было нападение уличных грабителей.
 – На пустыре за Люксембургом?! Нет, любезный Атос, – дело ясное. К тому же что-то остановило меня – он упал как подкошенный.
 – Все это так, однако теперь кардинал получит возможность упрятать вас в Бастилию.
 – Надеюсь, этого не произойдет.
 – Надежды – прах, витающий в головах юнцов. Они хороши тем, что бесплотны и бестелесны, что, впрочем, одно и то же. И никогда не сбываются. Как я понимаю, вы пришли ко мне за советом?
 – Я буду рад, Атос, если вы дадите мне совет.
 – Во-первых, если вам повезет и вы останетесь на свободе – дождитесь выздоровления Рошфора, вызовите его вторично и доведите дело до конца. Если вам потребуется секундант, то я всецело в вашем распоряжении.
 – Я постараюсь последовать вашему совету, Атос. Но как мне поступить сейчас?
 – Вы не дали мне договорить, друг мой. Я сказал «во-первых», имея в виду по меньшей мере еще один пункт.
 – Простите меня, Атос…
 – Полно, вам не за что извиняться. Так вот, на мой взгляд, вам следует отправиться к господину де Тревилю, рассказать ему о происшедшем, и хотя, думаю, вы огорчите его…
 – Что вы, Атос?! Уж не думаете ли вы, что господин де Тревиль расстроится оттого, что я проткнул плечо кавалера де Рошфора?!
 – …И хотя вы огорчите его тем, что всего лишь проткнули плечо кавалера де Рошфора, вместо того чтобы уложить его по крайней мере до Страшного Суда, я думаю, он отправит вас в отпуск – недельки на три, то есть на тот срок, пока кардинал не остынет и не перестанет разыскивать вас, чтобы засадить в Бастилию, что, как мы знаем, является его любимым развлечением. Тем временем королевский эдикт будет нарушен еще кем-нибудь – все же, черт возьми, дуэли пока еще не такая уж редкость в Париже. Гнев кардинала обратится на нового нарушителя эдиктов, а о вас позабудут. Да и плечо господина Рошфора помаленьку заживет. После этого вы вернетесь в Париж и убьете вашего злого гения, в чем, как я уже сказал, я вам с удовольствием помогу, если вы решите пригласить секундантов. Давно я уже не дрался, а ничто так не разгоняет мою меланхолию, как хорошая драка. Если же за это время вашего отсутствия в Париже никто не догадается нарушить эти нелепые указы, годные только для лавочников, но никак не для благородных дворян, то я обещаю вам вызвать капитана гвардии его высокопреосвященства господина де Кавуа, так как у меня уже давно чешутся руки это сделать.
 – Ах, Атос, только не вызывайте Кавуа. Мы теперь с ним почти друзья! – со смехом воскликнул д’Артаньян.
 – Хорошо, – флегматично согласился Атос. – Тогда я вызову господина Ла Удиньера или того, кого вы мне укажете, любезный д’Артаньян.
 – Атос, мне всегда казалось, что царь Соломон был просто мальчишка в сравнении с вами. Я целиком последую вашему совету, но лишь в первой его части. И с одним непременным условием.
 – Каким?
 – Вы должны обещать мне одну вещь.
 – Охотно. Какую же?
 – Обойдитесь без дуэлей. Я вовсе не хочу, чтобы вместо меня в Бастилию упрятали вас, так как не сомневаюсь, что вы уложите вашего противника, кем бы он ни был.
 – Ну… если вы так хотите… – с легкой улыбкой сказал Атос и пошел за бутылкой испанского вина.
 Атос не советовал д’Артаньяну ночевать дома, и, так как этот необыкновенный человек никогда ничего не делал наполовину, он предоставил другу свою постель, а сам, не обращая ни малейшего внимания на протесты д’Артаньяна, улегся на пустовавшем месте, где обычно ночевал Гримо.
 Наутро д’Артаньян не мешкая поспешил к г-ну де Тревилю.
 Было еще рано. Первые лучи солнца пробивались из-за парижских крыш. Состоятельные горожане еще спали, но нищие и бродяги уже повылезли из своих жалких конур. Проснулись мелкие торговцы и разносчики. Навстречу прошагала водоноска, звук ее тяжелых деревянных башмаков гулко отдавался в утреннем воздухе.
 Изредка попадались прибывшие в столицу продавать свой товар крестьяне в коричневых куртках и кирпично-красных штанах из домотканого полотна, в полотняных гетрах и башмаках из грубой кожи. Следом за ними потянулись ремесленники и приказчики, направлявшиеся к своим мастерским и лавкам.
 Когда д’Артаньян подходил к дому г-на де Тревиля, уже зазвонили колокола.
 Поскольку во дворе дома несли дежурство мушкетеры его роты, д’Артаньян был тотчас же узнан и почтительно пропущен в дом. Он прошел в приемную, где его так же почтительно усадили в кресла и заверили в том, что г-н де Тревиль, который только что проснулся, примет его первым по прошествии самого короткого времени.
 Г-н де Тревиль действительно не заставил мушкетера долго дожидаться в приемной, прекрасно понимая, что д’Артаньян не явился бы к нему ни свет ни заря без крайней надобности.
 Молодой человек не стал тратить времени на предисловия – он кратко рассказал де Тревилю о дуэли с Рошфором и попросил у него отпуск.
 – Я думаю, вы правы, д’Артаньян, – сказал де Тревиль, прикидывая в уме шансы опередить кардинала у короля, чтобы представить все дело в нужном свете, – занятие, которому он предавался не реже одного раза в месяц, будучи командиром лихой и бесшабашной компании бретеров, называемых мушкетерами короля.
 Читатель, несомненно, помнит, что г-ну де Тревилю не раз приходилось выполнять роль заступника перед его величеством, однако этот достойный вельможа справедливо полагал, что это входит в его должностные обязанности.
 – Кардинал, наверное, взбешен. Когда это случилось? – спросил г-н де Тревиль.
 – Вчера вечером, – коротко отвечал д’Артаньян.
 – Значит, вы наконец поквитались с человеком из Менга, – полувопросительно-полуутвердительно произнес капитан королевских мушкетеров. – Немногие рискнули бы драться с ним – уж очень влиятелен покровитель у кавалера. Ах, д’Артаньян, вы словно задались целью регулярно вызывать разлитие желчи у его высокопреосвященства. Прошло всего каких-нибудь несколько месяцев с тех пор, как вы с Атосом, Арамисом и Портосом, к моему сожалению, оставившим службу, лишили кардинала самой опасной его шпионки. И вот теперь вы чуть не закололи его конюшего.
 – О нет, сударь. Я лишь ранил его в плечо.
 – Тысяча чертей! Я надеялся на что-нибудь посерьезнее.
 Д’Артаньян постарался спрятать улыбку, вспомнив пророчество Атоса.
 – Ведь вы понимаете, что, как только Рошфор поправится, он сразу же постарается свести с вами счеты. А так как Рошфор человек не слишком щепетильный и, судя по вашим приключениям в Менге и Сен-Клу, не привык стесняться в выборе средств, я бы на вашем месте опасался наемных убийц.
 – Однако справедливости ради должен заметить, – сказал д’Артаньян, – что перед нашим поединком господин де Рошфор заверил меня, что при любом исходе кардинал не будет посвящен в это дело.
 – Хорошо, если так оно и будет, но не стоит на это слишком полагаться. Как бы то ни было, – подвел итог г-н де Тревиль, – я отправляю вас в отпуск, вызванный… семейными обстоятельствами, например. Ведь вы не были в ваших родных краях с тех пор, как впервые появились в Париже, не так ли? Заодно проверим, так ли благороден господин де Рошфор на деле. Я скажу королю, что отправил вас в отпуск вчера и вечером вас уже не было в Париже.
 Д’Артаньян от души поблагодарил г-на де Тревиля и уже собирался попрощаться с ним, но тот остановил его.
 – Еще одно. Вы уже решили, куда отправитесь?
 – Но я и впрямь мог бы поехать навестить родных, если бы…
 – Что такое?
 – Если бы мое сердце не вело меня в другое место.
 – Я всецело одобряю веление вашего сердца, д’Артаньян. Ни в коем случае не ездите в Гасконь. Мало ли кому вздумается разыскивать вас там. Поезжайте туда, куда вас ведет ваше сердце. Надеюсь, это далеко от Беарна?
 – О, это далеко оттуда.
 – И отлично! Отправляйтесь поскорее, не стану вас более задерживать, д’Артаньян!
 Выйдя от г-на де Тревиля, мушкетер остановился, раздумывая над тем, куда ему отправиться – в конюшни при гвардейских казармах или домой, чтобы затем отправить за лошадьми Жемблу.
 Наконец решив, что час еще слишком ранний для того, чтобы его уже дожидались дома с целью ареста, он отправился на улицу Могильщиков.
 – О Господи, это вы, сударь?! Я уже было решил, что вы и вовсе не вернетесь, – такими словами встретил его перепуганный Жемблу.
 – Вот еще, любезный. Вместо того чтобы нести вздор, отправляйся лучше в конюшни и приведи наших лошадей. Да не забудь покормить их хорошенько.
 – Значит, мы выступаем в поход?
 – Скорее – отправляемся путешествовать.
 – Ах, сударь! Когда я путешествовал с доном Алонсо, меня пару раз чуть не застрелили из мушкета да столько же раз пытались лишить меня жизни при помощи клинка. Не лучше ли нам остаться в Париже?
 – Вот тогда у нас точно будут неприятности. И потом – ты, кажется, смеешь указывать мне, Жемблу? – спросил д’Артаньян, стараясь нахмуриться.
 – Боже упаси, сударь. Раз мы отправляемся путешествовать – значит, так тому и быть. Я мигом приведу лошадей.
 Жемблу действительно проявил расторопность. Через короткое время д’Артаньян со своим новым слугой выступили в поход и, выбравшись из Парижа, дали шпоры своим коням.
 – А куда мы сейчас направляемся таким аллюром, сударь? – спросил слуга.
 – В Тур! – отвечал хозяин, сильнее пришпоривая коня.




 Глава двадцать пятая,
 из которой читатель узнает кое-что о жизни в городе Туре


 Через несколько дней после описанных в предыдущей главе событий к незаметному дому на окраине Тура подъехал всадник. У дверей он соскочил на землю и бросил поводья, нимало не беспокоясь о судьбе своего усталого коня.
 Однако тот, кто поспешил бы обвинить хозяина в столь равнодушном отношении к благородному животному, принесшему его на своей спине, и принесшему издалека, вскоре увидел бы, что он ошибся.
 Из дома выскочил расторопный слуга и, подхватив поводья, отвел коня в теплое стойло, поставив его перед полными яслями. Второй слуга растер разгоряченное животное и накрыл его теплой попоной. Очевидно, приезжего в доме хорошо знали и, во всяком случае, ждали.
 Он вошел в дом и оставался там около часа. Затем приезжий вышел, вскочил на свежего коня, услужливо подведенного ему давешним слугой, и ускакал.
 Тот, кому вздумалось бы проследить за ним, увидел бы, что всадник, выехав за пределы города, направился вдоль берега Луары по дороге, ведущей в Блуа.
 В доме же в это время разыгрывалась следующая сцена. В одной из его комнат два человека разговаривали между собой, по-видимому, обсуждая появление и скорый отъезд недавнего всадника.
 – Итак, они упустили его в Париже и предлагают нам задержать его здесь. Легко сказать – схватить человека, когда даже не знаешь, как он выглядит!
 – Ну, дю Пейра, не стоит так кипятиться. В конце концов Дефранш говорит, что человек, который опознает его, уже в пути. Везде приготовлены подставы, и он, верно, скоро будет здесь.
 – Но ведь нельзя быть уверенным в том, что этот мушкетер еще не прибыл в Тур. Если он хоть вполовину то, что сообщает о нем Дефранш, – это парень не промах.
 – Успокойся, любезный дю Пейра. Человек не может скакать от Парижа до Тура, не делая остановок. Не в состоянии же он обходиться без пищи и без сна.
 – Это верно. Они ведь сменяли друг друга и должны были опередить этого Арамиса не меньше, чем на сутки.
 После того как дю Пейра, на которого, как помнит читатель, кардинал возлагал большие надежды по части наблюдения за опальной герцогиней де Шеврез, успокоился относительно Арамиса, он отдал распоряжения, имевшие своей целью усиление этого наблюдения.
 Госпожа де Шеврез не находилась под арестом, и соглядатаи не смели задерживать ее, а также появляться ей на глаза. Однако за герцогиней велась слежка.
 Приказание отца Жозефа, а в конечном счете самого его высокопреосвященства, привезенное в Тур шевалье Дефраншем, выехавшим из Блуа (приказание это ему передал гонец, примчавшийся из Орлеана, получив его, в свою очередь, от следующего, чтобы, не теряя ни минуты, опередить Арамиса), было простым и кратким.
 Дю Пейра и его люди должны были схватить Арамиса в тот момент, когда он попытался бы передать герцогине де Шеврез письмо испанского министра. Таким образом, и мушкетер, и, самое главное, опальная герцогиня были бы уличены в государственной измене.
 Обвинив г-жу де Шеврез, кардинал снова бросал бы тень и на королеву. И хотя Людовик XIII и так уже знал о том, что Анна Австрийская состоит в переписке со своим братом, королем Испании, участвуя в заговорах, направленных против политики кардинала, его высокопреосвященство надеялся, что новый козырь в его руках позволит ему добиться разрешения короля на арест герцогини и заключение ее в Бастилию, где она уже не смогла бы интриговать против Ришелье.
 Попутно его высокопреосвященство разделался бы и с мушкетером, замешанным в истории с подвесками, при воспоминании о которой у кардинала до сих пор гневно топорщились усы.
 Итак, приказ кардинала был прост. Однако его выполнению и в самом деле мешала одна маленькая деталь: никто из людей службы кардинала, находящихся в Туре, не знал, как выглядит мушкетер, которого следовало арестовать в момент передачи им письма герцогине. И хотя шевалье Дефранш набросал словесный портрет Арамиса, а сыщик, знавший его в лицо, скакал в Тур на перекладных со всей возможной скоростью, дю Пейра не мог бы похвастаться, что он знает, как выполнить приказ кардинала.
 Пока же количество человек, наблюдавших за домом, где жила герцогиня, было удвоено.
 В одиннадцать часов дня дю Пейра донесли, что из дома вышла служанка герцогини – хорошенькая девушка по имени Кэтти, бывшая камеристкой у миледи и пристроенная в свое время Арамисом к своей «кузине» – «турской белошвейке Мари Мишон». Кэтти отправилась за покупками. За нею последовали два подчиненных дю Пейра.
 Кэтти не баловала своих негласных провожатых разнообразием. Маршрут ее повторялся изо дня в день. Сначала она шла вдоль улицы Мюрсунтуа, на которой жила опальная герцогиня, где степенные негоцианты в пышных кафтанах и просторных штанах из темного сукна, в шерстяных чулках с подвязками, затянутыми красным бантом, раскладывали на прилавках кольца, серьги, пелерины, манто и различные изящные дамские безделушки. Многие из них знали Кэтти и приветствовали ее, отпуская галантные комплименты.
 Девушка покупала какую-нибудь безделушку и направлялась на рынок. Походив между торговыми рядами, где провансальцы торговали апельсинами и лимонами, а португальцы амброй и тонким фарфором, Кэтти решительно сворачивала в квартал вафельщиков, пирожников и торговцев лимонадом.
 После того, как все необходимые и не очень необходимые покупки были совершены, она возвращалась в особняк своей госпожи, посетив на обратном пути заведение булочника на улице Скорняков.
 И в этот раз Кэтти не внесла в свой маршрут приятного разнообразия.
 Через полтора часа дю Пейра узнал о том, что камеристка возвратилась в дом. Никто не подходил к ней, никто не делал попыток заговорить, если не считать двух-трех обычных фраз, которыми девушка обменивалась с приказчиками и торговцами, совершая свои покупки. Шпионы свидетельствовали, что при этом ни Кэтти, ни кем-либо из торговцев не было сказано ничего необычного.
 «Ну что же, – сказал себе шевалье дю Пейра, – ничего другого и не следовало ожидать. Еще слишком рано – он не успел доскакать до Тура. Подождем!»
 И начальник агентуры его высокопреосвященства в Туре стал ждать.
 Шевалье дю Пейра был прав – в тот день Арамиса в Туре еще не было.
 На следующее утро у городских ворот появился человек, одежда которого свидетельствовала о его принадлежности к третьему сословию. Однако, присмотревшись к нему внимательнее, можно было заметить, что внешность вновь прибывшего, его осанка, гордый взгляд и белизна кожи не гармонируют с запыленным костюмом путешествующего мещанина и за версту выдают в нем дворянина.
 Это был Арамис.
 Справедливо полагая, что трюк с переодеванием в рясу францисканского монаха был с течением времени разоблачен, он не рискнул появиться в Туре в том же облачении, а вместо этого приобрел себе в Орлеане платье буржуа.
 Арамис старательно укрывал лицо с холеной бородкой и тонкими усиками под широкополой шляпой и не поднимал глаз.
 Он быстро и уверенно двигался по улицам, видимо, неплохо в них ориентируясь, из чего можно было сделать вывод о том, что ему случалось бывать в городе. Ему потребовалось не так уж много времени, чтобы разыскать улицу Скорняков, а затем обнаружить на ней вывеску булочника.
 Войдя внутрь и выждав несколько минут, пока его глаза привыкли к полумраку, царившему внутри, а двое-трое покупателей, находившихся в лавке, вышли на улицу, Арамис подошел к хозяину заведения.
 – Добрый день, любезный хозяин, – негромко сказал Арамис.
 – Добрый день, сударь. Чем могу служить вам? – отвечал тот.
 – Вы меня очень обяжете, если ответите на один вопрос.
 – Спрашивайте. Может быть, я и смогу быть вам чем-нибудь полезен.
 – Ваше имя Дюпон, не так ли?
 – Ваша правда, сударь. Это просто удивительно!
 – Что же вас удивляет, мэтр Дюпон?
 – То, что вам известно мое имя. У меня хорошая память на лица, и я готов поклясться, что вы не из числа моих покупателей.
 – Евангелие не велит нам давать клятвы, – тихо произнес Арамис.
 Затем он обернулся, чтобы проверить, не может ли кто-нибудь услышать их разговор. В лавке никого не было.
 – Отошлите своего подручного, любезный мэтр Дюпон, – приветливым, но не допускающим возражений тоном произнес Арамис. – И проводите меня наверх – туда, где мы могли бы поговорить без помехи.
 Однако почтенный булочник был человеком не робкого десятка и, видимо, не собирался повиноваться пришельцу, хотя бы и такому, как Арамис.
 – Полегче, любезный. С какой это стати я должен отсылать мальчишку и тратить время на разговоры с вами? Могут прийти покупатели, а в лавке – никого!
 Арамис спокойно расстегнул воротник так, чтобы стало видно небольшое распятие, висевшее на тонкой серебряной цепочке. Затем он поднес крестик к глазам мэтра Дюпона таким образом, чтобы тот мог рассмотреть четыре латинские буквы на обратной стороне распятия.
 Хозяин переменился в лице. Затем он быстро повернулся и дал своему юному помощнику какое-то поручение, позволявшее отослать его из лавки на продолжительный срок.
 – Прошу вас следовать за мной, сударь, – сказал он, обращаясь к Арамису и сопровождая свои слова почтительным поклоном.
 В одиннадцать часов следующего дня Кэтти вышла из дому, чтобы отправиться в свою обычную прогулку по торговым лавкам города. Двое соглядатаев отправились следом. Сегодня это были скромно одетая женщина и человек, похожий на судейского чиновника.
 Они следовали за девушкой по разным сторонам улицы. Женщина несла в руках корзинку, словно собиралась делать какие-либо покупки, что давало ей возможность в случае надобности заходить в те же лавки, куда заходила Кэтти, и подходить к тем же лоткам, к которым приближалась она, чтобы слышать, о чем камеристка герцогини де Шеврез станет говорить с лавочниками и торговцами.
 И снова девушка зашагала вдоль по улице Мюрсунтуа, внимательно изучая все выставленные для продажи украшения и не менее внимательно выслушивая все комплименты, какие нашлись в этот день в запасе у почтенных негоциантов, обитавших на славной улице Мюрсунтуа.
 Покончив с этим необременительным занятием и невольно раздосадовав шпионку шевалье дю Пейра (а какая женщина сможет спокойно выслушивать в течение получаса любезности, отпускаемые в адрес другой женщины?), Кэтти отправилась на рынок, где купила свежую зелень и апельсины. Затем девушка двинулась обратно.
 На улице Скорняков она нанесла обычный визит в лавку булочника Дюпона.
 – Доброе утро, мэтр Дюпон! – приветливо поздоровалась Кэтти.
 – Скорее, следует сказать «добрый день», милочка, – добродушно отвечал хозяин. – Но это не значит, что я не рад вас видеть, тем более что выглядите вы сегодня хорошо, как никогда.
 – Вот уже без малого год, как вы мне каждый раз говорите это, папаша Дюпон. Послушать вас – так я уже должна стать первой красавицей в городе.
 – Не в городе, прелестная Кэтти, а в целой Франции. Возьмите эти булочки – они такие же румяные и сдобные, как ваши щечки.
 Расплатившись с лавочником, Кэтти вышла на улицу в хорошем настроении и легкой походкой направилась домой.
 Убедившись, что девушка вернулась в знакомый особняк на улице Мюрсунтуа, подручные шевалье дю Пейра снова донесли ему о том, что во время прогулки по торговым лавкам с Кэтти не случилось ровным счетом ничего необычного.
 Это не соответствовало действительности.
 Впрочем, Кэтти и сама не подозревала о том, что сегодня она оказала своей госпоже серьезную услугу.
 Во время обеда опальная герцогиня, разломив булочку, положенную в корзинку Кэтти рукой мэтра Дюпона парой часов раньше, вздрогнула и издала приглушенное восклицание. Г-жа де Шеврез тотчас же овладела собой, но румянец, выступивший на ее лице, свидетельствовал о том, что она чем-то взволнована.
 Булочка была свежей, но ей не суждено было разделить участь своих товарок. Искусная рука мэтра Дюпона вложила в нее послание Арамиса.
 Отослав Кэтти, от внимания которой не укрылось минутное замешательство госпожи, герцогиня торопливой рукой развернула записку и углубилась в чтение.




 Глава двадцать шестая,
 в которой д’Артаньян находит не то, что искал


 – Судя по всему, сегодня мы сможем рассчитывать на приличный ночлег, Жемблу, – весело сказал д’Артаньян, когда копыта их лошадей застучали по камню турских мостовых. – А главное – на приличный ночлег могут рассчитывать и наши лошади. Бедные животные порядком устали.
 – Правильно, сударь. Этот трактирщик, у которого мы ночевали прошлый раз, заставил нас спать в настоящем хлеву, а плату за одну ночь потребовал такую, словно поселил нас на неделю в Лувре.
 – Успокойся, Жемблу. Если я заплатил ему десятую часть того, что он просил, ты имеешь право назвать меня мотом.
 – Вы и впрямь проливаете бальзам на мои душевные раны, сударь, – отвечал обрадованный Жемблу, предпочитавший ночевать под открытым небом, если было не очень холодно, чем платить за постой в тех придорожных гостиницах, где они останавливались по пути.
 – Долго ли мы пробудем в Туре, сударь? – почтительно осведомился Жемблу спустя некоторое время.
 – Это зависит сразу от нескольких обстоятельств… – в раздумье произнес д’Артаньян.
 – От каких же, сударь?
 – От того, как пойдут дела в Париже, и…
 – Вы хотели сказать что-то еще, сударь?
 – И, разумеется, от того, как пойдут дела здесь, черт возьми. Надеюсь, теперь тебе все ясно, любезный Жемблу?
 – Все, сударь.
 – Тогда не мешай мне, я должен подумать.
 Подумав, д’Артаньян пришел к выводу, что розыски дома бывшего мэра Ла-Рошели можно отложить до завтрашнего утра, а пока следует позаботиться об ужине, разыскав подходящую гостиницу, так как солнце уже клонилось к закату.
 Жемблу обратился с расспросами к прохожим, и те вскоре указали ему ближайшую гостиницу, в которой приличествовало бы остановиться господину столь внушительного вида, какой являл постороннему взгляду д’Артаньян – усы лихо топорщились, а длинная шпага довольно выразительно похлопывала о запыленные ботфорты.
 Разыскав названную гостиницу, д’Артаньян приказал Жемблу присмотреть за лошадьми, разрешив ему возвратиться не раньше, чем он убедится, что они накормлены. Сам же он занялся распоряжениями, касающимися ужина.
 Утром наш герой отправился на поиски Камиллы. Он приступил к делу с нетерпением, свойственным всем влюбленным, а у нас не должно возникнуть и тени сомнения в том, что мушкетер был снова влюблен. Мысли его опять и опять устремлялись к хорошенькой девушке, вытащившей его из ларошельской тюрьмы, и все мостовые и улицы Тура казались ему милее во сто крат только оттого, что по ним, должно быть, ступали туфельки Камиллы.
 По странному стечению обстоятельств инициалы Камиллы были такими же, как и у бедной госпожи Бонасье, и в этом совпадении мушкетеру чудился знак судьбы.
 Как мы уже сказали, рьяно принявшись за дело с самого утра, д’Артаньян к полудню должен был признать, что не продвинулся в своих поисках ни на шаг. Имя Жана Гитона, равно как и имя Камиллы де Бриссар, ровным счетом ничего не говорило почтенным турским горожанам.
 «Вот так штука, – сказал себе д’Артаньян. – Оказывается, Тур куда больше, чем я ожидал. Здесь живет слишком много людей».
 – Не все потеряно, сударь, – сказал Жемблу, уяснив себе, что его хозяин разыскивает каких-то людей, из которых один мужчина, а другая – молодая женщина. – Разрешите мне совершить маленькую прогулку по местным кабачкам.
 Разрешение было незамедлительно получено.
 – Только для того, чтобы развязать языки здешним бродягам и оборванцам, мне придется угостить их выпивкой… – вы понимаете, сударь… – добавил Жемблу.
 – Отлично понимаю, – отвечал д’Артаньян. – Вот тебе от меня пистоль, любезный.
 – Благодарю вас, сударь, – с поклоном отвечал Жемблу. – Однако этого может оказаться недостаточно.
 – Как?! Ты, верно, собираешься выпить все содержимое винных погребов этого не в меру разросшегося города, Жемблу! Твоя «небольшая прогулка» оборачивается, похоже, продолжительным паломничеством по всем злачным местам.
 – Упаси Бог, сударь! Сам я и капли в рот не возьму, разве что осушу стаканчик-другой за ваше здоровье, но это же не в счет? Ведь мне придется поить всех этих нечестивых бродяг. Из них без этого и слова не вытянешь! Кроме того примите во внимание, сударь, что, если я не пригублю местного винца, это может показаться странным моим собеседникам и насторожит их.
 – Так я тебе и поверил, – сказал д’Артаньян, которому новый слуга в этот момент живо напомнил пропавшего Планше. – Стоит только посмотреть на твою лукавую физиономию, как сразу становится ясно, что количество стаканчиков, осушенных якобы за мое здоровье, следует по меньшей мере учетверить.
 Никаких возражений на это утверждение от Жемблу не последовало.
 – Так и быть, вот тебе еще один, – заключил д’Артаньян. – Но смотри – без новостей не возвращайся!
 Затем они разошлись в разные стороны.
 Расспросы привели д’Артаньяна на рынок – основной источник новостей, слухов и сплетен.
 «Возможно, бывший мэр Ла-Рошели живет в Туре под вымышленным именем, – подумал д’Артаньян. – Но, черт возьми, ведь он все равно наверняка находится здесь под надзором кардинала».
 Потолкавшись в людской толпе, мушкетер наметил себе седого старика, торговавшего каким-то старым тряпьем.
 «Этот человек вряд ли может оказаться шпионом его вездесущего преосвященства», – сказал себе д’Артаньян и подошел поближе.
 Увидев дворянина, остановившегося рядом, старик робко предложил ему купить шляпу с красным пером – единственную приличную вещь среди его незатейливых товаров.
 – Я куплю у вас эту шляпу, если вы поможете мне в одном деле, – предложил гасконец.
 – Я к вашим услугам, господин.
 – Ведь вы, должно быть, уроженец этого города, не так ли?
 – Вы не ошиблись, господин… мне неловко оттого, что я не знаю вашего имени и титула и не могу обращаться к вашей милости так, как подобает.
 – Ну, это к делу не относится. Однако вы можете называть меня… шевалье де Рошфором, если вам так будет легче разговаривать со мной.
 – Чем же такой старик, как я, может помочь шевалье де Рошфору?
 – Мне хотелось бы навести справки об одной молодой особе, появившейся в городе не так давно и, по-видимому, сосланной в Тур.
 – Вы хотите сказать, сударь, что эта особа оказалась неугодной… – тут старик прервал свою фразу и опасливо огляделся по сторонам, – неугодной кардиналу?
 – Думаю, что это так.
 – Тогда считайте, что вам повезло, шевалье де Рошфор. Я знаю такую особу и дом, в котором она живет.
 – И эта особа…
 – Это красивая женщина, шевалье де Рошфор.
 – И с нею в доме живет…
 – Не могу вам точно сказать, сударь, кто еще живет с нею в доме, но точно знаю, что там живет еще по крайней мере один человек…
 – Это она! – воскликнул д’Артаньян, не дожидаясь конца фразы. – Покупаю шляпу. А вот вам от меня сверх того за хорошую новость.
 – Рад был услужить вам, сударь, – произнес обрадованный старик, принимая монеты, которые протянул ему мушкетер. – Но вы еще не знаете, где искать этот дом.
 – Черт побери, правда!
 – Я мог бы проводить вас туда, но боюсь, что не моим старым ногам состязаться с вашими. Поэтому я лучше позову одного мальчика – этот сорванец живо отведет вас, куда нужно.
 С этими словами старик, кряхтя и охая, подковылял к рыночной торговке, расположившейся неподалеку.
 – Эй, мамаша Мари, позови-ка своего шалопая!
 – Сейчас разыщу его, опять он куда-то запропастился, – заспешила торговка, видя, что ее сын понадобился какому-то дворянину и, следовательно, у него появилась возможность заработать.
 Розыски потребовали времени, в течение которого д’Артаньян кусал усы и нетерпеливо хмурил брови: он был готов броситься навстречу прелестной крестнице мрачного Жана Гитона, знакомство с которым чуть было не стоило ему жизни.
 Наконец мальчишка был найден. Уяснив, в чем дело, он не мешкая направился к искомому дому, указывая путь д’Артаньяну.
 Если бы, шагая за несовершеннолетним жителем Тура, наш герой не был всецело поглощен мыслями о предстоящей скорой встрече с девушкой, представлявшейся ему теперь чуть ли не верхом совершенства, возможно, он обратил бы внимание на невзрачного судейского чиновника, торопливо последовавшего за ними.
 Этот человек, старательно делая вид, что мушкетер и его провожатый нимало не занимают его, и следуя за ними на почтительном расстоянии, с завидным постоянством повторял их маршрут. Когда д’Артаньян, ведомый своим проводником, сворачивал в какую-нибудь улицу или тихий переулок, судейский неизменно оказывал предпочтение тому же переулку и, выждав несколько мгновений, поворачивал следом.
 Наконец д’Артаньян со своим провожатым оказались перед особняком, прячущимся среди платанов и лиственниц.
 – Это здесь, сударь, – сказал мальчишка.
 Получив от д’Артаньяна за труды больше, чем ожидал, он удалился в полном восторге. А гасконец, взбежав по ступенькам, уже стучался в двери молчаливого дома, указанного ему в качестве обители властительницы его дум.
 Стучаться пришлось довольно долго. Наконец за дверью послышались легкие шаги, и девичий голосок осведомился у д’Артаньяна о его персоне и цели визита.
 – Передайте своей госпоже, милочка, что ее хочет видеть господин д’Артаньян – ее давнишний знакомый, – отвечал мушкетер, подкручивая ус.
 Из-за двери донеслось приглушенное восклицание.
 – Боже праведный! Господин д’Артаньян, возможно ли это?!
 – Вот как! Кажется, здесь хорошо известно мое имя. Это обнадеживает, черт побери, – пробормотал д’Артаньян. – Уверяю вас, что это именно я, – сказал он громко, адресуясь к служанке за дверью.
 – Ах! – снова воскликнули по ту сторону.
 Из-за двери донеслось еще несколько невнятных возгласов. Наконец тот же взволнованный девичий голосок проговорил:
 – Господин д’Артаньян – вам лучше уйти отсюда. Вы подвергаете себя и нас всех большой опасности, ведь за домом постоянно наблюдают.
 – Мне известно, что за домом наблюдают, но о какой, черт возьми, опасности вы говорите, милочка? – отвечал озадаченный мушкетер.
 Что-то было не так. Кроме того, гасконец мог поклясться, что голосок, отвечающий ему из-за по-прежнему запертых дверей, несомненно, ему знаком.
 – И все-таки я прошу вас впустить меня в дом, – сказал он. – Если за домом следят, то лучше мне не стоять здесь у дверей на виду у всех. Откройте мне, милочка.
 «Надо разобраться во всей этой загадочной истории», – подумал он про себя.
 После недолгого молчания голосок ответил:
 – Раз вы настаиваете, господин д’Артаньян, то, наверное, у вас есть для этого причины. Я их не знаю, но, видно, случилось что-то важное, раз вы рискнули появиться здесь. Ведь не из-за бедной же простой девушки вроде меня вы подвергаетесь опасности.
 «Час от часу не легче», – подумал д’Артаньян, которого последние слова служанки привели в полное замешательство.
 – Открывайте же, – сказал он, чтобы что-нибудь сказать.
 За дверью загремели засовы, и через несколько мгновений д’Артаньян встретился лицом к лицу со служанкой, которая так тревожилась за него, но тем не менее так долго продержала его на улице.
 – Кэтти! – воскликнул наш герой, замерев на пороге. Теперь пришла его очередь.
 – Господин д’Артаньян! – эхом откликнулась девушка, к счастью, не замечая удивления и разочарования мушкетера и истолковывая его возглас по-своему.
 Отсюда ясно видно, что Кэтти не забыла красавца гасконца, которого видела последний раз больше года назад в своей старой кофте и старой юбке, когда он в предрассветный час спасался из дома разъяренной миледи, неосторожно раскрыв ее страшную тайну.
 – Что же вы стали в дверях? Заходите скорее! – С этими словами Кэтти втолкнула д’Артаньяна внутрь и поскорее затворила двери.
 – Кэтти, ты здесь! – вырвалось у д’Артаньяна. Однако осторожный гасконец уже понял, что ему не следует с порога расспрашивать о мадемуазель де Бриссар.
 – Конечно, где же мне еще быть? – отвечала хорошенькая камеристка. – С тех пор как один из ваших друзей, господин Арамис, помог мне поступить в услужение к госпоже де Шеврез, я неотлучно нахожусь при ней.
 «Ах вот оно что, – сказал себе д’Артаньян, наконец сообразив, куда он попал. – Мальчишка привел меня туда, куда и должен был привести, а я, кажется, сделал глупость».
 Вслух же он произнес:
 – Твоя госпожа, верно, дома, Кэтти?
 Тень разочарования скользнула по лицу девушки.
 – Ах, ну конечно, вы ведь еще сразу сказали, что хотите ее видеть! Но ее нет дома, – добавила она с оттенком легкого злорадства.
 Д’Артаньян еле сдержал вздох облегчения.
 «Вот так штука», – подумал он мгновение спустя. Он чувствовал себя не в своей тарелке, но в его быстро соображавшей голове уже созрел нехитрый план, позволявший с честью выпутаться из неловкой ситуации, в которую он попал.
 Еще минутой раньше он уже было решил, что обменяется учтивыми приветствиями с герцогиней де Шеврез, передаст ей привет от королевы, не преминув упомянуть о своих лейтенантских галунах, и, сославшись на срочные дела, поскорее откланяться. Иными словами, д’Артаньян думал сделать вид, что он зашел к герцогине по пути, будучи в Туре по делам королевской службы.
 Однако отсутствие хозяйки избавляло его от светских разговоров. Впрочем, предстояло выяснение отношений с Кэтти.
 – Наверное, случилось что-то важное, о чем вы хотите известить госпожу? Вам надо подождать ее. Боже, уж не случилось ли что-то дурное с королевой?! – всплеснула руками девушка.
 – Ее величество находилась в добром здравии, когда я покинул Париж, а я не терял времени в дороге, – отвечал д’Артаньян, обводя взглядом покои герцогини и обдумывая пути к отступлению.
 – Но ведь вы знаете, что о вашем визите наверняка донесут кардиналу, – тревожно продолжала девушка. – Он и так, наверное, теперь разгневан на вас за то, что вы проникли в тайну миледи, – ведь она была его шпионкой и, верно, не простила вам до сих пор.
 – А знаешь, Кэтти, ведь миледи больше нет на свете, – сказал д’Артаньян.
 – Это правда?! Нехорошо так думать, но только теперь я стану спать спокойно. Она была страшный человек, и все это время я боялась ее мести.
 – Она была страшный человек, Кэтти, – глухо откликнулся мушкетер, – но теперь ты можешь спать спокойно.
 – Я думаю, она сейчас в аду, – убежденно проговорила Кэтти. – Но кардинал – он по-прежнему преследует вас?
 – Что ты, Кэтти! Мы теперь с его высокопреосвященством почти друзья. Он даже пожаловал мне чин лейтенанта.
 – А, господин д’Артаньян! Я так рада за вас! – порывисто объявила Кэтти, подтвердив справедливость той мудрой пословицы, которая гласит, что истинные друзья познаются не в беде, а в радости: мало кто способен искренне разделить чужую радость, в то время как утешить в горе всегда легче, так как это горе не ваше.
 Что касается Кэтти, то, без сомнения, девушка была искренне обрадована. Она разрумянилась и стала еще привлекательнее, чем всегда.
 – Так ваши новости добрые? – спросила Кэтти.
 – Как тебе сказать… Скорее, я ищу новостей в Туре и хочу поговорить с твоей госпожой. Может быть, она поможет найти мне одного человека.
 – Я так и знала, что вы меня совсем забыли, сударь, хотя я о вас помнила все это время.
 – Ты несправедлива ко мне, Кэтти. К тому же я вовсе не забыл тебя. Просто я не имел возможности добраться к тебе раньше: сначала была война – как ты знаешь, мы осаждали Ла-Рошель. Потом меня собирался повесить комендант этого славного городка. А потом я имел неосторожность проткнуть шпагой кавалера де Рошфора, помешав ему тем самым проткнуть меня. Видишь, я был занят, милая Кэтти. Как только я освободился, я поспешил в Тур.
 – Нас, бедных девушек, так легко сбить с толку, – со вздохом отвечала Кэтти. Однако в тоне ее было немало кокетства. – Так вы приехали в Тур один?
 – Конечно, если не считать моего слугу. А с кем еще я должен был приехать, по-твоему?
 – С господином Арамисом, конечно.
 «Вот так штука, – подумал д’Артаньян. – Наш скрытный Арамис снова в центре какой-то интриги, о которой мне ничего не известно».
 Чтобы удостовериться в том, что его догадка правильна, он спросил:
 – Он все-таки обогнал меня?
 Видя, что Кэтти не выказывает никаких признаков удивления, гасконец заключил, что ей известно о том, что Арамис в Туре.
 – Он отправился в Тур раньше меня, – добавил мушкетер.
 – Понимаю, сударь. Вы не хотели ехать вместе, чтобы не возбудить подозрений. Выходит, вы прибыли в Тур только сегодня?!
 – Откуда ты узнала это, Кэтти? – спросил д’Артаньян, решивший разузнать как можно больше.
 – Потому что записку от господина Арамиса моя госпожа получила вчера, то есть он прибыл на день раньше вас.
 – Ты просто золото, Кэтти, – сказал д’Артаньян. – Но ты не должна никому, кроме меня, говорить об этой записке, в противном случае ты погубишь и свою госпожу, и Арамиса, и, возможно, меня.
 – Ну, конечно, сударь. Но от вас-то мне нечего скрывать, – так же простодушно отвечала Кэтти, и мушкетер почувствовал нечто похожее на угрызения совести. – Поэтому-то я и была так удивлена и встревожена вашим появлением. Я подумала, что что-то случилось с госпожой и господином Арамисом.
 «Ну, конечно! Как я не догадался раньше! Арамис назначил ей свидание – вот почему ее нет дома! – решил мушкетер. – Однако не стоит злоупотреблять доверием славной Кэтти. Оставим Арамису его интриги и любовные дела и ретируемся, сохранив лицо».
 – Успокойся, Кэтти. Думаю, что ни с Арамисом, ни с герцогиней не случилось ничего плохого. Не этим жалким школярам тягаться в искусстве интриги с нашим достойным аббатом. Дело в том, что он даже меня не посвятил во все детали своего плана, поэтому я и рассчитывал застать дома госпожу – время уже довольно позднее.
 – Так что же, вы так и уйдете? – грустно спросила Кэтти.
 – Я, наверное, пробуду здесь еще какое-то время и увижу тебя снова.
 – Вы, верно, остановились в одной из этих гостиниц, где на завтрак, обед и ужин подают все того же холодного зайца? – участливо спросила девушка.
 – Ты угадала, Кэтти! – со смехом отвечал мушкетер.
 – Тогда я сначала накормлю вас, а потом уж вы отправляйтесь, куда захотите, – решительно заявила Кэтти, и наш герой не смог устоять.




 Глава двадцать седьмая,
 в которой говорится о везении


 Когда проголодавшийся за день д’Артаньян воздавал должное запасам и кулинарным талантам Кэтти, над его головой сгущались тучи.
 Кавалер дю Пейра, получив от своих шпионов сообщение о появлении возле особняка на улице Мюрсунтуа черноволосого, худощавого дворянина в шляпе с обыкновенным красным пером, что, по мнению доносивших, лишь подчеркивало нежелание указанного дворянина выделяться своей одеждой, тотчас же распорядился окружить дом и никого не выпускать из него.
 – Мышка сама пришла в мышеловку, – удовлетворенно потирая руки, констатировал шевалье дю Пейра, и сам отправился к месту действия, захватив с собой прибывшего из Парижа агента отца Жозефа по имени Леруа, знавшего Арамиса в лицо.
 Поскольку герцогиня де Шеврез часом раньше отправилась в монастырь Св. Урсулы, с настоятельницей которого она поддерживала дружеские отношения, ожидалось, что она возвратится не раньше девяти часов вечера.
 Шпионы дю Пейра незаметно проводили г-жу де Шеврез до ворот монастыря, где она, сама не подозревая об этом, должна была поступить под негласное наблюдение одной из сестер-урсулинок, имевшей самые недвусмысленные инструкции на этот счет.
 Оба шпиона остались дожидаться г-жу де Шеврез у ворот монастыря, тогда как основные силы, имевшиеся в распоряжении шевалье дю Пейра, были стянуты к тихому особняку герцогини.
 По мысли дю Пейра, арестовать посланца следовало по возвращении г-жи де Шеврез. Однако он распорядился задержать любого, кто захотел бы выйти из дома до этого.
 Улица была пустынной. Сгустились сумерки, и несколько окон особняка осветились изнутри неярким светом. Это Кэтти угощала д’Артаньяна, памятуя нехитрую истину, свидетельствующую о том, что путь к сердцу мужчины лежит через его желудок.
 Леруа, прискакавший из Парижа, был подведен к освещенным окнам. Ему помогли подняться повыше и предложили опознать гостя. К счастью (или – к несчастью, потому что любое событие в этом мире всегда имеет оборотную сторону), д’Артаньян сидел спиной к окнам, и шпион отца Жозефа мог лишь подтвердить, что гость особняка герцогини вполне может быть Арамисом (читатель, наверное, помнит, что д’Артаньян был примерно одного роста и сложения с Арамисом).
 Слова Леруа убедили шевалье дю Пейра в том, что дичь, на которую он охотился по приказанию кардинала, попалась в его силки.
 Шевалье вернулся к своим людям и вместе с ними принялся караулить возвращение госпожи де Шеврез. Теперь он был просто убежден в том, что дворянин, находящийся в доме, не кто иной, как Арамис. Дю Пейра заключил, что раз дворянин не вышел из дома, узнав от служанки, что г-жа де Шеврез отсутствует, а, напротив, остался дожидаться ее, несмотря на поздний час, у него, несомненно, какое-то важное дело к хозяйке особняка. Все свидетельствовало в пользу того, что развязка близка.
 Тем временем ничего не подозревающий о том, что происходило под покровом сумерек за стенами особняка, д’Артаньян очень мило подкреплял свои силы, окруженный заботами и вниманием Кэтти.
 – А знаешь, Кэтти, в эту минуту я, кажется, вовсе не завидую моему слуге, хотя этот смышленый малый наверняка хорошо проводит время, попивая местное винцо.
 – Другими словами, сударь, вы хотите сказать…
 – Другими словами, я хочу сказать, что провожу время ничуть не хуже, а лучше, чем он.
 От этих слов д’Артаньяна Кэтти зарделась, и наш герой посмотрел на нее с удовольствием.
 Однако он ни на минуту не забывал о цели своего визита. Поэтому в следующее мгновение он вздохнул и поднялся, собираясь на этот раз уже без всяких задержек отправиться в гостиницу, чтобы встретить там Жемблу, который обещал вернуться к этому часу.
 – Я от всей души благодарен тебе, Кэтти, за такой прием. Но мне пора идти.
 – Но вы еще не покинете Тур? – спросила бедная девушка.
 – Нет еще, – отвечал д’Артаньян, не знавший хорошенько этого и сам.
 Впрочем, если бы Жемблу сообщил ему что-либо положительное относительно того, что Камилла живет здесь, он наверняка задержался бы в городе. Вряд ли это обрадовало бы Кэтти, узнай она об истинных причинах такой задержки. Попрощавшись с девушкой, наш герой вышел на улицу, но, не пройдя и нескольких шагов, был остановлен грубым окриком:
 – Эй, сударь! Куда вы так спешите? Постойте, если вам дорога жизнь!
 Кровь мгновенно ударила гасконцу в голову. Поэтому он обернулся на голос и насмешливо проговорил:
 – А вы, милейший, видно, совсем не дорожите своей, раз обращаетесь ко мне в подобном тоне!
 Краем глаза д’Артаньян заметил движение у себя за спиной. Мушкетер решил, что это уличные грабители.
 Люди, один из которых окликнул его, подошли поближе. Их было трое.
 – Подайте-ка сюда огня, чтобы мы могли рассмотреть этого храбреца, – насмешливо проговорил все тот же голос.
 Говоривший, по-видимому, был начальником, так как к нему тут же подбежал человек с горящим факелом и приблизил огонь к лицу д’Артаньяна. В другой руке он держал обнаженную шпагу.
 – Эй, полегче, негодяй! – воскликнул д’Артаньян. – Сейчас я отучу тебя от скверной привычки совать огонь в лицо незнакомым людям.
 С этими словами он также выхватил шпагу из ножен. Это послужило сигналом.
 – Взять его! – прорычал предводитель. Немедленно сзади на мушкетера набросились еще несколько человек.
 – А, канальи! Вас тут целая шайка! – крикнул д’Артаньян, парируя чей-то клинок, и сделал выпад, нанося удар ближайшему из нападавших.
 Им оказался человек, первым подскочивший к нему с зажженным факелом. Это был Леруа. Он охнул и упал, выронив горящий факел из рук.
 – Не тот… – прошептал умирающий побелевшими губами.
 В шуме схватки никто не расслышал этих слов.
 Д’Артаньяну пришлось нелегко, так как на него напали с трех сторон.
 Ему не оставалось ничего другого, как броситься назад и прижаться спиной к каменной стене особняка г-жи де Шеврез неподалеку от входных дверей. Эта позиция была по крайней мере хороша тем, что не позволяла напасть на него сзади.
 Между тем нападавшие энергично атаковали, но мешали друг другу. К тому же д’Артаньян заметил, что они стараются лишь обезоружить его, но не убить.
 «Неужели его высокопреосвященство послал всю эту ораву по моему следу из-за одного удара шпагой Рошфору. Плохо дело! Уж, наверное, кавалер не пожалел черных красок, расписывая кардиналу мою кровожадность», – подумал мушкетер, отбиваясь от наседавших людей дю Пейра.
 Он уже ясно видел, что это не уличное нападение на одинокого путника.
 «Буду драться, сколько смогу, и они вынуждены будут покончить со мной. Чем сгнить в Бастилии, лучше умереть со шпагой в руке. А впрочем… лучше не умирать вовсе!»
 И он удвоил активность. Вскоре еще один из нападавших выронил из рук оружие и, зажав рану рукой, отбежал в сторону. Туда, где за спинами своих подчиненных, вне пределов досягаемости длинной шпаги мушкетера, стоял сам шевалье дю Пейра.
 – А, негодяи! Сколько вам заплатили?! – кричал д’Артаньян, нанося удары с быстротой молнии.
 Сам он тоже был дважды легко ранен.
 – Проткните ему руку, чтобы он не смог держать шпагу! – раздраженно командовал дю Пейра.
 – Поберегите своих людей, сударь. Лучше пожалуйте сюда сами, – отвечал ему д’Артаньян, переводя дух. Улучив удобный момент, он применил прием, показанный ему в свое время Портосом и нанес неотразимый удар. Еще один противник вышел из строя.
 Темнота также была союзницей д’Артаньяна – нападающим трудно было согласовывать свои действия. Однако вечно так продолжаться не могло: мушкетер очень устал.
 В этот момент двери особняка отворились, и на пороге появилась испуганная шумом Кэтти. Она правильно угадала причину шума и, совладав с естественным страхом, решилась отпереть двери. Д’Артаньян, не теряя ни мгновения, бросился к ней и исчез в доме, захлопнув двери перед самым носом у нападавших.
 Покуда возле особняка на улице Мюрсунтуа звенела сталь, а там, где звенят клинки, как известно, всем заправляет бог войны Марс, другое знакомое читателю действующее лицо нашего повествования находилось скорее во власти Бахуса. Речь, конечно же, идет о Жемблу, отправившемся добывать сведения о Камилле и ее опекуне по городским кабачкам и другим питейным заведениям.
 К тому времени, когда гасконец вступил в сражение с численно превосходящим противником, слуга его уже поступил в распоряжение к козлоногому Пану, что происходит со всяким, воздающим щедрую дань веселому богу виноделия.
 Нетвердой походкой возвращаясь в гостиницу в сопровождении одного из новых своих знакомых, который и вовсе едва держался на ногах, Жемблу тем не менее имел все основания гордиться своей персоной.
 В самом деле – в течение дня бедняга сумел разговорить по меньшей мере дюжину отпетых городских бродяг, угощая их обильной выпивкой и не забывая при этом себя, – «чтобы не вызвать и тени подозрения». Наконец, когда любой менее стойкий человек непременно заснул бы, сраженный беспробудным сном, Жемблу напал на желанный след.
 Один из бродяг, отчаянно страдавших от жажды, в порыве благодарности сообщил Жемблу, что знавал одного мрачноватого господина, который жил на окраине города вместе с красивой девушкой, имя которой было Камилла. Судя по всему, оборванец знал, о чем говорил, так как один из двух слуг, живших в доме упомянутого мрачноватого господина, был постоянным его собутыльником.
 Однако господин с девушкой пробыли в Туре недолго и уехали в Клермон-Ферран по каким-то личным причинам.
 «Отлично! Клермон – не Париж, и мой господин отыщет их без труда», – сказал себе Жемблу.
 После этого он, гордый сознанием выполненной задачи, отправился домой. Словоохотливый бродяга пошел его провожать, чтобы Жемблу не заблудился и не упал по пути.
 Когда, благодаря совместным усилиям, они наконец добрались до гостиницы, городские часы на башне ратуши пробили десять раз.
 – Как поздно! – удивился Жемблу.
 Его спутник поспешил разделить это удивление.
 – Часы, верно, сломались, – убежденно добавил Жемблу. – Сейчас не может быть так поздно.
 – Наши часы не могут сломаться, говорю тебе, – отвечал его спутник, который всю дорогу до гостиницы не столько поддерживал своего нового товарища, сколько держался за него сам.
 – Хозяин велел мне вернуться в девять. Выходит, я опоздал на целый час?!
 – Выходит…
 – Но это невозможно!
 – Почему – невозможно?
 – Да потому, что мы вышли из этой дыры, где, впрочем, вино было совсем неплохое… так вот, мы вышли оттуда ровно в половину восьмого.
 – Я же не виноват, что ты тащился, как черепаха.
 – А ты хотел, чтобы я шел быстрее, когда ты висишь на мне, как мешок.
 – Как что?! – спросил бродяга, оскорбленный в своих лучших чувствах, а уважение к собственной персоне у многих, несомненно, является их лучшим чувством. – Повтори еще раз!
 Жемблу задумался на минуту. Потом, решив, что выяснение отношений следует отложить, он молча развернулся и вошел в гостиницу.
 – А-а, испугался, парижанин! – крикнул ему вдогонку недавний собутыльник. – Вот и проваливай.
 Последовать за Жемблу он не решился, догадываясь, что из гостиницы его вытолкают взашей, поэтому он пошумел еще немного и побрел прочь, спотыкаясь на каждом шагу.
 А Жемблу, узнав от хозяина заведения о том, что д’Артаньяна еще нет, поднялся к себе и со словами: «Я же говорил, что эти дрянные часы сломались – вот и хозяина нет еще, а уж он-то никогда…» – не раздеваясь, повалился на кровать и захрапел, не закончив своей мысли.
 Мы не развернули бы перед читателем полной картины событий, происходивших той ночью в Туре, если бы умолчали об Арамисе.
 Между тем, покуда д’Артаньян поневоле находился в плену воинственного Марса, называемого античными греками Аресом, а Жемблу служил Вакху, пока не упал в объятия Морфея, Арамис находился в плену самом приятном – в плену крылатого Купидона – бога любви, известного также под именами Эрота и Амура.
 Герцогиня де Шеврез, оставив у входа в монастырь старика, служившего у нее привратником, а сейчас выполнявшего роль провожатого, прошла прямо к настоятельнице.
 Шпионы дю Пейра также остались за воротами монастыря, издали наблюдая за стариком, который явно намерен был дожидаться свою госпожу.
 Урсулинка, имевшая задание доносить о всех посещениях монастыря г-жой де Шеврез, убедилась в том, что интересующая ее особа уединилась с настоятельницей, после чего скрылась в своей келье, постаравшись никому не попадаться на глаза. Время от времени она выглядывала оттуда, но двери кельи настоятельницы оставались закрытыми и никто не нарушал тишины коридора своими шагами.
 Однако средневековые монастыри скрывают в своих поседевших от времени толстых стенах много тайн. И не все эти тайны доступны молоденьким монашкам.
 Не много времени успело пройти с того момента, как настоятельница пригласила герцогиню в свою келью, а из незаметной калитки в задней глухой стене монастыря выскользнула женская фигура, закутанная в плащ с капюшоном. Она тотчас же скрылась между деревьями старого сада, прилегавшего к монастырю и принадлежавшего монахиням ордена Святой Урсулы.
 Из тени деревьев навстречу женщине выступила другая фигура, также закутанная в плащ. Однако шпага, приподнимавшая край плаща и более высокий рост позволяли предположить, что это был мужчина. Он протянул даме руку, и они исчезли в темноте.
 Получасом позже мэтр Дюпон, поджидавший поздних гостей, отворил двери двум закутанным в плащи людям. Незнакомцы поднялись наверх – в комнаты второго этажа, а достойный лавочник задвинул дубовую дверь тяжелым засовом и отправился спать.
 Из всего вышесказанного следует, что д’Артаньяну в ту ночь повезло меньше всех.




 Глава двадцать восьмая
 Каким образом д’Артаньян разрешил свои проблемы


 Мы сказали, что нашему гасконцу повезло меньше, чем Арамису, который, передав даме своего сердца послание иезуитов (точнее – испанского министра), посвятил оставшееся время делам сердечным.
 Но все в этом мире имеет свою оборотную сторону, что и будет видно из дальнейшего.
 Девушка нагрела воды, промыла и перевязала две легкие скользящие раны, полученные мушкетером.
 Очутившись в доме, д’Артаньян получил возможность для передышки.
 – Ты очень вовремя открыла дверь, Кэтти, – весело сказал он.
 Гасконец и не думал унывать, хотя сердце его бешено билось в груди. К тому же он был уверен, что вооруженным головорезам нужен именно он собственной персоной.
 Д’Артаньян не подозревал о том, что при первом же выпаде проткнул своей шпагой того единственного человека, кто знал Арамиса в лицо и, следовательно, мог разрешить недоразумение.
 Несчастный Леруа мог, но не успел сделать это. Ему помешали излишнее рвение дю Пейра и его подчиненных, а также молниеносная реакция д’Артаньяна. Последние слова умирающего никем не были услышаны в пылу схватки.
 Таким образом, сейчас уже некому было сообщить нападавшим, что человек, опасно ранивший двоих из них, а третьего – смертельно и успевший отступить обратно в дом, который он пытался покинуть, – не Арамис, разыскивающий г-жу де Шеврез и обвиняемый в заговоре против кардинала и Франции.
 – Вы ранены, сударь! Ах, Боже мой, вы ранены! – воскликнула бледная, как полотно, Кэтти. – Почему вы только не послушались меня – вам следовало тотчас уйти отсюда.
 – Как? Не отведав твоего ужина, Кэтти? Не ты ли сама пригласила меня задержаться?
 – Ах, вам не надо было вообще появляться здесь. Они же теперь не успокоятся, пока не убьют вас! Они взломают двери! Ах, хорошо, что я закрыла ставни на окнах!
 Говоря все это, девушка, однако, не теряла времени. Она нагрела воды, промыла и перевязала две легкие скользящие раны, полученные мушкетером.
 Ее действия сопровождались несмолкаемым грохотом в двери и проклятиями по адресу д’Артаньяна.
 – Теперь вам не уйти. Не лучше ли сложить оружие! – прокричал дю Пейра, приблизившись к дому. – Все равно мы узнали вас. Вы мушкетер роты Тревиля – Арамис, прибывший из Парижа с письмом к герцогине де Шеврез. С письмом от врагов Франции! Сдавайтесь! Видите – нам известно все!
 – Вот так штука! Оказывается, меня приняли за Арамиса, – пробормотал д’Артаньян. – Видишь, Кэтти, не стоит слишком высоко ставить мою персону. Им нужен вовсе не я, а Арамис.
 – Тогда есть надежда на спасение – вы объясните им, что вы не тот, кто им нужен!
 – Надежда есть всегда! А вот разочаровывать их я, пожалуй, не стану.
 – Что вы такое говорите, господин д’Артаньян! – вскричала Кэтти, всплеснув руками.
 – Только то, что я постараюсь сыграть роль Арамиса как можно лучше и дольше. В конце концов – за кого ты меня принимаешь, Кэтти? Уж не думаешь ли ты, что я способен направить эту свору по следу моего друга, спасая свою шкуру?!
 – Ах, господин д’Артаньян! У вас такое благородное сердце! Но я боюсь за вас – как вы выберетесь отсюда?
 – Может быть, как раз с этим и не стоит спешить. Если я правильно тебя понял, герцогиня сейчас на свидании с Арамисом?
 – Она, конечно, не показывала мне записки, которую ей прислал ваш друг…
 – И что же ты, Кэтти? – со смехом спросил д’Артаньян.
 Между тем люди дю Пейра кричали и стучали у входа.
 – Мне неловко признаваться, но… госпожа, разорвав записку в клочки, поднесла ее к огню…
 – Хочешь, я закончу за тебя, Кэтти?
 – Господин д’Артаньян!
 – Не все обрывки превратились в пепел, а все хорошенькие девушки очень любопытны…
 Кэтти вспыхнула. Мы не беремся утверждать точно, каким именно чувством была вызвана эта краска на свежих щечках девушки: смущение это было или радость, однако глаза ее заблестели.
 Шум снаружи продолжался.
 – Что же будет, когда вернется госпожа?! – снова забеспокоилась Кэтти.
 – Мне только сейчас пришло в голову, что мое долгое пребывание в доме герцогини компрометирует ее, – в раздумье отвечал д’Артаньян.
 – Но что же делать?!
 – Будем размышлять.
 Однако времени на размышления оставалось немного. Входная дверь пока не поддавалась, но окна были атакованы с не меньшей силой, и ставни могли не выдержать.
 «Как бы поступил на моем месте Портос? – сказал себе мушкетер. – Наш великан открыл бы двери, схватил в охапку первого попавшегося и, орудуя им, как палицей, разметал бы всю эту шайку. Честное слово, на это стоило бы поглядеть! Как жаль, что Портос теперь далеко отсюда!»
 И д’Артаньян вздохнул.
 «Итак, оставим Портоса. Что же сделал бы здесь Атос. Человек, благороднее и храбрее которого я не знаю. Он наверняка бы дрался столько, сколько смог, а увидев, что силы противников слишком значительны, дал бы себя арестовать и, не открывая своего имени, был бы препровожден… В самом деле – куда? А если сразу в Фор-Левек или в Бастилию?! Нет, я не Атос, я уже раздумываю о последствиях. Увы, метод Атоса не годится для меня еще и по той причине, что я сам в бегах, и кардинал вряд ли придет в восторг, узнав, что к Рошфору прибавилось еще два-три его человека. Положительно тактика Атоса мне тоже никак не подходит!»
 И д’Артаньян вновь завершил это размышление вздохом.
 «Остается Арамис! Наш скрытный аббат, конечно же, постарался бы обвести этих горлопанов вокруг пальца, что он, собственно говоря, уже и сделал, принимая во внимание их поведение и святую уверенность в том, что я – это он. Что же, милый Арамис вовсе не виноват в том, что меня угораздило оказаться тут в такой неподходящий момент. Этого он предвидеть никак не мог. А у меня совсем из головы вылетело, что его герцогиня тоже живет в Туре, иначе я еще хорошенько бы порасспросил того старика на рынке».
 В ставни били чем-то тяжелым. Двери обнаружили признаки готовности к капитуляции.
 «Почему бы мне не последовать примеру Арамиса? – подумал д’Артаньян. – Но как это сделать?!»
 – Открывай, негодяй! – рычал снаружи дю Пейра. – Тебе все равно не уйти – дом окружен!
 – Кэтти, хочешь помочь мне? – спросил мушкетер.
 – Вы еще спрашиваете! – с упреком отвечала девушка, ломая руки. – Как бы я хотела, чтобы вы сейчас оказались за сто лье отсюда!
 – Тогда слушай меня внимательно.
 И мушкетер, склонившись к ее розовому ушку, коротко изложил созревший в голове план.
 Через несколько минут двери особняка по улице Мюрсунтуа, в котором жила герцогиня де Шеврез, поддались под напором осаждавших, и те шумной гурьбой ввалились внутрь, толкая друг друга и держа оружие наготове.
 Едва успев сделать несколько шагов, они были остановлены властным голосом д’Артаньяна:
 – Если хоть кто-нибудь из вас сделает еще шаг, клянусь – эта девушка умрет.
 Гасконец стоял на лестнице, ведущей наверх, и держал перед собою бледную от страха служанку герцогини, приставив пистолет к ее виску. Второй пистолет его был заткнут за пояс.
 – Ты не сделаешь этого, негодяй! – воскликнул дю Пейра, не решаясь, однако, двинуться дальше.
 – Я сделаю это! Мне нечего терять.
 Воцарилось гробовое молчание.
 – Отойдите подальше! Все, все, – скомандовал д’Артаньян и шепнул: – Давай, Кэтти, больше убедительности. Все идет, как надо.
 Впрочем, девушку не надо было уговаривать. Ее испуг был неподдельным. Кэтти очень боялась за д’Артаньяна.
 – Я требую, чтобы ваши люди расступились и дали мне пройти, – говорил д’Артаньян, адресуясь к дю Пейра и направляя на него пистолет. – И учтите: я вам нужен живым, в крайнем случае – раненым. Но если вы сделаете хоть малейшую попытку захватить меня, я успею спустить два курка, и вам достанутся лишь два мертвых тела. Кровь этой девушки падет и на ваши головы.
 – А, подлец! – бормотал дю Пейра, кусая усы. Его подчиненные в замешательстве переглядывались.
 – Отступите! – сдался наконец их начальник. – Отойдите назад, это приказ! – голос его сорвался. – Негодяй! Ты совершил поступок, недостойный дворянина. Ты повел себя, как наемный убийца.
 – А я было принял за наемников вас и ваших головорезов, сударь. Правда, нескольких минут драки хватило для того, чтобы понять, что вы всего лишь шпионы, – с издевательским поклоном отвечал д’Артаньян, увлекая за собой Кэтти.
 Один из людей дю Пейра, выхватив пистолет, прицелился в мушкетера, но крик неподдельного ужаса, вырвавшийся из груди Кэтти, заставил его замереть на месте.
 – Оставьте, Лебрен, – чуть слышно проговорил дю Пейра, отводя в сторону его руку с пистолетом. – Не сейчас. Он не уйдет от меня – клянусь! Я разыщу его где бы он ни был, но… не сейчас.
 Д’Артаньян вышел на улицу, помогая обессилевшей от волнения Кэтти. Больше никто не пытался преградить им путь. Дю Пейра и его люди молча наблюдали, как белый чепец Кэтти медленно растаял в темноте.
 – Кэтти, ты спасла меня, – шепнул д’Артаньян, когда они свернули в переулок.
 Но девушка почти не слышала его слов. Она тяжело повисла на руке мушкетера.
 Тогда д’Артаньян взял ее на руки и понес прочь, стараясь не оступиться в темноте.
 Свежий воздух и необычный способ передвижения оживили Кэтти. Сначала она слабо запротестовала. Однако видя, что мушкетер быстро шагает вперед, видимо, не считая свою ношу чересчур обременительной, она вскоре смирилась со своим положением и покорно замолчала.
 – Куда же вы несете меня, господин д’Артаньян? – спросила в конце концов Кэтти, которая уже пришла к выводу, что вечер, начавшийся так ужасно, имеет не столь уж неприятное продолжение.
 – В гостиницу, где я остановился, милочка, – отвечал мушкетер.
 – Что это за гостиница?
 – «Герб и корона».
 – Но это неудобно! – неуверенно предположила Кэтти, мысленно поздравив себя с тем, что до названной гостиницы еще далеко.
 – Неудобно сегодня будет Жемблу, потому что ему придется подыскать себе другое место для ночлега, – отвечал д’Артаньян, не замедляя шага.
 – Ах, господин д’Артаньян, – тихонько вздохнула Кэтти, охватив шею мушкетера своими нежными ручками. – У вас на все готов ответ.
 Теперь мы опустим занавес, повинуясь законам жанра и чувству деликатности, отметив лишь, что если эта ночь была осенена крылами Купидона для госпожи, то и служанка тоже принесла дары на алтарь кудрявого бога.




