---------------------------------------------


 Жюль Верн
 Священник в 1839 году



 Глава I




Старая церковь Святого Николая [1] в Нанте [2] . — Великопостная проповедь. — Трагедия. — Проповедник так и не появился. — Чудесное спасение. — Колдунья.

 Вечером 12 марта 1839 года надтреснутый голос колокола старой церкви Святого Николая призывал верующих на проповедь по случаю начала поста [3] . Именно об этом времени года сказано:
 Siquis sacrum quadragesimale jejunum despectu Christianitatis contempserit et carnem comederit, morte moriatur, sed tamen consideratur a sacerdote ne forte causa necessitatis hoc cuilibet proveniat et carnem comedat [4] .
 Ждали знаменитого проповедника [5] . Народу собралась тьма. Желающие увидеть и услышать заезжую знаменитость стекались к церкви со всей округи.
 История храма Святого Николая уходила в глубь веков. Время не пощадило здание. Оно обветшало, покосилось. Одна колонна, мощная, громоздкая, напоминала ногу исполинского слона. Другая, напротив, тонюсенькая и с виду хлипкая, — костлявую руку. И так во всем.
 За массивным каменным сводом виднелся второй, деревянный, украшенный множеством резных скульптур. Вот — голова громадного монстра [6] с приплюснутым носом, разинутым клыкастым ртом и взлохмаченными волосами. А вот — лицо херувима [7] : он напуган видом монстра и плачет от страха.
 На всем — печать тлена и забвения. А ведь когда-то храмовый колокол славился далеко за границами города. Что и говорить — царь-колокол. Однако все проходит: прошли и дни его величия. Нынче хриплый, трескучий голос колокола раздается лишь в самых редких случаях, в таких, например, как сегодня.
 День и, правда, был не совсем обычный. Медленно раскачиваясь, колокол глухо кряхтел и ухал, а добропорядочные буржуа останавливались возле колокольни и внимательно вслушивались в колокольный звон, который разносился над полями и крышами домов, призывая и призывая прихожан.
 Толпа росла: мужчины, женщины, дети, отцы семейства и почтенные матроны [8] , застенчивые девицы и ребятня. Тут же карманные воришки, проститутки. Когда же им еще раздолье, как не в такой день? Среди тысячной толпы всегда найдется чем поживиться.
 В церкви становилось тесновато. А все из-за пронесшегося слуха: из святых мест возвращается некий проповедник. Обещали, что он расскажет о необыкновенных чудесах Святой земли [9] . Что может быть занимательнее таких рассказов? Что может быть интереснее для обывателей, не понаслышке знающих о скуке?
 Однако долгожданного гостя в городе никто в глаза не видел. О нем только слышали. Поговаривали, будто он святой. А это куда как любопытно! Редко сто упустит возможность побывать на таком спектакле (заметим — на бесплатном спектакле).
 Счастливцы, пришедшие первыми и успевшие получить лучшие места, теперь томились в ожидании и старались занять друг друга разговорами.
 — Как это, должно быть, чудесно — совершить паломничество [10] в Палестину [11] , ко Гробу Господню, — говорил Мишель Рандо своему приятелю Гюставу Десперье.
 — Это точно! Всегда мечтал о таком путешествии. Но, думаю, вряд ли доживу до счастливого дня.
 — Ну, хоть послушаем. Согласись, проповедник, решивший сделать у нас непредвиденную остановку, заслуживает всяческой похвалы. Мне, например, страсть как хочется поскорее взглянуть на него. Только что-то он не спешит удовлетворить наше любопытство. Судя по всему, придется порядком помучиться в духоте.
 — Верно! Хлопотали, суетились, пришли заранее. Места-то у нас, конечно, хорошие, но из толпы уж теперь не выбраться. Тесно и душно... А ты случайно не знаешь, почему проповедь решили устроить именно в этом храме?
 — Не имею ни малейшего понятия. — Мишель Рандо пожал плечами. — Жюль Деге, как обычно, опаздывает, а держать для него место все труднее. Смотри, как напирают!
 — Насколько я успел заметить, Жюль не слишком ревностно посещает церковь. Вероятно, ему просто-напросто невдомек, что здесь обычно бывает. Деге ведет развеселую жизнь... Ох, сколько народу! Того и гляди, на голову сядут.
 — О! Вижу Жюля. Пробивается к нам. Клянусь Богом, он не очень-то любезен, работает локтями направо и налево.
 — Он нас заметил. Чудной он, этот Деге! Ему как будто все нипочем. Что бы ни случилось, только посмеивается.
 Наконец, растолкав окружающих, разгоряченный Жюль Деге добрался до места.
 — Чертова лавочка! — вскричал он, к великому негодованию обступивших его со всех сторон прихожан. — Лучше бы меня повесили на колокольне! Если б только знать, что придется протискиваться с боем!.. Ни в жизнь бы не пришел. Ну, долго еще ждать вашего хваленого проповедника?
 — Трудно сказать.
 — Благодарю вас, друзья мои. Вы проявили чудеса героизма, сохранив для меня место. Наконец-то я немного отдышусь. Теперь можно и оглядеться. Да... Зловещее сооружение. Говорят, по ночам здесь прогуливается сам Дьявол. Впрочем, молиться, по-моему, стоит лишь ему одному!
 — Тебе ничего не известно о том, почему проповедник избрал именно эту церковь?
 — Ничего. Да какая, собственно, разница? Меня, правда, больше интересует Дьявол. Рассказывают, что по ночам тут раздаются странные шорохи. В церкви явно кто-то бывает.
 — Я никого не видел и ничего подобного не слышал, — отозвался Гюстав.
 — А я убежден, что на церкви лежит проклятие.
 Пока приятели спорили, у входа происходила следующая сцена.
 На паперти [12] , держа в костлявой, иссохшей руке медную чашку, сидела нищенка, больная и немощная старушонка. Она всегда сидела возле храма Святого Николая, хотя церковь давно пустовала и, редко кто бросал монету в копилку. Если с ней кто-нибудь заговаривал, старуха никогда не отвечала, склонив голову на грудь и прикрыв лицо черным платком. Казалось, что нищенка никого не видит и ничего не слышит вокруг. Ни местный кюре [13] , ни церковный сторож, никто из прихожан [14] не знал, когда и откуда появилась здесь эта жалкая оборванка, где ее дом и на что она живет. Едва сгущались сумерки, нищенка исчезала, а ранним утром так же незаметно появлялась вновь. И хотя времена ведьм и колдунов давно миновали, таинственная жизнь старухи будоражила воображение почтенных горожан, порождая немыслимые слухи. Ее считали если уж не колдуньей, то, во всяком случае, городской сумасшедшей.
 День, с которого начиналось наше повествование, должен был принести ей неплохую поживу. Сегодня нельзя пожаловаться, что некому услышать мольбу о помощи. Правда, люди торопились поскорее занять места, поэтому многие не замечали попрошайки на паперти. Но все же, когда мимо проходит столько народу, кто-нибудь, да и подаст. Старой Сарабе (так прозвали ее местные жители) должно повезти.
 Однако, как ни странно, убогая, похоже, на сей раз, вовсе не заботилась о милостыне. Впервые рука ее не тянулась за подаянием, впервые медная кружка не подставляла прохожим своего пустого чрева. Лицо Сарабы по-прежнему скрывал черный платок, но голова не была опущена, ее глаза зорко всматривались в толпу, точно выискивая кого-то. Эти глаза метали молнии и делали их хозяйку похожей на одну из ведьм «Макбета» [15] .
 Когда б не желание непременно протиснуться в церковь и успеть на проповедь, прихожане обязательно обратили бы внимание на странное поведение нищенки.
 В толпе выделялся высокий, худой мужчина с изможденным лицом. Крепко сложенный, ловкий и сильный, он, задрав голову и тяжело дыша, продирался вперед. Глядя на потрепанное пальто, прихожане брезгливо морщились, но незнакомец не замечал их.
 — Черт возьми! Никак не протолкнешься в это адово логово! Точь-в-точь как на базаре, — ворчал он.
 Едва мужчина поравнялся со старухой-нищенкой, как глаза ее улыбнулись, но тут же вновь загорелись злобой.
 — Он здесь?
 — Нет.
 — Все пропало!
 — Подожди. — У нас есть еще немного времени.
 — Совсем немного.
 — Вот он. Час настал!
 Незнакомец скрылся в толпе, а старуха, как ни в чем не бывало, уселась на ступеньках, опустила голову на грудь, рука с копилкой, как и прежде, потянулась к проходящим мимо людям.
 Тем временем колокол все звонил. Будто распевшись, он звучал теперь чище и звонче, наполняя сердца радостью и благодатью.
 Появился старик звонарь. Раньше он поднимался на колокольню каждый день, он любил свой колокол... Жозеф (а именно так звали звонаря церкви Святого Николая) и колокол вместе прожили жизнь, вместе думали, и закончить ее. Порой старику чудилось, что они братья-близнецы, такую душевную близость чувствовал он с металлической громадиной. Но с годами силы оставили Жозефа, да и в церкви почти не бывало народу, так что до этого вечера он и не припомнил бы, когда в последний раз всходил на колокольню. Если приходилось звонить, так помогали молодые. Служили в старом храме все реже, и Жозеф не часто навещал теперь певучего приятеля.
 Однако сегодня особый день. Звонарь выбрался из своей каморки и стал медленно подниматься по лестнице, цепляясь за перила, такие же ветхие, как и сама церковь. Смотря под ноги, будто пересчитывая ступеньки, по которым ходил столько лет, он иногда останавливался перевести дух. Наконец Жозеф открыл дверцу, и сильный порыв ветра растрепал ему волосы.
 В эту минуту вся жизнь прошла перед мысленным взором старого звонаря. Вернее — две жизни, его и колокола. Они неотделимы друг от друга. Жозеф припомнил, как, бывало, мерно раскачивался, дрожа и напрягаясь, как трудился его колокол, как оглашал всю округу мелодичным звоном.
 — Помнишь, дружок? Ах, добрые времена! Твой голос был так красив, так силен, что, казалось, все меркнет пред ним. А как светла, как прекрасна была наша церковь! Помнишь Крещение [16] ? А торжественное убранство во время отпевания? Всюду черное... В эти дни я надевал на тебя черный чехол, и твой голос становился глухим и печальным. Счастливое время! Протяжный звук брал за душу. Я думал, что умру от счастья. А Пасха [17] !.. А Рождество [18] !.. Все позади, все в прошлом. Видишь, все здесь рушится на глазах... — Старик разрыдался. — Спасибо тебе, мой колокол! Сегодня ты снова даришь мне блаженство. Ты снова звонишь.
 Пока Жозеф разговаривал с колоколом, внизу, в церкви, нарастал ропот. Скуки ради болтали о том, о сем. Возмущались, что проповедника все нет и нет. Священные своды храма никому уже не внушали ни трепета, ни уважения. Минуты текли медленно. Люди мучились от духоты и теряли терпение, недоумевая, почему же не начинают. Но вот послышался шум, и все, как по команде, обернулись. Толпа зашевелилась. Мужчины поправляли полы сюртуков, женщины разглаживали оборки. Все пришло в движение.
 Колокол гремел во всю мощь. Разгоряченный, раскрасневшийся Жозеф полной грудью вдыхал холодный мартовский воздух, словно желая вдохнуть громовые раскаты. Внезапно к двум молодцам, помогавшим на колокольне, присоединился и третий. Едва он взялся за канат, как выронил бумажник. Пропажа, очевидно, не на шутку встревожила его, ибо, едва заметив свой бумажник на полу, мужчина изменился в лице, поспешно схватил оброненное и поглубже запихнул в карман.
 В это время снизу послышался душераздирающий возглас.
 — Ах, ах! Это он!
 Кричала женщина. Что-то жуткое было в этом крике. Все в испуге повскакали с мест.
 — Что случилось? Что происходит?
 Колокол ударил с новой силой. Казалось, небо вот-вот расколется. И вдруг канат не выдержал и колокол рухнул.
 Старая церковь задрожала, потрясенная до основания. Внутри поднялась паника. Люди вскакивали с мест и тут же падали, сбитые с ног. Мужчины, женщины, дети и старики устремились к выходу, переступая через упавших и не обращая на них никакого внимания. Те, кому было далеко до двери, старались выбраться через окна.
 Повсюду стонали задавленные, вопили ошалевшие от страха. То тут, то там виднелись оторванные ноги и руки, окровавленные тела, изуродованные до такой степени, что трудно было узнать их. Совершенно обезумев, взрослые давили детей.
 В тот самый момент, когда раздался женский крик, как предвестник катастрофы, один из наших знакомых, Жюль Деге, обернулся, чтобы узнать, в чем дело. Природное любопытство увлекло его за собой, и молодой человек покинул товарищей. Отойдя немного, он увидел на полу полуживую от ужаса девушку. Жюль растолкал зевак и склонился над бедняжкой в тот момент, когда внезапно с грохотом рухнул колокол.
 Не колеблясь ни секунды, Деге подхватил девушку на руки и поспешил к выходу. Но тут толпа хлынула из храма, и молодому человеку понадобилось настоящее мужество и недюжинная ловкость, чтобы не выпустить из рук несчастную и не дать ее раздавить.
 Жюль решил бороться до конца, хотя продираться сквозь очумевшую толпу становилось все труднее. Девушка не подавала признаков жизни. Наш герой крепко прижал ее к груди, и в этот момент она стала для него дороже всех на белом свете.
 Людской поток нес их за собой. Жюль и сам не помнил, как оказался на улице.
 Когда все было кончено, церковь Святого Николая представляла, ужасное зрелище.
 Ночью полным ходом шли работы: убирали трупы. Утром выяснилось, что их восемьдесят восемь. Кроме того, было еще и множество раненых.
 Власти распорядились предать тела погибших земле, смыть следы крови внутри храма и на паперти, срочно починить покореженную мостовую. Следы трагедии, мол, не должны долго тревожить умы населения.
 Вокруг суетились рабочие. На все про все понадобилось несколько часов. Затем площадь опустела и голоса стихли. На том все и кончилось.
 Остались лишь семьи убиенных в слезах и горе.
 Когда толпа разошлась и все успокоилось, человек, вызвавшийся помочь звонарям, отыскал старую Сарабу и привел ее в чувство.
 — Ну как, жива? Ничего, ты в порядке.
 — Будь ты проклят! Будь проклят с твоими дьявольскими проделками!
 — Замолчи, старая Абракса! Замолчи и убирайся.
 Нищенку Сарабу не нашли среди трупов. Она вообще исчезла. Да, по правде говоря, никто ее особенно и не искал. Пропала, — ну и Бог с нею.




 Глава II




В доме священника обсуждают таинственное исчезновение проповедника в тот страшный вечер.

 — Печальное произошло вчера событие...
 — Увы, брат мой, — застенчиво отвечал молодой священник своему высокому собеседнику, кюре храма Сен-Мишель, одного из богатейших и многочисленных приходов Нанта, — очень, очень печальное.
 — Известно ли вам число жертв? Ведь вы были там во время этой ужасной катастрофы.
 — Я ничего не знаю, — еще более смутившись, отвечал молодой священнослужитель.
 — Вы совсем ничего не едите, любезный викарий [19] , — обратился кюре к одному из тех круглолицых, пухлощеких людей, глядя на которых невольно думаешь: быть может, пост поможет им похудеть.
 — Что вы, брат мой, что вы! Я прекрасно питаюсь. Сегодня утром я неплохо позавтракал. А знаете ли вы, как приятно заставить себя не есть, когда есть очень хочется.
 — А почему вы ничего не едите, юный брат мой? — вновь повернулся кюре к молодому священнику, покрасневшему до ушей оттого, что вот уж в который раз он обращает на себя внимание столь высокой особы.
 — Простите меня, братья, я наелся, я совершенно сыт.
 — Но это еще не все.
 — Жан, Жан, принеси-ка нам что-нибудь еще, что-нибудь более аппетитное.
 — Наш предыдущий викарий был жизнелюбив, и я не припомню случая, что бы он отказывался от угощения.
 — Да, удивительный человек, — отвечал кюре. — Жаль, остальные не смогли присоединиться к нам сегодня. Они служат на погребении погибших и помогают тем несчастным, которых удалось спасти в этой страшной давке.
 — Беда, что и говорить. Но подумайте-ка, дорогой кюре, ведь проповедник так и не явился.
 — Может быть, его не было в городе?
 — Отнюдь, дорогой кюре, я вижу, вы не заметили всей странности того вечера. А вы, мой юный брат?
 — Что тут можно сказать? — опять смутился тот. — Проповедь уже пора было начинать, а проповедника никак не могли найти.
 — В таком случае я введу вас в курс дела.
 — Но, Жан, Жан! Поторопись. — Викарий зазвонил в колокольчик, и если настойчивость звонка соответствовала степени голода хозяина, то можно с уверенностью утверждать, что он голоден как волк.
 — Бедняга Жан все еще не может отойти от вчерашнего. Ведь в этой заварухе пропал его брат. Известие сильно его потрясло. Брат был моложе и служил кюре в Брэнском приходе.
 — Да-да, я слышал.
 В это время в комнате показался Жан; глубоко опечаленное лицо, остановившиеся глаза красноречиво свидетельствовали о его переживаниях. Жан принес несколько блюд, расставил на столе и поспешно удалился, с трудом сдерживая рыдания. Горе любит уединение, а если вокруг тебя люди, оживленная беседа, то оно становится острее и его невозможно усыпить, заглушить, успокоить.
 Есть много способов забыться, отдалить от себя боль потери, перестать чувствовать ее, однако все равно рано или поздно придется просыпаться, возвращаться к реальности, снова начинать жить, превозмогая душевную боль. Сон не прогоняет беду, он просто снимает остроту восприятия. Иногда горе так велико, что человеку нужно хотя бы ненадолго забыться, уйти от его ужаса, разрывающего сердце. Древние выпивали напиток забвения и — готово. Теперь же остается лишь два способа. Первый — вечный сон, а проще говоря смерть. Она положит конец всем страданиям. Второй — вино, дебоши, разгул, неистовство. О! Они усыпляют все чувства, а сердце превращают в камень. Но и это не может длиться долго. В конце концов наступает все та же смерть.
 Вернемся же к нашим героям. Жан не в силах был сдерживаться: слезы потекли по его щекам, и он поспешно удалился.
 — Несчастный!
 — И несчастен вдвойне, заметьте. Неизвестность хуже смерти. Смерть сразу убивает все надежды, а неизвестность, хоть и позволяет надеяться, все же изматывает душу постоянным беспокойством.
 — Хорошо сказано, мой юный брат, хорошо сказано!
 Молодой богослов запнулся и опустил глаза, смутившись от того, что невольно выдал свои сокровенные мысли.
 — Итак, викарий, — произнес кюре, глубоко вздохнув, — вы, кажется, обещали рассказать нам о том, что же произошло вчера.
 — Да-да, дорогой кюре. Если помните, то этот самый паломник, этот иностранный проповедник не изъявлял желания непременно остановиться в нашем городе и произнести проповедь. Мы, однако, подумали, что рассказ о страданиях Иисуса Христа — тут все трое обнажили головы; кюре и викарий — несколько развязно (таковы были их привычки), а молодой священник, наоборот, благоговейно — из уст побывавшего там, где все и происходило на самом деле, произведет надлежащий эффект во время Великого поста. Быть может, хотя бы любопытство приведет в храм тех, кто редко заходит в церковь.
 — Абсолютно с вами согласен, викарий. Абсолютно! Я целиком на вашей стороне. Ах! — и снова тяжелый вздох.
 — Сколько ни умоляли, все безрезультатно. Держа путь в Бордо [20] и намереваясь провести там несколько дней, он не мог задерживаться. Объяснившись, он раскланялся. Только его и видели.
 — В таком случае, — вмешался молодой священник, — каким образом его ожидали вчера в старой церкви?
 — Терпение, брат мой! Терпение — мать всех добродетелей.
 Юноша густо покраснел, смиренно сложил руки и продолжал внимательно слушать.
 — Через несколько дней, — продолжал викарий, — кажется, дня через два, приходит письмо, в коем сообщается: проповедник опоздал-таки в Бордо. А посему, располагая тремя-четырьмя свободными днями, он мог бы прибыть в Нант. В письме говорилось также, что он неимоверно счастлив исправить свою бестактность (так он называл недавний отказ) и благодарит Небо за возможность поведать людям о том, что видел и знает. Проповедник обещал приехать как можно скорее, а именно в день начала Великого поста. Время назначил точно.
 — И, тем не менее, не приехал...
 Взгляд викария остановился на молодом собрате.
 — Он извещал также, что, не желая никого обременять, хотел бы, тем не менее, читать проповедь в старой церкви Святого Николая. Дескать, раньше он здесь бывал и знает, что почти заброшенная церковь как нельзя лучше соответствует характеру его проповеди. Паломник находил некое сходство между сумрачными сводами храма и святыми местами Палестины. По его мнению, это лучшее место для достижения необходимого эффекта.
 Выполнить требования заезжего проповедника не составило большого труда. Кто мог предположить, что первый день поста будет омрачен ужасной катастрофой? Думается, теперь этот священник будет очень страдать. Ведь пусть невольно, но все же он явился косвенной причиной происшедшего.
 — О! Ради Бога, викарий! Простите, тысячу раз простите! Но тут я не могу с вами согласиться.
 — Вероятно, кюре, вы неправильно меня поняли. Я ведь сказал — невольно, косвенно.
 — И, тем не менее, это неверно. Так нельзя говорить ни при каких обстоятельствах.
 — Но послушайте, кюре. Если бы проповедника вообще не существовало, или если бы, по крайней мере, он не проезжал бы через наш город, или, еще лучше, если б он, вернувшись, не поставил условие читать проповедь именно в старой церкви Святого Николая, всех этих несчастий, как вы понимаете, не было бы вовсе.
 — Викарий, не помню где я прочел анекдот: один индус прогуливался как-то раз вместе с одним французом и говорит ему: «Я страшно зол. — Почему? — Потому, что я стал причиной смерти вашего короля Генриха Четвертого [21] . — Ах, ах! В самом деле? — Вот как все произошло: я гулял по дороге, раздумывая о своем. Как сейчас помню, пошел с правой ноги. Дорога была узкой, и вдруг я столкнулся с человеком. Если бы я пошел с левой ноги, то столкновения бы не произошло. Короче, он упал в воду и. утонул. Он был женат. Его жена, овдовев, вышла замуж за француза, а его сыном и был Равайяк [22] .».
 — Ну и что? — не понял викарий.
 — А то, что Равайяк убил Генриха Четвертого. Если бы индус не пошел в этот день с правой ноги, этого бы не случилось.
 — Я не принимаю вашего сравнения, но и спорить не хочу. Вижу, вы не понимаете смысла моих слов.
 — Вы удивляете меня, викарий!..
 Такого рода дискуссии были излюбленным десертом двух господ. Предлог, в сущности, не важен. Главное — дружеская беседа. Бог знает, сколько бы еще продолжался этот спор, если бы не вошел слуга. Он принес газету, вручил ее хозяину и удалился молча, со скорбным лицом.
 Кюре повертел газету в руках, развернул, перелистал, мельком пробежал что-то глазами, проверил, достаточно ли прочна бумага и выдержит ли она его табак.
 — А! Вот и о вчерашней катастрофе: «Произошло ужасное событие... упал колокол... Ничего особенного... Полиция... (всюду эта полиция). Число жертв предполагают до 90 человек». Немного, если учесть, что журналисты обожают преувеличивать. Я думал, будет куда больше.
 — Боже! Викарий, взгляните на эту заметку! «Отец Брюно прибыл вчера вечером в наш город. Он должен был сделать лишь краткую остановку... Тем не менее, проповедник выступит в соборе» и так далее.
 — Это газета из Бордо от десятого марта. Сегодня тринадцатое. Если отец Брюно приехал в Бордо девятого вечером, то он никак не мог написать мне письмо из Ла Рошели [23] , датированное одиннадцатым марта!
 — Вот видите, кюре, у меня были предчувствия, что здесь не все так просто, как может показаться на первый взгляд.
 В эту минуту вошел один из викариев, служивших молебен по погибшим.
 — Вы знаете о заметке?
 — Конечно! Весь город шумит, — отвечал вновь прибывший. — Даже полиция заволновалась.
 — Я должен все узнать. Пойду к королевскому прокурору. — Кюре взял свою шляпу и поспешно вышел.
 — Подождем его возвращения, братья, это лучшее, что мы можем сделать. Не желаете ли продолжить беседу?
 — С удовольствием, дорогой брат.
 Оба оживленно зашептались, прерывая иногда свой слишком тихий разговор восклицаниями, смысл которых непосвященному был бы непонятен.