 Глава двадцать девятая
 Арамис появляется вовремя


 – Удалось ли тебе узнать что-нибудь, Жемблу? – спросил д’Артаньян на следующее утро. – Я вижу, ты трудился, не жалея себя.
 – Святая правда, сударь. Мне и сейчас еще хочется спать. Какая нужда гонит нас в дорогу?
 – Пожалуй, Тур стал небезопасен для меня, а следовательно, и для тебя. Однако окончательное решение зависит от результатов наших поисков.
 – То-то, я гляжу, вы встали ни свет ни заря, сударь…
 – Ты так и не ответил на мой вопрос.
 – Сударь, прошу меня извинить – я еще не совсем пришел в себя… И потом мне показалось…
 – Что, Жемблу?
 – А вы не рассердитесь на меня?
 – Как я могу тебе обещать это, не зная наперед, что ты скажешь?!
 – Тогда я лучше уж совсем ничего не стану говорить.
 – Вот теперь я точно рассержусь!
 – Как, сударь?!
 – Еще бы! Сначала ты позволяешь себе какие-то намеки, а потом собираешься молчать. Оставь эти дипломатические ухищрения, любезный.
 Этот разговор происходил утром, когда д’Артаньян и Жемблу позавтракали и мушкетер приступил к составлению плана действий. Для этого ему требовались сведения от Жемблу.
 – Сударь, я никак не позволил бы себе истратить ваши пистоли впустую. Во-первых, я совершил на них доброе дело, вернее не одно, а целую дюжину добрых дел, так как избавил от жажды целую дюжину страждущих. Им не часто выпадала бесплатная выпивка в этой жизни. Во-вторых, я сдержал свое слово и сам выпил за ваше здоровье, наверное, целый бочонок местного кисленького вина, а это значит, сударь, что вы теперь не заболеете по меньшей мере несколько лет…
 – Закончишь ли ты наконец эти предисловия, плут?! Ты же знаешь, что от меня просто так не отделаешься. Каков результат твоего беспробудного пьянства?!
 – Ах, вот оно что! А то я все же не решался заговорить с вами на эту тему, сударь.
 – Что же смущало тебя, любезный?
 – Ну… я, видно, спьяну, видел этой ночью сон. Будто бы… вы принесли на руках одну девушку, хорошенькую, словно утренняя заря, а меня прогнали досыпать на кухню. Вот я и подумал было, что, может быть, та, прежняя, уже не слишком вас интересует.
 – Другой бы на моем месте и впрямь рассердился и высек тебя за такие разговоры, но я добрый господин, – ответил д’Артаньян, – поэтому я прощаю тебя. А теперь скажи мне наконец – что тебе удалось узнать о Камилле де Бриссар?
 – То, что в Туре ее уже нет, сударь.
 – Ах, черт возьми! Где же она?
 – Ее опекун уехал в Клермон. Он увез девушку вместе с собою.
 – Вот оно что! Эти сведения верны, Жемблу?
 – Вы можете не сомневаться, сударь.
 – Клермон! Ну что ж, – прошептал д’Артаньян, – значит, в Туре меня больше ничто не удерживает.
 Вслух же он произнес:
 – Мы отправимся в Клермон, Жемблу. Я благодарю тебя за эту новость. И вот еще что, Жемблу, – очень серьезным тоном продолжал мушкетер. – Я не сержусь на тебя потому, что мне тоже приснился сон. Я знаю одну девушку, одну славную девушку, которая не раз помогала мне в трудную минуту. Эта девушка незаслуженно дарит меня своим расположением, считая меня лучше, чем я есть на самом деле. И вот прошлой ночью мне привиделось, будто бы поиски Камиллы привели меня в один дом, который с некоторых пор вызывает большое подозрение у господина кардинала.
 Я попал туда совершенно случайно, так как на этот раз у меня и в мыслях не было перебегать дорогу его высокопреосвященству, что мне не раз случалось делать наяву. Но ведь сон, Жемблу, а ты, конечно, понимаешь, что все это был только сон, есть продолжение яви, и в своем сне я снова стал поперек дороги слугам его высокопреосвященства. Мне пришлось драться с ними, и я ранил, а может быть, и заколол, одного или двоих. И вот – ты знаешь, как это случается во сне, – явился добрый ангел и спас меня. И знаешь, кто был этим добрым ангелом? Та самая девушка! Она спасла меня. Видно, ты улавливаешь мои мысли, Жемблу, – мы с тобой видим одинаковые сны.
 И Жемблу тоже очень серьезно и даже торжественно ответил:
 – Я очень рад этому, сударь. И хорошо, что наши сны имели хороший конец.
 Разговаривая подобным образом, хозяин и слуга приблизились к заставе у городских ворот.
 Тур в те времена, как, впрочем, и сейчас, намного уступал Парижу как по количеству жителей, так и по числу людей, ежедневно прибывающих и покидающих его. Поэтому у заставы не было той шумной толчеи, той очереди повозок и карет, которую наши путники встретили бы непременно при выезде из Парижа.
 Однако именно тишина и безлюдье не радовали д’Артаньяна – он вовсе не желал сейчас бросаться кому-либо в глаза. От его опытного глаза не укрылось, что несколько солдат стражи внимательно вглядываются во всех, кто покидает город, не обращая при этом никакого внимания на вновь прибывающих. Позади солдат виднелась фигура человека, скрывавшего цепкий взгляд холодных серых глаз под низко надвинутой шляпой. Как ни старался этот человек оставаться в тени, д’Артаньян все же узнал его.
 – Черт побери, – вырвалось у гасконца, – тот самый, что собирался прошлой ночью размозжить мне голову из пистолета. Наверняка где-то поблизости прячется целая шайка с лошадьми наготове. Жемблу, – обратился он к лакею, – ты, помнится, говорил, что, будучи в услужении у прежнего хозяина… как бишь его звали?..
 – Дон Алонсо дель Кампо-и-Эспиноса, сударь.
 – Конечно, как я мог запамятовать такое простое имя! Так вот, ты говорил, что, странствуя с доном Алонсо по Франции, не раз слыхал свист пуль?
 – Случалось и такое, сударь.
 – Приготовься услышать их пение снова. Главное – не отставай от меня, а обгонишь – скачи вперед без оглядки, я не обижусь!
 С этими словами мушкетер дал шпоры своей лошади и направил ее прямо на группу солдат, которые, повинуясь безошибочному инстинкту людей, спасающих свою жизнь или по меньше мере – кости, разбежались в стороны, освободив дорогу.
 Жемблу тотчас же последовал, за хозяином, и они, оставив за спиной заставу, понеслись во весь опор по дороге на Блуа.
 Однако радоваться было рано. Соглядатай дю Пейра Лебрен уже поднял тревогу, и спустя несколько минут из городских ворот показалось четверо или пятеро всадников, пустившихся вдогонку за беглецами.
 – Пришпоривай, Жемблу, не отставай! – крикнул д’Артаньян, нахлобучивая шляпу, чтобы ее не снесло ветром.
 – Я стараюсь, сударь! – искренне отвечал Жемблу.
 Как и предсказывал д’Артаньян, вскоре мимо ушей беглецов засвистели пули. Преследователи метили в лошадей, но, видимо, после «злодейского похищения» Кэтти, устроенного д’Артаньяном, дю Пейра считал его отъявленным головорезом и приказал не слишком церемониться с ним.
 Погоня приближалась. Преследователи скакали на свежих, холеных лошадях. Раздался еще выстрел, и шляпа слетела с головы д’Артаньяна.
 – Кажется, они пристрелялись, – проворчал мушкетер. – Пора изменить тактику.
 С этими словами он осадил коня и, резко повернув его, натянул поводья. Конь остановился. Гасконец вынул один из пистолетов, тщательно прицелился в ближайшего из преследователей и выстрелил.
 Человек вскрикнул и, раненный пулей д’Артаньяна, припал к шее лошади, которая, не чувствуя более жалящих уколов шпор, перешла на шаг и вскоре остановилась совсем.
 Жемблу тем временем успел умчаться далеко. Не теряя ни секунды, мушкетер пришпорил коня и снова пустился вскачь – догонять своего лакея.
 Вслед ему прогремел целый залп проклятий: количество преследователей сократилось до четырех человек. Прозвучали и два выстрела. Пули снова пропели в опасной близости, так как расстояние, отделявшее мушкетера от погони, заметно уменьшилось.
 – Их только четверо! Если бы фокус удался и во второй раз, – пробормотал д’Артаньян, – мы с Жемблу могли бы обратить оставшихся в бегство, да, видно, парень не большой любитель потасовок – его уже не видно впереди. Впрочем, с моей стороны было бы несправедливо упрекать его в том, что он всего лишь хорошо выполняет мое распоряжение!
 Слуги его высокопреосвященства не отставали, а конь мушкетера стал обнаруживать признаки усталости. Д’Артаньян пришпоривал его, но животное скакало все медленнее.
 Неожиданно вдали показался Жемблу.
 «Черт возьми! Кажется, парень остановился», – сказал себе д’Артаньян.
 – Да, он возвращается! – вскричал он минутой позже. Действительно – по пустынной дороге скакал Жемблу, приближаясь с каждым ударом копыт своего коня.
 – Сударь! Там еще один впереди! – испуганно крикнул он издали.
 – А-а, – разочарованно протянул д’Артаньян. – Малый просто струхнул. Жаль! Я уже было подумал, что он собрался подраться вместе со мной.
 Жемблу, гарцевавший на месте, с испугом смотрел на всадников, догоняющих д’Артаньяна.
 – Скачи вперед! Один – меньше, чем четверо! – крикнул ему мушкетер.
 Усмотрел ли Жемблу безукоризненную логику в доводах хозяина или еще один выстрел, прогремевший со стороны приближающихся преследователей, окончательно убедил его, но он повернул коня и поскакал вместе с мушкетером, опережая его всего на полкорпуса своего скакуна.
 Через несколько минут бешеного аллюра зоркие глаза гасконца смогли различить очертания одинокого всадника, стоявшего посреди дороги. Видимо, именно он так испугал Жемблу.
 Всадник недвижимо сидел в высоком седле, держа по заряженному пистолету в каждой руке. Конь, замерший, как изваяние, был под стать седоку. Расстояние между ним и беглецами неумолимо сокращалось.
 «Хорошо, что я не успел разрядить второй пистолет. Сейчас пришло самое время для этого», – успел подумать д’Артаньян и увидел, как всадник впереди медленно поднимает руку и прицеливается.
 Пришпоривая спотыкающегося коня, мушкетер нащупал свой пистолет, но всадник опередил его. Он спустил курок. Пуля пропела рядом. Позади послышался сдавленный крик.
 Раздался еще один выстрел, и д’Артаньян, обернувшись, увидел, как лошадь второго преследователя грохнулась наземь, увлекая за собой всадника.
 – Двое! – радостно закричал Жемблу. – Только двое осталось.
 Но эти двое уже поворачивали лошадей. Они не захотели дожидаться, пока д’Артаньян разрядит в одного из них свой второй пистолет. Через пару минут оба скрылись за поворотом дороги, и только дробный топот копыт свидетельствовал о том, что всадники спешат поскорее достигнуть спасительной городской заставы.
 – Теперь вы могли бы поменяться ролями, – промолвил загадочный всадник, подъезжая ближе. – Подстрелим их, как зайцев; хотите ли, милый д’Артаньян?
 – Арамис! – воскликнул обрадованный мушкетер.
 – Это действительно я, – со смехом отвечал ему Арамис, так как это и в самом деле был он.
 – Вы появились очень кстати, дорогой друг, – сказал д’Артаньян. – Последнее время мне положительно везет, и все происходит очень кстати. Но как это произошло?
 – Просто я понял, что вы собираетесь выстрелить в меня, и, давно зная вас, поспешил опередить этот выстрел, который мог оказаться для меня роковым.
 – Ну, зато ваши оказались роковыми для двоих мошенников, – со смехом сказал д’Артаньян.
 – Нет. Второй раз я попал в лошадь, – с оттенком легкого сожаления произнес Арамис. – Впрочем, при падении седок, кажется, получил сотрясение мозга. Однако почему же вы вызвали у этих каналий такое стремление разделаться с вами? Объясните мне эту загадку, д’Артаньян, – попросил Арамис, умело переводя разговор на гасконца.
 Д’Артаньян понял, что Арамис желает избежать расспросов.
 «Но ведь я просто обязан предупредить его, – мелькнула мысль. – Как это сделать, не теряя такта?»
 – Видите ли, друг мой. Я имел неосторожность поссориться в Туре с малоприятной компанией. Прошлой ночью они напали на меня, и я уложил двоих-троих.
 – Черт возьми! Но ведь дворяне не бросаются гурьбой на одного человека, а по их виду можно предположить, что они дворяне, хотя и мерзавцы.
 – Вот именно. Но – терпение, друг мой. Я хочу закончить свой рассказ.
 – Конечно, продолжайте! Я прошу извинить меня за то, что я невольно перебил вас.
 – Мне пришлось отступить. Я нашел убежище в одном доме на улице Мюрсунтуа.
 При этих словах д’Артаньяна по лицу Арамиса скользнула тень тревоги.
 – Как же вы попали туда, дорогой друг? – улыбнулся Арамис, мгновенно овладев собой. – Через окно?
 – Не угадали. Через дверь. И эту дверь открыл мне мой ангел-хранитель в образе хорошенькой служанки!
 – Ого! Да у вас было романтическое приключение?!
 – Черт возьми! Чересчур много романтики, как говорит наш Атос! Меня собирались продырявить.
 – Продолжайте же, д’Артаньян! Признаюсь, я сгораю от любопытства.
 – Угадайте – кто была эта служанка?
 – Как же я могу угадать это, посудите сами?
 – Еще как можете. Мою спасительницу звали Кэтти. Помните? Та самая Кэтти, которую вы великодушно рекомендовали своей кузине – турской белошвейке, чтобы укрыть ее от мести миледи, – с самым невинным видом продолжал д’Артаньян.
 Арамис закусил губу.
 – Ну что же, друг мой, – сказал он немного спустя. – Тур не то место, где нам обоим следует задерживаться. Не двинуться ли нам в путь? Мы поедем не спеша – я вижу, нам есть о чем поговорить.




 Глава тридцатая
 О чем беседовали д’Артаньян и Арамис по дороге из Тура на Роморантен


 Некоторое время прошло в молчании. Друзья ехали рядом, Жемблу почтительно держался сзади. После стычки на дороге, имевшей своим результатом полное поражение неприятеля, парень проникся к Арамису большим уважением.
 – Вы правы. Нам надо кое-что сообщить друг другу, – сказал наконец д’Артаньян. – Но прежде всего поведайте все же, каким образом вы так вовремя появились, словно по волшебству, на дороге с заряженными пистолетами в руках. Мы с Жемблу вам очень обязаны, дорогой друг.
 – Полноте, д’Артаньян. Не стоит и говорить о таких пустяках. Ведь вы на моем месте проделали бы то же самое. Мы с Атосом и Портосом в большом долгу перед вами: у меня до сих пор стоит перед глазами великолепный удар, который вы нанесли Жюссаку в тот памятный день у монастыря Дешо.
 – Удар вправду удался, – улыбнулся д’Артаньян, вспомнив, что не далее как вчера он действительно подвергался опасности ради своего окруженного завесой тайны друга. – И все-таки – как вы узнали, что мы нуждаемся в вашей помощи?
 – Говоря по правде, я и не подозревал о вашем присутствии в Туре, дорогой д’Артаньян. Я не спеша скакал в Блуа, выполнив в Туре одно весьма опасное и щекотливое поручение, данное мне людьми, имен которых не следует упоминать в миру и которых я и сам толком не знаю.
 Произнося эти слова, Арамис невольно покраснел, что, конечно, не укрылось от зоркого гасконца.
 – Итак, – продолжал Арамис, – я неторопливо удалялся от города, как вдруг позади послышались выстрелы. Затем я смог различить конский топот: звуки явно приближались. Моя миссия была связана с несомненным риском, о чем я уже говорил вам, любезный д’Артаньян. По этой причине я, предполагая погоню, счел за лучшее свернуть с дороги и укрыться среди деревьев.
 Вскоре я увидел всадника, пришпоривающего своего коня, это несомненно был беглец. Я понял, что погоня не имеет прямого отношения к моей персоне.
 Можете представить себе мое удивление, когда человек, скакавший по дороге во весь опор, приблизился ко мне и я узнал в нем вашего нового слугу.
 Предположив, что вы попали в какую-то неприятную ситуацию, я немедленно выехал из-за придорожных деревьев и поспешил ему навстречу.
 Однако этот малый, увидев меня, перепугался и тотчас же поворотил обратно. Очевидно, он принял меня за одного из преследователей, посланных окольным путем, чтобы отрезать вам дорогу.
 Я поскакал за ним, и тут уже картина происходящего стала ясна для меня без дополнительных расспросов. Видя, что вы скачете навстречу, я остановил коня, чтобы лучше прицелиться и хорошо встретить тех, кто догонял вас. Вот и все, друг мой!
 Последние слова Арамис произнес со свойственной ему очаровательной небрежностью.
 Д’Артаньян невольно расхохотался:
 – Узнаю вас, милый Арамис! И это говорит мне человек, еще недавно уверявший нас с Атосом, что со дня на день он собирается надеть сутану.
 – Не смейтесь над моим решением, друг мой. Вы знаете, что я всегда относился к службе мушкетера, как к чему-то временному. Фактически я уже вступил в братство, и господин де Тревиль больше не рассчитывает на меня. Мне остались лишь некоторые формальности, чтобы окончательно распроститься с мушкетерским плащом.
 – Это очень грустно, – проговорил д’Артаньян. – Сначала Портос, теперь – вы. Выходит, мы с Атосом остаемся одни?
 Вместо ответа Арамис выразительно возвел глаза к небу. Они немного помолчали. Затем Арамис спросил:
 – Вы, кажется, начали рассказывать о своих неприятностях в Туре…
 И Арамис вздохнул.
 – Ах, ну конечно! – Лукавый взгляд д’Артаньяна отнюдь не улучшил настроения Арамиса.
 – Я говорил вам, что меня укрыла от этой шайки милая Кэтти, которую вы…
 – Да, да – вы это уже говорили!
 – Так вот, эти канальи оказались агентами кардинала, которые приняли меня за вас.
 – И вы…
 – Я не стал их разочаровывать.
 Арамис благодарно пожал руку гасконца.
 – Ах, д’Артаньян. Вы, быть может, спасли меня от более грозной опасности, чем та, с которой мы только что имели дело!
 Произнося эти слова дружеской признательности, Арамис, однако, выглядел смущенным. Он, казалось, хотел о чем-то спросить своего собеседника, но не знал, как это сделать.
 Острый ум и врожденная интуиция гасконца подсказали ему выход из щекотливого положения.
 – Дело было так, – спокойно начал д’Артаньян, давая Арамису время поразмыслить и украдкой поглядывая на товарища. – Поиски Камиллы – помните, той девушки из Ла-Рошели, которая вытащила меня из петли, – привели меня в Тур. Мне указали один особняк на улице Мюрсунтуа, в которой действительно живет особа, сосланная в Тур под надзор кардинала. Я постучался у дверей и понял свою ошибку, лишь увидав Кэтти.
 Очевидно, шпионы кардинала были предупреждены о вашей миссии, но плохо представляли себе, кого же они должны арестовать. Поэтому, едва я вышел из дома, на меня набросилась дюжина этих негодяев, и вооружены они были до зубов.
 – Черт побери! – произнес Арамис.
 – Это уже лучше. Таким вы больше походите на мушкетера, которого я, Атос и наш бедный Портос, так любим!
 – Я хотел сказать: «Circuit quarens quem devoret»  [18] , – поправился Арамис.
 – Э-э, друг мой, я снова скажу вам – к черту латынь! – весело воскликнул д’Артаньян. – Как однажды в Кревкере. Помните – тогда я быстро излечил вас от нее при помощи одного надушенного письма.
 Тонкая улыбка заиграла на губах Арамиса.
 – Не напоминайте мне, милый д’Артаньян, об этих последних безумствах уходящей молодости. Теперь я говорю по-латыни.
 – Даже сейчас? Сейчас, когда вы возвращаетесь из Тура?! – с невинным видом спросил д’Артаньян.
 – Даже сейчас, – серьезно отвечал Арамис.
 Быстрый взгляд его черных глаз, брошенный на гасконца, дал понять д’Артаньяну, что его товарищ не намерен более поддерживать шутливый тон беседы.
 – Хорошо, любезный друг, – отвечал мушкетер. – Говорите по-латыни, если вам это хочется.
 – Благодарю вас, д’Артаньян, – по-прежнему серьезно проговорил Арамис. – Так вы говорите, что эти люди искали меня?
 – Действительно – их интересовали вы, мой друг.
 – И вы приняли бой, так и не открыв им их ошибки?!
 – А что мне оставалось делать! Судите сами: во-первых, мне показалось, что раз уж они ищут вас в Туре, то, следовательно, у них есть для этого основания и вы действительно в городе. Я подумал, что вам лучше не встречаться с ними. Пусть продолжают искать вас там, где вас нет, – разве не так? И во-вторых, они просто не дали мне времени для объяснений.
 – Как же вы выпутались из этой истории?
 – Мне открыла дверь Кэтти, я ведь уже говорил.
 – Она укрыла вас в доме. Но что же было дальше? Ведь эти канальи так просто бы не отстали от вас, верно?
 – Это правда. Но Кэтти помогла мне и тут. Она согласилась сыграть роль невинной жертвы, увлекаемой за собой злодеем. Боюсь, друг мой, что я оказал вам медвежью услугу. Теперь из-за меня кардинал узнает, что вы ускользнули от его людей, прибегнув к недостойному дворянина способу. Но в тот момент, честное слово, я не видел ничего лучшего.
 – Узнаю вас, друг мой, – задумчиво ответил Арамис. – Ваше благородство может сравниться лишь с вашим мужеством: вы теперь еще и извиняетесь передо мной!
 Произнося эти слова, Арамис, казалось, продолжал думать о чем-то, беспокоящем его. Д’Артаньян решил помолчать.
 – Что же сказала обо всей этой истории хозяйка дома? – спросил Арамис после минутной паузы.
 «Наконец-то решился!» – подумал д’Артаньян. Вслух же он произнес:
 – К счастью, ее не оказалось дома. Иначе весь этот шум мог бы испугать ее.
 Эти слова были произнесены гасконцем просто и естественно.
 Арамис украдкой бросил на товарища один из своих пытливых взглядов. Он понял, что мушкетер догадывается, где была г-жа де Шеврез прошлой ночью.
 Д’Артаньян тоже прочитал мысли своего друга и легким кивком головы как бы рассеял то облачко сомнений и взаимной недоговоренности, которое могло замутнить их отношения.
 – Итак, – энергично сказал Арамис, ставя точку в этом молчаливом диалоге. – Вы приняли все оплеухи на себя, д’Артаньян. Я у вас в неоплатном долгу. Что же вы намерены делать теперь?
 – Поеду в Клермон. Мне удалось узнать, что Камилла со своим бывшим опекуном переехала туда.
 – Поедете в Клермон? Значит, вы в отпуске?
 – Да. Я немного повредил Рошфора у Люксембурга, и господин де Тревиль рекомендовал мне отправиться в отпуск на некоторое время.
 – На воды в Форж? – смеясь, спросил Арамис.
 – Туда или в любое другое место, по моему усмотрению, – в тон ему отвечал д’Артаньян.
 – Неужели кавалер так плох?
 – Ничуть. Всего лишь рана в предплечье. Просто господин де Тревиль бережет своих подчиненных.
 Друзья снова расхохотались.
 – Но ведь Клермон довольно далеко, а рота скоро выступит в поход.
 – Вот как?! Дорогой Арамис – вы решительно обо всем осведомлены лучше меня!
 – Совершенно верно, мой лейтенант, – улыбаясь, отвечал Арамис. – Когда вы из Парижа? Я имею в виду – когда вы покинули его?
 – Около недели назад.
 – А я скакал сюда день и ночь с четырехчасовым перерывом на сон. Таким образом, я покинул Париж позже вас и, следовательно, могу знать то, о чем вы еще не знаете.
 – Какие же новости в Париже?
 – Такие, что его высокопреосвященство снова собирается воевать. Его величество, по всей видимости, тоже присоединится к нему. Значит, мушкетеры скоро покинут Париж.
 – Ну, что ж. Это меняет дело, – сказал д’Артаньян. – Мушкетеры идут на войну, следовательно, я должен немедленно возвращаться. Я не хочу, чтобы господин де Тревиль счел меня дезертиром. А как поступите вы, друг мой? Вы составите мне компанию?
 – При иных обстоятельствах я бы непременно так и поступил с большим удовольствием. Однако, принимая во внимание сложившуюся ситуацию, я должен сначала принять кое-какие меры предосторожности – иначе меня схватят прямо на городской заставе.
 – Но по крайней мере хоть часть нашего пути мы можем проделать вместе?
 – Несомненно! Мне было бы очень жаль так быстро лишиться вашего общества. Однако я предлагаю свернуть с дороги на Блуа, так как за нами, возможно, вышлют погоню.
 – Это маловероятно, принимая во внимание, что господин дю Пейра потерял шестерых за последние полтора дня, но… я думаю, вы правы.
 – Отправимся на Вандом, – предложил осторожный Арамис.
 – А я предлагаю свернуть на Роморантен: мы несколько уклонимся в сторону, но уж в этом направлении никому не придет в голову нас искать, – ответил еще более осторожный гасконец.




 Глава тридцать первая,
 в которой Атос приходит к выводу, что ему следует сопровождать д’Артаньяна, куда бы тот ни направлялся


 Арамис сказал правду. Прибыв в Париж, д’Артаньян смог воочию убедиться в том, что его друг, как всегда, хорошо информирован. Действительно, покончив с Ла-Рошелью, его высокопреосвященство уже собирался в новый поход. Это происходило вовсе не вследствие природной воинственности кардинала или тем более короля. Просто само суровое время диктовало стиль и образ жизни. Ни у кого не вызывали удивление священники, владевшие клинком лучше, чем пером, ученые, скакавшие верхом не хуже гвардейских кавалеристов, и женщины, не расстающиеся с кинжалом и пистолетами. В Европе разгоралась война.
 И Ришелье, улавливающий своим чутьем политика, что Монтобан, Монпелье и Ла-Рошель требуют своего логического завершения, уже диктовал приказы по армии.
 По-прежнему, как и восемь лет назад, душою и оплотом мятежных гугенотов и непокорного дворянства оставался герцог Роган. Именно ему, вождю еретиков, как мы видели, обещала свою помощь католическая Испания. Воистину причудливы зигзаги политики!
 Кардинал некоторое время колебался, словно бы взвешивая на весах своей государственной мудрости меру опасности, исходящей от непокорного Рогана и от испанцев.
 Заключив, что ослабленные мятежники подождут, он обратился против внешнего врага. Войска готовились выступить в поход против испанцев и их союзников – пьемонтцев.
 Поскольку его величество также собирался принять участие в кампании, мушкетеры де Тревиля чистили оружие и полировали шпаги, прощаясь с прелестями недолгой оседлой жизни в Париже.
 – А-а, вот и вы, дорогой друг, – приветливо проговорил Атос, когда гасконец переступил порог его квартиры на улице Феру. – Вы очень кстати, д’Артаньян, – продолжал Атос тем же спокойным и приветливым тоном. – Сегодня вечером я приглашен к господину де Тревилю – у него будет игра и приятное общество. Будет очень кстати, если вы отправитесь со мной – хозяину дома, несомненно, будет приятно видеть вас снова в Париже – целым и невредимым, как и мне.
 – Атос! – вскричал д’Артаньян, крепко обнимая друга. – Положительно ваш характер действует на меня не менее благотворно, чем бальзам моей матушки.
 – Вы имеете в виду тот самый бальзам, который предлагали мне для исцеления перед нашей несостоявшейся дуэлью у монастыря Дешо? – улыбаясь, спросил Атос.
 – Как? Вы и это помните?!
 – Еще бы, любезный друг. Такие вещи не забываются. Я, как вы сами понимаете, имею в виду продолжение нашей первой встречи. Возможно, нам не пришлось бы разговаривать с вами, если бы не ваша благородная помощь. Этот Каюзак знал о моем ранении, и это придавало ему храбрости.
 – Однако именно вы уложили его наповал в тот день, Атос.
 – Это правда. Но не будем отвлекаться на пустяки. Удачна ли ваша поездка?
 – Как вам сказать. И да, и нет.
 – Вы, кажется, собирались поискать там какую-то девушку?
 – Ее в Туре уже не оказалось.
 – А… тем лучше для вас, дорогой д’Артаньян.
 – Полно, Атос! Я знаю ваши взгляды на подобного рода вопросы, но, право же… эта девушка вытащила меня из петли.
 – Вот и прекрасно. Это делает ей честь. Но что из этого следует?
 – Она красива, умна и…
 – И в силу этих обстоятельств вы решили, что обязаны влюбиться в нее. Она, кажется, гугенотка?
 – Какое это может иметь значение?!
 – Если она гугенотка – значит, она упряма. А если ее вера показная – значит, она фальшива!
 – Ах, Атос! Положительно с вами нельзя говорить ни о чем!
 – Почему же? Давайте поговорим о вашей неудаче.
 – Какой неудаче?
 – Я спросил вас, удачной ли была ваша поездка, и вы ответили мне: «И да, и нет». Вот я и говорю – если вам повезло в первой части, то в чем вам не повезло, друг мой?
 Д’Артаньян не смог сдержать улыбки.
 – Другими словами, вы хотите сказать, что мне повезло в том, что я не нашел Камиллы?
 – Несомненно!
 – Ах, Атос! В Париже не сыскать человека оригинальнее вас.
 – Не стану спорить с вами, – флегматично отвечал Атос. – Однако вы ведь не станете отрицать, что вторая сторона ваших приключений пока еще не известна мне. Расскажите же мне о ней.
 – К счастью, я не так смотрю на вещи, как вы, милый Атос. Поэтому, говоря о том, что меня постигла неудача, я имел в виду именно отсутствие Камиллы в Туре. Другое же мое приключение скорее можно считать менее огорчительным.
 – Что же случилось с вами?
 – Угадайте, кого я встретил там?
 – Как же я могу угадать, посудите сами!
 – Вы помните, кому наш Арамис писал письма в Тур своим изящным почерком?
 – А-а, – разочарованно протянул Атос. – Я-то было решил, что вы действительно хотите рассказать мне что-то заслуживающее внимание.
 – Погодите, Атос, вы еще не выслушали меня до конца.
 – Это правда.
 – Так вот – я встретил Арамиса.
 Выражение лица Атоса подтвердило гасконцу, что на этот раз его друг действительно удивлен.
 – Что же делал в Туре Арамис?
 – То же, что и я, но с большим успехом!
 – Э-э, нет. Арамис не тот человек, чтобы очертя голову поскакать в Тур только ради свидания со своей опальной любовницей.
 – Верно. Судя по некоторым признакам, он выполнял там некое важное поручение, связанное с делами одного влиятельного ордена. Видимо, наш друг связан с ним теснее, чем я думал.
 Атос задумался. Лицо его сделалось серьезным.
 – Что общего может быть между герцогиней де Шеврез и иезуитами? Вы разговаривали с ним?
 – Не только разговаривал, но даже немного подрался бок о бок, как в старые времена. Вернее, стрелял Арамис, а я спасался бегством.
 – Ничего не пойму! Вы спасались, в то время как Арамис дрался?!
 – Я вижу, что совсем запутал вас, милый Атос, своим бессвязным рассказом. И все это потому, что вы меня перебиваете. Слушайте же!
 И д’Артаньян рассказал все, о чем уже знает читатель.
 – Что вы об этом думаете? – спросил он, закончив пересказ произошедших с ним событий.
 Д’Артаньян опустил только некоторые детали, связанные с камеристкой г-жи де Шеврез. Атос мрачно молчал.
 – Вы ошиблись, д’Артаньян, – сказал он наконец.
 – Что вы имеете в виду?
 – Вы ошиблись дважды. Первый раз, отвечая на мой вопрос о вашей поездке, – лучше бы вам отыскать свою Камиллу, а от этой истории с герцогиней-заговорщицей и Арамисом-посланцем иезуитов держаться как можно подальше.
 И Атос вздохнул.
 – Вы огорчаете меня, друг мой! Как мне было еще поступить, сами посудите!
 – Я не осуждаю вас, д’Артаньян. Но я говорю вам – вы совершили ошибку. Вы ошиблись вдвойне, выдав себя за Арамиса. Теперь вас будут преследовать как заговорщика, так как наш друг, вечно окруженный покровом тайны, без сомнения, принял участие в каком-то заговоре.
 – Но, черт возьми, ошибка скоро разъяснится!
 – Это верно. Я только боюсь, чтобы не было поздно.
 – Вы пугаете меня своей серьезностью, Атос.
 Атос устремил на товарища взгляд своих красивых и печальных глаз. От этого взгляда гасконец вздрогнул.
 – К счастью, мы скоро выступаем в новый поход, – проговорил Атос, проводя рукой по лицу, словно желая отогнать какую-то недобрую мысль.
 Друзья немного помолчали.
 – Должен вам сообщить, что кавалер Рошфор, судя по всему, оставил все происшедшее между вами при себе. Во всяком случае, ваше имя никто не упоминал. Это свидетельствует о том, что Рошфор не безнадежен.
 – Ну что ж! По крайней мере, с этой стороны мне ничто не грозит.
 – Пока, друг мой. Кавалер быстро идет на поправку. Скоро он сможет держать шпагу так же хорошо, как и прежде.
 – Ничего, – сказал д’Артаньян. – Тогда я снова излечу его от этого недостатка!
 Атос вздохнул.
 – Вы правы! Кавалер сейчас не самое главное. Сегодня мы отправимся к господину де Тревилю и при всяком поводе и без повода будем рассказывать всем о том, как чудесно вы провели свой кратковременный отпуск в своей родной Гаскони. Пусть как можно больше людей думают, что вы были именно там.
 – Но ведь все равно кое-кто видел меня в Туре.
 – Вот это-то и беспокоит меня больше всего, – по-прежнему мрачно отвечал Атос.
 Вечером друзья отправились к господину де Тревилю. Дом был полон людей, лакеи сновали в толпе приглашенных. Шла большая игра.
 – Сегодня я собираюсь выиграть, – сказал Атос. – И приглашаю вас присоединиться ко мне.
 – Так вы при деньгах, дорогой друг? – удивленно спросил его д’Артаньян.
 – Пока еще нет, – флегматично ответил Атос. Д’Артаньян расхохотался.
 – Узнаю вас, друг мой. Однако участвовать в ваших авантюрах я не буду. Хватит с меня той игры с англичанами в Амьене, когда вы уговорили меня бросить кости, чтобы отыграть свою лошадь или сто пистолей на выбор.
 – И что же? Вы выиграли, – холодно заметил Атос. – Вам положительно везет в игре.
 – Нет уж, милый Атос. Играйте столько, сколько сможете, но я останусь наблюдателем. К тому же у меня не наберется и тридцати ливров.
 – Говорю вам, что у меня не больше, гасконский упрямец, – отвечал ему Атос.
 – Тем более! Как можно играть, не имея денег?!
 – Я и собираюсь играть, чтобы приобрести их, – невозмутимо ответил Атос и направился к столу, за которым сидели сам хозяин дома, а также господа де Куртиврон и де Феррюссак.
 Он обменялся учтивыми приветствиями с ними, мимоходом упомянул о д’Артаньяне, вернувшемся из отпуска, проведенного в Гаскони, и вскоре уже вступил в игру, присоединившись к ним.
 – Напрасно вы не играете, д’Артаньян, – сказал Атос, спокойно сгребая выигранные после первого же броска пистоли. – Участвовать в процессе значительно интереснее, чем оставаться сторонним наблюдателем. Я говорю это потому, что вам придется провести здесь весь вечер – одного я вас домой не отпущу!
 – В таком случае – желаю вам поскорее проиграть, Атос, – отвечал д’Артаньян, немного раздосадованный тоном своего товарища.
 Отойдя от стола, за которым игроки азартно трясли игральные кости в стаканчике, он принялся обдумывать дальнейшие действия.
 Побеседовав о пустяках с двумя-тремя знакомыми дворянами, наш гасконец пришел к выводу, что ему не хочется оставаться здесь слишком долго.
 – Вам приходилось иметь дело с испанцами? – услышал он, приблизившись к одной из групп.
 – Никогда, но это тем более интересно! Руки чешутся намять им бока хорошенько!
 – Замечу вам, что это не так-то просто сделать, мой бесподобный Буассонье. Во всяком случае кардинал чуть было не обломал свои зубы об этот орешек пять лет назад.
 – Вы имеете в виду события времен «Лионской лиги», любезный Ляфитон?
 – Вот именно!
 – Но ведь в конце концов маркиз Кевр выгнал тогда испанцев из Граубиндена, не правда ли?
 – Вот я и говорю, что это удалось маркизу Кевру, но вовсе не Ришелье. А ведь именно он поведет войска.
 – Что же с того? Ведь драться-то будем мы, а не его высокопреосвященство.
 Послышался веселый смех.
 Д’Артаньян отошел от разговаривающих и осмотрелся. Внимание его привлек молодой человек, скромно стоящий в тени, видимо, испытывая неловкость из-за своего одиночества и не слишком изящного костюма.
 Мушкетер подошел к нему. Последовал учтивый обмен приветствиями. Имя молодого человека оказалось Жиль Персонн.
 – Я вижу, вы в Париже недавно, сударь, – сказал д’Артаньян. – По вашему лицу сразу видно человека умного и порядочного. Не могу ли я чем-либо быть полезен вам?
 – Я признателен вам за добрые слова, сударь. Вы правы – я всего лишь несколько месяцев назад прибыл в Париж. Однако сейчас я устроен очень хорошо и всем доволен. Я остановился у одного замечательного человека, который не берет с меня никакой платы.
 – Кто же он?
 – Его зовут отец Мерсенн. Он францисканец.
 – К сожалению, имена святых отцов мало говорят моему слуху, – заметил гасконец. – Я человек военный: простой и грубый солдат.
 – Я тоже, сударь.
 – Вот как? Вам приходилось сражаться?
 – И не раз.
 – Где же?
 – У Бормио и Кьявенны. Кроме того, я участвовал в обороне форта Святого Людовика в 1626 году.
 – Ого, сударь. Вы успели повоевать. Черт побери! Не будет ли нескромностью с моей стороны спросить о вашем возрасте?
 – Отчего же, – с несколько застенчивой улыбкой отвечал Жиль Персонн. – Скоро мне исполнится двадцать семь лет.
 Д’Артаньян прикусил язык, сообразив, что молодой человек, которому он только что предлагал свое покровительство, старше его и, по-видимому, слышал звон клинков и выстрелы так же часто, как и он сам.
 – Каким же образом судьба привела воина в келью монаха? – спросил д’Артаньян, лишь бы что-нибудь спросить.
 – Вы знаете, – живо отвечал Персонн, – отец Мерсенн – не обычный монах. Он бесстрашен и обладает живым воображением. Я не одинок в ряду его друзей, которые больше привыкли носить шпагу и плащ, чем рясу. Я знаю, что отец Мерсенн близок с одним мушкетером из роты господина де Тревиля.
 – Скажите мне, кто этот мушкетер, ведь я лейтенант этой роты.
 – Как? Вы лейтенант мушкетеров короля?!
 – Это неудивительно, если принять во внимание, что хозяин дома – капитан этой роты!
 – Еще бы, конечно! Вы тысячу раз правы, господин д’Артаньян. Просто меня удивило это совпадение.
 – Черт побери, я ничего не пойму! О каком совпадении вы толкуете?!
 – У отца Мерсенна я несколько раз встречал его доброго приятеля – мушкетера по имени Арамис. Мой хозяин по уходе гостя говорил мне, что этот человек – один из знаменитой четверки неразлучных. Он назвал мне ваше имя, сударь, а также имена господ Атоса…
 – И Портоса, – со смехом закончил д’Артаньян. – Интересный францисканец приютил вас у себя. Давно ли вы видели Арамиса?
 – Около полутора месяцев назад, сударь.
 «Все сходится, – подумал гасконец. – Арамис заходил к монаху незадолго до своей поездки в Тур. Ах, наш друг набит секретами, подобно тому как кошелек ростовщика набит новенькими пистолями. Бесполезно пытаться их разгадать».
 – Ну, что же! – сказал он вслух. – Если вам случится снова встретиться с ним у отца Мерсенна, передайте ему от меня привет.
 – Как? А я-то думал, что вы и дня друг без друга не проводите! – вскричал простодушный Персенн. – Простите меня, сударь, если я допустил какую-нибудь неловкость. Во всяком случае, так говорил о вас отец Мерсенн.
 – Что вы, шевалье Персонн, – со вздохом сказал д’Артаньян. – Мне было очень приятно и любопытно побеседовать с вами.
 Настроение гасконца испортилось окончательно. Он учтиво, но сухо распрощался с молодым человеком. Затем д’Артаньян вернулся к столу, за которым Атос с невозмутимым выражением лица продолжал методически обыгрывать своих партнеров.
 «Атос сегодня в ударе – не стоит ему мешать», – решил гасконец и направился к выходу.
 Холодный воздух взбодрил его, и мушкетер, вдохнув полной грудью, неторопливо зашагал по улице Старой Голубятни, на которой располагался дом, или вернее сказать – дворец г-на де Тревиля.
 Было поздно. Сырой ветер рвал плащи редких прохожих. Однако дурная погода не слишком беспокоила нашего героя. Когда вы молоды и сильны, а жизнь ваша полна опасностей, организм нечувствителен к таким пустякам, как сырость и холод.
 Молодой человек не успел прошагать и квартала, как позади послышались быстрые шаги. Кто-то твердой походкой догонял его.
 Д’Артаньян обернулся и увидел Атоса.
 – Как, это вы, Атос?
 – Кто же еще! Вы исчезли в тот момент, когда господин де Тревиль рассказывал об очередной дуэли, случившейся в Париже на днях. Только я успел мысленно поздравить я с тем, что не перевелись еще в Париже благородные дворяне, презирающие указы кардинала, как вдруг вспомнил вас и поспешил на улицу. Впрочем, краем уха я слышал продолжение этой истории и понял, что поторопился. Радоваться оказалось нечему.
 – В чем же там оказалось дело?
 – Господин Буаробер выследил заговорщиков и доложил об этом кардиналу.
 – Господин Буаробер выследил заговорщиков?!
 – Он сообщил, что эти люди тайком собираются на квартире одного богатого буржуа. Его высокопреосвященство совсем уже собрался наградить господина Буаробера, а сборище арестовать, как вдруг выяснилось, что «тайные собрания» происходят на квартире известного всему Парижу господина Конрара, который в качестве любителя изящной словесности частенько приглашал к себе господ Годо, Шаплена и прочих, дабы беседовать о литературе.
 Конрар сгоряча вызвал Буаробера на дуэль, но потом оба поразмыслили и решили, что гораздо безопаснее сделать так, чтобы известия о предстоящей дуэли достигли Ришелье, который приказал им помириться. Таким образом, заговорщики оказались литераторами, а господин Буаробер не знает, куда ему спрятать свой длинный нос, – над ним всюду смеются.
 – Атос, мне, право, жаль, что из-за меня вы покинули такое веселое общество. Я никак не предполагал, что вы так быстро заметите мое отсутствие.
 – Э-э, д’Артаньян! Ваше общество мне приятнее всех остальных, и я вовсе не желаю его лишиться преждевременно, – отвечал Атос серьезным тоном.
 – Опять вы за свое!
 – Вы направляетесь домой, д’Артаньян? – спросил Атос, не обращая внимания на легкую досаду товарища.
 – Совершенно верно – я собираюсь пойти и лечь спать.
 – В таком случае я провожу вас.
 – Атос!
 – Д’Артаньян, не надо меня отговаривать – я так хочу.
 Гасконец, хорошо изучивший характер своего друга, понял, что сопротивляться бесполезно. Он взял Атоса под руку и позволил мушкетеру проводить себя до порога дома на улице Могильщиков.




 Глава тридцать вторая
 Улица Скверных Мальчишек


 Время в Париже обладает свойством идти иначе, чем в провинции. Прошло всего два дня, но д’Артаньяну, погрузившемуся в служебные хлопоты и приготовления к походу, казалось, что он уже очень давно вернулся из Тура.
 Король произвел смотр войскам и остался доволен. Его величество был всецело захвачен идеями его высокопреосвященства. Ришелье, благодаря своему превосходству, умело и не насилуя убеждений короля внушал ему свой образ мыслей.
 Людовику XIII выпал жребий всегда пребывать в тени более сильной личности. В начале своего царствования король был затенен маршалом д’Анкром, павшим впоследствии от пули Витри. Но Людовик лишь переменил одну опеку на другую – убитого флорентийца сменил Альбер де Люинь.
 После смерти де Люиня, последовавшей 14 декабря 1621 года, в государственный совет поступил Арман Жан Дюплесси Ришелье – человек, которому волею судьбы было дано переустроить Францию вновь. И под влиянием этого человека, пережив его лишь на несколько месяцев, король уже оставался всю жизнь.
 Грозный кардинал постепенно становился полновластным хозяином королевства, успевая думать обо всем. Его высокопреосвященство обладал безжалостностью политика и великолепной памятью.
 На третий день вечером д’Артаньян получил возможность лично убедиться в этом. Возвращаясь с дежурства, молодой человек обратил внимание на четыре темные фигуры, неотступно следовавшие за ним.
 Д’Артаньян решил проверить свои подозрения, а они возникли у него, так как время было позднее. Он свернул в первый же переулок. Ускорив шаги, мушкетер отмерил квартал и, резко остановившись, обернулся назад.
 Четверо закутанных в плащи незнакомцев последовали за ним.
 Мы уже упоминали, что в те дни Париж рано закрывал свои двери и ставни. Несколько десятков фонарей, которые развешивались по распоряжению министра полиции, вряд ли могли существенно помочь горожанам добраться в темноте до своего места назначения невредимыми или, во всяком случае, неограбленными.
 Д’Артаньян пошел в противоположную сторону. Каблуки ботфорт четверых, закутанных в плащи, глухо стучали позади. В темноте они оступались, попадали в лужи, но ни у одного из них не вырвалось даже приглушенного восклицания.
 Д’Артаньяну стало ясно, что он имеет дело отнюдь не со случайными людьми. Он попытался запутать преследователей. Путь ему освещала луна, выглянувшая из-за туч. Но четверо в черных плащах также увереннее ориентировались при лунном свете.
 В этот момент они находились неподалеку от Люксембургского дворца, и д’Артаньян невольно подумал о Рошфоре. «Быть может, кавалер решил избрать более действенный способ сведения счетов?» – спросил себя мушкетер.
 Преследователи ускоряли шаги.
 «Вы торопитесь разделаться со мной, господа, – тем хуже для вас, – сказал мушкетер. – Позади Люксембурга есть одна улочка, где ваше численное превосходство не будет столь важным, – там я и встречу вас».
 Память не подвела д’Артаньяна – за Люксембургом он смог укрыться в тени, отбрасываемой высокой стеной, и оказаться на улице Скверных Мальчишек. Там он остановился и обнажил шпагу.
 К его удивлению, шаги преследователей звучали так же размеренно, как и прежде: они, казалось, были уверены, что жертве не ускользнуть.
 Сжимая шпагу, д’Артаньян крался вдоль стены, рассчитывая на внезапность.
 И тут из глубины улицы, из-за его спины послышались шаги еще нескольких человек. Причины странной неторопливости четверых преследователей открылись гасконцу. С противоположной стороны по улице Скверных Мальчишек к нему приближались еще трое закутанных в плащи убийц.
 «Семеро! Кажется, это конец!» – мелькнула в голове леденящая мысль.
 Из-за угла появилась темная фигура в низко надвинутой шляпе без пера. В правой руке человек держал шпагу, в левой – дуэльный кинжал с широкой гардой.
 – А, негодяи! – вскричал д’Артаньян. – Я вам дорого обойдусь!
 Кровь ударила ему в голову, зашумела в висках, заставила смолкнуть голос предательской обреченности.
 Д’Артаньян совершил молниеносный выпад, и шедший первым убийца рухнул наземь. Прислонившись спиной к стене, мушкетер принял беспримерный бой.
 В отличие от турской эскапады, где нападавшие имели строгий приказ обезоружить и арестовать его (думая, что перед ними Арамис), сейчас на карту была поставлена жизнь д’Артаньяна. Это стало ясно с первой же секунды неравного боя. Через несколько мгновений д’Артаньян был ранен – острие шпаги скользнуло по ребрам с правой стороны.
 Бешено отбивавшемуся гасконцу показалось, что время замедлило свой ход. Перед его мысленным взором возникло лицо д’Артаньяна-отца, как бы говорившего: «Сын мой, придерживайтесь традиций старинной итальянской школы, и да хранит вас Бог!»
 Чувствуя, что способен выдержать этот нечеловеческий темп еще не более трех-четырех минут, д’Артаньян попытался провести атаку, заключавшуюся в прямом ударе, маневре «ин кварта, ин сикста» и последующем выпаде, заканчивающемся ударом по кисти. Выпад прошел, и из руки одного из нападавших потекла кровь…
 Почти в то же мгновение мушкетер ощутил, как его лоб заливает что-то горячее, – он получил скользящую рану в голову.
 Набрав побольше воздуха в грудь, он испустил боевой клич:
 – На помощь, мушкетеры! Ко мне! На помощь!
 Д’Артаньян извивался, как угорь, стараясь уклониться от сыпавшихся на него ударов, которыми, не обладай он столь большой природной ловкостью, он несомненно был бы пригвожден к стене, подобно бабочке или жуку из коллекции энтомолога. Одновременно с этим мушкетер успевал стремительно орудовать шпагой, утирая свободной рукой кровь, льющуюся по лицу.
 Он продолжал кричать во все горло:
 – Ко мне, мушкетеры короля! На помощь!
 Молодой человек чувствовал, что силы покидают его, рука отказывалась повиноваться, из груди вырывалось хриплое частое дыхание. Клинки, отражающие тусклый свет луны, мелькали перед глазами. Искаженные злобой лица наемных убийц плыли в зыбком полумраке, исчезая и появляясь вновь.
 Вот один из них занес руку с кинжалом, чтобы нанести д’Артаньяну удар в лицо, но мушкетер, собрав последние силы, успел уйти от него, опустившись на одно колено, и прямым ударом пронзил грудь убийцы.
 Тот приглушенно вскрикнул и рухнул прямо на мушкетера. Это сослужило д’Артаньяну добрую службу, так как в это мгновение другой нападавший в черной полумаске нанес удар, могущий оказаться смертельным для нашего героя. Но он лишь проткнул уже мертвое тело своего сообщника.
 – На помощь, мушкетеры! – крикнул д’Артаньян и не узнал своего голоса.
 В этих звуках ему послышался предсмертный крик травимого собаками загнанного оленя.
 – Держись, д’Артаньян! Мы идем! – прогремело слева.
 И почти одновременно с этими словами, принятыми гасконцем за свой предсмертный бред, двое бандитов рухнули на землю, огласив ночной воздух тоскливыми предсмертными воплями.
 – Держись, д’Артаньян! Не умирай! Мы уже здесь! – кричал человек, убивший наповал одного из черных наемников.
 Шпага молнией сверкала в его руке. Этим человеком был Атос. И Атос был не один.
 Серебряные кресты на голубых плащах повергли в ужас оставшихся в живых убийц. Зазвенели клинки. Черные наемники понимали, что надеяться им не на что, и дрались отчаянно.
 Д’Артаньян оперся на холодную, скользкую стену и перевел дыхание. Сердце, готовое выскочить из груди, колотилось в бешеном ритме, давая перебои.
 Один из мушкетеров был убит на месте, шпага пронзила грудь. Но Атос и двое других не оставили убийцам ни одного шанса. Три раза молнией сверкнули клинки, три коротких вскрика потревожили тишину ночи. Все семеро убийц нашли свою смерть на улице Скверных Мальчишек.
 – Д’Артаньян, ты опасно ранен? – вскричал Атос, отбросив шпагу и подбегая к товарищу, в то время как заколотый им бандит еще агонизировал на земле.
 – Атос, дорогой Атос! Все в порядке: пара царапин взамен кладбища при церкви Сен-Сюльпис.
 С этими словами гасконец оперся на руку Атоса и постарался сделать шаг вперед, что удалось ему не без труда.
 – Знаете, как я себя сейчас чувствую, Атос?.. – спросил он, стараясь не потерять сознание.
 Атос бросил на друга взгляд, полный тревоги и отцовской нежности, и придержал его своей железной рукой, потому что д’Артаньян покачнулся.
 – …Как в тот момент, когда бедняга Бризмон выпил отравленное вино, присланное миледи и предназначавшееся нам. Вы успели вытащить меня с того света. Как вам это удалось, дорогой друг?
 – Боже мой, но ведь улица Феру в двух шагах от Люксембурга. К счастью, твоя гасконская глотка устроена на славу. Ни мне, ни этим господам не пришлось напрягать слух, чтобы услышать тебя.
 Д’Артаньяну было трудно говорить, и он только благодарно сжал руку Атоса.
 Тем временем двое мушкетеров, подоспевших вместе с Атосом на выручку своему лейтенанту, занялись убитым товарищем – Д’Артаньян узнал его, это был Деманжон – молодой человек из хорошей семьи, недавно принятый в роту де Тревиля.
 – Господа, примите мою искреннюю благодарность – вы спасли мне жизнь, – проговорил д’Артаньян.
 Силы покидали его. Он чувствовал, что правый бок горит, как в огне. Видимо, ранение оказалось более серьезным, чем он думал.
 – Я прошу вас позаботиться о несчастном Деманжоне.
 – Мы сделаем это, господин д’Артаньян, – отвечал один из двух мушкетеров. – К счастью, мы не лишились сегодня своего лейтенанта.
 С помощью Атоса д’Артаньян побрел прочь. Он потерял много крови.
 – Кто были эти негодяи? Рошфор или Тур – вот что необходимо понять, прежде чем я обращусь к господину де Тревилю. Хотя я сделаю это в любом случае, – сказал Атос.
 – Что вы сможете сказать господину де Тревилю, Атос? – слабо возразил гасконец, скрипя зубами при каждом шаге.
 – Что, когда к лейтенанту мушкетеров его величества подсылают семерых наемных убийц, это следует считать происшествием чрезвычайным и требовать расследования дела.
 – Но все они мертвы, и наверняка нападение припишут ночным грабителям, поверьте мне.
 – Кой черт грабителям! – с мрачной угрозой в голосе вскричал Атос.
 В этот момент д’Артаньян споткнулся о тело того из нападавших, кто первым нашел смерть от его шпаги. Оно лежало поодаль от места схватки, на углу улицы. Голубоватый лунный свет высвечивал лицо мервеца.
 – Постойте! Это же тот самый!..
 – Что такое?
 – Это тот самый человек, Атос!
 – Вы видели его раньше?!
 – Да… помните… я вам рассказывал. В Туре… он был их начальником…
 – Это он командовал людьми кардинала, которые хотели задержать вас у дома герцогини в Туре?!
 – Да.
 – В таком случае это не люди Рошфора. С вами посчитались за Тур.
 – Да.
 – Значит, вы снова заслонили собой Арамиса, друг мой. Этот человек погиб потому, что так и не понял своей ошибки. Он до последней секунды думал, что вы – это он.
 – Да.
 Эти три «да», произнесенные д’Артаньяном раз от раза все более тихим голосом, подсказали Атосу последующие действия. Он взял товарища в охапку и осторожно понес его к себе домой на улицу Феру.
 Добравшись туда, Атос поднял на ноги весь дом, заставив хозяйку, сдававшую ему комнаты, обработать и перевязать раны д’Артаньяна, послал одного слугу за врачом г-на де Тревиля, другого домой к д’Артаньяну за Жемблу с приказанием последнему немедленно явиться на улицу Феру, захватив с собой тот самый чудодейственный бальзам.
 Благодаря деятельности, которую развил Атос, через час у постели раненого появился опытный врач, г-н де Тревиль узнал, что на жизнь лейтенанта его роты покушалась шайка наемных убийц, а д’Артаньян, раны которого были промыты, смазаны снадобьем, принесенным перепуганным Жемблу, и перевязаны снова, на этот раз умелой рукой лекаря, – уснул.
 Атос же лег лишь после того, как убедился, что все, что только возможно было сделать, сделано и его товарищ спит крепким сном.