 Глава III




Жюль Деге и спасенная девушка находят убежище. — Странное поведение кучера фиакра [24] .

 Выбравшись из церкви, Жюль, держа на руках все еще не пришедшую в сознание девушку, еле стоял на ногах. Какие-то добрые люди, приютили несчастных и оказали им первую помощь.
 Как бы слаб и истерзан ни был сам Жюль, он все же скоро пришел в себя и мог ухаживать за бедняжкой, которая лежала на кровати, раскидав руки и почти не дыша. Причина ее испуга была совсем иной, нежели у обезумевшей толпы. Ее напугал тот неизвестный господин, кто ухватился за веревку колокола. Ни единая душа не ведала, чем он мог так испугать девушку: все слышали только, как она закричала. А мгновение спустя сотни людей уже были охвачены паникой и озабочены лишь одним — собственным спасением. Когда тут задумываться о том, что могло напугать какую-то девицу?
 Чем дольше всматривался Жюль в лицо спасенной, тем прекраснее она ему казалась. Читатель вправе воскликнуть: в романах девушки всегда красивы, они просто обязаны блистать красотой! Но поверьте. Не будучи слишком искушен в женских прелестях, но и не возгораясь от первой попавшейся юбки, возьму на себя смелость утверждать, что она действительно была красива. Разумнее, наверное, предложить читателю верить мне на слово, нежели пытаться описать ее словами. И, тем не менее, я рискну.
 Только человек с ледяным сердцем не обратил бы внимания на Анну. Нежная матовая кожа отливала золотистым загаром. Сильная бледность не портила лица, а, пожалуй, придавала ему еще большее очарование. Даже в безжизненно склоненной головке чувствовалась невыразимая грация. Само изящество — вот что такое Анна. Немыслимо, чтобы смерть унесла в небытие столь пленительное создание.
 Добрые хозяева хлопотали над несчастной, стараясь разными снадобьями вернуть ее к жизни. Наконец она слегка шевельнулась, дивные густые ресницы дрогнули, и черные, сверкающие глаза взглянули на мир испуганно и недоверчиво. Но теперь стало ясно, что опасаться за жизнь девушки больше не следует. Правда, бедняжка по-прежнему находилась во власти какого-то магнетического сна [25] ; едва придя в себя, она в испуге замахала руками, как бы пытаясь оттолкнуть прочь невидимого врага. Затем, несколько успокоившись, Анна оглянулась вокруг и смутилась. Кровь прилила к щекам, и девушка стала еще красивее. Хотя можно ли быть красивее самого совершенства?!
 Тем временем крестный Анны, сопровождавший ее в церковь, метался в толпе, спрашивая, не видал ли кто его девочки. Чудом уцелев в давке, он упустил Анну из виду и совершенно потеряв рассудок с изменившимся лицом перебегал от одной группы людей к другой. Его мысли путались.
 «Что делать, куда идти? — думал крестный. — Где же ты, Анна? Откликнись! Ты убиваешь меня». Он несколько раз обежал вокруг церкви, обшарив каждую пядь земли, все близлежащие улицы и переулки, с надеждой кидаясь к каждому встречному.
 — Не встречали ли вы мою крестницу? Не случалось ли видеть мою Анну?
 Но кому сейчас дело до его Анны? Кто теперь не искал отца, мать, дочь, брата, сына, сестру? Кто не заглядывал в глаза проходящим с упованием и страхом?
 Однако был среди всех один, кто во все это время старался не упустить девушку из виду. Тот самый мужчина, что разговаривал с нищенкой Сарабой, неотвязно следовал за Жюлем до дверей приютившего молодых людей дома.
 Хлопотавшие над неподвижным телом Анны не обратили внимания на соглядатая, и ему, похоже, это было на руку. Незнакомец держался поодаль, а вскоре и вовсе скрылся в темноте грязных, кривых переулков. В их лабиринте не мудрено заблудиться, но отовсюду, где бы ты ни оказался, виднелась церковь Святого Николая. Правда, сейчас она мало походила на обиталище Господа Бога.
 После долгих мытарств и бесплодных поисков крестный нашел все-таки тех, кто гостеприимно раскрыл двери своего дома Жюлю Деге. Бедняга расплакался от счастья, увидев Анну живой. Убедившись, что крестница вне опасности, он опрометью кинулся успокоить родителей. Только что оплакивавшие погибшую дочь, они, сами не свои от радости, прибежали к ее постели.
 Отец узнал, кем и при каких обстоятельствах была спасена его дочь, и содрогнулся от одной мысли об ужасе, ею испытанном. Выслушав все до конца, он обернулся к молодому человеку и крепко пожал ему руку. Было в этом рукопожатии нечто такое, от чего Жюль едва не расплакался.
 — Завтра же, — сказал ему отец девушки, — завтра же моя дочь отблагодарит вас.
 Юноша поспешно выбежал: нервы его не выдержали. Свежий ветер пахнул в лицо, и он устремился на поиски друзей, Мишеля и Гюстава.
 Благодаря быстрой помощи и заботе девушка совершенно оправилась; присутствие родной матери — лучшее лекарство от всех недугов. Анна поднялась, бросилась в объятия матушки и разрыдалась.
 — Это он, я видела его. Боже, как я несчастна!
 — Кого, кого ты видела? Бедное дитя мое. Пойдем, пойдем домой!
 Выйдя на улицу, подозвали извозчика. Их много дожидалось вокруг. Семейство уселось, шторы быстро опустились, и фиакр поехал по улице Клавюрери, к дому номер 19, где жили Анна и ее родные.
 Было уже очень темно, стояла глубокая ночь. В марте город всегда окутан вязким, холодным туманом, а теперь к тому же пошел мокрый снег. Фиакр ехал медленно словно не хотел продвигаться вперед. В свете единственного масляного фонаря, освещавшего улицу, все казалось нереальным, фантастическим; тень от экипажа, дрожавшая всякий раз, как покачивался фонарь, наползала на стены домов, необычностью очертаний волнуя воображение случайных прохожих. Кучер явно не слишком старался. Ему как будто совсем не приходило в голову подстегнуть лошадей. Он то и дело тайком бросал по сторонам дикий, хмурый взгляд, и глаза его при этом словно метали молнии.
 Вместо того, чтобы, не доезжая до угла Жьювери, повернуть налево и поехать по переулку к улице Клавюрери, кучер взял направо и направил фиакр по темной, узкой улице, которая вела прямо к старой церкви.
 Туман все сгущался, а фиакр поехал несколько быстрее. Молодая девушка, измученная всем пережитым, крепко спала на руках матери, не зная, что происходит снаружи. Мать, подложив руку под голову дочери, чтоб той было поудобнее, глубоко задумалась. Отец тоже погрузился в размышления.
 — Друг мой, — обратилась женщина к мужу, — если тебе не трудно, протри стекло и посмотри, не рассеивается ли туман. Здесь душно. Боюсь, как бы это не навредило Анне. Сегодня не слишком холодно. Думаю, вполне можно приоткрыть окно.
 — Я как раз хотел это сделать, дорогая.
 Отец опустил стекло, и все почувствовали удовольствие от свежего ветерка.
 — Мы должны скоро быть на месте. Видимо, мы находимся на улице Л'Эмери. Слишком уж темно. Почему не зажгли фонари? Где мы? — Он выглянул из окна. — О, Боже! Где мы находимся? Кучер, кучер! Стой, стой, несчастный! На помощь!
 — Это он?! — проснувшись, воскликнула девушка. — Отпустите меня! Он расправится со мной!
 Мать перепугалась до полусмерти.
 — На помощь! На помощь! — закричал отец. — Убивают!
 В нескольких домах зажглись огоньки, из открывшихся окон послышались голоса.
 — Ради Бота, простите, господин. — Кучер вынужден был остановиться. — Я просто не расслышал названия улицы. Вы сказали: улица Клавюрери? Я немедленно доставлю вас туда. Все в порядке, все в порядке, успокойтесь, ничего не произошло! крикнул он выбежавшим из домов людям.
 Копыта зацокали по мостовой, и не позже чем через две минуты фиакр прибыл на улицу Клавюрери, № 19. Все окончилось благополучно.
 Отец вынес дочь на руках — она еще была слаба. Он хотел расплатиться, но фиакр, рванув что есть мочи, умчался в темноту.




 Глава IV




Первая встреча с адским трио: колдунья Абракса, бандит Мордом и Пьер, лишенный сана священник.

 Если уважаемый читатель не боится чересчур утомить себя, последуем за таинственным фиакром; я думаю, нагнать его будет нетрудно.
 Посмотрите-ка, экипаж остановился. Опять мы видим его перед старой церковью, на узкой и кривой улочке, возле черной двери, испещренной красными и белыми рисунками, мерцающими во тьме. Рисунки изображали нечто вроде шабаша [26] на вершине горы, и было в них что-то пугающее, дьявольское. К тому же густые сумерки и мокрый снег, не прекращавшийся весь вечер, сгущали страхи.
 В трущобах всегда не хватает тепла и света. День здесь похож на ночь, словно саваном окутывающую кашу грешную землю. Тут, как нигде больше, легко представить себе преддверие ада. Известная надпись на вратах подземного царства: «Оставь надежду всяк сюда входящий» — как раз подошла бы к этим районам города. И, тем не менее, именно у ворот старой церкви остановился фиакр, в котором несколькими минутами раньше ехали Анна и ее родители. Дверь храма отворилась, и на пороге появился незнакомец.
 — Итак, она с тобой? — спросил он.
 — Нет.
 — Она с ним? — послышался визгливый голос из-за спины незнакомца.
 — Нет!
 — Будь он проклят!
 — Женщина, тащи мешок!
 Судя по всему, мешок был достаточно тяжелым. Там явно находилось живое существо. Неприятное зрелище; нечто бесформенное то сжималось, то распрямлялось, то скручивалось, то раскручивалось, издавая какие-то странные хриплые звуки.
 Кучер спустился с козел. Из дома, наконец, появилась, опираясь на руку мужчины, старуха. Глаза ее, словно адские молнии, светились в темноте. Им удалось втащить мешок на первую ступеньку фиакра.
 Существо внутри точно взбесилось. Оно так неистово сопротивлялось, что, в конце концов, свалилось на землю, причем раздался сухой звук, будто содержимое мешка состояло из одних костей.
 — Черт бы тебя побрал, презренное дитя Сатаны, попридержи своих лошадей, а не то они вот-вот рванут и сомнут нас! — воскликнула старуха.
 Мальчик-слуга подбежал к лошадям. Тем временем незнакомец и кучер сумели-таки забросить в фиакр выпавший на мостовую мешок.
 — Ну, трогай, увези от нас это. Да возвращайся поскорее. Не забудь веревки. Отвезешь куда велено, и сразу же назад, не то гореть тебе в аду.
 Мальчишка пустил лошадей галопом. А оставшиеся начали карабкаться по кривой, подгнившей лестнице, держась за засаленную, узловатую веревку. Двигались молча, тщательно выверяя каждый шаг и все же постоянно спотыкаясь. Ступени глухо скрипели под ногами.
 Наконец вся компания подошла к двери, которая на первый взгляд казалась выкрашенной в белый цвет, но вблизи было видно, что дверь просто обшарпана, искромсана, изломана и расшатана.
 — Потише, потише, не шумите, — шептала старуха, — ей-богу, Пьер, сынок, ты так топаешь! Не ровен час разбудишь Мертвую Голову, а она ведь сегодня спит: говорит, не выспалась, дел много, лишний раз не поспишь.
 — Тем хуже, разбужу и пристроюсь рядышком!
 — Замолчи, грубиян! Сегодня вечером все шло из ряда вон плохо. А тебе бы только о любви думать. Не до того, надо придумать другой план. Закрой дверь!
 — Мордом, ты? Вид у тебя что-то неважный. Отчего грустишь, старый неудачник?
 — А... — Мордом махнул рукой. — Старая, ты, наверное, ждала нас на пороге этого логова Сатаны целую вечность? Зажигай свет! Ворчать будешь после. Ох, Мертвая Голова меня возбуждает.
 — Успокойся, успокойся, Мордом. Мы пришли поговорить о делах. — Старуха принялась обнюхивать все вокруг; она то вставала на корточки, то поднималась вновь, что-то ища, но тщетно. — Пусть тень Вельзевула все поставит вверх дном!
 — Торопись, женщина, время бежит быстро, тень приближается, а мне еще предстоит далекий путь.
 — Подожди, я спущусь к себе, подожди!
 Абракса пнула дверь ногой, та отворилась, и старуха скрылась во тьме.
 — Да, — вздохнул Мордом, — первая попытка провалилась. Мы слишком поторопились: дважды за один вечер. Терпение, терпение, осторожность и еще раз осторожность.
 — Замолчи, — воскликнул Пьер, — не трави душу, ты делаешь мне больно... Подождем Абраксу. Она знает всякие заклинания, от которых становится покойно на душе. А еще ей ведомо дьявольское средство, чтобы подавить чувство, которое меня убивает. Черт возьми! Я люблю тень, я обожаю сумерки. Свет слишком волнует меня! Замолчи!
 Старая Абракса тем временем возвращалась. Она еще не успела войти, а слабый свет свечи уже разогнал тени. Стало не так темно, как раньше. Время от времени внизу, на ступеньках, можно было увидеть огонек. Он то появлялся, то исчезал, вновь появлялся и опять исчезал. Наконец старуха появилась на пороге. В руках она держала череп, служивший в этом адском логове подсвечником.
 — Вы ведь не слишком долго ждали. Мне пришлось потрудиться. Ведьмы и демоны затеяли войну в заколдованном круге, где хранится мой огонь. Понадобилось немало слов и знаков. Во всяком случае, как я могла понять, речь идет об одном ублюдке, по-моему, гермафродите [27] , который родился, не знаю когда и не знаю где — впрочем, это и не важно. Вы же знаете, что демоны забирают к себе женщин, а ведьмы — мужчин (превратившись в мужчин и женщин, проще предаваться плотским утехам). А тут они никак не разберутся, кому принадлежит это самое существо. Спорят, бранятся, дерутся. Мне еле удалось от них избавиться.
 — Абракса, мне кажется, у тебя хорошее настроение. Можно подумать, что у нас больше поводов петь, чем плакать. Сегодня действительно было много мертвых. По твоему совету мы приготовили чудесное угощение... Но мне стыдно, Абракса!!!
 — Сейчас, сейчас ты успокоишься, влюбленный мой Пьер, — бормотала старуха, готовя какое-то зелье. — Ну вот, все готово...
 Огонь с шумом взвился вверх, ярко осветив всю комнату, и тут же вновь стих, превратившись в беспомощный язычок пламени; комната погрузилась в полумрак.
 Собственно, это нельзя было назвать комнатой в прямом смысле слова. Скорее пещера, вертеп [28] в десять квадратных футов [29] . Кровать, стол, стул, скамья, маленький сундучок — и все. Никак не скажешь, что помещение оборудовано по высшему разряду'. Нищета, настоящая нищета. Но внимательный глаз заметил бы, что в комнате нет ничего лишнего и случайного: другая кровать, например, или другой сундучок смотрелись бы здесь нелепо. Безусловно, обитатели логова могли бы обзавестись чем-нибудь более удобным и комфортным. Но, уверяю вас, они об этом даже не думали, ибо не замечали убожества ставшей для них привычной обстановки. Голые стены лишь кое-где украшались кабалистическими знаками [30] . Повсюду, на камине и на подоконниках, валялись колдовские книги и рукописи. В углах — печи, причудливые, несуразные. Все сделаны из стекла, со множеством изогнутых трубок, напоминавших огромных извивающихся змей.
 В этой клетке, в этой коробке был такой спертый воздух, что при первом же вздохе сердце ваше сжалось бы, как оно сжимается, когда выходишь на улицу в лютую стужу. И нельзя сказать, что здесь уж как-то особенно страшно и жутко, но стоило оглянуться вокруг, и неясное зыбкое чувство неуверенности начинало волновать душу. К этому чувству невозможно привыкнуть. Ведь нельзя же привыкнуть к тому, что вас сжигают заживо...
 Мордом, возможно, ощущал это меньше остальных. Преступник с каменным сердцем, бесчувственный, безжалостный, дошедший до края, он никогда уже не смог бы вернуться к нормальной жизни. Этот человек был либо беспричинно весел, либо зол и сумрачен, никогда ни о чем не задумывался, кроме как о следующем преступлении. Он или пил, или убивал. Перерезать кому-нибудь глотку для него все равно, что для мясника забить свинью. О чем тут думать?.. Мордом не строил планов, не составлял сложных комбинаций, словом, не забивал голову всякой чепухой. Совершал преступления просто от нечего делать. Его самой любимой игрушкой был кинжал.
 Отъявленный головорез умел хладнокровно и точно исполнять все, что приказывали.
 Иное дело — Пьер. Для своих лет (а выглядел он на 25—30, не больше) Пьер был неплохо образован, много размышлял и всегда оставался серьезен. У него еще не выработалась привычка к преступлению, но желание, страсть к нему уже томила его сердце. Молодой человек не любил суеты и вообще какого-либо движения, он часто замирал где-нибудь в темном уголке, напоминая каменное изваяние. Только в глубине глаз сверкал огонь.
 Пьер бывал неловок и несуразен, сумрачен и угрюм, но при необходимости умел скрывать свои истинные чувства и настроения. Порой даже казалось, что это тело без души. Но в другой раз он вдруг оживал, огонь, прятавшийся в уголках глаз, вырывался наружу, и тогда Пьер преображался. Он не был импульсивен [31] , и возбуждение нарастало постепенно, как бы накапливая силы, поначалу незаметно, исподволь. Никто и не подозревал, какая буря могла разразиться в следующую секунду.
 Пьера снедали страсти. Однажды открыв им сердце, он уже не мог, да и не хотел с ними бороться. Точно заядлый игрок, увязал все глубже и невозвратнее, видя, как гибнут надежды и как проходит жизнь... Все рушилось, а он лишь взирал на это со стороны.
 Где же брал он силы? Не знаю: последуем за ходом событий, быть может, придет час, который все объяснит.
 Старая Абракса — натура не из простых. Она без труда переходила от гнева к благодушию, от смятения к радости, от ощущения тщеты и безнадежности к веселью и буйству, от фантастики к реальности. Эта, с виду тщедушная, старушонка на самом деле была настоящим монстром и могла с высоко поднятой головой пройти по трупам.
 Абракса и Мордом составляли прекрасную парочку, тем более что знали они друг друга с незапамятных времен и, как люди, успевшие вместе состариться, чувствовали и думали одинаково.
 Для натур праведных, справедливых и умеренных в своих желаниях спокойствие, согласие и трезвый расчет — жизненная необходимость и основа мировоззрения. В любви, справедливости, истине они видят единственную цель существования. И нет иной возможности достичь этой цели, как только пройти путь, отведенный тебе Богом, усыпан ли он розами или усеян терниями, прям ли или извилист, его нужно пройти, шаг за шагом, день за днем. Окольных дорог нет. Надо идти вперед. Люди, избравшие поводырем своим благонравие, так и поступают.
 Избравшему же целью своей порок дано множество путей. Что ожидает его на каждом из них, предвидеть нельзя, но точно известно, к чему придет такой человек — козлу. Одни, и таких великое множество, уже нашли свою смерть. Другие проводят жизнь в разврате и предательстве — их тоже немало. Всяк по-своему приходит к греху. Несчастному кажется порой, что зло у него в услужении, как хочет, так и повернет судьбу — свою ли, чужую ли. Но зло захватывает душу и помыслы; бедняга ходит по лезвию ножа, балансируя волнующим воображение «все могу», но на самом деле не он правит бал. Зло ведет его за собой, и ему уже никогда не свернуть с выбранного пути.
 Нет в такой жизни ни согласия, ни спокойствия, ни дружбы. Один лишь беспорядок, путаница, смятение, суета.
 Но возьмем человека, дошедшего до высшей степени зла, продавшего душу дьяволу и находящего в этом наслаждение. О! Тогда, я полагаю, между такими людьми вполне возможно сердечное согласие. Зло для каждого из них — единственная цель в жизни, вытеснившая все остальное, единственная дорога, единственное предназначение.
 Вот почему Абракса и Мордом жили в мире и согласии. К тому же старую колдунью нельзя было превзойти в преступлениях. Она знала столько дьявольских, таинственных средств, волшебных заклинаний, магических [32] заговоров, что буквально завораживала этим Мордома.
 Абракса — это мысль, идея преступления. Мордом — исполнитель. Она — мозг, он — руки. Она — активна, рассудительна и прозорлива, он — слеп и пассивен. Хозяйка и ее собака. Правда, Мордом терпеть не мог упреков и нотаций, а потому иногда огрызался и даже угрожал старухе...
 Но вернемся к нашему повествованию. Абракса успела приготовить некое подобие ужина. Комнату наполнил приятный аромат. Должно быть, стряпуха положила в котел ей одной ведомые ароматические травы, что делало угощение не изысканным, но, тем не менее, возбуждающим зверский аппетит. Картину довершали две бутылки вина.
 — К столу, друзья мои. Усаживайтесь. Ешьте молча, расслабьтесь и выкиньте все из головы. Да хранит вас Сатана.
 Ничего не ответив, Мордом и Пьер уселись за стол. Мордом ел да причмокивал. Сразу видно, что в чем, в чем, а в еде он толк понимал: ничто другое в этот момент не интересовало его.
 Пьер завидным аппетитом не отличался. Однако даже и на его лице читалось спокойствие и умиротворенность.
 Старуха, выпив стакан подсоленной воды, пробормотала себе под нос какие-то заклинания и внезапно возвестила:
 — Дети Дьявола, слушайте меня и отвечайте! Сегодня вечером мы потерпели неудачу. Ваши ошибки очевидны. К примеру, ты, Пьер...
 — Надоело! Ну, ошибся, — мрачно отвечал Пьер, — нечего поминать об этом каждую минуту. Чего после драки кулаками махать?
 — Разве ошибку нельзя исправить? Подумай. Разве мы не обладаем могучими чарами, разве не знаем магических слов, не умеем гадать, не понимаем языка птиц и зверей? Неужели ты сомневаешься в моем могуществе? — Старуха пришла в ярость, лицо ее преобразилось и стало таким ужасным, что мужчины в страхе отпрянули. — А коли ты сомневаешься, я брошу тебя! Что ты будешь делать на грешной земле, презренный червь, без моих чар? Что ты можешь, если я не призову тебе на помощь нечистую силу? Что ты значишь без меня? Я спрашиваю: кто указал на старую церковь? Кто научил использовать ее? Кому под силу придумать такой план? Он не удался, но кто тому причиной? Тебе не хватает терпения, Пьер, ты не умеешь дождаться нужного момента; ты слишком дерзок и безрассуден. Оставим это обыкновенным преступникам. Мы, которым подвластно все, которым с рождения уготовано место в аду, должны следовать собственным путем.
 — Так в чем же моя ошибка? Как я мог овладеть Анной?
 — Анна, Анна! Все время она. Я не ревнива. Я люблю тебя, но моя любовь не стоит костью в глотке. Я люблю тебя, как волчица любит своих малышей. Не отказывайся от меня. Мне не нужна сладострастная любовь, мне нужно твое доверие, вера в меня и в мои силы; я желаю тебе только счастья. Хочу завладеть Анной, завладеть ею для тебя, соединить вас вечными узами. И пусть на брачной постели ты впервые почувствуешь, как горит все твое тело. Ведь ты невинен, невинен! Девственник!
 — Ах! Замолчи, старуха! Ты видишь меня насквозь, но как же я устал от этого.
 — Абракса, — лениво процедил Мордом, — если Пьер не хочет, пойду я.
 — Куда это?
 — Спать к Мертвой Голове. Меня не мучают фантазии.
 — Иди, иди. Ты нам не нужен. Иди, а я поговорю с Пьером.
 Она проводила Мордома до выхода и с силой затворила за ним дверь.
 — Грубое животное! Черт с ним. Побудем вдвоем.
 — В чем дело?
 — Поговорим спокойно, если можно. Разберем факты, обсудим их и наметим дальнейшие действия. Мы позовем Мордома, когда нужно будет браться за дело. О! Это настоящий тигр. Его надо иногда и приласкать.
 — Поторопись, мама.
 — Сын мой, ты приносишь мне радость и страдание, горе и удовольствие. Ты назвал меня мамой. Но еще раздражен!
 — Итак, я допустил ошибку. Какую?
 — Сынок, мы подготовили эту катастрофу, мы трое суток трудились на колокольне, подтачивая опору. В церкви не было слышно ни малейшего шума. Я люблю старую церковь, это моя младшая дочь, а ты — старший сын... Так вот, сынок. Мы написали письмо в епископство [33] , поставив подпись этого иностранного проповедника. Мы воспользовались обстоятельствами. Но как только нам захотелось самим управлять ими, мы потерпели поражение. И знаешь почему? Ты должен был вынести свою любимую из церкви, но показываться ей на глаза не стоило, ведь она тебя знает.
 Старуха ухмыльнулась горестно и в то же время похотливо.
 — Продолжай, мама, продолжай.
 — Ты, не дождавшись нужного момента, ухватился за веревку колокола; она увидела тебя, упала в обморок, к ней поспешили на помощь... Теперь у тебя есть соперник.
 — Соперник? Где, кто он такой?!
 — Этого, сынок, ты не узнаешь; время еще не пришло. Настанет час, и месть свершится. Поверь: она будет ужасна. Положись на меня.
 Теперь я расскажу тебе о том, чего ты еще не знаешь. Хочу еще раз испытать судьбу. Я думала, что ты ляжешь я брачную постель сегодня ночью. Ничего не вышло. Узнав, где находится молодая девушка, я послала Корбо за фиакром. Мы связала кучера, Мордом занял его место, посадил в фиакр девушку и ее родителей и собирался отвезти туда, куда я указала. Но у него ничего не получилось: он вернулся ни с чем. На сегодня все кончено. Кучер вновь в своем фиакре, и, когда завтра его найдут, он ничего не сможет вспомнить.
 Утешься, сын мой, утешься! Скоро вы с Анной будете вместе. Я знаю твоего соперника, и я жестоко отомщу за твои теперешние страдания. Верь мне и не теряй надежду.
 — Ах, мама, ты делаешь мне больно и сама прекрасно знаешь об этом. Я хотел сохранить свою чистоту, и ты хотела того же. Я должен был томиться в одиночестве, снедаемый ужасными и соблазнительными видениями. Этому следовало положить предел. Видишь, я состарился в страданиях. День ото дня сил у меня все меньше и меньше. Скоро я уже ничего не смогу, ни на что не буду годен. И все твои старания окажутся напрасными. Видишь, я начинаю сходить с ума! Сделай что-нибудь...
 — Терпение, сынок, терпение. Я прекрасно понимаю все, что ты испытываешь. Я сама была молода. Но годы слишком скоро тяжестью легли на мои плечи. Ты плачешь, сынок? Ты плачешь? Не разрывай мое сердце. Во мне еще осталась жалость. Впрочем, слезы не помогают: плачь, сжигай себя, убивай себя, но вспомни: ты ведь был священником, да-да, священником. Страдания очищают.
 — Замолчи, старая Абракса, исчадье ада, дьявольское отродье! Я убью тебя, ведьма, убью! Всажу нож в твою иссохшую глотку! Ну, дай же мне нож, чтобы я зарезал тебя! Тебе доставляет удовольствие издеваться надо мною! Ведь так?
 Пьер пришел в неистовство, его зубы стучали, лицо было перекошено, он весь дрожал. Ярость сделала его страшным, превратила в истинное чудовище. Внезапно он присел, обхватил голову руками, угомонился, смолк. Потом взял скуфью [34] , с горечью взглянул на нее и надел на голову. Затем поднялся.
 — В ней мне как-то лучше, — проговорил Пьер спокойно, — она холодна, словно сердце священника, она гасит огонь, пылающий у меня внутри. Спасибо, спасибо за то, что ты посоветовала мне надеть ее, напомнив о том, как я был священником... Твоя рука... как я люблю ее. Расскажи мне что-нибудь, развлеки меня, мне это сейчас необходимо. Видишь, я страдаю, а плакать не могу.
 — Смейся, сын мой, смейся! Когда хочешь, но не можешь плакать, остается смеяться. Я знаю то, что раскрепощает воображение, я знаю, что такое ад. Можно жить счастливо, можно ничего и никого не бояться, но потом, когда ты уже в аду... Ну ладно, сынок, там ничего не происходит, не надо опасаться! Как хорошо ничего не бояться, не ведать страха.
 Знаешь, когда-то очень давно, в далекие эпохи, Сатана не испугался. Потому он сегодня властвует, он делает людей счастливыми на земле! О, когда я была молода и красива, чудные были времена. Нас освещало сияние ада. Это невозможно описать словами, это надо чувствовать, сын мой. Ты не посвящен. Тебе не понять. Видишь ли, я тоже знала весну любви, видела ее позолоченные крылья. Но теперь пришла зима.
 Ах! Если б ты только мог видеть, как я была хороша в день шабаша. Знающему тайну оккультных наук [35] , не нужна компания — я отдыхала одна, совсем одна. Была ночь с тридцатого апреля на первое мая. Вдруг раздался таинственный шум в ночных сумерках, только что пробило полночь. Бронзовые удары доходили до моего слуха, причем каждый последующий был громче предыдущего. Меня охватила дрожь. Потом звон стал удаляться, и последний, двенадцатый удар я уже слышала еле-еле. После этого я больше ничего не видела и не слышала, а только чувствовала всем своим существом дьявольскую музыку. Этот знак ведом лишь нам, посвященным. Я встала с постели, уселась на метлу и отправилась в путь. Для меня не существовало препятствий, я летела с неимоверной скоростью и через несколько мгновений оказалась очень далеко от дома. Вокруг увидела множество таких же только что прибывших гостей. Все мы очутились темной ночью на вершине горы, взялись за руки, образовав магический круг, и походили в этот момент на черных воронов.
 Музыка прекратилась, и наш Повелитель предстал в ослепительном свете, как будто проникавшем внутрь каждого из нас, наполняя бешеной радостью. Повелитель принял вид громадного козла с мощными рогами. Длинный-предлинный хвост семь раз завивался на спине и завершался человеческой головой. Царь тьмы дружески приветствовал своих многочисленных подданных, и мы семь раз отдали честь Всемогущему. Если бы ты видел, какое избранное общество! И наш царь во главе. Он поднялся на трон, мы окружили его, встав в круге исходившего от него сияния. О, как это было красиво! Перед нами предстали все человеческие пороки: кровавые злодеи, убиенные и не родившиеся дети, погибшие души, которым никогда уж не испросить прощения. Настоящее торжество ада!
 Как отвратительна была старая Абракса!
 — Мне хорошо, мама, продолжай, продолжай.
 Пьер затаил дыхание.
 — А потом, представь себе, сынок, началось что-то фантастическое! Тысячи черных фантомов [36] то появлялись, то исчезали. Это были любовные и похотливые танцы. Вскоре они прекратились, снова раздались звуки чарующей музыки, а затем все началось с еще большей силой. Устав от бешеных плясок, мы, юные и прекрасные девушки, попадали в объятия мужчин, столь же юных и прекрасных... Остальную часть ночи мы проводили в любовных утехах. Но лишь только пропел первый петух, все разом исчезло, как по мановению руки. Однако вкус поцелуев долго не сходил с наших воспаленных губ. О, сын мой! Как это было прекрасно!
 — Мама, звонарь Жозеф погиб?
 — Да, сын мой.
 — Мой секрет, мой секрет! Что он сделал с ним? Мои чувства, моя душа... Я должен ее увидеть вновь.
 — Не все потеряно, сынок. Завтра сходим к старой колдунье. Будь спокоен, спи. Ложись на мою кровать. Спи, сынок, не думай о мести.
 — Доброй ночи.




 Глава V




Дружба будущего адвоката Жюля Деге и старого Жозефа, звонаря церкви Святого Николая. — Мишель Рандо, лучший друг Жюля, удивлен его странным поведением.

 Жюль Деге готовился стать адвокатом и получил ученую степень лиценциата [37] . Он проходил стажировку, ибо молодым людям необходимо, слушая знаменитостей, совершенствоваться в праве и красноречии. Жюль преуспевал в учебе, и прежде чем с головой окунуться в дело всей своей жизни, прежде чем пуститься в нелегкое плавание по морю житейскому, он, не растеряв еще иллюзий пылкой юности, любил помечтать о будущем, о золоте и слоновой кости...
 Разум, как правило, старается запереть эту дверцу на засов, чтобы потом не разочаровываться в жизни. Но безмятежная душа юноши не знает преград и препятствий, она улетает в мечтах далеко от реальности, приносит всевозможные дары, высшее положение и успех в будущем. Но слаще всех грез — грезы любви. Кто в молодые годы не мечтал о ней! Чье горячее сердце не рисовало самые поэтические картины! Стремление любить совершенно естественно для юности. Любовь — украшение самых лучших лет в жизни. Сердце, не знавшее мук и счастья любви, — погибшее сердце, оно умерло, так и не родившись.
 Человек сам по себе еще не целое; для того, чтобы стать целым, ему не хватает чего-то. Это высший счет, и не самим смертным менять его. Человек становится единым целым, лишь найдя свою половинку, познав любовь, воссоединившись с другим человеком и выполнив земное предназначение.
 В свои двадцать пять лет Жюль Деге был красив. Приятные манеры сразу выдавали в нем юношу из хорошего общества. Однако в кругу приятелей Жюль не прочь был кутнуть. Частенько позволяя себе разные шалости, веселясь с товарищами, он между тем скрывал под маской бонвивана [38] большое сердце и поэтическое воображение. Но, будучи натурой тонкой, Жюль не любил выставлять свои чувства напоказ.
 Папаша Деге, почтенный рантье [39] , проживал на улице Кассери, в доме под номером десять со своей женой, такой же почтенной дамой. Добропорядочные буржуа, законопослушные граждане, они не признавали светских увеселений и мало заботились о том, какое впечатление производят в обществе. Отслужив в Национальной гвардии [40] , побывав присяжным [41] в суде, Деге-старший пять лет подряд избирался депутатом, исправно платил налоги, живя скромно и тихо. Больше всего на свете любил он единственного сына, не вникая, однако, в образ жизни молодого человека и мало интересуясь его успехами в учебе. Для него вполне достаточно было знать, что адвокатская практика даст мальчику в будущем возможность жить честно. А это главное. И еще, конечно, чтобы мальчик не болел.
 Отец Жюля редко выходил из дому и почти никогда не покидал пределов улицы Кассери. Все его немногочисленные знакомые жили неподалеку, в квартале между Новой улицей и Понт-о-Шанж. Все они родились рантье, жили рантье и умирали рантье.
 Среди тех, кто захаживал к Деге, был и старый звонарь Жозеф.
 Когда-то давно он оказал отцу Жюля бесценную услугу. Возможно, даже помог сохранить состояние в тяжелые минуты жизни. Было ли это в дни революции 1830 года [42] или в иное время — Бог весть, но только с тех самых пор Деге-старший принимал у себя в доме Жозефа как равного. Ни он, ни его жена, добрейшая женщина, не отличались спесивым нравом. Чувство благодарности и признательности были для них естественны. Как досадно, что существует множество других людей, кому подобные чувства чужды!
 Время от времени старый Жозеф обедал в семействе Деге.
 Он состарился, служа звонарем при церкви Святого Николая. В этой церкви полагал он и умереть, упокоившись с миром на его погосте. Но как только храм начал приходить в запустение, Жозефу предложили место ризничего [43] в деревенском приходе. Звонарь принял предложение, а года через два таинственным образом исчез тамошний священник. Никто так и не узнал, куда он подевался. Как ни уговаривали Жозефа, старик не захотел остаться при новом кюре и вернулся в Нант. Все, кто знавал его раньше, не могли не заметить происшедшей в нем странной перемены; некогда общительный и веселый, он стал чураться людей, искал тишины, одиночества, редко выходя из своей каморки. В доме Деге Жозеф тоже появлялся редко. Вообще, стал мрачным, суровым и печальным, ведя жизнь отшельника.
 Единственный, кто посещал старого Жозефа в его уединении, был Жюль Деге.
 С тех пор, как старик вернулся, он проникся каким-то особым доверием к Жюлю. Полюбив пылкую душу своего юного друга, увидев, как та чиста и невинна, Жозеф был как ни с кем откровенен с Жюлем. Ему хотелось лепить из него, как из мягкого воска. Их дружба длилась уже два года.
 Когда Жюль уезжал из дому, он писал Жозефу письма, одно за другим. В такие вечера в окошке каморки горел свет и старик долго сидел, склонившись над столом. На следующее утро, а потом и вечером повторялось то же самое. Казалось, без Жюля для старика немыслима жизнь; юноша, единственный, соединял его с миром.
 Жюль Деге, в свою очередь, открыл другу сердце. Он понял, каким неоценимым богатством обладает старик — жизненным опытом. Жюль считал, что старый Жозеф был некогда поражен каким-то ужасным событием, стал свидетелем чего-то страшного. А когда человек проходит через тяжелые испытания, он меняется, становится не только мудрее, но и осторожнее. По крайней мере, Жюль так думал и был убежден, что Жозеф прошел через подобное.
 Так или иначе, но чему бы старик ни учил Жюля, тот прилежно следовал его указаниям. Они стали почти неразлучны. Правда, время от времени Жюль продолжал посещать интересные спектакли, бывать в обществе, и с виду ничуть не изменился. Мнение света, которое не раз губило репутации ни в чем не повинных людей, не могло найти здесь ни малейших оснований для каких-либо подозрений и придирок.
 В глазах тех, кто не был слишком близок с Жюлем Деге, он вел образ жизни, присущий всем молодым людям его возраста. Однако совсем иного мнения придерживался его друг Мишель Рандо. Он частенько расспрашивал об этом Жюля, буквально преследуя его, но, чем больше старался, тем меньше понимал, что происходит. И, тем не менее, Жюль оставался его лучшим другом. У них было много общего: знакомство завязалось с отрочества и с годами переросло в нерушимую дружбу.
 Мишель Рандо был сиротой с самого детства. Его отец, офицер, погиб в бою; мать юноша почти не помнил. Он остался на руках опекуна [44] оказавшегося, к счастью, не последним негодяем и не растратившего его состояния, изрядно, однако, им попользовавшись. В результате Мишель получил ренту [45] , позволявшую вести достойную жизнь до тех пор, пока сам не начнет зарабатывать.
 Встречая теперь Жюля Деге, Мишель говорил ему:
 — Ты стал редко появляться, Жюль. Тебя совсем не видно.
 — Отнюдь, друг мой. Мне кажется, что мой образ жизни нисколько не изменился, я все тот же.
 — Нет-нет, Жюль! Видишь ли, мне кажется, ты страдаешь. Быть может, ты даже болен.
 — Благодарю тебя; поверь, я знаю цену твоей преданности и дружбы. Но, Мишель, я абсолютно здоров.
 — Послушай, Жюль, после посещений старика Жозефа ты становишься сам на себя не похож.
 — Кто это тебе сказал?
 — Я знаю. И твои слова только подтверждают это. Пойми, я не желаю тебе зла, Жюль, но, по-моему, старик решил навязать тебе собственные взгляды и убеждения. Мы все знаем, что он не без странностей. Боюсь, как бы его беседы не стали пагубны для тебя. Уж очень он подозрителен, этот старый Жозеф. Не поручусь, что он не грешит против морали. Расскажи все, откройся мне, твоему другу. Мы ведь так часто говорили о том, что значит для человека настоящая дружба. Говори, умоляю, говори.
 — Что ты хочешь, чтоб я рассказал тебе, Мишель? Ты оцениваешь старого Жозефа так же, как и я сам. Мне кажется, что в его жизни случилось нечто, поразившее его в самое сердце. Я узнал этого неприятного с виду старика. Он нежен и добр, а его седая шевелюра внушает мне уважение. Чем ближе старики к могиле, тем белее их головы, и, знаешь, Мишель, этот старик достоин всяческого уважения.
 — Но о чем вы можете разговаривать, часами оставаясь вдвоем?
 — Видишь ли, я почти не говорю. Говорит он. Рассказывает мне об этом мире, и я вижу его совсем в ином свете. Я открыл ему душу и сердце. Он прочел в них все обо мне, о страстях, которые снедают меня... Ах, Мишель, я чувствую себя одиноким в этом мире. Мое сердце тоскует. Все, чем я занят, наскучило, не доставляет радости и удовольствия, я живу словно в тумане.
 — И что же говорит обо всем этом Жозеф?
 — Он подбадривает меня, велит быть упорным в достижении своей цели, много работать, не бояться одиночества и не предаваться любовным грезам.
 — Советы вполне разумные, и я начинаю сам испытывать уважение к старику. Ты так увлечен, что убеждаешь и меня.
 Мишель поддакивал Жюлю, но самого его не покидала мысль, что Жюль и Жозеф не ограничивались в своих беседах тысячу раз говоренными истинами, что между ними существовала какая-то тайна. Жюль был просто одержим и обожал старика. Любопытство Мишеля оставалось неудовлетворенным. Молодой человек даже слегка обиделся: ведь он так любил друга, а тот привязан к другому.
 — Послушай, Жюль, продолжал Мишель, ты примирил меня с этим почтенным человеком. Приятно изменить мнение, когда докажут его ложность. Так что там он говорит о любви?
 — Да, Мишель, да, я открыл ему свое сердце и спросил совета. Он дал мне совет, и я свято следую ему.
 — В чем же он заключается?
 — Ах, Мишель, даже не знаю: вернее, я знаю: ждать и надеяться. А чтобы я не изверился, он сказал: «Ты встретишь молодую девушку, достойную тебя и твоей любви. Но случится это года через два или после моей смерти, если она придет за мной раньше». Вот уже год прошел с тех пор, как он предсказал мне это.
 Секрет был раскрыт. «Вот в чем сила старика, — думал Мишель, — он подарил Жюлю надежду». И это было правдой; молодой человек вновь стал весел, он возобновил светскую жизнь и уже не хандрил, как нередко случалось с ним раньше.
 — Ах, Мишель, — повторял он часто, — я влюблен в нее, ее не зная; она должна быть хороша. Добрый Жозеф не станет меня обманывать, он поклялся в том, что она хороша, он ее давно знает и желает мне счастья. Но, быть может, я встречаюсь с ней каждый день? Да и ты, возможно, видишь ее. Она непременно должна быть красива. О! Как медленно идет время! Будет ли оно столь же неторопливо, когда я обрету, наконец, счастье?.. Иногда мне становится страшно — что там, за пеленой будущего? Я ужасно страдаю в эти минуты. Но надо держать себя в руках, нельзя расслабляться. Ради Бога, давай куда-нибудь отправимся, я не могу больше здесь оставаться. Давай гульнем.
 Они вышли. Мишель следовал за Жюлем, за ним нельзя было не пойти, так он рвался куда-то. Мишелю и самому захотелось поговорить со старым Жозефом: быть может, он и ему откроет будущее. Однако старик необщителен, к нему трудно подобрать ключ.




 Глава VI




Разрушенная хижина. — Шестеро несчастных: отец Матюрен, мать Катрин и четверо детей: Жанна, Жан, Пьер и Маргерит. — Обвал.