 Глава тридцать третья
 Король и капитан


 Утром королю доложили, что капитан мушкетеров ждет его аудиенции. Людовик XIII наигрывал на лютне только что сочиненную им мелодию. Его величество пребывал в хорошем расположении духа, что случалось не часто.
 – А, Тревиль, – сказал король приветливо. – Вы явились очень кстати.
 – Я очень рад, что ваше величество не выказывает признаков неудовольствия при виде вашего преданного слуги.
 – Вот еще! С чего бы мне выказывать неудовольствие, завидев твою гасконскую физиономию, – улыбаясь, отвечал Людовик, зная, что его капитан вряд ли будет обижен подобным фамильярным тоном. – Послушай-ка лучше, что я сочинил. Готов поклясться – получилось совсем недурно.
 И король снова взял в руки лютню, которую прежде отложил в сторону.
 Г-н де Тревиль почтительно выслушал незатейливый мотив, вовсе не лишенный некоторого изящества. Людовик XIII посвящал свой досуг музицированию и живописи почти с тем же удовольствием, что и охоте. По свидетельствам современников, во всех этих занятиях король достиг совершенства гораздо большего, чем в управлении государством.
 – Музыка превосходна, ваше величество, и я смиренно прошу вас принять мои искренние поздравления. Но позвольте, государь, просить вас также предоставить мне счастливую возможность выслушать ее снова, тогда мне будет легче оценить ее. К прискорбию моему, в данную минуту я при всем желании не в силах этого сделать.
 – Да что случилось, Тревиль? Ты, еще только войдя, принялся говорить какие-то непонятные вещи.
 – Непонятные, ваше величество? Отнюдь, скорее печальные!
 – Тревиль, я прошу тебя объясниться.
 – Вы изволили упомянуть, государь, о том, что моя родина – Гасконь…
 – Да, я прекрасно знаю это, как и то, что гасконцы – лучшие солдаты моей гвардии!
 – Слава Богу!
 – Тревиль, я начинаю терять терпение!
 – Ваше величество несказанно обрадовали меня, так как я уже было полагал, что мой король имеет причины подвергнуть меня опале сразу по двум причинам.
 – Что за чушь ты несешь?! О каких причинах ты тут толкуешь?
 – Сами изволите видеть, ваше величество. Во-первых, оттого, что я гасконец, но, кажется, к счастью, это не так.
 – Какая же вторая?
 – То, ваше величество, что я мушкетер. Мне показалось, государь, что мои, вернее – ваши, мушкетеры окончательно потеряли расположение вашего величества, а следовательно, впал в немилость и я.
 – Ах, гасконский хитрец! Готов поспорить, что кто-то из этих головорезов опять арестован за нарушение эдиктов!
 – Напротив, ваше величество.
 – Что это значит?
 – Что какие-то люди, в нарушение всех эдиктов и вообще всех законов, Божеских и человеческих, темной ночью напали на лейтенанта королевских мушкетеров господина д’Артаньяна. Что все они были в черных плащах и полумасках, и каждый держал в руках шпагу и кинжал. Что они имели несомненной целью подлое убийство из-за угла и что господин д’Артаньян трижды серьезно ранен, не считая многочисленных не столь существенных ран, потерял много крови и чудом остался жив.
 – Что вы такое говорите, Тревиль! Господин д’Артаньян – это ведь тот самый храбрец, который надолго уложил в постель Жюссака и Бернажу и так геройски вел себя под Ла-Рошелью. Он трижды ранен какими-то проходимцами?! И только не убит?! Или я что-то путаю?
 – У вашего величества прекрасная память. Но на лейтенанта д’Артаньяна напали всемером, государь. Напали не уличные грабители, а профессиональные убийцы, жестокие, хладнокровные и превосходно вооруженные.
 – Теперь мне понятно, Тревиль! Тогда я спрошу: и он все-таки жив?!
 – К счастью, да, государь.
 – И его состояние?
 – Удовлетворительное, государь.
 – Но кто эти негодяи? Я прикажу четвертовать их!
 – Это было бы только справедливо, ваше величество.
 – Обещаю тебе, Тревиль. Их схватят, допросят и четвертуют.
 – К сожалению, это невозможно, государь.
 – Это еще почему?
 Господин де Тревиль был опытным придворным: он увидел, что король разгневан и ему ничего не известно о ночном нападении.
 – Все они мертвы, ваше величество!
 – Как так?
 – Я готов ручаться, что это так, ваше величество.
 – Уж не хочешь ли ты сказать, что господин д’Артаньян уложил всех семерых, отделавшись тремя ранениями? Это же невозможно. Если он сделал это, он не человек, а сущий… я просто не знаю кто!
 – Ни в коем случае, ваше величество! Господин д’Артаньян уложил всего двух противников, что, согласитесь, вполне позволительно.
 – Ну… для мушкетера, да к тому же гасконца – пожалуй, – с улыбкой сказал король.
 – Вот, ваше величество, сами теперь изволите видеть…
 – Но тогда я ничего не понимаю, Тревиль! Что же случилось с остальными? Что произошло?!
 – Господин д’Артаньян, возвращаясь поздно вечером с дежурства, заметил, что его преследуют по пятам четверо незнакомцев, скрывающих свои лица. Полагая, что это обычные уличные грабители, он до поры до времени не обращал на них внимания, пока не оказался на улице Скверных Мальчишек.
 – Кажется, это где-то возле Люксембурга, не так ли, Тревиль?
 – Совершенно верно, ваше величество. Итак, господин д’Артаньян оказался на этой улице и обнаружил, что попал в западню. Навстречу ему вышли еще трое.
 – Но это же целый заговор!
 – Вот именно, государь.
 – Что же случилось дальше?
 – Господин д’Артаньян встал спиной к стене и приготовился дорого отдать свою жизнь. Ему удавалось отбивать клинки в течение некоторого времени. К тому же он успел уложить двух негодяев. Видя, что силы покидают его, лейтенант призвал на помощь своих мушкетеров.
 По счастью, мимо проходили трое дворян, принадлежащих к моей роте, – они и прибежали на клич. Успел прийти на помощь другу и господин Атос, который живет на улице Феру неподалеку и, по счастью, еще не лег спать. Эти господа и покончили с остальными бандитами, причем один из моих людей, господин Деманжон, также получил смертельный удар шпагой, из чего видно, насколько опасны были эти негодяи.
 – Если не ошибаюсь, Атос – это еще один из четверых неразлучных? – спросил Людовик. – Тех самых, что насолили господину кардиналу у монастыря Дешо?
 – Да, государь. Но теперь их стало меньше.
 – Неужели кто-то из них погиб?
 – Нет, ваше величество. Но господин Портос женился и оставил службу, а господин Арамис…
 – Почему ты остановился, Тревиль?
 – Я, право, не решаюсь…
 – С каких пор ты сделался так робок, Тревиль? Ты же знаешь, что в этом дворце, где все интригуют и лицемерят двадцать четыре часа в сутки, мне не сыскать более приятного и честного собеседника. Не уподобляйся этим паяцам, Тревиль.
 – Ваше величество очень добры ко мне, – отвечал тронутый словами короля капитан мушкетеров с низким поклоном.
 – Так что же случилось с господином Арамисом?
 – Случилось то, государь, что он оставил службу под тем предлогом, что собирается вступить в братство лазаритов и принять монашество.
 – Мушкетер готовится принять монашество?!
 – Именно так, ваше величество. Он не скрывал своих намерений сделаться со временем аббатом, но я не слишком верил в их серьезность.
 – Напомни-ка мне его настоящее имя, Тревиль?
 – Его зовут Рене д’Эрбле, государь.
 – А, сын храброго дворянина, погибшего при осаде Арраса! Теперь я вспомнил, Тревиль.
 – Так что, ваше величество, сами изволите видеть, что четверо превратились в двоих, да и из них, хотя каждый, без сомнения, стоит дюжины, только господин Атос готов служить своему королю душою и телом. Что касается тела господина д’Артаньяна, то мой врач считает, что он надолго прикован к постели.
 – Проклятие! Неужели невозможно установить, кто были эти негодяи?!
 – Я думаю, что в этом нет необходимости, государь.
 – В своем ли ты уме, Тревиль? Это преступление должно быть расследовано.
 – Тут есть одна тонкость, ваше величество.
 – Какая же?
 – Господин Атос, от которого я и узнал сегодня утром подробности вчерашнего нападения, сообщил мне, что его товарищ узнал предводителя нападавших.
 – Вот как!
 – Узнал уже после того, как заколол его.
 – Поделом каналье! Кто же он?
 – Некто дю Пейра, состоящий, как выяснилось, на службе у его высокопреосвященства.
 Король побагровел. Потом краска сошла с его лица, и его величество сильно побледнел. Затем Людовик XIII задумался.
 Г-н де Тревиль, сделавший то, ради чего он явился во дворец, почтительно склонил голову, ожидая решения короля.
 Людовик резким движением отбросил лютню, издавшую жалобный звук, и принялся мерить апартаменты неровными шагами.
 В глубине королевских покоев часы пробили двенадцать раз.
 – Что это? Уже полдень, так поздно? – встрепенулся Людовик.
 – Я сознаю, что отрываю ваше величество от государственных дел, но происшествие носит чрезвычайных характер, и я подумал…
 – Конечно, конечно, ты прав, Тревиль, – поспешно сказал Людовик, поглощенный своими мыслями. – Правильно, что ты предупредил меня.
 Король сжал пальцы в кулак, так что побелели костяшки.
 – Я подумаю! Надо подумать, Тревиль! – были последние слова короля.




 Глава тридцать четвертая
 Партия в шахматы


 Ришелье не любил ошибаться. Избегая ошибок с молодости, он раньше обычного по тем временам срока был посвящен в сан и признан доктором богословия. Приняв в 1608 году управление своей епархией в Люсоне, он проявил большую заботу о своей духовной пастве, затем отличился своей деятельностью и красноречием на собрании государственных чинов в 1614 году так, что маршал д’Анкр счел полезным пригласить его в состав кабинета.
 Вынужденный возвратиться в свою епархию после смерти д’Анкра, Ришелье сохранил связи со двором, способствовал в 1619 году примирению короля с его матерью и приобрел с тех пор такое влияние, что получение им через посредство короля кардинальского сана и возвышение до ранга всесильного министра было уже делом естественным.
 Ришелье не любил ошибаться. Он и не допускал промахов. Вернее – делал их очень редко.
 Вечером, за партией в шахматы с королем, кардинал, постепенно наращивая преимущество, получил выигрышную позицию.
 Его величество, игравший белыми, вынужденно рокировался. Черные фигуры теснили белого короля, забившегося в угол.
 Ришелье заметил, что Людовик не в духе, и, приписав дурное настроение своего царственного партнера неудачной партии, заговорил об изящных искусствах, зная, что Людовик не чужд этого предмета.
 Однако морщины на лбу короля не разглаживались.
 – Согласен, господин кардинал, – сказал король, нервным жестом передвинув фигуру. – Несомненно, господин Вуатюр подает надежды сделаться гордостью французской поэзии и больше того – французской словесности. Вы знаете, что я покровительствую литераторам. Однако всякое дело требует таланта, и я нахожу, что военное поприще и служение своему королю и государству есть не менее достойное занятие.
 – Вне всякого сомнения, ваше величество. Более достойное, чем любое другое, – отвечал Ришелье, озадаченный этим неожиданным поворотом в разговоре.
 – Поэтому, – продолжал король все тем же раздраженным тоном, – мне подчас странно наблюдать, как первые лица королевства отдают явное предпочтение первым перед вторыми. Мне кажется, что военные люди, проводящие жизнь среди лишений и опасностей, заслуживают много большего.
 Людовик редко высказывал кардиналу свое неудовольствие, поэтому его высокопреосвященство насторожился. Он почувствовал, что случилось что-то серьезное.
 – Если ваше величество интересует мнение скромного священника, то осмелюсь заметить, что первыми лицами королевства по праву являются именно люди военные – ваш благородный брат герцог Орлеанский, господа Бассомпьер и Конде, капитан ваших мушкетеров господин де Тревиль…
 – Но моих мушкетеров недолюбливают отцы церкви. И это чуть не стоило жизни их лейтенанту. Наверное, теперь на очереди капитан.
 Последние слова Людовика оказались для Ришелье полной неожиданностью и заставили его вздрогнуть. Пытаясь скрыть замешательство, кардинал опустил взгляд на доску и сделал очередной ход. Он выбрал не лучший вариант, и это позволило королю беспрепятственно продвинуть вперед белую пешку.
 – Ваше величество изволите говорить о чем-то совершенно недоступном моему разумению, – принужденно улыбнувшись, сказал кардинал. – Что могло случиться с таким храбрым офицером, как господин д’Артаньян?
 – О, вы помните его имя, герцог? Тем лучше. Я расскажу вам одну историю.
 – Я весь внимание, государь.
 – Представьте себе, герцог, что один из офицеров, командующих вашими гвардейцами, – да хоть господин Ла Удиньер – возвращается поздно вечером с дежурства.
 – Это легко, – сказал кардинал, поглаживая кончиками пальцев свою клинообразную бородку.
 – Представьте дальше, что в одном из глухих переулков господин Ла Удиньер обнаруживает, что за ним неотступно следуют четверо закутанных в плащи людей, каждый из которых держит в одной руке шпагу, а в другой – дуэльный кинжал…
 – Это, к сожалению, еще случается в Париже. Ночные улицы небезопасны, – лицемерно вздохнул кардинал. – Не далее чем позавчера я приказал министру полиции удвоить количество ночной стражи в городе.
 – Господин Ла Удиньер, будучи человеком не робкого десятка, – продолжал король, оставляя без внимания замечание Ришелье, – продолжает свой путь, но, столкнувшись на узкой улице лицом к лицу с еще тремя наемными убийцами, понимает, что окружен и вынужденно принимает бой, почти не имея шансов на успех.
 – Вы сказали – «наемными убийцами», ваше величество?
 – Вы не ослышались, герцог. Я употребил именно это выражение. Итак, господину Ла Удиньеру, вероятно, пришлось бы прижаться спиной к стене и отчаянно отбиваться, одному против семерых, призывая на помощь своих однополчан, – продолжал король, горячась все больше. – И если бы, по счастливой случайности, поблизости не проходили несколько из них, господин Ла Удиньер был бы убит.
 – По-видимому, так, ваше величество.
 – Но Бог милосерден, и в наши дни, когда все вырождается, еще существует такое понятие, как братство по оружию. Офицер был услышан, и, хотя он получил не одну рану, все нападающие остались на месте преступления. Не ушел ни один.
 – Это весьма захватывающая история, государь, но, насколько мне известно, господин Ла Удиньер не участвовал в приключении подобного рода, так как я видел его сегодня в добром здравии, – проговорил кардинал с кривой улыбкой.
 – Рад это слышать, герцог. Видите ли, убийцы нападают вовсе не на всех подряд без разбора, а только на тех, на кого им указывают. Видимо, на господина Ла Удиньера им никто не указал. Мне вздумалось рассказать вам эту историю потому, что я хочу задать вам один вопрос, герцог.
 – Ваше величество вольны задавать любые вопросы, – отвечал кардинал с поклоном.
 – Что бы вы предприняли, если бы подобная история все же произошла с господином Ла Удиньером?
 – Я приказал бы начальнику полиции расследовать это дело и установить личности нападавших, так как очевидно, что это не было обычным уличным ограблением.
 – Рад это слышать, герцог. Но что бы вы сказали, если бы тело предводителя нападавших опознали? Что бы вы сказали, если бы им оказался… скажем, Ла Порт или Ла Шене?
 Кардинал резко откинулся на спинку резного кресла.
 – Ваше величество изволите смеяться надо мной!
 – Почему вы так решили?
 – Это невозможно!
 – Вы правы – это невозможно, – отвечал король, плохо сдерживая себя.
 Он видел, что кардинал в замешательстве, и именно это придавало Людовику XIII уверенности в себе – так школяр с радостью мстит своему строгому и нелюбимому наставнику, случись тому ошибиться и проявить слабость.
 – Оказалось, возможно другое! Все описанное мною имело место в действительности! Не далее как вчерашней ночью, позади Люксембурга. Только на месте господина Ла Удиньера оказался лейтенант моих мушкетеров господин д’Артаньян, а предводителем нападавших, заколотым во время схватки, был человек вашей службы, господин кардинал, некто по имени дю Пейра.
 Ришелье редко ошибался. Тем болезненнее он переносил промахи. Его преосвященство побледнел, усы его, обычно воинственно топорщившиеся кверху, поникли.
 Видя, что король провел свою пешку в ферзи и теперь ожидает ответного хода, кардинал машинально переставил одну из черных фигур. Ход был откровенно слабым.
 – Ваше величество уверены в том, что здесь нет ошибки? – только и нашел что спросить он.
 Его высокопреосвященство до сих пор не мог смириться с мыслью, что отец Жозеф, которому он доверял почти так же, как самому себе, его люди, а следовательно, и он сам, всеведущий министр, допустили столь явный и непростительный промах.
 – Нет, герцог, меня информировали верно. Мне тоже неплохо служат, – ответил Людовик с плохо скрываемым торжеством.
 В этот момент короля Франции занимал не столько раненый офицер его гвардии или чувство справедливого негодования, сколько такие редкие в его жизни минуты слабости и унижения кардинала, которые ему случалось наблюдать.
 Король неторопливо снял с доски черного коня, оставленного кардиналом без защиты. Теперь позиция белых сделалась абсолютно выигрышной.
 – Я не в силах прийти в себя от этого печального известия, ваше величество, – проговорил наконец кардинал. – Сейчас же я займусь расследованием происшедшего.
 Кардинал помолчал, рассеянно глядя на доску, где его фигуры жались по углам, готовясь встретить конец под разящими ударами белых слонов и коней.
 – Пока же, ваше величество, я прошу вас извинить меня за тех недостойных людей, которые по досадному недосмотру были приняты ко мне на службу. Они понесли справедливую кару. Я же выражаю соболезнование господину д’Артаньяну по поводу этого несчастного случая и немедленно пошлю к нему своего врача.
 С этими словами Ришелье встал.
 Людовик наклонил голову в знак того, что извинения кардинала приняты и удовлетворяют его. Он поднялся раньше кардинала, давая понять, что разговор окончен.
 Кардинал снова бросил взгляд на позицию. Она была почти безнадежной. Его высокопреосвященство двумя пальцами уронил черного короля в знак того, что он сдает партию, почтительно поклонился королю и быстро удалился.
 Покинув Лувр, Ришелье не мог успокоиться всю обратную дорогу. Он готов был осыпать желчными обвинениями виновника только что происшедшей позорной сцены у короля. Но непосредственный виновник был мертв.
 – Вечно у меня неприятности из-за этого гасконца, – бормотал кардинал, поднимаясь по широкой лестнице своего дворца, ведущей в его рабочий кабинет. – Когда-нибудь мне придется собственноручно подписать приказ о его пожизненном заключении в Бастилию – в этом я вижу единственный выход. Он заговорен – ни пуля, ни шпага ему не страшны.
 – Веревка тоже соскакивает с его шеи! – ворчал кардинал, быстро шагая по коридорам дворца. – Положительно его необходимо сделать постояльцем господина дю Трамбле, если только… если только он все же не перейдет ко мне на службу.
 Несмотря на позднее время, кардинал приказал немедленно разыскать отца Жозефа. Но поиски не заняли много времени. «Серый кардинал» старался всегда быть неподалеку от «красного герцога».
 – Вы можете мне объяснить, что за помрачение нашло на дю Пейра? Я не привык узнавать о происшествиях такого рода от короля. Он разговаривал со мной, как с нашкодившим мальчишкой, и, несомненно, имел на это право, если в том, что он рассказал мне, содержится хоть половина истины. Я спрашиваю вас: что произошло, отец Жозеф?!
 Всегда зоркие глаза отца Жозефа затуманились. Ловкий интриган принял покаянный вид.
 – К несчастью, я и сам лишь post factum  [19] узнал о том, что натворил этот болван дю Пейра.
 – Вы сами принимали его на службу. Необходимо тщательнее отбирать кандидатуры. Я вами недоволен, отец Жозеф, – раздельно проговорил Ришелье. – Как могла произойти столь вопиющая нелепость? Вот к чему приводит излишняя торопливость – fectina lente  [20] , любезный!
 – Мне не хотелось говорить, ваше высокопреосвященство, но… мне доложили, что покойный дю Пейра преследовал именно того, кого мы имели в виду…
 – Объяснитесь, отец Жозеф! – сказал кардинал резко.
 – Дю Пейра выследил того самого человека, который посетил особняк на улице Мюрсунтуа в Туре. Того самого человека, которого он неудачно пытался арестовать тогда и который скрылся от погони днем позже. Того человека, наконец, который не умер вчера за Люксембургом, хотя, по всем обстоятельствам, должен был погибнуть, но сам отправил на тот свет дю Пейра.
 – И это был?
 – Это был лейтенант королевских мушкетеров д’Артаньян.
 Кардинал задумался.
 – Тут что-то не сходится, – тихо проговорил он после долгого молчания. – Тот провел нас с помощью францисканского монаха. Он наверняка побывал в Туре и встретился с герцогиней – ведь ваши люди упустили ее в монастыре урсулинок…
 – И тем не менее, ваше высокопреосвященство, дю Пейра передал мне, что он выследил интересующее нас лицо и собирался осуществить план, когда этот мушкетер будет возвращаться с дежурства. Он был абсолютно уверен в том, что это именно тот человек, который ускользнул от него в Туре.
 На лицо Ришелье легла глубокая тень.
 – Неужели он тоже знал?.. – прошептал он.
 – Вы что-то сказали, ваше высокопреосвященство?
 – Нет, – сказал кардинал. – Нет, ничего. Acta est fabula  [21] , ничего не исправишь. Вы можете идти.
 – А тобою, гасконец, я займусь всерьез, – прошептал кардинал, когда остался один. – Сначала я доберусь до твоего приятеля в сутане, а затем и до тебя. И если ты замешан в заговоре…
 Ришелье не закончил фразы, но усы его снова воинственно топорщились, подобно пикам швейцарских гвардейцев.




 Глава тридцать пятая
 О том, как д’Артаньян следовал природе


 Армия, предводительствуемая королем и кардиналом, снова выступала в поход. Мы уже кратко описали историческую подоплеку событий, из чего читателю ясно, что делать этого вторично мы не намерены.
 Мушкетеры последовали за его величеством. Д’Артаньян же, приговоренный эскулапами к постельному режиму, оставался в Париже.
 При расставании Атос уверил д’Артаньяна в том, что ему не следует слишком огорчаться по этому поводу:
 – Вот увидите, любезный друг, если мы полтора года провозились с полумертвыми от голода ларошельцами, то теперь дело затянется и подавно. Вы скоро присоединитесь к нам, и вам еще основательно успеют надоесть все наши марши и контрмарши.
 Они обнялись на прощание.
 Проводив Атоса, д’Артаньян позвал Жемблу и приказал ему почистить мушкет и отполировать шпагу.
 – Ты будешь заниматься этим каждый день, чтобы не потерять форму, – сказал он.
 Раны, которым наш гасконец сгоряча не придал большого значения, оказались весьма серьезными. Потерявшему много крови, ослабевшему д’Артаньяну оставалось лежать в постели и утешать себя тем, что дело могло окончиться значительно хуже.
 Мы не беремся утверждать, знаком ли был мушкетер со знаменитым изречением своего соотечественника и современника Декарта «Cogito, ergo sum»  [22] , но если наш герой и находил в этих словах источник дополнительного утешения, то, памятуя об отношении его к латыни, мы беремся предположить, что повторял он этот тезис по-французски.
 Его высокопреосвященство действительно направил к постели больного своего врача, при виде которого лекарь г-на де Тревиля посоветовал д’Артаньяну скорее послать за священником для исповеди, так как, по его словам, отныне он слагает с себя всякую ответственность за его, д’Артаньяна, здоровье.
 Врачебные консилиумы у его постели живо напомнили д’Артаньяну те дуэли, участником которых ему довелось побывать. Только вместо острых шпаг эскулапы использовали не менее остро отточенные языки.
 – Полагаю, сударь, – говорил один из ученых мужей, – вам известно, насколько снадобье, прописанное вами, вредит натуре больного: наш подопечный имеет горячую и сухую конституцию и нуждается в холодных и влажных лекарствах и настоях, подобных белене.
 – Вам, сударь, – продолжал он, адресуясь уже к д’Артаньяну, – надлежит делать припарки сока белены с уксусом – это будет очень полезно. Она обладает усыпляющими свойствами, а также помогает при ранах головы. Господин кардинал часто прибегает к ее помощи в виде питья и припарок, так как это испытанное средство помогает при всех видах болей, подагре, а также при болях в костях, укрепляет члены и не дает влагам спуститься в них.
 – Превосходное средство, – язвительно улыбаясь, отвечал врач г-на де Тревиля доктор Пулэн. – Однако известно ли моему уважаемому коллеге, что белена лишает человека разума? Теперь меня не удивляют последние указы его высокопреосвященства – я приписываю их прогрессирующему действию ваших снадобий, сударь. На самом деле господин д’Артаньян нуждается в лекарственной спарже и семенах алтея. Хороши также в его положении семена щавеля – они очистят кишки и окажут живительное действие на ослабленный организм больного.
 – Семена щавеля! – фыркал в ответ оппонент. – Уж лучше бы вы сразу прописали пациенту пиявки – чтобы не продлевать его болезни. Он и так потерял много крови.
 Результатом столкновения двух методов врачевания явилось то, что каждый из эскулапов отменял все назначения своего коллеги, следуя своим принципам. Таким образом, для излечения больного не предпринималось ровным счетом ничего, и природа без помех делала свое дело. Medicus curat, natura sanat  [23] , как сказал бы Арамис, окажись он здесь.
 Мысли д’Артаньяна часто устремлялись к его таинственному другу, так неожиданно появившемуся перед ним с двумя пистолетами в руках на дороге из Тура в Блуа и покинувшему его, едва они приблизились к Парижу на несколько десятков лье.
 Теперь, после нападения на улице Скверных Мальчишек, гасконец понимал, что Арамис поступил правильно, обойдя Париж стороной.
 Самый загадочный из всей четверки, Арамис никогда не скрывал того, что мушкетерский плащ на его плечах лишь временно, и подчас тяготился им. Д’Артаньян привык к тому, что его друг принимался за свою богословскую диссертацию лишь тогда, когда в течение долгого времени не получал писем от «Мари Мишон». Поэтому он был удивлен той серьезностью намерений Арамиса сменить на сутану плащ с крестом и лилиями, которую он почувствовал в разговоре с ним, возвращаясь из Тура. Именно из Тура. При всем том д’Артаньян был готов поклясться, что его друг виделся с герцогиней де Шеврез и провел с ней ночь, и это была ночь любви.
 Как бы то ни было, наш больной не мог судить о побуждениях Арамиса – они оставались скрытыми ото всех. Ему было ясно только одно – его друг вступил на скользкий путь политических интриг, обретя на этом пути влиятельных врагов, но также и влиятельных друзей в лице братьев могущественного ордена Иисуса.
 От Арамиса мысли д’Артаньяна неизменно переносились на собственную персону, и он приходил к неутешительному выводу, что сам он таковых покровителей не имел. Покровительство королевы считалось дополнительным источником опасностей, а расположение г-на де Тревиля и благожелательность короля не могли сами по себе служить надежной защитой, как он только что имел возможность убедиться.
 До сих пор ему везло: ни миледи, ни пули ларошельцев, ни клинки гвардейцев кардинала не смогли причинить ему вреда. Однополчане считали заговоренным гвардейца, а впоследствии и мушкетера д’Артаньяна (о ране, полученной им от графа де Вара по пути в Лондон, не знал никто, кроме трех его друзей и Планше).
 Теперь же лейтенант д’Артаньян чудом избежал гибели, но оказался надолго прикованным к постели. Впрочем, иногда деятельная натура гасконца одерживала верх над меланхолией; бодрость духа возвращалась к нему, и он снова и снова мысленно поздравлял себя с тем, что счастливо выпутался из такой передряги, где менее удачливый воин непременно сложил бы голову.
 Наш герой тяготился непривычным бездельем и, будучи вынужден оставаться в кровати, по десять раз на дню обрушивал проклятия на этот полезный предмет домашнего обихода.
 Впрочем, одно положительное свойство в теперешнем состоянии д’Артаньяна все же нашлось. Хозяйка дома, сдававшая Атосу две комнаты, в которых этот достойный мушкетер квартировал вместе с Гримо в ту пору, когда все четверо были еще неразлучны, прониклась к нашему герою почти материнской нежностью и трогательно заботилась о его здоровье.
 – Я принесла отвар корня солодки – вам необходимо его выпить, господин д’Артаньян, – говорила она, входя в комнату с чашкой желтоватого варева в руках. – Доктор Пулэн сказал, что он поразительно быстро зарубцовывает раны.
 – Но мадам, доктор Пулэн, наверное, имел в виду какие-нибудь примочки, а вовсе не то, что это следует пить, – отвечал д’Артаньян, подозрительно поглядывая на желтоватую жидкость неаппетитного вида и заранее морщась.
 – Поверьте мне, господин д’Артаньян, что доктор Пулэн имел в виду как раз то, что я советую вам сделать. Я сама пью это чудесное средство каждое утро натощак и прекрасно себя чувствую – моя печень угомонилась настолько, что я уже и забыла, с какой стороны она находится, а кашель в груди, который мучил меня с Рождества, совсем прекратился. Отличное средство, сударь, и вдобавок прекрасно утоляет жажду.
 – Но я вовсе не страдаю кашлем, – слабо отбивался д’Артаньян, однако, видя, что доводы рассудка не помогают, махал на все рукой и залпом выпивал снадобье.
 – Знаете, мадам, – говорил он после этого геройского поступка. – Я все-таки нахожу, что жажду лучше утолять выдержанным бургундским.
 Тут достойная женщина обычно всплескивала руками и восклицала:
 – Ах, как вы похожи на господина Атоса, сударь! Видно, оттого-то вас с ним водой не разольешь.
 Поскольку д’Артаньян уже знал, что за этим последует, он сохранял философское спокойствие и был молчалив, как рыба на дне озера в зимнюю пору.
 Тогда хозяйка присаживалась на стул у постели выздоравливающего, принимала торжественный вид и говорила:
 – Я ведь сдаю эти комнаты господину Атосу уже не первый год, сударь, и могу о себе сказать, что знаю его нрав и привычки.
 Убедившись, что д’Артаньян по-прежнему не обнаруживает желания поддерживать беседу, однако и не возражает против такого очевидного заявления, достойная женщина продолжала:
 – Господин Атос – ваш друг, сударь. А всякому доброму христианину надлежит заботиться о своих ближних. Вот поэтому-то, сударь, вам надо увещевать его.
 – В чем же, мадам?
 – Чтобы он не пил так много этого самого бургундского.
 Несмотря на свою слабость, д’Артаньян чудом сдерживался, чтобы не расхохотаться.
 – Ах, мадам! Боюсь, что не мне убеждать Атоса во вреде винопития, я ведь и сам иногда…
 – Вот-вот, сударь. Именно поэтому он вас и послушается!
 – Вот так штука! Тогда, мадам, я, признаться, ничего не понимаю. Наверное, это все оттого, что меня ранили в голову.
 – Скажите лучше – и в голову тоже, господин д’Артаньян. Однако я-то прекрасно вижу, что голова у вас работает получше, чем у многих здоровых. Так вот, сударь, вам не удастся сбить меня с толку. Я ведь имею самые лучшие намерения. Вам надо предостеречь господина Атоса. Больно смотреть на него – столько он пьет. И делается таким мрачным, что просто страшно становится. Меня-то он все равно не послушает: кто я ему – чужой человек, – продолжала хозяйка с тяжелым вздохом. – А вы, сударь, совсем другое дело: вы и сами мушкетер, да еще и начальник над господином Атосом, и бургундское пьете, верно, не хуже господина Атоса. Поэтому, если вы ему намекнете, что не годится пить так много, может быть, он и прислушается. Обидно ведь смотреть, как такой человек, сударь, такой человек – в пьяницу превращается. Вы-то знаете, какой человек господин Атос!
 Хозяйка еще долго вздыхала и ахала. Потом она утихала и удалялась готовить ужин, предоставляя д’Артаньяну предаваться размышлениям о только что услышанном наедине с самим собой.
 Справедливости ради стоит упомянуть о том, что гасконец обычно засыпал, не дослушав хозяйкиной тирады до конца. Он еще был очень слаб.




 Глава тридцать шестая
 Рошфор получает задание


 Время, как известно, лучший целитель. Постепенно природа взяла свое, и д’Артаньян, сначала начав вставать с постели и прогуливаться по комнате, добрался и до седла, почувствовал себя в нем почти так же уверенно, как и прежде, и пришел к выводу, что ему пора отправляться к армии.
 Тем временем неутомимый кардинал, находясь во главе французских войск и укрепляя своим примером волю короля, перешел через Мон-Женевр и разбил пьемонтцев при Сузе.
 Выздоровевший Рошфор неотступно следовал за своим господином. Мелкие итальянские княжества видели во французах своих освободителей от испанского ига и радостно приветствовали знамя с лилиями Бурбонов.
 Однажды вечером, сидя за походным столом, кардинал диктовал секретарю списки награжденных по армии. Рошфор, выполнявший также обязанности штабного офицера, сидел поодаль, готовя какие-то бумаги.
 – …Суб-лейтенанты д’Эр и Левиллэн, капитан артиллерии Тейсье, шевалье Денель, сержанты Гюссон, Лемуан, Мерье и Брар… – диктовал кардинал ровным голосом.
 Лицо его иногда искривляла гримаса, свидетельствовавшая о том, что подагра, рано начавшая беспокоить его высокопреосвященство, не покидала его и на итальянской земле.
 – Кстати, Рошфор. Говорят, у вас в Париже что-то вышло с этим гасконским дворянином…
 Рошфор помедлил с ответом.
 – О каком дворянине ваше высокопреосвященство спрашиваете меня? – спросил он наконец.
 – Я говорю об этом мушкетере… – досадливо морщась, продолжал кардинал, разыгрывая забывчивость.
 Рошфор понял, что первый шаг придется сделать ему.
 – Самый знаменитый гасконец среди мушкетеров – это их лейтенант, господин д’Артаньян, исключая, конечно, господина де Тревиля.
 – Ах да! Спасибо, что напомнили, Рошфор. Это имя совсем вылетело у меня из головы. Поговаривают, что вы снова взялись за старое. Ведь я помирил вас, Рошфор?!
 – В лагере под Ла-Рошелью. Я отлично помню это, ваше высокопреосвященство.
 – И что же? С тех пор вы ладите?
 Рошфор молчал, не зная, что отвечать.
 – Что же вы молчите, Рошфор?
 – Нельзя сказать, ваше высокопреосвященство, что наши отношения хорошие, они – никакие. Мы избегаем встреч.
 – Однако встречались же вы с тех пор?
 – Боюсь, что не припомню точно, ваше высокопреосвященство.
 – Что за вздор! По крайней мере дважды. Так ведь?
 Кавалер молча кивнул.
 – Простая логика. Первый раз для того, чтобы повздорить и условиться о месте и времени дуэли, а второй раз для самое дуэли, а следовательно, для того, чтобы нарушить эдикты.
 Секретарь постарался незаметно покинуть палату кардинала, но Ришелье остановил его властным жестом.
 – …Гвардейцы роты господина Дюалье – шевалье де Юмбер, шевалье Фужерон и суб-лейтенант Бонфийон, – бесстрастно продолжил Ришелье, принудив секретаря снова взяться за перо.
 – Отвечайте: так или нет, сударь? – обернулся к Рошфору кардинал.
 – Вы прекрасно осведомлены, ваше высокопреосвященство, – мрачно отвечал Рошфор.
 – Отлично, сударь. Значит, вы признаете, что вместе с господином д’Артаньяном нарушили указ о запрете дуэлей?
 – К несчастью, это так.
 – А в итоге?
 – Я был ранен в руку, но не слишком серьезно.
 – Так, что не отказались бы продолжить снова, чтобы рассчитаться за первую неудачу с лейтенантом мушкетеров?
 – Ваше высокопреосвященство вынуждаете меня…
 – Ну же, Рошфор?
 – Мне приходится свидетельствовать против самого себя. Я дворянин, и наш спор с господином д’Артаньяном не закончен.
 – Теперь вы высказались достаточно определенно, Рошфор.
 Кардинал склонил голову набок.
 – Можете идти, сегодня вы мне больше не понадобитесь, – сказал он секретарю. – И когда же вы… э… нарушили эдикты вместе с господином д’Артаньяном?
 – Это случилось незадолго до того, как лейтенант получил отпуск, ваше высокопреосвященство.
 – Вот как! А вам известно, что через несколько дней по возвращении из отпуска лейтенант был тяжело ранен? На него напали всемером.
 – Да, ваше высокопреосвященство. Об этом говорили.
 – Вот именно! Говорили, – нахмурился кардинал, вспомнив неприятную беседу с королем. – Я хочу, Рошфор, чтобы вы ответили мне – нет ли здесь связи?
 – Ваше высокопреосвященство! Как вы можете так говорить?!
 – Важно, как я думаю, Рошфор.
 – В таком случае – как вы можете полагать…
 – Успокойтесь, любезный, я вам верю. Но во всей этой истории мне не ясна одна вещь.
 Рошфор хранил молчание, понимая, что его высокопоставленный собеседник и не ждет никаких вопросов.
 – Мне необходимо узнать точно, где был гасконец во время своего отсутствия в Париже. Это во-первых. И виделся ли он перед отъездом с небезызвестным вам Арамисом. Это во-вторых. Молчите, сударь, сейчас говорю я. Есть люди, которые уже занялись этим вопросом, и, признаюсь, он меня занимает в большей степени, чем пьемонтцы, с которыми покончено и дорога в Ломбардию нам открыта, и почти в такой же степени, как испанцы, которых еще предстоит выкурить из Монферра и заставить снять осаду Казале. Я хочу, чтобы вы, Рошфор, приняли участие в выяснении обстоятельств этого дела. Можете привлечь графа де Варда – он, кажется, не имеет причин питать нежные чувства к нашему гасконцу. Вдобавок он ваш родственник. Необходимо выяснить, не путешествовал ли д’Артаньян в Тур по заданию своего друга или тех, кто за ним стоит. Также надо точно установить – видел ли он там известную особу, которая, без сомнения, предпочла бы сейчас находиться в Париже, ближе к своей царственной подруге.
 Рошфор молча поклонился.




 Глава тридцать седьмая
 Поход


 Как известно, между наступательным и оборонительным периодами войны существует глубокая разница. Ничто так не поднимает боевой дух солдат, как вид отступающего противника – его расстроенных рядов, готовых обратиться в бегство. Ощущение своего превосходства удваивает силы, и усталость уходит. Зимний ветер задувает уже не так свирепо, кровь быстрее бежит по жилам, и королевские штандарты горделиво реют над головами бодро продвигающегося вперед войска.
 Напротив, отступающие угрюмы и молчаливы, в рядах пехоты не слышно веселых возгласов и просто громких голосов, подобных тем, что доносятся из стана победителей. На походных фурах и повозках стонут раненые, и не для всех хватает там места. Кавалерия рассыпалась по окрестным селениям и городкам, используя свое преимущество и не желая подвергаться опасности, и теперь рыщет по округе в поисках фуража для лошадей, попутно грабя мирных жителей, готовых считать, что военные действия немногим лучше эпидемии чумы.
 Если все то, что мы здесь сказали о наступающем войске, с полным правом можно было отнести к французам, то последующие строки уместно употребить, описывая состояние испанского войска.
 Испанцы отходили, стягивая свои силы в кулак. Их разрозненные отряды пока не в состоянии были сопротивляться стремительно приближавшимся королевским войскам.
 Д’Артаньян догонял армию. Выехав на Дижон, он миновал Труа и, двигаясь вдоль берега Сены, проехал Шатильон-сюр-Сен. В Дижоне он сделал короткую передышку. Немного отдохнув, д’Артаньян двинулся на юго-запад, борясь с искушением повернуть на Клермон-Ферран.
 Однако долг воина призывал его туда, где грохотали пушки, и наш герой отправился в Пьемонт, с каждым днем приближаясь к театру военных действий.
 Характер и продолжительность войны в описываемую нами эпоху зависели не столько от планов и военных талантов полководцев противных армий, сколько от организации военного дела и самого войска. Почти повсеместно господствовало наемничество. Если в те времена нужно было собрать войско, то военачальник вручал известному числу полковников патент для вербовки солдат в ряды их полков или все дело передавал одному предприимчивому человеку – «главному полководцу», который опять-таки рассылал от имени военачальника полковникам их патенты.
 Что касается издержек, то за них отвечал сам военачальник, а также главнокомандующий со своими полковниками, причем задаток и жалование они платили из своих средств. Оружие и платье солдат покупал сам, вследствие чего нельзя было ожидать также и настоящей экипировки и единообразного обмундирования. Читатель помнит, наверное, те затруднения, связанные с приобретением экипировки, которые испытывали четверо главных героев нашего повествования, отправляясь в поход на Ла-Рошель, а ведь они принадлежали к наиболее привилегированному полку королевской армии.
 Догоняя наступавшую армию, д’Артаньян все чаще наталкивался на признаки более или менее ожесточенных схваток, происшедших между отступающим неприятелем и войсками короля. В одном направлении с ним двигались обозы со снаряжением и боеприпасами, шагали отряды в подкрепление воюющей армии.
 Из коротких разговоров со случайными попутчиками и несколькими ранеными офицерами, возвращавшимися с полей сражений, молодому человеку удалось узнать об успехе войск его величества против пьемонтцев.
 В одном из местечек в горной долине, сидя за черным от времени и скользким от жира грубо сколоченным деревянным столом единственной на много лье в округе харчевни гасконец поглощал похлебку с гусиными потрохами и капустой – единственное, что мог предложить ему хозяин.
 «Да, – говорил себе мушкетер. – Я начал отвыкать от приличной пищи. В Париже доктора мне запрещали есть паштет из гусиной печенки, уверяя, что это слишком тяжелое блюдо, а теперь…»
 – Какую великолепную кабанью голову, начиненную фисташками, подавали последний раз у господина де Тревиля! – воскликнул д’Артаньян, распаляясь все больше. – Какие ароматные байонские окорока не переводились в родительском доме в моей родной Гаскони! – И д’Артаньян стукнул кулаком по столу.
 – Вы что-то сказали, сударь? – спросил хозяин, подходя поближе и с опаской поглядывая на пистолеты, тускло поблескивающие за поясом мушкетера.
 – Я говорю, милейший хозяин, что ваша харчевня – не самое лучшее заведение подобного рода. А вон тот длинный кусок сала, что свисает с потолка на крюке в чаду и клубах дыма от вашей негодной печки, сильно смахивает на висельника!
 – Господин офицер должен извинить бедного трактирщика, – отвечал хозяин, говоривший на невообразимой смеси французского с немецким и итальянским. – Через нашу деревню недавно прошли солдаты и съели все подчистую, а что не съели – забрали с собой. Если не ошибаюсь, это были французы, – добавил хозяин, криво ухмыльнувшись.
 В этот момент, опровергая слова хозяина, из глубины двора послышался поросячий визг и сердитый женский голос.
 – Видно, кое-что все же осталось, любезный хозяин, – сказал д’Артаньян.
 – Клянусь Святой Троицей – это, должно быть, свинья рябого колдуна, что живет по соседству. Ей уже больше лет чем мне, сударь. А мясо ее по вкусу, должно быть хуже конины, – поспешно отвечал хозяин, делая попытку улизнуть.
 Однако осуществить этот маневр ему не удалось, так как о двора снова послышались громкие голоса, сопровождаемые топотом ботфортов, и двери распахнулись, пропуская в харчевню громадного толстяка в кирасе и шлеме.
 – А-а, люпезный козяин! – проревел вошедший. – Топрые поросята у тебя там, за томом, – путет чем поткрепиться моим молотцам!
 – Черт тебя принес, tedesco  [24] , – пробормотал трактирщик, переходя на итальянский, а д’Артаньян расхохотался.
 – Что фас рассмешило, каспадин? – зычно спросил толстяк, шумно опускаясь на скрипнувшую скамью.
 – Этот плут только что клялся мне, что во всей харчевне нет ничего, кроме этой гнусной похлебки и кислой капусты.
 – А, мошенник! – загудел рейтар, запуская в хозяина подсвечники. – Ты опманул каспадина мушкетера, но я тепя фыфету на шистую фоду! Вольфганг Бергер – командир отдельного рейтарского полка на слушбе его феличества – к фашим услугам, сударь. Солдаты зофут меня Толстый Вольф.
 – Лейтенант королевских мушкетеров д’Артаньян, – представился молодой человек в свою очередь.
 – Готов поспорить на што укодно – сейчас нам податут опет. Мои репята перевернут вверх тном фею эту проклятую харчевню, но пез шаркого и допрого фина нас не остафят, – уверенным тоном заявил рейтарский полковник.
 – А чтоб вас!.. – тихо ругался хозяин в темном углу. – Французы ощипали всех кур, теперь германцы всех свиней перережут.
 – Эй, молотшик! – окликнул его бравый полковник, к счастью, не расслышавший последних слов хозяина. – Неси сюта топрого фина, та пошифей! Каспадин мушкетер и я хотим выпить за сторофье допрого короля Людовика!
 Вскоре на столах появились поросята, которых расторопные рейтары деловито зажарили целиком, насадив их на вертела, как куропаток. Нашлось в харчевне и вино.
 – Не кажется ли вам, полковник, – спросил д’Артаньян, – что наш милейший хозяин вполне способен подсыпать в бочонок отраву? Поглядите только, как он смотрит на нас.
 – Шорт фосьми, фы правы! – с полным ртом отвечал рейтар, от этого его произношение стало еще своеобразнее.
 Не приостанавливая движения своих устрашающих челюстей, живо напоминавших д Артаньяну мельничные жернова, полковник знаком подозвал хозяина к столу.
 – Фыпей-ка из этого куфшина, люпезный, – тоном, не допускающим возражений, приказал он трактирщику.
 Тот послушно выпил и, крякнув, вытер губы тыльной стороной руки. При этом достойный содержатель заведения не удержался от жалобного восклицания:
 – Эх, последнее приличное вино пропало!
 – Что значит – пропало, каналья! – воскликнул д’Артаньян. – Уж не хочешь ли ты сказать, что если два благородных путника разопьют этот бочонок за здоровье короля Франции, то вино следует считать пропавшим!?
 – Что сначит пропало, плут?! – эхом откликнулся толстяк. – Я прикашу моим молотцам насадить тебя на фертел, как свинью, и сашарить на метленном окне!
 – О каком окне здесь толкуют? – раздалось позади. – В этом дрянном кабачке и окон-то не разглядишь – видно, все они мухами засижены. Эй, трактирщик – вина мне самого хорошего да подбрось поленьев в очаг – огонь почти погас, а я промерз до костей, они так и стучат друг о дружку!
 В харчевне появилось новое лицо, которое отвлекло внимание рейтарского полковника и д’Артаньяна, избавив тем самым хозяина от дополнительных неприятностей.




 Глава тридцать восьмая,
 в которой полковник обедает, капитан рассказывает, а д’Артаньян узнает новости о Планше


 – Это фы говорите оп окне, люпезный! А я гофорю, оп окне, по-моему, это дфе совершенно разные фещи, – сердито откликнулся полковник.
 – Латно, пусть путет по-фашему, – отвечал вновь прибывший. – Только пусть мне подадут что-нибудь поесть. Верно, это ваши подчиненные поджаривают на дворе аппетитных поросят?
 – Фы нефежа, люпезный, и фам тут не место, – отвечал рейтар, разгневанный тем, что незнакомец передразнивает его. – Фы и сами-то говорите по-французски хуше турка!
 – Турки редко говорят по-французски, как, впрочем, и по-немецки, – примирительно заметил незнакомец. – Однако вы правы, я не француз, а фламандец.
 – Тогда фот что я скажу фам, каспадин! Фы терпите испанцев, а мы с ними теремся, и фам тут не место! – повторил полковник, наливаясь краской.
 – Мы их вовсе не терпим, а боремся с ними, как умеем. Моя бедная родина скоро сбросит испанское иго, – помрачнев, проговорил фламандец в ответ. – И сколько бы король Филипп и его герцог Оливарец ни слали к нам своих генералов, все они рано или поздно кончат плохо. А сюда я приехал из свободных Нидерландов от имени штатгальтера Фридриха-Генриха и его лучшего генерала Отто фон Гента с поручением к первому министру Франции. Если же это вам угодно, каспадин, – с мрачной веселостью продолжал курьер штатгальтера, – то я к вашим услугам.
 Произнеся эти слова, сулившие немедленную дуэль с решительным рейтаром, приезжий сбросил плащ и войлочную шляпу, укрывавшую его лицо, и приготовился к схватке.
 – Черт возьми! Да это же капитан Ван Вейде собственной персоной! – неожиданно раздался голос д’Артаньяна, до сих пор хранившего молчание и со сдержанным интересом следившего за развитием событий.
 Фламандец, собравшийся было вынуть клинок из ножен, потому что толстяк-полковник уже выбрался из-за стола и распрямился во весь свой рост с видом весьма воинственным, бросил удивленный взгляд на д’Артаньяна, видимо, не узнавая его.
 – Капитан Ван Вейде на суше! – продолжал д’Артаньян. – Вот так встреча! Как хотите, капитан, но я должен задать вам несколько вопросов.
 – Teufel!  [25] – воскликнул полковник. – Фы снаете этого шеловека?!
 – Еще бы, – так же экспрессивно отвечал д’Артаньян. – И он мне очень нужен.
 – Шаль, – флегматично отвечал рейтар. Видно, полковник был отходчив. – Я пыло совсем сопрался проткнуть этого молотшика, но раз он фам нужен…
 В это мгновение капитан Ван Вейде наконец узнал д’Артаньяна. Его лицо отразило сложные чувства.
 – Я встречал человека, очень похожего на вас, сударь, – ответил он спокойным тоном, но видно было, что спокойствие давалось ему нелегко. – Но тот был повешен в прошлом году по приказу коменданта Ла-Рошели перед сдачей города.
 – Вы ошибаетесь, капитан. Он избежал казни – в первый раз ему помогла… сама судьба, но его снова схватили. Во второй же раз его спасли… вы, капитан Ван Вейде.
 – Я!?
 – Именно.
 – Что это значит?
 – Это значит, что тот человек перед вами.
 – Так вас все-таки не повесили, господин Кастельмор?!
 – Мое имя – д’Артаньян.
 Фламандец извлек из кармана обширный платок и утер им лицо.
 – Вроде бы согрелся, – сказал он.
 Эти слова разрядили обстановку. Полковник добродушно расхохотался и наполнил стаканы.
 – Присоединяйтесь, капитан, – улыбаясь, пригласил д’Артаньян.
 Фламандец не заставил себя долго упрашивать – он присоединился.
 – Вы собираетесь меня о чем-то спросить, сударь, – сказал фламандец, когда стаканы были снова наполнены, а почтенный полковник вернулся к недоеденному поросенку. – А между тем я очень хотел бы задать один вопрос вам.
 – Охотно отвечу на него, так как вас я буду выспрашивать долго.
 – Тогда объясните мне, почему вы упомянули о своем спасении… с моей помощью. Ведь, отдавая приказ поднять якоря, я был уверен, что помочь вам невозможно.
 – Нет ничего проще. Только, с вашего позволения, я коротко объясню полковнику, о чем мы говорим.
 Фламандец утвердительно кивнул, отдавая должное учтивости д’Артаньяна, и в свою очередь принялся за жаркое. Мушкетер же тем временем посвятил рейтарского полковника в уже известную нам историю своих приключений в Ла-Рошели.
 – Итак, – сказал д’Артаньян, закончив свой пересказ. – Теперь я могу ответить на ваш вопрос, капитан. Все дело объяснялось просто. Комендант сдал город, сам же он надеялся уплыть на фелуке, избежав позорной необходимости сдавать ключи от города победителям. Убедившись, что ее уже и след простыл, он испугался, что, увидев меня на виселице, мои мушкетеры сгоряча отправят его составить мне компанию. Комендант успел остановить казнь. И все благодаря вам, капитан. Не подними вы якоря той ночью – болтаться бы мне утром на виселице.
 – Так фыпьем же за своефременное отплытие! – подхватил полковник, поднимая стакан.
 Предложенный тост вызвал всеобщее одобрение.
 – А теперь, капитан, – обратился д’Артаньян к фламандцу, – вы должны рассказать мне обо всем, что случилось с вами. Не скрою также, что меня очень беспокоит судьба моего пропавшего слуги. Вы знаете, что с ним стало?
 – Его зовут Планше?
 – Да-да, это он.
 – Некоторое время мы были с ним вместе.
 – Он жив? Мне было бы чертовски жаль, если бы парень пострадал, тогда как я вышел сухим из воды.
 – Планше сухим из воды не вышел – это уж точно, так как моя «Морская звезда» пошла ко дну в Бискайском заливе.
 – Но вы целы и невредимы!
 – Благодаря изобретательности вашего лакея и его неразговорчивого товарища.
 – Гримо?!
 – Вот именно. Этот молчун – сущий клад.
 – Значит, они оба уплыли с вами из Ла-Рошели!
 – Да, причем против своего желания.
 – Каспадин д’Артаньян – не забыфайте об этой превосходно зашаренной свинине. Я отшень рекомендую ее фам, – вмешался полковник, чтобы слегка смягчить впечатление от опустошения, произведенного им на столе.
 – Благодарю вас, сударь. Поросенок превосходный, – отметил д’Артаньян, успевавший всюду. – Однако я весь внимание, капитан.
 Памятуя о том, что читающая публика не любит, когда автор повторяется, мы опустим первую часть повествования мужественного капитана Ван Вейде, в которой читателю и так все известно. Перейдем сразу ко второй. В изложении фламандца она выглядела так.
 Когда оба француза бросились к пустым бочонкам, чтобы, связав их вместе с досками, соорудить плот, многие побежали за ними. Людей уже не надо было понукать, после того как они сообразили, в чем дело.
 Боцман все еще бушевал, требуя, чтобы все дружно откачивали воду, однако его мало кто слушал. «Морская звезда» уже еле держалась на плаву, когда моряки спустили на воду шлюпку, почти на руках снесли в нее еле живых, падающих с ног от усталости ларошельцев, а сами собрались на самодельном плоту. Несколько членов экипажа сели в шлюпку, чтобы взяться за весла, когда стихия успокоится.
 Плот оказался на редкость устойчивым и весело заплясал на волнах, рассеивая худшие опасения потерпевших кораблекрушение. Что же касается Планше и Гримо, то они немало гордились своей идеей и вели себя значительно лучше, чем это можно было ожидать, принимая во внимание все обстоятельства.
 Капитан последним спрыгнул на островок спасения, где, не проронив ни звука, наблюдал за гибелью своего судна.
 Шторм не утихал. Пенящиеся валы стремились захлестнуть странную конструкцию, сооруженную самым беспомощным и самым живучим из земных обитателей – человеком. Семеро мокрых, озябших людей мертвой хваткой вцепились в спасительный плот. Шлюпка исчезла в океане, и больше ее не видели.
 Их подобрало судно Голландской Вест-Индской компании, которое в составе каравана из восьми-девяти таких же кораблей направлялось на остров Тортуга. Плавание окончилось удачно: корабль достиг гавани в южной части острова, не потеряв ни одного человека. Здесь были разгружены товары компании, а корабль отправился в Кюль-де-Сак, бухту на западе острова Эспаньола.
 В этом месте д’Артаньян впервые перебил рассказчика:
 – Ваш помощник говорил мне, что он бывал в тех краях.
 Хитроумный гасконец хотел таким маневром заставить капитана приоткрыть завесу над его прошлым, так как помнил, что достойный Эвелин упоминал о долгих годах своих совместных плаваний с капитаном Ван Вейде.
 – Я тоже, – сдержанно ответил капитан, раскуривая свою глиняную трубку.
 Однако дальше этого дело не пошло.
 – Осмотревшись на Тортуге, что, надо сказать, они сумели сделать очень быстро, – продолжал капитан, пуская колечки дыма, – оба ваших парня, Гримо и Планше, решили податься поближе к соотечественникам – во французскую колонию на острове Сен-Кристофер. Впрочем, перед тем, как они попытались осуществить эту идею, нам пришлось немного сцепиться с испанцами. И опять оба, хоть и не без дрожи в поджилках, выполнили все, что от них требовалось. Да, они не подвели.
 – Ну так расскажите нам, как было дело! – воскликнул д’Артаньян, обрадованный добрыми известиями о Планше и Гримо.
 – Та, та, конешно, расскашите! – поддержал его полковник, покачиваясь на скамье. Физиономия его приняла окраску, переходную между пурпурным и лиловым.
 – Что я и делаю, господа, – заметил капитан с легким поклоном.
 Затем он неторопливо продолжал:
 – Испанцы, живущие на острове Эспаньола, частенько беспокоят французских и голландских колонистов на Тортуге. Они подозревают их в пособничестве буканьерам. Подозрения эти не лишены оснований, но не все колонисты, говорящие на языках, отличных от испанского, – пираты. Многие из них мирные плантаторы или охотники. Первые торговцы на Тортуге появились еще в 1598 году, и там повсеместно, где это позволяет почва, выращивают сахарный тростник и табак.
 Однако у испанцев с колонистами на Тортуге старые счеты. Вот они и решили захватить форт вместе с губернатором острова и пушками. Эта фантазия пришла в их головы именно тогда, когда мы с моим помощником и тремя уцелевшими матросами да двумя вашими слугами только начали приходить в себя после всех передряг и осматриваться на берегу.
 И вот в один прекрасный день, вернее – прекрасную ночь, на Тортугу приплывает голландский флибустьер, весьма уважаемый в тех краях господин, в котором я узнал старого знакомого. Он приносит весть, которая подняла среди ночи на ноги все население колонии, способное на этих ногах держаться. Этот голландец, имя которого я не стану называть, потому что оно все равно вам неизвестно и будет лучше, если таковым и останется, сообщает нам, что видел своими глазами большое судно с пушками и полтора десятка каноэ, битком набитых испанцами, которые плывут сюда. А надо сказать, что Тортугу от Эспаньолы отделяет пролив шириной в две мили. Поэтому скоро следовало ждать гостей. По словам голландца было ясно видно, что намерения у испанцев самые серьезные. А серьезные намерения в Вест-Индии, сударь, означают, что, пока не перережут всех, кто скрылся за ограду форта и кто не говорит по-испански, не успокоятся. Чтобы вы, господин д’Артаньян, не думали, что я сужу предвзято, могу сказать, что точно так же поступают французы и голландцы, если им случается напасть на какое-то испанское поселение. На войне, как на войне – это ваша французская поговорка, а в Карибском море война всех против всех идет постоянно. Правда, при этом ухитряются и торговать друг с другом.
 – Сударь, – перебил словоохотливого капитана д’Артаньян. – Я вижу, что вино из погребка нашего хозяина уже оказало некоторое действие и на меня, и на вас, что же касается полковника, то он прикончил поросенка и, как видите, давно спит сном праведника. И вот в то время, как вам пришла охота поговорить, я сгораю от нетерпения узнать – что же сталось с моим слугой по имени Планше.
 – Но ведь я и рассказываю вам обо всем но порядку, – с чисто фламандской методичностью отвечал капитан. – После четырех-пяти стаканчиков приятно раскурить трубку и побеседовать в тепле, разве не так?
 – Совершенно верно, однако в беседе принимаете участие только вы, капитан. Где теперь Планше? Он жив, надеюсь?
 – Вот этого я вам точно сказать не могу.
 – Вот как? Отчего же?
 – Потому что не знаю наверное.
 – Что же с ним случилось?
 – Но вы же сами не даете мне рассказать…
 – Знаете, мне, кажется, пришла в голову удачная мысль!
 – Какая же?
 – Что, если вы поступите против правил и начнете свой рассказ… с конца?!
 – С конца?!
 – Вот именно!
 – Но вы же ничего тогда не поймете!
 – Это не беда, зато я узнаю что-нибудь о Планше.
 – Сударь, я… э-э… немного выпил. Возможно, до меня не совсем доходит смысл ваших слов…
 – Уверяю вас, любезный капитан Ван Вейде, что вы совершенно правильно меня поняли. Попробуйте-ка начать рассказывать с самого конца.
 – Ну, будь по-вашему.
 – Отлично. Итак?..
 – Итак, они забрались в каноэ и улизнули под шумок.
 – Кто забрался в каноэ? Кто улизнул под шумок?
 – Да эти два парня – ваши Планше и Гримо, разумеется!
 – С какой же стати им понадобилось забираться в каноэ?
 Капитан, опорожнивший тем временем еще один-два стакана, помедлил с ответом. Д’Артаньян заметил, что, чем больше веселящей влаги поглощал фламандец, тем неторопливее становились его движения и речь.
 – Каноэ, сударь, это лодка, выдолбленная из цельного ствола дерева, но плавает не хуже шлюпки… – флегматично проговорил капитан после минутного размышления.
 – Прекрасно. Значит, они не могли утонуть? – продолжал д’Артаньян.
 – Вряд ли. Если только пули не наделали в нем дырок.
 – Пули? В них стреляли?!
 – Еще как.
 – Испанцы?
 – О каких испанцах вы тут толкуете, сударь? – сказал капитан, выпуская очередной клуб дыма. – Всех испанцев мы к тому времени давно разогнали. Они попрятались в Санто-Доминго, а некоторые, наверное, бежали до самого Сантьяго-де-лос… лос-Кабальерос, будь я неладен.
 – Тогда кто же дырявил пулями каноэ Планше и Гримо?
 – Странный вопрос, сударь. Мы, конечно, – кто же еще!
 – Вы?
 – Ну да, экипаж «Веселого Рока», охотники и прочие бродяги – все, кто был в лагере!
 – Черт побери!
 – Ну да!
 – За что же вы хотели пристрелить их?!
 – Знаете, сударь… Если бы вам вместо пальмового вина подлили в этот стакан сок ядовитого дерева манцилин… вы бы тоже… тоже пальнули в их проклятое каноэ вон из тех пистолетов, что торчат у вас за поясом.
 – Черт возьми! Я вижу, что выслушивать истории с конца не такое уж легкое дело!
 – Положительно на вас не угодишь, господин мушкетер.
 – Положительно от вас ничего не добьешься, господин капитан.
 – Да нет же, я ведь ясно говорю вам, что, когда мы отбили испанцев, эти два парня оставались с нами. И вот, когда им пришлось стряпать обед, а этим занимались все по очереди, эти самозванные повара перепутали картофель и маниоку с совершенно несъедобными кайемитами, которые и едят только свиньи, а в пальмовое вино вылили целый кувшин сока манцилиновых плодов. Половина колонии чуть не погибла, а сам я три дня после этого почти ничего не видел – только это и спасло ваших лакеев. Когда мы палили им вдогонку, то хорошенько никто из наших не знал, на том он свете или еще на этом.
 Д’Артаньян весело рассмеялся:
 – Выходит, Планше с Гримо чуть было не удалось то, чего безуспешно добивались испанцы с их пушками и кораблями?
 – Во всяком случае, они вывели из строя на несколько суток половину экипажа «Веселого Рока» и половину охотников, живущих на южном берегу. Хорошо еще, что испанцы об этом не догадывались, а то они непременно вернулись бы обратно и обтяпали это дельце. После того обеда лагерь некому было оборонять трое суток.
 – Но куда же они сбежали?
 – На Сен-Кристофер, куда же еще?
 – А потом?
 – Я о них ничего больше не слышал. Очухавшись от их «угощения», мы вышли в море на «Веселом Роке» и присоединились к славному адмиралу Питу Гейну. Через небольшое время нашей эскадре удалось перехватить испанский Серебряный Флот на пути из Пуэрто-Кабельо в Гавану. Наши корабли со славой и добычей вернулись в Амстердам. Там, по рекомендации адмирала, я и поступил на службу к штатгальтеру.
 Огорченный д’Артаньян уже не слушал моряка. Он понял, что новые сведения о Планше хотя отчасти и проливают свет на его дальнейшую судьбу, но не помогут отыскать его.




 Глава тридцать девятая
 Д’Артаньян вступает в войну


 Утром д’Артаньян и Ван Вейде продолжили свой путь в сопровождении полковника и эскадрона его бравых подчиненных. Это оказалось кстати, потому что по мере приближения к театру военных действий возрастала вероятность встречи с летучим отрядом испанской кавалерии, несущим дозорную службу или мародерствующим в округе, а скорее, и то и другое вместе.
 Военные действия того времени, как правило, сопровождались повальным дезертирством, так как армии наполовину состояли из наемников, а дезертирство сопровождалось повальными грабежами.
 По мере продвижения вперед, д’Артаньяну и его спутникам открывалась картина разоренных окрестных селений, подтверждавшая сказанное выше.
 В сумерках, на исходе дня впереди показался кавалерийский отряд.
 – Это испанцы! – зычно объявил полковник. – Эскадрон, палаши вон!
 Д’Артаньян, будучи человеком отважным, но практичным, рассудил, что ему нет смысла рваться в первые ряды рейтаров, вооруженных тяжелыми палашами и облаченных в кирасы и шлемы. Он и фламандец, также предпочитавший держаться в середине боевых порядков, были одеты в кожаные колеты, плащи и войлочные шляпы, а в качестве холодного оружия имели только шпаги.
 Рейтары взяли с места в карьер.
 «Ничего не поделаешь», – сказал себе д’Артаньян, горяча свою серую английскую кобылу, которая слыла самой резвой лошадью во всем полку мушкетеров Тревиля. Они с капитаном Ван Вейде вынуждены были не отставать.
 Позади и сбоку испанцев виднелись ряды каких-то темных предметов.
 – Хо! Та это ше обоз! Нет – артиллерийский парк! Захватим их пушки, молотцы! – проревел полковник, привставая на стременах.
 Между тем серая кобыла д’Артаньяна, охваченная общим порывом, расскакалась и вынесла мушкетера вперед, как он ни старался осадить ее, туго натягивая поводья.
 Фламандец отстал, а д’Артаньян уже несся рядом с полковником, который, казалось, составлял со своим исполинским конем одно целое, как легендарный кентавр.
 Испанские кавалеристы, опешившие при виде такой лихой атаки, стояли неподвижно и, видимо, испытывали затаенное желание повернуть лошадей. Но воинская доблесть взяла верх. Всадники с красно-желтыми значками подпустили рейтаров на пистолетный выстрел, выпалили в них, отчего их ряды на время заволокло сизым пороховым дымом, а затем началась кавалерийская рубка. При ближайшем рассмотрении темные предметы оказались не пушками, а коновязями.
 – Эге, полковник! – закричал д’Артаньян, не терявший юмора в любой ситуации. – Не стоит расстраиваться: и у великих полководцев бывают промахи. Говорят, что во время войн за веру Ларошфуко атаковал капустные грядки, приняв их за вражеские головы. С тех пор его звали Капустоненавистником!
 Гасконец, волею судеб оказавшийся в самой свалке, еле успевал отбивать клинки. Однако молодой человек был натурой незаурядной и быстро приспособился к особенностям кавалерийской сшибки. Ему удалось выбраться из гущи размахивающих палашами и саблями всадников без единой царапины. Сам же он выбил из седла двоих или троих испанцев.
 Однако стоило ему очутиться в стороне, как на него обратили внимание. Очевидно, испанцы приняли его за командира отряда или курьера с важным донесением, охранять которого отрядили целый эскадрон рейтаров. Д’Артаньян резко выделялся своей одеждой и экипировкой, и именно это ввело испанцев в заблуждение.
 С нескольких сторон к нему разом устремились всадники, размахивающие саблями. Д’Артаньян дал шпоры лошади, и та, совершив прыжок в сторону, понеслась прочь, унося своего хозяина от погони.
 Ветер свистел в ушах, позади горланили испанцы, а д’Артаньян молил небо, чтобы серая кобыла не угодила копытом в норку суслика или какую-нибудь другую незаметную для глаза ямку. Д’Артаньян еще сильнее пришпорил лошадь, заставив ее преодолеть насыпь, и устремился туда, где, по его понятию, могли находиться бивуаки французской армии. Обернувшись, он увидел, как шестеро всадников один за другим перемахнули через насыпь и поскакали за ним.
 Под мушкетером была отличная лошадь, но она была под седлом весь день, кони испанцев выглядели явно свежее. Перед ними расстилалась равнина, кое-где вздыбленная грядами холмов. Восточнее зоркий глаз гасконца разглядел какое-то селение. По-видимому, оно не слишком пострадало во время военных действий – во всяком случае, над многими домами поднимался дым. Это был дым мирной, оседлой жизни – дым из печных труб, а не дым пожарищ. Д’Артаньян решил скакать туда, ведь там могли квартировать соотечественники.
 Испанцы растянулись гуськом – те, чьи кони оказались свежее или резвее, скакали впереди – ближе к нему. Д’Артаньян решил применить прием, который принес ему успех на дороге из Тура в Блуа. Однако он выжидал момент, чтобы расстояние между всадником, возглавляющим погоню, и следующим за ним, увеличилось еще больше. В противном случае маневр представлял смертельную опасность.
 Передний кавалерист вырывался вперед с каждым посылом и наконец приблизился настолько, что мушкетер решил: настала пора действовать.
 Д’Артаньян резко осадил кобылу, отчего она встала на дыбы, развернулся и, тщательно прицелившись, спустил курок. Он не испытывал ни малейшей ненависти к испанцу, приближавшемуся к нему бешеным аллюром. Просто этот человек представлял собой угрозу для его, д’Артаньяна, существования на этой земле, и наш мушкетер не намерен был это существование прекращать.
 Выстрел прогремел, но испанец продолжал скакать навстречу, пуля пролетела мимо. Преследователи ответили нестройными криками, но они не могли стрелять, опасаясь попасть в своего товарища. Отшвырнув разряженный пистолет, д’Артаньян выхватил второй.
 На этот раз он не промахнулся. Испанец взмахнул руками, выронил саблю и припал к шее своего коня. Шагов через полсотни он соскользнул с седла и упал на землю.
 Мушкетер дал шпоры лошади, и смертельная гонка продолжилась. Через несколько мгновений д’Артаньян услышал, как испанцы за его спиной разразились проклятиями – они подскакали к упавшему товарищу. Однако никто не слез с седла, чтобы помочь тяжелораненому, – азарт преследования оказался сильнее.
 К счастью, сумерки сгустились, окрестности постепенно скрылись от глаз под непроницаемым покрывалом ночи, и д’Артаньян, переменив тактику, круто свернул к северу, где, по его представлениям, должен был находиться небольшой лесок.
 Проскакав без дороги по мягкой земле, приглушавшей топот копыт, минут десять, он действительно достиг первых деревьев, которые затем пошли все гуще.
 Гасконец слез с лошади и, взяв ее под уздцы, в кромешной тьме принялся ощупью пробираться между ними. Издалека до его слуха долетали гортанные возгласы испанцев, потерявших след. Не рискуя разъезжаться в разные стороны в темноте, они еще погарцевали на опушке и отказались от дальнейших поисков.
 Проблуждав несколько часов по лесу, д’Артаньян выбрался из него и увидел огни того самого селения, к которому направлялся, спасаясь от погони. Теперь они были значительно ближе.
 «Ну что же, – сказал себе мушкетер. – Придется еще немного помучить бедную лошадку, хоть она и устала сегодня, вернее – уже вчера».
 Сказав это, он вспрыгнул в седло и затрусил на огонек. Селение было все ближе и ближе, и д’Артаньяну оставалось только надеяться, что в нем нет испанцев.
 Голос, окликнувший его на окраине, показался бы нашему герою в другое время грубым и хриплым: он и был таковым в действительности. Кто-то весьма малопочтительно орал в темноту:
 – Эй, кто там еще шляется ночью?! Какого черта вы не отвечаете, буду стрелять!
 Однако сейчас у молодого человека вырвался вздох облегчения, и он весело прокричал в ответ:
 – Лейтенант мушкетеров д’Артаньян, роты де Тревиля!
 Хриплый голос окликал его по-французски.




 Глава сороковая
 Дозор


 Еще через несколько дней д’Артаньян присоединился к своим однополчанам и был с радостью встречен ими.
 – Дорогой Атос, наконец-то я вижу вас, к счастью, здоровым и невредимым, – объявил д’Артаньян, обнимая мушкетера. – Как вы живете тут?
 – Скверно, любезный д’Артаньян, – улыбаясь, отвечал Атос. – Все время дует сильный ветер и стоят морозы, а я не знаю ничего неприятнее соединения этих двух климатических явлений.
 Рота мушкетеров, как и остальные части армии, поочередно занимала сторожевое охранение и несла все тяготы дозорной службы. Д’Артаньян втянулся в солдатские будни и вскоре чувствовал себя так, как будто попал в траншеи прямо из-под ларошельских стен.
 – Кажется, между вторым и третьим постами слишком большое расстояние, – сказал г-н де Тревиль однажды ночью. – Не сочтите за труд, д’Артаньян, поезжайте и посмотрите, так ли это, и, если понадобится, выставьте промежуточный пост.
 Молодой человек тут же отправился выполнять приказ, но капитан мушкетеров остановил его.
 – И еще одно. Нам очень нужен пленный, чтобы допросить его. Последнее время неприятель все время производит какие-то перемещения, а мы мало знаем о его намерениях.
 Д’Артаньян направился к коновязям. К нему присоединились Атос и еще пятеро мушкетеров, на тот случай если возникнет нужда выставить дополнительный пост.
 Густая темнота заставляла двигаться шагом. Внезапно из-за туч вышла луна, и перед ними обрисовалась фигура всадника.
 – Кто идет? – крикнул д’Артаньян и дал шпоры лошади.
 Всадник молча повернул коня и помчался прочь. Мушкетеры поскакали за ним, предвкушая удовольствие привести в лагерь пленного, о котором только что говорил их командир. Гнаться легче, чем убегать: им не приходилось задумываться о дороге, они скакали по следам.
 – Не растягивайтесь и не отставайте! – крикнул д’Артаньян, так как отчетливо вспомнил свою недавнюю гонку.
 Сейчас роли поменялись, и он сам оказался во главе преследователей.
 Мушкетеры уже почти настигали беглеца, когда вдруг стало видно, что на нем мундир французского офицера.
 – Ба! Да это граф де Вард собственной персоной! – воскликнул д’Артаньян, подъехав поближе.
 – А, это вы, – неприязненно проговорил де Вард, ибо это действительно был он. – Вот уж нежданная встреча.
 – Что же необычного вы нашли в том, что встретили меня на передовой? – заносчиво спросил гасконец. – Я солдат, и меня легко встретить там, где дерутся.
 – Я поговорю с тобой в другой раз, гасконский бахвал, – пробормотал де Вард себе под нос.
 – Надеюсь, вы разрешите мне следовать своей дорогой? – спросил он вслух.
 – Вам никто и не препятствовал это делать. С какой стати вы пустились наутек, чуть завидев нас?
 – А с какой стати вы вздумали преследовать меня? – злобно спросил де Вард. – Я принял вас за испанцев, черт побери!
 – Мы тоже приняли вас за испанца и собирались добыть пленного.
 – Ну, что ж, господа, – насмешливо проговорил де Вард. – В таком случае вам не повезло.
 – Теперь мы это видим.
 – Итак, господа, раз уж вы остались этой ночью без пленного, позвольте мне следовать своей дорогой.
 Произнеся это, де Вард издевательски поднял шляпу, дал шпоры своему коню и растаял во мраке.
 – Это тот самый де Вард, которого вы славно угостили в гавани Калэ? – полуутвердительно проговорил Атос.
 – Тот самый.
 – Может быть, вам не следовало узнавать его?
 – Как так?
 – Я имею в виду, что, возможно, следовало подстрелить этого де Варда, как зайца, – в темноте так легко ошибиться и принять француза за испанца.
 – Атос, это было бы убийство, недостойное дворянина.
 – Это правда, но мне очень не понравилась его физиономия.
 – Признайтесь честно, Атос, сами вы никогда не поступили бы подобным образом.
 Тень пробежала по лицу мушкетера, когда д’Артаньян произносил эти последние слова.
 – Наверное, вы правы, д’Артаньян, – проговорил он мрачно. – Но ведь казнили же мы миледи.
 – То был суд, – отвечал д’Артаньян, зябко передернув плечами.
 Ему почудилось что-то зловещее в окружавшей их со всех сторон темноте.
 – Да, то был суд. Божий суд, – глухо откликнулся Атос.
 – И кроме того, Атос, тот дурной поступок, который я совершил в отношении графа…
 – Скорее – миледи…
 – Скорее – их обоих. Одним словом, мне неприятно теперь вспоминать об этом. Я чувствую свою вину перед этим человеком.
 Атос посмотрел на товарища.
 – Эти чувства делают вам честь, друг мой. Однако повторяю вам – мне очень не понравился этот господин. И у меня из головы не идет одна картина. Я иногда вижу ее во сне и тогда просыпаюсь…
 – Атос! – воскликнул д’Артаньян, желая обратить все в шутку, потому что глухой голос мушкетера и мысли, вызванные встречей с де Бардом, начали тревожить его. – Атос! Вы же сами всегда убеждали нас, что не верите снам.
 – Я стараюсь не верить им, но они часто мучают меня.
 – Что же за сновидение способно напугать такого человека, как вы?
 – Улица Скверных Мальчишек и вы, залитый кровью.
 Д’Артаньян передернул плечами.
 – Это просто воспоминание о прошедших событиях. Но все это в прошлом, Атос.
 – Я бы тоже подумал так, если бы не одно отличие от того, что было в реальности. Я подбегаю к месту поединка и вижу вас, залитого кровью и распростертого на земле. А подле вас стоит человек с окровавленной шпагой, которой только что пронзил ваше сердце. Теперь я узнал его. Это тот, кто повстречался нам только что, – граф де Вард.
 Несмотря на всю храбрость и самообладание, д’Артаньян вздрогнул.
 Некоторое время друзья ехали молча.
 Однако гасконец не мог долго пребывать в унынии. Горячая южная кровь его неизменно одерживала верх в единоборстве со страхами и печалями, стремящимися ее студить.
 – Ах, Атос! Вы сделались ворчуном! Походная жизнь утомила вас, – рассмеявшись, ответил д’Артаньян, вдыхая полной грудью холодный воздух и чутко прислушиваясь к ночным звукам.
 – Ничуть. Мне нравится не сходить с седла целый день, скакать и палить из мушкета. Это значительно приятнее, чем ларошельское сидение в траншеях, и я считаю, что этот зимний поход встряхнул меня, однако…
 – Что же?
 – Однако же – если раньше мы все-таки служили королю и частенько задавали трепку гвардейцам кардинала, то теперь, кажется, мы все служим кардиналу. Солдаты де Тревиля и господина де Кавуа оказались в одной компании.
 – Но сейчас мы служим Франции, дорогой Атос.
 – Не спорю. Но все же – Франции и кардиналу, а не королю Франции.
 – Но ведь его величество идет во главе войск!
 – Полно, вам это кажется, друг мой. Во главе войск идет Ришелье под королевскими знаменами.
 – Атос, вы неисправимый скептик!
 – Просто я вижу вещи в их истинном свете. Однако постойте, я сейчас мало что вижу, но слышу вполне достаточно!
 – Что еще? Достаточно для чего?!
 – Для того, чтобы предположить, что мы сейчас будем иметь дело с дозором испанцев. Прислушайтесь, разве вы не слышите?
 – Вы правы, теперь слышу. Тихо, друзья!
 Последние слова д’Артаньяна относились к остальным мушкетерам их маленького отряда, которые следовали несколько позади.
 Атос не ошибся. Неподалеку всхрапнула лошадь, вслед за этим послышались приглушенные голоса.
 В этот момент лошадь одного из мушкетеров призывно заржала.
 Сдавленное проклятие мушкетера совпало с резким возгласом со стороны испанцев:
 – Quien es? Alto!  [26] 
 – Хотел бы я знать, сколько их там, – пробормотал д’Артаньян, всматриваясь в темноту.
 – Не имеет значения, – отозвался Атос. – Не станем же мы прятаться в кустах, столкнувшись нос к носу с неприятелем. Да и не сотня же их, в самом деле! Командуй атаку, д’Артаньян!
 Впереди забряцало оружие. Послышалась возня, потом все утихло.
 – Они готовят нам ловушку, – сказал д’Артаньян.
 – Они думают, что готовят нам ловушку, – ответил Атос, усмехнувшись.
 – Ты прав, Атос. Они не могут передвигаться бесшумно – следовательно, они остались на прежнем месте. Мы примерно представляем, где это. Я думаю, у тех темнеющих на фоне неба кустов орешника, в двух сотнях шагов отсюда.
 – Вы поражаете меня, д’Артаньян, – заметил Атос. – Как вы можете знать, что это орешник, в то время как я с трудом могу разглядеть вашу шляпу?
 – Разумеется, я говорю наугад – просто тут кругом растет орешник. Ну-ка, друзья, приведем господину де Тревилю одного-двух испанцев. Он давно хочет узнать об их передвижениях из первых рук.
 По приказу д’Артаньяна двое мушкетеров поскакали налево, огибая испанцев с их правого фланга по широкой дуге и производя как можно больше шума. Одновременно другая пара устремилась вправо, также с шумом пробираясь сквозь кустарники и хрустя сухими ветками. При этом мушкетеры перекликались на разные голоса, отчего создавалось впечатление, что их по меньшей мере втрое больше, чем это было в действительности.




 Глава сорок первая,
 из которой видно, что не все неожиданности бывают неприятною свойства


 С того места, где притаились испанцы, грохнуло несколько выстрелов. Испанцы палили наугад в темноту. Излишне говорить, что такая стрельба не могла причинить никакого вреда и имела целью скорее достижение психологического эффекта. Немного спустя со стороны испанцев послышались крики. Атос прислушался.
 – Кажется, они обсуждают, как бы убраться подобру-поздорову. Наши обходные маневры их напугали.
 – Вы знаете испанский, Атос?
 – Мне немного знаком этот язык, – сдержанно ответил мушкетер.
 – Положительно вы созданы из одних достоинств, Атос – вы великий человек!
 – Д’Артаньян, вам нужно переселиться ко мне и повторять эти слова всем, кто вздумает заглянуть в мое жилище, покуда я пью.
 Прогремел еще один выстрел, после чего кусты затрещали.
 – Пора! – сказал д’Артаньян, выхватывая шпагу. Он, Атос и оставшийся с ними мушкетер бросились вперед. Их товарищи продолжали поднимать шум на флангах.
 Послышалась команда испанского офицера к отступлению.
 – Они бегут! – закричал д’Артаньян. – Не дайте им всем уйти, молодцы! Нам нужен пленный.
 Прямо в лицо ему полыхнула вспышка выстрела. Пуля пролетела мимо.
 – Эта оплошность будет стоить вам жизни, сеньор, – проговорил д’Артаньян, прокалывая шпагой темный силуэт.
 – Господин лейтенант, они отступили. – С этими словами к нему подбежал мушкетер, принимавший участие во фланговом обходе.
 – Тысяча чертей! Неужели все?
 – Нет, вот один лежит, – флегматично отозвался Атос, подходя ближе. – Однако у меня создалось впечатление, что он уже не поднимется, а следовательно, не представляет для нас интереса.
 – Какая жалость, – сказал д’Артаньян. – Я ведь ткнул его наудачу. Он выстрелил в меня в упор.
 – Узнаю вас, друг мой, – заметил Атос. – Этот д’Артаньян никогда ничего не делает наполовину.
 – Неужели мы так и не добудем пленного?!
 – Здесь еще двое, – послышались веселые голоса мушкетеров, обходивших испанский пост слева и теперь возвращавшихся назад. – Лейтенант, мы ведем двоих.
 Мушкетеры подталкивали перед собой двоих безоружных людей. Один пошатывался – видно, его помяли в стычке. Судя по форме, оба принадлежали к одному из испанских пикинерных полков.
 – Они замешкались на той прогалине. Там мы и навалились на них, – лихо подкручивая ус, объявил один из мушкетеров. Он был явно доволен собой.
 – Атос, спросите, пожалуйста, говорит ли кто-нибудь из них по-французски, – попросил д’Артаньян.
 Мушкетер подошел к тому из испанцев, кто, казалось, меньше пострадал во время пленения, и задал вопрос:
 – Habla usted frances?  [27] 
 Испанец помотал головой и как-то неловко взмахнул руками. Очевидно, французский ему не был знаком.
 – Me entiende? Que idiomas habla? Ingles?  [28] – продолжал Атос.
 В этот момент второй испанец сделал шаг навстречу мушкетеру и срывающимся голосом произнес:
 – Si, senor  [29] . Я хочу сказать… Боже милостивый! Неужели это и вправду господин Атос?!
 Тут уже настала очередь д’Артаньяна:
 – Одно из двух: или я сошел с ума, или… Черт меня побери, с каких пор испанские солдаты разговаривают по-французски с пикардийским произношением?
 – Ох… ура! И господин д’Артаньян тут, ура! Я так и знал, что нам наконец-то повезет… Ура! – дико закричал пленный, причем его французский действительно выдавал в нем уроженца той самой славной провинции, которую упомянул только что д’Артаньян. – Теперь я ничего больше не боюсь! Ты слышишь, Гримо, – нам повезло! Я говорил… О Господи! Какая удача!.. – с этими словами «испанец» осел на землю, видимо, потеряв последние силы.
 – Да это же и в самом деле Планше! – вскричал д’Артаньян, бросаясь к упавшему. – Настоящий Планше – целый и невредимый. Черт побери, скорее в лагерь! Я не могу снова потерять Планше, едва он нашелся.
 Пока продолжалась эта сцена, Атос медленно приблизился ко второму пленному, которому он задавал вопросы по-испански.
 – Почему вы не отвечали мне, Гримо? – спросил он ровным голосом.
 – Не мог, сударь, – взволнованно отвечал Гримо, так как это действительно был он.
 – Отчего?
 – Без вашего разрешения, сударь, – почтительно кланяясь, сказал Гримо.




 Глава сорок вторая
 Сражение


 Планше получил легкую контузию в голову, кроме того на теле у парня оказалось несколько синяков и царапин. Окруженный вниманием, он быстро пошел на поправку. Его кратковременный обморок был вызван скорее чрезмерными переживаниями.
 В ту памятную ночь оба приятеля наконец по недосмотру командования оказались в одном дозоре и решили воспользоваться благоприятными обстоятельствами. Говоря попросту, Планше и Гримо давно собирались дезертировать и вознамерились рискнуть.
 В ответ на вопросы своих господ Планше и Гримо отвечали, что в Новом Свете попали к испанцам в плен и, так как те постоянно ощущали нехватку солдат, а следовательно, и набирали наемников больше, чем кто-либо еще, оба в скором времени пополнили ряды испанских войск на новом европейском театре военных действий.
 Выведывать подробности их приключений в Новом Свете у Гримо было совершенно бесполезно. Любой, кто задался бы целью узнать что-либо у этого своеобразного малого, должен был приготовиться вытягивать из него сведения до глубокой старости.
 Оставался Планше. Однако хитрец под предлогом контузии уклонялся от рассказов. Стоило д’Артаньяну перевести разговор на их похождения в Америке, как его вновь обретенный слуга принимался жалобно охать и стонать, жалуясь на боли в голове.
 Волей-неволей гасконцу приходилось отступать, что же касается Атоса, то он, как известно, был самым нелюбопытным человеком на свете. Он довольствовался тем, что снова нашел Гримо.
 – Только потеряв лакея, – говорил Атос, – понимаешь, чего лишился.
 Вскоре Планше поправился и теперь сопровождал своего господина, куда бы тот ни направлялся. Если д’Артаньян обходил траншеи, Планше шагал позади с мушкетом на плече. Когда гасконец отправлялся куда-нибудь верхом, Планше ехал рядом, положив тяжелый мушкет поперек седла.
 Нечего и говорить, что верный Гримо тенью следовал за Атосом, и, если мушкетеры ехали вместе, а так бывало почти всегда, они со своими лакеями представляли маленький отряд, совсем как в былые времена.
 Однажды Атос и д’Артаньяи, сопровождаемые Планше и Гримо, ехали бок о бок, неторопливо беседуя. Только что они переправились через По и теперь приближались к линиям испанских аванпостов. В их намерения входило определить, насколько испанцы продвинулись к северу от Казале – главного города маркграфства Монферра, который они безуспешно осаждали.
 Атос был настроен по обыкновению философски и вполголоса говорил д’Артаньяну:
 – Вот увидишь, д’Артаньян, – испанцы снимут осаду. Им туго приходится после поражения их союзников. И тогда начнется то самое бессмысленное занятие, о котором я тебе говорил еще в Париже. Мы станем гоняться за ними по всей Ломбардии, доберемся до Мантуи, получим удар в спину от имперцев, не успев оглянуться, мы снова окажемся под Казале, если не еще восточнее, соберемся с силами, получим подкрепление, вытесним неприятеля из Монферра…
 – Ах, Атос! По-вашему, остаток жизни мы обречены провести на бивуаках.
 – Бивуаки победоносной армии не самое плохое место в этом мире, – невозмутимо отвечал Атос. – По мне и это годится, было бы в лагере доброе вино.
 С тех пор как Портос распрощался с ними, а Арамис таинственно исчез, сказав случайно встреченному д’Артаньяну лишь несколько неопределенных фраз, Атос сильно изменился. Мушкетер по-прежнему выглядел, как благородный вельможа, кем он, вне всякого сомнения, и являлся. Но в облике его все чаще сквозила усталость и какая-то опустошенность. И хотя в лучшие свои дни он оставался «великим Атосом», д’Артаньян с тревогой замечал, как меланхолия, ранее лишь временами затуманивавшая взор его друга, теперь постоянно становится его спутницей и как, желая развеять ее, Атос опустошает одну бутылку за другой, погружаясь в еще большую меланхолию.
 Теперь гасконцу случалось видеть своего друга в таком состоянии все чаще. Д’Артаньян чувствовал, что этот человек, почти начисто лишенный эгоизма, испытывал потребность постоянно проявлять щедрость своей незаурядной натуры.
 Потеряв двоих друзей, Атос потерял многое из того, что привязывало его к жизни. Этот человек, дружбой которого гасконец справедливо гордился, должен был жить не только и не столько для себя, сколько для друзей.
 Будучи одиноким и, по-видимому, имея причины не поддерживать близких отношений с родственниками, Атос дорожил тем, что называли в Париже «четверо неразлучных», и глубоко переживал расставание с друзьями, хоть и не показывал этого внешне.
 – Знаете, о чем я сейчас мечтаю, дорогой Атос? – спросил д’Артаньян.
 – О поездке в Клермон-Ферран, должно быть? – с грустной полуулыбкой предположил мушкетер.
 – Об этом тоже. Но сейчас я имел в виду нечто совсем другое.
 – Что же?
 – Мне хотелось бы показать вам мою родную Гасконь. Я познакомил бы вас с родителями. Мы славно бы поохотились с вами. Я повез бы вас в ланды – куда-нибудь возле Дакса. В Гаскони не бывает таких суровых зим, как в Париже, а мы отправились бы туда весной.
 Представьте, Атос, мы скакали бы с вами по песчаной почве ланд. Окрестные холмы повсюду, сколько видит глаз, покрыты лиловым ковром вереска. Сосны качают ветвями, и в воздухе стоит аромат смолы, особенно сильный после дождя. Никого нет в округе на несколько лье, только в долине кое-где пасутся стада овец под присмотром седого пастуха. А на горизонте, словно облака, видны вершины Пиренеев, затуманенные легкой утренней дымкой.
 Атос пожал руку товарища.
 – Д’Артаньян, вы так живо описали все это, что я будто уже побывал там вместе с вами. Мы непременно отправимся в Гасконь, и вы покажете мне голубые воды Гаронны, как только кончится эта война.
 – В самом деле! Испросим отпуск. Господин де Тревиль не сможет отказать нам, так как мы, несомненно, еще не раз отличимся в походе! Испросим отпуск, говорю я, и поедем!
 – Таким вы мне больше нравитесь, любезный д’Артаньян, – с легкой улыбкой отвечал Атос. – Я было подумал, что вы тоже впали в меланхолию и начали писать стихи. Хватит мрачных физиономий, хватит меня одного!
 – Нет, нет! Никакой меланхолии, Атос! Ни у вас, ни у меня, – подхватил д’Артаньян. – Слышите звуки труб – это военная музыка. Она горячит кровь и зовет нас вперед!
 – Однако сигналы доносятся вовсе не из нашего лагеря.
 – Черт возьми! Вы правы.
 – В таком случае давайте поднимемся на тот холм, что находится неподалеку от нас. Возможно, оттуда удастся рассмотреть позиции неприятеля.
 Оба мушкетера пришпорили своих лошадей и через несколько минут оказались на вершине холма, указанного Атосом. Планше и Гримо не отставали от них.
 Глазам их предстала картина, напоминавшая растревоженный муравейник. Испанцы явно перешли к решительным действиям. Атос и д’Артаньян не могли знать, что армия противника получила нового главнокомандующего. Граф Спинола, прибывший из Фландрии, решил встряхнуть свои войска. Его послужной список пестрел победами, одной из которых было знаменитое взятие Бреды.
 Посовещавшись, друзья приняли единственно разумное решение – повернули в лагерь, стремясь достичь его со всей мыслимой быстротой.
 Получив донесение о начале наступательных действий противника, Ришелье отдал приказ о контрнаступлении. Лагерь пришел в движение, и по прошествии не столь уж большого срока французские войска были развернуты для сражения.
 Одной из самых сильных сторон французского солдата является его знаменитая неудержимая первая атака. Звуки военных маршей бодрят галльский дух, красочные мундиры превращают кровавую битву в некое подобие парада. И французский воин, презирая смерть, устремляется вперед – к победе и славе!
 То тут, то там, где противные стороны вошли в близкое соприкосновение, завязывалась перестрелка, и хотя никто из военачальников не отдавал приказа о начале боя, он начался сам по себе. Открыла огонь артиллерия, ощетинились длинными пиками ряды пехоты, и постепенно местность стала заволакиваться голубоватым пороховым дымом.
 Кардинал в легкой кирасе с самым воинственным видом наблюдал за ходом сражения, посылая адъютанта за адъютантом со своими приказами к командирам различных частей. Ришелье увидел, что неподалеку завязался жестокий кавалерийский бой, в который оказалась втянута и конная часть, прикрывавшая французскую батарею.
 – Господа, – повернулся Ришелье к своей свите, – вы видите, что пушки остались без всякого прикрытия? Скачите к полку мушкетеров, они находятся ближе всех, и передайте мой приказ передвинуться влево и вперед для защиты батареи.
 Один из офицеров притронулся к шляпе в знак повиновения и бросился исполнять приказ кардинала. Он вскочил на коня и поскакал к мушкетерам.
 Но в это время часть прорвавшихся испанских кавалеристов из числа того же полка, что рубился с рейтарами, прикрывавшими пушки, видя, что никто им не препятствует, повернула своих лошадей.
 Они отлично видели, что французские канониры беззащитны, и намеревались изрубить их до того, как они получат помощь от мушкетеров.
 Офицер несся во весь опор, но он оказался в опасном положении. Несколько испанских всадников находились на расстоянии выстрела от этого адъютанта кардинала. Они и открыли огонь.
 Одна из пуль угодила в лошадь. Благородное животное, захрапев, опустилось на колени. Всадник успел соскочить на землю и теперь стоял на открытой местности, судорожно сжимая шпагу и заряженный пистолет.
 К нему неслись несколько всадников из числа испанского полка.
 Мушкетеры тоже поспешили на помощь к соотечественнику, однако испанцы были ближе.
 Неожиданно один из солдат, вооруженный мушкетом, находившийся в рядах мушкетеров г-на де Тревиля, установил тяжелый мушкет на опору, аккуратно прицелился и выстрелил.
 Один из неприятельских кавалеристов взмахнул руками и откинулся в седле. Лошадь же его, дико всхрапывая, продолжала скакать вперед.
 Солдат переменил мушкет, взял протянутый ему кем-то заряженный вместо предыдущего, и так же быстро, но без суеты прицелился и выстрелил вторично.
 Второй кавалерист был убит наповал.
 Это было слишком. Двое или трое оставшихся осадили коней и круто развернули их хвостами к приближавшимся мушкетерам. Опасность для офицера миновала. Он вынул платок и вытер им бледный лоб, покрывшийся холодной испариной.
 Описанная сцена заняла несколько минут, но адъютанту Ришелье она показалась вечностью.
 Мушкетеры продолжали преследовать испанцев.
 – Ай да Планше! – крикнул д’Артаньян, проносясь мимо солдата, только что меткими выстрелами уложившего двух кавалеристов противника; теперь он перезаряжал мушкет.
 Это действительно был Планше. Окончив заряжать оба мушкета, он повернулся к Гримо, который, подойдя сзади, тронул его за плечо.
 – Узнал? – спросил он.
 – А что, Гримо, – не обращая внимания на вопрос товарища, заметил гордый Планше, – я начинаю считать, что наш американский опыт не такая уж плохая штука!
 Гримо пожал плечами, словно желая сказать, что и не думает с этим спорить.
 – Узнал? – снова спросил он.
 – Кого?
 – Офицера.
 – Ты имеешь в виду того адъютанта, которого испанцы раскрошили бы в капусту, если бы не я? – самодовольно спросил Планше.
 Он и сам еще не мог поверить, что ему удалось уложить двух противников двумя выстрелами. Гримо утвердительно кивнул.
 – К сожалению, я не разглядел его лица, но надеюсь, что он разглядел и запомнил мое.
 – Знаешь, кто это?
 – Кто?
 – Рошфор! – ответил Гримо.
 И в первый раз за последние несколько месяцев он улыбнулся. Его улыбка показалась Планше несвоевременной.




 Глава сорок третья
 Победителей не судят


 Сражение продолжалось. Но в ходе боя наступил перелом. Испанцы уже не атаковали, а медленно пятились назад, теснимые войсками короля. Кое-где это отступление больше напоминало бегство.
 Д’Артаньян в своем преследовании вырвался вперед. Гасконец несся без оглядки, ничего не видя перед собой, кроме разбегающихся во все стороны фигур с эмблемами цвета крови и золота. Клинок его был обагрен кровью врагов.
 Неожиданно перед ним возник дворянин в черном бархате; он не бежал, а стоял неподвижно. Будь д’Артаньян более суеверным человеком, он, возможно, подумал бы, что сам князь тьмы преградил ему путь, предлагая сойтись в смертельной схватке.
 Но наш гасконец был чужд мистических умонастроений. Поэтому он крикнул:
 – Сдавайтесь, сударь! Сдавайтесь, и я пощажу вашу жизнь.
 – Как бы не так, – гордо отвечал испанец. – Благородный идальго не сдается – он убивает врага или умирает на месте!
 С этими словами он выстрелил в д’Артаньяна. Мушкетер, уловив намерение врага, успел поднять лошадь на дыбы. Всадник избежал пули, но прекрасная серая кобыла, верой и правдой служившая мушкетеру, была убита.
 – А, проклятие! – вскричал д’Артаньян, бросаясь на испанца с обнаженной шпагой.
 По-видимому, идальго был важной персоной. Несколько неприятельских солдат, увидев, что их командиру угрожает опасность, прекратили отступление и, повинуясь чувству долга и воинской дисциплине, поспешили на помощь к дворянину в черном.
 – Не беспокойся, д’Артаньян. Этих предоставь мне, – крикнул Атос – единственный, кто сумел не отстать от своего товарища в этой сумасшедшей скачке.
 Атос принялся за дело со своим обычным хладнокровием. Разрядив пистолеты в приближающихся солдат (обе пули не пропали даром), он обнажил шпагу. Шпага в руке Атоса всегда была грозным оружием, но сегодня мушкетер превзошел самого себя. Испанцы валились вокруг него, как снопы.
 Таким образом, д’Артаньян получил возможность без помехи заняться своим гордым противником. Испанец превосходно орудовал своим толедским клинком, но ему было все же далеко до д’Артаньяна. Он запаздывал отражать выпады мушкетера и уже два раза был на волосок от гибели. Это заставило его нервничать.
 После очередной ошибки своего соперника гасконец приставил острие своей шпаги к горлу последнего.
 – Скажите ваше имя, сударь. Ваше поведение, равно как и знание французского языка, делает вам честь, но плена вам не избежать. С другой стороны – как бы вы ни старались, вы не заставите меня убить безоружного дворянина, сражавшегося столь храбро.
 Испанец, тяжело дыша, привстал на одно колено. Положение его было безвыходным, и он это понял.
 – Я сдаюсь. Меня зовут дон Алонсо дель Кампо-и-Эспиноса.
 – Вот так штука, – пробормотал д’Артаньян. – Выходит, я взял в плен бывшего господина моего Жемблу.
 Атос тем временем методично разделался с нападавшими. Двое лежали на земле неподвижно, еще несколько человек получили ранения разной степени тяжести.
 – Я всегда знал, что вы не любите шутить, друг мой, – заметил д’Артаньян, осматриваясь вокруг. – Сам Портос позавидовал бы вам, доведись ему оказаться тут в эту минуту!
 Атос молча улыбнулся своей чуть печальной улыбкой.


* * *

 – Вон два молодца захватили в плен какого-то важного испанца, – проговорил его величество, наблюдая в подзорную трубу. – О, да на них мушкетерские плащи! Это ваши подчиненные, Тревиль.
 – Все мушкетеры в первую очередь подчиняются своему королю, – дипломатично отвечал г-н де Тревиль.
 – Кто это, Тревиль?
 – Это господа Атос и д’Артаньян, лейтенант мушкетеров вашего величества, – отвечал г-н де Тревиль с поклоном.
 – Я постоянно слышу эти имена, – сказал король, обрадованный тем, что испанцы бегут по всей линии. – Пора представить к награде этих храбрых дворян.
 – Они заслужили ее, ваше величество, – заметил капитан мушкетеров.
 – Вот и отлично, Тревиль. Включите их имена в наградные списки по вашему полку.
 Испанцы стремительно откатывались назад. Осада Кагале была снята…
 – Северная Италия – наша, – поставил точку Ришелье. – Теперь я займусь… Знаете, чем я займусь, Рошфор?
 Спасенный Планше офицер уже слегка оправился после своего недавнего приключения.
 – Вероятно, Роганом с его гугенотами, ваше высокопреосвященство?
 – Мы пойдем в Севенны, но чуть позже, чуть позже, Рошфор. Теперь стоит подумать об англичанах.
 – О том, чтобы разбить их?
 – О том, чтобы помириться с ними, Рошфор. В европейской войне Франция должна сделать ставку на северные державы. Мы поддержим шведов и голландцев, помиримся с Карлом Английским и… Испании с Австрией не устоять. Габсбурги везде получат свое.


* * *

 Бой завершился. Войска отдыхали на бивуаках.
 – Кажется, это надолго. Испанцы бегут – им не оправиться, – сказал д’Артаньян.
 – Похоже, что так, – согласился Атос. – Это обстоятельство стоило бы отпраздновать, но сегодня вечером я занят.
 – Какие дела мешают вам, дорогой Атос? – удивился гасконец.
 – Я обещал вернуть долг и до сих пор не сдержал слова.
 – Я знаю вашу аккуратность в подобного рода делах, – сказал д’Артаньян, думая, что Атос по обыкновению проиграл в карты.
 – Кстати, – обычным своим спокойным тоном произнес мушкетер. – Помнится, вы рассказывали мне веселую историю про бравого рейтарского полковника и нашего общего знакомого – капитана затонувшей фелуки. Он сообщил какие-то забавные вещи про наших слуг.
 – Отлично помню, – улыбнулся д’Артаньян.
 – Где он теперь?
 – Кажется, состоит при штабе его высокопреосвященства, ведь штатгальтер направил его к кардиналу.
 – Отлично, – еле слышно проговорил Атос и перевел разговор на другую тему.
 Через несколько минут, попрощавшись с д’Артаньяном, мушкетер направился к той части лагеря, где располагался сам кардинал и его штаб.
 – Могу я поговорить с дежурным офицером? – спросил Атос у часового.
 Солдат было заколебался, но мушкетерский плащ и благородная внешность Атоса быстро рассеяли все его сомнения.
 – Сейчас я позову его, сударь, – ответил он и отошел. Атос спокойно дождался офицера.
 – Что вам угодно, сударь? – спросил тот, появляясь в сопровождении позвавшего его часового.
 – Я хочу попросить вас оказать мне любезность, – сказал Атос.
 – Какую?
 – Передать фламандскому офицеру по имени Ван Вейде, прибывшему к армии не столь давно с поручением от штатгальтера к его высокопреосвященству, что его хочет видеть дворянин из роты мушкетеров де Тревиля.
 – Вы не назовете своего имени? – спросил офицер.
 – Думаю, вышеназванный господин поймет, о ком идет речь.
 – В таком случае прошу вас подождать, – отвечал дежурный офицер, несколько удивленный нежеланием Атоса назвать свое имя.
 Однако он тотчас же ушел, чтобы позвать фламандца. Прошло немало времени, прежде чем офицер вернулся. Рядом с ним шагал бывший капитан «Морской звезды». Все это время Атос молча стоял в стороне.
 – Надеюсь, сударь, у вас найдется для меня немного времени? – холодно осведомился Атос, поблагодарив дежурного офицера.
 Ван Вейде, ожидавший увидеть д’Артаньяна, лишь кивнул. Он явно был озадачен и не слишком обрадован при виде Атоса.
 – Отлично, – продолжал Атос, взяв под руку фламандца и отводя его в сторону; издали это напоминало разговор двух неторопливо прогуливающихся собеседников. – Наша беседа, хоть она и не займет много времени, не предназначена для чужих ушей. Вы узнали меня, сударь?
 – Да, – наконец выговорил фламандец. – Я вас узнал.
 – Прекрасно, – сказал Атос. – Тогда перейдем к делу, для которого я вас вызвал. Вы, несомненно, помните, о чем я предупреждал вас перед отплытием в Ла-Рошель.
 Фламандец снова молча кивнул.
 – Надеюсь, вы также не забыли моего обещания разыскать вас и свести с вами счеты, если мой друг д’Артаньян будет схвачен в Ла-Рошели. К несчастью, мои худшие опасения оправдались: он был отправлен на виселицу, но небу было угодно избавить его от петли – в этом мире изредка происходят справедливые вещи. Но д’Артаньян был задержан вторично, и опять лишь счастливый случай помог ему остаться в живых.
 – Господина д’Артаньяна спасло именно мое отплытие из гавани, – нервно заметил Ван Вейде.
 Атос кивнул:
 – Признаю это. Но что отсюда следует? Ведь, поднимая якоря, вы вовсе не думали о спасении господина д’Артаньяна и не предполагали такого исхода.
 Фламандец молчал.
 – Итак, – продолжал Атос, – факты свидетельствуют против вас. Я не обвиняю вас в злом умысле, хотя и не собираюсь оправдывать вас. Я не судья и не адвокат. Однако я собираюсь сдержать свое обещание. Выбор оружия я предоставляю вам, сударь.
 – Однако, черт возьми! – вскричал не на шутку встревоженный спокойной уверенностью Атоса фламандец. – Даже сам господин д’Артаньян не предъявляет мне в этом деле никаких претензий. Мы встретились, как добрые друзья.
 – Если бы вы встретились, как враги, вы не разговаривали бы со мною сейчас, – невозмутимо отвечал Атос. – Господин д’Артаньян имеет обыкновение убивать своих врагов.
 – Но я никоим образом не влиял на то, чтобы он был арестован тогда в Ла-Рошели. Его узнал один англичанин, из числа защитников города.
 – Англичане на то и существуют, чтобы портить жизнь людям, – так же невозмутимо отвечал Атос. – Этот довод не может быть принят во внимание.
 – Но это же нелепо! – вскричал Ван Вейде.
 Атос молча пожал плечами.
 Поскольку во время этого разговора они продолжали двигаться в направлении, избранном мушкетером, сейчас они удалились довольно далеко от центра лагеря и даже вышли за его пределы.
 Атос остановился и сбросил плащ.
 – Я вас привел сюда, – сказал он, – не из любви к эффектам, а просто потому, что нам здесь не помешают.
 Они стояли на краю заброшенного кладбища. Ван Вейде понял, что любые его доводы будут бесполезны, и резким движением выхватил шпагу из ножен. В ответ Атос плавно вынул свою.
 – Защищайтесь, сударь, – будничным тоном сказал он.
 – Сами защищайтесь, черт побери! – крикнул Ван Вейде и отчаянно ринулся вперед.
 Вечером, выйдя из палатки, д’Артаньян носом к носу столкнулся с Рошфором.
 – А, это вы, кавалер!
 – А, это вы, лейтенант!
 – Что вы здесь делаете, разгуливая по лагерю так поздно?
 – Я разгуливаю, где мне вздумается, господин д’Артаньян.
 – Разумеется, это ваше право. Однако здесь вы подвергаете свою драгоценную особу большему риску, чем в любой другой части лагеря.
 – Это еще почему?
 – Потому, что мои мушкетеры недолюбливают людей вашего склада, милостивый государь.
 – Чем же я неприятен господам мушкетерам, позвольте вас спросить?
 – Ну, хотя бы тем, что шпионите за людьми, а потом они не без вашей помощи оказываются на виселице.
 – Я не очень-то силен в искусстве расшифровки того, что произносит полупьяная мушкетерская глотка. Поэтому лучше объясните прямо – на что вы намекаете?
 – Я имею в виду, что никто в роте вас не считает порядочным человеком после того, как вы отправили на тот свет Шалэ.
 – Шалэ отправил на тот свет палач.
 – Не будь вас, Рошфор, дело никогда бы не дошло до эшафота. И вам это прекрасно известно.
 – Вы снова ищете ссоры, д’Артаньян!
 – Я никогда не ищу ссор, милостивый государь, но также никогда не спускаю тем, кто меня задевает!
 – Тысяча чертей, эти гасконцы невыносимы!
 – А наглецы вроде вас, сударь, и подавно!
 Через полчаса на опушке редкого леса д’Артаньян подал руку кавалеру де Рошфору, помогая ему подняться с земли.
 – Вы снова ранили меня. Мне не везет, – почти беззлобно проговорил Рошфор.
 – Просто я дерусь лучше вас. Обопритесь на мою руку, – предложил д’Артаньян.
 – Да, так будет лучше, – заметил Рошфор, ковыляя рядом.
 На этот раз клинок мушкетера проколол ему бедро.
 – Вообще говоря, я несправедлив. Сегодня мне, напротив, неслыханно повезло, – задумчиво проговорил Рошфор спустя несколько минут.
 – О чем вы? – спросил д’Артаньян.
 – Да ведь это ваш слуга двумя превосходными выстрелами буквально спас меня от гибели сегодня утром.
 – Так это были вы? – удивился д’Артаньян. – Бьюсь об заклад, что он не узнал вас. Недаром, значит, мне почудилось, что-то знакомое в том неуклюжем кардинальском адъютанте, которого чуть было не превратили в отбивную.
 – Постойте, д’Артаньян. Я скоро поправлюсь и уж в третий раз расплачусь с вами за все.
 – Подумать только, – со смехом сказал мушкетер, – если бы не Планше, я мог бы лишиться сегодняшнего удовольствия. Парень наловчился стрелять в Новом Свете!
 – Планше был в Новом Свете? – удивился Рошфор.
 – Впрочем, вас это не касается, – был ответ д’Артаньяна.
 – Три часа назад я представил вашего Планше к производству в чин сержанта Пьемонтского полка. Кардинал собственноручно подписал приказ, – заметил Рошфор, припадая на одну ногу.
 – Я рад, что не убил вас, Рошфор. После того, что вы сделали для парня, мне было бы грустно, клянусь вам.
 – Я тоже рад, – проявляя завидное чувство юмора, отвечал конюший его высокопреосвященства. – После того, что он сделал для меня, мне тоже было бы грустно, если бы вы меня убили.
 Утром кардиналу доложили о двух дуэлях, состоявшихся в лагере накануне.
 – Господа офицеры, должно быть, перепили на радостях, – кисло заметил Ришелье. – Им мало оказалось неприятеля, и они принялись за однополчан! Каковы же последствия этих дуэлей?
 Ему было отвечено, что двое дворян ранены, причем один из них тяжело и его жизнь в опасности.
 – Имя тяжелораненого! – потребовал кардинал. Ответ привел его в ярость.
 – Посланник штатгальтера ранен и только не убит! Не в сражении, нет! Он ранен в лагере армии французов. И это как раз в то время, когда мне позарез нужны эти голландцы! Кто же второй пострадавший? Надеюсь, это не представитель короля Карла при главной квартире его величества?!
 – К счастью, нет, ваше высокопреосвященство. Это французский дворянин.
 – Имя?
 – Шевалье де Рошфор!
 – И вы смеете мне говорить «к счастью»!! – Зрачки его высокопреосвященства неестественно расширились. – Мой конюший! Кто посмел?
 – Шевалье де Рошфор отказывается назвать имя второго участника дуэли, утверждая, что все произошло случайно. Он говорит, что рана легкая и такой пустяк не стоит внимания.
 – Но, черт возьми, ведь он тоже нарушил эдикты. Не стоит внимания! Как бы не так, – фыркнул кардинал, все же несколько успокоенный тем, что его любимец не сильно пострадал.
 – Так, может быть, это и впрямь недоразумение? – спросил кардинал немного спустя.
 – Нет, ваше высокопреосвященство. Несколько человек видели, как шевалье де Рошфор условился о дуэли.
 – С кем? Назовите имя?!
 – Не берусь точно утверждать, ваше высокопреосвященство, но очевидцы склонны полагать, что вторым был господин д’Артаньян из роты господина де Тревиля.
 Кардинал откинулся на спинку кресла.
 – Удалось ли выяснить, кем ранен господин Ван Вейде?
 – Да, ваше высокопреосвященство. Этот дворянин принес его в госпиталь и передал в руки врачей, не думая скрываться. Врачи полагают, что, если бы он не сделал этого, господин Ван Вейде имел все шансы погибнуть до утра, не приходя в сознание.
 – Кто же этот «благодетель»?!
 – Господин Атос, роты де Тревиля.
 – Ваше величество, почему же господ д’Артаньяна и Атоса нет в списках награжденных? – спросил г-н де Тревиль у короля. – Это несправедливо – ведь там значатся фамилии графа д’Аркура, шевалье де Бюлли, господина Пютанжа, которые, слов нет, тоже храбро сражались, но сделали вполовину меньше, чем ваши мушкетеры. Извольте припомнить, ваше величество, – это они захватили в плен одного из лучших генералов неприятельской армии.
 – А потом надолго уложили в постель посланника штатгальтера Нидерландов и конюшего господина кардинала. Впрочем, последнему, кажется, досталось поменьше!
 – По-видимому, это утверждает господин кардинал… – начал было г-н де Тревиль.
 – Это говорю тебе я, гасконская твоя голова. Я, твой король, которого не зря же зовут Людовиком Справедливым. Господин кардинал был в ярости и просил меня арестовать этих мушкетеров…
 – И что же вы ответили ему, ваше величество?
 – Я ответил… ну, я ответил, что победителей не судят.




 Глава сорок четвертая
 Кампания окончена, кампания продолжается


 Блестящий зимний поход сделал кардинала хозяином положения в Северной Италии. Воспользовавшись плодами своей победы, Ришелье заключил в Сузе мир с Англией.
 Заметим для любознательного читателя, что именно это обстоятельство заставило Карла I принять роковое решение править страной без участия парламента. Впоследствии оно стоило ему головы.
 После этого Ришелье обратил войска против Севенн. Герцог Роган еще держался здесь, находя поддержку у своего неожиданного союзника в лице испанского короля Филиппа IV и его министра Оливареца и опираясь на многочисленные здесь крепости.
 Однако сопротивление гугенотов быстро падало перед войском, которое вел сам король. Его величество поступал сурово лишь там, где встречал отпор, но с покорившимися обходился милостиво. Протестанты не могли ждать помощи ниоткуда: союзники-испанцы потерпели поражение в Северной Италии и зализывали раны, с Англией кардинал заключил мир.
 Герцог Роган покинул Францию. Он поступил на венецианскую службу. Разумный «Нимский милостивый эдикт» увенчал дело – он упорядочил гражданские отношения. Нантский эдикт Генриха IV остался во всей своей силе, за исключением тех пунктов, которые давали возможность гугенотам образовать свое государство в государстве. Гугеноты лишились неприкосновенности своих городов. Войска возвратились в Париж.
 – Атос, кажется, наша совместная охота в ландах обещает стать реальностью, – сказал д’Артаньян.
 – Поедемте в ланды, друг мой. Я с радостью составлю вам компанию.
 – С одним условием.
 – Каким?
 – Ну… зная ваше отношение к вопросу, я предпочитаю выставить условие заранее.
 – Вы можете считать меня согласившимся на любое ваше условие, д’Артаньян, – улыбаясь, ответил Атос.
 – Сначала навестим Клермон-Ферран.
 – Фи, мой друг, – поморщился Атос. – Милая девушка освободила вас из темницы – я искренне признателен ей за это. Вы, как я понимаю, – тоже. Чего же еще?! Напишите ей письмо для начала. Может быть, она давно уже замужем или уехала за границу…
 – Атос! Я уже говорил, что знаю ваш образ мыслей по этому поводу и признаю за вами право жить и думать так, как вам хочется. Оставьте такое право и за мной.
 – Я умолкаю. Только давайте все же сначала испросим у господина де Тревиля отпуск.
 – Правда, я совсем забыл, – рассмеялся д’Артаньян. Он поспешил отправиться к г-ну де Тревилю. Как нам случалось упоминать, у капитана королевских мушкетеров собиралось самое лучшее общество Парижа. Здесь невозможно было встретить лишь кардиналистов.
 Г-н де Тревиль, вернувшись в Париж, хотел напомнить всем, и не в последнюю очередь себе самому, что он не только солдат, вынужденный по зову своего короля проводить часть жизни среди походных костров, но и вельможа, имеющий возможность, выполнив свой долг, вкусить роскошной жизни и дать вкусить ее людям, окружавшим его.
 Д’Артаньян был приглашен к обеду и счел за лучшее без каких-либо колебаний принять приглашение гостеприимного хозяина.
 Желудок мушкетера, привыкший за время зимней кампании к самой грубой и неприхотливой пище, подвергся настоящей атаке. Утонченные деликатесы испускали нежнейшие ароматы, выдержанные вина, букет которых не оставил бы равнодушным самого завзятого дегустатора, пенились в бокалах.
 За обедом речь шла о закончившемся походе, который многие были склонны считать большим стратегическим успехом кардинала. Д’Артаньян вывел для себя, что некоторые из присутствующих вельмож не ждут ничего хорошего в еще большем возвышении кардинала.
 – Вот увидите, господа, – предсказывал принц де Марсильяк (мы говорили, что у г-на де Тревиля обычно собиралось лучшее общество), – головы теперь так и посыпятся. Наш всесильный министр использует случай, чтобы свести счеты со всеми непокорными. Ждите новых казней. Полагаю также, что прибавится хлопот у коменданта Бастилии – ему каждый день придется принимать новых постояльцев.
 – Принц прав, – заметил граф д’Аркур. – Поговаривают, что Ришелье в последнее время косо поглядывает на Бассомпьера.
 – Ну, его величество не даст в обиду Франсуа, – отвечал на это принц де Марсильяк.
 От взгляда гасконца не укрылось, что хозяин дома при этих словах помрачнел. Все знали, что маршал Франсуа де Бассомпьер, бывший любимцем короля Генриха IV, стал еще большим любимцем его ныне царствующего сына. Капитан королевских мушкетеров г-н де Тревиль всегда испытывал уколы ревности царедворца, когда при нем упоминалось это имя. Однако принц ничего не заметил.
 – Какого вы мнения о том, что говорит королева-мать? – спросила мадемуазель Поле, со свойственным всякой женщине, мы имеем в виду умную женщину, чувством такта, переводя разговор на другую тему.
 Впрочем, тема королевы-матери была в те дни скользкой темой.
 – А что говорит королева-мать? – спросили хором несколько голосов сразу.
 – Что Генрих Монморанси больше не считает кардинала своим другом.
 – Это говорит королева-мать или сам благородный крестник Генриха Четвертого? – уточнил простодушный принц де Марскльяк.
 При этих словах принца многие из присутствующих дам устремили на мадемуазель Поле внимательный взор. Все знали, что король Генрих был убит именно тогда, когда направлялся к мадемуазель Поле.
 Однако рыжеволосая красавица стоически выдержала внимание дам.
 – Важно, что это говорит именно сам Монморанси. И весь Лангедок стоит за своего губернатора и против Ришелье.
 – Еще бы, – подхватил граф д’Аркур. – Ведь Ришелье постоянно стремится ограбить все провинции. Его заветная мечта – уничтожить какое бы то ни было самоуправление, и он постоянно препирается с лангедокскими сословными чинами из-за податных сумм.
 – Вы рассуждаете как мужчина, граф, – с улыбкой отвечала мадемуазель Поле. – Я же склонна считать, что народ поддерживает Монморанси потому, что это мужественный и благородный человек, знакомый с понятиями чести. Именно этого и не переносит в людях господин кардинал.
 – Браво, прекрасная мадемуазель Поле, – зааплодировал принц Марсильяк. – Я поднимаю бокал за вас – своим присутствием вы украшаете не только дом нашего гостеприимного хозяина, но и весь Париж!
 – Ах, принц! На вас положительно нельзя долго дуться, – благосклонно улыбаясь ему, сказала мадемуазель Поле.
 – Помилуйте! Да за что же на меня дуться?! – изумился принц.
 – Я и говорю – нельзя. И давайте оставим эту тему, – отвечала рыжеволосая красавица.
 Улучив момент, когда г-н де Тревиль разговаривал только с двумя гостями одновременно (на протяжении всего вечера его окружало от пяти до дюжины человек), д’Артаньян приблизился к нему с решительным намерением заговорить.
 – Идите к нам, мой друг, – дружелюбно пригласил его капитан мушкетеров. – И расскажите нам, как вы снова отделали конюшего его высокопреосвященства!
 Двое собеседников капитана мушкетеров переглянулись и поспешили откланяться под каким-то благовидным предлогом.
 – Уф-ф. – Господин де Тревиль, отдуваясь, взял гасконца под руку и увлек его в соседнюю комнату, где горело всего лишь несколько свечей и не было никого из приглашенных. – Д’Артаньян, вы помогли мне отделаться от этих двух господ, а следовательно, оказали мне большую услугу. Они мне успели порядочно надоесть.
 – Но каким образом моя персона отпугнула их, капитан?
 – Э-э, мой милый! Ваша персона в сочетании с моими словами о Рошфоре. Эти господа недавно из провинции, и они точно так же, как и вы сами пять лет назад, чувствуют себя неуютно, когда при них задевают могущественного кардинала. Соответственно, я упомянул о Рошфоре только для того, чтобы отделаться от них и поговорить с вами наедине. Знаете ли, эти провинциалы очень недогадливы…
 Д’Артаньян вспомнил, как он с усердием, достойным лучшего применения, вытаскивал из-под каблука Арамиса батистовый платочек с сильным запахом дорогих духов, и покраснел…
 Но, поскольку наш герой уже давно считал себя настоящим парижанином, эту краску никто не успел заметить – так быстро она исчезла.
 – Я тоже собирался поговорить с вами, капитан.
 – Тем лучше – значит, наши желания совпали. Какое у вас дело?
 – Я собирался испросить у вас отпуск. Мне очень хочется навестить родных по-настоящему, а не так, как это вышло в прошлый раз. Кроме того, я лелею надежду показать Атосу Гасконь.
 – И он?..
 – Находит эту идею удачной.
 – Превосходно. Конечно же, я предоставлю вам этот отпуск. Более того, я скажу вам: не стоит торопиться с возвращением в Париж. Вы ведь слышали, о чем говорили за обедом принц де Марсильяк и граф д’Аркур?
 – Конечно.
 – Так вот – похоже, они знают, что говорят. Более того – я должен сказать вам одну вещь…
 – Какую же?
 – Я не разделяю оптимизма принца относительно заступничества его величества за… вы понимаете, кого я имею в виду?
 Хитроумный гасконец догадался, что капитану мушкетеров не хочется лишний раз произносить имя маршала Франции Франсуа Бассомпьера. Поэтому он кивнул в знак того, что понимает, о ком идет речь.
 – У меня есть свои источники информации, и я чувствую, что кардинал, вернувшись с кампании против внешних врагов, готовится начать новую – на внутреннем фронте. Все мы в опасности, но в первую очередь полетят головы знатных вельмож. Не обижайтесь на меня, д’Артаньян, но сейчас речь не о вас. А вот маршал… маршал действительно в большой опасности. Он, Монморанси и даже… – тут г-н де Тревиль понизил голос до шепота и осмотрелся по сторонам, – даже… его высочество герцог Орлеанский… не могут чувствовать себя совершенно спокойными. Поэтому я говорю вам – не впутывайтесь в это дело, д’Артаньян. Арестовывать знатных особ обычно посылают молодых офицеров гвардии, и лейтенант мушкетеров самое подходящее лицо для того, чтобы возглавить конвой, охраняющий карету, что доставляет в Бастилию высокопоставленного узника. Это дурно пахнет, согласен, но если я получу от его величества такой приказ, то буду вынужден послать своего офицера с соответствующим количеством конвойных и карету с решетками на окнах.
 – Да, вот еще что, – продолжал де Тревиль, делая знак д’Артаньяну не перебивать его. – Мой бывший подчиненный, а ваш друг Арамис, кажется, навлек на себя гнев не только кардинала, но и короля. Я не мог точно разузнать, в чем там дело, но его связи с турской белошвейкой ведут за границы Франции. И это, кажется, очень опасно для него. Кардинал был вынужден дать объяснения его величеству по поводу улицы Скверных Мальчишек. Он дал их. Насколько мне известно, Ришелье прямо признался королю, что на вас напали по ошибке, в то время как требовалось устранить Арамиса. И король, по-видимому, довольствовался таким объяснением. Это может означать лишь одно…
 – Что же, черт побери?! – воскликнул встревоженный д’Артаньян.
 – Что ваш друг замешан в чем-то таком, что делает его нежелательным лицом в глазах короля. Фактически молчание его величества значит, что кардинал получил королевскую индульгенцию и его молчаливое согласие на устранение нашего аббата.
 – Черт побери! Что же делать? Надо предупредить Арамиса! – воскликнул д’Артаньян.
 – Тише!
 – В самом деле. Простите, капитан.
 – Мои агенты известили меня, что у вашего друга есть сильные покровители. Как вы понимаете, я вовсе не имею в виду опальных жительниц города Тура. Я имею в виду настоящую силу. Поэтому пока что делать ничего и не надо.
 Мой бывший мушкетер в надежном месте и до поры до времени может не опасаться кардинальской мести. Однако я хотел вам все это сообщить. И вот почему. Вы знаете меня, знаете, что я не оставлю в беде самого последнего солдата, раз он принадлежит полку. Но ваш товарищ исчез, исчез весьма поспешно. Он прислал мне письмо, в котором уведомляет меня о своем окончательном и бесповоротном решении оставить службу и посвятить себя служению Господу. Больше я ничего для него сделать не могу и делать не стану. Но меньше всего я желаю ему зла. О, нет. «И раз у него есть друзья, – сказал я себе, – его друзья узнают все, что известно мне». Возможно, когда-либо они смогут ему чем-нибудь помочь. Вот и все. А теперь, любезный мой, меня ждут гости. Отпуск для вас и господина Атоса – дело решенное, приказ о нем будет подписан завтра.