 В 1829 году на просторах заброшенной, невозделанной равнины виднелась обветшалая хижина, чей жалкий вид не прибавлял живописности унылым нолям. Некогда в богатых, процветающих селениях царило изобилие и счастье. Земля как будто стыдилась своей наготы: то тут, то там ее покрывали тучные поля и фруктовые сады. Много было в этих местах усадеб и ферм. Трудолюбие местных жителей славилось далеко за пределами края.
 Не желая уступать друг другу, крестьяне много работали, подчас устраивая настоящие соревнования. Жили весело, не зная усталости и уныния. И земля щедро платила богатыми урожаями.
 Известно: когда люди одержимы страстью к труду, когда ими движет общая цель, все препятствия преодолимы и все сложности отступают на второй план. Жаль, что счастье недолговечно. Благоденствию рано или поздно наступает конец. Даже самый сильный человек не в состоянии бороться с обстоятельствами, со стихией, с Судьбой. Настанет час, и ни самые передовые достижения техники, ни образованность, ни высота духа не в силах будут противостоять мировым катаклизмам [46] . Попавший в беду человек обречен отступать с поникшей головой пред высшими силами.
 Между тем физическое бессилие разрушает и душу — вот камень преткновения. Огонь бесстрашия гаснет, воля ослабевает.
 Благоденствие здешним жителям давала работа. Работы не стало, все пришло в упадок, земля оскудела. Крестьяне пребывали в несчастии, но даже и не думали искать причины и сопротивляться. Балом правила привычка. Разум молчал. Несколько лет кряду землю иссушала засуха, потом пришли бесконечные дожди, за ними — холода. Так и повелось. Бодрости в людях поубавилось, силы покинули их, примитивные желания еще как-то подталкивали к жизни, но и они постепенно и неумолимо затухали. Наконец все замерло.
 Пришла революция. Привычный ход вещей изменился. Фермеры не в состоянии были платить за свои наделы, хозяева потеряли работников, и земли их истощились, богатство таяло, население сокращалось. В несчастье люди часто озлобляются, теряют человеческий облик. Если кто-то из фермеров из последних сил еще возделывал свой клочок земли, собирая жалкие крохи, которых едва хватало на то, чтобы прокормить себя и семью, тут же откуда ни возьмись, являлись разбойники и разоряли беднягу.
 Вот и зарастали пашни. Посреди равнины росло несколько корявых полуиссохших деревьев, напоминавших человеческие скелеты. Длинные ветви тянулись к небу, словно молили о пощаде. Издалека путник мог принять их за фантомы, так страшны были черные, кривые силуэты на фоне светлого неба.
 Хижина, о которой пойдет речь, стояла как раз здесь, среди деревьев. Она покосилась, кровлю в последнюю зиму разрушил ураган: хижина вот-вот готова была повалиться наземь. Одни лишь завывания зимней вьюги нарушали мертвенную тишину проклятых мест, и в те краткие промежутки времени, когда ветер внезапно стихал, чтобы набраться сил и задуть вновь, тяжелое, кладбищенское спокойствие сжимало сердце и наполняло его тоской и ужасом.
 В одинокой лачуге, казалось, никто не жил. Крыша почти сровнялась с землей. Да и кто бы мог существовать в этом темном, холодном доме, грозящем в любую минуту обвалиться?
 Зайдем же внутрь. Дверь повисла на одной петле. В глубине — большая печь. На ней, очевидно, давно ничего не готовили, поэтому из-за пустоты она казалась еще больше, чем на самом деле. Огня давно не разводили. Ветер гонял по земле остатки пепла. Бог знает с каких времен. В углу кровать — обыкновенная куча соломы, покрытая грязной тряпкой. Солома валялась повсюду. Сыро, грязно. По стенам — старая лавка, шкаф, стул. Вот, пожалуй, и вся мебель, да и все имущество обитателей хижины.
 Их шестеро.
 Отец, Матюрен Эрве, состарившийся под тяжестью жизненных невзгод, сгорбленный паралитик, обладал крутым нравом. По выражению лица было видно, сколько страданий выпало на его долю. Этот человек с постоянно дрожавшими руками и трясущейся головой не владел собой. Он был из тех, кто свыкся с несчастьями, как бы даже и не представляя себя вне их. Тело и душа Эрве очерствели.
 Матюрен собрался залатать обвалившуюся стену. Сильный порыв ветра едва не сбил старика с ног, хижина задрожала, опорные балки хрустнули, и часть крыши рухнула. Послышался страшный крик. Кричали все разом. Отец семейства был погребен под обвалившейся кровлей.
 — Жанна, — проговорила Катрин Эрве, — что там случилось? Пойди, посмотри!
 — О, Боже! Отец! — воскликнула Жанна и поспешила на помощь. — Скорее! Он умирает!
 Жан и Пьер бросились на крик, задев в спешке младшую сестренку Маргерит. Трехлетняя девочка уже спала и, проснувшись от толчка, в страхе захныкала.
 — Боже мой! Что делать? Жан, Пьер, помогите же мне, помогите!
 Жан старался изо всех сил. Пьер не отставал от брата. Наконец обломки досок и камни удалось разобрать и вытащить из-под них Матюрена Эрве. Лицо его было разбито, в груди что-то хрипело. Сыновья осторожно перенесли отца на кровать, где тот продолжал громко стонать.
 — Воды, воды! — просила Жанна, задыхаясь от слез. — Быстрее! Ах, бездельники!
 Катрин, поднявшись, спокойно подошла к кровати и вылила на лицо мужу черпак воды. Вскоре Матюрен пришел в себя, но тут же снова потерял сознание от боли, когда Катрин притронулась к поврежденной ноге.
 Рана, очевидно, была серьезной: огромный камень, отскочив от стены, раздробил кость. Теперь нога представляла собой страшное кровавое месиво.
 — Тебе очень больно? — спросила Катрин.
 — Отец, отец! Ответь мне. Ты слышишь? Чего ты хочешь! Чего ты хочешь, отец, отец! О, мой Бог! — кричала Жанна, и в голосе ее слышалась жалость и истинная любовь к отцу.
 Катрин повернулась к братьям — притихшему Жану и спокойному, почти безразличному Пьеру.
 — Успокойте Маргерит, отцу очень плохо. Ему необходим покой и тишина, — сказала она.
 Крошка не переставала жалобно всхлипывать.
 Жанна склонилась над отцом, затаив дыхание. Матюрен Эрве зашевелился, по телу прошла нервная дрожь. Едва он попытался шевельнуть ногой, как его скрючило от боли.
 — Врача, Жан! Ради всего святого, Жан, беги, беги же! Несчастный отец!
 — Господи! — воскликнула Катрин. — Да какой врач будет беспокоиться по этому поводу! Тут уж ничем не поможешь. Оставь!
 Матюрен Эрве бросил жалобный взгляд на жену. Мать не двинулась с места. У нее был дурной характер. Лицо Катрин нельзя было назвать ни красивым, ни уродливым; загар не сходил с ее кожи, натруженные, жилистые руки огрубели от работы в поле и выдавали в этой невысокой женщине недюжинную силу. Весь ее облик, впрочем, был несколько отталкивающим.
 Обычным выражением на лице Катрин было безразличие. Она, казалось, привыкла ко всему и ничему уже не удивлялась в жизни. Абсолютно равнодушная к происходящему вокруг, женщина жила машинально и, как правило, не отдавала себе отчета в том, что делает. Всякое действие стало для нее раз и навсегда затверженным, привычным. Не то чтобы это был демонстративный стоицизм или осознанный протест, нет. Просто Катрин давно уже умерла как для счастья, так и для боли и горя.
 Правда, знавала она и более счастливые времена. Когда-то много лет назад, Матюрен Эрве держал крупную, процветающую ферму. В то счастливое время они умели тяжело работать, но умели и приятно отдыхать. Краткий отдых давал, в свою очередь, силы для того, чтобы вновь приниматься за работу.
 Но с тех пор все изменилось. Разорение, потеря старых милых привычек... Знакомых порастеряли, деловые связи разорвались сами собой. И теперь супруги знали лишь одиночество, и ничего больше.
 Эрве — единственные, кто остались в этих местах. Без друзей, без денег семья влачила жалкое существование, еле-еле перебиваясь с хлеба на воду, кормясь той малостью, какую еще способна была давать здешняя земля.
 Тупое равнодушие убило в Катрин и жалость и любовь; нынешние несчастья, как бы тяжелы они ни были, женщина встречала не моргнув глазом. Она будто бы иссякла, как иссякает некогда бурный источник.
 Жанна Эрве, старшая дочь, представляла собой полную противоположность матери. Нежная, чуткая, любящая, с благородной и самоотверженной душой, она всячески старалась противостоять превратностям судьбы и сглаживать семейные шероховатости. Чистая и честная натура, Жанна всегда была предупредительна с отцом, что особенно подчеркивало равнодушие Катрин.
 Господь создал Жанну красавицей, но давно уже треснувшее зеркало как нарочно прятало от девушки ее красоту, а нищенские лохмотья скрывали стройный стан и высокую грудь. Быть может, щекам Жанны недоставало немного румянца, но тонко очерченный, живой профиль заставлял забыть о бледности кожи. Это была красота того типа, что часто встречается у женщин низких сословий. Девятнадцатилетняя девушка обладала множеством достоинств; прекрасна, словно роза, стойка, как маргаритка, застенчива, точно скромная фиалка.
 В давние счастливые времена у Жанны отбою не было от поклонников и воздыхателей, рискующих лишь издали любоваться ее красотой. Для этого юного создания общий восторг был привычен, хотя в окружении девушки считалось неразумным придавать ему слишком большое значение. Но буря пронеслась над их семьей, и теперь услужливая и заботливая Жанна, предупреждающая любые желания домашних, довольствовалась всего лишь едва заметным выражением благодарности, которое далеко не всегда появлялось на лицах ее родных.
 Несмотря на наивность, девушка прекрасно понимала, что мать ее больна душевно, и старалась, как могла, нежностью и вниманием облегчить страдания отца. Жанна всегда знала и чем утешить братьев, которым частенько доставалось от родителей.
 Жан, старший из них, благоговел перед сестрой, всегда был рядом в радости и несчастье, улыбался, увидев ее улыбку, грустил вместе с ней. Высокий, сильный, хорошо сложенный, он был красивый парень. Благодаря ему и его сестре их жалкое хозяйство как-то еще сохранялось.
 Младший брат Пьер, с трудом переносил работу в поле. Маленький, тщедушный, он отличался тихим нравом. Красивым назвать его было нельзя; неправильные черты лица, правый глаз слишком велик и безжизнен (это придавало мальчику безобидный вид), левый, маленький, глубоко посаженный, порой вспыхивал каким-то огнем. Нелюбимое дитя в семье, Пьер больше тянулся к матери, ему казалось, что она все же выделяет его среди прочих.
 Мальчик любил Катрин нежно и самозабвенно. А мать? Мать же, казалось, не испытывала нежных чувств даже к крошке Маргерит; крики бедняжки не трогали ее душу. Но как только нетерпение побеждало безразличие Катрин, девочке здорово доставалось. «Это полезно для формирования характера», — спокойно говорила женщина...
 Между тем Матюрен Эрве понемногу затих. Жанна ухаживала за ним, и, похоже, небезуспешно. Она помогла отцу лечь поудобнее, сделала повязку, и старик смог дышать.
 — Жан, — обратилась девушка к брату, — ты пойдешь в город и приведешь доктора. Умоляю, пообещай ему все что угодно. Пусть только придет. Посуди сам, разве отец сможет без врачебной помощи оправиться? Умоляю тебя, собирайся поживее. В городе должны быть такие лекари, помогающие бедным. Господи! Ведь мы так несчастны. Должен же кто-то нам помочь.
 — Жанна, сестренка, я сделаю все, что в моей власти и в моих силах. Но получится ли? Наша деревня далеко от города. Прошу, не надейся слишком. Однако я постараюсь. Буду убеждать доктора до тех пор, пока он не согласится приехать.
 — Хорошо, Жан, хорошо. Вот возьми, продай это и заплати врачу.
 — Как же, Жанна, твой крест? — удивился Пьер. — Ведь его дал тебе папа!
 — Ему я его и отдаю, Пьер. Он очень дорог мне, это правда, но... Иди, брат, иди. Ничего не говори маме, понял?
 Жан нехотя кивнул. Он все понимал.
 — Ах, сестричка, как жаль, что нечем расплатиться с доктором. Так хочется, чтобы этот крест оставался у тебя, но что же делать. Проклятая нищета!
 — Иди, иди! Ничего не поделаешь. Боже, как страдает отец! — Послушай, послушай, Жанна...
 Все умолкли.
 — Ты слышишь? Кто-то кричит. Слышишь?
 Действительно, снаружи раздавались ужасающие крики.
 — О, Господи! Что это, Жан? Мама!
 Братья переглянулись и, вооружившись кольями, выбежали из дома. Входная дверь, жалобно скрипнув вслед уходящим, повалилась навзничь.




 Глава VII




Спасение путешественника, на которого напали бандиты. — Добрый человек решает помочь семье.

 Матюрен Эрве, заснувший было, пока поутихла боль, очнулся из-за шума. Движение доставило ему новую боль и новые страдания.
 — Жанна, Жанна, мне больно, мне холодно! Что там случилось?
 Ветер безжалостно продувал хижину насквозь. Она вся шаталась и дрожала под сильными порывами.
 — Укройся, отец. Погода очень плохая, но Бог убережет нас от еще больших испытаний.
 — Братья ушли?
 — Да, отец, да. Они услыхали чей-то крик и пошли туда. Только бы с ними ничего не случилось. Довольно уж с нас. Тебе холодно? О! Как медленно тянется время! Мама, ты не слышишь? Они не возвращаются?
 — Нет, — сухо ответила Катрин. — Ничего не видно: дождь, ветер. О мой Бог!
 Но тут вошел промокший до костей Жан.
 — Мы спасли его, он жив.
 — Кто?
 — Путешественник. Пьер тащит его тележку. Вот он. О, мерзавцы!
 На пороге появился мужчина лет пятидесяти в изодранной и испачканной грязью одежде. Его дорожный костюм безвозвратно погиб; широкий плащ, подбитый мехом куницы, теперь едва прикрывал колени.
 — Огня! Ради Бога, огня! Могу ли я обогреться у вас? Ах, негодяи! — Голос его дрожал.
 — Огня?
 Не обращая внимания на происходившее вокруг, мужчина прямиком направился к очагу, но вдруг замер. В трубе гудел ветер. Бедняга понял, что здесь ему могут предложить что угодно, только не желанное тепло.
 — Здесь нет огня... Да где же я нахожусь?
 Он, наконец, осмотрелся. Убожество и нищета, бросившиеся в глаза, затмили его собственные невзгоды.
 — Простите, добрые люди, что побеспокоил вас. Ворвался так бесцеремонно. Это все от страха. Я обязан жизнью двум юношам, пришедшим мне на помощь. Они ведь здесь живут, не так ли?
 В этот момент вошел Пьер. Он привязал лошадей тут же, у двери: другого места попросту не нашлось.
 — Добро пожаловать, месье, — проговорила Жанна. — У нищих нет ни замков, ни запасов. Дверь открыта каждому. Будьте как дома. То немногое, что есть у нас, да будет вашим.
 Неизвестный с удивлением посмотрел на ту, что ответила ему столь просто и душевно.
 Жанна хлопотала о чем-то, ее брат помогал, чем мог, а Матюрен Эрве, собравшись с силами, чтобы не напугать стонами гостя, делал знаки жене: мол, подай ему стул, на котором сидишь, единственный приличный стул в их лачуге.
 Катрин меж тем не шевельнулась. Ничто не в силах было возбудить в ней интерес.
 — Катрин, поднимись... видишь же...
 Незнакомец взглянул на Катрин, затем на Матюрена, заметив, что глаза его грустны и полны страдания.
 — Не беспокойтесь, пожалуйста, не беспокойтесь, люди добрые. Незваный гость не доставит хлопот своим спасителям. Как мне отблагодарить вас?
 — Месье, — произнес Жан, — отдыхайте. Вы перепугались и, должно быть, сильно устали. Давно ли на вас напали?
 — Нет, друзья мои, однако я уже давно беспокоился. Что-то внушало мне подозрения.
 — Дороги нынче пустынны!
 — Да, и это лишь усиливало мои опасения. Из Нанта я выехал сегодня утром. Как только миновал предместья, встретил безобразно одетую женщину, которая попросила подвезти ее. Дескать, неотложные дела велят ей прибыть в N... Говорила, что будет мне очень благодарна. Я взял ее с собой. Однако доверия она не внушала: ее взгляд меня пугал. Женщина пристроилась сзади, и мы пустились дальше. Я то и дело поглядывал на нее в окошечко. Дороги здесь и так дурны, а в это время года и подавно. Моя лошадь спотыкалась на каждом шагу. Тут — канава, там — камень. И вдруг я заметил, что женщина будто бы подает знаки кому-то, чтоб он не приближался.
 Я забеспокоился не на шутку. Сделал вид, что выронил из окна корзинку, и попросил женщину подобрать ее, а сам выглянул, чтобы убедиться, сошла ли она. И когда моя пассажирка спускалась, то я заметил под платьем мужские брюки. Сомнений больше не было. Я погнал лошадь, она пустилась галопом. Послышался свист. Я ускорил бег, ожидая погони. Позади бежали две женщины. Одна из них — мне знакомая, о которой я уже точно знал, что это мужчина, другая, похоже, и впрямь женщина. Они догоняли.
 На одном из поворотов моя лошадь споткнулась, и бандиты набросились на меня. Я закричал, позвал на помощь. К счастью, двое смельчаков прибежали на зов, а разбойники дали деру. И вот теперь я ваш гость...
 — Почему же мужчина переоделся женщиной? Не лучше ли было подослать к вам настоящую?
 — Я уже думал об этом. Полагаю, что разгадка проста: ведь пассажир должен был по дороге напасть на меня, а сделать это мог лишь мужчина. С другой стороны, мужчину я, возможно, поостерегся бы взять с собой, а женщине вряд ли отказал бы.
 — Верно. Бог вас уберег, месье, — сказала Жанна.
 — Благодарю, милое дитя мое. Рассказывают ли в этих местах о разбойниках, ворах, убийцах?
 — О нет, месье! — отвечала девушка. — Какой смысл им тут пробавляться? Поживиться, право слово, нечем.
 — Край глухой, и то правда. А вы не знаете этих мерзавцев? Может, приходилось когда-нибудь видеть?
 — Никогда, месье, — отозвался Жан.
 — Вы, кажется, очень страдаете, — обратился незнакомец к Матюрену Эрве.
 — О, мой отец очень болен, — ответила за него Жанна. — Хотел залатать крышу, а она обрушилась на него. У отца повреждена нога.
 — Ужасно! Вы послали за доктором?
 — Кому нужны нищие! Кто захочет ехать так далеко? Да и погода не для путешествий.
 Во время разговора Пьер поглядывал вокруг с явным равнодушием: казалось, происходившее нагоняло на него скуку. Катрин, сидя рядом, тихо спросила у сына:
 — Кто этот господин? У него вид богатого человека. Неужели он ничего не даст тебе за труды?
 — Откуда я знаю? — Пьер пожал плечами.
 — Нужно объяснить ему, как мы несчастны и бедны.
 — Только не это. Я ничего не буду просить.
 — Как хочешь. Куда он направляется?
 — Понятия не имею. Думаешь, я буду тратить время, слушая его россказни?
 — Пьер, мои вопросы тебя раздражают?
 — Нет, мама, но мне очень скучно. Терпения не хватает. Нужно уезжать отсюда, так больше нельзя, это равносильно смерти.
 Приезжий сразу понял все, что происходит в этом доме. Не нужно быть искушенным психологом, чтобы раскусить характер Катрин: вот уж у кого все на лице написано.
 Самому гостю было лет пятьдесят. Красивое, открытое, честное лицо, одно из тех, что привлекают внимание с первого взгляда. Такие люди прямо идут к своей цели, принимая добро и отвергая зло, безошибочно отличают настоящую нищету от напускной, помогая жертвам первой и выводя на чистую воду притворщиков. Несчастье и порок часто ходят рядом, уживаются бок о бок, словно дитя разврата и законный ребенок. Мало кто наделен даром отличать одно от другого. Наш новый знакомый относился к той части человечества, которая не только чутко реагирует на обман, но и не скупится на милостыню, на доброе слово.
 Месье Дорбей, так звали гостя, был удивительный человек. Вместе с богатством судьба одарила его и способностью тратить деньги во благо страждущих.
 Не тратя время даром, он всегда путешествовал, приходя на помощь тому, кто в ней нуждался. Обиженные судьбой встречали его со слезами на глазах и, провожая, тоже плакали, но это были уже слезы благодарности. Кто не знает цену таким слезам!
 И вот судьба снова привела месье Дорбея туда, куда он и стремился. Но теперь помочь несчастной семье наш путешественник стремился не только из любви к добрым делам — им двигала еще и благодарность к своим спасителям. Такой долг не окупается в раз. Его оплачивают всю жизнь, тем более тогда, когда герои и не думают о благодарности.
 Месье Дорбей успел разобраться в отношениях между членами семейства. Он сразу почувствовал холодноватую близость между Пьером и его матерью, не любивших, но понимавших друг друга.
 Угадать в Жанне ангела-хранителя дома тоже было нетрудно; она повсюду распространяла тепло и доброту, сдерживала слезы, чтобы не огорчать родителей, во всем помогала братьям и сестренке. Девушка изматывала себя работой и никогда не жаловалась...
 — Долго ли вы собираетесь оставаться здесь? — спросил гость у Матюрена Эрве.
 — Мы здесь умрем, месье, — с трудом ответил тот.
 — Ах, месье, — вмешалась Жанна, — у нас ничего нет, кроме этой лачуги. Ни родных, ни друзей. Кому мы нужны?
 — Способна ли эта заброшенная равнина прокормить вас?
 — У нас сильные руки, — отвечал Жан, — и, когда никто не болеет, можно на что-то надеяться.
 — Взгляните на моего бедного отца. Ему необходим уход, лекарства, деньги, нужна сиделка. А это, как минимум, четыре руки. Слишком много.
 — Дорогие мои, не беспокойтесь. Как только вернусь в Нант, тотчас пришлю вам честного и знающего доктора, надеюсь, он пообещает скорое выздоровление. Один лишь ветер, да вот еще дождь задерживают меня и заставляют злоупотреблять вашим гостеприимством.
 — О! Оставайтесь, месье, оставайтесь. Гости у нас редки. К тому же мы так признательны вам за добрые слова.
 — Спасибо, дитя мое. Вам трудно отказать, вы так любезны. Удобно ли было бы для вас, — переменил он внезапно тему, — перебраться отсюда в более пригодное жилище?
 — Мы только об этом и мечтаем, с утра до вечера Бога молим, — сказал Пьер. — Здесь плохо, да так, что дальше некуда. Верно, мама?
 — Куда уж хуже, сынок.
 — Я осмелюсь предложить вам более подходящие условия. Вы вправе принять их или отказаться. Все зависит лишь от вас.
 — О, месье, достаточно было бы того, что вы так тепло поблагодарили нас, ободрили и поддержали. Неужели вы хотите еще и помочь нам?!
 — Дитя мое, я призван помогать несчастным, приходить им на помощь. Это дело моей жизни, и я горд своим предназначением.
 — Да вы настоящий ангел, месье! Могли ли мы даже подумать в нищете нашей и бедах, что на свете есть такие люди. Мы ведь ничего, кроме несчастья да напастей, в жизни не видали.
 — Дорогие мои, — продолжал месье Дорбей, растроганный такими речами, — да не покинет вас надежда. Я же в свою очередь хочу сделать все, чтобы она осуществилась, и не ограничусь обещаниями, поверьте! Итак, согласны ли вы покинуть эту лачугу?
 — Да, месье, — отозвался Матюрен Эрве, который все это время внимательно слушал и не проронил ни слова. Бедняга позабыл о своих страданиях. Случившееся оказалось лучшим лекарством.
 — Послушайте же! В моих силах помочь вам. Сначала я устрою вас, Матюрен и Катрин Эрве. Вы уже немолоды и нуждаетесь в спокойном и обеспеченном существовании. К тому же у вас маленькая дочь. Так вот, некогда я помог в деле одному несчастному, но достойному человеку. Его коммерция процветала и приносила хороший доход. Теперь он умер, не оставив детей. Не желаете ли принять дело после него? Оно принесет вам больше, чем необходимо для сносной жизни. Вы будете счастливы, я полагаю. Жанна останется при вас, чтобы помогать вести хозяйство. Вы будете жить в трех лье [47] от Нанта, в предместье. Это почти городок. Ну, согласны?
 — Разве от такого отказываются, месье?! — воскликнул Матюрен. — Как нам благодарить вас? Я плачу, месье... Бедные мои детки! На них страшно смотреть, правда? Приходится закрывать глаза на невзгоды. Как же нам отблагодарить вас, месье?!
 — Дорогой Матюрен, рад, что вас устроило мое предложение. Нельзя упускать счастье. Вы правильно поступаете. Это я должен благодарить вас. — Дорбей терпеть не мог уговаривать людей, полагавших приличным долго отказываться и ломаться, поэтому теперь для него совершенно естественным было поблагодарить сразу согласившегося Эрве. — Спасибо, Матюрен. Это то, что я могу сделать для вас, вашей жены, Жанны и Маргерит.
 Жанна плакала, Катрин, как обычно, не выказывала ни малейшего интереса к происходившему. Вид у нее был такой, будто она вовсе не понимает, что случилось.
 — Теперь, — продолжал месье Дорбей, — остается договориться о Жане и Пьере. Так, кажется, их зовут?
 Мальчики с готовностью закивали. Пьер заметно оживился. Вот-вот и сбудутся его мечты.
 — Хотели бы вы, Матюрен, чтобы в вашей семье появился священник?
 — Боже правый, месье, вам должно быть лучше меня известно, как это хорошо. Однако мы и думать об этом не решались. Вручаем себя вашим заботам.
 — Надеюсь не обмануть надежд. Пьер поступит в семинарию [48] . Жан отправится со мной. Я определю его к учителям.
 — Благодарю вас, месье, — воскликнул Жан. — Мы вам так обязаны. Чем мы заслужили такие благодеяния? Честное слово, месье, мы не стоим ваших хлопот.
 — Ах, молодой человек! Час назад вы с братом спасли мне жизнь. Неужели сей благородный и самоотверженный поступок не стоит благодарности?.. Вас устраивает мое предложение?
 — Меня все устраивает, — заговорил в свою очередь Пьер. — Спасибо, месье. Я, как и мой брат, очень признателен вам.
 — Завтра я вернусь и привезу с собой врача. Он решит, можно ли вас перевезти отсюда. Погода, кажется, поутихла. Мне нора, надо приготовить все к переезду. Не беспокойтесь ни о чем. Пусть Жан проводит меня.
 Сказав так, месье Дорбей взял плащ, накинул на плечи и, приветливо помахав несколько обескураженному происшедшим семейству, вышел, уселся в кабриолет и в сопровождении Жана уехал.
 Немного погодя юноша, проводив гостя, вернулся в дом и не узнал своих родных: в хижине царило непривычное веселье. Только Пьер был задумчив. Погрузившись в мечты, мальчуган уже видел, какая замечательная необыкновенная жизнь ждет его в будущем.
 Устраивает ли предложение месье Дорбея?!! Вопрос, по меньшей мере, бесполезный. Все равно, что спросить у нищего, чего он хочет — хлеба или денег. Пьер готов был согласиться на что угодно, лишь бы изменить свою жизнь, вырваться из родительского дома, уехать — все равно куда — подальше от жуткой обыденности.
 Младший Эрве не отдавал себе отчета в том, на что соглашается: он просто об этом не думал. Мало-помалу его задумчивость улетучилась, и мальчик вновь повеселел. Веселость Пьера подействовала и на Катрин. Ее привычная угрюмость исчезла, и она принялась ухаживать за мужем. Кто знает, быть может, необыкновенная ее заботливость объяснялась страхом, что болезнь Матюрена не позволит им уехать завтра же.
 Жанна и Жан разделяли общее ликование, однако прятали свои чувства: натуры более вдумчивые, они не склонны были мгновенно переходить от радости к грусти и наоборот. Жизненный опыт подсказывал, что внезапное счастье может так же внезапно испариться, а сердце окажется разбитым и опустошенным. Умом они понимали случившееся, но душа боялась поверить в чудо.
 И хотя каждый из обитателей лачуги радовался открывшемуся заманчивому будущему по-разному, впервые за многие годы семья действительно была семьей; буря, завывавшая на улице, сегодня не проникала в их теплый, единый кружок. А каково приходилось в это время месье Дорбею? Да уж, путнику в такой вечер не позавидуешь. Но дело было не только в разыгравшейся непогоде. Конечно, управлять экипажем, который в любую минуту может опрокинуться в грязь, нелегко, тем более ветер все усиливался, и дождь лил как из ведра, но... Еще раз «но»!.. Думая об обитателях жалкой лачуги, Дорбей почему-то вспомнил о напавших на него бандитах. Казалось, что между разбойниками и хозяевами хижины есть неопределенная, неясная связь. Но наш путешественник гнал от себя эти мысли, возвращаясь к доброму делу, им задуманному.
 «Жанна, — размышлял он, — добрая, сердечная девушка. Ей под силу честная коммерция. Нужно оставить ее с отцом и матерью. Она им необходима как связующее звено. Надеюсь, что такая резкая перемена вернет Катрин к жизни. Как грустно: бесчувственная мать! Даже собственные дети не вызывают в ней теплого участия, нежности. Конечно, между Катрин и ее мужем нет кровной связи, но дети-то плоть от плоти ее — совсем иное дело. Она, кажется, выделяет среди всех Пьера. Мальчуган не так любезен, как его брат, но он сообразителен. Пусть поступит в семинарию: парню не помешает стать скромнее и послушнее. А Жан? Думаю, будет правильно отдать его на обучение кюре Сен-Мишеля. Перед ним отныне будут лишь благие примеры. Как мне кажется, юноше с таким складом характера этого вполне достаточно. Да поможет мне Бог!.. А все же странные эти бандиты, что на меня напали. Лицо переодетого женщиной я надолго запомню. Да, глухие здесь края».
 Наконец месье Дорбей прибыл на место. Прежде всего, он заручился обещанием доктора отправиться с ним завтра к больному. Засыпая, сей почтенный господин, все еще смутно видел то лица разбойников, то бедное семейство Матюрена Эрве, а за стеной жилища завывала непогода.




 Глава VIII




Благодетель семейства Эрве, месье Дорбей, привозит к Матюрену доктора Тюрпена и отправляет Пьера в семинарию.

 На следующее утро буря поутихла, но не прошла совсем. Время от времени налетали порывы ветра и бросали в лицо капли дождя. Однако вскоре немного прояснилось; исчезли тяжелые свинцовые тучи, покрывавшие землю густым саваном; ураган не завывал больше, рождая в душе тоску и чувство одиночества; не осталось страшных черных полос на небе, словно нарисованных неким всемогущим художником и пугающих обыкновенного смертного. Теперь в сером небе летели легкие, едва заметные облачка. Ветерок подхватывал их, словно тончайший шарфик. Неясные их тени не в силах уже были закрыть солнца. То тут, то там виднелись вырванные с корнем деревья, обломанные ветви с побитыми дождем листьями.
 Врач пришел к месье Дорбею в назначенный час. Милый и радушный человек, он старался чем мог поддерживать бедняков. Но на тернистом пути добродетели ему необходим был спутник. Потому-то месье Дорбей и познакомился с доктором, потому и старался брать его с собой в путешествия.
 — Далеко ли мы отправляемся, мой дорогой Дорбей? — поинтересовался доктор, как только повозка выехала на прямой тракт.
 — Почему вы спрашиваете?
 — Ах! Я предпочитаю точно знать, куда еду, — ответил месье Тюрпен.
 — Три лье, друг мой. Сегодня прекрасная погода, вчерашняя буря расчистила небо.
 — Да-да. Должно быть, вы попали в самый ураган. Надеюсь, ветер дул вам в спину?
 — В лицо, милый Тюрпен, в лицо. Он насквозь продувал мой кабриолет.
 — Значит, вы шли против ветра.
 — Вы никак не расстанетесь с морскими словечками. Эта профессия как-то не вяжется с вашим теперешним занятием.
 — Ах! Знаете ли, ведь не всегда делаешь то, что хочется... Вы совсем не смотрите на дорогу! Поосторожнее на этих жутких рытвинах, а то повозка вот-вот перевернется.
 — А я не рассказывал вам, что вчера на меня капали бандиты?
 — На вас напали?!
 — Да, друг мой. Меня спасли два смельчака, к которым мы сейчас и направляемся.
 — Так они были ранены в бою? Меня в дрожь кидает при одной мысли о том, какой опасности вы подверглись.
 — Успокойтесь, успокойтесь. Никто не был ранен, никто не пострадал в потасовке. Два мальчика пришли мне на помощь и, к счастью, вернулись домой живыми и невредимыми, без единой царапины. Если бы что-нибудь с ними стряслось, я был бы в отчаянии.
 — Как же это все могло произойти? — живо поинтересовался месье Тюрпен. Его страстью была наука, а одним из достоинств истинное сострадание к больному. Поэтому он всегда старался вызнать все подробно о том, что именно случилось с его пациентом.
 — Вы об Эрве? Незадолго до того, как мне появиться в их доме, ему на ногу упала часть оторвавшейся кровли.
 — Это серьезно, он будет долго выздоравливать, — отвечал месье Тюрпен.
 — Друг мой, я очень надеюсь на ваше умение и на вашу дружбу.
 — Постараюсь. Но расскажите же мне о дорожном приключении.
 — Не знаю, что бы со мной было, останься я один на один с разбойниками!
 И месье Дорбей подробно поведал доктору о том, что с ним приключилось накануне, не упуская ни единой детали и рисуя возможно более полный и точный портрет нападавших.
 — Вы абсолютно уверены, что точно описали их?
 — Их физиономии отпечатались в моей памяти так, что я, кажется, узнаю этих женщину и мужчину из тысячи.
 — Что вы думаете обо всем этом?
 — Трудно сказать, надо поразмышлять на досуге.
 — Не говорил ли я вам, что заканчиваю свой труд об умеренности? — после некоторой паузы вновь заговорил месье Тюрпен.
 — Правда? Вы ничего не говорили.
 — Друг мой, вы обо всем забываете, если речь не идет о главном в вашей жизни — о милосердии и благотворительности. И это чудесно. Однако не только бедняки нуждаются в помощи. Разве мой труд о пользе умеренного образа жизни не явится вкладом в наше общее дело?
 — О, безусловно!
 — Известен ли вам такой порок, как чревоугодие? День ото дня он все больше поражает общество.
 — Вы совершенно правы, дорогой Тюрпен.
 — И разве не сказал великий Сенека [49] : «Multos morbos multa fercula fecerunt? Vis numerave morbos guos mimera?» [50] Призываю в свидетели религию: что означают посты, воздержания? Не то ли, что религия давно осознала: неумеренность, обжорство рождают беспокойство и дерзость? Не их ли обуздать призван пост?
 — Думаю, что так оно и есть.
 — Если общество умеренно, рождается больше гениев, больше великих людей; невоздержанность убивает, мой дорогой Дорбей. Прошу вас, поосторожнее, мы сейчас перевернемся. Сократ [51] сказал, что умеренность — залог душевного здоровья, Аристотель [52] приравнивал ее к разуму. И это правда: невоздержанность губит мысль, постепенно, потихоньку истачивает ее; человек уподобляется животному. О, друг мой, это очень меня тревожит. Люди становятся глупы, честное слово...
 Слушая монологи доктора Тюрпена о книге, посвященной пользе умеренного образа жизни, месье Дорбей впал в полудрему. В конце концов он передал вожжи доктору, попросив его при этом с вниманием отнестись не только к проблемам высшего порядка, но и к прозе жизни. Мысли его теперь целиком были заняты семейством Матюрена Эрве. В каком состоянии он найдет старика? Как тяжела его рана? Доктор приедет, и все решится. Возможно, больного нельзя будет перевозить с места на место. Ему не слишком-то удобно в продуваемой всеми ветрами хибаре. Но, с другой стороны, надежда поможет несчастному выстоять. Непременно надо увезти оттуда всех, и тотчас же. Повозка достаточно вместительна, чтобы усадить всю семью.
 Месье Дорбей твердо решил не упускать из виду семейство Матюрена. Кто знает, может, торговля у них и не пойдет: к этому нужно иметь привычку. Тогда он придумает что-нибудь еще. Что касается Жана, то в этом пареньке Дорбей был уверен. Ему понравится у кюре. Да и где может быть лучше, чем под крылом священника? Для Пьера нет ничего перспективнее семинарии. Поначалу Дорбей направлял туда всех своих протеже, платил стипендию, одевал, как подобает молодым людям, служащим Богу. Дорбей с радостью наблюдал, как снисходит на юные создания благодать, как они расцветают под теплыми лучами религии.
 Размышляя о том, что уже удалось, и о том, что еще предстояло сделать в будущем, месье Дорбей сидел с закрытыми глазами, время от времени приоткрывал их, однако ничего не видел — это был взгляд, обращенный внутрь. Не видел он и ужасающих следов пронесшейся ночью бури, попадавшихся повсюду окрест.
 Доктор Тюрпен, напротив, был само внимание; здесь и там громадные грязные лужи, да такие глубокие, что приходилось сдерживать лошадей и проезжать через них медленно и осторожно; земля точно вспахана исполинским плугом, повсюду поваленные деревья, ветви, будто срезанные топором, а вот и опрокинутый ураганом домишко. В этих местах ветер поменял направление, и разрушенные деревни представляли довольно жалкое зрелище после буйства стихии.
 Такая картина предстала перед взором доктора Тюрпена, и он нашел ее слишком печальной.
 По-прежнему внимательно осматриваясь, доктор увидел вдруг какое-то неопределенное движение вокруг развалин, еще недавно, кажется, обитаемых. Почудились даже слабые крики. Похоже, кричала женщина, но ветер уносил звук в сторону. Тюрпен вслушался. Нет, он не ошибся.
 — Боже мой! Дорбей, Дорбей!
 — В чем дело? Мы уже приехали?
 — Нет! Взгляните вот туда: женщина зовет на помощь, ветер повалил хижину.
 — Да это же они! Остановитесь! Бежим скорее. Ваш инструмент, доктор! Идемте же!
 — Иду, иду!
 Путешественники поспешили выйти из повозки и бросились к месту происшествия.
 Это была хижина Матюрена Эрве.
 — О, месье! — кричала Жанна. — Мой отец! Моя мама! Маргерит! Они погребены под развалинами!
 И несчастная девушка зарыдала, заламывая окровавленные руки. Лицо ее представляло собой сплошной фиолетовый синяк.
 — А что с вашими братьями?
 — Они побежали за помощью. Ах! Месье, я сойду с ума! Разве под таким завалом можно выжить? Месье, ради Бога, спасите моих родителей! — Она металась между доктором и Дорбеем, потом снова кидалась растаскивать слишком тяжелые для девичьих рук камни. — Ах, месье! Я с братьями вышла из дому, когда порывы ветра стали нестерпимы. Мы надеялись хоть немного залатать щели в стене. Отец очень мерз. И в эту минуту все рухнуло. Помогите мне, месье, помогите!
 Пьер и Жан вернулись одни. Горе немилосердно. Остальным в округе тоже досталось, и никто не согласился помочь беднягам. Заметив двоих мужчин, мальчики припустили что есть мочи. Робкая надежда вернулась к ним.
 — Давайте вместе, месье, — предложил Жан. — Вчетвером мы, возможно, добьемся успеха. Сестра, отойди, ты устала. Отдохни.
 Все четверо принялись за работу. К делу надо было подходить с умом. Главное — не допустить, чтобы обвалились основные опорные балки. Они сильно покосились, и одно неосторожное движение привело бы к тому, что несчастные оказались бы заживо замурованными, если, конечно, они вообще еще живы. Двое стариков и крошка Маргерит находились под развалинами уже часа четыре.
 Камни начали разбирать с той стороны, где находилась дверь. Ветер дул прямо в эту стену, она накренилась, да так, что едва державшаяся крыша согнулась, словно ивовый прут, как раз над тем местом, где стояла кровать Матюрена Эрве; между полом и прогнувшейся крышей, таким образом, получился спасительный зазор.
 Надо было приложить немало сил и терпения, чтобы не подтолкнуть стену и не придавить очутившихся в страшном заточении. В дело пошли бревна, доски — все, чем можно подпереть крышу. Как только с этим было покончено, начали разбирать валуны.
 Жанна, обессилев от работы и горя, упала к подножию огромного дерева, да так и осталась лежать на земле. Жан трудился изо всех сил, Пьер старался не отставать от брата. Изнутри не раздавалось ни крика, ни стона, ни вздоха. Развалины хранили зловещую тишину. Ни признака жизни. Становилось как-то не по себе.
 Между тем, чем дальше продвигалась работа, тем тревожнее было на душе. В любую минуту могли наткнуться на мертвые тела, изуродованные и окровавленные. Каждый камень, что вынимали и бросали в сторону, всей своей тяжестью ложился на сердце несчастных детей. Надежда сменялась отчаянием, ведь неизвестность все же легче, чем страшная правда.
 — Доктор, — проговорил месье Дорбей, с трудом разогнув спину, — для начала необходимо вытащить Матюрена Эрве. Рана столь серьезна, что не даст ему пошевельнуться. Но надо быть очень, очень осторожными. Одно неверное движение, и мы размозжим ему голову.
 То, что некогда представляло собой стену, крышу, несущую конструкцию, превратилось ныне в бесформенного монстра, грозящего бедой. И все же удалось приподнять его на деревянных балках. Теперь нужно было расчищать дальше. Работа прямо ювелирная. Один толчок — и Матюрену конец. Однако судьба сжалилась над несчастными, и все окончилось благополучно.
 Матюрен чудом не пострадал. Раздавшийся снаружи шум вывел его из забытья. Мертвенно-бледный, он приподнялся на локтях и смотрел перед собой безумными глазами.
 — Отец, — вскричала Жанна, — отец! — Она бросилась к нему.
 Крик дочери вывел старика из оцепенения. Он расслабился, слезы ручьями текли из глаз: ему стало легче.
 — Дети мои, где я? Ах! Вспоминаю, это ужасно. С вами все в порядке? А где жена? Маргерит?
 — Успокойся, отец, сейчас мы все узнаем. Не волнуйся. Тот самый господин, что был у нас вчера, привез доктора. Да! Умоляю, не плачь, ты разрываешь мне сердце.
 Матюрена вынесли вместе с кроватью. И хотя двигаться старались как можно осторожнее, эта операция доставила ему невыносимые страдания.
 Доктор Тюрпен тут же осмотрел больную ногу, не обнаружив серьезных повреждений, чем снял камень с души детей. Однако они не долго радовались. Надо было вызволять остальных. Им, должно быть, не так повезло, ведь там, где находились Катрин и Маргерит, не оставалось пространства под обломками. Наверное, они погибли.
 И снова началась тяжелая работа. Камни, доски, толстые бревна переходили из рук в руки в полной тишине. И вот добрались до тела Маргерит, несчастной трехлетней крошки. Ей проломило голову, раздробило руки и ноги. Девочка уже не дышала...
 Старик заплакал. Горько видеть, когда плачет отец. Слезы матери понятны и естественны. Ветер срывает бутон, буря ломает стебель, горе сгибает и изматывает женщину. Но когда падает духом мужчина, значит, пронеслась слишком сильная буря.
 Увидев обезображенное тельце сестренки, Жанна опустилась на колени и замерла, словно мертвая. Все оборвалось внутри, душа превратилась в одну кровоточащую рану. Но девушке суждено было изведать еще большее горе.
 Вскоре извлекли из-под обломков тело Катрин. Она тоже была мертва. Равнодушие и бездеятельность сыграли с ней злую шутку. Будь она поактивнее, не сдайся сразу, она могла бы спастись.
 Матюрен, увидев труп жены, внезапно перестал плакать. Он разглядывал Катрин затуманенными, сухими, как бы не видящими глазами. Взгляд его стал свирепым. Но вскоре он уже опять плакал, осознав свою потерю. Конечно, Катрин не принесла ему счастья, он только терпел ее рядом. Но смерть стирает недостатки, которых так много видишь при жизни. Когда человек, близкий человек умирает, в памяти сохраняется лишь хорошее, и родные плачут о безвозвратном счастье.
 Жанна потеряла сознание.
 Жан и Пьер были совершенно ошеломлены. Для молодых, неокрепших душ подобные испытания невыносимы. Мальчики припоминали, как еще вчера мечтали о будущем, надеясь на лучшее. Вчерашняя радость, общее оживление. А что же сегодня?.. Воспоминания о недавнем веселье заставляли страдать неизмеримо сильнее!
 Удручающая картина. На первом плане — Жан и Пьер, взявшись за руки и опустив глаза. Потерявшая сознание Жанна, доктор на коленях рядом с ней, а поодаль Матюрен Эрве на своей кровати да склоненный над ним месье Дорбей; в стороне, в сумерках — изуродованные тела женщины и ребенка...
 — Дорбей, — сказал доктор, — эти двое мертвых, им уже ничем не поможешь. Двое остальных, — он указал на Жанну и старика, — в плачевном состоянии. Нужно как можно скорее увезти их отсюда.
 — А как же мертвые?
 — Месье, — вмешался Жан, еле сдерживая плач, — похороним мать и сестренку там, где они провели всю свою жизнь. На пышную церемонию надеяться не приходится. Мы возьмем все на себя. Пойдем, Пьер.
 Вооружившись лопатами, юноши принялись рыть могилу. Что может быть страшнее подобной картины? Все молчали, лишь слышался стук лопат о камни. Этот погребальный звук болью отдавался в сердцах присутствующих. Рыть было легко. Казалось, земля, с радостью и нетерпением принимает предназначенные ей жертвы.
 Наконец могилу выкопали. Тела положили вместе и забросали землей. Поставили деревянный крест. Вот и все.
 Поднявшись с колен, Жан и Пьер помогли погрузить сестру и отца в повозку.
 Месяц спустя Жанна и Матюрен были устроены, Жан отправился к кюре Сен-Мишеля, а Пьер — в семинарию.




 Глава IX




Мы знакомимся с месье Дельтуром, его супругой и дочерью Анной.

 Все вышеизложенные события произошли в 1829 году. Вернемся же к началу нашего повествования, а именно к 1839 году, к тому самому времени, когда случилось несчастье в старой церкви Святого Николая.
 Напомним о том, что некто в фиакре безуспешно пытался похитить своих пассажиров.
 Итак, фиакр внезапно скрылся от озадаченного месье Дельтура, надо сказать, вообще слывшего изрядным тугодумом. Народная молва утверждала, что он не принадлежал к числу самых находчивых и обычно терялся в любой ситуации.
 Ростом примерно метр семьдесят, сей господин был последним представителем своей фамилии. «Domus inclinata recumbit» [53] , — сказал Вергилий [54] . Добрый отец, великодушный муж, Дельтур имел единственный недостаток. Распределяя душевные и телесные достоинства, Небо не отпустило ему слишком много ума. Месье строил из себя знатного господина. Если довольно-таки глупо само по себе быть знатным в нашем преходящем мире, то уж совсем ни в какие ворота — стараться выглядеть благородным.
 Но простим бедняге этот грех, тем более что он имел некоторые основания поступать именно так. Ведь фамилия Дельтур, как нетрудно догадаться, начинается с буквы «д». А с этой буквы, как опять же известно, начинаются дворянские фамилии, да еще самого высокого полета. А как же иначе? Стоит лишь поставить апостроф [55] после буквы «д». Власти могли бы даже установить налог на этот самый апостроф, и немалый. Иначе, в самом деле, ничего не стоит какому-нибудь кучеру или барабанщику Национальной гвардии с фамилией, к примеру, Делабор или Дагузер утверждать об их принадлежности к высшему классу.
 О, Создатель! В былые времена множество фамилий начиналось с буквы «а», ее то прибавляли, то вычеркивали из начала слов. И никакого особого смысла это в себе не несло.
 В наши дни с буквой «д» — совсем иное дело. Ее никак не придет в голову отсечь от фамилии. А вот добавить — с милой душой. Что и говорить, прогресс!
 Стремление выйти в аристократы [56] превратилось прямо-таки в эпидемию. Те, кому Бог не дал достойного титула, шагу ступить не могут без кумиров [57] благородного происхождения. Они светят им, точно факел во тьме. Знатностью прикрываются, как плащом. Нет ни одного клуба или общества, где фамилии президента или вице-президента не начинались бы на «д». Даже в учебниках грамматики то же самое. «Ваше имя мадам де Жанилос?» — «Да, это я», или еще что-нибудь в том же роде.
 Как бы то ни было, а всегда и везде царит убеждение, что буква «д» обладает неким кабалистическим смыслом, в ней затаено особое очарование, притягательность, потому что ей одной подвластно невообразимое: произвести человека в аристократы.
 Итак, месье Дельтур, пишущий свою фамилию без апострофа, был рантье, то есть его доход составлял пять-шесть тысяч франков [58] ренты, на кои он и жил вместе с супругой и дочерью. Жене было сорок четыре, дочери — восемнадцать, а самому отцу семейства двадцать второго февраля исполнилось пятьдесят.
 Не могу с уверенностью сказать, кто его родители и более древние предки. Он об этом не распространялся. Полагаю, что в глубине души Дельтур не был столь самонадеян, чтобы причислять своих пращуров к высшему обществу.
 Женившись, месье Дельтур ничем не занимался и не походил на современных молодых людей. Состояние принесла ему невеста, тоже, кстати, наверняка не происходившая из аристократического рода, а, как все мы, грешные, — от Адама и Евы. Грузная, не слишком красивая, но добрая и чувствительная, мадам Дельтур очень любила мужа, полностью разделяя его мысли и привязанности.
 Супруги, живя счастливо и спокойно, согласно статьям 212, 213 и 214 Гражданского кодекса, воспитывали дочь, мадемуазель Анну Дельтур, ту самую, с которой случился обморок во время катастрофы.
 Небо одарило девушку необыкновенной красотой, и еще большей грацией. Лишенная напыщенных иллюзий и кривляний, она была из тех, кто вызывает к себе истинную любовь. И всякое благородное сердце отвечало этому сердцу чувством чистым и трепетным.
 Судите сами: нежный розовый лепесток сомнется и увянет от первого же легкого дуновения; цветок, едва сорванный, изнемогает и тускнеет, но в душе таит сильные чувства. Девушке и невдомек, отчего она вся дрожит и пылает. О, возраст колебаний и нерешительности. Душа с трудом расстается с чрезмерной невинностью. Покрывало целомудрия, коим до сих пор было покрыто сердце, приподнимается от первого дуновения любви. Беспокоит что-то несказанное, необъяснимое, мучают вопросы, на которые нет ответа. Порой видишь, да не слышишь, а то и наоборот.
 Юность желает и страшится своих желаний, делает шаг и в страхе останавливается, смеется и плачет. Такое чувство испытывает человек, из кромешной тьмы попавший вдруг в яркий свет. Сердце борется с самим собою. Однако важно, чтобы незнакомые чувства и ощущения наступали постепенно, не налетали ураганом. Не то слишком скорое, внезапное прозрение погубит невинную душу.
 Такова была Анна Дельтур, ее душа и сердце. Все ощущения и раздумья тотчас же отражались на лице ее: то тень пробегала по прекрасным чертам, то вновь воцарялся покой, и тогда лицо светилось простодушием и наивностью, подобно солнцу, вышедшему из-за туч.
 Странно, что такое неземное создание было обязано своим появлением на свет супругам Дельтур, людям добрым, однако слишком уж приземленным и практическим. Старики и сами не раз спрашивали себя, как случилось, что у них родилась дочь, столь мало на них похожая. Между тем они гордились своей Анной, а пуще прочего — ее красотой. Они восхищались ею, как зрители искусством жонглеров или акробатов, не задаваясь вопросами, что чувствуют артисты.
 Да и мало кто во всей округе способен был оценить прелести Анны Дельтур. К тому же семья вела не очень открытый образ жизни. Месье Дельтур почитал ниже своего достоинства общаться с обыкновенными горожанами. Он был бы не прочь войти в круг городской знати. Месье де Пти Жан, к примеру!.. Но аристократы предпочитали прятаться в фамильных особняках, тешась собственной спесью и скукой.
 Месье Дельтур не мог войти в высшее общество и довольствовался малым. В доме, как правило, было тихо и безлюдно. Это зимой, а летом семейство отправлялось в деревню в трех лье от города, под названием Бащ-Гонтроньер, в Бренской общине. И там коротали дни в еще большем одиночестве. Конечно, и речи не могло быть о том, чтобы беседовать с местными жителями. По воскресеньям ходили в церковь и раздавали крестьянам монеты. Это было исключительно приятным занятием.
 Но вот летом 1838 года семья поспешно вернулась из деревни в Нант, чем-то удрученная. Месье Дельтур, как ни старался, не в силах был сдержать порывы гнева. Мадам Дельтур часто плакала. Они совсем уединились, будто бы прятались ото всех. Анна вернулась бледная, возбужденная и расстроенная. Причины такой перемены никто не знал.
 По округе поползли слухи (прислуга и швейцары в распространении сплетен такие же искусные мастера, как пекарь в изготовлении булочек) от одного к другому, из уст в уста. Все началось со швейцара дома Дельтуров и того, что служил напротив, в доме номер двадцать. Слухи разрастались, шуршали по лестницам и гостиным, наполняя собой улицы и дома. Словом, все как в басне Лафонтена [59] «Женщина и секрет». К тому же с каждым разом рассказ обрастал новыми подробностями. Тем не менее, сколько ни болтай, правды все равно никто не знал, а потому соседи, в конце концов, успокоились и забыли об этом.
 А Дельтуры потихоньку начали приходить в себя, мысли о неминуемом несчастье отошли на второй план и стерлись из памяти. Отец семейства стал спокойнее. Мадам меньше плакала, а к Анне мало-помалу возвращалась жизнь, как к человеку, пробудившемуся от мутного сна. Она оживала, словно цветок после пронесшейся и едва не погубившей его бури. Начали даже поговаривать о возвращении после Пасхи в деревню. Месье Дельтур предпочитал Готроньер другим местам, ибо, подобно Цезарю [60] , стремился скорее быть первым в провинции, чем вторым в Риме. Мильтон так это перевел:
 «Лучше быть королем в Аду, чем рабом нa Небесах». А французский автор выразился иначе: «Я предпочел бы быть головой мухи, нежели хвостом льва».
 Однажды кто-то увидел, как в дом заходит некий уже знакомый нам персонаж, на что сразу обратили внимание на улице Клавюрери. Еще бы! Ведь к Дельтурам почти никто не приходил. А теперь пожалуйста — старый Жозеф. Да, да, это был именно он. Но что нужно здесь старику? Тотчас снова разнеслись по улице слухи, один чуднее другого. В конце концов, договорились до того, что вскоре ожидается свадьба Жозефа и красавицы Анны. Таковы люди. Если они не в состоянии раскрыть тайну, то напридумывают в отместку такого...
 Но старый звонарь больше не появлялся, и слухи сами собой снова утихли.
 Все это происходило до катастрофы в церкви Святого Николая. А в тот самый вечер Анна вместе с одним из родственников вышла из дому и направилась послушать проповедь. Старики понимали, что девушке необходимо хоть какое-то развлечение. Проповедь как нельзя лучше подходила к ее теперешнему состоянию.
 Месье Дельтур был слишком важной особой, чтобы самому идти на подобное сборище, и он доверил дочь своему двоюродному брату, человеку добродетельному и душевному. С ним Анне нечего было опасаться.
 Слава Богу, что мадам Дельтур не пошла вместе с ними. Мы-то с вами, читатель, знаем о последующих событиях того вечера. Ужас охватывает при одной мысли о том, что эта полная, грузная, неповоротливая женщина могла оказаться в давке. Случись так, среди множества погибших была бы и она.
 Когда весть о катастрофе донеслась до улицы Клавюрери, родительские чувства взяли верх над всеми предрассудками, и оба сломя голову кинулись на поиски дочери. При виде бедняжки и ее спасителя месье Дельтур отступил от своих правил; отцовские чувства перевесили, и он сердечно пожал руку незнакомцу, сказав: «Спасибо, месье, спасибо. Завтра же моя дочь отблагодарит вас». Слова вырвались как-то сами собой, помимо воли, подобно тому, как мина взрывается подчас вопреки стараниям минера. Простое человеческое чувство, отцовскую благодарность нельзя измерить, нельзя подчинить рассудку.
 Однако немного погодя месье Дельтур уже раздумывал: «Кто этот молодой человек? Откуда он? Знатен или буржуа? Не ляжет ли это пятном на мой герб [61] ? Но, с другой стороны, юноша спас мою дочь. И все же мы не должны приглашать его. Мало ли я унижения терпел, когда пришлось принять этого старого Жозефа? Он оказал мне важную услугу. А этот негодяй, что преследует нас повсюду... Что же сказал Жозеф?.. Тут какая-то тайна, которую я не в силах постичь. И, тем не менее, это не причина, чтобы принимать в доме незнакомых мужчин. Да и что такого особенного он совершил? Всякий на его месте кинулся бы спасать мою дочь. Ведь она так красива и из такого знатного рода! Ради Анны можно и собой пожертвовать. Но все-таки, почему он спас ее?.. Может, молодой человек благородного происхождения? Кто знает? Надо все хорошенько обдумать завтра».