 Глава сорок пятая
 Отъезд


 Утром д’Артаньян появился на улице Феру. Он был радушно встречен хозяйкой, которая прониклась к нему большим уважением за то, что мушкетер так покорно сносил ее лечение после событий на улице Скверных Мальчишек.
 Д’Артаньян прошел к Атосу и застал своего товарища читающим письмо. По-видимому, оно было только что получено – небрежно вскрытый конверт лежал рядом.
 – Итак, мы можем отправиться в путь, – сказал д’Артаньян вместо приветствия. – Я только что навестил казначея и принес вам вашу долю.
 С этими словами он бросил на стол туго набитый кошелек, из которого выкатилось несколько новеньких пистолей.
 Завидев д’Артаньяна, Атос, как обычно, радушно приветствовал друга, однако сделал ему знак, означающий, что он просит его подождать, покуда письмо не будет прочитано. Глаза мушкетера пробегали строку за строкой. Очевидно, письмо содержало какие-то важные известия, так как лицо Атоса отражало сложные чувства, охватившие его и, без сомнения, вызванные прочтением загадочного письма.
 – Атос! Вы побледнели, что случилось? – вскричал гасконец.
 Мушкетер закончил чтение загадочного письма и медленно сложил его.
 – К сожалению, д’Артаньян, наше совместное путешествие сделалось невозможным. Мне придется отправиться в Блуа по делам семьи.
 Больше Атос не сказал ничего. И хотя гасконец сгорал от любопытства, свойственного его живой натуре, он понимал, что Атос, скрывавший свое родовое имя под псевдонимом, вероятно, имеет веские причины для молчания и вряд ли отступит от своих принципов и на этот раз.
 – Желаю вам удачи, д’Артаньян. Я невольно подвел вас, извините. Будьте осторожны.
 Таковы были прощальные слова Атоса.
 Понимая, что мысли мушкетера заняты таинственным письмом, д’Артаньян тепло простился с ним и отправился домой.
 Там он нашел Планше и Жемблу в полной боевой готовности и не менее боевом настроении.
 – Сударь, этот олух Жемблу так и не почистил наше оружие, – объявил Планше, едва увидев хозяина.
 – Я хотел почистить ваши пистолеты, сударь, но вы их забрали с собой, а его мушкет я не стану чистить. Пусть он делает это сам, – ответил Жемблу.
 – В самом деле, Планше, – строго спросил д’Артаньян. – Неужели ты не мог привести в порядок свой мушкет без посторонней помощи?
 – Но, сударь! – вскричал обиженный Планше, поднимая руки к небу и словно бы взыскуя справедливости у него. – Вы же сами приказали мне сходить в конюшни за нашими лошадьми, пока вы будете у господина Атоса. Мне только-только хватило времени почистить их и привести в порядок. Если бы вы вернулись домой несколькими минутами раньше, вы еще не застали бы меня здесь.
 – Надеюсь, ты задал им корму? – спросил мушкетер, хмуря брови в целях поддержания дисциплины.
 – И вы еще спрашиваете, сударь! Я накормил их до отвала и вычистил до блеска. Посмотрите, как лоснится их шерсть. Я только что не заплел их гривы в косички, а этот бездельник не мог почистить мой мушкет.
 – Сударь, я отполировал вашу шпагу, ту самую – ларошельскую, почистил камзол, плащ и шляпу. И все это, пока Планше набивал себе чрево остатками вчерашнего ужина. Теперь в доме ни крошки!
 – Замолчите оба, – строго сказал д’Артаньян, – а не то придется вас обоих хорошенько вздуть.
 Лакеи притихли и только обменивались красноречивыми взглядами.
 – Я принял решение, – объявил д’Артаньян. – Принимая во внимание, что ладите вы, как кошка с собакой, я могу взять с собой только одного из вас.
 – Возьмите меня, сударь! Я вас не подведу, – высунулся было Жемблу.
 Мушкетер пожал плечами.
 – Не скажу, что ты показал себя храбрецом в Туре, Жемблу, но, несмотря на это, я, наверное, взял бы тебя с собой, если бы…
 – Если бы – что, сударь?
 – Если бы не нашелся Планше.
 Планше подпрыгнул от радости, а Жемблу от разочарования.
 Через полчаса господин и слуга, вскочив верхом на лошадь и ведя на поводу одну запасную, двинулись к заставе Коферанс, а Жемблу, на которого была возложена почетная обязанность сторожить квартиру и вести хозяйство, присел на ступеньки и со словами «Вот она, господская справедливость!» запустил камнем в пробегающего мимо облезлого кота. Кот издевательски посмотрел на Жемблу наглыми зелеными глазами, презрительно мяукнул и исчез в подворотне.
 Добравшись до Мелена, д’Артаньян и Планше остановились в гостинице «Бык и чаша».
 – Пока все идет хорошо, не правда ли, сударь? – спросил Планше, держа в мыслях памятную поездку в Лондон и поэтому ожидая всяческих препятствий на пути.
 – Вроде бы так, Планше, – весело отвечал гасконец. – Однако это всего лишь начало.
 – А-а, сударь, понимаю, – глубокомысленно откликнулся славный малый, кивая головой и всячески давая понять, что он отдает должное конспиративным способностям своего господина и сознает всю важность секретной миссии, им выполняемой.
 – Эй, хозяин! – крикнул д’Артаньян. – Найдется ли в вашем почтенном заведении вкусная еда для двух голодных, прожорливых путешественников? И учтите: мы едим за четверых.
 – Один вопрос, сударь, – почтительно осведомился хозяин.
 – Один – куда ни шло!
 – Как вы платите?
 – Что вы имеете в виду?
 – Если вы едите за четверых…
 – А, вот что вы имеете в виду, – расхохотался д’Артаньян. – Разумеется, если я говорю, что мы едим за четверых, то и платим мы тоже соответственно! Итак, найдется ли у вас то, что нас интересует?
 – Сколько угодно, – отвечал обрадованный хозяин, сообразив, что дворянин со своим слугой хотя и нанесут его запасам существенный урон, но и хорошо заплатят. – Могу предложить свинину, жаренную на вертеле, жареный картофель, байонский окорок, креветки и цыпленка с овощным гарниром.
 – Отлично! Несите сюда всю эту свинину и окорок в первую очередь. Цыпленок тоже подойдет. Добавьте несколько бутылок вина и считайте, что спасли нас от голодной смерти.
 На следующий день они проскакали двадцать миль, прежде чем солнце оказалось у них над головой.
 – Куда мы направляемся сейчас? – спросил любознательный Планше. – И скоро ли начнутся засады, сударь?
 – Полагаю, что мы едем на Жьен. А что касается засад, Планше…
 – Да, сударь?
 – То я открою тебе одну тайну.
 – О, сударь! Вы знаете – я умею хранить тайны!
 – Так вот – засад не предвидится.
 – Неужели?! – вскричал Планше. – Я-то думал, против нас, по обыкновению, вышлют целый полк.
 – С каких пор ты стал таким воинственным, Планше? Неужели это все твой сержантский чин?
 – Ну, сударь. Я и раньше-то не был вам помехой, когда вы вместе с господином Атосом, господином Арамисом и господином Портосом сражались против всех гвардейцев кардинала, да еще и ларошельцев в придачу.
 – Ты прав, Планше. Но все же тогда ты, кажется, не искал случая подраться.
 – Я и сейчас не ищу его, сударь, однако…
 – Однако?..
 – Я имел в виду, что после всех тех напастей, что пережили мы с Гримо, сердце мое огрубело, а руки подчас так и чешутся задать кому-нибудь хорошую трепку…
 – Что же это за напасти, Планше? Ты так ни разу и не рассказал хорошенько о своих американских похождениях.
 – Ах, сударь! – воскликнул Планше, прикусив язык. – Вы знаете, как я служил вам верой и правдой. Но не спрашивайте меня об этом кошмаре – я хочу выкинуть его из своей жизни, как дурной сои.
 – Будь по-твоему, Планше, – ответил д’Артаньян.
 Он понял, что его лакей принимает чересчур близко к сердцу этот предмет.




 Глава сорок шестая
 Клермон-Ферран


 Они продолжали мирно беседовать, и мушкетер более не затрагивал скользкую тему. Удаляясь от Парижа и вдыхая чистый воздух провинции, они постепенно забывали о кардинале, возможных интригах Рошфора и де Барда и прочих досадных пустяках.
 Планше радовался возвращению. Рядом со своим господином он чувствовал себя увереннее и даже прибавил в росте. Д’Артакьяну же казалось, что он сбросил с себя пару лет, его ранение – дурной сон, а друзья, как прежде, вот-вот присоединятся к нему, и маленький отряд с развевающимися на шляпах перьями пустится вскачь, будоража мирную сельскую тишину дробным перестуком копыт горячих коней.
 Овернь, по которой теперь двигались наши герои, – одна из самых древних и своеобразных провинций Франции. В незапамятные времена здесь бушевал подземный пожар, и недра овернской земли разверзались от вулканических сотрясений. Это привело к образованию необычного и сложного переплетения гор, равнин и ущелий.
 Взорам путешественников, пересекающих Овернь, представали контрастные картины: то живописные скопления остроконечных утесов среди песчаных равнин и худосочных растений, то плодородные долины, утопающие в виноградниках и каштановых рощах, то высокогорные пастбища, окруженные таинственными каскадами горных ручьев и мрачными лесами, то пустынные плато, в кратерах которых будто бы еще вчера бушевало пламя…
 Под стать природе и климат этого края: зимы здесь суровые, с ледяными ветрами, летом же бывает жарко и душно.
 Особую притягательность Оверни составляет цепь гор, имеющих форму купола и окруженных воронкообразными впадинами – кратерами потухших вулканов.
 В ясную погоду, когда рассеиваются нескончаемые туманы и облака, в середине всей цепи можно разглядеть вершину самого высокого отрога этих гор – Пюи-де-Дом. С ним, как известно, связывают много легенд. Согласно одной из них, вершина слыла и слывет поныне излюбленным местом сборищ колдунов, где Дьявол наделяет своих адептов силой наводить порчу, вылечивать, очаровывать и прочим колдовским умениям.
 Согласно архивам времен не столь уж давно отгремевших войн Лиги (разумеется, мы имеем в виду время, в которое происходили описываемые события, а не тот момент, когда эта книга попала к вам в руки)… Итак, согласно этим архивам, повторим мы, одна молодая женщина признавалась в присутствии свидетелей, что принимала участие в подобном шабаше и держала в руках зажженную черную свечу между рогами большого козла…
 Но легенды легендами, а вот факт доподлинно известный: двумя веками спустя при строительстве метеорологической обсерватории на Пюи-де-Дом во время раскопок был обнаружен храм, посвященный Меркурию, иначе говоря Гермесу, одному из самых почитаемых (и самых таинственных) галло-римских богов.
 Неподалеку от Пюи-де-Дом, на взгорьях между двумя небольшими речками, расположен Клермон-Ферран – столица Оверни, город, куда так стремился попасть д’Артаньян.
 Когда-то здесь находился один из крупных центров Римской Империи, о чем свидетельствуют многочисленные остатки древнеримской культуры – термы, акведуки, следы фортификаций и некрополей.
 Учитывая то обстоятельство, что Клермон-Феррану предстояло сыграть определенную роль в жизни нашего героя, мы сочли своим долгом уделить немного места описанию этого города.
 В эпоху царствования Людовика ХШ Клермон-Ферран представлял собой городок, в котором насчитывалось около девяти тысяч жителей. Высокие мрачные дома, выстроенные из темной окаменевшей лавы, жались друг к другу на тесных крытых улочках.
 Современники не слишком жаловали столицу провинции Овернь. Некий мемуарист, которого звали Флешье, написал даже: «…Нет во Франции города более неприятного, чем Клермон. Он находится у подножия гор, и его местоположение не совсем удобно. Улицы в нем так узки, что по самой большой может только-только проехать карета; поэтому встреча двух карет вызывает мучительные затруднения у кучеров, которые бранятся здесь почище, чем где-либо, и которые, будь их больше, возможно, сожгли бы город, если бы вода тысячи прекрасных фонтанов не была готова погасить огонь.
 Дома в Клермоне довольно красивы и, что замечательно, – висят в воздухе; по обычаю подвалы роются под фундаментом, который опирается лишь на небольшой кусок нависшей земли и держится тем не менее так прочно, что никогда не было ни одного несчастного случая. Зато город очень населен; и хотя женщины здесь уродливы, они тем не менее весьма плодовиты и, не возбуждая любви, рожают много детей».
 Однако именно любовь вела сейчас д’Артаньяна в Клермон-Ферран. Любовь к Камилле де Бриссар.
 Иронический взгляд мушкетера остановился лишь на том, что способен был увидеть парижанин, избалованный комфортом столичной жизни. От его взора ускользнуло, что неказистые гористые улочки вливаются в более просторные и ведут к центру, откуда открывается прекрасный вид на полукруг зеленеющих гор и цветущие долины и где нельзя не заметить базилики Нотр-Дам-дю-Пор. Суровая простота и могучие объемы этого храма несут в себе дух города.
 А чуть подальше возвышается величавый готический собор. Он высок, очень высок, но тяжеловесен, монолитен, спокоен. Всеми своими порталами, мощными опорами он словно врастает в землю. А островерхие башни фасада, высвобождаясь из тесноты улочек, стремительно уносятся в небеса…
 Д’Артаньян и Планше увидели эти башни издалека. Их видно всякому путнику, подъезжающему к городу, видно отовсюду.
 Сердце молодого человека забилось от волнения, когда он подумал, что, возможно, через несколько часов сможет увидеть Камиллу. Думала ли она о нем? Вдруг девушка забыла его за это время? Ведь он так долго не мог отыскать ее.
 Д’Артаньян был готов побежать быстрее лошадей.




 Глава сорок седьмая
 «Pestis»  [30] 


 Карета, запряженная шестеркой, преодолевает расстояние от Парижа до Клермон-Феррана за неделю. Д’Артаньяну и Планше хватило пяти дней. Они всю дорогу пришпоривали коней, но зато, устраиваясь на ночлег в придорожных гостиницах и постоялых дворах, требовали, чтобы благородные животные получали тот уход, которого заслуживали. Поручая их слугам, д’Артаньян всегда приказывал подостлать им соломы, дать овса и вытереть ноги и грудь теплым вином. И только после этого, как и подобает, хорошим ездокам, они спрашивали комнаты для себя.
 – Знаешь ли ты, Планше, зачем мы здесь? – спросил д’Артаньян, завидев башни готического собора Клермон-Феррана, тянущиеся к небу, подобно рукам исполинского существа.
 Он хотел отвлечься от тревожных мыслей.
 – Уж раз мы скакали в такую даль – дело, наверно, важное, – отозвался Планше.
 – Я думаю, да. Помнишь ты ту девушку, которая спасла меня в Ла-Рошели?
 – Конечно, помню, сударь. Такая хорошенькая! Да благословит ее небо за то, что она устроила все так, что я не лишился места, которое, что скрывать, сударь, мне очень по душе!
 Выразив таким образом свои чувства, достойный Планше не встретил, однако, у хозяина того одобрения, на которое, по-видимому, рассчитывал.
 – Я не спрашивал твоего мнения, бездельник! – отвечал мушкетер. – В другой раз придержи язык, если не хватает ума говорить почтительно.
 Планше умолк.
 Так, молча, думая каждый о своем, въехали они в город и очутились в лабиринте его узких улочек. Впереди скакал хозяин, позади слуга.
 Двигаясь к центру города, и встретив на своем пути лишь двух монахов в черном, мушкетер крутил головой, озираясь по сторонам, в поисках кого-либо, чтобы обратиться к нему с расспросами. Как мы знаем, д’Артакьян не искал общения с людьми в рясах.
 Миновав пару узких улочек, они свернули на третью, более широкую, которая, по мнению д’Артаньяна, вела к центру города, поскольку приближала путешественников к кафедральному собору.
 – Странное дело, сударь. Маловато людей на улицах даже для такого городишки, – заметил Планше.
 Проезжая по улице, мушкетер подивился тому обстоятельству, что км часто попадаются костры. Они были разложены с почти равными интервалами.
 Первые два костра, попавшиеся им на пути, почти погасли: огонь еле теплился среди обуглившихся и частично обратившихся в золу поленьев, так как его некому было поддерживать. Однако возле третьего костра, пламя которого вздымалось высоко и горело ярко, они заметили человека.
 – Скажи, любезный, не знакомы ли тебе имена мессира Жана Гитона и мадемуазель Камиллы де Бриссар? Насколько мне известно, они живут в городе около года, – обратился к нему гасконец.
 Человек поворошил потрескивающие в огне поленья длинным шестом и пожал плечами:
 – Вообще-то я слышал про них. Он довольно важный господин, у которого были какие-то нелады с властями, а она – молодая особа с характером. И оба они кальвинистской веры, верно?
 – Да-да! Это точно они. Стало быть, ты можешь указать, где их найти?
 – Они жили на улице Гран-Гра.
 – Где это?
 – Поезжайте прямо и поверните в третий переулок. Оттуда рукой подать до площади, а их дом – второй по счету, если считать от нее.
 – Отлично, дорогу мы найдем!
 – Дорогу-то вы найдете, сударь, а вот найдете ли тех, кого ищете, – это уж Богу известно.
 – Что такое?!
 Человек с шестом поглядел на д’Артаньяна так, словно впервые увидел какую-то диковину. Потом он неторопливо развернулся и пошел прочь, бурча себе под нос:
 – Огонь-то на углу совсем погас, надо дровишек подкинуть…
 – Ах ты, наглец! – вскричал д’Артаньян, собираясь догнать невежу и угостить его ударом хлыста.
 Однако, едва он успел дать шпоры коню, из переулка, преграждая ему путь, вывернула телега, запряженная парой понурых одров. Она была покрыта грубой и грязной мешковиной, из-под которой выглядывали чьи-то босые ноги.
 С первого взгляда на нее было ясно, что телега доверху набита покойниками.
 При виде этого страшного экипажа д’Артаньян крякнул, а Планше непроизвольно перекрестился.
 Рядом с телегой шагали люди в черных балахонах, с горящими факелами и длинными крючьями в руках.
 Ужасная догадка пронзила мозг молодого человека. Внезапно ему стал ясен страшный смысл безлюдья на городских улицах, костры, горящие средь бела дня, и странное поведение только что встреченного человека.
 – В городе чума!
 Планше побледнел и принялся озираться по сторонам.
 – Ай-яй-яй, сударь… Э-э… то-то я смотрю… костры…
 Д’Артаньян почувствовал, как его кинуло в озноб.
 – Камилла! Я должен найти ее! Не может быть! – шептал он, пришпоривая коня. – За мной, Планше! Не отставай! Я должен найти ее дом! Ведь не все же умирают от чумы. Скорей, Планше, вперед!
 Бледный, как полотно, Планше, тихо причитая, двинулся следом за господином.
 – Ах, сударь, – сказал он, когда они проскакали квартал, – я хочу ехать вперед, но словно какая-то сила толкает меня назад. Чума пострашнее пули.
 – Не трусь, Планше! Мы не останемся здесь – я заберу Камиллу с собой.
 – Но ведь ее опекун может воспротивиться этому.
 – Кой черт опекун! Она давно уже сама может распоряжаться своей судьбой. Кроме того – в такой ситуации не выбирают. К счастью, мы предусмотрительно захватили запасную лошадь. Да что я говорю – я достану ей карету!
 – Сударь! – крикнул Планше, чувствуя, что последние силы покидают его. – Кажется, я падаю с лошади.
 – Учти, Планше, – крикнул д’Артаньян на скаку, – один лекарь, выхаживавший меня, когда я отлеживался у Атоса, говорил мне, что чуме подвержены в первую очередь малодушные люди. Они все время боятся заболеть, думают о болезни и невольно притягивают ее к себе. Кроме того – нет более действенного средства против чумы, чем быстрая верховая езда!
 Нельзя сказать, что Планше успокоили эти доводы. Однако, рассудив, что господин в таком состоянии все равно бросит его посреди улицы и поскачет разыскивать свою Камиллу, что ему вовсе не улыбалось, парень передумал падать с коня и продолжал следовать за д’Артаньяном.
 Кони вынесли их на площадь.
 – Тысяча чертей! – воскликнул д’Артаньян. – Вот где собрался весь город!
 Последнее относилось к толпе народа, запрудившей площадь и преграждавшей путь нашим героям. На этот раз миновать препятствие было просто невозможно.
 Д’Артаньян и Планше против воли оказались в тесном кольце возбужденных, что-то выкрикивающих и размахивающих кулаками жителей города. Здесь были и здоровенные мужчины, и сгорбленные старухи, непонятно как державшиеся на ногах, и юные девушки, и матери, тащившие на руках кричащих младенцев, которых не на кого было оставить дома, и древние старики. И все они бесновались и изрыгали проклятия.
 Одного взгляда, брошенного поверх голов бушующей толпы, было достаточно, чтобы понять, в чем дело. Посреди площади возвышался грубо сколоченный помост, облитый водой, чтобы не загорелся раньше времени. На помосте были сложены дрова, сложенные в клетку вокруг столба примерно в одну треть его высоты.
 Здесь готовились жечь человека.
 Мушкетер, как ни противно было ему зрелище эшафота, вынужден был оставаться на месте, чтобы не раздавить людей, так много их было вокруг. И похоже было, что количество их все возрастало.
 Вдруг толпа заколыхалась и раздалась в стороны. Проклятия стали громче, вопли пронзительнее. Несколько стражников и монахов в темных рясах двигались к центру площади.
 В середине маленькой процессии палач вел женщину в грубом сером балахоне с рваными полами. На голову ей надели отдаленно напоминавший митру епископа колпак, на котором было написано: «Еретичка-идолопоклонница».
 Лица женщины д’Артаньяну видно не было, но мушкетер понял, что она еще очень молода.
 – На костер ведьму! На костер ее! – ревели вокруг.
 Женщину повели к эшафоту. Вперед выступил священник. Он поднял руки, успокаивая людей. Те, кто стоял рядом с ним, умолкали, стоящие за их спиной тоже переставали горланить и размахивать кулаками, и постепенно волна молчания, распространяясь от стоявшего возле помоста священника, докатилась до краев площади.
 Стало тихо. В наступившей тишине можно было разобрать слова священника, произносившего проповедь.
 – Имея в виду, что по обстоятельствам дела, – говорил человек в сутане, – вытекающим из процесса, возбужденного прокурором, аббатом монастыря… – монотонный голос напомнил д’Артаньяну жужжание мухи, – упомянутая Анна Перье признала, что виновна в колдовстве и призывании Дьявола, наведении порчи и мора на жителей города…
 Священник говорил быстро и невнятно, но люди жадно слушали, словно эти слова могли внезапно прогнать чуму. Впрочем, так оно и было в действительности – эти несчастные думали, что стоит сжечь на костре колдунью, «виновницу всех напастей», и люди в городе перестанут умирать.
 – Анна Перье! Мы извергаем тебя из лона святой церкви и оставляем тебя, прося светскую власть вынести над тобой умеренный приговор, не доходящий до смерти и до повреждения членов.
 Д’Артаньян подумал было, что несчастную помилуют, однако он просто плохо знал судейскую практику. Последней фразой неизменно заканчивались все приговоры по делу ведьм, колдунов и еретиков. Передача в руки светской власти во всех случаях означала сожжение на костре.
 Палач помог женщине взойти на помост и, прежде чем поднести зажженный факел к сухим поленьям, сорвал с головы несчастной колпак. Копна золотистых волос рассыпалась по плечам.
 Молодой человек вздрогнул: в облике приговоренной ему на мгновение почудились знакомые черты. Но несчастная колдунья Анна Перье не могла быть Камиллой де Бриссар. Д’Артаньян призвал на помощь самообладание и постарался не терять голову. Это было нетрудно в чумном городе, будучи окруженным со всех сторон толпой бесноватых.
 Небо потемнело, низкие тучи плыли над головами людей, окончательно придавая всей сцене зловещий колорит.
 Человек, встреченный ими на улице, говорил, что имя Камиллы ему знакомо, а следовательно, она жила в Клер-мон-Ферраие под настоящим, а не вымышленным именем.
 Мушкетер потряс головой, стараясь разогнать наваждение, и поворотил лошадь. Они с Планше начали выбираться из толпы.
 Позади послышался треск сухих поленьев, пожираемых пламенем, – это означало, что палач, спустившись с помоста, поднес факел к костру и уже ничто на свете не в силах спасти несчастную Анну Перье.
 Планше снова перекрестился.
 Раньше, во времена так называемого мрачного Средневековья, дрова и хворост при казнях складывали с таким расчетом, чтобы дым быстро задушил жертву. Обычно их наваливали вокруг нее во весь рост. При таком расположении решительно не было видно, что происходит, и если дым не делал своего дела, то палачу предоставлялась возможность своевременно удавить осужденного или заколоть его.
 Сожжение действительно заживо стало обыденным явлением именно в более цивилизованную эпоху Возрождения и сохранилось до описываемого нами времени. Эшафот делали таким высоким, что, подложив огонь, палач уже не мог без риска для жизни достать свою жертву и при всем желании не мог сократить ее страдания.
 Возможно, наш просвещенный читатель придет в недоумение и даже возмутится, что молодой человек не предпринял попытки спасти молодую женщину. Однако следует принять во внимание, что д’Артаньян был человеком своей эпохи. Семнадцатое столетие во Франции принято считать веком разума и зарождения позитивной науки. При этом нередко забывают, что это время было также веком колдовства, магии и астрологии.
 Астроном Морен составлял гороскопы Людовику XIII, Ришелье, польской и шведской королевам, придворной астрологией занимался Кеплер, а великий Декарт просил друзей не указывать его дату рождения, не желая давать материала составителям гороскопов.
 Дух колдовства витал над Францией, и эпидемии демонической одержимости охватывали целые провинции. Множество дел, связанных с одержимыми и колдунами, наводняло суды, и приговор к сожжению ни в коем случае нельзя было считать редкостью. Известный судья Реши даже гордился тем, что ему удалось приговорить к сожжению около девятисот колдунов и колдуний.
 Согласно обширным демонологическим трактатам, судьи должны были выявить у преступника наличие соглашения с Дьяволом, на что указывали различные неоспоримые признаки: дьявольские стигматы на теле, невнятное бормотание и прочие не менее убедительные доказательства.
 Поскольку и таковые не всегда имели место, судьям со всей серьезностью приходилось проверять печные трубы в поисках следов того, что подозреваемые вылетали через них на шабаши, и изучать предварительно окрещенные, а затем проткнутые или расплавленные восковые фигуры. Сжигая одну из таких фигур, Филипп VI приговаривал: «Посмотрим, кто сильнее, – Дьявол ли погубит меня, или Бог спасет».
 Полагая, что сказанного выше достаточно для воссоздания правдивой и безыскусной картины нравов эпохи, мы вернемся к нашему герою.
 Направляя лошадь сквозь толпу, он ощутил, как на лицо ему упали первые крупные капли дождя. Мушкетер опустил поля шляпы, и в этот момент хлынул настоящий ливень.
 Толпа заколыхалась, в ней стали появляться воронки и промоины. Люди с испугом задирали головы к почерневшим небесам. Потоки воды сделали свое дело – пламя, не успевшее как следует разгореться, было затушено ими. Помост скрылся в клубах дыма от потушенного костра.
 Какой-то старик в поношенной черной одежде с криком безумной радости бросился к затухшему костру.
 – Вот он, Божий суд! – выкликал он, стараясь прорваться к осужденной. – Не бойся, доченька. Господь не покинул нас, он не оставил нас своей милостью! – кричал старик.
 Стражники, сами съежившиеся под сильнейшим ливнем и растерянные тем обстоятельством, что он пошел как раз в тот момент, когда был зажжен костер, отталкивали старика от эшафота, не проявляя, впрочем, особого рвения. Человек в сутане тоже смешался и не знал, как поступить.
 Площадь почти опустела. Горожане торопливо расходились и разбегались по своим мрачным домам, многие из которых превратились или в недалеком будущем могли превратиться в склепы.
 Но д’Артаньяну и Планше некуда было прятаться от ливня. Теперь толпа не мешала мушкетеру беспрепятственно подойти к помосту.
 Анна Перье, привязанная к столбу, стояла неподвижно. Казалось, девушка была не в силах уразуметь происшедшее. Д’Артаньян подумал, что несчастная потеряла рассудок от пережитого.
 – Так вы отец этого бедного создания? – проговорил мушкетер, с жалостью глядя на старика.
 – Да, это моя дочь, Анна. Пропустите меня к ней, я развяжу ее. – Старик по-прежнему пытался подойти к девушке, но стража не подпускала его.
 – Эй, послушайте, вы, мужланы! – сказал д’Артаньян. – Вы же сами видите, что никаких костров под таким ливнем не будет. Что бы там ни сделала эта девушка, она и так достаточно наказана – поглядите: она безумна. А за одно и то же два раза не казнят, не так ли?
 – А кто вы такой, что суете нос в такие дела? Разве вы можете отменить приговор судебных властей?! – проворчал один из стражников.
 Он вымок до нитки, и больше всего на свете сейчас ему хотелось очутиться под крышей и обогреться у огня.
 – Отменить приговор судебных властей? Ничуть не бывало, – живо отвечал д’Артаньян. – Его отменила сама природа. Поглядите вокруг, любезный. Эти дрова не высохнут и за трое суток.
 К ним подошел священник. Казалось, он был испуган неожиданно разразившейся грозой, но старался не показать этого.
 – Кто вы такой, сударь? – спросил он тоном, не предвещавшим ничего хорошего.
 Но на мушкетера это не произвело никакого впечатления.
 – Если вас интересует мое имя, то я зовусь д’Артаньян, лейтенант мушкетеров короля, а значит, человек военный, – невозмутимо отвечал д’Артаньян. – Поэтому я привык, чтобы мне повиновались. Повиновались быстро. Если вы тут командуете, святой отец, то поскорее прикажите своим болванам развязать эту беднягу, чтобы этот пожилой человек, который говорит, что является ее отцом, мог увести ее прочь, пока она не промокла до нитки и не заболела.
 – А не кажется ли вам, неизвестный, что вы слишком много на себя берете? Святая церковь отлучила ее и отреклась от этой погибшей души.
 – Я вижу, что мне придется взять на себя еще больше, святой отец, и развязать ее самому, – сказал мушкетер.
 С этими словами он отстранил человека в сутане, шагнул на помост и с помощью короткого кинжала быстро перерезал грубые, разбухшие от воды веревки, впившиеся в запястья девушки.
 – Возьмите вашу дочь, сударь, – сказал он старику. – И позвольте дать вам хороший совет: не задерживайтесь в этом городишке слишком долго. Похоже, его жители не питают к вам особой любви.
 Старик кое-как прикрыл старым плащом девушку, двигавшуюся, как сомнамбула, и со слезами на глазах принялся благодарить гасконца.
 – А теперь нам пора, – сказал д’Артаньян. – За мной, Планше!
 Стражники, устрашенные дерзким поведением и воинственным видом мушкетера, равно как и шпагой, торчавшей из-под края длинного плаща, не предприняли каких-либо попыток помешать ему. Священник же пригрозил мушкетеру гневом небесным.
 – Я попрошу Арамиса замолвить за меня словечко, – пробормотал мушкетер, поворачиваясь спиной к человеку в черном.
 Продолжая свой путь по улицам Клермон-Феррана д’Артаньян заметил, что окна многих домов наглухо заколочены досками, а на дверях стоит латинская буква «Р»  [31] . Это означало, что обитатели дома умерли от чумы.
 Похоронные команды, освещаемые желтыми отблесками факелов, длинными крючьями вытаскивали тела из таких домов, сваливали их на похоронные дроги и, бормоча слова молитв, отправлялись дальше, предварительно забив окна и двери зачумленного дома и оставив на нем зловещий знак «Р».
 Дождь прекратился, но небо не прояснялось. С неровно бьющимся сердцем мушкетер и его слуга продолжали свой путь. Выяснив, что они находятся на улице Гран-Гра, д’Артаньян попросил указать ему дом, который он искал.
 Торопливо проходивший мимо человек ответил ему, что нужный дом находится в минуте ходьбы за углом и описал внешний вид здания.
 Еще несколько мгновений, и они увидели серое трехэтажное здание с широкими окнами. Из груди д’Артаньяна вырвался крик.
 Ставни были наглухо затворены, а сами окна крест-накрест заколочены досками. Пустив коня галопом, мушкетер в мгновение ока очутился возле входных дверей. Он уже знал, что увидит там.
 На дверях, также заколоченных досками, стоял все тот же страшный значок – «Р».




 Глава сорок восьмая
 «Атос, Портос, – до скорой встречи, Арамис, – прощай навсегда!»


 Молча повернули они обратно. Лошади, предоставленные самим себе, шли шагом. Мушкетер, не проронил ни звука, а Планше не решался нарушить это молчанке и тихонько следовал за своим господином.
 Два имени похоронным звоном отдавались в сознании д’Артаньяна: «Констанция… Камилла… Констанция… Камилла…»
 Он был уже не тем гасконским юношей, который в отчаянии рыдал над телом своей бездыханной возлюбленной в Бетюнском монастыре кармелиток. Человек получает испытание по силам своим, но часто не догадывается об этом. Тогда с ним рядом были друзья, сейчас он стал сильнее – и подле него был только Планше.
 Время и опасности закалили мушкетера, сделали суровее, возможно – грубее. Теперь у него даже не было тела возлюбленной, чтобы оплакать его и предать земле. И д’Артаньян просто молчал.
 На окраине Клермон-Феррана мушкетер впервые нарушил свое молчание.
 – Когда мы ехали сюда, нам попался дом, напоминавший харчевню. Кажется, там была вывеска?
 – Да, сударь. Она называется «Герб Оверни».
 – Вот как? Отлично. – Голос мушкетера был пугающе глух и ровен, будто говорил не человек, а механизм.
 Слушая своего хозяина, Планше понял, насколько его мысли далеко отсюда, и искренне посочувствовал мушкетеру.
 – Тогда ты отправишься в «Герб Оверни» и подождешь меня там. Вот тебе деньги – это всё, что в данный момент у меня есть. Себе я оставлю несколько пистолей на непредвиденные расходы.
 – Но, сударь…
 – Тебе незачем сопровождать меня, рыская следом за мной по зачумленному городу… Я вернусь и наведу кое-какие справки… Возможно, кто-нибудь знает о…
 Голос д’Артаньяна прервался.
 – Ты подождешь меня пару дней… Если я не вернусь ровно через сорок восемь часов, отправляйся в Париж и передай Атосу, что я помнил и думал о нем до самого конца. Ступай, Планше!
 Планше почувствовал, что сейчас ничто не в силах заставить мушкетера изменить свое решение. Чуть не плача, славный малый отправился по дороге, ведущей из города, тогда как гасконец снова поворотил уставшего коня, собираясь вернуться обратно.
 – Не ездите туда, сударь, – услышал он тихий голос, доносившийся, казалось, из придорожных кустов.
 – Кто говорит со мной? – спросил мушкетер, невольно кладя руку на эфес шпаги.
 – Ваш друг, сударь. Если только вам будет угодно позволить мне называть себя так.
 После этих слов кусты зашевелились, раздвинулись, и из них показался тот самый старик, что лишь недавно пытался спасти несчастную Анну Перье из рук стражи. Девушка была здесь же, она стояла позади отца, и во взгляде ее уже не было прежней отрешенности, которая так напоминала безумие.
 – Не возвращайтесь в город, – повторил старик настойчивым тоном.
 – Но почему?
 – Вас могут арестовать там. Из-за того, что вы помешали этим людям казнить мою дочь.
 – Мне сейчас все равно. Я должен навести справки об одной девушке, которую я… любил. Она умерла…
 – Но они схватят вас. Этим несчастным глупцам кажется, что если они прольют чью-нибудь кровь, то им станет легче. Нет ничего пагубнее такого заблуждения.
 – Эх, добрый человек! Мне тоже иногда кажется, что если я выкрашу клинок моей шпаги в красный цвет, то мне станет легче на душе!
 – Но ведь на самом-то деле, сударь, это, наверное, не приносит облегчения.
 – Возможно, ты прав. Вы правильно поступили, что ушли из города. Но мне необходимо вернуться туда. Прощай, старик. Прощайте и вы, мадемуазель Перье. Я не знаю, за что вас хотели отправить на костер, но мне как-то не верится, что одна такая девушка, как вы, могла стать причиной чумы в городе.
 Д’Артаньян уже собирался дать шпоры своему коню, как неожиданно слова девушки заставили его замереть на месте.
 – Камилла де Бриссар жива. Не ездите в город, сударь!
 – Камилла… жива?! Как вы сказали?
 – Та девушка, о которой вы говорите, – жива. Она не умерла от чумы.
 – Вы знали ее?! Я прошу вас!..
 Д’Артаньян молниеносно соскочил с коня и оказался возле девушки.
 – Я прошу вас, расскажите мне все, что вам известно о ней!
 Глаза Анны Перье расширились. Ресницы задрожали. Казалось, девушка не видит д’Артаньяна, а смотрит куда-то вдаль, за него.
 – Успокойтесь, сударь. Сейчас я все объясню вам, – сказал старик, подойдя ближе. – Моя дочь не знает Камиллы де Бриссар. Не знаю ее и я. Она читает это имя у вас в сердце. Моя дочь – ясновидящая.
 – Ясновидящая?!
 – Да, сударь.
 – Но разве такое возможно?
 – В мире немало необычного. Во всяком случае гораздо больше, чем это принято считать.
 – Но откуда вы знаете, что Камилла жива, мадемуазель?
 – Я чувствую, – откликнулась Анна Перье. – Я чувствую – значит, знаю.
 Планше, с опаской наблюдавший эту сцену издали, перекрестился.
 – Теперь-то мне понятно, почему горожане потащили ее на костер, – пробормотал он. – Непонятно мне теперь только одно – почему не отправили туда же и папашу?
 – Отец не имеет дара ясновидения, – неожиданно звонко сказала девушка.
 Глаза ее по-прежнему были устремлены куда-то вдаль. Планше вздрогнул, так как готов был поклясться, что девушка не только не слышит, но и не видит его.
 – Анна права, – вмешался старик. – Я всего лишь бедный алхимик. Ну… кроме этого, я занимаюсь астрологией, изучаю звездное небо и то влияние, которое светила небесные оказывают на дела земные. И в конечном счете – на людские судьбы, сударь.
 – Что ваша дочь может еще сказать мне о Камилле? Она не может ошибаться? – Д’Артаньян обращался к старику потому, что не решался спрашивать девушку, казалось, грезящую наяву.
 – Одну минуту, сударь, – проговорил старик. – Мы все это время идем за вами. Мы боялись оставаться среди этих людей. Мы поняли, что вы искали девушку, которую любите. Мы видели вас около ее дома. Дом заколочен досками, но Анна сказала мне, что в этом доме никто не умирал. Она не чувствует запаха смерти.
 – Что это значит?
 – Я не умею этого объяснить, но если она говорит, что это так, – значит, это так и есть. Я уже не раз убеждался в ее правоте.
 – Вы шли за нами все это время?
 – Да, крадучись. Я боюсь, как бы эти несчастные не взялись за старое. У нас был очень тяжелый день, страшный день. У вас, сударь, тоже. Мы вымокли до нитки. Анна устала. Если спрашивать ее сейчас, она не откажет вам. Ведь вы ее спаситель. Она постарается заглянуть в извилистые лабиринты Книги Судеб человеческих. Но силы ее на исходе. Она нуждается в отдыхе. Ей может быть плохо.
 – Вы правы, – сказал д’Артаньян, проведя рукой по лицу и словно бы стряхивая с него невидимую паутину. – Вы правы, а я, словно мальчишка, готов был поверить в чудо, в сказку, где все оживают и все кончается хорошо.
 – Нет, нет, – замахал руками старик. – Вы не поняли меня, сударь! Ваша девушка жива – в этом не может быть сомнений. И я, и Анна будем рады помочь вам и откроем вам все, что нам удастся узнать… Но нужен отдых… Силы наши не беспредельны!
 – Конечно, – твердо сказал мушкетер. – Вам выпало страшное испытание. Любой воин чувствовал бы потребность в отдыхе после того, что довелось испытать вам. Пойдемте в харчевню, что неподалеку отсюда. Я позабочусь о том, чтобы вы смогли хорошенько отдохнуть.
 Повинуясь знаку д’Артаньяна, подошел Планше, ведя в поводу запасную лошадь. На нее сел старик. Свою лошадь д’Артаньян уступил девушке, сказав, что животное приучено слушаться малейшего движения седока. Сам мушкетер сел на лошадь Планше.
 После этого вся маленькая кавалькада медленно тронулась по направлению к «Гербу Оверни», причем Планше пришлось двигаться пешком. Таким образом, от всех этих перестановок проиграл только он, что, конечно, никак не улучшило его настроения.
 – Час от часу не легче, – бормотал он под нос, шагая за седоками. – То чума, то ведьма. Если бы я только знал, что за милая поездка мне предстоит, охотно уступил бы место этому олуху Жемблу, которого он так добивался.
 Добравшись до харчевни, мушкетер первым делом приказал хозяину позаботиться о девушке и старике, что и было исполнено со всей возможной быстротой, так как приказание свое мушкетер подкрепил несколькими монетами, небрежно брошенными на стол.
 После этого д’Артаньян заказал обед для Планше, а также лично проверил, как слуги присмотрели за лошадьми. Сам он не взял в рот и крошки, а молча уселся у горящего огня и устремил задумчивый взгляд на пляшущее пламя.
 Перипетии бурно прошедшего дня и обильный обед сморили Планше, и он задремал. Поэтому достойный слуга не мог бы ответить на вопрос, спал ли его господин этой ночью…
 Лишь только солнце взошло, старик-астролог был на ногах.
 – Мы могли бы поговорить, сударь, – почтительно сказал он, подходя к д’Артаньяну и легонько трогая его за рукав.
 – А, это вы… месье Перье, не так ли? – сказал д’Артаньян. – Я прошу извинить меня за вчерашнее. Я повел себя глупо. Наивно тешить себя иллюзиями.
 – Как, сударь?! Вы не верите нам! – вскричал старик, всплеснув руками.
 – Не обижайтесь, месье Перье. Я не хочу сказать и не думаю о вас и вашей дочери ничего плохого. Вы чуть было не потеряли ее. А уж ее-то рассудок и подавно подвергся такому…
 – Сударь?! Уж не думаете ли вы, что Анна и я – сумасшедшие?!
 Старик, казалось, был не на шутку обижен таким предположением.
 – Ну, что вы! Я вовсе не имел это в виду… – начал было д’Артаньян.
 – Анна! – громогласно воскликнул старик, повернувшись лицом к лестнице, ведущей наверх, туда, где располагалась комната, отведенная девушке для ночлега. – Иди сюда, дочка!
 – Я здесь, отец, – отвечал сверху мелодичный голосок, а вслед за ним показалась и сама Анна Перье.
 Девушка отдохнула и восстановила душевное равновесие. И все, кто видел ее вчера, отметили поразительную перемену к лучшему, которая произошла с ее внешностью. Ее голубые глаза светились кротостью и добротой, а золотистые локоны струились вокруг головки, окутывая ее подобно сверкающему нимбу. Анна Перье улыбалась, и от этого собравшимся в зале для приезжих показалось, что вокруг стало светлее.
 – Ах, да это, должно быть, сама Дева Мария спустилась к нам! – ахнула, всплескивая руками, пожилая служанка.
 И даже ворчавший вчера Планше, которому пришлось идти полмили пешком из-за появления девушки и старика, сегодня нашел, что ради такого прелестного создания можно пройти еще милю, если это понадобится.
 – Доброе утро! – сказала девушка. – Как вы почивали, сударь?
 Вопрос Анны Перье застиг мушкетера врасплох.
 – Боюсь, что никак, мадемуазель. Моя утрата слишком свежа, чтобы я мог чувствовать себя нормально.
 Глаза девушки округлились от удивления.
 – Вы не верите мне, сударь, – укоризненно проговорила она, и ее голос прозвучал, как колокольчик. – А ведь вчера вы поверили мне, я это видела.
 – Вот видишь, дочка, – подхватил месье Перье, – нам надо поработать для господина… Простите, сударь, но сейчас вам не стоит представляться. Дочь узнает ваше имя и так.
 Все замолчали.
 – Любезный хозяин, – нарушил наконец тишину д’Артаньян; гасконец нахмурил брови и выглядел очень решительно, – укажите нам комнату, где бы мне и этим людям не мешали. Что бы там ни было, а я хочу узнать все, что может мне сказать эта девушка.
 – Лучшая комната в «Гербе Оверни» в вашем полном распоряжении со вчерашнего вечера, – поспешил уведомить хозяин, рассчитывавший получить на этом деле одну-две лишних монеты. – Разве вы не оценили ее?
 – Хозяин провел ночь у очага в общей комнате, – прошипел Планше. – И вы это знаете, любезный. Поэтому не пытайтесь получить с нас за ночь, которую мы провели на жестких скамейках.
 Тем временем мушкетер последовал за стариком и его загадочной дочерью.
 – Прошу вас сесть на этот стул и успокоиться, – пригласил его старик Перье. – А теперь мне нужно узнать дату вашего рождения. После этого я отойду к окну и, с вашего позволения, займусь астрологическими вычислениями, покуда Анна поговорит с вами, сударь.
 – Легче задать этот вопрос, чем на него ответить, – сказал д’Артаньян. – Я давно не отмечал день рождения.
 Однако мушкетер все же заставил себя оживить в памяти то немногое, что напоминало ему отчий дом в Гаскони, и назвал астрологу дату своего рождения.
 – Вы совсем еще молодой человек, господин…
 – …Д’Артаньян, – с улыбкой продолжила девушка.
 – Черт побери! Вы узнали мое имя у Планше?! – не удержался гасконец.
 – Ах, сударь… – печально произнесла девушка.
 – Простите, я не хотел вас обидеть, мадемуазель. Скажите же мне, что случилось с Камиллой, если она и впрямь не умерла.
 – Смотрите сюда, – неожиданно властным голосом приказала ему ясновидящая, подавая хрустальный шарик с множеством граней. – Смотрите внимательнее.
 Взор мушкетера невольно остановился на блестящей граненой сфере из хрусталя, которую подала ему девушка.
 – Смотрите и думайте о ней. Вспомните, как вы встретили ее впервые, как она увидела вас. Вспомните, что было потом… смотрите и вспоминайте…
 Д’Артаньян почувствовал, как магия голоса девушки в сочетании с притягательной силой хрустальной сферы подчиняет его память, разум, волю… Он послушно и старательно воспроизвел в памяти свою первую встречу с Камиллой, невольно в памяти всплыл и мессир Жан Гитон… тюрьма Ла-Рошели… Камилла в плаще с капюшоном… портшез… свет факела…
 – Я вижу, – тем же тоном проговорила Анна Перье. – Я вижу ее и вас. Вы поменялись одеждой, чтобы ввести в заблуждение часовых. Вы знакомы совсем недолго: всего несколько часов, но Камилла де Бриссар чувствует непреодолимое влечение к вам. Вы же… вы благодарны ей за неожиданное избавление от казни. Да… вас хотели казнить.
 Но что это? Теперь я вижу, как вы снова стоите, окруженный солдатами, рядом стоит палач… Теперь я вижу человека, который бежит по улицам, торопясь остановить вашу казнь. Это в его силах, потому что это он приказал вас повесить… Но теперь он испытывает сильный страх… Он не хочет, чтобы приговор привели в исполнение.
 – Как вы могли узнать – ведь я не думал сейчас обо всем этом! – воскликнул пораженный мушкетер.
 Старик остановил его быстрым жестом:
 – Тише, не перебивайте ее сейчас. Она погрузилась в транс. Ей больше не нужен ни этот магический кристалл, ни ваша помощь. Она может проследить всю вашу жизнь, она может увидеть ваше будущее… Кроме того – многое из жизни тех, кто вам дорог, о ком вы думаете…
 – …Теперь я вижу ту, о которой вы думаете все последние дни, она занимает ваши мысли… Ее сопровождает тот человек, он немолод и имеет власть над ней… Сейчас эта власть уже ослабла, но раньше была велика… Его зовут… его имя – Гитон. Он торопит ее, они садятся в карету… их сопровождают слуги… Их заставляют уехать из покоренного города… кто-то могущественный не хочет, чтобы они оставались… О, я вижу его – он в красной мантии кардинала… У этого человека очень много врагов, но еще больше власти и слуг, которые верно служат ему: одни из страха, другие из-за денег, но многие служат ему по убеждению. Теперь я знаю, кто это, – это Ришелье, я слышала про него… И этот человек как-то связан с вами, сударь. А вы – с ним. Он хотел вашей гибели, но сейчас не хочет… Он предлагал вам служить у него… и вы отказались… Но он по-прежнему хочет видеть вас среди своих доверенных людей…
 Лицо ясновидящей покрывала мертвенная бледность, казалось, что она не дышит… д’Артаньян не мог отделаться от ощущения, что перед ним стоит оживший манекен, говорящая статуя. Мушкетеру было не по себе, но его охватил азарт игрока, рискнувшего и пока выигрывающего. Было очевидно, что девушка действительно обладает уникальным даром.
 Мушкетер решил пойти до конца.
 – Камилла… Что стало с Камиллой? – тихо спросил он, желая привлечь мысли Анны Перье к той, что занимала его сейчас больше всех.
 – Камилла… – безо всякого выражения повторила ясновидящая. – Камилла едет в незнакомый город. Он и этот человек будут жить там… Но они остаются там недолго… Какие-то неприятности… не вижу – какие, заставляют их снова менять место… Они едут в… теперь они едут в Клермон-Ферран… Здесь они живут дольше… но люди начинают умирать от чумы… Мор все сильнее… Этот человек… Гитон снова принимает решение уехать… Все городские власти бегут отсюда… но он чего-то ждет… мне непонятно… ему что-то мешает уехать. Но он боится и за девушку, и за себя… Наконец он может уехать. Они покидают дом ночью… тайно… Все – они уехали из Клермон-Феррана…
 – Куда?! – Д’Артаньян не смог удержаться от вопроса, вертевшегося у него на языке.
 Девушка вздрогнула и часто задышала. Краска медленно возвращалась на ее щеки. Анна Перье глубоко вздохнула и огляделась по сторонам, словно силясь понять, где она. Наконец ее взгляд остановился на отце, и она улыбнулась ему.
 – Вы разбудили ее, сударь. Но – терпение. Она немного отдохнет и, думаю, сумеет ответить на ваш вопрос.
 Д’Артаньян поднялся и принялся ходить по комнате широкими шагами. Он с трудом удерживал нетерпение.
 – Вы удивительный человек, мадемуазель! – воскликнул мушкетер. – Для вас нет тайн в этой жизни.
 – Вы ошибаетесь, сударь. Мне не дано видеть свое будущее. И своему отцу я ничем не могу помочь. Кроме него у меня больше нет близких людей. Думаю, что если бы был еще кто-то – его судьба была бы также сокрыта от меня. Так угодно провидению, сударь.
 – Господин д’Артаньян, – торжественно сказал старик из своего угла. – Я всего лишь скромный астролог, но я могу сказать вам, что вас ждет большое и славное будущее. Вы будете командовать своими солдатами и водить их в бой много раз. Вы состаритесь на службе короля, но сделаете карьеру и станете одним из первых военачальников Франции. Однако вам может помешать добиться всего этого человек с длинным лицом… имя которого начинается на букву «М»… Он станет преследовать вас и ваших друзей, имена которых мне недоступны… Я уже говорил вам, сударь, что не обладаю даром ясновидения, которым обладала мать Анны и который передался дочери по наследству. Впрочем, если вы также сможете назвать мне их христианские имена, я подразумеваю имена, данные при крещении, и даты рождения, то, конечно, я постараюсь…
 – К сожалению, я ничем не могу вам помочь, – разочарованно ответил молодой человек. – Мне не известны ни точные даты рождения моих лучших друзей, ни даже их настоящие имена. Хотя одного из них, кажется, зовут дю Валлоном.
 – Не огорчайтесь, сударь, – вступила в разговор девушка. – Вы спасли мне жизнь. Я и отец будем молиться за вас. А уж на нашу помощь вы можете рассчитывать без всякого сомнения. Я уже отдохнула достаточно для того, чтобы продолжить.
 И снова д’Артаньян, испытывая чувство нереальности происходящего, сидел в комнате придорожной харчевни «Герб Оверни», слушая тихий, мелодичный голос Анны Перье, которая открывала ему его будущее.
 – Я вижу Камиллу де Бриссар в Париже, – говорила предсказательница. – Я никогда не бывала в этом городе, но я знаю, что это так, потому что в этом городе много дворцов и в этом городе живет король Франции… Она ищет вас, сударь, но узнает, что вы на войне с испанцами… Она думает о вас… Но вот рядом с ней появляется какая-то женщина, другая… все больше людей… имена их мне не знакомы… дамы, кавалеры… Один из них – весь в лиловом, молодой и храбрый, но с черным сердцем… Он все время рядом с нею… Она уже меньше думает о вас, сударь… Больше я вам ничего не скажу…
 – Тысяча чертей! – вскричал мушкетер. – Но кто же этот человек?! Опишите мне его, мадемуазель. Я убью его, как только вернусь в Париж.
 – Я это чувствую, сударь, – кротко отвечала девушка. – Вот поэтому-то я не скажу вам ничего об этом человеке. Камилла де Бриссар сама должна разобраться в своей душе. Послушайте лучше то, что я смогла увидеть о вас и ваших друзьях. Отец прав – вам надо опасаться длинного, худого англичанина, – продолжала она.
 – Этот худой англичанин уже сделал все, что мог, но он сделал это не со зла, – машинально отвечал д’Артаньян.
 Мысли его в настоящий момент занимали совсем другие материи.
 – Вряд ли вы правы, сударь, – с сомнением сказала Анна Перье. – Не думаю, что вы встречались. Вы увидите его не ранее, чем через восемнадцать лет. Но ваши друзья помогут вам – они будут рядом с вами, а этот человек будет добиваться их гибели с не меньшим упорством, чем он будет стремиться погубить вас.
 – Ах, мадемуазель! Если через десять или сколько там вы говорите лет… у меня будет такое же настроение, как и сегодня, то этот загадочный англичанин без труда добьется своего. Но одно обстоятельство меня радует – Атос, Портос и даже таинственный Арамис будут снова рядом со мной.
 – Вы совершите удивительные дела, сударь. Поверьте, я говорю так не из желания сделать вам приятное или как-то отблагодарить вас. Вы уже помогли одной коронованной особе, но вам еще не раз предстоит оказывать услуги королям. И не только здесь, во Франции.
 – Где же еще?!
 – Где-то к северу от Парижа.
 – Но только не в Англии. Туда я больше не поеду ни за какие сокровища мира! – воскликнул д’Артаньян.
 – Я не могу сказать вам точно, сударь. Я всего лишь простая, полуграмотная девушка, но я вижу берег моря и скромный дом. Там живет король-изгнанник. Вы и ваш друг поможете ему получить корону, принадлежащую ему по праву.
 – Вы не простая девушка! Вы – чудо! Но мне страшно рядом с вами.
 – Нет причины бояться, сударь. К тому же вы верите мне сейчас – пока вы со мной. Я предвижу, что на следующее утро вы захотите изгладить из памяти почти все, что услышали сегодня, а то, что останется с вами, не будет воспринято вами всерьез. К сожалению, это так, – сказала она, видя, что мушкетер собирается ей возразить.
 – Скажите мне что-нибудь о моих товарищах. Их зовут Атос, Портос и Арамис.
 – Не все мне понятно из того, что вижу, сударь. Я знаю лишь то, что проживете вы долго и переживете, хоть и не на большое количество лет, двух из своих лучших друзей. А один из них переживет вас. Он будет очень важным человеком, ему будут доступны какие-то тайные знания, делающие его могущественным даже в глубокой старости. Кое-что он знает уже сейчас.
 «Это наверняка Арамис, – решил д’Артаньян. – Хитрец и тут обошел всех нас».
 – Но, потеряв вас всех, он будет чувствовать себя очень несчастным и одиноким. И только его могучий ум и воля удержат его от добровольного ухода из жизни.
 Девушка помолчала еще немного.
 – Но мне не все понятно… мне кажется, что он… он может не умереть никогда…
 – Черт возьми! – пробормотал изумленный д’Артаньян.
 – Это… в это нельзя вторгаться… – испуганным голосом говорила девушка. – Все плывет передо мной. И я снова вижу вас, сударь. Вы лежите на земле, а вокруг вас ангелы в белой одежде. Они рады забрать к себе вашу душу, потому что вы благородный и честный человек… Ваши губы шепчут последние слова… Вот они: «Атос, Портос, – до скорой встречи, Арамис, – прощай навсегда!».
 И Анна Перье в полуобморочном состоянии опустилась на руки подхватившего ее мушкетера и подбежавшего старика.


* * *

 Проснувшись следующим утром, мушкетер почти ничего не вспомнил. Он только понимал, что слышал вчера что-то исключительно важное.
 Спросив у хозяина, встали ли уже отец и дочь Перье, он получил следующий ответ.
 Рано утром служанка, проходившая мимо комнаты, отведенной мадемуазель Перье, заметила, что дверь слегка приоткрыта. Заглянув в комнату, она не обнаружила там постоялицы, кровать имела такой вид, словно на нее никто не ложился. Старика также не обнаружили в своей комнате. Очевидно, постояльцы ушли из гостиницы с восходом, а может быть, и с закатом солнца. Они ушли незамеченными, никто из слуг не видел их и ничего к сказанному выше добавить не мог.




 Глава сорок девятая
 Планше находит лекарство


 Молча они продолжали обратный путь по дороге, которая привела их в Клермон-Ферран. Теперь город, охваченный чумой, остался позади. Вечером, когда они добрались до Тьера и устраивались на ночлег, Планше взглянул в лицо мушкетеру и поразился перемене, происшедшей в своем господине. На лбу резко обозначились морщины, скулы выступили сильнее, а на висках засеребрилась ранняя седина.
 – Ох, сударь, – сказал Планше на следующее утро, – вы не могли бы сказать мне, как быстро заболевает человек, заразившийся чумой?
 Д’Артаньян повернулся и пристально посмотрел на своего верного слугу.
 – Я это потому спрашиваю, сударь, – продолжал Планше, – что ощущаю признаки болезни. Но только еще точно не могу разобрать, что со мной происходит.
 – Думаю, еще рано, Планше, – отвечал мушкетер. Затем он снова погрузился в свои мрачные размышления.
 – А куда мы сейчас направляемся, сударь?
 – В Виши.
 – Наверное, там меня и похоронят, – жалобно сказал Планше.
 Но чуткое ухо д’Артаньяна расслышало в его тоне некоторую фальшь.
 – В таком случае, Планше, нас похоронят в Виши вместе. Ведь ты не откажешь мне в любезности, покидая этот мир, заразить напоследок и меня.
 – Я рад бы вам помочь, сударь, но, боюсь, это невозможно.
 – Ну уж нет, Планше! В таком случае тебе придется остаться в живых. Мне будет слишком одиноко без тебя.
 При этих словах д’Артаньяна глаза славного малого радостно заблестели.
 – Вы ведь говорите это искренне, сударь? Вам и впрямь было бы жаль меня?
 – Ты задаешь смешные вопросы, Планше. Я говорю то, что думаю. Мне очень не хватало тебя, покуда ты пропадал где-то на краю света. Я ведь даже не знал, жив ли ты.
 – Ах, сударь, вы проливаете бальзам на мои душевные раны. А то я было подумал… Да что там! Другими словами, сударь, мне не очень-то радостно было увидеть у вас в услужении этого олуха Жемблу.
 – Жемблу?!
 – Ну да!
 – А знаешь ли ты, что его мне рекомендовал твой почтенный собрат по профессии – господин Мушкетон, потому что теперь, я думаю, Мушкетона нельзя именовать иначе, как господином – такой он, верно, стал важный.
 – Так это Мушкетон так удружил мне?!
 – Лучше сказать, что Мушкетон удружил мне, – все-таки мне нужен был кто-нибудь, особенно во время поездки в Тур.
 – Так это Мушкетон! Ах болван, ах чугунная голова! – повторял Планше. – Так я и знал, сударь, что вам кто-то подал дурной совет.
 Планше еще немного поворчал для порядка.
 – Вот Гримо такая дикая мысль никогда бы не пришла в голову, – сказал Планше, успокоившись. – Этот парень надежный.
 Так как мушкетер опять опустил голову и замолчал, Планше, искоса поглядывавший на него, наконец решился:
 – Знаете что, сударь!
 – Что, Планше?
 – Я тут подумал… не позволите ли мне поведать вам нашу с Гримо историю? Глядишь, моя болезнь и выйдет потихоньку из моего организма вместе со словами. А их придется потратить немало, уверяю вас. Времени у нас достаточно – мы ведь не слишком торопимся. Дорога дальняя. Так я и сам бы вылечился, и вас бы развлек по пути в Париж.
 Д’Артаньян был тронут этой дипломатией.
 – Ты славный малый, Планше, – ответил он. – Я не настолько жестокосерд, чтобы позволить тебе зачахнуть на своих глазах. Выкладывай свои приключения. К тому же твой рассказ действительно развлечет меня – наверное, это как раз то, что мне сейчас необходимо.
 – Отлично, сударь! – воскликнул Планше. – Честное слово, мне, кажется, уже немного полегчало. Итак, с чего мы начнем?
 – С самого начала, разумеется!
 – Извольте, сударь. Ваше желание – для меня закон. Только не перебивайте меня, я ведь не мастер рассказывать разные истории и, пожалуй, могу сбиться.
 – Обещаю тебе, Планше, что буду нем, как рыба.
 – В таком случае, сударь, я начинаю, – торжественно объявил Планше.