 Глава X




Галлюцинации [62] и кошмары Анны. — Разговор между матерью и дочерью, одержимой ужасным видением.

 Лишь только они вошли в дом, мать поспешила уложить дочку в постель. Месье Дельтур удалился к себе, чтобы привести мысли в порядок и унять разгулявшееся воображение. В создавшейся ситуации мысли о благородном происхождении и знатности одолевали его сильнее обычного, поскольку предстоял визит незнакомца, спасшего Анну.
 Месье Дельтуру состояние дочери показалось не настолько серьезным, чтобы посылать за доктором. Тем более что, приняв успокоительное, Анна заснула тяжелым сном.
 Отец тоже вскоре уснул, а мать осталась подле дочери, намереваясь провести у ее изголовья всю ночь. Когда ребенок болен, матерям не до сна; если дрема и смежит на мгновение глаза, то сон будет чуток и мимолетен. Анна была горячо любимой дочерью, которую любой ценой оберегали от бед и огорчений.
 Мадам Дельтур отдавала себе отчет в том, насколько серьезно положение ее девочки. Для тонкой, чувствительной натуры не слишком ли много впечатлений? Когда несчастье приходит в первый раз, еще можно надеяться, что оно не повторится, но после второго случая надо быть настороже. Насколько хватит терпения у злоумышленника? Ясно, что он где-то рядом и ждет удобного случая.
 Мадам Дельтур поправила подушку, поцеловала любимую дочь и приготовилась провести рядом с ней бессонную ночь. В комнате стоял полумрак, неясные тени скользили и дрожали на стенах. Пожилая женщина в задумчивости тяжело присела в кресло.
 Заботливая мать занавесила белоснежные шторки над постелью больной, чтобы свет ночника на столике рядом не слепил глаза. На том же столике расположились склянки с микстурами, целебными настоями из трав и прочими снадобьями.
 Спальня Анны была не слишком велика. Секретец возле окна, несколько стульев, там и тут духовные книги, письма — дописанные и только начатые, шитье — все, что обычно можно увидеть в комнате восемнадцатилетней девушки. Лишенная роскоши, комнатка Анны радовала глаз чистотой и прибранностью, источала едва уловимый аромат невинности и свежести. Сердце здесь наполнялось чувством гармонии мира.
 Вообще, в комнату молодой девушки заходить можно далеко не каждому. Это святая святых, особенное место в доме. Не столь важно, какая мебель находится здесь: секретер, комод или кровать. В такой комнате неповторимая атмосфера, в ней очищается душа.
 Все грубое, материальное исчезает. Самые простые, прозаические с виду предметы преображаются, вовлекая душу в нечто чарующее, поэтическое. Подумайте только. Чистая, сверкающей белизны постель, едва-едва прогибающаяся под почти невесомым телом девы, — самая таинственная эмблема непорочности.
 Мадам Дельтур, натура сугубо материалистическая, да и пожившая уже немало, не могла разделить поэтических настроений дочери. К тому же мадам была чересчур набожна, а это зачастую препятствует развитию ума и воображения женщины. Впрочем, так оно, может, и лучше. Отдайся мадам Дельтур игре этого самого воображения, она не смогла бы сосредоточиться на самочувствии дочери.
 Анна была чем-то глубоко потрясена и находилась в предельном возбуждении, слегка погашенном снотворным, однако разыгрывавшемся вновь: девушка металась из стороны в сторону, как будто старалась отделаться от навязчивой идеи. Глядя на ее движения, можно было предположить, что она отгоняет от себя невидимого врага. Затем девушка, продолжая бредить, села на край кровати. Время от времени черты ее лица искажались страхом, широко открытые глаза не двигались, руки лихорадочно цеплялись за простыни. Но, увидев мать, бедняжка встрепенулась и испуганным голосом, запинаясь, заговорила:
 — Мама, мама! Он здесь, рядом со мной, он вернулся; он жжет меня, жжет. Мой молитвенник, Боже, где мой молитвенник? Спаси меня, защити меня, вот он; бей его, бей!
 — Не волнуйся, дочка, это я, твоя мамочка, — пыталась успокоить Анну мадам Дельтур. — О, как ты пугаешь меня, успокойся. Здесь никого нет. Он не придет. Ты в своей комнате, вглядись хорошенько. Я рядом.
 — Мой молитвенник, мой молитвенник!
 — Ах, Анна! Его здесь нет. Он потерян. Не убивайся так. Я дам тебе все что хочешь. Ради Бога, успокойся, усни!
 Мадам Дельтур крепко поцеловала Анну, уложила поудобнее, согревая дрожащие руки. Девушку еще преследовал кошмар, в ушах звенело, и звон этот отдавался во всем теле.
 — Мама, как он ужасен! Правда, что он больше не вернется? Пойми, если я увижу его хотя бы еще раз, я умру. Разве ты не пожалеешь свою дочь? Заклинаю, не давай ему войти, закрой двери. Я слышу колокольчик! Не открывай, не открывай, он сожрет меня! Боже, он входит, входит! Убирайся, ты мучаешь меня; мама, на помощь!
 Больно было видеть, как терзается несчастная девушка, дрожа, словно одинокий листок под порывами бури. Нужно позвать врача, но как? Мадам Дельтур не могла оставить дочь ни на минуту, ни на секунду: девушка заметалась пуще прежнего. Припадок был столь сильным, «что мадам понадобились мужество и крепкие руки для борьбы. На мгновение больная затихала, и ее мать могла хоть немного отдышаться. Но потом все повторилось вновь.
 — Мама, я больше не пойду на исповедь, это слишком страшно. Как он отвратителен, весь черный, черный, пустые глаза, чудовище. Он ведь ушел, не так ли, ты прогнала его? Добрая моя мамочка, я так люблю тебя! Ты ведь не оставишь меня, правда же? Поцелуй меня, поцелуй еще раз.
 Девушка точно впала в безумие, мысли путались. Внезапно она замерла. Черты лица разгладились и успокоились, как воды озера, когда стих ветер. Она оставалась без движения, с закрытыми глазами и, казалось, спала. Но долго это не продлилось. Ее пробудило страшное видение. Это, должно быть, действительно было ужасно. Анна походила в этот момент на беломраморную статую. Одежда в беспорядке, голые плечи, руки, точно восковые. Она была так бледна, что едва выделялась на фоне сверкающей белизны простынь.
 Сложив ладони перед грудью, девушка какое-то время оставалась в позе молящейся, потом, высвободившись из-под одеяла, поднялась на колени. Она как будто прислушивалась к словам кого-то невидимого, усердно отвечая на благие советы молчаливым согласием. Вдруг кровь прилила к лицу, оно порозовело, оживилось. Девушка, вздрогнув, вздохнула (вздох был странный, не грудной) и без сил, повалилась на кровать.
 Мать испугалась, ей показалось, что жизнь покидает ее девочку. Несчастная женщина опрометью бросилась звать на помощь. Несколько минут спустя в комнату вошел месье Дельтур, а вслед за ним служанка и доктор. Доктор Тюрпен жил ближе всего, и именно он поспешил на зов отчаявшихся родителей.
 — Долго ли продолжался припадок? — спросил доктор у мадам Дельтур, после того как она пересказала ему события, предшествующие нервному расстройству дочери.
 — Несколько часов, месье.
 — С того самого происшествия, что так ее потрясло, она быстро оправилась?
 — Быстро, месье. Мы даже надеялись, что нашим несчастьям пришел конец. Думали вернуться в деревню, но сегодня...
 — Все ясно, — вздохнул доктор, — дело в мужчине. Надо бы повидать Дорбея и обязательно поговорить с ним.
 — Есть ли надежда, что наше дитя выздоровеет? — спросил месье Дельтур.
 — Надежда, безусловно, есть. Припадки будут продолжаться. Но со временем то, что так волнует вашу дочь, забудется. Не противоречьте ей ни в чем, соглашайтесь со всеми ее причудами и желаниями. Вы упоминали о молодом человеке, вынесшем девушку из давки?
 — Да, месье. Мы ему очень признательны, — отвечала мадам Дельтур, — с удовольствием примем у себя.
 — Месье, — перебил ее муж, — быть может, нам не стоит принимать этого незнакомца? Как ваше мнение?
 — Напротив, новое лицо развлечет вашу дочь и, возможно, укрепит в борьбе против фантомов, мучающих ее. Если нет серьезных препятствий, я советовал бы вам принять его.
 — Но...
 — Что же будет с нашим ребенком, месье? — вмешалась мадам Дельтур, заметив, что муж сбивается не на ту тему.
 — Сейчас Анна отдыхает, она очень слаба. Припадок совершенно измотал ее. Если начнется следующий, у бедняжки может не хватить сил. Постарайтесь не будить ее. Прошу вас, мадам, не беспокойтесь.
 — Спасибо, доктор. Я побуду с ней, я ужасно волнуюсь.
 — Конечно, мадам. Когда рядом мать, для ребенка нет ничего лучше. Это самое эффективное лекарство.
 — Вы зайдете к нам завтра?
 — Да, мадам.
 — Рано?
 — Нет, мадам.
 — Почему же, доктор? — забеспокоилась мадам Дельтур.
 Доктор ответил не сразу:
 — Мне необходимо кое-что выяснить. Как только я все улажу, немедленно поспешу к вам. Надеюсь, мадам, я не понадоблюсь вашей дочери.
 Доктор попрощался и вышел, бормоча себе под нос: «Это невероятно; не ошибаюсь ли я? Впрочем, посмотрим».
 Проводив доктора Тюрпена, мадам Дельтур вернулась к постели дочери, а месье Дельтур улегся на свою кровать не раздеваясь, готовый к любым сюрпризам.
 Усаживаясь у изголовья больной, мадам Дельтур бросила беспокойный взгляд на ее лицо. Анна так ослабела, что едва дышала, и мать время от времени с испугом прислушивалась, не исчезло ли дыхание вовсе. Мадам Дельтур положила руки девушки поудобнее, поправила одеяло и глуше занавесила полог, чтобы больную не беспокоили комары. Так, не смыкая глаз, просидела она до самого утра.




 Глава XI




Жюль Деге беспокоится о будущем спасенной им девушки. — Встреча с Мишелем Рондо. — Что случилось со старым Жозефом?

 Проснувшись на следующее утро, доктор Тюрпен отправился к месье Дорбею. В этот же ранний час, встав с постели, Жюль Деге решил навестить своего друга Мишеля Рандо.
 У молодого человека нашлось немало причин для беспокойства, и ему еле-еле удавалось держать себя в руках. Надо было спешить. Во-первых, он хотел убедиться, что его друг Мишель Рандо остался вчера цел и невредим. Во-вторых, он собирался отдать последний долг старику Жозефу, ибо видел, как тот поднимался на колокольню, и не сомневался, что его уже нет в живых. В-третьих, поскольку Жюль считал Жозефа мертвым, то пора было вскрыть таинственный конверт. И, в-четвертых, последняя забота, хотя наш герой и не отдавал себе в том отчета, отодвигала на второй план все остальные: мысль о спасенной девушке неотступно преследовала его.
 Как это часто бывает с влюбленными, Деге чувствовал себя и счастливым и несчастным одновременно. Его поразила красота Анны, но о ком же тогда говорил, кого пророчил ему Жозеф? Да и откуда старый звонарь мог знать будущее? Не тронулся ли он, часом, так доверяя старику? Между тем Жюль все время видел перед глазами прекрасное лицо незнакомки. Куда бы он ни заглянул, на каком бы предмете ни остановил взгляд, все виделось в тумане, как бы сквозь мерцающий портрет девушки.
 Жюль не был человеком независимого ума и не обладал достаточной способностью к трезвому рассуждению. Попробуйте уравновесить чаши весов, когда на них неодинаковый груз. Ничего не выйдет, ведь так? То же самое происходило и с молодым человеком; думы о юной красавице занимали его куда больше, чем все остальные.
 Жюль силился воскресить в памяти недавние события, вспомнил безжизненное тело в его руках и желание, во что бы то ни стало спасти, вынести несчастную из толпы. Ему нравилось вспоминать о трудностях, усталости, опасностях пополам с надеждой, и как-то незаметно, само собой получилось, что он начал преувеличивать эти опасности и то, с какой самоотверженностью, с каким мужеством он им противостоял, чтобы вынести из церкви драгоценную ношу. Еще немного — и Жюль почувствовал бы себя героем. Но простим юноше. Он так любил незнакомку, что она стала для него божеством; он верил в нее, и эта вера, казалось, способна была сдвинуть горы.
 Так, лелея мысли о своей внезапной любви, Жюль добрался до улицы Порт-Гишар, номер восемь, где жил Мишель Рандо. При виде знакомого дома он очнулся от сладких грез и удивился, что пришел сюда машинально, не помня дороги. Однако он вернулся на землю. Мишель остался после гибели Жозефа единственным, кому он мог доверять всецело. Если и Мишель пал жертвой катастрофы, с кем же он останется? Жюль не мог больше раздумывать об этом. Когда рука ощутила холод перил на лестнице, его бросило в дрожь.
 Жюль. вдруг разом ощутил весь ужас реальных событий, и опасности, которые он только что с ребяческим бахвальством преувеличивал, предстали перед ним достаточно серьезными сами по себе. Деге решил немного пройтись по аллее рядом с домом, чтобы прийти в себя, подышать свежим воздухом. Со стороны он, пожалуй, походил на человека, потерпевшего кораблекрушение.
 Молодой человек вышел на улицу и осмотрел дом снаружи. Ничего особенного. Такое же сумрачное, угловатое здание, как и всегда; камень, дерево, шифер — все по-старому. Дом недавно покрасили, и вид у него стал немного веселее. Привычная обстановка подействовала на Жюля успокаивающе. Он прошелся по аллее, вернулся, поднялся на крыльцо, позвонил и мгновение спустя уже обнимал друга, отворившего ему дверь.
 — Мишель!
 — Жюль!
 — Благодарение Господу, ты жив и здоров.
 — А ты? Куда ты исчез?
 — Я все объясню, Мишель, только дай посмотреть на тебя. Я ведь думал, ты погиб, и не решался войти. Как же можно было забыть о твоей всегдашней осторожности и хладнокровии?!
 — Я не стал пробираться сквозь обезумевшую толпу, а подождал сзади, пока все утихнет.
 — Потрясающе! Мне бы и в голову не пришло. Но я не мог ждать, Мишель.
 — Ты устал, отдохни немного. Тебя ранило?
 — Нет. Мне досталось, это верно, но меня не ранило. Во всяком случае, в том, что касается тела.
 — Сядем и поговорим спокойно.
 Друзья устроились возле окна. Жюль был бледен и чем-то заметно расстроен. Собравшись с мыслями, он начал.
 — Мишель, — произнес он с грустью, — старый Жозеф погиб.
 — Ты уверен?
 — Разве ты не видел, как он поднимался на колокольню?
 — Видел.
 — А страшный крик слыхал?
 — Да, конечно.
 — Ты не узнал его голос?
 — Все произошло так внезапно, что у меня не было времени подумать об этом.
 — Нет, нет, это был его голос, я знаю наверняка.
 — Но, быть может, он все же не умер?
 — Невозможно, Мишель!
 — Знаешь, несчастье произошло не из-за того, что колокол упал, а из-за страха, из-за паники.
 — И какой вывод ты делаешь? — спросил Жюль, думавший, казалось, о чем-то ином.
 — Думаю, Жозеф мог и не погибнуть.
 — Мишель, пойдем к нему! Поднимемся на колокольню. Если же он мертв... Будто в предчувствии недоброго мне как-то не по себе, друг мой.
 — Жюль, из церкви мы пойдем прямо к тебе. Еще очень рано. У нас есть время поговорить.
 — Спасибо, Мишель, спасибо.
 — Видишь ли, Жюль, у тебя робкая душа. Я более рассудителен и хладнокровен, а потому более трезво способен оценить обстановку. Чем дальше ты будешь отодвигать роковой момент, тем сильнее будет твое беспокойство. Поверь мне, советы, предсказания Жозефа ни к чему тебя не обязывают. Будь мужчиной. Когда ты рассказал мне твой секрет, я, как и Жозеф, ответил: «Подожди, Жюль». Теперь я говорю: «Ничего больше не жди».
 Речь идет о твоем будущем. Что касается состояния, то ты хорошо обеспечен и всегда будешь жить в достатке. Нищета тебе не грозит. Что же до женитьбы... Ты влюбчив и чувствителен. Но дело это серьезное, выбирать надо с умом. Старый Жозеф хотел помочь тебе. Мы знаем, что у него был богатый жизненный опыт. Следует прислушаться к нему.
 Мишель способен был говорить долго. Жюль же думал совсем о другом.
 — О чем ты задумался, Жюль? — обеспокоенно спросил Мишель.
 — Ни о чем, Мишель, ни о чем. Я благодарен тебе за участие.
 — Жюль, послушай. Если ты раскаиваешься в прошлом...
 — Нет, Мишель. Нужно взять себя в руки. Нет, я ни в чем не раскаиваюсь.
 — Если ты все-таки раскаиваешься, забудь обо всех секретах Жозефа. Я, со своей стороны, готов все для тебя сделать.
 — Нет, Мишель. Раз начали, надо идти до конца.
 — Хорошо.
 — Мишель, ты будешь рядом?
 — Я же тебе обещал.
 — Пойдем, надо отдать последний долг Жозефу.
 — Но, может быть, он все-таки жив. Вдруг он упал на мягкий песок.
 — Он мертв, Мишель, это я тебе говорю. Поверь, только очень важное дело помешало мне тут же подняться на колокольню.
 — Ты так хотел спастись? — спросил Мишель с улыбкой.
 — Я спасался не один.
 — О, это другое дело. — И Мишель задумался.
 — Ты все узнаешь. А сейчас пойдем к Жозефу.
 — Живому?
 — Мертвому!




 Глава XII




Снова встает вопрос о таинственном проповеднике. — По дороге в церковь Жюль и Мишель встречают похоронную процессию.