 Глава пятидесятая
 Рассказ Планше: день первый


 Первым делом, сударь, я вам расскажу, как мы спаслись от гибели. Видно уж, наши с вами святые были сильны в тот день, что не дали нам покинуть этот мир.
 Мы с Гримо приспособили несколько длинных досок к пустым бочонкам, предварительно закрыв их крышками и заделав все щели и отверстия. Доски матросы связали между собой; к тому времени они уже смекнули, к чему идет дело.
 Господин Эвелин – вы должны его помнить, сударь, это помощник капитана – тоже здорово помогал нам. Опасность как-то сближает. Уже никому не приходило в голову орать на нас и тем более загонять в трюм. Правда, в нем было уже воды по горло самому здоровому матросу на фелуке, а в нем росту хватило бы на двоих таких, как я, сударь.
 Когда мы спускали на воду наш плот, на душе у нас было неважно, но оказалось, что он вполне способен держаться на поверхности воды, а не опускаться на дно, а в тот момент нам ничего другого и не было нужно. Волны швыряли и бросали нас, но мы все вцепились в наши бочки с досками, и, думаю, всем чертям преисподней было тогда нас от них не оторвать.
 Так прошло довольно много времени, фелука пошла ко дну. Силы наши таяли, надежды на спасение – тоже. И тут капитан заметил парус. Как мы кричали! Как мы молили Бога, чтобы они не прошли мимо!
 К счастью, на корабле заметили нас и спасли наши продрогшие тела и пострадавшие души.
 Корабль, который нас подобрал, был голландский. Голландцы, сударь, – отличные моряки, но народ неразговорчивый. На корабле было скучновато. Зато, уж если эти люди принимались чудить, то чудили они как следует. Вроде бы и умом их Господь не обидел, да, видно, все же что-то упустил из виду, когда сотворил эту нацию. Взять хотя бы их морские обычаи.
 Сам я, как вы хорошо знаете, сударь, человек далекий от морского дела, но господин Эвелин посвятил меня в наши, французские, морские церемонии. Они просты и необременительны для посвящаемых и веселы для всех остальных. Существует обычай шуточного крещения всех, кто первый раз пересекает тропик Рака, Козерога или же экватор. Вообще же, как я уяснил, моряки развлекаются на подобный лад значительно чаще. Как только увидят какие-нибудь рифы или утесы, которые готовы разнести корабль в щепки, так сразу начинают умилостивливать морского бога Нептуна.
 Наши это делают на такой манер – обряжают боцмана правителем подводного царства, мажут ему физиономию сажей и усаживают на видном месте: в одной руке деревянный меч, в другой горшок с колесной мазью или чем-нибудь еще похлеще. Все, кто пересекает тропик в первый раз, становятся перед боцманом на колени, и он крестит им лбы, касается мелом, а затем мажет их этой самой колесной мазью. Потом, наверное, для того, чтобы отмыть ее, подручные боцмана – морские черти и прочие обитатели морей, роли которых доверены матросам, уже побывавшим в этих широтах, – окатывают их водой из ведра. В тех краях такой климат, что это только приятно.
 Кроме того, каждый «крещеный» должен отнести к грот-мачте бутылку вина; но у кого вина нет, того об этом и не просят. Кроме того, по окончании церемонии все равно это вино дружно выпивают сообща.
 Совсем иначе поступают голландцы. Они и нас с Гримо пытались заставить выполнять их обряды, но мы отказались наотрез.
 – Какой же их способ «крещения»? – спросил мушкетер, невольно улыбнувшись.
 – Ужасный, сударь! – живо откликнулся Планше, ободренный этой улыбкой. – У них принимавшие крещение, словно преступники, трижды прыгали в воду с самой высокой реи, а некоторым, по особой милости, разрешали прыгать с кормы. Думаю, что и я, и Гримо пошли бы ко дну после первого же такого прыжка.
 Героем дня у них считается тот, кто прыгнул и в четвертый раз, – в честь штатгальтера Нидерландов или капитана.
 Первым прыгнул здоровенный рыжий матрос по имени Иоганн. Его поздравили пушечным выстрелом и поднятием флага. Нам с Гримо сообщили, что тот, кто не желает бросаться в воду, кишащую акулами, по их правилам, платит двенадцать стюйверов, и тогда я окончательно понял, что эти правила никуда не годятся.
 Хуже всего – пассажиры платят, сколько с них потребуют, а так как их на судне было много, то монеты так и звенели. С одного купца, направлявшегося на Мартинику, запросили целых два рейксдалдера, и он, простофиля, их безропотно заплатил.
 Капитан Ван Вейде сказал, что со шкиперов, которые еще не бывали в этих водах, по голландским обычаям, берут бочку вина.
 Как бы то ни было, ни у меня, ни у Гримо не было ни одного су, да и у капитана с помощником, после того как их фелука пошла ко дну, тоже в карманах было не больше нашего, не говоря уже об остальных матросах «Морской звезды». Все мы, подобранные в открытом море, находились в жалком состоянии, когда ступили на борт голландца.
 Планше перевел дух и чуточку помолчал.
 – Кстати говоря, сударь. Теперь я знаю разгадку тайны «летучих голландцев».
 – «Летучих голландцев», Планше?
 – Ну да, сударь! Так называют брошенные экипажем корабли, которые иногда встречаются в море. К ним подходят поближе, взбираются на борт, обыскивают весь корабль от киля до клотика и…
 – И что же?
 – Не находят ни одной живой души! В то же время в камбузе еще не остыл обед для всей команды, а по палубе с жалобным воем бегает собака боцмана.
 – Теперь я понял, что ты подразумеваешь под «летучими голландцами». Но куда же, черт побери, подевались все люди?!
 – Плавание на судне голландской торговой компании открыло мне глаза на эту загадку, сударь. Они все попрыгали с рей!
 – Попрыгали с рей?!
 – Ну, конечно, сударь. А кто не потонул с первого… или, или, скажем, с третьего раза и захотел прыгнуть в четвертый, чтобы в его честь выпалили из пушки, тот пошел ко дну наверняка. Силы-то уже не те, сударь. Мне представляется так, что экипаж этих «летучих голландцев», наверное, больше чем наполовину состоял из новичков, которые должны были пройти обряд «морского крещения». Вот они и попрыгали за борт.
 – А остальные, Планше? Ты забываешь о тех, кто остался на борту.
 – Это тоже просто, сударь. Оставшиеся, увидев, что те тонут, бросились их спасать и потонули вместе с ними. Ноша оказалась чересчур велика. Вот поэтому-то, сударь, в морях попадаются только «летучие голландцы», а вот «летучего француза», к примеру, не встретишь ни одного.
 Видя, однако, что мушкетер не до конца убежден его доводами, Планше счел за лучшее продолжить свой рассказ:
 – Итак, сударь, кое-как мы пережили «морское крещение», но тут вскоре случилась другая напасть.
 – Что же стряслось на этот раз, Планше?
 – Штиль, сударь. Мертвый штиль. Эта штука похуже, чем все прыжки с рей и вымогательство денег. Представьте себе, сударь, адскую жару, которая, должно быть, стоит только в самом центре пекла, о котором так любят порассуждать в своих проповедях приходские священники и бедняга Базен. Жара такая, что хочется выпрыгнуть из своей шкуры, сударь, в надежде, что мясо и кости тогда смогут слегка проветриться. Но не тут-то было. Ни малейшего ветерка, паруса висят, как негодные тряпки, на небе – ни облачка. И тогда капитан объявляет, что, если штиль продержится еще неделю, у нас закончится запас пресной воды, и урезает дневную норму до кружки на человека. Вот это, сударь, я вам скажу, испытание.
 У многих начались видения. Им казалось, что мы плывем по океану из шампанских вин или хотя бы пресной воды. Кто-то видел землю и порывался спустить шлюпку, чтобы дойти до берега на веслах. К счастью, штиль окончился так же внезапно, как начался, а не то все посходили бы с ума от жажды и капитану пришлось бы подавлять бунт сумасшедших.
 Ветер задувал все крепче, и мы, подняв все паруса, устремились к цели.
 Прошло совсем немного времени, и паруса пришлось убирать. Поднялась буря. Корабль качало и валило то на один бок, то на другой, и меня опять одолела эта проклятая болезнь. По-моему, она так и не оставляла меня до самого конца нашего плавания. По этой причине больше ничего интересного про наше путешествие в Новый Свет я рассказать не могу, сударь.
 Когда выяснилось, что нам с Гримо не миновать знакомства с этим самым Новым Светом, так как никто ради нас, конечно, не собирался поворачивать назад и возвращаться в Европу, мы принялись расспрашивать господина Эвелина о тамошней жизни. Он был единственным французом на всем корабле, если, конечно, можно считать французом человека, рожденного бретонкой.
 Но, как вы понимаете, сударь, выбирать не приходилось, и мы старались как можно лучше подготовиться к встрече с этим загадочным Новым Светом, который является весьма привлекательным местом для всякого рода авантюристов и жуликов, а для честного пикардийца – пугалом пострашнее женитьбы на старшей дочке сельского пономаря.
 Господин Эвелин, добрая душа, сообщил нам немало полезного о своем житье-бытье в этих забытых Богом и порядочными людьми местах.
 Я догадался, что они, вместе с почтенным шкипером потонувшей посудины, пиратствовали в Карибском море и, видимо, были не прочь проведать старых друзей, раз уж представился такой случай. У нас же с Гримо, честно признаюсь вам, сударь, уже поджилки со страху тряслись от одной только мысли, что нас везут в такие дикие места. К тому же среди матросов немало было разговоров про индейцев, которые едят белых христиан примерно с таким же удовольствием, как мы – прожаренную индейку.
 Итак, сударь, нас привезли на остров Тортуга, что в переводе с испанского означает «черепаха». Гавань показалась мне удобной и красивой. Там почти нет океанского прибоя и можно плавать около берега, не опасаясь акул. Повсюду росли пальмы, сандаловое дерево и много всяких других, названий которых мы не знали, а если нам и сказали, как они называются, то все равно сейчас я уже все позабыл.
 Я очень опасался, что нас с Гримо сразу по прибытии продадут в рабство к богатым плантаторам, которые живут в селении Кайон, так как у нас совершенно нет денег. Однако оказалось, что в этом климате можно довольно долго протянуть и без малейшего признака ливров, луидоров, су и денье. Вообще без денег, сударь.
 Просто чудесно! На острове столько всяких плодов, которые можно просто сорвать с дерева, и никто вам слова не скажет, потому что они там растут, как трава, и не принадлежат никому. Спать же там можно под открытым небом, потому что было очень тепло, когда мы сошли на берег.
 Мы с Гримо налегали на ананасы и плоды акажу. На берегу всегда можно было наловить морских и речных крабов, а в лесу бегают дикие свиньи. Многие на Тортуге промышляют рыбной ловлей.
 Капитан Ван Вейде в первый же день отправился в западную часть острова, называемую Ла Монтань, собираясь разыскивать старых друзей. Эвелин сопровождал его, поэтому мы с Гримо остались предоставленными самим себе.
 Переночевав под звездным небом, на следующий день мы отправились в селение в надежде разузнать что-нибудь полезное для себя. Многие из колонистов оказались нашими соотечественниками, хотя, сударь, компания там весьма разношерстная, можно сказать, – сброд со всего света. Один охотник по имени Жан-Люк, выслушав нашу историю, посоветовал нам при первой возможности переправиться на остров Сен-Кристофер, где, по его словам, находилась сильная французская колония, и обратиться к губернатору. Губернатор колонии является и ее военачальником. Этот Жан-Люк советовал нам просить губернатора отправить нас во Францию с первым же кораблем.
 Мы решили последовать этому совету, который показался нам вполне разумным. Но так как добраться до Сен-Кристофера пока мы все равно не могли, то нам ничего не оставалось делать, как поглощать тропические фрукты и, выплевывая косточки на морской берег, поджидать возвращения капитана Ван Вейде и Эвелина.
 Однако, когда капитан и помощник – я как-то по привычке продолжаю называть их так, сударь, хотя, конечно, шкипер потерял свое судно и пока никакого нового на горизонте не предвиделось, – итак, когда капитан и помощник вернулись обратно, они оба в один голос сказали, что губернатор, по всей вероятности, заставит нас служить в гарнизоне. Людей на Сен-Кристофере не слишком много, а тех, кто поотчаяннее или при деньгах, тянуть солдатскую лямку не очень-то и заставишь.
 Мы с Гримо не могли не признать, что в их доводах также содержится большая доля правды. Поэтому мы решили пока не торопиться с отплытием на Сен-Кристофер.
 Посоветоваться больше нам было не с кем, а с Гримо, сударь, как вы знаете, тоже не очень-то поговоришь. Он завел манеру вставать ни свет ни заря и отправляться на берег спозаранку. Там он собирал крабов, выброшенных морем, птичьи яйца и прочую съедобную живность. Я же предпочитал питаться плодами всяких диковинных деревьев, потому что никогда не ел ничего подобного, да и теперь уже тоже, видно, до самой смерти не попробую.
 Однажды мне пришла фантазия искупаться, и я отправился на берег. Что же я увидел там? Гримо, который развлекался тем, что мастерил себе нечто вроде дротика или копья. Малый заточил корабельный гвоздь – дюйма три в длину и вогнал его в трехфутовую палку.
 – Что ты тут делаешь, чудак? – спросил я его.
 – Привязываю это, – отвечал он в своей обычной манере.
 Гримо говорил сущую правду. Покончив со своим копьем, он принялся привязывать к концу палки внушительных размеров веревку.
 Я чуть не лопнул со смеху.
 – Гримо, кажется, ты мастеришь лассо?
 – Гарпун, – отвечал он, пожимая плечами.
 Когда Гримо пожимает плечами, с ним уже бесполезно разговаривать дальше, так как он все равно вам ничего не ответит.
 Заключив, что он перегрелся на солнце, я искупался и вернулся в день моих пальм.
 Вечером, завидев его тощую фигуру, ковыляющую ко мне со стороны морского берега, я вспомнил об утреннем разговоре.
 – Сколько китов ты загарпунил сегодня? – спросил я, подстрекаемый не лучшими побуждениями.
 Он молча опустился на песок рядом со мной и, блаженно улыбаясь, раскинул руки и ноги.
 – Ну хоть одного-то кашалота ты добыл нам на ужин? – не отставал я.
 Гримо молча повернулся на бок, прикрылся пальмовыми листьями и безмятежно захрапел.
 Оказалось, что я напрасно смеялся над ним. Гримо разучился говорить, благодаря воспитанию, данному им господином Атосом, но это же обстоятельство заставило его усерднее шевелить мозгами и руками.
 Через пару дней, когда мы отправились в поселок, Гримо выразил желание зайти в лавку.
 – Зачем нам туда идти? Нам все равно не на что покупать все эти ножи, порох, пули, сукно и полотно и прочие заманчивые вещи. Между прочим, я охотно купил бы себе новую шляпу, а то теперешняя не укрывает меня от солнца – уж больно она похожа на сито.
 Облегчив таким образом душу, я потянул его за рукав, но Гримо снова пожал плечами и направился прямиком в лавку. Из любопытства я последовал за ним. Там он, не торгуясь, выложил три монеты за новенький охотничий нож и изрядный кусок полотна для рубашки. Кроме того, он купил ниток и прочей мелочи. У меня от изумления глаза на лоб вылезли.
 – Откуда у тебя деньги, Гримо?
 Вместо ответа он махнул рукой в сторону моря.
 – Ты что, и правда наловчился бить рыбу своей острогой?! Но ведь это удается только дикарям!
 Гримо отрицательно помотал головой.
 – Не рыбу, – сказал он.
 – А что?
 – Черепах.
 Мне, сударь, оставалось только развести руками. Этот хитрец подсмотрел, как ловцы черепах промышляют этих животных, мясо которых весьма ценится в тех местах, а в более отдаленных – и подавно. Оно отличается тонким вкусом, а черепаховый жир настолько питателен, что, если готовить их две-три недели подряд, вы сами начинаете обрастать жирком, а нательное белье пропитывается салом.
 Буканьеры охотно покупают мясо черепах, и Гримо уже успел продать несколько французским охотникам с южной части острова.
 – Что же было потом? Получается, что бессловесный Гримо разбогател на этом острове раньше тебя, Планше? – спросил мушкетер.
 – Ну, я этого не говорил, сударь, – отвечал Планше, скромно потупившись.
 – Но ведь первые средства заработал Гримо, промышляя черепах, не так ли?
 – Не совсем, сударь.
 – Что ты этим хочешь сказать, любезный? Объяснись.
 – Только то, сударь, что к тому времени я уже отложил несколько монет, переписывая долговые обязательства и счета для местных торговцев. Просто мне казалось, что Гримо еще не пришло время об этом узнать… Народ ведь там грубый и неотесанный, сударь. Иной охотник и рад бы заключить сделку с торговцем, да по причине неграмотности испытывает массу затруднений. Вот и поработал писцом – знаете, у меня неплохой почерк, сударь.
 Д’Артаньяну показалось, что в голосе его слуги прозвучала горделивая нотка. Так мастер испытывает законную гордость от хорошо выполненной работы.




 Глава пятьдесят первая
 Рассказ Планше: день второй


 – Итак, сударь, – сказал Планше, когда наутро они оставили Виши за своей спиной, медленно, но неуклонно приближаясь к Парижу.
 – Итак, Планше, прошу тебя продолжить свою историю. Твой рассказ отвлекает от мрачных мыслей и, следовательно, полезен для тела и для души.
 – С удовольствием, сударь. Я расскажу вам о том, как славно мы зажили на Тортуге, когда научились добывать деньги. Как я уже успел вам рассказать, Гримо научился ловить черепах. Однако постепенно он пришел к выводу, что на Тортуге ему не развернуться. Двое английских моряков, напившись как-то, выболтали ему…
 – Постой, Планше! Как они могли ему что-то выболтать, если Гримо и на родном-то языке не мастер объясняться?
 – Вероятно, они объяснялись языком жестов. Хотя я не удивлюсь, если окажется, что этот парень понимает по-английски. Знаете, сударь, кто мало говорит, много умеет.
 Так вот, эти англичане проболтались ему об одном месте, которое они называют Логерхет на своем варварском наречии… Это на Каймановых островах. Они находятся в сорока пяти милях к югу от острова Куба, сударь.
 – Планше, могу я попросить тебя об одном одолжении? – перебил его д’Артаньян.
 – Попросить? Вы можете мне приказать все, что вам угодно!
 – В таком случае сделай милость, прибегай к географическим названиям только в самом крайнем случае. Я силен в этой науке ровно столько же, сколько и в латыни.
 – Слушаюсь, сударь! Могу я попросить вас напомнить, на чем я остановился…
 – На варварском английском языке.
 – Ах да, сударь. Конечно. Именно – на варварском наречии этих британцев.
 – Кстати, относительно этого языка, Планше. Я полностью разделяю это мнение, я составил его во время нашего путешествия в Лондон.
 – Эх, славное было время, сударь. У меня так и стоит перед глазами ваш выпад, которым граф де Вард был пригвожден, словно жук булавкой. Да и мной вы, помнится, остались довольны, сударь!
 – Верно, Планше. Ты лихо расправился с лакеем этого господина.
 – Его звали Любен, и он был не дурак подраться, – тотчас же отозвался Планше, мечтательно прикрывая глаза.
 – Но вернемся к наречию этих островитян, – предложил мушкетер, – потому что, вне всякого сомнения, диалект несчастного лорда Бэкингема языком никак было не назвать.
 – Однако, сударь… – начал озадаченный Планше.
 – Что такое?
 – Однако мне показалось, что лорд Бэкингем разговаривал с вами в тот раз по-французски…
 – Неужели?! Хотя, конечно, это, видимо, так и есть. Ведь я понимал все, что он мне говорил, между тем как я не знаю ни слова по-английски.
 – Вот видите, сударь…
 – Тем более я прав, Планше. Если акцент способен до такой степени все испортить, то что же говорить о самом языке! Однако мы отвлеклись.
 – Я почтительнейше продолжаю, сударь. Эти англичане сказали Гримо, что черепахи со всего Карибского моря собираются в этом самом Логерхете для того, чтобы откладывать свои яйца.
 – Что ты говоришь, Планше! Черепахи ведь не куры!
 – И тем не менее, сударь, это так. В тех краях все набекрень: черепахи больше всего походят на змей в панцире, а откладывают яйца, как птицы. Они это делают на песчаных отмелях, а потом из них вылупляются маленькие черепашки. Так же поступают и крокодилы, которые там зовутся кайманами.
 После разговора с англичанами Гримо вбил себе в голову, что он должен наведаться в этот самый Логерхет – страну черепах. Там, видите ли, вовсе не нужно ни ловкости, ни везения, ни каких-либо приспособлений, чтобы добыть хоть сотню черепах. Ведь эти существа вылезают из воды, чтобы откладывать яйца, и весь песчаный берег так и кишит ими.
 По словам англичан, способ охоты до смешного прост. Надо подсунуть под черепаху толстую палку и, орудуя ею, как рычагом, перевернуть ее на спину.
 – И все?
 – Этого достаточно. Черепаха не может перевернуться без посторонней помощи, а следовательно, она не уползет обратно в море, откуда появилась.
 – Что же было дальше?
 – А дальше, сударь, этот упрямец отправился… к индейцам.
 – Ты хочешь сказать, что он вступил в переговоры с дикарями?!
 – Совершенно верно, сударь.
 – Но для чего?
 – Чтобы они сделали ему каноэ.
 – Зачем ему понадобилось каноэ?
 – Да все затем же, сударь. Чтобы добраться до этих самых… виноват, сударь, Каймановых островов и Логерхета…
 – Хорошо. Но как же Гримо объяснялся с индейцами?
 – О сударь! Ему-то как раз договориться с ними было легче, чем любому другому христианину. Дикари ведь привыкли объясняться друг с другом на языке жестов, а их гортанные выкрики уж и подавно языком не назовешь. Как вы знаете, сударь, наш Гримо весьма силен в искусстве пантомимы и прекрасно растолковал дикарям все, что ему было нужно, не раскрывая рта.
 Самое интересное, что индейцы почуяли в Гримо родственную душу. Впрочем, меня это не удивило. Дикари прониклись к нему искренней симпатией. Правда, демонстрировали они ее на свой манер.
 Престарелый вождь племени подарил нашему молчуну головной убор из перьев попугая. Гримо в нем и впрямь сильно напоминал эту птицу. Однако, когда он захотел вежливо отказаться от такой чести, уверяя, что он недостоин ее, и даже попробовал снять перья со своей головы, вождь сильно расстроился и чуть было не приказал спустить с Гримо шкуру за нарушение обычаев племени. Так что наш немногословный Гримо вынужден был ходить попугаем почти все время, что мы находились на Тортуге.
 Вообще-то тамошние индейцы – свирепые с виду ребята. У них в обычае пытать захваченных пленников, привязывая их к дереву и поджигая длинные шипы, предварительно обмотанные тряпьем и вбитые между пальцев рук и ног пытаемой жертвы. Считается, что если пленник при этом улыбается и распевает песни, то он храбрый воин и заслуживает легкой и скорой смерти.
 – Как же они поступают, если находится чудак, которому затруднительно распевать песни с горящими шипами между пальцев рук и ног? – с невольным содроганием спросил д’Артаньян.
 – Тогда индейцы заключают, что пленник трус и заслуживает продолжения пыток. Мне самому, к счастью, видеть их не приходилось, но рассказывают, что все, что вы можете увидеть в Париже в день публичной казни на Гревской площади, просто детская забава по сравнению с тем, что проделывают дикари с белыми христианами в Новом Свете.
 – Однако, сударь, – продолжал хитрец, бросая на хозяина быстрые взгляды, чтобы удостовериться в произведенном эффекте, – хоть эти ребята и свирепы, но, если найти к ним подход, с ними вполне можно иметь дело. Гримо этот подход нашел.
 Он заплатил им несколько монет, и индейцы смастерили ему отличное каноэ. Престарелый вождь сам долго бродил по лесу, пока не разыскал здоровенный кедр, по его мнению, наиболее подходящий для этой цели. Потом наши дикари обожгли его, не срубая, опалили ветви и, когда дерево наконец упало, натаскали воды, развели здоровенный костер и принялись заливать те места, которые обгорать не должны. Затем каменным топором они выскоблили выгоревшую древесину, и на этом работа была закончена.
 Гримо запасся провиантом и совсем было собрался пуститься за черепахами, как нелегкая принесла на Тортугу испанцев.
 Д’Артаньян вспомнил рассказ бравого капитана Ван Вейде, но не подал виду, что уже слышал кое-что о похождениях своего слуги в Новом Свете.
 – Я, сударь, человек не слишком-то воинственный, но, если надо, могу за себя постоять. Тут как раз и возникла такая ситуация. Испанцы настроены были решительно. Если судить по справедливости, то испанцев в тех краях можно понять. Буканьеры и пираты сильно им досаждают. То нападут на испанскую барку, груженную кожами и табаком, то возьмут на абордаж какой-нибудь одинокий корабль. Вот они и предпринимают такие экспедиции, чтобы остудить пыл этих разбойников.
 Плохо только то, что пираты-то неуловимы для испанцев. Они грабят, жгут, а потом исчезают в лесах, рассыпаются кто куда, а колонистам приходится расплачиваться за своих соплеменников.
 Однако выбирать не приходилось. Испанцы бы не стали разбираться, кто из них прав, кто виноват, а прикончили бы всех подчистую. Поэтому все сбежались в форт. Впрочем, это был не форт, сударь, а одно название, но все-таки там был деревянный палисад из толстых бревен, бойницы для стрельбы и блокгауз, в котором можно было отсидеться в случае нападения.
 Испанцев приплыло человек двести, а может быть, и все триста. И первым делом они подожгли хижины тех бедняг, которые бросили их, укрывшись за палисадом. Предварительно, конечно, испанцы вытащили из этих незатейливых жилищ все мало-мальски ценное. Хижины загорелись быстро. Из форта, где мы попрятались, был хорошо виден густой черный дым, поднимавшийся к небу. Настроение было не из лучших, и те, кому эти хижины принадлежали, принялись проклинать испанцев на все лады.
 А проклинаемые, которым от этих бесполезных ругательств было не холодно и не жарко, обшарив тем временем всю округу, приступили к форту и предложили нам сдаться. Их главный офицер, весьма гордый на вид идальго, сказал, что в таком случае большинству колонистов они гарантируют жизнь, а повесят только тех пиратов, которых сумеют опознать или по каким-либо признакам установят, что те принимали участие в набегах на их селения и корабли.
 Это нам не очень понравилось. Почем было знать, не установит ли этот проницательный идальго, что все мужчины от восемнадцати до семидесяти, находящиеся в данный момент под защитой хоть и плохоньких, но все же стен форта, принадлежат к числу морских пиратов, подлежащих повешению? Все хорошо понимали, что тогда спорить будет уже поздно.
 Поэтому наш губернатор приказал в ответ выпалить по ним из пушек. Наши сделали несколько выстрелов, одно из ядер шлепнулось в группу испанцев и, кажется, убило или покалечило двоих-троих из них.
 Тогда неприятель пошел на приступ, и это, я вам скажу, сударь, было славное дело. Наши палили изо всех бойниц и швыряли в испанцев горшки с порохом. Такой горшок снабжен фитилем, который поджигают, перед тем как бросить. Наш отпор оказался настолько силен, что они бросились назад под защиту леса.
 Вроде бы для первого раза все сошло хорошо, но губернатор и богатые плантаторы очень переживали из-за того, что испанцы вытоптали все фруктовые плантации и посадки вокруг форта.
 Мы с Гримо очень опасались отправиться прямехонько на тот свет, если испанцы ворвутся в форт: они ведь считают всех французов в тех краях разбойниками и грабителями. Поэтому мы тоже усердно стреляли из мушкетов, которые нам вручены были по приказу губернатора, и даже бросали эти самые горшки с порохом, рискуя подорваться сами, так как фитили казались мне слишком короткими. Боюсь, сударь, что мне пришлось бросить пару-тройку таких горшков через палисад, вовсе не поджигая фитиля, так как мне казалось, что лучше сохранить жизнь нескольким испанцам, чем взлететь на воздух самому.
 Итак, сударь, мы пережили неприятные минуты. Однако уже второй их приступ показал, что наш форт, как бы плох он ни был, – орешек не для их зубов. Они оставили человек тридцать убитыми и отошли снова, забрав с собой раненых.
 Голод нам пока не угрожал, жажда – тоже, так как на территории форта был колодец. Шло время, испанцы не нападали – они совещались, как им быть дальше.
 Наступила ночь. Темнота в тех широтах сгущается быстро. На небе зажглись звезды, океан глухо вздыхал где-то за спинами испанцев, а вокруг не было видно ни зги. И тут господин Эвелин подошел к губернатору месье де ла Пласу и объяснил последнему, что он намерен делать. Господин Эвелин затеял отчаянное предприятие. Он говорил по-испански так же свободно, как и по-французски, поэтому господин Эвелин намеревался, пользуясь темнотой, пробраться к испанцам и вызнать, что они замышляют. Это был дерзкий замысел, но от него могла быть большая польза.
 Губернатор сначала противился, но потом согласился. Он увидел, что господина Эвелина все равно не переубедишь. И вот месье Эвелин отправился на разведку, а мы остались дожидаться его возвращения, не в силах чем-либо ему помочь.
 Однако часа за два до рассвета он вернулся. Все поздравляли его. И даже голландцы и англичане считали за честь подойти и пожать ему руку. По словам мсье Эвелина, выходило, что испанцы поняли, что без пушек, которые были у нас и которых не имели они, форт им не взять. Их командир решил, что не стоит понапрасну проливать кровь своих людей. Корабельные же пушки не могли причинить форту никакого вреда, потому что расстояние было слишком велико, да вдобавок форт располагался значительно выше – в гористой части острова. Решено было отправить корабль обратно на Эспаньолу за легкой артиллерией, а привезенные орудия установить на высокой горе неподалеку от форта, чтобы обстрелять нас оттуда.
 Новости были важные. Губернатор сразу понял, что, если испанцам удастся осуществить их замысел, нам придется плохо. Он решил опередить неприятеля.




 Глава пятьдесят вторая
 Рассказ Планше: день третий


 – Что же, Планше, расскажешь ли ты мне сегодня о том, чем закончилась борьба с испанцами? —спросил мушкетер, когда они пустили своих лошадей в галоп, преодолевая одно лье за другим.
 – Я снова буду счастлив немного развлечь вас, сударь.
 – Твой рассказ очень познавателен, Планше. И ты очень меня обяжешь, если продолжишь его теперь же.
 – С удовольствием, сударь. Итак, губернатор решил опередить неприятеля. Следовало захватить гору и укрепиться там, насколько это возможно, чтобы расстроить планы неприятеля. Приняв такое решение, губернатор принялся искать добровольцев для этого предприятия.
 – Для захвата горы?
 – Совершенно верно, сударь.
 – То есть эта самая гора до сих пор не была занята никем?
 – Ничейная территория, сударь. Вроде того знаменитого бастиона Сен-Жерве. Когда вы вернулись оттуда вместе с господами Атосом, Портосом и Арамисом, все просто глазам своим не верили.
 – С нами там был и Гримо, – напомнил мушкетер, чтобы поддразнить Планше.
 – Верно, сударь. Ему везет. Все как с гуся вода. Вот и в тот раз, о котором я имею честь вам рассказать, Гримо вышел сухим из воды.
 – В чем же проявилась удачливость нашего молчуна?
 – Понимаете, сударь, какая штука. Благодаря тому, что он произносил от двух до пяти слов в неделю, его присутствие мало кто вообще замечал. Все понимали, что вылазка предстоит опасная и, возможно, никто из добровольцев назад не вернется. Поэтому никто и не торопился записаться в их ряды. Тогда губернатор и его помощники решили действовать силой. Они принялись расхаживать по рядам с заряженными пистолетами в руках и указывали на тех, кого, по их мнению, следовало отправить в эту вылазку. Как вы понимаете, сударь, они не трогали своих дружков и старожилов колонии. Теперь вы видите, что я был просто обречен на то, чтобы попасть в этот отряд. А незаметный Гримо никому не попался на глаза, словно он бестелесная тень, а не живой человек из плоти и крови.
 Делать было нечего, и наша команда смертников поплелась на штурм горы, вершина которой выступала неподалеку. Команда состояла в основном из беглых рабов, каторжников и дезертиров – короче, весьма достойных людей. Командование губернатор поручил здоровенному угрюмому голландцу родом из Гроннингена по прозвищу Якоб-Мясник. Этот человек получил свою кличку вполне заслуженно, и я заранее оплакал судьбу тех несчастных, что попадутся ему на пути в недобрый час.
 Так как губернатор наш был французом и вообще в поселении соотечественники наши составляли большинство, то отряд наш, разумеется, состоял в основном из англичан, голландцев и метисов. Правда, господин Эвелин, добрая душа, также отправился с нами, и я старался все время держаться поближе к нему.
 Путь наш был долгим и утомительным. Горы чертовски обманчивая штука. Кажется, вот она – вершина, рукой подать, а идешь милю за милей, и эта проклятая вершина все так же, как и раньше, торчит у тебя перед глазами. И ничуточки не приблизилась. Пока мы добрались до этой горы, с нас сошло семь потов и всех искусали москиты.
 Когда мы добрались до подножия, солнце подумывало о том, чтобы отправиться на покой. Мы все тоже жаждали этого самого покоя. Наш Якоб-Мясник, однако, приказал карабкаться вверх, чтобы захватить гору еще до темноты. Многие пробовали упираться, но голландца поддержал месье Эвелин, приобретший после своей лихой разведки огромный авторитет, и тут уж все поняли, что карабкаться на вершину все же придется.
 Мы из последних сил вскарабкались на верхушку горы, и солнце село. Южные ночи – темные, а костры разводить наш Мясник запретил, чтобы не обнаруживать себя. Все попадали на землю кто где стоял, и многие заснули, не обращая внимания на комаров, москитов и прочий гнус, который с закатом солнца совсем озверел. Они в буквальном смысле слова, сударь, пили нашу кровь.
 Однако мне не спалось. Мне как-то не по душе, когда мою кровь выпивают безнаказанно. По этой причине я ворочался с боку на бок, отмахивался, шлепал себя и давил всех этих летающих пиратов на лбу, спине и прочих местах.
 Неожиданно я услышал какой-то шум и тихие голоса. Я на четвереньках подполз к краю и попытался что-нибудь рассмотреть в этой темноте. Это были испанцы. Они не подозревали о том, что мы выведали их планы, поэтому и не слишком торопились с их выполнением. Очевидно, им и в голову не приходило, что мы уже тут. Поэтому они освещали себе путь факелами, поднимаясь, впрочем, по той стороне горы, которую нельзя было разглядеть из форта.
 Я тут же поднял тревогу, разбудил наших командиров (я говорю «командиров», имея в виду и господина Эвелина, потому что после того, как господин Эвелин побывал у испанцев, его слушались, почти как самого губернатора), и когда неприятель с зажженными огнями достаточно приблизился, мы их встретили хорошим залпом. Да, сударь, это был добрый залп: они так и посыпались с горы.
 Наши кричали им вдогонку обидные слова и насмехались.
 Однако, когда снова рассвело, нам стало не до смеха. Мы обнаружили, что окружены со всех сторон. За ночь испанцы получили подкрепление, прибывшее к ним из гавани, в которой стоял их корабль, и их собралось тут не менее полутора сотен.
 При солнечном свете они явно приободрились. Кроме того, по нашей редкой стрельбе испанцы сумели определить, насколько малочислен наш отряд. Мы уступали им почти втрое.
 Они медленно продвигались вверх.
 – Сдавайтесь, perros ingleses!  [32] – кричали испанцы.
 – Идите сюда, и мы прирежем вас, как диких свиней, – отвечали наши висельники.
 Среди наших было немало отличных стрелков, которые укладывали то одного, то другого из нападавших, и это держало испанцев на расстоянии. Однако кольцо вокруг нас все же сужалось.
 Наш отряд уже потерял десять или одиннадцать человек. Поскольку мы занимали круговую оборону и вследствие этого рассредоточились по всей вершине, то можно было увидеть лишь нескольких соседей справа и слева. От этого казалось, что нас еще меньше, чем это было в действительности. Настроение быстро падало.
 – Сударь, по-моему, нам не удержаться! – прошептал я, ползком, чтобы не оказаться жертвой шальной пули, подобравшись к господину Эвелину.
 – Планше, не теряй присутствия духа. Хотя положение таково, что поручиться за целость нашей кожи нельзя, – отвечал он.
 – В таком случае, сударь, что вы намерены делать?
 – Стрелять более метко, чем раньше.
 – Вы не поняли меня. Я спрашиваю вас о том, как вы намерены сохранить кожу.
 – Друг мой, Планше, – отвечал этот человек, – к сожалению, в данную минуту сохранность моей и твоей кожи зависит всецело от меткости нашей стрельбы и разве еще от воли провидения.
 – И это все, на кого мы можем положиться, сударь! – в отчаянии воскликнул я.
 – Ничего другого я сейчас предложить не могу.
 Тем временем испанцы подобрались уже совсем близко и, видимо, готовились совершить последний бросок, овладеть вершиной и перебить нас всех.
 Прислушиваясь к их возгласам и шуму боя, я лежал за большим камнем, надежно укрывавшим меня от пуль, и прикидывал – не следует ли притвориться мертвым, когда испанцы взберутся на вершину. В этом плане, оставляющем кое-какие шансы на спасение, мне не нравилось только одно: из рассказов бывалых вояк я помнил, что победители имеют неприятное обыкновение обходить поле боя и проверять, действительно ли все их поверженные противники такие мертвые, как кажутся.
 Вдруг шум и крики усилились. Прислушавшись внимательнее, я сообразил, что испанцы чем-то взволнованы, хотя в тот момент мои способности соображать ослабли из-за опасения окончить свои дни в течение ближайшего получаса…
 Высунувшись из-за скалы, мы с господином Эвелином увидели, что внизу творится что-то непонятное. Несколько испанцев почему-то бросились вниз с криками:
 – Los Indios bravos! Indios bravos!  [33] 
 Я был поражен. Неужели само небо спасает нас от неминуемой гибели!
 Немного спустя стала понятна причина суматохи в тылу у испанцев. Действительно, из чащи им в спины полетели стрелы с ярким оперением и зазубренные дротики. А потом из-за деревьев, подступающих к подножию горы сплошной зеленой стеной, высыпали полуголые дикари и, завывая самым ужасным образом, – поверите ли, сударь, у меня и сейчас кровь стынет в жилах, стоит вспомнить их вопли, – бросились на испанцев.
 Те не ожидали нападения с тыла и растерялись. К тому же испанцы в тех местах обошлись с индейцами очень жестоко, когда впервые прибыли на острова, и теперь они прекрасно знают, что пощады от дикарей им ждать не приходится. Надо сказать, что индейцы имеют обыкновение напитывать наконечники своих копий и стрел каким-нибудь смертельным ядом. Поэтому и легкого ранения вполне достаточно, чтобы отправить на тот свет здорового солдата.
 Испанцы пытались защищаться, они храбрые воины, сударь. Но они оказались между двух огней. Мы угощали их из мушкетов сверху, индейцы из луков снизу. Вел индейцев вождь в белом наряде, размалеванный в красный и черный цвета с ног до головы. Рядом с ним шел еще один воин, в таком же ярком головном уборе. Вероятно, это был сын вождя. Был с индейцами и один белый, который стрелял с убийственной меткостью.
 Наконец испанцы не выдержали и побежали кто куда. Наши буканьеры и беглые рабы кинулись преследовать их, надеясь ограбить мертвых. Я же, сударь, питая отвращение ко всем этим жестоким обычаям, остался на месте и перевел дух, полагая, что заслужил это право.
 Каково же было мое удивление, сударь, когда вожди индейцев подошли к нам поближе. Белого человека я узнал еще издали – это был невозмутимый капитан Ван Вейде, не выпускавший изо рта свою глиняную трубку. Но, когда я рассмотрел как следует того, кого по ошибке принял за сына вождя, мне пришлось опуститься на землю, так как мои ноги отказались поддерживать меня.
 Я разразился диким хохотом; признаюсь, возможно, в нем и слышались истерические нотки, но ведь я только что смотрел смерти в глаза, сударь.
 «Сыном вождя», «младшим касиком» оказался Гримо. Это его долговязую фигуру в попугайских перьях на голове я видел рядом с вожаком племени. Индейцы вымазали его красной глиной с ног до головы. Кроме того, они нарисовали ему на лбу, груди и щеках красные, белые и черные полосы и зигзаги – так что заподозрить в нем белого христианина издалека было совершенно невозможно.
 Господин Эвелин тоже смеялся до слез. Вождь, который ничего не понимал, смеялся тоже – за компанию. Наши англичане и голландцы ревели во всю мощь своих здоровенных глоток.
 Не смеялся один Гримо.




 Глава пятьдесят третья
 Рассказ Планше: день четвертый


 – «Гримо, теперь мы не пропадем», – сказал я, – продолжал Планше свою историю на следующий день. – Видя, что он вопросительно поднял брови, я развил свою мысль. У меня, сударь, было хорошее настроение, потому что испанцам пришлось-таки убраться с Тортуги.
 – Ну как же ты не понимаешь, Гримо? – веселился я. – Теперь ты – сын племени. Туземцы научат тебя людоедству. Ты научишь меня. И голод нам не грозит – на этих островах продуктов хватит всегда, учитывая занятия местных жителей.
 Физиономия у Гримо вытянулась. С помощью энергичной пантомимы он выразил свое мнение обо мне. Но я не обиделся.
 Перспективы меня радовали. Испанцев прогнали, и мы получили возможность вернуться к мирному труду. Гримо давно скучал по своим черепахам, я – по своим бумагам и векселям. Работа писцом не слишком утомляет, но оказалось, что она связана с некоторым риском.
 – Удивительно, – заметил мушкетер. – Мне всегда казалось, что быть писцом почти так же безопасно, как сельским кюре.
 – Это во Франции, сударь. Совсем другое дело – в Новом Свете. Люди там грубые, неподходящая компания для людей вроде нас с Гримо – мы ведь служили у таких благородных господ, как вы, сударь, и господин Атос, и надеялись вернуться на эту службу снова. Ах, как мы мечтали снова очутиться в Париже, сударь! Даже самая последняя парижская помойка казалась нам милой и родной, когда мы грелись на солнышке, лежа на берегу океана.
 – Однако мне показалось, что все эти пальмы, ананасы, солнце и море пришлись тебе по душе, Планше.
 – Добавьте к этому москитов, сколопендр, а также кайманов, сударь. Идя по лесу, вы должны быть готовы к тому, что за шиворот вам свалится чудовищный паук размером с яйцо. Вы можете наступить на змею, обнаружить за воротом тысяченожку или заболеть желтой лихорадкой.
 – Ну, хорошо, Планше. Но ведь все эти насекомые и пресмыкающиеся опасны в равной мере как для какого-нибудь пирата, так и для мирного писца. Во всяком случае, шансы равны, не так ли?
 – Так-то оно так, сударь. Однако позволю вам почтительнейше заметить, что каждое ремесло имеет свои тонкости. Так и мне – для того, чтобы получать работу почаще и иметь от этого дохода побольше, пришлось внести в мое ремесло писца… э-э, некоторые усовершенствования…
 – Какие же усовершенствования можно внести в это дело?
 – А вот какие, сударь. Чернила или, упаси Боже, тушь стоят в тех местах очень дорого. К тому же их просто частенько нет под рукой. Поэтому мне пришлось заняться ботаникой.
 – Ботаникой?! Я не ослышался, Планше?
 – Нет, сударь. Все правильно.
 – Но какое отношение ботаника имеет к переписыванию или составлению документов?!
 – Терпение, сударь, сейчас вы сами увидите. Из наших с Гримо странствий я вынес одно полезное наблюдение. Оказывается, все в природе взаимосвязано. Да вы и сами помните, сударь. Человеколюбие, точный прицел и рассеянность принесли мне чин сержанта Пьемонтского полка. Не будь я человеколюбив, я бы не стал так переживать из-за какого-то кардинальского адъютанта. Не возьми я точный прицел, я промахнулся бы и испанцы все-таки доскакали бы раньше королевских мушкетеров, сделали бы свое черное дело, а уж потом испустили бы дух под ударами ваших клинков. И не будь я, наконец, так рассеян, я, наверное, узнал бы в этом адъютанте господина Рошфора и поостерегся бы стрелять, не узнав наперед вашего мнения.
 – Ты поступил правильно, Планше. В бою нет места личным счетам.
 – Я рад, что вы так считаете, сударь.
 – Но ты обещал мне объяснить связь…
 – Между ботаникой и ремеслом писца, сударь?
 – Ну да!
 – О, нет ничего проще! В тех краях растут большие деревья, называемые генипас, которые по внешнему виду больше всего напоминают обычную черешню. Именно это обстоятельство и привлекло мое пристальное внимание. Однако черешня оказалась какой-то совсем не такой, очень противной на вкус, сударь, а рот мой почернел, как будто я неделю жевал уголь.
 Оказалось, что, если из этих плодов выжать сок, он вполне может заменить чернила. Он черен, как сажа. Вот этим-то соком, сударь, я и воспользовался, экономя на чернилах и, следовательно, увеличивая свои доходы.
 – Это ловко, – заметил д’Артаньян, улыбнувшись.
 – Благодарю вас, сударь, – скромно отвечал Планше. – Ваше одобрение – лучшая похвала для меня. Однако именно этот самый генипасовый сок и подверг мою жизнь некоторой опасности…
 – Как это могло произойти, Планше?
 – Ах, сударь! Эти неотесанные мужланы не оценили моей изобретательности по достоинству. Скажу вам больше, сударь: они набросились на нас и, наверное, убили бы, если б мы не унесли ноги со всей возможной быстротой.
 – Неужели эти люди собирались совершить убийство только из-за того, что бумаги были написаны не чернилами?! Разве это не одно и то же, Планше?!
 – Я тоже так думал, сударь! Лишь бы документ был составлен грамотно и по всей форме. Я ведь старался изо всех сил – все писал, как полагается… Правда, у настоящих чернил все же нашлось одно незначительное преимущество перед этим черным соком…
 – Какое же?
 – Чернила не выцветают через девять дней.
 Д’Артаньян в изумлении воззрился на своего слугу.
 – Ты хочешь сказать, что все написанное этим черным соком выцветало ровно через девять дней? Все исчезало?!
 – Бесследно, сударь. Правда, иногда это случалось на десятый или даже одиннадцатый день.
 Д’Артаньян разразился хохотом.
 – Выходит, все торговые соглашения и долговые обязательства, написанные тобой, растаивали как дым, Планше?!
 – Признаться, это так и происходило, сударь. Я полагал, что это обеспечит мне постоянную и многочисленную клиентуру. Однако люди в тех краях грубы и невоспитанны, сударь, о чем я уже упоминал вам. Они сочли нанесенный им материальный ущерб слишком значительным…
 – Тебе повезло, что ты остался цел, Планше.
 – Эти неприятности – все из-за тамошней испорченности нравов, сударь. Совсем нет порядочных негоциантов. Никто не верит друг другу на слово.
 – Не огорчайся, Планше, – не без ехидства заметил гасконец. – Поношение и брань толпы – удел незаурядных натур.
 – Ах, сударь! Вы просто проливаете бальзам на мои душевные раны, – растроганно воскликнул Планше.
 – Но объясни мне, Бога ради, отчего преследовали и Гримо. Потому что он твой товарищ?
 – И за это тоже, сударь.
 – Значит, был и другой повод?
 – Ну да, сударь. Сколько раз я говорил этому дуралею, чтобы он наводил справки о покупателях.
 – Ты имеешь в виду тех, кому он сбывал своих черепах?
 – Конечно, сударь. Точнее – черепашье мясо. Я говорю так потому, что к тому времени, когда все это случилось, он нашел двух подручных самбо, чтобы они разделывали черепах, которых он добывает. Дело в том, сударь, что на остров иногда заходили корабли, идущие на Кубу, Мартинику или Ямайку. Гримо снабжал экипажи черепашьим мясом. Его прекрасно можно заготавливать впрок. Точнее – засаливать.
 – Как! – вздрогнул д’Артаньян, мысли которого мгновением раньше перенеслись на свои собственные проблемы и он прослушал последние слова Планше. – Заготавливать впрок?! Гримо?!
 – Ах, что вы, сударь. Я имею в виду черепашье мясо.
 – А-а, прости Планше. Я, кажется, несколько отвлекся.
 – Я говорил о засолке черепашьего мяса. Однако вкусные зеленые морские черепахи на Тортуге не столь многочисленны, как, например, другая разновидность этих животных, называемая каван. Есть еще и крупные черепахи с кожистым панцирем – их очень легко поразить гарпуном, а весят они от трех до четырех тысяч фунтов.
 – Ты наполнен познаниями, как бочонок бургундским, Планше. Путешествие в Новый Свет сделало тебя ученым человеком!
 – Поневоле, сударь. Мне ведь надо было не только выжить, но и накопить денег на возвращение во Францию. Капитан корабля, идущего в Европу, вряд ли согласился бы взять на борт пассажира, который не заплатит за путешествие.
 – Конечно, Планше. Я вижу, что тебе пришлось туго, коль скоро ты принялся писать исчезающими чернилами. Итак…
 – Итак, сударь, я рассказываю вам все это, чтобы обрисовать картину: на Тортуге можно добыть несколько разновидностей черепах. Но не все из них съедобны. А по правде говоря, все они, за исключением зеленых черепах, попросту несъедобны. И вследствие этого – легко доступны.
 – Ты намекаешь на то, что этот плут ловил и заведомо несъедобных черепах.
 – Ну… он просто не очень-то силен в… как бы это сказать… черепаховедении. Только и всего. Матросы с проходящих кораблей тоже не слишком превзошли эту науку. Особенно трудно отличить одну черепаху от другой, когда мясо разделано и засолено. Кроме того, экипажу продавали парочку «свежих» зеленых черепах, чтобы они могли тут же сварить ароматный черепаховый суп. Все расставались довольные друг другом.
 – А потом, в открытом море, – со смехом продолжал д’Артаньян, – матросы, вываливая несъедобную солонину за борт, призывали громы и молнии на голову Гримо…
 – …вся вина которого только в том и состояла, что он не слишком хорошо разбирается в местных животных, – с невинным видом закончил Планше.
 Затем Планше подумал с минуту.
 – Ну, вот я и сбился, сударь, – сказал он спустя некоторое время. – Я ведь как раз толковал про этого дуралея Гримо. Я ошибся, запамятовал и представил этого олуха этаким ангелом… Он этого не заслуживает, сударь, поверьте мне. Этот лентяй Гримо не удосужился узнать, кому его подручные самбо поволокли на продажу очередную партию мало пригодной для еды черепашатины!
 – Неужели ее подали к столу губернатора острова?! – смеясь, спросил мушкетер.
 – Хуже, сударь! Много хуже! – вскричал Планше, взволнованный ожившими в памяти малоприятными картинами. – Они отнесли ее на английский капер, который уже получил свою порцию по пути в Кингстон. Теперь англичане возвращались с Ямайки, и нелегкая опять занесла их на Тортугу. Это само по себе было очень некстати, но им надо было пополнить запасы пресной воды, и с этим уж ничего не поделаешь. Я признаю их право на это.
 Но англичане еще не успели забыть историю с «черепашьим мясом от Гримо» и пришли в совершенную ярость. Ох, это было ужасно! Один разъяренный англичанин – зрелище, леденящее кровь. Но разъяренный экипаж пиратского судна, каким по сути является английский капер, – хуже этого, наверное, ничего не придумаешь, сударь. Нас в последнюю минуту спасло только одно обстоятельство.
 – Неужели на Тортугу снова напали испанцы?
 – Как вы угадали, сударь?! – в совершенном восхищении вскричал Планше.
 – Догадаться было нетрудно, – улыбаясь, отвечал мушкетер. – Ничто другое вам бы не помогло.
 – Могло бы не помочь и это, сударь. Если бы не капитан Ван Вейде и господин Эвелин. Им надоело праздно проводить время на этом дрянном островке, и они решили отправиться на Эспаньолу к своим старым знакомым – тамошним морским разбойникам. Из числа этих разбойников был и тот голландец, что предупредил нас о движении испанцев на Тортугу.
 Эспаньола – большой остров, сударь, не в пример Тортуте. Он достигает трехсот миль в окружности, и на нем живут не только испанцы. Там есть такие места, куда ни один испанец и носа не сунет.
 И вот, воспользовавшись поднявшейся суматохой, шумом и пальбой, мы отплыли в ночное время. Тут как раз кстати пришлось каноэ, которое изготовили индейцы по заказу Гримо. Капитан и помощник уверенно ориентировались по звездам, и мы благополучно и без всяких происшествий достигли Эспаньолы и в скором времени присоединились к тем морским разбойникам, о которых я говорил раньше.




 Глава пятьдесят четвертая
 Рассказ Планше: день пятый


 – Судя по окрестностям, сударь, до Парижа не больше двух дней такого же аллюра, – обратился Планше к своему господину утром пятого дня их путешествия.
 – Совершенно верно, – согласился мушкетер.
 Солнце поглядывало на них с небосклона, придорожные деревья кивали им своими верхушками. И впервые с того момента, когда они покинули Клермон-Ферран, д’Артаньян ощутил вкус к жизни, свойственный его подвижной натуре.
 – Наступило время рассказать о нашей жизни на Эспаньоле, – заявил Планше, также чувствовавший себя превосходно. – Я говорил, что остров велик. На нем много превосходных гаваней. Это и привлекает к нему пиратов, сударь. Мы направились к той, которую указал капитан Ван Вейде. Она располагалась между мысом Донья Мария и мысом Ле-Моль-Сен-Никола. Эта часть острова свободна от испанцев.
 Что мне понравилось на Эспаньоле – это апельсины, сударь. На Тортуге они почему-то не растут. Я был также поражен обилием и разнообразием пальм. Там росли и совершенно громадные деревья, от ста двадцати до двухсот футов в вышину. Листьями пальм кроют хижины, а из сердцевины ствола приготовляют вино. Дерево спиливают примерно в трех или четырех футах от земли, на спиле делают надрез, и потихоньку в него набирается сок, весьма крепкий – настоящее вино.
 Есть там и пальмы, которые так и называются – винные. В высоту они значительно меньше – футов пятьдесят, от земли ствол их тонок, а примерно с середины раздувается, как добрый французский бочонок. Вот в этом-то утолщении и содержится вещество, вполне съедобное и даже приятное на вкус, а главное – пальмовый сок. Если дать ему перебродить, он становится крепче любого вина.
 Среди буканьеров этот напиток очень распространен, и их редко увидишь вполне трезвыми в любое время суток.
 Морские разбойники народ отчаянный и не слишком приятный. Особенно запомнился мне один голландец по имени Йоханн-Скелет. Как вы понимаете, сударь, настоящие имена у них не в ходу и они называют друг друга различными прозвищами.
 – Ну, не одни только пираты дают людям прозвища, – заметил д’Артаньян.
 – Ваша милость кого-то имеет в виду?
 – Например, нашего Портоса. Ведь настоящее имя Мушкетона – Бонифаций.
 – Правда, сударь?! – в восторге вскричал Планше. – Значит, этот дуралей зовется Бонифацием – ха-ха-ха, вот здорово!
 Планше не сразу удалось успокоиться и вернуться к своему повествованию.
 – Поначалу наша жизнь на Эспаньоле протекала гладко, сударь, – все-таки продолжил он спустя немалое время. – Это происходило оттого, что мы прибыли на остров с господами Ван Вейде и Эвелином и считались их друзьями. Но скоро мы с Гримо убедились в том, что денег на обратную дорогу во Францию, живя с пиратами и буканьерами, не заработаешь. Никакой торговли они не ведут, а промышляют охотой на диких свиней и разбоем. Следовательно, мои услуги писца тут никому не пригодятся, даже в том случае, если я не пожалею самых первосортных чернил. Что же касается черепах, то буканьеры в них отлично разбираются и прекрасно умеют их ловить. Увидев это, Гримо приуныл. У меня тоже сделалась меланхолия, сударь.
 Правда, нас кормили дичью, которой в лагере обычно хватало на всех с избытком, и поили пальмовым вином. Так что мы могли целыми днями греться на солнце и заниматься ничегонеделанием. Но такой образ жизни, может быть и не лишенный некоторой приятности, ни на шаг не приближал нас к Франции.
 Наблюдая за пиратами, мы также поняли, что если хотим заработать какие-то средства, то должны вступить в их ряды и участвовать во всех их разбойничьих нападениях, чтобы затем, если повезет, получить свою законную долю при дележе добычи.
 Из случайно услышанного разговора Ван Вейде и Эвелина я понял, что они не питают особого пристрастия к пиратскому образу жизни, но, имея среди разбойников старые связи, рассчитывают получить возможность завладеть судном, на котором можно будет попробовать возвратиться в Европу. Поэтому я решил ничего не предпринимать до поры до времени, поскольку наши интересы пока совпадают.
 Я называю людей, среди которых мы оказались, разбойниками, сударь. Это не совсем справедливо. В тех краях люди вынуждены добывать себе хлеб насущный охотой и рыболовством, если не хотят с утра до вечера гнуть спину на плантатора.
 Однако иногда дичи не хватает или выдается неудачный сезон. Тогда некоторые из охотников собираются вместе, договариваются о том, что все принадлежащее им скудное имущество становится общим, и отправляются разбойничать на море в надежде захватить какую-нибудь медленно плывущую испанскую барку с кожами. Если эти люди не имеют врожденной склонности к грабежу и насилию, они просто возвращаются в селение и продают захваченные кожи, а вырученные деньги делят поровну между собой. Вот и все. Отсюда следует, сударь, что не все буканьеры – пираты.
 – Понятно, Планше. Они немножко пираты, немножко охотники. И разбойничают только в крайности.
 – Примерно это самое я и имел в виду, сударь, – подтвердил Планше, не заметив сарказма в словах мушкетера.
 – Однако есть же среди них и отпетые негодяи?
 – Святая истина, сударь. Такие не могут спокойно сидеть на месте, если с утра кого-нибудь не подстрелили или, на худой конец, не ограбили. Именно таким человеком, если только тут возможно употребить это слово, и был Йоханн-Скелет. Его любимым развлечением была стрельба по живым мишеням – птицам или лошадям.
 – Стрельба по лошадям! Черт побери, попадись мне эта каналья, я сам сделал бы из него мишень! – гневно воскликнул д’Артаньян.
 – К счастью, это невозможно, сударь.
 – Вот как!
 – Да. Его повесили испанцы.
 – Ага, наверное, у них были на то причины.
 – Несомненно, сударь. Не прошло и двух недель со дня нашего прибытия на Эспаньолу, как этот Йоханн-Скелет и его шайка замыслили набег на одно из испанских поселений в глубине острова. Вокруг пирата собралось десятка три негодяев ему под стать. Они увешали себя оружием с головы до ног, каждый заткнул за пояс саблю и кинжал, и после этого они ушли.
 До того селения, которое они наметили разграбить, было около дня пути, да еще через настоящие джунгли, поэтому их никто не ждал обратно раньше, чем через три дня. Однако на четвертый день никто из пиратов еще не возвратился. Тогда главарь всех пиратов, которого звали Старым Роком, – пират лет шестидесяти, но еще крепкий и очень хитрый – приказал начать поиски. На этот раз в лагере оставили только дозорных. Все остальные должны были выступить в поход.
 Добравшись до того несчастного селения, мы нашли там одни головешки. Оно было разграблено и сожжено дотла. Никого из шайки Скелета мы там не обнаружили, лишь предали земле несколько трупов испанцев.
 Капитан Ван Вейде, зная нрав Скелета, предположил, что пиратам могло показаться мало захваченной добычи и они отправились дальше в поисках еще большей. Это соображение признали весьма вероятным и прочесали окрестности. Скоро нашли и следы. Они вели к одной бухте, неподалеку от мыса Тибурон. Видимо, Йоханн-Скелет и его люди отправились туда, надеясь захватить испанскую барку с грузом.
 Капитан Ван Вейде не имел решающего голоса в нашей разношерстной толпе. Распоряжался Старый Рок, который появился в тех краях, когда нас всех еще не было на свете. Тем не менее наш бравый шкипер вместе с господином Эвелином попытались склонить пиратов вернуться в лагерь и предоставить Йоханна-Скелета и его шайку их собственной судьбе. На мой взгляд, так и следовало поступить. Однако старый вожак заупрямился. Он сказал, что Скелет и его люди зарвались, но бросать их нельзя. И мы отправились по следам.
 Блуждания по лесу так утомили меня (незаметный Гримо и на этот раз остался в лагере), что я не раз и не два испытывал желание упасть в траву и не шевелиться по крайней мере половину суток.
 Но все на свете кончается, даже неприятности. Мы вышли на открытую местность и увидели невдалеке гавань и океанскую гладь.
 Когда мы подошли поближе, я пожалел, что мы вообще не заблудились в джунглях. Моим глазам предстало зрелище разоренного селения, несчастные жертвы и пираты, самым отвратительным образом празднующие свою победу, как будто это можно назвать победой.
 Однако не все предавались пьянству и грабежам. Несколько из них, очевидно наиболее алчных, никак не могли успокоиться и пытали пленных, добиваясь, чтобы те признались, куда они припрятали свое добро.
 Испанцы в тех местах имеют все основания опасаться нападений пиратов и действительно часто прячут сбережения и ценности. Но на этот раз пираты напали неожиданно, и бедняги совершенно ничего не могли им сказать. Мне, сударь, никогда не забыть одного испанского офицера, командовавшего маленьким отрядом, охранявшим гавань. Почти все его солдаты погибли в схватке с пиратами, а он, раненый, попал в плен. Пираты предлагали ему жизнь и даже свободу в обмен на точные указания о времени прихода в гавань ожидавшегося торгового судна и помощь в его захвате.
 Однако он твердил:
 – De ninguna manera; porque mas vale morir como soldado honrado!  [34] 
 И вскоре умер на моих глазах, истекая кровью под пытками. Испанцы – храбрые солдаты, сударь. Пираты разграбили селение, но, опасаясь, что испанцы, узнав, что произошло в гавани, вышлют сюда крупные силы, уже подумывали о том, что пора уносить ноги. Поэтому после короткого совещания было решено выступать немедля. Награбленное добро заставили тащить всех, в том числе и меня.
 Когда мы выступили в обратный путь, уже смеркалось. Как я не умер той ночью, сударь, мне до сих пор непонятно. Не знаю, как я дотащился до лагеря. Гримо с трудом узнал меня, полуживого, или вернее – полумертвого.
 После этого я твердо решил бежать, как только представится случай. Гримо был со мной согласен. Мы решили все-таки рискнуть добраться до Сен-Кристофера. Надо было составить план бегства. Мы принялись его обдумывать. Даже если принять во внимание, что план был недурен, нам никогда бы не удалось так блестяще реализовать его, если бы не один человек, которому я буду благодарен до конца дней своих.
 – Кто же этот человек?
 – Его имя – Александр Эвелин, – торжественно произнес Планше.




 Глава пятьдесят пятая
 Рассказ Планше: день шестой


 – Сегодня, сударь, я расскажу вам историю нашего бегства от пиратов, – важно сказал Планше, – бегства, которое избавило нас от невольного соучастия в преступлениях. Господин Эвелин сочувствовал нам, да и сам-то он никак не похож на пирата. Однако он считал, что все мореходные нации – и мы, и англичане с голландцами – ведут справедливую войну против испанской короны. И в этой войне все средства хороши, потому что испанцы, в свою очередь, также не брезгуют ничем.
 – Почему он считал справедливой войну без правил? Солдату претят убийства из-за угла.
 – Его точка зрения была такова, сударь. Поскольку в Новом Свете Бог поселил индейцев, говорил он мне, то исконными хозяевами всех этих мест следует считать именно их. Дон Колумб случайно наткнулся на эти обширнейшие, как это теперь ясно, земли. Совершенно случайно, можно сказать, по ошибке. Наткнулся, блуждая в поисках нового, более короткого пути в Индию.
 Испанцы увидели простодушных полуголых дикарей и быстро поняли, что их легко обмануть. Этим они и занялись. Заметьте, сударь, что я лишь излагаю точку зрения господина Эвелина. Как ни доверчивы были местные обитатели, но наконец и они поняли, что с ними поступают вовсе не по-христиански, не так, как учили их поступать белые миссионеры, прибывавшие с испанцами. Они стали сопротивляться.
 Но их оружию было далеко до европейского. Индейцев начали истреблять, постепенно загоняя их все глубже в дебри материка и захватывая их земли.
 Дело дошло до того, что его католическое величество король Испании объявил весь Новый Свет своим владением и запретил туда доступ кому бы то ни было другому, сделав разве что исключение для португальского монарха. Это обстоятельство всегда вызывало у господина Эвелина неподдельное возмущение. Он заключал, что раз испанцы поступают с индейцами несправедливо и грабят их, то и сами вполне заслуживают такого же обращения.
 – Если можно грабить им, то почему нельзя нам? – усмехнулся мушкетер. – Если есть желание, не так ли, Планше?
 – Ах, сударь. Все это сложно, и не мне об этом судить.
 – Верно, Планше. Давай-ка оставим философию и вернемся к твоему побегу. Я сгораю от любопытства! – вскричал д’Артаньян, которому и на самом деле не терпелось узнать версию побега в исполнении Планше. Версию капитана Ван Вейде он уже слышал.
 – Это весьма поучительная история, сударь, – важно ответил Планше. – Итак, мы вернулись в лагерь. Но передышка была недолгой. Как и следовало ожидать, испанцы не захотели оставить безнаказанным разграбление селений и выслали против нас большой отряд. Заварилась такая каша, сударь, что пули так и свистели мимо ушей. Все палили друг в друга, едва завидев кого-нибудь и, наверное, по ошибке перестреляли немало своих.
 Когда дым рассеялся, мы увидели, что поле боя осталось за нами, а следовательно, и сама победа принадлежала нам. После этого нам совсем не стало никакого житья, потому что испанцы поставили себе целью уничтожить наше пиратское гнездо в этой части Эспаньолы и даже снарядили и послали в бухту возле мыса Тибурон два корабля.
 Тут-то у пиратов и возник дерзкий план. Они решили разделиться на два отряда. Первый должен был отвлекать испанцев, а второй – попытаться завладеть хотя бы одним кораблем. Авантюра им удалась, сударь, и они захватили корабль, взяв его на абордаж. Позже они назвали его «Веселый Рок» в честь старого главаря.
 Я не стану описывать все военные действия, сударь. У меня это не получилось бы, так как большую часть времени, пока они велись, картины боя укрывали от меня высокие кустарники и деревья. Мы с Гримо постарались не попадаться на глаза воюющим сторонам, хотя и принадлежали к одной из них, потому что питались мясом, зажаренным на кострах буканьеров.
 Тем больше нам хотелось укрыться в лесу. Испанцы попросту повесили бы нас, попадись мы им в руки именно тогда.
 – Вы ведь все-таки попались им, не правда ли?
 – Совершенная правда, сударь. Однако при значительно более благоприятных для нас обстоятельствах.
 – Так вы попали в плен…
 – Когда без оглядки удирали от наших пиратов, а те, изрыгая проклятия, осыпали нас градом пуль.
 – Вот оно что, – задумчиво протянул гасконец. – Значит, разбойники перестали дарить вас с Гримо своим расположением.
 В глазах Планше заплясали бесенята.
 – Ох, сударь! Я бы на их месте тоже… прекратил знакомство с людьми, которые…
 – Которые – что, Планше?
 – Которые без единого выстрела вывели из строя чуть поменее сотни дюжих молодцов.
 – Кто же эти великаны, Планше?
 – Я имею в виду нас с Гримо, – скромно, но с достоинством отвечал Планше. – Ну и господина Эвелина.
 – Как же вам удалось совершить этот подвиг?
 – Это все из-за правильной дозировки – во-первых, и благодаря тому, что господин Эвелин – большой знаток местной флоры, сударь. Я, конечно, имею в виду остров Эспаньолу в Карибском море, а не Иль-де-Франс, сударь.
 – Верно, – с улыбкой заметил д’Артаньян. – Этот морской бродяга и впрямь, пожалуй, лучше знает растительность Нового Света, чем родные края. Но объясни мне, Планше, какая связь может быть между познаниями господина Эвелина и всей той суматохой, которая поднялась из-за тебя и Гримо в лагере пиратов?
 – Связь есть, сударь. И самая прямая. Сейчас вы это увидите сами. Все обитатели лагеря имели обыкновение каждый день славить Бахуса, выпивая не менее двух пинт пальмового вина, так как другое попадалось в их руки гораздо реже, чем хотелось бы. Вы помните, сударь, я рассказывал вам, как это вино добывают.
 – Ты действительно уделил внимание этой интересной теме, Планше.
 – Так вот, господин Эвелин подсказал нам рецепт этого вина.
 – По-моему, в прошлый раз ты говорил обратное. Стоит дать соку пальмового дерева перебродить – и вино готово! – посмеиваясь в усы, заметил мушкетер.
 – Э-э, сударь! Нет такой вещи в природе, которую не может улучшить человеческий разум.
 – Положительно ты стал философом, Планше. Мне становится не по себе в твоей компании.
 – Сударь, поверьте, у меня и в мыслях не было, что мои слова придутся вам не по душе. Я их беру назад.
 – Напротив. Продолжай, сделай милость. Как же улучшил вино разум господина Эвелина?
 – Улучшил не он, это сделали мы с Гримо, когда представился момент. Господин Эвелин только предложил рецепт. В тамошних краях растет такое неприятное дерево. Оно зовется…
 – Манцилин? – со смехом спросил д’Артаньян. Планше чуть не выпал из седла от удивления.
 – Как, сударь?! Вы знаете?!! – воскликнул славный малый, немного оправившись от первого потрясения.
 – Признаюсь, я немного посвящен в историю твоего побега.
 – Кто же мог вам об этом рассказать, сударь? Уж, конечно, не Гримо.
 – Еще бы! Гримо не способен на такой подвиг. Ему понадобилось бы произнести слов больше, чем он выговорил за всю жизнь.
 – Тогда, сударь, я вовсе ничего не понимаю!
 – Мне рассказал все не кто иной, как наш бравый капитан. Я повстречал его в Пьемонте, направляясь к армии.
 – Значит, вам все известно? – заключил Планше.
 – Отнюдь. Мне, например, непонятно, почему господин Эвелин не предупредил капитана Ван Вейде о готовящемся… улучшении букета вина. Тогда бравый шкипер смог бы избежать печальной участи любителей ежедневной выпивки. Кроме того, я совсем ничего не знаю о том, каким образом вы оказались в плену у испанцев. Ведь, как ты понимаешь, капитан оставался на берегу и ничего на этот счет мне сообщить не мог.
 – На ваш первый вопрос ответить легче, сударь.
 – Отлично.
 – Поэтому я начну со второго.
 – Ты силен в парадоксах, Планше! Это еще почему?
 – Чтобы не портить вам впечатление от моей истории.
 – Нет, Планше, так дело не пойдет. Ты еще ничего не рассказал мне об испанцах. Как вы оказались у них? Что было потом? Любопытство – мой основной порок, Планше.
 – Дело было так, сударь. Мы гребли изо всех сил, потому что пули свистели вокруг, многие – близко. К счастью, действие ядовитых ягод таково, что человек, выпивший малую толику сока, быстро теряет зрение. Попросту слепнет на некоторое время. Это тем более эффективно в сочетании с обычным действием винных паров.
 Одним словом, подстрелить нас они могли разве что случайно. Вот от этой случайности мы и хотели застраховаться, стремясь отплыть как можно дальше от берега.
 В это время из-за мыса появился испанский корабль. Он был еще довольно далеко, но испанцы слышали выстрелы с берега и видели, в кого они направлены. Так как стреляли в нас, испанцы взяли меня и Гримо на борт. Им хотелось выяснить, в чем дело. Не будь этой стрельбы, нам пришлось бы туго. Мы приложили все усилия, чтобы изобразить себя жертвами пиратов, и это нам удалось. Убедительнее всего подтверждали наши слова дырки от пуль в нашем каноэ, борта были прострелены в нескольких местах.
 Узнай испанцы об истинном положении дел в лагере, они высадились бы на берег и всех перебили бы. Но мы с Гримо ни словом не обмолвились о плачевном состоянии, в котором оставили наших буканьеров. Если бы мы это сделали, мы чувствовали бы себя убийцами. Кроме того, в лагере оставался господин Эвелин…
 – Как же он не уберег бравого капитана от вашего ядовитого напитка – ведь они старые товарищи? Капитан жаловался мне, что почти три дня ничего не видел после вашего угощения. А ведь он до сих пор думает, что вы сделали это по ошибке, а не сознательно…
 – Господин Эвелин, доброе сердце, понимая, что стоит только сказать о нашем плане капитану, все дело будет загублено, пожалел нас и промолчал. Шкипер не настолько хорошо относился к нам и не настолько плохо к своим подчиненным (а его, сударь, избрали капитаном «Веселого Рока»), чтобы держать все в секрете. Зато господин Эвелин договорился с нами, что в кувшин капитана мы нальем обычного вина, безо всяких примесей.
 – Что же вам помешало?
 – Воспоминания, сударь.
 – Воспоминания?
 – Да, сударь. Воспоминания о том, что капитан бывал крутоват с нами и не всегда разговаривал дружелюбно. А главное – мы ведь не знали, что отплытие фелуки из Ла-Рошели чудесным образом помогло вам. Мы думали, что он бросил вас, а сам сбежал, да еще помешал нам с Гримо, когда мы хотели возвращаться в Ла-Рошель. Внутренний голос сказал мне: «Планше, отпускать грехи – дело священника, тебе же следует воздать капитану Ван Вейде по заслугам». Короче говоря, я не стал делать исключения для капитана.
 – Ты, оказывается, опасный человек, Планше.
 – Что вы, сударь! Просто жаль было упускать такой случай, – отвечал Планше.
 – Ну, ладно. Как же поступили с вами испанцы?
 – Очень просто, сударь. Им постоянно не хватает солдат: во Фландрии, в Ломбардии, в Италии – повсюду. Нам предложили поступить на службу его католического величества короля Филиппа, предупредив, что в противном случае с нами обойдутся, как с пленными. Мы спросили – отправят ли нас в Европу? Спрашивал, разумеется я, Гримо вообще считался немым. Нам отвечали, что в Европе дерутся, и именно поэтому нам не избежать отправки на театр военных действий. Я чуть не закричал от радости, когда это услышал.
 Я ни минуты не сомневался, что нам удастся дезертировать, как только заварится каша покрепче, – у нас уже имелся некоторый опыт по этой части. Фландрия, Италия – это же рядом с Францией, я был на седьмом небе от счастья.
 Однако сторожили нас зорко. И дело, представлявшееся таким простым по ту сторону океана, оказалось весьма нелегким по эту. Сперва, сударь, мы попали во Фландрию под начало маркиза Спинолы – их самого толкового полководца. Потом Спинола был отправлен в Северную Италию. Вся его армия постепенно оказалась там же; маркиз хотел иметь при себе свои испытанные войска. Так мы с Гримо очутились под Казале.
 Дела у испанцев шли все хуже, наемники стали разбегаться и разбредаться во все стороны, и тут само провидение помогло нам, послав вас и господина Атоса с мушкетерами именно туда, где находился наш дозор. Остальное вам известно, сударь.
 – Твои приключения достойны пера летописца, Планше, – задумчиво проговорил д’Артаньян, глядя на зубцы башен и острые шпили парижских крыш, обрисовавшиеся вдалеке. – В дороге ты славно поработал. Париж перед нами.
 – Оно и лучше, сударь. Дома всегда чувствуешь себя увереннее, – рассудительно откликнулся Планше.




 Глава пятьдесят шестая,
 из которой следует, что надписи на дверях не всегда отражают истинное положение вещей


 Пока д’Артаньян и Планше совершают свое неторопливое путешествие в Париж, мы имеем своей целью обратить внимание читателей на другой предмет. Пользуясь привилегией, дарованной нам спецификой литературного ремесла, мы намерены совершить экскурс в недалекое прошлое, перенесясь сами и перенеся тех, кто продолжает следить за нашим повествованием, не только в пространстве, но и во времени.
 Мы вернемся в Клермон-Ферран, покинутый нами в столь мрачном и унылом состоянии, и посмотрим, что происходило в том же городе месяца за два до описанных выше событий.
 К сожалению, мы увидим все те же печальные картины: колокола отбивают заупокойные панихиды, их звон не смолкает весь день и добрую половину ночи. Непрерывно горят костры, в пламени которых сжигают одежду, пожитки и сами трупы, пораженные чумой. В воздухе носится черный пепел.
 Растерянные врачи пытаются спасти тех знатных и родовитых горожан, которые готовы щедро платить им, хотя и понимают, что уже никакие деньги не помогут их пациентам. Дома заперты, лавки на запорах, повсюду разброд и шатание.
 Но не станем пытаться охватить взглядом весь город. Заглянем лишь в уже знакомый нам трехэтажный дом с широкими окнами, находящийся неподалеку от площади по улице Гран-Гра.
 В избранный нами день в просторном зале, освещенном свечами, так как, несмотря на дневное время, на улицах царил сумрак – частично из-за дыма, поднимавшегося от непрерывно горящих костров, отчасти же из-за низких туч, закрывающих небо, стоял человек. Он стоял у окна, заложив руки за спину и вперив угрюмый взор в темное оконное стекло.
 Дверь отворилась, и в гостиную неслышной походной вошел лакей. Он принес еще один канделябр и зажег свечи, колеблющееся пламя которых окончательно рассеяло полумрак и заставило отступить его в углы обширного зала.
 – Это ты, Антуан? – спросил человек, оборачиваясь.
 – Да, ваша милость.
 – Что слышно нового, Антуан? Кого еще утащила чума?
 – Доктор Рудольфи говорит, что судью, ваша милость. Давно не видно и советника сенешальства.
 – Королевский советник сенешальства Оверни в Клермоне уехал на прошлой неделе – я это знаю наверное. Он увез всю семью в Париж.
 – Вот оно что, ваша милость.
 Наступило молчание.
 – Вели-ка подать вина, – неожиданно проговорил человек у окна. – Или сам принеси.
 – Какого прикажете? – осведомился старый слуга, сопровождая свой вопрос поклоном.
 – Ты же знаешь, Антуан, что я признаю только доброе вино из винограда, выросшего на песчаной почве Лидо.
 Старик-слуга с поклоном удалился.
 Выждав, когда двери за ним закрылись, хозяин дома, так как человек был, несомненно, хозяином в этом доме, отошел от окна и принялся мерить гостиную быстрыми шагами.
 – Пора, пора, – бормотал он себе под нос. – Судья не успел уехать, и его не стало. Советник увез всех домочадцев, сенешаль отправил дочь в Париж. Сколько можно торчать здесь, ожидая неизвестно чего? Болезнь косит направо и налево. Камилла стала плохо спать, по ночам ее мучают кошмары, а бодрствование превратилось в такой же кошмар. Больше медлить нельзя.
 Тут он остановился, словно пораженный какой-то догадкой.
 – Но он, он! – прошипел человек, погрозив кулаком неведомому врагу. – Это он держит нас здесь. Он хочет сгноить тут и меня, и Камиллу. Но ему не дождаться этого. Нет, палач в пурпурной мантии. Я перехитрю тебя, я не доставлю тебе радости с усмешкой выслушать доклад о моей смерти. Все твои соглядатаи тоже люди из плоти и крови. Они так же смертны, как и все люди. И сдается мне, что чумы они боятся больше, чем тебя. Скоро они все разбегутся из зачумленного города, они уже бегут. И некому будет удержать меня тут.
 Снова отворились двери, и вошел Антуан, неся на подносе бокал вина.
 – Бутылку! Принеси бутылку! – отрывисто бросил мессир Гитон, так как это, конечно же, был бывший комендант Ла-Рошели.
 – Ваша милость, осмелюсь почтительно заметить…
 – Ты, кажется, не расслышал, Антуан!
 – Но, ваша милость… ваш лекарь, доктор Рудольфи…
 – К черту лекаря! К черту Ришелье! Пусть все они катятся к черту! А самое главное – к черту Клермон-Ферран!
 – Согласен со всем, кроме первого, – раздался голос, и в дверях появился человек с умными глазами и постоянно изменяющимся выражением лица.
 – А, это вы, Рудольфи, – проворчал мессир Гитон. – Антуан, подайте нам еще один бокал. Вы ведь не откажетесь от вина, произведенного на вашей родине, Рудольфи.
 – Совершенно верно, мессир. В Венеции умеют делать все, в том числе и вино.
 – А если что делать не умеют, то уж точно перепродадут с барышом, – так же ворчливо откликнулся г-н Гитон. – Ваше здоровье, Рудольфи.
 – Сожалею, что не могу ответить вам тем же, ваша милость, так как сам запретил вам пить вино в количестве, превышающем один бокал в день. Но… принимая во внимание ваше настроение, то, что вы угощаете меня, и обстановку в городе… я закрываю глаза на это злоупотребление.
 – У меня что-то болит вот здесь, – мрачно сказал г-н Гитон. – Может быть, меня пора выбросить на повозку, чтобы Камилла не заразилась? Вы не могли бы осмотреть меня?
 – Непременно. Для этого я и состою при вашей милости, чтобы рассеивать все ваши подозрения и вылечить, если не дай Бог…
 – Оставьте, Рудольфи, – брезгливо поморщился бывший мэр Ла-Рошели. – Не надо мне заговаривать зубы. От чумы еще никого не вылечивали.
 – Правда, мессир, – легко согласился венецианец. – Благодарю за вино – оно превосходно. А теперь соблаговолите раздеться.
 Врач долго и обстоятельно осматривал своего пациента, время от времени задавая ему короткие профессиональные вопросы. Закончив осмотр, доктор Рудольфи уселся в кресло и проговорил:
 – В вашем возрасте, мессир, многие заплатили бы большие деньги, чтобы поменяться с вами здоровьем.
 – Вы уверены, что не обнаружили ничего подозрительного? – не обращая внимания на развязный тон врача, спросил хозяин дома.
 – Ах, мессир. Начало заболевания распознается по затвердению и набуханию сальных желез подмышками и в промежности. Набухшие железы растут очень быстро и скоро достигают размеров куриного яйца, а может быть, и яблока средней величины. Уже потом появляются черные пятна – сначала на предплечьях и бедрах, затем по всему телу. И карбункулы, которые не исчезают даже после того…
 – Черт побери! Зачем вы все это мне рассказываете, Рудольфи?
 – Чтобы успокоить вас, доказав, что у вас ничего нет.
 – Ничего себе, успокоить. Нет, к черту! Я принял решение.
 – Надеюсь, что оно соответствует тому, что ваша милость говорили, когда я вошел сюда?
 – А что я говорил? Ах, да… я послал вас к черту. Извините, Рудольфи, я погорячился.
 – Что вы, мессир, какие пустяки! Я имел в виду, что вы послали к черту Ришелье, а затем и Клермон-Ферран.
 – А, вы правы. Да, именно это решение я имел в виду.
 Часом позже господин Гитон постучал в дверь спальни Камиллы.
 – Камилла, – заявил он, когда девушка пригласила его войти. – Пора собираться в дорогу.
 Сердце Камиллы учащенно забилось, и она обрадованно всплеснула руками.
 – Вы решили это окончательно, сударь?!
 – Бесповоротно.
 – Но мне показалось, что вы опять много пили сегодня?
 – Это лишь подкрепило меня в моем намерении.
 – Но как же быть с приказанием кардинала?!
 – К черту кардинала и его приказы!
 – Куда же мы поедем на этот раз?
 – В Париж!
 При этих словах своего бывшего опекуна Камилла не удержалась от радостного возгласа, который показался мессиру Гитону громче первого.
 – Да-да, мы поедем в Париж. В этот человеческий муравейник, где легче всего скрыться от глаз вездесущего министра. Я ведь не Бэкингем, в конце концов, чтобы уделять мне повышенное внимание. Мы будем под самым его носом, но сначала заметем следы.
 – Сударь, за весь этот год я не слышала от вас более разумных и приятных слов.
 – А я – более непочтительных, сударыня. Итак, собирайтесь в дорогу.
 Они расстались, вполне довольные друг другом.
 Камилла никогда не видела Парижа, она только слышала о нем от других. Она читала о нем в модных романах и грезила в своих снах. Однако в основе ее характера лежали совсем другие качества, нежели те, что были присущи большинству провинциалок ее возраста. Неженская энергия и решительность в сочетании с острым умом могли бы составить Камилле репутацию взбалмошной чудачки. Но, поскольку эти черты ее натуры уравновешивались природной добротой и своеобразной игривой нежностью, окружающие почти всегда находили ее привлекательной и милой.
 Только отвергнутые поклонники имели на этот счет особое мнение. Они говорили, что Камилла – капризная гордячка и ветреница.
 Проще говоря, Камилла де Бриссар без преувеличений была созданием очаровательным.
 Мы уже говорили о том, что лейтенант мушкетеров произвел на нее сильное впечатление. В то же время ее интерес к д’Артаньяну во многом был вызван самим решительным поступком девушки. Гасконец, сам того не зная, предоставил ей возможность совершить нечто. Стать организатором и главной исполнительницей романтического побега заключенного – приключения, щекочущего нервы и самолюбие.
 Камилла де Бриссар в роли отважной спасительницы красивого и храброго пленника! Девушка не отдавала себе в этом отчета, но в ее чувстве к д’Артаньяну содержалась немалая доля благодарности, которую испытывает ловкий наездник, красующийся на горячем скакуне, к этому самому скакуну именно за то, что он предоставляет ему такую прекрасную возможность покрасоваться и продемонстрировать искусство верховой езды перед многочисленными зрителями.
 Камилла была этим всадником, д’Артаньян – конем.
 Отъезд в Париж означал не только избавление от угрозы заболеть страшной болезнью. Он означал новую жизнь, новые впечатления и очень вероятную встречу с д’Артаньяном.
 Мессир Гитон обставил свой отъезд из Клермон-Феррана с подобающей тщательностью. Доктор Рудольфи обронил в разговоре с двумя-тремя своими коллегами, что его состоятельный работодатель и пациент, к большому сожалению, видимо, долго не протянет, так как у него обнаружены все признаки начинающейся чумы.
 Дом покинули глухой ночью, колеса кареты и копыта лошадей были обернуты мягким войлоком. За городом карета остановилась, из нее вышли двое слуг: Антуан и кучер Пьер. Они вернулись в город, забили окна и двери дома досками и намалевали на дверях букву «Р». Затем они возвратились к тому месту, где их поджидала карета. Верный Антуан занял место в карете, кучер Пьер забрался на свое место, взял в руки вожжи… и карета покатила на север. В Париж.
 Разгулявшаяся в Клермон-Ферране чума на этот раз оказалась сильнее кардинала. Никому в голову не пришло заниматься расследованием обстоятельств появления зловещей буквы на дверях трехэтажного дома на улице Гран-Гра.




 Глава пятьдесят седьмая
 В Париже


 Камилла впервые совершала этот путь. Поначалу взору ее открывались довольно знакомые картины: длинный ряд холмов, усеянных дикими виноградниками, а вслед за ними потянулись пустые в это время года поля. Мельницы поскрипывали своими крыльями, медленно брели коровы, и монотонность ландшафта убаюкивала девушку. Она задремывала с улыбкой на лице.
 Но с каждым днем, чем ближе подъезжали к Парижу, тем интереснее было то, что творилось вокруг. Суровое молчание гор, тишина и безлюдье равнин сменились торопливым движением, суматохой быстро снующих карет, обтянутых пестрыми шелковыми, а иногда и бархатными тканями. То справа, то слева появлялись кабачки с вычурными, зазывающими вывесками, на которых Камилла, высунувшись из окна, успевала рассмотреть изображения сирен, наяд, дриад, драконов и львов, трубадуров и королей. В теплый сезон зажиточные парижане любили поразвлечься тут – поиграть в кегли и выпить вина.
 Но вот карета, приблизившись к столице, покатила вдоль Сены – этой самой знаменитой из рек, омывающей Древний город. Открылась величественная панорама множества домов, шпилей, церквей и колоколен. Дым из печных труб стлался над городом слоем рыжеватого тумана. Солнце уже клонилось к закату, и его багровый шар плавал в этом полупрозрачном мареве, из которого выплывали очертания домов, дворцов и церквей. Виднелась на другом берегу Сены башня Арсенала, монастырь Целестинских монахов и многое другое – впервые увиденное и волнующе незнакомое.
 Подъехав ближе к крепостным стенам Парижа, карета попала в беспорядочную толпу торговых повозок, дилижансов, почтовых карет и фургонов, также стремящихся въехать в столицу. В соответствии с королевскими эдиктами чиновники собирали городскую ввозную пошлину.
 Когда карета миновала Сен-Бернарские ворота, девушку поразила громада Собора Богоматери с двумя четырехугольными башнями и тонким шпилем посередине. Колоколенки других церквей смиренно выглядывали из-за крыш. Их черные зубцы, словно нарисованные, резко выделялись на еще светлом небе.
 Всадники, пешеходы, кареты и повозки с шумом и криком двигались во всех направлениях по набережной Сены.
 Смеркалось, и один за другим зажигались огни. Они усеивали красными точками темнеющие фасады домов. Огни отражались в черном зеркале засыпающей Сены, дробясь и мерцая, плясали в темной воде диковинными красными рыбками.
 Вскоре в полумраке обрисовались контуры церкви и монастыря Великих Августинцев, а на площади посреди Нового моста Камилла увидела в вечерних сумерках конную статую Генриха IV. Читатель помнит, что именно здесь, на Новом мосту, д’Артаньян нашел себе нового слугу по возвращении из Ла-Рошели.
 Карета свернула в улицу Дофина, и бронзовый основатель царствующей династии скрылся из виду.
 – Мы переночуем в гостинице, Камилла, – сказал мессир Гитон. – А утром я подыщу приличную квартиру в таком месте, где ищейкам кардинала и в голову не придет нас искать.
 Мы уже говорили, что г-н Гитон по-своему любил девушку и хотел, чтобы Камилле понравилась ее первая встреча с Парижем. Он остановил свой выбор на довольно дорогой гостинице, огромная кухня которой способна была вызвать целую гамму приятных кулинарных переживаний.
 В огромном очаге трещали пожираемые огнем поленья, больше походившие на целые деревья. На вертелах, расположенных друг над другом, аппетитно золотились гирлянды гусей, каплунов и пулярок, жарились бараньи бока и телячьи ноги. Куропатки, бекасы, перепела – все это и многое другое было к услугам проголодавшихся путешественников. И мы погрешили бы против истины, если бы рискнули утверждать, что они не отдали должное запасам хозяина гостиницы и кулинарным способностям его поваров.
 Разгоряченная легким вином и вкусной едой, обрадованная тем, что страхи, вызванные эпидемией чумы, растаяли, как ночной кошмар, что она наконец в Париже, что скоро повидает д’Артаньяна, Камилла долго не могла уснуть.
 Несмотря на поздний час, за окном шумел большой город Париж. Он не успокаивался и ночью. Стук колес проезжающей кареты, песни подвыпивших ночных гуляк, дробный стук копыт коня проскакавшего по улице всадника, а иногда и звон клинков дуэлянтов заставляли девушку прислушиваться, тревожили воображение. В голове теснились быстро сменявшиеся мысли, смелые мечты и планы.
 Долго еще лежала она без сна, прислушиваясь к ночному Парижу.
 Утром Камилла, сопровождаемая слугой и камеристкой, вышла из гостиницы. Ей хотелось подышать парижским воздухом и обдумать свои дальнейшие действия.
 При свете солнца город еще больше понравился ей. Над крышами домов левого берега Сены поднимался шпиль старой романской церкви Сен-Жермен-де-Пре. Дальше знаменитая Нельская башня, подножием спускавшаяся к самой Сене, гордо возвышалась над развалинами старого дворца. А за ней вдалеке глаз различал три креста на вершине Мон-Валериена.
 Великолепный Лувр на правом берегу, озаренный взошедшим солнцем, радовал взор благородными архитектурными деталями. Знаменитая галерея, построенная по приказу Генриха IV Батистом Андруэ, больше известным под именем Серсо, и соединявшая Лувр с Тюильри, красовалась своими несравненными фигурными карнизами, колоннами и пилястрами, которые приравнивали ее к лучшим творениям античных зодчих.
 Его величество, как говорили, до сих пор поминал добрым словом своего царственного отца за эту галерею, позволявшую королю по своему желанию попадать из Парижа на лоно природы. За Тюильрийским садом виднелись деревья Кур-ла-Рен, где знатные дамы имели обыкновение щеголять своими выездами, совершая неторопливую прогулку.
 Река, оживлявшаяся днем, теперь пестрела барками и лодками. У набережной Лувра Камилла разглядела позолоченные королевские галиоты, изукрашенные искусной резьбой, с поднятыми и развевающимися на ветру королевскими штандартами и национальными флагами. Ближе к мосту за островерхими крышами виднелись колоколенки Сен-Жермен-Л’Озеруа.
 Зрелище Лувра неожиданно подсказало Камилле простое решение: «Я явилась к нему за решетку, неужели же я стану раздумывать, удобно ли написать ему письмо?»
 Конечно, мадемуазель де Бриссар понятия не имела о том, где искать д’Артаньяна в Париже, но зато, будучи девушкой здравомыслящей, она сразу поняла, где искать лейтенанта королевских мушкетеров. Конечно, в Лувре. Ведь мушкетеры короля несут караульную службу в королевском дворце.
 Камилла вернулась в гостиницу, спросила перо и чернила и изящным быстрым почерком написала следующие строки:
 «Сударь!
 С тех пор как, по воле известной вам высокопоставленной особы, мы вынуждены были спешно покинуть родной город, прошло много времени. Время избавляет нас от иллюзий и стирает воспоминания. Однако мне незачем скрывать, что мне было бы приятно убедиться в Вашем благополучии и добром здоровье, потому что жизнь мужественного воина, к несчастью, подвержена множеству опасностей в наше время.
 Я и человек, к которому, надеюсь, Вы не испытываете ненависти за прошедшее, хотя имеете полное право его не любить, остановились в гостинице «Корона Парижа» на улице Дофина. Очевидно, скоро мы переменим место жительства, но если Вы захотите написать ответ, то можете навести обо мне справки у хозяина – я оставлю ему свой новый адрес.
 К. Б.».
 Запечатав письмо, Камилла написала простой адрес: «Г-ну д’Артаньяну, лейтенанту королевских мушкетеров в Лувре». После чего она вручила письмо слуге по имени Антуан, сопровождавшему их из Клермон-Феррана в Париж, и велела ему отнести его в Лувр, вручив первому же мушкетеру роты де Тревиля, которого он встретит, несущему караульную службу у дворца.
 Все это она успела совершить до возвращения мессира Гитона, сообщившего ей, что им найдена хорошая квартира на улице Нев-Сент-Ламбер.
 – Правда, – заметил по этому поводу бывший мэр Ла-Рошели, – мне пришлось заплатить шестьсот ливров за год вперед, но зато никому и в голову не придет искать нас в доме, что напротив особняка Кондэ.
 По мере того как шло время, нетерпение девушки все возрастало. Наконец Антуан возвратился и сообщил, что лейтенанта королевских мушкетеров господина д’Артаньяна в Париже нет, по той причине что он воюет в Северной Италии в составе своего полка.




 Глава пятьдесят восьмая
 Труды его высокопреосвященства


 По возвращении в Париж его высокопреосвященство понял, что отдохнуть ему не удастся. Впрочем, этот человек и не умел отдыхать. От войны – к политике, а от политики – к искусству: литературе, театру и поэзии – таков был день кардинала.
 У г-на де Тревиля недаром вполголоса говорили о предстоящей кардиналу новой кампании. Дворянская вольница, донельзя раздражавшая кардинала и раньше, сделалась для него нестерпимой теперь, когда его власть неизмеримо упрочилась, благодаря военным успехам против гугенотов и испанцев.
 Принцы и герцоги, находившиеся в оппозиции к «красному герцогу», предчувствовали грозу и пытались принять свои меры.
 Однажды вечером отец Жозеф сообщил кардиналу, что губернатор Лангедока Генрих Монморанси открыто призывал к неповиновению его указам, ложившимся тяжким налоговым бременем на местное чиновничество и родовую аристократию.
 – Это все с тех пор, как он имел неосторожность жениться на этой Орсини, – проворчал кардинал, который раньше считал Монморанси вполне преданным человеком и даже удостаивал его своей дружбы. – Видите, отец Жозеф, какую роль в жизни человека может играть неудачный брак. Он явно пагубно влияет на честного Генриха. К несчастью, он не блещет умом. Иначе королева-мать не смогла бы перетащить его на свою сторону.
 И кардинал распорядился не спускать глаз с губернатора Лангедока. Его агенты следили за королевой-матерью, за Кондэ…
 Но не уследили за младшим братом короля Гастоном Орлеанским. Он отправился в Орлеан и всерьез принялся готовить там возмущение.
 – Вы сами видите, ваше величество: все против меня, – лицемерно вздыхая, говорил кардинал Людовику.
 – У фортуны всегда есть враги, – отвечал король, который после всех этих военных походов чувствовал себя совершенно изнуренным и не мог представить управления страной без помощи Ришелье.
 Точнее – Францией управлял Ришелье, иногда делая это от имени короля. Однако последнее время его высокопреосвященство все чаще делал все от своего собственного имени.
 – К сожалению, у меня есть сведения, что Карл IV Лотарингский пообещал принцу помощь. Военную помощь, ваше величество. Боюсь, что его высочество не успокоится, пока не увидит меня сосланным в глушь, да еще и лишенным сана вдобавок.
 – Думаю, любезный брат Гастон зашел слишком далеко в своих притязаниях, – недобро отвечал король. – Кажется, призрак короны не дает ему спать спокойно… Да, заговоры и интриги – не лучшее времяпрепровождение для брата короля, – повторял Людовик, расхаживая по кабинету.
 – Заговоры, – подхватил кардинал, почувствовав, что слово произнесено. – Заговорщики окружают любое большое дело, что же говорить о великих начинаниях вашего величества? Полиция недавно напала на след еще одной группы злоумышленников, и теперь я счастлив объяснить вашему величеству то трагическое недоразумение, которое случилось с господином д’Артаньяном – лейтенантом мушкетеров роты господина де Тревиля, незадолго до итальянской кампании.
 – Вот как? – Брови короля удивленно взметнулись вверх.
 По правде говоря, его величество уже успел позабыть об инциденте, но сейчас кардинал напомнил ему происшествие на улице Скверных Мальчишек.
 – Да, ваше величество. Человек моей службы по имени дю Пейра, которого я откомандировал в Тур для наблюдения за герцогиней де…
 – К чему имена, герцог? – досадливо поморщился король. – Я прекрасно помню об этой интриганке… помню, что она сидит в Туре и только и ждет… Ах, если бы королева не придавала своей старой дружбе такого большого значения! – И король вздохнул.
 Этот вздох заставил кардинала улыбнуться в усы. Но кардинал умел улыбаться так, что этого никто не замечал. Поэтому его величество тоже не заметил ровным счетом ничего.
 – Продолжайте, герцог, Я помню это имя – дю Пейра. Это тот… хм, дворянин, который предводительствовал то ли семью, то ли восемью… хм, вашими… агентами, пытавшимися убить господина д’Артаньяна. Вот видите, я все помню, герцог.
 – У вашего величества превосходная память, – сухо отвечал кардинал с легким поклоном. – Именно это злосчастное происшествие я хотел прояснить.
 – Но вы, кажется, упомянули о каких-то заговорах?
 – Совершенно верно. О заговорах! Ваше величество употребили нужное слово, – сказал кардинал, готовясь к введению в бой тяжелой артиллерии.
 – Какой же заговор вы имеете в виду на этот раз?
 – Как я уже сообщил вашему величеству, этот дю Пейра должен был не упускать из виду известную особу в Туре. Люди, стоящие на страже государственного блага, завладели письмом этой особы к некоему Арамису, состоящему на службе вашего величества.
 – Где именно служит этот Арамис?
 – В роте господина де Тревиля, – отозвался кардинал. И, сделав малую паузу, его высокопреосвященство скомандовал атаку своим передовым частям: – Под началом господина д’Артаньяна.
 – Теперь я вспомнил это имя, – задумчиво проговорил король, потирая лоб. – Это один из четверки…
 – В том письме, – живо продолжил кардинал, не давая королю времени на размышления, – герцогиня сообщала, что господину Арамису надлежит получить некое письмо и устные инструкции у доверенного лица короля Испании в Париже, встречу с которым ему помогут организовать члены ордена Иисуса.
 Краска залила лицо короля. Он непроизвольным движением скомкал манжету.
 – Испанцы предлагали свою помощь гугенотам, которых тогда возглавил герцог де Роган, и пытались связаться с неуловимым герцогом через его родственницу – герцогиню де Шеврез. Таким образом, господин Арамис вполне подходит для того, чтобы выполнить роль связного. Как любовник госпожи де Шеврез, он предан ей лично, и его верность в этом деле сомнений не вызывала. Как будущий аббат, уже сделавшийся учеником иезуитов, он внушал доверие вдвойне. Но есть еще одно обстоятельство, которое, я полагаю, могло сыграть решающую роль в выборе кандидатуры связного.
 – Какое? – резко спросил король.
 – То, что господин Арамис – мушкетер короля. И то, что у него есть верные друзья среди этого славного полка.
 – Шевалье д’Эрбле уже не служит в полку! – гневно бросил король, которому была ненавистна сама мысль о том, что среди его гвардейцев может гнездиться измена.
 – Вы прекрасно осведомлены, ваше величество, – только и сказал кардинал. – Но господин д’Артаньян служит в нем по-прежнему.
 – Что вы хотите этим сказать, герцог? Объяснитесь!
 Людовик с трудом сдерживал себя от одного из тех приступов безадресного гнева, что иногда случались с этим слабохарактерным человеком, заставляя его совершать поступки, которые король никогда бы не совершил в спокойном состоянии.
 Однако Ришелье ничуть не испугался бури. Он сам вызвал ее и теперь хотел лишь направить гнев в нужное русло.
 – Я хочу сказать, ваше величество, что шевалье дю Пейра имел точные инструкции не допустить встречи герцогини с шевалье д’Эрбле в Туре, а буде такая произойдет, арестовать обоих, помешав уничтожить компрометирующее их письмо. Последнее было предпочтительнее.
 – Дальше, дальше, герцог! – нетерпеливо потребовал Людовик, сопровождая свои слова красноречивым жестом.
 – Шевалье дю Пейра установил за домом герцогини тщательное наблюдение. В числе людей, наблюдавших за домом, был и человек, специально присланный из Парижа. Этот человек знал шевалье д’Эрбле в лицо и должен был опознать его.
 – И шевалье д’Эрбле…
 – Прибыл в Тур, получив письмо и инструкции, но сумев скрыться от слежки… В то же время, когда, по расчетам шевалье дю Пейра, он должен был появиться в Туре, в особняк герцогини наведался гость. Дворянин с военной выправкой. Его попытались арестовать…
 – Что значит – попытались?! Герцог, я был лучшего мнения о внутренней полиции…
 – Арест осуществляли не полицейские, ваше величество…
 – А, тогда…
 – А люди гораздо более подготовленные к такого рода делам. Это были профессионалы!
 – И что же?
 – Двое убитых и двое раненых. Дворянин скрылся, приставив к виску служанки герцогини заряженный пистолет.
 – Его опознали?
 – Не успели. Было темно, а человек, специально прибывший из Парижа для этой цели, погиб первым.
 – Черт побери! – только и сумел проговорить король.
 – Но шевалье дю Пейра хорошо рассмотрел этого дворянина. Прибыв в Париж сразу же после происшествия в Туре, он получил инструкцию устранить этого человека. Дело заключалось в том, что из других источников стало известно, что герцогине удалось встретиться с шевалье д’Эрбле. Нельзя было поручиться, что он не получил от нее каких-либо инструкций. С другой стороны, мы готовились выступить против испанцев, а затем и против Рогана. Они должны были потерпеть поражение, и так оно и случилось, ваше величество. Выведывать у этого д’Эрбле все, что он знает, было некогда. Кроме того, я сомневаюсь, чтобы он знал много.
 Однако оставлять это дело безнаказанным было нельзя. Именно поэтому шевалье дю Пейра получил тот приказ, который он получил. Несостоявшийся аббат д’Эрбле должен был исчезнуть в ту ночь. Этого не случилось – орден бережет своих людей. Д’Эрбле исчез из Парижа, а дю Пейра погиб. Теперь вы понимаете, ваше величество?
 – Признаться, герцог, я озадачен. Но ведь дю Пейра все перепутал. Он охотился за одним мушкетером, а напал на другого.
 – Нет, ваше величество. Дю Пейра напал на того, за кем охотился. Конечно, это был не шевалье д’Эрбле, но ведь, как вы помните, единственный, кто знал Арамиса в лицо, погиб в Туре, а события развивались стремительно. Дю Пейра не успел разобраться в этом, и его ошибка стоила ему жизни. Но на улице Скверных Мальчишек он и его люди шли за тем, кто и был им нужен…
 – Вы хотите сказать…
 – Что дворянин, навестивший особняк герцогини в Туре и скрывавшийся от преследования, попутно уложив двоих и ранив еще нескольких, и господин д’Артаньян, оказавшийся в западне той роковой ночью, – одно и то же лицо.
 Король застыл на месте, словно громом пораженный. Кардинал наблюдал за ним с тайным удовлетворением. Шахматная партия была отомщена.
 Людовик колебался лишь мгновение. Затем он подошел к столу, взял со стола какую-то бумагу и набросал на ней дрожащей от гнева рукой несколько строк.
 – Возьмите это, господин кардинал, – сказал король, протягивая бумагу Ришелье.
 – Что это, ваше величество? – осведомился кардинал.
 – Приказ об аресте и препровождении в Бастилию лейтенанта моих мушкетеров д’Артаньяна. Я прошу вас, герцог, распорядиться о немедленном расследовании всех обстоятельств этого дела. Если я еще проявляю какие-то колебания, впрочем, весьма естественные в отношении моего брата, принца королевской крови, и моей матери, то я не буду церемониться, когда речь идет о каком-то гасконце без рода и племени!
 – Одно мгновение, ваше величество, – мягко сказал кардинал, чувствуя себя кукловодом, тянущим за веревочки свою марионетку и пребывающим на вершине блаженства оттого, что ему удалось снова занять эту, самую приятную для него, позицию. – Лишь мгновение, ваше величество. Позвольте мне сказать несколько слов в защиту господина д’Артаньяна.
 – Проклятие! Не хочу ничего слушать! – вскричал Людовик, раздраженный вдвойне тем, что ему приходится выслушивать от кардинала слова заступничества за лейтенанта своих мушкетеров. – В конце концов – это мои гвардейцы, а не ваши, герцог. И сейчас мне вздумалось произвести кое-какие перестановки в рядах полка. Завтра утром господин де Тревиль получит мой приказ о назначении на вакантное место лейтенанта… скажем… скажем, господина де Феррюссака.
 – Это не тот ли самый де Феррюссак, что в какой-то веселой компании срывал с прохожих плащи и наскочил по ошибке на господина де Бассомпьера?
 – Вы и впрямь всеведущи, герцог. Признаться, я слышал что-то в этом роде… какую-то сплетню… У придворных щеголей только и на языке что слухи подобного рода, но имен я не знал…
 – Это не слухи, ваше величество. Та история имела место в действительности. Впрочем, я ничего не хотел сказать плохого о шевалье де Феррюссаке. Наверняка ваше величество знает этого господина лучше, и из него, без сомнения, выйдет отличный лейтенант мушкетеров. Вот только…
 – Что вы задумались, герцог?
 – Вот только… о присвоении чина лейтенанта господину д’Артаньяну я ходатайствовал перед вами, ваше величество, после того, как шевалье отличился на поле боя, а после – проник в Ла-Рошель и, рискуя жизнью, способствовал ее скорейшей сдаче… а господин де Феррюссак пока…
 – Я вижу, куда вы клоните, герцог. Конечно, вы правы, по обыкновению. За этим дворянином пока таких подвигов не числится… И история с сорванным плащом господина де Бассомпьера не прибавляет славы шевалье… – раздраженно сказал король. – Ну что же – пусть это будет господин де Мерикур.
 – Но господин де Мерикур – родственник госпожи д’Эгильон, и тут уж я сам, ваше величество, буду просить вас всемилостивейше изменить свое решение и не делать этого назначения. Могут пойти всякие кривотолки… люди испорчены и склонны видеть скандальный привкус там, где его нет…
 – Да, – задумчиво проговорил король, грызя перо. – Вы снова правы. Как, однако, трудно подыскать подходящую замену…
 – Вот видите, ваше величество. Интересы государства превыше всего, а господин д’Артаньян – отвечает этим интересам…
 – Но как же, герцог? Только что вы сами мне рассказали…
 – Ваше величество, я не произнес ни одного слова, бросающего тень на господина д’Артаньяна.
 Людовик XIII попытался прочесть что-либо на непроницаемом лице кардинала.
 – Однако, господин кардинал. Мне сообщают, что человек виделся с… этой сомнительной интриганкой, что он сопротивлялся аресту, скрылся, заколов по меньшей мере двух… Какого черта! Или я все не так понял, герцог?!
 – У меня нет никаких доказательств причастности господина д’Артаньяна к заговору, который уже не опасен. Наша победа заставила герцога Рогана искать пристанище в Венеции, король Филипп получил урок, а «турская изгнанница» притихла. Я только хотел объяснить вашему величеству то злосчастное происшествие и заступиться за дю Пейра, который убит и, следовательно, уже не сможет этого сделать самостоятельно.
 – Ничего не понимаю! Так д’Артаньян был в Туре или не был?
 – Несомненно, был, ваше величество.
 – Ага! Ну хоть в этом я уверен точно. Что же он там делал, герцог, как не помогал заговорщикам? Он и д’Эрбле – старые друзья.
 – Кто может поручиться, что господин д’Артаньян не оказался в Туре случайно, ваше величество?
 – Хорошенькие вещи вы мне тут рассказываете, герцог.
 – Почему бы и нет, ваше величество, если учесть, что в Туре живет, или вернее жила, девушка, которую он в тот момент разыскивал?
 – Что еще за девушка? Как ее имя?
 – Камилла де Бриссар, дочь Шарля де Бриссара, сражавшегося когда-то вместе с Ларошфуко в религиозных войнах…
 – Старые предания, – заметил король. – Что с ним сейчас?
 – Его уже нет в живых. Эта девушка – поздний ребенок. Шарль де Бриссар оставил ее сиротой шести лет от роду, и над ней принял опекунство бывший мэр Ла-Рошели.
 – Вы страшный человек, герцог. Вам известно все обо всех.
 – Страшный только для врагов вашего величества, – отвечал кардинал с низким поклоном.
 – И что же? – живо спросил король. – Д’Артаньян нашел ее в Туре?
 – Полагаю, нет, ваше величество. Зато он нашел то приключение, о котором я имел честь вам сообщить. Он в то время был в отпуске, который испросил у господина де Тревиля, чтобы уладить свои «семейные дела».
 – Благодаря вам, герцог, я знаю, что делают мои мушкетеры даже тогда, когда они в отпуске.
 Саркастический тон короля не укрылся от кардинала, но его высокопреосвященство не обиделся. Он думал о другом.
 – Вы сами изволите видеть, ваше величество, что господин д’Артаньян, очевидно, не так виновен, как можно было предположить, не зная всех обстоятельств дела.
 Говоря так, кардинал давал понять королю, что обстоятельства дела известны только ему – министру, без которого королю не обойтись.
 – Но он виделся с герцогиней?
 – Нет ничего такого, что бы указывало на это. Удалось установить, что в тот вечер герцогини не было дома.
 Король повеселел.
 – Выходит, против д’Артаньяна нет никаких улик?
 – Ни малейших, ваше величество.
 Король вертел в руках приказ об аресте д’Артаньяна.
 – Тогда… тогда я не стану давать ход этой бумаге…
 И тут Ришелье с низким поклоном проговорил:
 – Осмелюсь ли я просить ваше величество отдать этот приказ мне.
 Людовик удивленно повернулся к нему.
 – Но зачем он вам, герцог?!
 – Я отдал приказ провести расследование по этому делу, ваше величество. В конце концов свет прольется на все обстоятельства, являющиеся пока загадочными для нас. И если господин д’Артаньян оказался в Туре по чистой случайности, если он не был в сговоре с шевалье д’Эрбле, отвлекая преследователей, чтобы дать товарищу беспрепятственно встретиться с герцогиней де Шеврез и передать ей письмо, если окажется, что единственный человек, знавший д’Эрбле в лицо и, следовательно, могущий предупредить дю Пейра о том, что преследователи идут по ложному следу, убит господином д’Артаньяном первым же выпадом непредумышленно, а лишь потому, что имел несчастье оказаться ближе всех, то…
 – То вы, герцог, уничтожите эту бумагу. Хотя после всех ваших «если» в это верится с трудом.
 И король, настроение которого снова ухудшилось, резко повернулся на каблуках, собираясь удалиться.
 Кардинал же, только что в полной мере насладившийся игрой с королем, как кошка, играет с мышкой, тщательно сложил королевский приказ и спрятал его в складках своей красной мантии.
 – По крайней мере, вы приказали разыскать этого д’Эрбле? – бросил король через плечо.
 – Его ищут, ваше величество.
 – А за этой…
 – За герцогиней де Шеврез установлено самое тщательное наблюдение, государь. Теперь я могу ежедневно докладывать вам о том, что ей подают на стол и какого цвета платье было на герцогине третьего дня.
 – Что же, подождем… Всего хорошего, герцог. Меня ждет главный егерь!
 С этими словами король удалился быстрой походкой. Ожидавшие по ту сторону дверей придворные сразу поняли, что его величество не в духе.




 Глава пятьдесят девятая
 Труды его высокопреосвященства (продолжение)


 Вернувшись из Лувра в свой дворец, Ришелье прошел в кабинет и позвонил в колокольчик.
 Вошел секретарь.
 – Принесите мне бумаги, которые подготовил Буаробер по поводу господ Годо, Шаплена и прочих… Я хочу их посмотреть.
 – Ваше высокопреосвященство имеет в виду проект об учреждении Академии? – заколебался секретарь.
 – Да-да, – нетерпеливо поморщился кардинал. – Я поручал аббату подготовить предложения…
 Ришелье многозначительно посмотрел на секретаря, словно желая подчеркнуть, что аббату Буароберу поручалось только подготовить предложения, а проект учреждения Академии может составить лишь он – непогрешимый и всемогущий кардинал.
 Виновато улыбаясь, секретарь растворился в дверном проеме.
 Получив требуемые бумаги, Ришелье быстро перелистал их. Его цепкие глаза и живой ум схватывали суть с полуслова. Затем его высокопреосвященство взялся за перо. Кое-где он изменял лишь одно-два слова, но подчас вымарывал целые страницы.
 Перо быстро бегало в руке кардинала.
 «Хотя образованность, – писал он, – совершенно необходима в любом государстве, она, несомненно, не должна сообщаться всем без разбора. Как тело, имеющее глаза на всех своих частях, было бы чудовищно, так и государство, если бы все подданные были учеными…»
 Кардинал скорчил гримасу, не переставая писать. Он представил себе картину всеобщей учености, и она чуть было не вызвала у него приступ подагры.
 «…Вот из какого соображения политики хотят, чтобы в упорядоченном государстве было больше мастеров механических профессий, чем мастеров либеральных профессий, насаждающих образование. Именно с целью направлять действия вышеупомянутых мастеров либеральных профессий мы считаем целесообразным создать Академию, попечителем которой назначаем… – его высокопреосвященство помедлил мгновение, а затем вывел: – …господина канцлера Сегье», – и поставил жирную точку.
 Рука его высокопреосвященства снова нащупала колокольчик.
 – Пусть это перепишут в трех… нет – в пяти экземплярах. Позовите отца Жозефа.
 – Он в приемной, ваше высокопреосвященство.
 – Курьер от короля шведского вернулся? – спросил кардинал, наклоном головы приветствовав свое доверенное лицо, когда «серый кардинал» вошел в кабинет.
 – Нет еще, ваше высокопреосвященство, – отвечал тот.
 – Уж пора, – ворчливо заметил кардинал. – Этот Густав-Адольф очень полезен Франции: он крушит Габсбургов налево и направо, но у него мало людей. Я предлагаю ему помощь. Надо, надо ему помочь, и имперцам несдобровать. Теперь я сожалею, что не настоял год назад на том, чтобы Франция оказала ему прямую военную помощь, – продолжал кардинал доверительным тоном. – Настала пора исправить эту ошибку, а то этот храбрец один разобьет имперцев, и мы останемся ни с чем.
 – Густав-Адольф – монарх-воитель. Вы правы, ваше высокопреосвященство, – согласно откликнулся отец Жозеф. – Ведь он не устрашился вступить в Европейскую войну один, не добившись поддержки ни у нас, ни у Нидерландов, ни даже у Дании.
 – Вот-вот, и завоевал всю Померанию, – заметил кардинал. – Пожалуй, я снова напишу ему и пошлю в Стокгольм Рошфора. Так я буду уверен, что мое письмо попадет в руки адресата… Что нового из южных провинций, отец Жозеф?
 – В Лангедоке – чума, – с тонкой улыбкой произнес «серый кардинал».
 – И вдобавок – Монморанси, – в тон ему отозвался «красный».
 Они понимали друг друга с полуслова.
 – Неужели мор не стихает?
 – Эпидемия идет на убыль в одном месте, а усиливается в других.
 – Ладно, отец Жозеф. Вы можете идти – мне просто приятно было провести с вами эти несколько минут. А я еще немного поработаю.
 Оставшись в одиночестве, его высокопреосвященство потребовал всю накопившуюся корреспонденцию. Он бегло просматривал донесения губернаторов, чиновников, назначенных им в разные уголки страны, рапорты полицейских начальников о народном ропоте, раздававшемся то тут, то там вследствие непомерных налогов.
 Губы его высокопреосвященства кривились в брезгливой усмешке, когда он читал все эти донесения.
 – Ничего, – бормотал кардинал. – Это все аристократы. Они подбивают народ. Без их подстрекательских выходок крестьяне покорно тянули бы свой воз.
 Неожиданно в голову пришло живое сравнение. Кардинал отложил в сторону бумаги и потянулся за пером. Строчки одна за другой ложились на белый лист. Они сохранились для потомков:
 «Народ необходимо сдерживать нуждой. Его следует сравнить с мулом, который, привыкнув к тяжестям, портится от продолжительного отдыха сильнее, чем от работы…»
 Повертев перо в руках, кардинал сделал приписку:
 «Но подобно тому, как работа мула должна быть умеренна и нагрузка этого животного должна соразмеряться с его силой, то же должно быть соблюдено и относительно повинностей народа».
 Ришелье отложил перо и снова принялся за чтение. Новости парижских нувеллистов, которые знают обо всем так же хорошо, как и его ангелы. Хотя как раз именно среди нувеллистов больше всего агентов кардинала. И это хорошо. Они процеживают сплетни и слухи сквозь сито здравого смысла, а оставшийся полезный осадок подают на его стол в свежем виде.
 «Завтра его величество собирается на охоту на лис. Эти животные должны очень опасаться, так как у его величества твердая рука и на прошлой охоте он собственноручно застрелил пять волков».
 Прочитав этот заголовок, кардинал усмехнулся. Всем, а уж сборщикам и поставщикам новостей и подавно, была известна страсть короля к охоте.
 «Монахини монастыря урсулинок в Лудене оказались во власти ночных привидений после эпидемии чумы, унесшей четверть населения города».
 Кардинал откинулся на спинку кресла. Инквизиция делает, что может. Она хватает подозрительных людей, отмеченных стигмами Дьявола: всех сухоруких, колченогих, косых, подверженных приступам падучей, передает их в руки судей, а после признаний в сговоре с Дьяволом публично сжигает на площадях городов, где мор уж слишком силен. Это успокаивает народ.
 Ришелье вернулся к кипе бумаг. Последнее сообщение о чуме в Лудене напомнило ему другое, бегло просмотренное ранее. Он порылся в бумагах. Вот оно.
 Глава овернской инквизиции сообщил, что ведьма Элина Маркос, гречанка, была схвачена в окрестностях Клермон-Феррана по многочисленным доносам горожан, изнемогающих от морового поветрия, одолевающего Клермон-Ферран уже долгое время. Ведьме был вынесен обвинительный приговор, но…
 Здесь начиналось самое странное… Инквизитор писал далее, что упомянутой Элине Маркос удалось избежать костра, причем деятельное участие в ее освобождении принял некто д’Артаньян, назвавший себя лейтенантом королевских мушкетеров, что оказало свое действие на святых отцов и стражу, приведя их в растерянность. Воспользовавшись этой растерянностью, человек, назвавший себя д’Артаньяном, освободил ведьму от пут и скрылся вместе с нею в неизвестном направлении. Ришелье неожиданно понял, что поразило его в этом сообщении даже не имя д’Артаньяна, от которого снова было словно бы некуда деваться, хотя само присутствие гасконца на казни ведьмы в отдаленном Клермоне уже было достаточно странным.
 Его высокопреосвященство находил еще более странным другое – ведьма была гречанкой, об этом прямо говорилось в донесении инквизиции. Гречанка – в Оверни.
 «Допустим, – сказал себе Ришелье, – это странно, но почему бы и нет?»
 Что-то не давало ему покоя, какая-то странность была заключена в имени колдуньи.
 Неожиданно кардинал понял.
 Он вызвал секретаря. Тот, задремавший, поскольку время было уже позднее, немного промедлил и встретился со взглядом Ришелье, который не предвещал ничего хорошего.
 – Разыщите-ка мне письмо настоятеля коллегии иезуитов Ла Флеш. Оно должно быть в моем архиве.
 Ожидая возвращения секретаря, Ришелье не мог сдержать нетерпение. Усы его высокопреосвященства встали торчком, как уши охотничьей собаки, почуявшей крупную дичь.
 «Неужели это та самая гречанка, за которой охотятся святые отцы? О, настоятель не пишет мне этого прямо, но весь тон письма изобличает его с головой. Им для чего-то позарез нужна эта Эвелина… Эмилия… имя похоже, очень похоже… какие-то старые счеты ордена, духовник императора Рудольфа. Но – неважно. Неужели гасконец увел дичь из-под воинства Иисусова? Немыслимо. Совпадение? Невероятно!»
 В кабинет вошел секретарь.
 Ришелье нетерпеливо выхватил из его рук письмо. Он пожирал глазами строчки.
 – Так и есть, – пробормотал он наконец. – Элина Макропулос… совпадение исключено. Выходит, наш мушкетер хитрее ордена?! Тоже исключено. Да и зачем иезуитам сжигать на костре ту, в которой так заинтересован отец-настоятель знаменитой коллегии?.. Нет, тут игра похитрее, но неясно, какую роль играет в ней этот д’Артаньян. Д’Эрбле – несомненно. Неужели гасконец – тоже? Положительно я и шагу ступить не могу, чтобы не наткнуться на этого человека. Однако в качестве крайней меры я всегда могу прибегнуть к сильнодействующему средству.
 С этими словами кардинал достал и разгладил на столе приказ короля об аресте и заключении в Бастилию господина лейтенанта королевских мушкетеров д’Артаньяна, на котором не хватало лишь одной малости.
 Там не была проставлена дата.




 Глава шестидесятая
 В городе Крылатого Льва


 В тот час, когда в Северной Европе мирные горожане, заперев двери на засовы и затворив окна ставнями, собираются в кругу семьи у домашнего очага или, помолившись, отходят ко сну, Венеция пробуждается.
 Город этот, расположенный на рубеже Западной и Восточной Европы, торговая республика, находящаяся под покровительством Святого Марка, отличается от всех городов мира. Его невозможно спутать ни с каким другим.
 Когда солнце, теряя силу и яркость, медленно опустилось за зубцы Тирольских Альп, а над песчаной полосой Лидо ди Палестрино, защищающей от моря порт Венеции и лагуны, уже обрисовалась бледная и особенно таинственная в здешнем воздухе луна, толпы народа устремились из своих жилищ на главные площади Венеции. Охваченные жаждой развлечений и приключений, которые сулил им очередной вечер и надвигающаяся ему на смену ночь, люди разных возрастов, степеней достатка и национальностей собирались веселиться, пить, фланировать в толпе в поисках призрачного счастья или хотя бы мимолетного удовольствия.
 На эту толпу глядел из окна человек, время от времени задумчиво покачивая головой.
 «Забавная штука, я все никак не могу привыкнуть к милому обычаю венецианцев вставать и веселиться всю ночь напролет. Клянусь шпагой, лучше было назначить это свидание днем. Тогда нас уж точно никто бы не заметил.»
 Человек перенес взгляд поверх голов толпы и устремил его к громаде Дворца Дожей, поднимавшейся над городом. Оттуда не доносилось ни звука, как и из освященного веками собора Святого Марка, возвышавшегося над площадью, которая носила такое же название. Этот символ мощи и долголетия республики устремлялся ввысь над площадью, уже запруженной пестрой, красочной и разноязыкой толпой, соперничая высотой с колокольней – Кампанилой, вершина которой, залитая призрачным светом луны, указывала на ночное небо, словно гигантский указующий перст.
 «В этом городе забыли о Боге», – покачал головой человек у окна.
 Он подошел к столу и еще раз перечитал написанное незадолго до того письмо.
 «Милая Шевретта!
 Я очень рад представившейся возможности переслать тебе письмо с верным и надежным человеком. Обычным же путем сделать это затруднительно, вследствие неусыпной слежки за моей персоной. Несмотря на то что моя шпага поставлена на службу Республике Св. Марка, а точнее именно по этой самой причине, наблюдение за мной ведется значительно более усиленно, чем за кем-либо другим. Мои гондольеры – тайные агенты Совета, мои лакеи – те же агенты. Так здесь заведено. Сам дож не свободен в своих поступках и не может чувствовать себя полновластным хозяином Венеции.
 Я командую далматинской гвардией. Представляю, какое впечатление произвели бы на тебя эти воинственные горцы – дикие, неукротимые и простодушные. Конечно, они не могут сравниться с мушкетерами короля, особенно с тем из них, кто пишет рондо, как господин Вуатюр, но…
 Прошу не дуться на меня, милая родственница. Такое хорошее настроение приходит ко мне здесь не часто. Впрочем, надо признать, что жизнь здесь весьма любопытна. Думаю, тебе бы здесь понравилось.
 Насколько я могу судить, успехи нашего общего знакомого, который настолько любит красный цвет, что предпочитает его всякому другому, не столь прочны, как кажется. В недалеком будущем его ждут сюрпризы и в Северной Италии, и, возможно, в других местах, которые мне недавно пришлось покинуть волею судеб. Больше сказать ничего не могу.
 Я буду рад любым известиям от вас, милая родственница.
 Преданный вам, Генрих».
 Сложив и запечатав письмо, герцог Роган, а это, несомненно, был он, снова подошел к окну. Назначенный час еще не наступил, и герцог не знал, чем заняться.
 Из роскошного палаццо, в котором обитал бывший предводитель французских гугенотов, ставший венецианским наемником, открывался прекрасный вид. Луна уже поднялась высоко, и ее серебристый свет проникал в узкие разрезы улочек, в щели между домами, поднимавшимися прямо из воды, сверкающей дрожащей рябью. Купола и зубцы башен, шпили палаццо величаво застыли в глубоком торжественном сне, но черная вода каналов и лагун, залитая лунным светом, жила своей особой, призрачной жизнью: колыхалась, вздыхая и всплескивая о гранит стен и мрамор ступеней, набегая на прибрежный песок и тихо отступая.
 В глубине малой площади – Пьяцетты, подступающей к морю, в ночном небе герцог ясно различил силуэты Крылатого Льва и Святого Марка, покровителя Венеции, установленных на колоннах из африканского гранита.
 Площадь Святого Марка заполнилась веселящимся народом, вид которого живо напомнил смотревшему на это море голов герцогу порхание ночных бабочек возле и вокруг пламени свечей.
 – Надо писать в Стокгольм, – убежденно произнес герцог. – Уеду в Швецию.
 В этот момент часы на соборе Святого Марка пробили одиннадцать раз. Бой часов вывел Рогана из задумчивости. Он прицепил шпагу, закутался в черный широкий плащ и, низко надвинув на лицо широкополую шляпу без пера, спустился в нижний этаж палаццо. Здесь его дожидались два гондольера в традиционных красных бархатных шапочках, которые последовали за герцогом, повинуясь его знаку.
 Выйдя в вестибюль, который одновременно являлся и крытым внутренним двориком палаццо, герцог остановился, чтобы дать возможность гребцам спустить на воду гондолу. Несколько гондол лежали на мраморном полу вестибюля, словно выловленные гигантские рыбы. Еще одна, которой обычно хозяин палаццо пользовался в своих поездках, стояла на якоре у крыльца.
 – Вот эту, Гвидо, – негромко сказал Роган. – Та слишком тихоходная.
 Усевшись на черных подушках под пологом, герцог ощупал письмо и, убедившись, что оно спрятано надежно и не забыто, откинулся на мягком сиденье, предоставив гондольерам осторожными ударами весел выводить гондолу на свободное пространство канала.
 Гондола легко и стремительно заскользила вперед. Это необычное средство передвижения, которое не встретишь почти нигде, являлось в Венеции самым обыкновенным и сохранилось поныне. Гондола – узкая, длинная лодка, очень легкая, несмотря на внушительные размеры, и прекрасно приспособленная к условиям такого необычного города, какой представляет собой Венеция.
 Каналы города так узки, что грести двумя веслами одновременно просто невозможно. Поэтому один из гондольеров, более опытный, стал на корме на специальном возвышении, чтобы балдахин, под которым сидел герцог, не мешал смотреть ему вперед и управлять лодкой. Второй гребец встал на носу гондолы. Вдвоем, слаженно и искусно работая веслами, они легко направляли гондолу, огибая препятствия и расходясь со встречными гондолами, которые в этот поздний час хоть и редко, но все же попадались на их пути.
 Позади оставались палаццо и большие каналы, у мраморных ступеней дворцов, омываемых волнами, вода тихо покачивала молчаливые гондолы – подобно тому, как у подъездов остальных европейских городов хозяев дожидаются их экипажи. Укоротив весла, гондольеры сворачивали в более узкие каналы, и тогда всплески волны об их высокие стены становились слышнее, громче. Иногда Гвидо, стоящему на корме, приходилось сгибаться, чтобы благополучно проплыть под каким-либо особенно низким мостиком.
 Мысли герцога были поглощены запиской, полученной им сегодняшним утром. Ее принес старый еврей, ювелир с Риальто. Передав ее в руки герцога, старик прикинулся глухонемым, избежал расспросов и исчез. Однако Роган узнал почерк, поэтому он не боялся ловушки, отправляясь на назначенную встречу.