 Друзья не торопясь вышли из дому. Несмотря на то, что Жюль бодрился на словах, он все же был слаб и идя опирался на руку Мишеля, который шел медленно, подстраиваясь под шаг приятеля. Пройдя Порт-Гишар, они вышли на длинную, узкую и извилистую улицу Пти-Бушри.
 Мишель понимал, что Жюля нельзя оставлять один на один с его мыслями, и потому пытался развлечь друга. Но бледный, подавленный вид юноши, свидетельствовал о бесполезности этих попыток. Движение, действие восстанавливают душевное равновесие, все равно как часы Брегет [63] ремонтируются на ходу сами собой. Мишель старался помочь другу любым способом.
 Они прошли улицу, никого не встретив и не заметив ничего особенного. А между тем более чуткий наблюдатель наверняка обратил бы внимание на непривычное возбуждение прохожих — смятение на лицах, немой вопрос в глазах, удивление в каждом жесте. Возможно, это вызвано вчерашним событием. Да, скорее всего, так. Тем более что обрывки разговоров, долетавшие до слуха, словно листва, поднятая порывом ветра, были о катастрофе.
 — Матушка Генель, я уж и не чаял увидеть вас в вашей лавке сегодня утром.
 — Отчего же, папаша Годелюро?
 — Откуда я знал, может, вам взбрело в голову отправиться вчера на проповедь?
 — Какое ужасное происшествие! А вы не знаете...
 — Скажите, Лебон, о чем долдонит все время эта городская сплетница?
 — Кто?
 — Да Мао, вы не знаете?
 — Финот сказал, что письмо подложное.
 — Какое письмо?..
 — О, Ланжевин, первая красотка в городе! Ты ведь обычно любишь поживиться во время проповеди. Ты была там?
 — Конечно. Вот глупость, какого-то солдатика подцепила.
 — Вид у тебя взъерошенный!
 — Черт побери! Боюсь, как бы мой душка Этев не ушел.
 — Да, хорош улов...
 — А потом перекрикивались с одной стороны улицы на другую:
 — Что-то во всем этом странное, не правда ли, соседка?
 — Ох, не говори! Думала, меня двадцать раз придушат. Кажется, этот хваленый проповедник так и не появился...
 Мишель вслушивался в разговоры, и они немало удивляли его. В это время друзья подходили к концу улицы Порт-Гишар. Здесь беседовали двое, бакалейщица и швейцар.
 — Жюль, — толкнул он приятеля, — послушай-ка.
 — Что такое?
 — Послушай, я тебе говорю.
 И они замедлили шаг.
 — Хотите верьте, хотите нет, Гужон, но мой муж сам мне это рассказал.
 — А откуда ваш муж это знает, Жюпен?
 — Что за вопрос? Он ведь разносит газеты. Там и прочел, что отец Брюно проповедовал вчера в Бордо. Даты не сходятся, ведь на письме тоже есть дата... В общем, не знаю, как там все получилось у них.
 — Ваш муж сам не ведает, о чем говорит, а вы — старая дура.
 Дальше последовали взаимные оскорбления, и разразилась обыкновенная уличная ссора.
 Мишелю все же удалось уловить смысл разговора.
 — Ты понял, Жюль?
 — Честно говоря, не очень. А что случилось?
 В этот момент друзья повернули за угол и увидели большое скопление народа.
 — Пойдем быстрее, — заторопился Мишель, — думаю, ты сейчас все поймешь.
 У парикмахерской под вывеской «Фигаро» [64] стоял цирюльник с газетой в руке и что-то кричал, а удивленная толпа внимала ему.
 — Почтенные буржуа, послушайте только: отец Брюно прибыл в Бордо десятого марта... смекаете? Восьмого он был здесь и уехал отсюда в этот же день вечером. На следующий день он оказался в Ля Рошели, а еще через день — в Бордо. Понимаете? Он не останавливался в Ла Рошели и не мог написать там письмо, датированное одиннадцатым марта, где сообщал, что располагает несколькими свободными днями и хочет провести их в Нанте. Вы все поняли? Вы, милая девушка?
 — Да, месье, благодарю, — ответила молочница.
 — А вы, месье? Не очень? Тогда прошу, заходите в парикмахерскую. Я постригу вас, побрею, а тем временем все подробно разъясню. У меня есть душистая туалетная вода, английские бритвы, чудесное мыло на все вкусы: с запахом и без запаха, помады, качество самое высшее, роза, жасмин, гелиотроп, фиалка по низким ценам. Заходите, господа и дамы. Я неплохо знал отца Брюно, мы вместе учились в школе. Как-то раз он мне...
 Мишель и Жюль поторопились уйти.
 — Невероятно, — проговорил Жюль.
 — Тут скрыта какая-то тайна, а может, и преступление!
 — А что означает настоятельное требование провести проповедь именно в церкви Святого Николая?
 — Жозеф ничего не говорил тебе об отце Брюно?
 — Да-да, он сказал, что удивлен его возвращением, и странно покачал головой.
 — Полагаю, что полиция займется этим делом.
 — Это ее долг, но не уверен, добьется ли она результата. Дело-то уж больно запутанное. — Жюль покачал головой.
 — Несомненно, добьется. Преступления почти всегда раскрываются.
 — Почему же тогда у нас столько невинно осужденных?
 — Ты так говоришь, будто что-то подозреваешь.
 — Я ничего не знаю. Нет, это невероятно. Я все думаю об отце Брюно. Даты, письма... Надо поспешить. До церкви Святого Николая еще довольно далеко.
 — Не торопись, друг мой. Ты еще слаб. Не беги. Если будешь нестись как угорелый, мы никогда не дойдем. Обопрись на меня и, как только устанешь, отдыхай.
 Жюль согласился и замедлил шаг.
 Разговор все время крутился вокруг того, что им удалось узнать. И на улице Вье-бель-Эр, и на Мизери, и на площади Пти-Капуцин по-прежнему те же удивленные и обеспокоенные лица. Переговаривались с этажа на этаж, собирались небольшими группами и жужжали, жужжали.
 На одной из улиц нашим друзьям путь преградила похоронная процессия с пением и рыданиями. Вообще похорон было много; пышные и не очень, многолюдные и такие, когда за гробом шла только пара нищих да бездомные собаки. Вот два гроба, а впереди ребенок с простым крестом в руках. Священник торопится, семья плачет: двое мужчин, пять женщин. Душераздирающее зрелище.
 Город, казалось, поражен страшной болезнью.
 — Как все это грустно, — сказал Мишель.
 — Ах, если бы только грустно, — вздохнул Жюль.
 — Брось черные мысли. Пойдем скорее...
 Но вновь пришлось уступать дорогу похоронам. Гроб, покрытый белым. Значит, молодой человек или девушка.
 — Наш ровесник, — произнес Мишель.
 — Почему это не я? — вздохнул Жюль.
 — Ты в отчаянии?
 — Да.
 Мишель на минуту оставил друга, чтобы узнать, кого хоронят. Вскоре он вернулся. На нем лица не было, слезы стояли в глазах. Мишель был бледен.
 — Что с тобой? Отвечай же! — испугался Жюль.
 — Это один из моих друзей. — Мишель не мог больше сдерживаться, и слезы полились по щекам.
 — Кто? Ну, не тяни, кто?
 — Гюстав Десперье.
 — Тот, что был с нами вчера?
 — Да, Жюль.
 Жюль тоже заплакал. Через минуту Мишель спросил:
 — Ну что, ты все еще хотел бы быть на его месте?




 Глава XIII




В каморке старого Жозефа и на колокольне. — Падение колокола: несчастный случай или преступление?

 Жюль и Мишель подошли, наконец, к старой церкви. Здесь было тихо и пустынно. На ступеньках и на крошечной храмовой площади еще виднелись кое-где следы крови. Рабочий за два франка в день согласившийся привести мостовую в порядок, насвистывал или напевал песню: «Станцуем карманьолу...» [65] Нечего сказать, момент для пения удачный! Мишелю стало не по себе.
 Молодые люди поднялись по затемненной лестнице к порталу. Повсюду царила мертвая, точно кладбищенская, тишина, изредка прерываемая веселой песенкой; казалось, что самой церкви Святого Николая стыдно за вчерашнее. Дверь в церковь была прикрыта. Напиравшая толпа снесла ее с петель, но дверь успели починить, да к тому же поставили металлическую подпорку.
 Друзья вошли внутрь. Хотя на улице светило солнце, в храме сохранялся полумрак. Внезапно дверь с шумом захлопнулась, да так, что все здание содрогнулось от удара. По высоким сводам прокатилось гулкое эхо.
 — Жюль, — тихо проговорил Мишель, — старой Сарабы нет на обычном месте.
 Жюль обернулся — скамейка была пуста.
 — Впервые в жизни вижу, чтобы и скамейка и площадь пустовали, — ответил Жюль.
 — Это, конечно, ерунда, но все же кто мог закрыть дверь снаружи?
 Жюль отреагировал не сразу.
 — Старый Жозеф.
 — Пойдем к нему.
 Каморка старика находилась в одном из самых темных углов церкви. Сначала надо было пройти в исповедальню [66] , с довольно неуклюжими деревянными скульптурами и грязными, некогда желтыми занавесями. Раньше, когда в церкви были кюре и викарии, эта исповедальня принадлежала кюре. Еще можно прочесть имя — Морисо, если я не ошибаюсь.
 Прежде чем подойти к дверце, надо было миновать еще массивные перегородки. Друзья ступали осторожно, полной грудью вдыхая специфический церковный запах. Со страхом услыхали они, как открылась дверь и раздались гулкие шаги. Молодые люди переглянулись, взялись за руки, стараясь не терять самообладания.
 Вот, наконец, и каморка. Тихо, спокойно. Дверь открыта. В комнате — беспорядок; бумаги, выброшенные из шкафчика на стене, валялись повсюду на полу, в углу — перевернутый стул, замок на шкафу взломан. Даже постель перерыта, как будто здесь что-то искали.
 Без сомнения, убогое жилище старого звонаря посетил чужак.
 — Пусто, — вскричал Жюль, — я знал!
 — Пусто, — повторил Мишель, — но что же тут стряслось?
 — Ничего не понимаю.
 — Кто закрыл входную дверь в церковь?
 — Хватит вопросов, у меня и так голова идет крутом. — Жюль с силой потер лоб. — Мишель, мы с тобой достаточно смелы?
 — Да, Жюль. Сейчас опасный момент.
 — Твой кинжал при тебе?
 — Да.
 — Пойдем на колокольню!
 — Ну что ж, пойдем.
 Выйдя из комнаты, Жюль запер дверь на ключ. Они поднялись по скрипучей лестнице. Подошли к входу, ведущему на колокольню, оставалось лишь толкнуть дверь.
 — Жюль, когда Жозеф уходил отсюда, он всегда тщательно все запирал.
 — Так он не выходил?
 Молодые люди карабкались по винтовой лесенке, здесь было светлее, чем в церкви; бойницы в стене находились выше соседних домов, и дневной свет проникал сюда беспрепятственно. Под лучами солнца серебрилась вековая пыль на стенах башни.
 Жюль, и Мишель поднимались не спеша. Воспаленное воображение, натянутые нервы оживляли все вокруг. Ступени, казалось, сохранили еще следы ног старого звонаря. Друзьям представлялось, что они вдыхают запах смерти. Вот, наконец, и последняя дверь. Ключ в замке. Они открыли дверь, и она заскрежетала, словно могильная плита.
 Шум вспугнул целую стаю ворон, и, поднявшись в небо, они на минуту затмили солнечный свет.
 — Жозеф, — крикнул Жюль таким испуганным и в то же время требовательным голосом, который, казалось, не допускал возможного молчания в ответ.
 И точно. Далекий голос тут же отозвался.
 — Неужели ответил? — задохнулся Жюль от удивления.
 — Не знаю, но какой-то ответ явно был. Ветер мешает расслышать.
 — Значит, он спасся.
 — Хочется верить.
 — Пойдем.
 Что предстоит им увидеть? Для начала огромный колокол возле поврежденной стены. Падая, он раскололся и теперь являл миру свой исполинский темный зев. Стена, державшая балку с колоколом, развалилась, но самое удивительное, чего невозможно было не заметить, — это то, что она будто распалась по кирпичику, как карточный домик. Случайно? Маловероятно.
 — Да здесь попахивает преступлением, — пробормотал Жюль, поднимая с пола кирпич.
 — Не трогай ничего, — остановил его друг. — Если начнется следствие, все должно быть на своих местах. Это прямые улики, а их надо беречь.
 — Верно. — Жюль положил кирпич на прежнее место. — Однако Жозефа здесь нет. Кто же отвечал нам?
 Голос доносился издалека, и я не расслышал, что именно сказали.
 — Я умру от нетерпения, Мишель. Жозеф! Жозеф!
 — Жюль, послушай-ка, да ведь нам отвечают: Жозеф.
 — Он умер, — вскричал Жюль.
 И эхо снова повторило за ним: он умер!
 Как ни готовил себя Жюль к этому известию, как ни переживал, он все же был потрясен до глубины души. Все прошлое, настоящее и будущее вмиг пронеслось перед его мысленным взором.
 — Пойдем, — Мишель взял друга за руку. — Жозеф должен быть где-то здесь. Он не выходил, дверь была не закрыта.
 Молодые люди обшарили каждый уголок, спотыкаясь о брусья и трухлявые балки, стараясь не потерять равновесие и не переломать ноги среди этой рухляди. Им пришлось раз двадцать обойти вокруг упавшего колокола, но ровным счетом ничего обнаружить не удалось.
 — Жюль, взгляни-ка на тот пролом в стене, — воскликнул Мишель.
 В это мгновение две вороны, потревоженные возней непрошенных гостей, вылетели в пролом, на который указывал молодой человек. Жюль кинулся туда, нагнулся и сразу увидел тело Жозефа.
 — О! Какой ужас!
 Падая, колокол проломил несчастному старику голову. Он, должно быть, умер моментально, даже не успев ничего понять.
 Глядя на уже терзаемый воронами труп своего наставника, Жюль разрыдался: тело его было до такой степени изуродовано стервятниками, что представляло собой невыносимое зрелище. Мишель попытался успокоить друга, но тщетно. Между тем наши друзья, опечаленные увиденным, забыли об осторожности и не заметили, как в проеме стены сверкнул чей-то пытливый взгляд из тех, о которых не зря говорится: глаза никогда не насытятся.
 Жюль и Мишель перевернули старика спиной. Они не в силах больше были видеть его обезображенное лицо.
 — Надо перенести труп вниз и самим похоронить. — Жюль поднялся с колен. — Я буду приходить молиться на могилу старого Жозефа. Мне необходимо в минуты отчаяния быть рядом с ним. Помоги мне, Мишель.
 Мишель был растроган. Он прекрасно понимал, что чувствует Жюль, и помнил свое обещание во всем помогать и поддерживать друга. Но он не мог, не имел права потакать ему. И тогда молодой человек заговорил:
 — Послушай, Жюль! Если бы он мог слышать тебя, твое искреннее горе тронуло бы несчастного. Я понимаю, горько потерять человека, который был тебе не только наставником, но и другом. И все же выслушай меня хорошенько, Жозеф умер не своей смертью. Здесь не обошлось без злого умысла — преступление очевидно. И если было преступление, значит, есть и преступник. Ты можешь, конечно, искать кровной мести. Но, прошу тебя, обратимся к правосудию. Власти и так уже обеспокоены подложным письмом, а теперь и мы с тобой представим новые доказательства. Думаю, власти установят, что же все-таки произошло в действительности.
 — Да, Мишель! Но помоги же мне перенести Жозефа.
 — Но, друг мой, труп надо оставить там, где мы его нашли. Только это может послужить доказательством. Надо предоставить властям все факты, которыми мы располагаем. Поверь мне. Уйдем! Позже его похоронят, и ты сможешь в любое время прийти на могилу старого Жозефа.
 — Как ужасно! Я не могу этого вынести. Взгляни: кошмарные птицы летают над нашими головами, ждут, не дождутся, пока мы, наконец, уберемся и дадим им возможность поживиться человечиной. Боже! Умоляю, убей их!
 Жюль все больше впадал в отчаяние. Мишель и не подозревал, насколько впечатлителен его друг. Когда они шли сюда, Жюль, казалось, был абсолютно спокоен и ни секунды не сомневался в смерти Жозефа, даже спорил с Мишелем, высказывавшим надежду на то, что старик спасся. Но, очевидно, в глубине души он таил надежду и молил Бога, чтобы тот сохранил жизнь старому звонарю.
 Мишель начал уже опасаться за своего друга: поистине привязанность молодого человека к Жозефу удивляла. Натура нежная и преданная, Жюль любил старика и верил, что тот желает ему счастья.
 — Отомсти за себя! — вскричал Мишель.
 — Непременно!
 — Вскрой завещание.
 В эту секунду раздался, правда, еле слышно, вопль гнева. Если б друзья обернулись к двери, они увидели бы, что два неотступно следящих за ними глаза исчезли.
 — Пойдем, Мишель.




 Глава XIV




Завещание старого Жозефа. — Двое неизвестных уничтожают улики.

 Молодые люди спустились по лестнице, не прикрыв за собой дверь на колокольню.
 Минуту спустя они были уже внизу и торопились к выходу, но Жюль внезапно остановился.
 — Погоди, Мишель. Идем со мной! — Жюль направился к осиротевшей каморке старого звонаря, долго что-то там искал и, в конце концов, нашел огниво и зажег его. Потом указал Мишелю на стул: — Садись!
 Мишель сел, поняв, что Жюль настроен очень серьезно. Бедняга заметно нервничал и старался сделать над собой усилие. Он как бы принял решение, разом покончил с безумием, словно самоубийца, в последнюю секунду отбрасывающий пистолет. Мишель понял, что надо, во что бы то ни стало выслушать Жюля именно сейчас, ибо в другой раз он может не решиться на этот тяжелый для него разговор.
 — Мишель, Жозеф умер! Умер старик; он мог бы похвастаться: умер под небесами. — Жюль грустно улыбнулся. На него было больно смотреть. — До сих пор я следовал его советам; был прилежным, очень прилежным учеником, даже, может быть, слишком. Но его слова запали мне в душу... Отныне ты единственный мой друг, поклянись, что никогда не покинешь меня! Ты клянешься?
 Мишель кивнул.
 — Видишь ли, — продолжал молодой человек, — мне необходим кто-то, кому бы я мог открывать душу, поверять все свои чувства, сердечные тайны и радости, на кого я мог бы положиться в жизни и в смерти. Но речь не об этом... Тебе известны мои мысли, они не изменились. Знаешь, какой случай свел меня со стариком звонарем?
 — Нет!
 Жюль, очевидно, собирался сказать что-то очень важное. Он так волновался, что Мишель попытался хотя бы кратким ответом чуть-чуть успокоить друга, иначе Жюль мог бы не выдержать нервного напряжения.
 — Когда Жозеф вернулся из Бренского прихода, я был уже достаточно меланхолическим молодым человеком, к тому же скептиком. Мое положение в обществе и состояние заставили думать, что ими и исчерпываются жизненные радости. Они столь же обманчивы, как мимолетны, столь же мимолетны, как и губительны. Дурные мысли тогда уже посещали меня. Я подумывал о самоубийстве. Побывав в моем доме всего несколько раз, Жозеф без труда догадался о том, что творится в моей душе. Мне же, праздному и скучающему, он показался странным, чем и привлек к себе. С тех пор жизнь повернулась ко мне иными своими сторонами. Знаешь, Мишель, я привязался к старику!
 — Жюль, ты очень впечатлителен. Но, честное слово, я ничего не понимаю! Жозеф доверял тебе, ты же, в свою очередь, доверял ему. Что ж тут такого?
 — Видишь ли, дружище, я скрыл от тебя кое-что... Жозеф видел меня насквозь, он понял, что меня мучает. Женщины! Да, Мишель, женщины! Я дошел до того, что считал их отвратительными созданиями... Рядом с ними я изнемогал от скуки и презрения. Это было сильнее меня. Из-за отвращения к женщинам я не находил уже радости ни в музыке, ни в поэзии, ни в чем...
 — Я понимаю тебя, — отозвался Мишель.
 — Понимаешь? Спасибо! Я никогда не любил по-настоящему. Мне нужно было жаркое пламя, но где его отыскать? Жозеф все понял и сумел поддержать в трудную минуту. «Эта женщина существует», — уверял меня старый звонарь. И я верил ему. «Хочешь, чтобы она стала твоей женой?» — «Конечно, но когда же я ее увижу?» — «Еще не время», — сказав это, он передал мне конверт. — «Здесь твое счастье. Через два года или после моей смерти (быть может, я умру раньше), ты откроешь мое завещание...».
 — И вот он умер, — перебил друга Мишель.
 — Умер. Его нет рядом, чтобы придать мне смелости и силы. Ему это всегда удавалось.
 — Итак, ты боишься вскрыть завещание?
 — Да.
 — Опасаешься, что предуготованная тебе невеста вовсе не та, что ты рисовал в мечтах?
 — Нет, нет. Не то.
 — Пламенное воображение сослужило тебе дурную службу, Жюль. Вернись на землю, и здесь обитают ангелы!
 — И ты один из них, Мишель. Однако повторяю, дело не в этом.
 — Так объяснись же, наконец! Ты, право, пугаешь меня.
 — Слушай же. Я буду краток. Мне предстоит пролить немало слез. Ты уже знаешь, что вчера я спасся не один. У меня на руках была девушка.
 — Та самая, что кричала?
 — Я поспешил на крик и увидел героиню моих грез. Теперь ты понимаешь?
 — Ты спас ее?
 — Да. И сегодня меня ждут у них в доме: отец девушки просил зайти.
 — Ты влюбился с первого взгляда...
 — Отнюдь. Я люблю ее уже два года: она моя мечта. Она ангел красоты, искренности, доброты и невинности. Ах, Мишель! Я сойду сума.
 — Да ты, по-моему, и так уже сумасшедший.
 — Именно. Но отныне я потерял надежду. Тебе ли не знать, к чему это может привести!
 — К непоправимому несчастью.
 — Где же выход?
 — Жюль, сожги завещание Жозефа! Оно уже не нужно тебе.
 — Что ты говоришь?!
 — Ведь тебе не хочется вскрывать конверт.
 — Нет, Мишель, я хочу этого.
 — Достаточно ли ты владеешь собой и своими мыслями? Не отдаешься ли во власть мистики [67] ? Отбрось предубеждения!
 — Я жених, Мишель!
 — Помолвка — это еще не свадьба.
 — Нет, Мишель, нет. Жозеф не обманывал; он хорошо знал и меня и ее, проникся нашими симпатиями, пристрастиями и чувствами. Старик был убежден, что мы гармоничная пара. Нет, Мишель, он не обманывал. Мы вскроем завещание.
 — Хорошо. Но только выйдем отсюда. Жозеф избрал тебя своим наследником. Хочешь ли ты взять что-нибудь на память о близком друге?
 — Конечно же. Возьмем его бумаги.
 Принялись искать.
 — Бумажник! — вскричал Мишель.
 — Где?
 — Да вот здесь, на столе.
 — Откуда он взялся? Что бы это значило?
 — Возьмем!
 — Но его не было на этом месте, когда мы вошли сюда утром!
 — Возьми, говорю тебе. Мы, должно быть, его не приметили.
 — Но...
 — Да возьмешь ли ты его, наконец? — рассердился Мишель. — А не то дай мне!
 И он с силой вырвал бумажник из рук Жюля.
 — Что это с тобой?
 — Ладно, ничего страшного. Отправляйся в гости к своей красавице. Я не хочу вскрывать завещание сегодня.
 — Но отчего?
 — Не могу. Уходи.
 — Нет, Мишель.
 — Уходи!
 — Ты собираешься бросить меня? А наша дружба?
 — Прости, Жюль, я на мгновение потерял контроль над собой. Понимаешь, столько всего произошло, что надо обдумать спокойно. Извини за резкость, но я просто считаю, что лучше вскрыть конверт завтра.
 — Я подожду. Однако поклянись перед распятием [68] старого звонаря, что ты не покинешь меня!
 — Клянусь!
 У входа в церковь послышался шум и звук шагов, но вскоре он стих.
 — Пойдем, Жюль. Мы забрали самое ценное.
 — Куда теперь?
 — Для начала в полицию, заявим обо всем, что знаем о гибели звонаря. Потребуем правосудия.
 — Прекрасно.
 — Так ты идешь в гости?
 — Иду!
 — Есть ли в твоем сердце хоть капля надежды?
 — Нет.
 — Ты нуждаешься в ней, не отчаивайся. И всмотрись получше в новую знакомую.
 — Я очень хорошо знаю ее, Мишель.
 Оба вышли из каморки и секунду спустя были уже на улице. Как только молодые люди покинули церковь, из-под темного свода появился человек и подошел к старинной исповедальне.
 — Наконец-то! Ты опоздал, — обратился к нему кто-то невидимый.
 — Все необходимое со мной: два тяжелых молота, колуны, даже пила.
 — Отлично, пошли на колокольню. И поскорее, времени совсем нет.
 — Точно! Ведь полиция может нагрянуть в любую минуту. Бежим же скорее!
 И они поднялись наверх.
 Наши друзья торопились, но шли молча, в раздумье. Жюль размышлял над странным поведением Мишеля, над повелительным тоном и резким движением, с каким он выхватил бумажник. Что бы это могло означать? Да и каким образом вообще оказался в комнате Жозефа этот странный предмет? Старик никогда не показывал его. Почему перевернута вся мебель, раскиданы бумаги?
 Но не таковы были мысли Мишеля Рандо. Ход рассуждений простака Жюля нам доступен, мы можем проследить его шаг за шагом. Но что же беспокоило его товарища? Чего он теперь хотел и чего добивался? Однако не будем торопиться. Всему свое время.
 Как бы то ни было, а заметим, что Мишель отличался характером спокойным и рассудительным, к тому же обладал завидным хладнокровием. Тем более удивительна такая порывистая нервозность в обычно покладистом молодом человеке. Должно быть, что-то исключительное внезапно поразило его и он опасался промедления. Возможно, ему пришла в голову некая идея, способная дать решение возникшим в их жизни проблемам.
 Так, думая каждый о своем, молодые люди дошли до комиссариата полиции второго округа. К счастью, комиссар полиции оказался у себя, хоть и ворчал, недовольный несвоевременным визитом. Было одиннадцать утра, а в это время он обычно пребывал не в духе и искал любого случая повздорить с кем угодно. Мишель изложил суть дела и попросил обследовать разрушения, дабы убедиться самому, что кирпичи аккуратно вынуты один за другим.
 Полицейского заинтересовал рассказ молодых людей. Ему и самому казалось, что во всей этой истории слишком много странного, но обследовать место происшествия, не посоветовавшись с королевским прокурором, он не может. Далее следовали заверения в том, что правосудие во всем разберется и справедливость восторжествует, ведь полиция на то и поставлена, чтобы воздать каждому по заслугам. Теперь же он намеревается выпить чашечку кофе, а затем поедет прямо к прокурору, откуда отправится в церковь Святого Николая.
 Разговор вселил в Мишеля и Жюля некоторую надежду. Оставалось запастись терпением и ждать, тем более что до часа, назначенного месье Дельтуром, времени было предостаточно. Наскоро перекусив, друзья прибыли к дому королевского прокурора за несколько минут до комиссара, который приехал в большом волнении (куда девалась вся его прежняя важность?), ибо всегда трепетал перед его превосходительством.
 Господин Онезим де ла Перваншер считал себя важной персоной. Да и не мудрено. Когда являешься ни много, ни мало, как главой целого округа Нанта, когда в твоем подчинении канцелярия суда, многочисленные чиновники, комиссары полиции, а в твоих руках все преступники, не мудрено возомнить о себе Бог знает что.
 Однако подобная самооценка свойственна была господину Онезиму уже довольно давно, он всегда был о себе высокого мнения и относился к собственной персоне с постоянным глубоким уважением. Распахнутое пальто, руки в карманах, слегка наклоненный корпус, ноги широко расставлены, голова чуть приподнята, губы поджаты, брови нахмурены, глаза смотрят на комиссара свысока. Ни дать ни взять — актер, старательно изображающий презрение.
 Такого сорта господа всегда смотрят на вас сверху вниз, будто нарочно выказывая глубочайшее пренебрежение. Никто не достоин их благосклонного взгляда. Быть может, лишь звезды. Да, пожалуй, и на звезды постараются они взглянуть сверху вниз. Что им Овидий [69] , сказавший:
 «...высокое дал он (Бог) лицо человеку и прямо в небо глядеть повелел, подымая к созвездиям очи» [70] . Правда, кто знает: а ну как типы, подобные прокурору, вовсе и не относятся к разряду людей... Ведь тот же Овидий утверждает: «...склоняясь, остальные животные в землю смотрят» [71] . Впрочем, не возьму на себя смелость разрешить столь щепетильный вопрос.
 Итак, можно себе представить, каково оказалось бы впечатление от встречи с прокурором, если бы молодые люди не были столь заняты собственными мыслями, ни на что иное не обращая внимания.
 Между тем надо отдать должное господину Онезиму де ла Перваншеру; будучи человеком умным и схватывающим все на лету, он сразу уловил суть дела. Тут же послали за жандармами, а чтобы обследование пошло быстрее, пригласили с собой и наших друзей.
 Подойдя к воротам церкви Святого Николая, потребовали именем короля, закона и правосудия отворить. Но ворота без труда открылись сами, потому что никто их не запирал. Двух жандармов оставили при входе на случай появления злоумышленников или чересчур назойливых зевак. Остальные поднялись на колокольню, и осмотр начался.
 Войдя, Мишель и Жюль очень удивились, так как со времени их первого посещения здесь многое переменилось. Друзья пустились, было в объяснения, однако им не дали и слова вымолвить.
 — Правосудие во всем разберется!
 Но факт оставался фактом. Все оказалось не на месте: разломано, порушено, повалено. Очевидно, коварный преступник успел побывать на месте своего злодеяния и замести следы.
 Когда убедились в том, что дальнейший осмотр не имеет смысла, прокурор велел всем замолчать и обратился к Жюлю:
 — Можете ли вы повторить все, о чем рассказали, еще раз? Будьте, пожалуйста, кратки, поменьше эмоций, я их не переношу. Да и времени нет.
 — Видите ли, — грубо оборвал его Мишель, учуяв, куда тот клонит, — мы побывали здесь три часа назад.
 — Почему?
 — Хотели убедиться в том, что звонарь действительно погиб.
 — Для чего?
 — Он был моим другом, — твердо ответил Жюль.
 — О! Высокопоставленный друг, все время на колокольне.
 И господин Онезим де ла Перваншер, довольный собственным остроумием, рассмеялся первым, обернувшись, чтобы убедиться, какое действие произвел на окружающих его в высшей степени удачный каламбур [72] . Никто, однако, не смеялся. Жюль был в бешенстве, Мишель старался успокоить его.
 Королевский прокурор не на шутку рассердился. Как можно не оценить столь тонкую игру слов? Слава Богу, рядом оказался комиссар полиции; он хохотал во весь голос, будто стараясь за тех, кто упорно молчал. Надо признаться, что вид у него был довольно глупый. Но, тем не менее, комиссар спас положение: прокурор остался доволен.
 — Итак, продолжим.
 — Мы заметили, — снова заговорил Мишель, — что ни один кирпич не сломан. Ясно, что чья-то преступная рука подстроила крушение.
 — О чем он говорит?
 — Он говорит, — вмешался секретарь суда, — о том, что катастрофа не совсем случайна.
 — Вы хотите убедить нас, молодой человек, Бог знает в чем... Провести правосудие, обвести вокруг пальца магистрат [73] . Как вам в голову могло такое взбрести?! Это же пренебрежение общественной моралью!..
 — Месье, — прервал его тираду Мишель, — мы говорим лишь о том, что увидели, придя сюда три часа назад. Я ничего не выдумываю!
 — Три часа назад! Знаете ли вы, несчастный, что можно сделать за три часа? Почему вы не явились сразу же?
 — Мы явились.
 — Так, может быть, я не прав? Может быть, я ошибаюсь?
 — Кажется, так оно и есть, месье! — сказал Жюль.
 — Вы издеваетесь над представителем власти, ни в грош не ставите правосудие, дерзкие чудаки. Существуют законы, и очень скоро вы на себе ощутите их железную длань [74] .
 — Пойдем отсюда!
 И вся процессия вслед за господином Онезимом де ла Перваншером удалились.
 — Мы отомстим за себя, Жюль.
 — Несомненно. Но мы отомстим сами.
 — Надо найти доказательства. Сейчас я ухожу, хочу все хорошенько обмозговать, составить план. Отправляйся на встречу и будь счастлив, Жюль.
 — Спасибо друг. Я чувствую, что все будет хорошо.
 — Кстати, об угрозах прокурора забудь. Не обращай на них внимания. Это одни разговоры.