 Глава шестьдесят первая
 Две гондолы


 Гондола уже плыла по Большому Каналу, когда раздумья герцога были нарушены Гвидо. Откинув полог и нагнувшись, он сообщил, что за ними неотступно следует черная гондола.
 Роган выглянул наружу и убедился в том, что его гребец говорит правду.
 – Поверните направо при ближайшей возможности, – приказал герцог.
 Гвидо и второй гондольер послушно вынули весла из уключин и вставили их в другие, изменив тем самым длину рычага. Быстрый поворот, весла вспенили воду в канале, и вот уже гондола герцога скользит по черной протоке, уводящей в сторону от Большого Канала. Но преследователи тоже сделали поворот.
 – Нам нужно потеряться, Гвидо, – негромко произнес Роган. – Приналягте на весла.
 Гондольеры герцога удвоили усилия. Однако черную гондолу направляли сильные и не менее умелые гребцы. Расстояние не увеличивалось.
 – Ну что ж, – пробормотал герцог. – Я предполагал подобный вариант, синьоры. К счастью, ваш городок – рай для тех, кто хочет скрыться от нескромных взглядов.
 Говоря это, Генрих Роган откинул одну из черных кожаных подушек, составлявших сиденье гондолы, и извлек из-под нее маску Арлекина и камзол в красно-черную клетку. Сбросив свой камзол и шляпу, он водрузил на голову шапочку в стиле Монтеро, что был принят в Южной Европе. Надев маскарадное платье, герцог вывернул свой черный плащ наизнанку и предстал закутанным в красное с ног до головы.
 Тем временем гондола герцога снова вошла в Большой Канал и стремительно приближалась к Дворцу Дожен.
 – Гвидо! – отрывисто бросил герцог. – Резко сверни и сразу же приостанови гондолу; там, за поворотом, есть причал – я успею спрыгнуть на него. После этого снова гребите, как прежде, а после двух-трех поворотов дайте себя догнать. Они увидят, что в гондоле пусто, и отстанут от вас.
 – Но если это республиканская гондола, то эти люди станут расспрашивать нас о том, куда делись ваша светлость. – В голосе Гвидо зазвучал испуг. – И может статься, что ваша светлость скоро будете вынуждены нанимать новых гребцов, потому что нас с Джакомо поведут вот по этому проклятому мосту.
 С этими словами бедный малый указал на знаменитый Мост Вздохов, под арку которого в этот момент вошла гондола. По странной, а может быть, глубоко символичной прихоти архитекторов Дворец Дожей, обиталище формальных правителей республики, находится как раз напротив весьма красивого своей архитектурой здания, служащего республиканской тюрьмой. Крытая галерея ведет из верхнего этажа Дворца Дожей в тюрьму. Именно эту галерею романтически называют Мостом Вздохов, так как по ней проводят обвиняемых, когда им надлежит предстать перед лицом своих судей.
 – Что ты говоришь, Гвидо! – в притворном негодовании вскричал Роган. – Меня, командира гвардии, выслеживать, как государственного преступника! Этого просто не может быть. На самом-то деле я догадываюсь, кто эти люди: у меня этой ночью назначено свидание с одной прекрасной синьоритой с Риальто. Но на беду у нее много братьев, которые очень назойливо охраняют ее честь. Думаю, что это их гондола, – отвечал герцог, нимало не интересуясь, насколько правдоподобны его слова.
 Впрочем, решил он тут же, эти слова значительно ближе к истине, чем, наверное, думает этот Гвидо-гондольер. Протестантский ум герцога де Рогана всегда избегал прямой лжи, а если уж герцог говорил что-либо для отвода глаз, его выдумка почти не отличалась от истины.
 «Уеду в Швецию, – снова подумал он. – Никудышный из меня враль».
 Оказавшись на причале, герцог отошел в густую тень зданий и проводил взглядом свою гондолу, сразу же резко набравшую ход, и преследующую ее черную лодку, гребцы на которой, по-видимому, сменяли друг друга, чтобы поддерживать высокий темп, – так быстро показалась она из-за поворота.
 Венеция – город на островах, это знают все. Но почти все дома Венеции, выходя фасадом на канал, имеют с противоположной стороны сообщение с внутренними улицами. Эти тихие мощеные улицы соединяют между собой все острова при помощи бесчисленных мостов, поэтому достичь любой точки города можно пешком, вовсе не пользуясь гондолой.
 Сейчас герцог вышел на одну из таких улочек, тишину которой, в отличие от всех остальных городов Европы, никогда не нарушал цокот копыт, и зашагал по ней, явно торопясь, к месту назначенной ему встречи.
 Уже давно настал традиционный час масок, и наряд герцога не только не привлекал к себе внимания, что, несомненно, случилось бы на улицах Парижа или Лондона, но, напротив, помогал ему смешаться с уличной толпой.
 Мужчины и женщины, монахи, робко стремившиеся чуточку разнообразить свою однообразную жизнь, зажиточные виноделы с Лидо и евреи-ювелиры с Риальто – все они, укрывшись под масками, нацепив костюмы домино и шутов, сарацин и цыган, направлялись к набережной Пьяцетты и площади Святого Марка, где уже давно бурлила веселая, пестрая толпа.
 Герцог, всячески стараясь не привлекать ничьего внимания, пробирался через толпу, раздражаясь все больше, так как его характер, привычки и исповедуемая им вера коренным образом противоречили нравам и обычаям тех, кто высыпал на площади и набережные Венеции в этот ночной час. Рогану казалось неестественным лихорадочное веселье, царившее вокруг, он находил бездумным и беспечным подобное времяпрепровождение и ощущал себя чужим в этой южной толпе.
 «Они считают нас северными еретиками, – подумалось герцогу уже в который раз. – Пусть так, но Бог с нами. В Европу приходит время „северных еретиков“, и с этим ничего не поделаешь, синьоры».
 Взгляд герцога устремился к гранитным колоннам с вознесенными на них крылатыми львами. Он силился разглядеть что-то или кого-то около одной из этих колонн. Однако Роган тщетно перебегал взглядом от одной каменной вышки к другой.
 Не обнаружив того, кого искал, герцог подошел к ближайшей из колонн и, скрестив руки на груди, замер в тревожном ожидании.
 Ожидание длилось недолго. Из толпы вынырнула женская фигура, одетая в яркое платье, лицо женщины скрывала изящная шелковая маска.
 – Наконец-то, – вырвалось у герцога.
 Он сделал порывистое движение навстречу, но тут же сдержал себя и незаметно осмотрелся по сторонам. Поблизости не было никого, кто проявил бы к ним какой-то интерес.
 Мы говорим «к ним», потому что женщина приблизилась к Рогану и остановилась с явным намерением заговорить.
 – Вы будете слегка разочарованы, но – ненадолго, – тихо произнесла «цыганка», прикладывая пальчик к губам.
 Герцог, явно ожидавший услышать совсем другой голос, вздрогнул и непроизвольно нащупал эфес шпаги.
 – Не беспокойтесь, ваша светлость, перед вами всего лишь слабая женщина, – полунасмешливо продолжала «цыганка». – Не станет же столь прославленный воин сражаться с безоружной цыганкой.
 – Кто вы такая? – сухо осведомился Роган, не переставая бросать молниеносные тревожные взгляды по сторонам.
 – Доверенное лицо одной особы, – лукаво поглядывая на герцога из прорезей маски, отвечала женщина.
 – Но это ровным счетом ничего не объясняет.
 – Минуту терпения, ваша светлость.
 – Как вы нашли меня, и почему вы титулуете меня как герцога?
 – А разве вы перестали им быть, ваша светлость?
 – Думаю, вы ошибаетесь, прекрасная незнакомка, – холодно поклонившись, отвечал Роган, встревоженный не на шутку.
 – Я вижу, вы не верите мне, но, может быть, вот это сделает вас более покладистым, – сказала женщина в маске.
 Говоря это, она протянула ему руку так, чтобы герцог ясно видел кольцо на одном из пальцев.
 – У той, что послала меня к вам, пальчики тоньше моих, поэтому мне пришлось надеть его на мизинец. Что вы скажете теперь, осторожный кавалер?
 – Что готов последовать за вами. Но вы ответите мне на один вопрос.
 – Задавайте его поскорее, ваша светлость, а то мы начнем привлекать внимание.
 – Почему она не пришла сама?
 – На то есть веские причины. Это оказалось небезопасным.
 – Где она?
 – Это будет уже два вопроса, ваша светлость.
 – Хорошо, – сдался Роган. – Я полагаю, вы собираетесь провести меня к ней? Ведите.
 – Вот это слова, достойные храброго шевалье. Следуйте за мной, ваша светлость.
 «Цыганка» повернулась на легких каблуках и пошла прочь, а герцог, кинув по сторонам еще один настороженный взгляд, двинулся за нею, стараясь соблюдать некоторое расстояние, но и не слишком отставая, чтобы не потерять женщину из виду.
 Идти пришлось недолго. Они миновали шумную площадь и, пройдя в одну из арок, очутились у канала. Женщина быстро направилась к гондоле, покачивающейся у причала и удерживаемой металлическим багром, всаженным между каменными плитами причала. Одинокая фигура гребца маячила на корме.
 Герцог торопливо перекрестился и решительно ступил на уходящую из-под ног палубу гондолы. Гребец не мешкая налег на весло, и они поплыли, оставляя позади веселую площадь и хмурый Дворец Дожей, мрачно и безмолвно взиравший на ночной карнавал.
 – Почему мы сели в гондолу? Это так далеко? – все же спросил Роган, который продолжал сжимать эфес шпаги.
 Герцог был храбрым, но отнюдь не безрассудным человеком, а храбрость и осторожность обычно идут рука об руку.
 – Это недалеко, но туда не дойдешь посуху, ваша светлость, – насмешливо отвечала мнимая цыганка, хотя Роган и не был уверен в том, что наряд его проводницы действительно являлся маскарадным костюмом.
 Гондола плыла по Большому Каналу и уже приближалась к его концу, который вел в порт. Хотя былое величие торговой республики уже немного померкло, порт еще был забит многочисленными кораблями из самых разных стран мира, и вымпелы самых гордых морских держав Европы реяли на ветру у берегов Лидо.
 Полночное светило озаряло бледным сиянием черную воду, усеянную многочисленными судами, лес мачт, такелаж, снасти, реи на мачтах, напоминавшие кресты, корпуса тяжелых кораблей и небольших легких суденышек.
 Гребец сильными ударами весла направлял гондолу в обход судов, бросивших якоря вблизи от берега.
 – Она на судне? – снова нарушил молчание герцог. – Она в безопасности, по крайней мере?
 Провожатая серьезно посмотрела на него и так же серьезно ответила:
 – Я думаю, сегодня Элина Макропулос в полной безопасности, потому что с нею один из благороднейших дворян Франции и Европы – Генрих Роган. Мы у цели, ваша светлость.
 Искусным движением весла гондольер остановил гондолу у борта шхуны. Герцог первым взобрался по трапу и ступил на затемненную палубу.
 – Ты не обиделся за эту морскую прогулку, Генрих? – позвали его из глубины корабля.
 – Вот теперь со мной говорит моя прекрасная Киприда! – воскликнул сразу повеселевший герцог.
 – Да, Генрих, да, Дева Panaja  [35] , это я! – отвечала гречанка, бросаясь ему навстречу…




 Глава шестьдесят вторая
 О чем беседовали бывший предводитель гугенотов Франции, ставший начальником гвардии Венецианской Республики, и дочь бывшего лейб-медика при дворе императора Рудольфа, ставшая странствующей авантюристкой, на борту британской шхуны «Эйри»


 Никогда еще герцогу Рогану не казались столь привлекательными и радующими глаз массивные купола и великолепные палаццо, сверкающая гладь лагун и стрелы каналов, залитые восходящим солнцем, как утром, сменившем описанную в предыдущей главе ночь. Солнце едва показалось над песчаной косой Лидо ди Палестрино, а на поверхности каналов уже показались вездесущие гондолы. Они выплывали из каналов, стесняющих их движения, и разбегались по голубым водам Адриатики во всех направлениях, через порт Джудекку во все концы.
 Прокатилось эхо от пушечного выстрела из отдаленного Арсенала. Венеция пробудилась от недолгого сна.
 Всю эту картину герцог наблюдал, стоя на палубе шхуны, оказавшейся английским судном, называемым «Эйри».
 – Morning, sir!  [36] – осклабился в белозубой улыбке прошедший мимо матрос, и герцог не удержался от ответной улыбки.
 По-видимому, его присутствие на борту не вызывало никакого недоумения у экипажа.
 Генрих Роган еще раз окинул взглядом великолепную панораму города и порта и вернулся в каюту. Гречанка уже закончила свой утренний туалет и приветствовала его ласковым взглядом черных глаз.
 – Вы восхитительны, мадам. Вам всегда все к лицу.
 – Ах, мой Генрих, только не надо быть галантным. Будь собой, и ты будешь лучше всех. Сейчас юнга Кристофер подаст нам завтрак, а покончив с ним, мы сможем поговорить о делах.
 – Скажи мне, Элина, почему ты не пришла на площадь сама?
 – Ну, это долгая история. Я не хочу рассказывать ее натощак.
 Вскоре подали завтрак, который показался герцогу простым, но здоровым. Ему нравилось на английском корабле.
 – Ах, Киприда, мне хочется остаться в этой каюте навеки.
 – Такой человек, как вы, не сможет заточить себя в четырех стенах надолго, даже если это стены венецианского палаццо.
 – Вы правы, мне уже надоела эта республика торгашей и соглядатаев.
 – Прибавьте к этому любителей доносов, и вы поймете, что заставило меня остаться на борту шхуны.
 – За мной действительно плыла какая-то гондола. Вполне возможно, что это были люди, посланные Советом, но я сбил их со следа. И потом, в этом нет ничего личного, здесь все шпионят друг за другом.
 – По моим следам идет охотник посерьезнее ваших патрициев, Генрих.
 – О ком вы говорите, Элина?
 – Об ордене Иисуса.
 – Иезуиты?!
 – Да, герцог. Но я, кажется, сбежала от них. Во всяком случае, на британце нет их агентов, за это я могу поручиться.
 – Расскажите же мне вашу историю.
 – Сначала я передам вам письмо Шевретты.
 – Да, правда.
 – Вот это мило, нечего сказать – родственные чувства.
 – Не стоит сердиться на меня за то, что, получив записку от вас, я позабыл обо всем на свете.
 Гречанка подала герцогу письмо герцогини де Шеврез. Де Роган вскрыл его и пробежал строчки глазами.
 – Она пишет, что ждет ареста со дня на день. Неужели во Франции больше нет ни короля, ни королевы?
 – Они есть, и это еще опаснее для таких, как герцогиня. Дружба одних сильных мира сего навлекает гнев других.
 Герцог задумчиво посмотрел на гречанку.
 – Время бежит, – с печалью в голосе произнес он. – Вот и я в изгнании. Только вы, богиня, все хорошеете.
 – Не надо об этом, – неожиданно резко ответила гречанка и зябко передернула плечами.
 – Но отчего!? Женщина не может не быть счастливой, если она выглядит так, как вы. Давайте же говорить о вас, мне интереснее всего этот предмет.
 – Ну хорошо, – смеясь, сказала гречанка. – Давайте немного поболтаем обо мне, хотя вы совсем забыли о милой и очаровательной Шевретте.
 – Ах да! Вот это письмо, Элина; я никогда бы не стал злоупотреблять вашей любезностью, но вы написали, что вернетесь во Францию и сможете передать письмо к ней… поэтому я набросал несколько строк…
 – Если соблюдать точность – я не вернусь во Францию.
 – Но в таком случае не стоит и говорить об этом письме.
 – Напротив. Давайте его сюда. Нет, подождите. Вы внимательно прочли письмо Шевретты?
 – Не очень. Мне трудно отвлекаться на что-либо еще, когда вы рядом.
 Гречанка чуть улыбнулась, но глаза ее остались строгими. В них застыла какая-то отстраненность.
 – Довольно безумств, Генрих. Шевретта предостерегает вас от некоего Рудольфи.
 Роган вернулся к письму герцогини де Шеврез.
 – Ах да! Бедняжке мерещатся всякие ужасы. Неудивительно, если ее положение так плачевно, как она описывает.
 – Нет, Генрих. Вы прекрасно знаете свою родственницу: у нее мужской ум и храбрости достанет на двоих.
 – Так что же?
 – То, что вам следует принять меры. Его словесный портрет должен быть в письме…
 – Да… темноглазый, невысокого роста, черные… Короче говоря – типичный итальянец.
 – Остерегайтесь этого человека. Он ведет какую-то дьявольскую игру и собирается приехать в Венецию с письмом, адресованным вам.
 – По чьему поручению?
 – Ваша светлость! Все написано в письме. Перечтите его еще раз.
 – Шевретта выбрала неудачного почтальона, он лишает меня стройности в мыслях, – пожаловался герцог.
 Он еще раз, теперь уже более внимательно, прочитал послание герцогини.
 – Хорошо, – сказал де Роган. – Я буду настороже.
 – Отлично, герцог, – сказала гречанка. – Предупрежден – значит, вооружен.
 Роган вглядывался в точеные черты женщины, сидевшей напротив него.
 – Элина, неужели вы только ради того, чтобы предупредить об опасности, грозящей мне со стороны некоего Рудольфи, предприняли это путешествие в Венецию? Мне, которому грозили пули и шпаги по меньшей мере сотню раз, а среди злоумышлявших на мою жизнь наверняка нашлась дюжина подобных Рудольфи.
 Лицо гречанки походило на маску грустного клоуна.
 – Нет, Генрих. Не только ради этого.
 – Значит, Элина Макропулос просто хотела повидать меня?
 – Элина Макропулос хотела выполнить просьбу своей хорошей подруги, которая очень боится за здоровье своего родственника.
 – И все?
 – Еще Элина Макропулос хотела уладить кое-какие старые дела, связанные с обстоятельствами своего отца.
 – Здесь, в Венеции?
 – А почему это вас удивляет, господин Роган?
 – Элина, вы печальны, что случилось? Вас преследуют иезуиты? Отчего? Доверьтесь мне, неужели я не смогу помочь вам?
 Гречанка посмотрела на герцога таким взглядом, каким мать смотрит на малыша-несмышленыша.
 – Если бы речь шла о выигрыше сражения или любом другом деле, где успех приносит твердая рука, отважное сердце и острый клинок, я без раздумий прибегла бы к твоей помощи, Генрих. Но есть в мире вещи, неподвластные клинку. Тайны мироздания спрятаны за семью замками, и не следует людям вторгаться за запретные двери. Увы, отец был из тех, кто хочет заглянуть за полог. Он не сделался счастливее оттого, что ему это удалось. Единственная же дочь его принуждена теперь…
 Женщина смолкла и провела рукой по глазам, словно стряхивая наваждение.
 – О чем, о чем ты говоришь, Элина, я не понял ни слова! – вскричал встревоженный Роган.
 – Нет, ничего, Генрих. Это все старые долги. Отец ведь был врачом, а значит, алхимиком. Многие влиятельные особы уверены в том, что алхимики могут превращать вещество в золото, могут отыскать секрет философского камня и прочее в том же духе. Отцу подчас приходилось нелегко, никто не хотел верить, что такое попросту невозможно. Ведь многие знали, что Иеронимус Макропулос умен, как сам царь Соломон. Ну вот и мне приходится расхлебывать кое-что из отцовского наследия.
 – Тебя поэтому ищут иезуиты?
 – Ну да, конечно. В Клермоне они совсем было поймали бедную гречанку, но…
 Тут Элина Макропулос рассмеялась недобрым смехом.
 – Я оставила их с пустыми руками. А они уже торжествовали победу. Нет, Генрих, я не вернусь во Францию, но передам письмо в Тур, когда британец сделает остановку в Гавре или другом французском порту. Мне есть кого послать с твоим письмом к Шевретте.
 Роган молчал.
 – Что ты так смотришь на меня, Генрих?
 – Я думаю о том, помнишь ли ты, как мы встретились впервые.
 Глаза гречанки заблестели, в них показались слезы.
 – Theot Okos!  [37] Помню ли я?! Конечно, помню, все помню! Я к тебе приехала в Венецию. Приехала, чтобы повидать тебя еще раз.
 – Я ждал, когда ты скажешь это, Киприда, ждал, а ты все говорила про старые отцовские долги… Но почему – еще раз? Полно, мы увидимся еще много раз. Черт возьми! Мы вместе уедем в Швецию к благородному Густаву-Адольфу и будем жить в Стокгольме, где зимой с неба падает белый снег, а не льется вода за шиворот!
 – Нет, Генрих, нет! Я знаю, что будет совсем иначе. Я чувствую! А ты – не знаешь и поэтому молчи, молчи, неуклюжий, неотесанный, огромный еретик… Я не хочу, чтобы было так… но – я чувствую.
 Глаза гречанки затуманились, мысли ее витали сейчас далеко.
 – Я помню тот день, это было незадолго до рождества святого Иоанна. Отца схватили… Императору было плохо, с ним был припадок… отец вылечил его, но там был этот проклятый испанец… Он, он во всем виноват, будь он проклят… Курили благовония, служили торжественную мессу, звуки органа… А потом – этот огонь. Огонь во всем теле… Этот бред… И теперь я живу, будь он проклят и император вместе с ним. Живу, живу, Генрих, и даже не знаю, подействовало ли то снадобье или, может быть…
 Гречанка разрыдалась. Роган бросился к ней, чтобы утешить ее, но женщина оттолкнула его.
 – О Christos-Soter  [38] , прости меня, если можешь, – говорила она, содрогаясь от рыданий. – Прости мои грехи, но ведь и ты поступил со мной жестоко! Очень жестоко. Да, я подсунула инквизиторам ту девочку, она и впрямь была ненормальной, и они уцепились за нее. Не сделай я этого, мне не удалось бы сбежать тогда, в Клермоне. Наверное, они пришли в ярость, когда поняли, что сумасшедшая Перье и ее полубезумный старый отец вовсе не то, что они надеялись получить. Да-да! Быть может, они сожгли ее. Но тогда – она сейчас с тобой, Христос всеблагой и всемогущий. А я, я… я – никогда не буду с тобой. И ни с кем. Я всегда буду… одна.
 Женщина упала на руки Рогана почти без чувств.
 Расставание было тяжелым. Герцог, печальный и недоумевающий, спустился в лодку, которая отвезла его к тому самому месту, где он сел в нее прошлой ночью. Вечерело. Снова пестрая публика потянулась к площади, снова кафе и казино, расположившиеся под портиками, с трех сторон окружавшими площадь Святого Марка, принялись наполняться любителями вина и острых ощущений.
 Проходя мимо площади, герцог Роган постарался обойти шумную толпу стороной. У подножия Лестницы Гигантов он заметил знакомую фигуру. Это был его гондольер Гвидо. Герцог остановился в тени, желая проверить возникшую догадку.
 Гондольер крадучись взбежал по ступеням и, опасливо поглядывая на алебардщика, стоящего на страже у Дворца, приблизился к одному из отверстий в дворцовой стене, окруженных барельефами в виде львиной головы, которые были известны тем, что в них опускали тайные доносы. Гвидо опустил в «Львиную голову» свернутую в трубочку бумагу и заскользил по лестнице, спеша убраться подальше.
 Герцог понял, что его гондольер только что донес правительству Республики о том, что его синьор вчерашней ночью тайно отправился на свидание, переоделся в костюм Арлекина и исчез на сутки, уйдя от погони верных людей, оплачиваемых государством для службы подобного рода.
 Когда Роган проходил мимо алебардщика, тот вытянулся и отдал герцогу честь. Он был одет в мундир далматинской гвардии и узнал своего командира.




 Глава шестьдесят третья
 Два иезуита


 В одном из монастырей города Нанси, находящегося в Лотарингии, появился монах, внешность которого обращала на себя внимание с первого взгляда. На вид ему можно было дать лет двадцать восемь – двадцать девять, хотя его близкие друзья, а их было всего двое или трое, знали, что он выглядит несколько старше своего возраста. Этот человек имел привычку много думать, много молчать и мало говорить, а задумчивость и размышления, как известно, старят.
 Его нежная кожа сияла матовой белизной, а в красивых черных глазах, которые он обычно скромно опускал при разговоре почти с любым собеседником, светился ум. Случалось, в них загорались молнии, но стоило только им сверкнуть раз-другой, как они уже угасали, скрытые завесой благоразумного смирения и, видимо, напускной кротости.
 Методичный голос его редко нарушал тишину монастырских сводов – монах предпочитал чаще слушать, что говорят другие.
 Движения его были изящны, смех – редок и благозвучен, однако упругая походка и статная фигура выдавали в нем скорее военного человека в недалеком прошлом, чем книгочея или церковника.
 Случайно или по некой закономерности он выбрал тот монастырь, который находился рядом с коллегией иезуитов. В этом, впрочем, не было ничего необычного, так как коллегиумы, находившиеся под руководством этого ордена, пользовались особой репутацией и в них получили образование многие прославленные люди Франции и соседних стран. Чтобы читатель не подумал, что наше утверждение голословно, мы упомянем здесь великого Декарта, вышедшего из стен коллегии Ла Флеш, а также Корнеля и Мольера, а из иностранцев – сеньора Лопе де Вега, который с 1609 года носил звание служителя инквизиции, а в 1614 году сделался священником.
 В один из ненастных дней в канун Рождества ректор коллегиума посетил соседний монастырь. Его провели в келью, находившуюся в самом уединенном крыле здания, где он был встречен настоятелем монастыря – пожилым человеком с тонзурой и живым взглядом. Они приветствовали друг друга молча, каждый осенив себя крестным знамением на особый лад.
 – Каковы успехи молодого человека? – спросил ректор, усаживаясь в кресло.
 – Думаю, у него большое будущее. Opera at studio  [39] , – отвечал его собеседник. – Вы читали его диссертацию?
 – Несомненно, – кивнул ректор, – он умен и обладает многими познаниями уже сейчас. Я согласен с вами, святой отец, он сделает карьеру в лоне святого ордена, если только…
 – Если только сумеет обуздывать свое честолюбие и терпеливо шагать по тернистому пути, ожидающему любого члена братства Христова, – глухо отозвался настоятель.
 – Это так, святой отец. Но я имел в виду другое.
 – Что же?
 – Как вы знаете, он оказывал прежде и оказал вновь некие услуги ордену.
 – Безусловно, мне известно об этом. Оттого-то я и счел возможным сократить испытательный срок.
 – Это справедливое решение, и я одобряю его всецело. Тем более что в коллегии его успехи весьма велики. Однако я хотел бы вернуться к теме нашего разговора…
 Иезуит сделал паузу, как бы желая подчеркнуть важность того, что он собирается сказать.
 – Выполняя в Туре поручение ордена, наш нынешний воспитанник невольно навлек на себя гнев коронованной особы. Пришлось принять свои меры, чтобы молодому человеку не причинили вреда, и укрыть его здесь, в Лотарингии, на которую пока все же не распространяется такая безграничная власть той особы, чей гнев, несомненно, разожжен ее министром.
 – Противиться монаршей воле опасно, господин ректор. Вспомните судьбу своего коллеги Гиньяра  [40] .
 – Верно. Но ведь a posteriori  [41] нам известно, что монархам еще опаснее противостоять… нет, не скромному ректору коллегии, а – ордену! – колюче улыбнулся иезуит.
 – Amen! In nomine jesus domini pomnipotentis  [42] , – глухо отозвался монах.
 – Хвала Всевышнему! Воинство Христово трудится во славу Божью на всех континентах. Но и враг не дремлет. Двадцать три года прошло с тех пор, как деятельность святого ордена была запрещена в Венеции, еще через шесть лет это случилось в отпавших Нидерландах. Богемия, Моравия, Венгрия – потеряны недавно. Список можно продолжить.
 Настоятель что-то хотел сказать, но ректор коллегиума знаком остановил его.
 – Я говорю только потому, что хочу подчеркнуть, сколь тревожна и изменчива ситуация. Caveant consules!  [43] Без сомнения, она известна вам.
 Ректор снова помолчал.
 – Вы, конечно, знаете о тайне магистров Мальтийского ордена иоаннитов, святой отец. Я имею в виду не самое тайну, но существование таковой.
 Монах наклонил голову в знак того, что он понимает, о чем идет речь.
 – Не мне рассказывать, какое значение придается овладению ключом к разгадке мальтийцев. И вот недавно из надежных источников я узнал, что в Нанси направляется дон Бонавентура.
 – Если не ошибаюсь, это именно он был придворным астрологом императора Рудольфа Второго – кайзера Священной Римской Империи и короля Богемского?
 – Вы прекрасно осведомлены, мастер.
 – Все же не лучше вашего, мастер, – улыбнулся в ответ хозяин.
 Гость также ответил легкой улыбкой.
 – Я перебил вас и приношу свои извинения, – заметил настоятель. – Прошу вас продолжать.
 – Дон Бонавентура уже в преклонных годах, и здоровье его оставляет желать лучшего. Он мог предпринять это путешествие лишь в случае крайней необходимости.
 – Что же ведет этого почтенного человека в Лотарингию?
 – Скорее – не что, а кто.
 – Итак?
 – Новый монах вашего монастыря и наш новый воспитанник.
 – Признаться, вам удалось озадачить меня, мастер.
 – Вы будете еще больше озадачены, когда я скажу вам, по чьему приказанию приедет к нам испанец.
 – Кто же направил в Нанси дона Бонавентуру?
 – Horrible dictu  [44] , но это… – Ректор коллегиума приблизился к хозяину кельи и произнес несколько слов ему на ухо.
 – В это трудно поверить. Значит, дело серьезное?!
 – Сейчас вы убедитесь в этом сами.
 – Я слушаю вас, мастер.
 – Молодой человек, о котором мы с вами говорим, был послан с письмом в Тур потому, что он умен, храбр и решителен; следовательно, он лучше многих справился бы с возложенным на него поручением. Но было, как мне кажется, еще одно соображение.
 Монах вопросительно посмотрел на своего гостя.
 – В Туре живет одна загадочная женщина, подруга дочери короля Филиппа Третьего и Анны Австрийской – нашей королевы, супруги нашего всемогущего и всемилостивейшего монарха.
 Тонкая усмешка зазмеилась на лице иезуита, когда он произносил эти слова.
 – Но ведь к ней-то и направлялся наш подопечный, – возразил монах.
 – Вы правы, но усматриваете лишь следствие, не замечая причины, святой отец. Сейчас я говорю о коронованных особах. Эти особы редко отличаются выдающимся умом. Они, как правило, не имеют понятия об истинном величии Творца и тайнах созданной им Вселенной, которые да пребудут вечно.
 – Amen! – отозвался монах.
 – Но эта женщина – не такова. Она не королева, она – из Роганов, гордых Роганов, каждый из которых имеет право с высоко поднятой головой произнести: «Королем я быть не могу, герцогом – не желаю. Я – Роган!» Эту женщину зовут…
 – Мария Роган-Мантанзон, герцогиня де Шеврез, – закончил монах, не меняя позы. Он сидел неподвижно, и его темный профиль напоминал силуэт нахохлившейся птицы.
 – Верно! Это она – Шевретта. Женщина, которая не может жить, не ведя многих интриг одновременно, женщина, которая ходит по острию и сводит с ума мужчин.
 – Кажется, ваш экстерн из их числа? – спросил монах.
 – Да.
 – И поэтому выбор пал на него?!
 – Да.
 – А она? Она отвечает ему взаимностью?
 – Да.
 Эти три «да», прозвучавшие под сводами кельи, казалось, рассеяли какую-то недосказанность между собеседниками и прояснили им одним понятную тайную подоплеку их разговора.




 Глава шестьдесят четвертая
 «Золотой напиток»


 По улицам Нанси медленно катила карета, запряженная шестеркой вороных лошадей. Внутри нее, плотно задернув занавеси, полулежал на мягких подушках сухощавый человек с властным, но одновременно лукавым выражением лица. Он был очень немолод, мы бы сказали – стар, если бы не черные, как южная ночь, глаза и их выражение. Кожа его напоминала пергамент, некогда черные волосы стали серебряными.
 Пассажир кареты жестоко страдал от тряски, каждое движение кареты, каждая рытвина или ухаб доставляли ему неизмеримые мучения.
 Карета остановилась возле того самого монастыря, где состоялся разговор, описанный в предыдущей главе. Пассажир вышел из кареты и был встречен со всей почтительностью. Знаки внимания, оказываемые ему, он принимал с безразличием, свидетельствовавшим о привычке, а может быть, об отрешенности от мирской суеты.
 Гостя явно ждали. Его провели к настоятелю, сам монах поспешил ему навстречу. Тут же присутствовал и ректор коллегиума. Были принесены свечи и изящно сервированные закуски.
 После сдержанных, но учтивых приветствий гость медленно опустился в кресло и, разлепив узкие губы, проговорил:
 – Итак, к делу, господа. Ad rem!  [45] 
 – Ad rem, – откликнулись оба иезуита.
 – Тот, кто принял ношу пятого генерала, сменив его на посту, поручил мне повидать вас, господа.
 Оба иезуита почтительно склонили головы.
 – Мы считаем за честь принимать вас, дон Бонавентура.
 – Не надо имен. Nomina sunt odiosa  [46] . Меня уже скоро призовут туда, где мирские имена не больше, чем пустой звук, а все титулы и звания – прах под ногами. Дело большой важности привело меня в вашу келью, святой отец. Выслушайте же, не перебивая.
 Снова оба француза молча склонили головы.
 – У императора Рудольфа, почившего в 1612 году, – начал испанец, – был придворный врач – грек по имени Макропулос. Его окутывало множество слухов и сплетен, но его мастерство и осведомленность в искусстве врачевания признавались всеми. Четверть века тому назад, когда я, выполняя волю нашего святого ордена, поступил на службу к императору Рудольфу, мне было поручено также наблюдать за Макропулосом: присмотреться к нему, попытаться понять, что он за человек.
 Родиной лейб-медика был Кипр, остров, полный древних тайн, связанных с тайнами Мальтийского ордена. Ведь когда были потеряны надежды удержать святую землю Палестины, рыцари ордена госпитальеров переселились именно на Кипр. Уже оттуда они перебрались на Родос, отчего их называли еще «родосскими братьями». И только много позже они осели на Мальте, получив ее из рук императора Карла Пятого.
 У руководителей нашего святого ордена были все основания предполагать, что Макропулосу известен рецепт приготовления так называемого «Золотого напитка», позволявшего посвященным достигать чудовищного долголетия – практически бессмертия. Знание этой тайны делает магистров ордена мальтийцев могущественнее всех земных королей и даже генералов нашего святого ордена. Это должно измениться. Состав эликсира должен быть найден.
 – Да будет так, – отозвались оба иезуита.
 – Макропулос был умен и усторожен, – продолжал Бонавентура. – Он занимался алхимией и понимал толк в местных травах. Когда здоровье императора Рудольфа пошатнулось, я намекнул ему, что его лейб-медик владеет секретом «Золотого напитка». К тому времени мои предположения уже переросли в уверенность. Мои агенты выследили Макропулоса за сбором трав и снадобий и приготовлением какого-то сложного состава, который он тщательно прятал. Но мои люди знали свое дело.
 Итак, грек, несомненно, знал рецепт. Император был всецело захвачен идеей испробовать напиток, и мне оставалось только сдерживать его нетерпение.
 Насколько я узнал характер киприота, он мог замкнуться и не открыл бы секрет даже под пытками. Верный мне человек выкрал средство из комнаты лейб-медика во время его отсутствия.
 Прием эликсира, по слухам, опасен: любая ошибка в пропорциях между компонентами смеси могла оказаться смертельной. Поэтому император призвал Макропулоса и предъявил ему эликсир. Грек был умен и не стал изворачиваться. Он только предупредил императора, что не может ручаться за успешный исход дела. По словам Макропулоса, он почти всю жизнь шел к разгадке секрета «Золотого напитка». Несколько раз ему казалось, что он достиг цели, но снова и снова люди, дерзнувшие выпить его или принявшие его по принуждению, умирали в мучениях.
 И тогда император приказал своему лейб-медику испробовать эликсир бессмертия на своей дочери. У Макропулоса была дочь, ее звали Елена. Она была божественно красива.
 Должно быть, так выглядела языческая богиня древних греков, рожденная на том же острове, что и сама Елена Макропулос  [47] .
 Да, сеньоры, я, как и другие, был очарован красотой этой девушки – homo sum: humani nil a me alienum puto  [48] . Но именно я подал императору эту идею. Я понимал, что грек сделает все, чтобы Елена выпила смесь, составленную в строжайшем соответствии с тайными указаниями иоаннитов. Тогда и император без страха мог бы сделать попытку шагнуть в бессмертие. Но главное – рецепт был бы в наших руках. Действенный рецепт. Важно было заставить Макропулоса сознаться в том, что средство найдено и оно действует. Ради этого мне пришлось сделать его дочь заложницей.
 Лейб-медик понял, что Елене Макропулос суждено или умереть, или жить вечно. Он поседел за сутки. Стал белым, как снег. Но дал дочери эликсир. Трое суток ее жизнь была на волоске. Я молил Творца, чтобы он даровал девушке жизнь; думаю, грек делал то же самое.
 На четвертые сутки Елена Макропулос встала с постели. Она была абсолютно здорова и стала еще красивее, если это только можно представить. Наше ex iuvantidus  [49] окончилось благополучно. Однако следовало еще убедиться в том, что снадобье Макропулоса действительно способно продлевать жизнь на долгие годы.
 К сожалению, император Рудольф, этот истинный поборник нашей святой веры и борец с ересями, чувствовал себя все хуже и хуже. Он не имел времени ждать. Кроме того – престол зашатался. Эрцгерцогини признали императором младшего брата кайзера – Матвея. Началась смута.
 Император настаивал на приеме эликсира; я, как мог, уговаривал его выждать еще, наблюдая за Еленой. Я не спускал с нее глаз: она только хорошела все эти годы. Флакон с «Золотым напитком» император берег, как зеницу ока. Наконец я решился.
 Результат вам известен. Император Рудольф Второй умер. Наверное, проклятый Макропулос все же сумел что-то добавить во флакон. Я до сих пор не знаю, как ему это удалось.
 Впрочем, может быть, все дело объясняется проще. Елена справилась с трехдневной лихорадкой потому, что ее организм был молод и крепок, а император, с его пошатнувшимся здоровьем и преклонным возрастом, просто не смог выдержать последнее испытание на пути к вечности.
 С тех пор минуло почти двадцать лет.
 Воинство Христово не упускает из виду гречанку – годы не властны над ней. К сожалению, Иеронимус Макропулос более недоступен для нас.
 – Вам следовало попытаться сразу, тогда же выжать из него рецепт эликсира, – заметил ректор коллегиума.
 – Это было невозможно.
 – Пытки развязывают языки, – возразил иезуит.
 – Но не этому человеку. Я хорошо понял это, живя с ним под одной крышей императорского дворца.
 Дон Бонавентура устало прикрыл глаза и помолчал. Рассказ утомил его.
 – Но не для того, чтобы рассказывать истории двадцатилетней давности, я проделал этот долгий путь, – продолжал он. – Я хочу видеть молодого человека, сменившего мундир на рясу. Монаха вашего монастыря.
 – Это легко устроить, мастер. Но какая существует связь между нашим неофитом и этой историей?
 – Прямая. В роду Роганов, о чем, быть может, вам неизвестно, господа, были и рыцари Мальтийского ордена. И Генрих Роган знает если не весь рецепт целиком, то, во всяком случае, очень много для того, чтобы попытаться овладеть этой тайной. Ни я, ни другие члены Совета, не сомневаемся, что все, что известно Генриху Рогану, известно и Марии Роган-Монтанзон. Но дело даже не в этом. Верные служители воинства Христова не упускали из вида Елену Макропулос в ее странствиях по Европе. Несколько лет назад она познакомилась с герцогиней де Шеврез.
 Несмотря на умение владеть собой, настоятель монастыря заметно вздрогнул. Ректор коллегиума придвинулся ближе к испанцу, как бы боясь пропустить даже одно слово.
 – Да! Они встретились и понравились одна другой. Это, без сомнения, – родственные души. Эти женщины созданы самим Дьяволом на погибель всем, кто встречает их на своем пути.
 – Знала ли Елена Макропулос секрет мальтийцев?
 – Нельзя сказать точно, но похоже, что нет. Однако я уверен, что грек посвятил дочь в тайну его приготовления. Но разум молоденькой девушки, почти девочки, которой она была тогда, конечно, не в состоянии был вместить все знания, необходимые для правильного составления рецепта. Ребенок не может выучить латынь за один день, а школяр за неделю обучиться тому, на что учителю потребовались годы, даже если он умен и прилежен, а его наставник – талантливый педагог.
 Нет, думаю, гречанка не может приготовить эликсир самостоятельно. Но что-то она знает, должна знать. Возможно, у нее сохранился колдовской напиток. Встретившись, эти две женщины могли восстановить недостающие детали.
 – Где сейчас Елена Макропулос? – спросил ректор коллегии.
 – Последний раз ее видели в Клермоне. Местная инквизиция перестаралась и схватила ее как ведьму. Они бы сожгли ее, но солдаты ордена были наготове. Они вмешались. Верный ордену человек помог ей подсунуть другую несчастную вместо себя. Судьи не заметили подмены. Все шло, как надо, и гречанка скрылась вместе с моим служителем, но каким-то непостижимым образом семена подозрения были посеяны в ее душе. С поистине дьявольской хитростью она ускользнула от верного слуги ордена и исчезла. Может быть, она села в Марселе на один из торговых кораблей. Ее пока не удалось обнаружить. Поэтому так важно не упускать из виду ту, вторую!
 – Теперь мы начинаем понимать ваш интерес к бывшему мушкетеру, мастер, – сказал ректор, переглянувшись с монахом.
 – В нем заключена надежда ордена на получение состава «Золотого напитка». Мария Роган любит его. Пока любит… – проговорил испанец.
 Дон Бонавентура снова прикрыл глаза веками.
 – Я составил его генитуру  [50] , – глухо сказал он. – Светила покровительствуют ему. Если он останется в лоне святого ордена – его ждет власть. Большая власть. Он может сделаться магистром… и даже… – испанец умолк и откинулся на спинку кресла.
 Воспользовавшись этим обстоятельством, оба иезуита снова обменялись быстрыми взглядами.
 – Но возможно ли физическое бессмертие в подлунном мире? – задал вопрос ректор. – Не окажется ли, что средство – всего лишь пресловутый «эликсир бодрости», дающий возможность ярко прожить сорок лет, а потом, растратив жизненные силы, разом угаснуть, как угасает пламя свечи на ветру?
 – Вы задаете сложный и страшный вопрос. И понимаете сами, что всей правды не знает никто. Нет ответа. Но есть возможность постоянного обновления. Быть может, способность организма к обновлению всех органов и тканей под действием эликсира возрастает в десятки и сотни раз… Я хочу встретиться с ним, – устало закончил испанец.
 – Когда вы желаете это сделать, сеньор?
 – Завтра. Сейчас у меня нет больше сил.
 – Позвольте мне проводить вас в приготовленные вам покои, где вы сможете восстановить их, – почтительно сказал настоятель, выходя первым, чтобы указывать магистру путь.
 Возвратившись в келью, он застал ректора коллегиума в глубокой задумчивости.
 – Знаете, о чем я сейчас думаю, святой отец? – спросил он.
 – О чем же?
 – О том, что завтра, во время беседы магистра с нашим воспитанником, которую он, несомненно, предпочтет провести без свидетелей, нам следует незримо присутствовать там, где она будет происходить.
 Монах согласно кивнул:
 – Что же, и в вашей коллегии, и в нашем монастыре многие стены имеют уши.




 Глава шестьдесят пятая
 Професс и новиций


 Дон Бонавентура выразил желание предварительно понаблюдать за Арамисом во время занятий в коллегии, так чтобы тот не знал об этом. Такая возможность была ему немедленно предоставлена.
 В светлом, просторном зале воспитатель организовал диспут. Воспитанники должны были дискутировать на тему «Стать всем для всех, чтобы приобрести все»  [51] . Арамис, отличавшийся в диспутах, сидел вместе с еще несколькими наиболее преуспевающими воспитанниками на почетном месте. Он носил звание декуриона.
 Когда дискуссия приняла оживленный характер, Арамис попросил слова.
 – Многие, к сожалению, считают, что слова о приобретении всего распространяются лишь на материальные предметы и власть. И что лишь потом, как следствие материального достатка, богатства и власти, приходит то главное, ради чего, по моему скромному разумению, солдаты Божьи и призваны в этот мир.
 Мне же кажется, что, становясь всем для всех, член Общества Иисуса прежде всего приобретает огромный опыт, в том числе и опыт мирской жизни, которая, как известно, полна искушений и греха. Но, не приобретя этого опыта, как можно надеяться во всеоружии встретить лицом к лицу князя мира, под коим мы разумеем Сатану, и победить его с Божьей помощью? И через этот опыт, через ловушки и искусы мы стяжаем Дух Святой; Господь вразумляет нас, и тогда воинство Христово непобедимо шествует по городам и странам во славу Всевышнего.
 Арамис сделал сдержанный жест в сторону «адской лестницы», где сидели отстающие воспитанники, носившие прозвища «дурацких колпаков» и «ослиных ушей».
 – Многие из нас слишком просто понимают тезис о том, что все дозволено, лишь бы это сопровождалось мысленным изъятием. Да, сказано, что грех не будет грехом, если вы сопроводите свершение его мысленным изъятием, и это так в действительности. Однако важно не это; я имею в виду не то, что мысленное изъятие применено вами. Важно, чтобы в нас не было сознательного устремления ко злу – тогда и дело не может быть греховным.
 В самом деле – нами убит убийца, человек низкий, подлый и греховный. Мы убили его, но это – доброе дело, так как не ради убийства и наслаждения убийством мы совершили это, а ради избавления окружающих от негодяя, очищения мира от скверны. Мы лишь воздали ему по заслугам. Если же мы, перед тем как избавить мир от преступника, помолились, обратившись к Богу в искреннем порыве душевном, то уж такое деяние и подавно не является грехом, а воистину Божьим возмездием. Мы – лишь орудие Господа.
 Итак – важно не деяние, а состояние духа, в котором оно совершено нами, и цель, преследуемая нами. Цель у нас одна, выше ее нет и быть не может – «К вящей славе Божьей». А кому дозволена цель, тому дозволены средства.
 – Что же, – одобрительно заключил воспитатель. – Шевалье д’Эрбле, начав одним девизом ордена, закончил другим. И это лишь подтверждает правильность хода его мыслей и стройность аргументов. Полагаю, добавить к сказанному нечего. Сделаем небольшой перерыв. Напоминаю, что воспитанникам вменяется в обязанность говорить между собой во время него только по-латыни.
 Во время диспута дон Бонавентура испытующим взором всматривался в черты Арамиса.
 Их провели в одно из лучших помещений коллегии, где Арамис был представлен магистру. Испанец снова долго и молча рассматривал молодого человека, а затем властно проговорил:
 – Оставьте нас одних, сеньоры.
 Оставшись с Арамисом с глазу на глаз, магистр спросил:
 – Вас зовут д’Эрбле, не так ли?
 – Таково мое имя…
 – Сеньор, – подсказал Бонавентура, видя, что Арамис ждет его, – просто, сеньор. Ваши наставники лестно отозвались о вас, и это привлекло, заинтересовало меня.
 Арамис почтительно поклонился.
 – Это правда, что вы служили в роте королевских мушкетеров?
 – Это правда, сеньор.
 – Ну, что же. Святой основатель нашего ордена также носил офицерский мундир, – многозначительно проговорил испанец.
 При этих словах магистра Арамис слегка вздрогнул. Его глаза зажглись на мгновение, но тут же молодой человек овладел собой. Это не укрылось от дона Бонавентуры.
 «Он, конечно же, честолюбив», – решил иезуит.
 – Вы удостаиваете меня слишком большой и незаслуженной чести, сеньор, сравнивая меня, хотя бы и невзначай, со святым Иньиго.
 – Иньиго Лопес де Рекальдо-и-Лойола не был святым с рождения, – раздельно проговорил испанец, пристально глядя в лицо Арамису. – Он бежал в Наварру, чтобы ускользнуть от рук испанского коррехидора, имевшего основания преследовать его. Он был посажен в Памплоне в тюрьму епископского дворца и рад был бы назваться клириком, чтобы предстать перед более снисходительным церковным трибуналом. К несчастью для Иньиго Лойолы, коррехидор провинции Гипускоп мог доказать, что обвиняемый вел совершенно недуховную жизнь… И тот был передан светскому трибуналу. Видите, господин д’Эрбле – дон Игнатий не был в то время святым.
 – Новицию вроде меня не подобает выслушивать непочтительные речи об основателе ордена даже от магистра ордена, сеньор.
 – Во-первых, вы уже не новиций. Я наблюдал за вами во время диспута и считаю, что вы созрели для следующей ступени посвящения. Властью, данной мне генералом ордена, я посвящаю вас, господин д’Эрбле. Отныне – вы схоластик. Излишнее самоуничижение такой же грех, как и гордыня.
 А во-вторых, – мне позволено говорить то, что я считаю нужным сказать. Я давно уже професс четырех обетов. Следовательно, если я произношу то или иное в беседе с младшим членом ордена, я имею к тому основания и действую во благо.
 Арамис снова поклонился.
 – Итак, – бесстрастно продолжал Бонавентура, не отрывая испытующего взгляда от лица сидевшего перед ним молодого человека. – Учитель не был в то время святым. Он участвовал в различного рода скандалах, дрался на дуэлях… Вам ведь тоже приходилось драться на дуэли, господин д’Эрбле?
 – Да, сеньор. Мне иногда приходилось обнажать шпагу.
 – И каковы же были результаты? Надо полагать – плачевные для ваших противников, раз я вижу вас перед собой.
 И опять Арамис отвечал легким поклоном.
 – Правда, однажды в Кревкере огнестрельное ранение приковало вас к постели. Кстати, это произошло четвертого июня, если не ошибаюсь! А основатель нашего ордена был ранен двадцать первого мая 1521 года при обороне Памплоны. Он защищал ее от французов. А ведь и вы, господин д’Эрбле, были ранены французом.
 Дон Иньиго также оказался прикованным к постели. Вы вернулись к своей диссертации, а он лишь принялся читать жития святых мучеников и Господа нашего Иисуса Христа. Вы уже до этого помышляли об аббатстве, а дон Иньиго – никогда. Но, лежа в постели, с трудом оправившись от тяжелой раны и перенесенной операции, основатель ощутил сошествие Духа Святого, властно призывавшего его и указавшего ему путь. Видите, господин д’Эрбле? Все возможно в этом мире с позволения Божьего.
 Арамис хотел что-то сказать, но иезуит властным жестом помешал ему это сделать.
 – Он отправился учиться – ведь он не знал даже латыни, в то время как вам она уже досконально известна. Вы также оставили службу и поступили в коллегию. Вы сделали больше, приняв монашество.
 – Сеньор, вы забываете, что, перед тем как начать учиться, святой Иньиго совершил паломничество в Иерусалим.
 – Ничуть. Его позвал туда долг. Вы же, господин д’Эрбле, рискуя жизнью, выполнили свой долг в другом месте.
 – Я не вполне понимаю вас, сударь.
 – Я говорю о вашей поездке в Тур.
 Арамис снова вздрогнул, на этот раз заметнее. Что-то изменилось в его лице, и иезуит понял, что его молодой человек, а вернее – слушатель, насторожился.
 – Вам это невозможно сравнивать, сеньор, и мне непонятно, зачем вы это делаете.
 – Откуда вам знать, молодой человек, что возможно, а что – нет? Пути Господни неисповедимы и неизреченна милость Его. Наше с вами дело – верить и надеяться. In articulo mortis  [52] , не так ли, господин д’Эрбле? Не хотите ли отправиться в Рим? – неожиданно спросил Бонавентура.
 – Но мое монашество… Кроме того, я хотел бы завершить полный курс обучения в коллегии.
 – Вы продолжите обучение в Риме.
 – Есть еще немаловажное обстоятельство, которое удерживает меня, сеньор.
 – Какое?
 – Я – француз.
 – Но и я – не итальянец. Сказано: «Omne solum forti partia est, ut piscubus aeguor»  [53] . У христианина нет родины, а у члена нашего святого ордена – тем более.
 – Но сказано также: «Если твой правый глаз соблазняет тебя, вырви его». Это соблазн, сеньор. Мне хотелось бы отправиться в Вечный Город и припасть к Святому Престолу, но сейчас я не могу себе этого позволить.
 – Не надо уверток, сударь. Ваше сердце – в Туре. Что же – это так понятно в ваши годы.
 В глазах Арамиса мелькнуло недоверие, не покидавшее его, впрочем, на всем протяжении этого необычного для него разговора.
 – Этот соблазн, сеньор, я уже вырвал из своего сердца.
 – Вы хотите сказать, что не оставили в нем места ни для кого, кроме Господа?
 – Да, сеньор, – твердо произнес Арамис.
 Магистр в задумчивости побарабанил сухими пальцами по столу.
 – Errare humanum est  [54] . Вы еще очень молоды.
 – И тем не менее это так.
 – Жаль.
 – Вы что-то сказали, сеньор?
 – Я сказал – жаль.
 – Право же, вы говорите загадками, сеньор.
 – Вам непонятно?
 – Видимо, мой разум слаб, сеньор.
 – Не наговаривайте на себя, господин д’Эрбле. Вы догадываетесь, о чем идет речь. Вы из тех людей, которым слова зачастую лишь  помогают скрывать свои мысли! Поездка в Тур, захоти вы сделаться немного догадливее, могла бы стать для вас тем же, чем сотню лет назад для дона Иньиго стало паломничество в Иерусалим.
 Захоти вы сделаться чуть догадливее, я мог бы стать вашим кардиналом Контарини и ходатайствовал бы о вас перед тем, во власти кого снова произнести: «Digitus dei est hic!»  [55] Я не требую от вас немедленного ответа. Поразмыслите на досуге. Но помните: промедление смерти подобно. Возможно, я не захочу больше повторить того, что сказал вам сегодня.
 Вернувшись в свою келью после разговора с магистром, Арамис долго лежал на топчане в полном молчании, не зажигая свечи. Затем он сел к столу и написал несколько строк своим мелким бисерным почерком.
 Наутро, направляясь в коллегию, Арамис передал Базену аккуратно сложенную записку. Базен поклонился и исчез. Записку, написанную господином, слуга зашил в подкладку куртки, тщательно подобрав нитки соответствующего цвета, чтобы новые стежки были неотличимы от старых.
 Вечером того же дня Базен выехал в Тур.




 Глава шестьдесят шестая
 Прощание с Атосом


 Возвратившись в Париж, д’Артаньян в самом деле не помнил почти ничего из того, что ему сообщила ясновидящая Анна Перье. Но он смутно догадывался о том, что Камилла де Бриссар не умерла, хотя иногда ему казалось, что все бывшее с ним в харчевне «Герб Оверии» не больше, чем цветной сон, который сменился неприглядной, серой явью.
 Молодой человек испытывал потребность поделиться своим горем с кем-либо близким. Но рядом не было никого из друзей. Он собрался отправиться на улицу Феру и навести справки об Атосе, но что-то остановило его.
 «Не торопись, д’Артаньян, – сказал ему внутренний голос. – Тебе ведь известно, что скажет Атос по этому поводу. Конечно, он посочувствует тебе и судьбе несчастной Камиллы, но тут же утешит тебя в присущей ему манере. Вам повезло, милый друг, – скажет он. – Нет в мире ловушки страшнее, чем ловушка, называемая любовью. Проигрывайте в этой игре всегда, сказал я вам однажды, а теперь повторю еще раз». Именно таковы будут слова Атоса, а следовательно, мне просто не с кем говорить о бедной девушке. Значит, мне следует молчать».
 Придя к такому выводу, гасконец отправился во дворец г-на де Тревиля, двор которого скорее напоминал мушкетерские казармы и где д’Артаньяну сказали, что капитан мушкетеров сопровождает его величество, который изволит охотиться на лис в Фонтенбло.
 Вернувшись домой, наш герой обнаружил дожидавшегося его Атоса.
 – Как я рад вам, дорогой Атос! – вскричал д’Артаньян. – Извините меня за то, что я невольно заставил вас ждать себя. Мне хотелось поставить в известность начальство о своем возвращении в Париж. Конечно же, мне следовало сперва пойти к вам.
 – Вам не за что извиняться, любезный друг, – сказал Атос. – Я ведь и сам по приезде успел побывать у господина де Тревиля, прежде чем повидать вас. Я пришел предложить вам прогуляться, если вы не заняты.
 – Атос, дел у меня не больше, чем у бронзовой статуи доброго короля Генриха на Новом мосту. Вероятно, мы с ним два самых больших бездельника во всем Париже.
 – В таком случае – идемте.
 – Отлично! Я только возьму новую шляпу.
 Атос с печальной улыбкой наблюдал, как гасконец надевает шляпу набекрень, придавая ей залихватский вид.
 – Куда мы с вами отправимся? – спросил д’Артаньян, когда они вышли на улицу.
 – Пойдемте в «Сосновую шишку».
 – С удовольствием, но, вернувшись в Париж, я произвел ревизию своих финансов и набрал не больше двух экю…
 – Э-э, дорогой друг, я приглашаю вас, так не о чем и говорить.
 Они отправились в «Сосновую шишку», где Атосом был заказан прекрасный обед, которому друзья не замедлили воздать должное.
 – Здесь всегда прекрасная дичь на вертеле, – заметил Атос, расплатившись.
 – Просто превосходная! – отвечал д’Артаньян, настроение которого заметно улучшилось.
 – А помните, д’Артаньян, – обратился к нему Атос, когда они вышли на улицу, – помните ли, что первый хороший обед в «Сосновой шишке» мы заказали в тот день, когда король пожаловал нам, вернее – вам, сорок пистолей за славную победу у монастыря Дешо?
 – В самом деле, – сказал д’Артаньян, настроение которого от этих воспоминаний ничуть не испортилось.
 – Пойдемте туда. Если наше с вами знакомство, любезный друг, началось на ступеньках дворца господина де Тревиля, то наша дружба, несомненно, берет начало у монастыря Дешо.
 – Истинная правда, – отвечал д’Артаньян, растроганный этими словами.
 Скоро они достигли того самого пустыря, где д’Артаньян впервые в Париже обнажил свою шпагу, собираясь сражаться со всеми тремя друзьями – с каждым по очереди, а окончил день, победив в их рядах гвардейцев кардинала и нанеся великолепный удар прославленному де Жюссаку.
 – Здесь, вот на этом месте, вы спасли мне жизнь, д’Артаньян, – серьезно сказал Атос. – Еще немного, и силы покинули бы меня. Каюзак был полон ненависти и решимости покончить со мной в тот день.
 – А вышло, что покончили с ним вы. Какая муха вас сегодня укусила, дорогой друг?! – вскричал д’Артаньян.
 – Нет, ничего, – встрепенулся мушкетер, словно д’Артаньян разбудил его. – Просто я вспоминаю.
 Он взял д’Артаньяна под руку, и они не спеша двинулись дальше.
 – Не находите ли вы, что мы славно проводили время в Париже вчетвером? – спросил наконец Атос.
 – Черт возьми! Мы, конечно же, прекрасно проводили время, если не считать всяких пустяков вроде безденежья (которое я испытываю и по сей день), миледи, Рошфора и происков кардинала! Жаль, что Портоса и Арамиса нет сейчас с нами, но я надеюсь, мы будем вместе с вами так же прекрасно проводить время и впредь!
 Атос ничего не ответил.
 Они вышли на берег Сены. Перед их глазами открывался вид на мост Менял, где дома тесно лепились один к другому. Башня Сен-Жак смотрела в небо, виднелась колокольня церкви Сен-Медерик. Площадь Дофина выделялась высокими домами и новенькими черепичными кровлями.
 – Париж – прекрасный город, – сказал Атос. Д’Артаньян с беспокойством посмотрел на него. – Пойдемте дальше, – проговорил наконец Атос. Они бродили по городу, беседуя о незначительных вещах, пока не остановились на улице Старой Голубятни.
 – Узнаете ли вы дом напротив? – спросил Атос.
 – Ба! Да ведь это квартира Портоса! – воскликнул д’Артаньян. – Вот в том окне всегда виднелся Мушкетон в парадной ливрее. Думаю, наш славный Портос одевал его так нарядно только до пояса.
 – Зато сейчас, я думаю, Мушкетон одет так, как хочется Портосу. И одет с ног до головы. Идемте дальше.
 Поведение мушкетера начинало тревожить д’Артаньяна, хотя он и не понимал, что именно вызывает его беспокойство.
 Однако, когда они зашагали по улице Лагарп, гасконец уже догадался, что Атос ведет его к дому Арамиса. Знакомый домик на улице Вожирар утопал в зелени.
 – Тут Арамис делил свой досуг между «племянницей богослова» и диссертацией, – сказал Атос со своей грустной улыбкой.
 – И писал поэмы односложными стихами, – подхватил д’Артаньян, но в его голосе сквозило беспокойство.
 Это не укрылось от Атоса.
 – Куда мы пойдем теперь? – спросил д’Артаньян.
 – Пожалуй, пора на улицу Феру, – отвечал мушкетер, глядя на д’Артаньяна. – Но перед этим постоим на улице Скверных Мальчишек.
 Они шли молча.
 – Атос, – не выдержал д’Артаньян. – У меня ощущение, словно вы… прощаетесь…
 – Да, д’Артаньян! Я действительно прощаюсь. Прощаюсь с вами, с Парижем, с друзьями, которых здесь нет, но которых мне напоминает здесь все… Мне было трудно признаться вам сразу.
 – Что случилось, Атос? Вы хотите покинуть Париж?! Расстаться с плащом мушкетера?! Со… мной?!!
 – Мне придется уехать в Блуа, д’Артаньян. Так надо.
 – Это письмо… В вашей семье произошло… – начал д’Артаньян.
 – В нашей семье произошло несчастье. Теперь я остался один, – размеренно проговорил Атос. – Мне придется покинуть вас, друг мой. Вас, которого я любил больше всех из нашей славной четверки и продолжаю любить больше остальных. Я делаю это с тяжелым сердцем.
 Д’Артаньян проводил Атоса к его дому. Двери отперла заплаканная хозяйка.
 – Когда вы едете? – спросил гасконец.
 – Завтра на рассвете. Нам с Гримо недолго собираться.
 Они обнялись.
 На рассвете Атос уехал в сопровождении верного Гримо.
 По прошествии шести лет с тех пор, как он впервые очутился в Париже, лейтенант королевских мушкетеров д’Артаньян из Гаскони остался без друзей.
 P.S.
 Что дальше? Что случилось с мушкетерами? Ведь история Франции того времени – это сплошные походы, заговоры, интриги. Неужели наши герои не оказались в центре событий?! Чем завершилось романтическое приключение д’Артаньяна с Камиллой де Бриссар?
 Какова судьба Арамиса, как известно, сделавшегося генералом ордена иезуитов, герцогом д’Аламеда и послом Испании при дворе следующего французского короля – Людовика XIV? Удалось ли ему найти секрет эликсира бессмертия?
 Все эти вопросы занимают автора. Его не покидает мысль о том, что Дюма знал ответы. И оставленные нам в наследство две последующие книги знаменитой трилогии – «Двадцать лет спустя» и «Виконт де Бражелон» – отнюдь не исчерпывают темы.
 Очевидно, раскопки на чердаке воронежского дома придется продолжить – сундук ведь может оказаться с двойным дном. Что, если его недра скрывают продолжение рукописи?!
 Интуиция подсказывает, что так оно и есть, а значит, в скором времени нам предстоит новая встреча с бессмертной четверкой.
  2 декабря 1993 года