 Глава XV




Визит Жюля к Дельтурам. — Встреча с Анной. — Спасенная благодарит спасителя.

 Жюль отправился на улицу Клавюрери, номер девятнадцать. Вошел в дом, чувствуя, что не совсем здоров. Впрочем, нет худа без добра: если бы он не был несколько простужен, назойливые мысли вновь взяли бы его в тиски и действительно свели бы с ума — опять опасения, нерешительность, отчаяние.
 Жюль, едва владея собой, позвонил, служанка открыла дверь и впустила его в гостиную. Комната представляла собой совершеннейший образец провинциального салона. На камине — часы и скверной работы вазы, над ним — вышивка в серых тонах, мебель обита давно уже не новой ярко-желтой камчатной тканью [75] ; напротив камина — старинное пианино, гидростатическая лампа [76] на подставке; белые и желтые в клетку занавеси, красные стекла, непрозрачная, в разводах, поверхность которых плохо пропускала свет. По всему заметно, что хозяева не слишком богаты.
 У месье Дельтура состояние и вправду было небольшим, но так как он не пускался в сомнительные аферы [77] , не был азартен, то вполне мог жить спокойно и уверенно, не бояться не сегодня-завтра попасть в долговую яму [78] , что в наши дни случается слишком уж часто (это стало едва ли не признаком хорошего тона).
 Оставаясь какое-то время в одиночестве, Жюль Деге имел полную возможность подробно изучить все, что его окружало, включая и два семейных портрета по обеим сторонам камина. Это зрелище не доставило ему удовольствия, и он поторопился отвернуться.
 Но Бог с ними, с портретами! Вот кресла, где, может, сиживала и Анна. А вот и пианино. Кто же, кроме нее, мог играть на таком инструменте? Ах, это, должно быть, прекрасно!.. Как много говорит сердцу музыка, тем более любящему сердцу! Влюбленный всегда услышит в игре своей милой тонкие, сладостные звуки, которые не коснутся, возможно, слуха остальных. Эти звуки наполнят его душу счастьем, любовью, гармонией.
 Живопись — искусство индивидуалистов, оно эгоистично и мало трогает. Картина окончена, вы всматриваетесь в нее и если она вам нравится, то наслаждаетесь ею, не обращаясь при этом к автору, он вам не нужен. Даже присутствуя при создании шедевра, вы лишь наблюдаете, как работает гений, но не испытываете ничего, кроме восхищения его мастерством.
 Музыка, напротив, отдает вам все свое очарование, она притягивает и заставляет дышать в унисон [79] с исполнителем. Например, в произведениях Вебера [80] все обращено к сердцу, вы как бы сливаетесь с сокрытыми в этой музыке тайнами, а ваша любимая, заставляющая трепетать струны инструмента, вызывает трепет и в вашей душе, очаровывая, завораживая. А что может быть прелестнее, чем пение любовного романса! Ваше сердце и сердце вашей возлюбленной бьются в такт сладостной мелодии, и не нужно слов, чтобы понять друг друга — музыка сблизила вас. Это ли не счастье?!
 Ждать пришлось довольно долго, но молодой человек этого даже и не заметил. Наконец дверь гостиной отворилась и показался месье Дельтур при всем параде. Стараясь вести себя, как истинный представитель высшего общества, он сказал, приближаясь к Жюлю:
 — Я должен предварить появление моих жены и дочери. Они слегка замешкались.
 — Месье, — отвечал Жюль, кланяясь хозяину, — прошу простить, я побеспокоил вас. Вчера вы пригласили меня. Поэтому я здесь.
 — Вам не за что просить прощения. Наоборот, примите мою искреннюю благодарность за ваше благородство и самоотверженность.
 — Я пришел не за этим, месье. У меня иная цель. Ваша дочь, как мне показалось, была очень слаба вчера, и я взял на себя смелость справиться о ее здоровье.
 — Благодарю, месье. Это очень любезно с вашей стороны. Всю ночь ей было плохо, и лишь к утру, бедняжка немного пришла в себя. И слава Богу! А то, знаете ли, мы страшно переволновались.
 — О!.. Понимаю вас, месье. Я заметил, мадемуазель очень перепугалась?
 Месье Дельтур не ответил на прямой вопрос. Ему хотелось знать, имеет ли Жюль Деге представление о причинах обморока.
 — Это ужасно, — вновь заговорил он. — Если бы не вы, бедную девочку раздавили бы в толпе.
 — Однако, месье, — не отступал Жюль, — мадемуазель почувствовала себя плохо еще до того, как началась давка. Я сразу же поспешил к ней на помощь. Поэтому сначала даже не понял, что произошло в церкви: катастрофа случилась несколькими мгновениями позже. Так что она никоим образом не могла быть причиной. Поверьте, месье Дельтур.
 — Вам известно мое имя?
 — Я узнал его только вчера, после встречи с вами. Но, пожалуйста, вернемся к нашему разговору. Вы полагаете, что оснований беспокоиться о здоровье мадемуазель Дельтур больше нет?
 — Думаю, что бояться нечего. Я понимаю интерес, который вы испытываете к моей дочери, ведь вы спасли ей жизнь.
 — Ваша любезность одновременно и конфузит и обнадеживает. Не знаю, известны ли вам подробности происшедшего, но я намерен рассказать о них. Как уже было сказано, мне показалось, что испуг вашей дочери вовсе не был связан с катастрофой в церкви.
 — Вы удивляете меня, месье! — ответил Дельтур, решив сохранять видимость полного неведения, дабы не вызвать подозрений; старику не хотелось, чтобы дела его дочери стали предметом всеобщего обсуждения. — Удивляете и в то же время пугаете. Я полагаю, что причина вчерашней паники и испуга моей дочери одна и та же. Не понимаю, о чем вы говорите.
 — Как знать, месье. Возможно, я ошибаюсь, но если бы ваша дочь испугалась давки, то вряд ли это произвело бы на нее столь сильное впечатление. Тут что-то не так.
 — Месье, — живо отвечал Дельтур, боясь, как бы молодому человеку не стали известны истинные причины их несчастий, — было и еще кое-что. Когда мы возвращались домой, фиакр едва не перевернулся. Моя девочка впечатлительна... Да, кстати, ничего новенького не удалось узнать о вчерашнем происшествии в церкви Святого Николая?
 — Удалось. Существуют неоспоримые доказательства того, что не обошлось без злого умысла.
 — Как это?
 — Видите ли, месье... — И Жюль рассказал и о фальшивом письме проповедника, и о своем утреннем посещении церкви Святого Николая, и об исчезновении улик. Единственное, о чем Жюль умолчал, так это о старом Жозефе, о дружбе с ним и о его завещании.
 Месье Дельтур и Жюль обменялись мнениями по поводу катастрофы и ее причин, найдя их достаточно правдоподобными и дивясь местной полиции.
 Хозяин был в этот день на редкость приветлив. И не просто так. Он абсолютно не знал стоявшею перед ним молодого человека: ни имени, ни рода занятий, ни заслуг, ни добродетелей. Он даже еще не разглядел его как следует. Этот визит месье Дельтур рассматривал как воздаяние за оказанную услугу его дочери. В то же время он решил побольше узнать о Жюле и, прежде всего от него самого. Потому-то и попросил жену и дочь не выходить в гостиную, пока он не позовет их.
 Со своей стороны, Жюль не обладал достаточной хитростью, чтобы раскусить месье Дельтура. Да к тому же мысли молодого человека были заняты совсем другим. Нащупать бы слабое местечко этого любезного старика. Если ему откажут в доме Дельтуров, он не перенесет этого. Неудача в любви — самая страшная из неудач.
 — Итак, — продолжал месье Дельтур, — каковы бы ни были причины происшедшего несчастья, мы должны благодарить Господа, что вы оказались рядом.
 Взглянув на выражение лица месье Дельтура, Жюль несколько приободрился.
 — Месье, напротив, мне надо благодарить случай за то, что он позволил мне познакомиться с вами.
 Эта фраза не очень-то тронула хозяина, ибо он не сомневался, что знакомство прервется, как только окончится сегодняшний визит.
 — Вас, без сомнения, привлекла известность проповедника?
 — Так же как и всех остальных, месье.
 — Вы часто посещаете проповеди?
 — Только если проповедует знаменитость. Это, знаете ли, хороший урок и пример для дальнейшей карьеры.
 — А! Месье — адвокат?
 — Собираюсь стать им.
 — А!
 Месье Дельтур так неопределенно произнес это «А!», что Жюлю стало не по себе, и он поторопился осведомиться:
 — Вы, месье, находите это занятие достойным?
 — Да, защищать вдов и сирот!
 — Но так же и угнетенных, и великих мира сего. Сегодняшняя знать, Бог весть чем гордящаяся, тоже, впрочем, нуждается в защите правосудия. Наша гордость имеет под собой белее оснований, нежели чванство не приносящей никому пользы аристократии...
 — Ах! — Месье Дельтур начинал злиться и предпочел прервать неприятный разговор. — Не пойму, отчего это жена и дочь так долго не выходят. Простите, пойду, потороплю их.
 И прежде чем Жюль успел открыть рот, чтобы пролепетать нечто банальное вроде «Я не смею беспокоить их своим вторжением», месье Дельтур исчез.
 Жюль вновь предался своим мыслям. Сердце начинало сильно биться, и ему никак не удавалось успокоить его.
 Наконец дверь отворилась, появилась мадам Дельтур, ведя за руку дочь. Месье Дельтур следовал за ними. Жюль поспешил навстречу:
 — Прошу прощения, мадам, за мой визит. Никакого специального дела у меня нет. Не знаю, право...
 — О чем вы, месье, — удивилась мадам Дельтур. — Просить у нас прощения тогда, когда мы должны благодарить вас?! Вот та, которую вы спасли, отважный и достойный юноша. Взгляните, какое сокровище вы сохранили для нас.
 Жюль пожал руку, протянутую мадам Дельтур, и теперь, не чувствуя себя таким чужим в этом доме, как несколькими минутами раньше (рукопожатие всегда сближает), низко поклонился мадемуазель Дельтур. Девушка отвечала скромным реверансом [81] . Ей пришлось опереться на ручку кресла: бедняжка была еще слаба.
 Бог мой, до чего же она красива! Хотел бы я, чтобы вы, дорогой читатель, смогли хоть одним глазком взглянуть на нее! На Анне было строгое платье, открывающее лишь белоснежную шейку. Облегающий силуэт подчеркивал пленительную фигуру. Из-под длинной юбки виднелась маленькая ножка — само совершенство. Девушка села, подперев голову рукой. Смуглая кожа пальцев оттеняла бледность лица. Черные как смоль волосы завивались на висках.
 При виде неземной красоты Жюль оцепенел, не в силах пошевелиться. Накануне, в суматохе и панике, он не успел хорошенько рассмотреть девушку, а сегодня нашел ее красоту неподражаемой и в то же время скромной, как у мадонны [82] Рафаэля. От нее, и правда, не мудрено сойти с ума.
 Ах! При одном воспоминании о завещании старого Жозефа сердце Жюля замирало, а по спине пробегал холодок оттого, что драгоценный цветок, вверенный вчера его заботам самою Судьбой, не достанется ему никогда.
 Постепенно дрожь, мгновение назад заметная на лице Анны, исчезла, но девушка не поднимала глаз, опушенных трепещущими ресницами.
 — Моя Анна еще очень слаба, месье. Она так испугалась!
 — Мадам, не смею дольше задерживать вас. Я ухожу. Мадемуазель надо отдохнуть.
 Голос был так нежен, что Анна с любопытством взглянула на юношу. Глаза ее сверкали.
 — Месье, — проговорила она тихим голосом, — родители поблагодарили вас, примите же слова благодарности и от меня.
 Жюль смутился, низко поклонился и обернулся к Дельтуру, чтобы попрощаться и с ним. Слезы душили его, застилали глаза, и юноша почти не видел сухого и холодного поклона. Не заметил и молчания, которым его проводили до двери.
 Любовная лихорадка — это не сумасбродство, это болезнь. В жару, не помня себя. Жюль вернулся домой и, едва ответив нечто невразумительное удивленным родителям, отправился в свою комнату и лег. Сон иногда лечит душевные раны. Жюлю ничего другого не оставалось, как предаться его заботам.




 Глава XVI




В лачуге колдуньи. — Пьер, бывший священник, и погибшая душа — Абракса. — Сеанс чародейства.

 Лишь в двух домах в Нанте не спали в ночь с тринадцатого на четырнадцатое марта 1893 года. В одном из таких домов жил Мишель Рандо. Внимательно изучая бумаги Жозефа, он судорожно перелистывал их, делая какие-то пометки и время, от времени поднимая глаза к стоявшему перед ним портрету. Миниатюра [83] изображала в полный рост цветущую молодую девушку — стройную, красивую, черноглазую, с длинными густыми ресницами.
 — Et vera incessy patuit Dea [84] , — повторял Мишель, качая головой и продолжая разбирать бумаги. Между тем он не переставал снова и снова всматриваться в лицо девушки на портрете.
 Не будем мешать ему. Отправимся лучше в другой дом, хотя назвать домом лачугу старой Абраксы можно лишь при очень большом желании. Итак, здесь тоже не спали в эту ночь.
 — Ах ты, корявая старушонка, дурачить меня вздумала! Да я оставлю от тебя лишь горсточку гнилых костей!
 — Если так будет продолжаться и дальше, я уйду от вас. Не могу больше жить в этом аду.
 — Ну, и что же ты будешь делать?
 — Выдам вашу подлую шайку!
 Мордом кинулся, было на Пьера. Старуха остановила его, открыла потайной шкафчик в стене, вынула оттуда портфель и достала какую-то бумагу. Документ был, похоже, не слишком древний, даже не пожелтевший. Она прочла: «Если когда-нибудь я захочу рассказать о друзьях, с которыми жил, которые оказали мне помощь и поддержку, то, прежде всего, заявляю, что вместе с ними участвовал в преступлении: мы убили путешественника на дороге в Ренн. Преступников тогда так и не нашли. Подпись: Пьер (Эрве), кюре».
 Это напоминание отрезвило Пьера.
 — Мы сделали два экземпляра, чтобы время от времени приводить тебя в чувство, — сказала Абракса. — К тому же есть наше обязательство служить тебе, пока Анна не станет твоей, не так ли? Ступай, донеси на нас! А мы представим правосудию этот маленький листочек. — Старуха потрепала ошеломленного Пьера по плечу. — Ты сердишься, сынок. Не любишь, когда указывают на твои слабости. Он просто смешон сегодня, Мордом.
 — Не раздражай его, а то укусит, — отозвался бандит.
 — Ладно! Тогда расскажи нам о том, что ты сделал ночью. Это его немного воодушевит. Да говори правду... Пойду, схожу за любовным напитком.
 — А мне дашь попробовать? — ухмыльнулся Мордом.
 — Тебе-то зачем?
 — Бьюсь об заклад, ты наливаешь туда слишком много живой воды.
 — Пожалуй. Может, поцелуешь меня за это?
 — Ну, конечно!
 — Но только смотри: под цветами часто скрываются шипы.
 — Вот-вот, это же самое говорил последний из тех, кого я прикончил.
 — Кто это?
 — Да болван развлекался со своей подружкой, а я пришил его одним ударом.
 — Уверена, и подружку не оставил в беде...
 — О да, старая ведьма. Лакомый кусочек, доложу я тебе.
 — Ну, ладно, поцелуй меня!
 Мордом подошел к старухе и поцеловал ее, если грубость такого животного вообще можно назвать поцелуем. При этом Пьер буквально подпрыгнул в своем углу.
 — Чем это вы там занимаетесь?
 — Ничем, сынок, погоди немного.
 Комнату освещала масляная лампа, причудливые тени скользили по стенам. Посредине водрузили череп со свечой. Свет, проникая в пустые глазницы, отверстия носа и рта, отбрасывал на противоположной стене зловещую тень человеческого лица. А рядом — словно оживший скелет животного.
 Становилось прохладно, старуха, бросив в котел несколько виноградных побегов и листьев, придвинулась к камину, поставила по левую и по правую стороны две скамеечки и приказала Пьеру и Мордому сесть. Задула свечу.
 Было уже поздно, старинные башенные часы пробили одиннадцать, а затем раздался церковный гимн в честь Поста.
 — Что это за гимн, кюре? — поинтересовалась колдунья.
 — Зачем тебе знать?
 — Я все хочу знать, сынок. И потом, это может оказаться добрым предзнаменованием. О чем в нем говорится?
 — Ну, Пьер, — вмешался Мордом, — ты заставляешь нас ждать!
 — Заткнись, Мордом. Тебе бы вообще не следовало открывать рот. Невежа, ты ни единой буквы-то писать не умеешь, а туда же!
 — Угомонись, Мордом. Ты ведь знаешь, Пьер не жалует тебя, так и не нарывайся, не раздражай его попусту. Молчи, пока не спросят.
 Утихомирив домочадцев, Абракса взяла старинный, почерневший пергамент [85] с опаленными краями, длинную заостренную кость, крошечный череп, наполненный красными чернилами, обмакнула в чернила кость и принялась писать.
 — Что ты делаешь?
 — Записываю первую строфу гимна. Переведи мне его целиком.
 — Вот еще! Что я, в семинарии, что ли?
 — А в семинарии чудесно, не правда ли?
 — Закрой рот, а не то я убью тебя!
 — Да нет же! Вспомни, как там хорошо, — дразнила старуха.
 — Проклятье! Получай же!
 И Пьер запустил в Абраксу камнем. Она увильнула от удара, и камень разбил висевший на стене скелет. Кости с глухим стуком попадали на пол.
 — Будешь буйствовать, не узнаешь грядущего и не получишь Анну!
 — Что я наделал! Прости меня, я никогда больше не буду!
 В эту минуту Пьер походил на несмышленого младенца. Он целовал Абраксе колени, обливал слезами ее морщинистые руки. Угроза подействовала отрезвляюще, как будто на него разом вылили ушат ледяной воды; Пьер стал податлив, хоть веревки вей, кроток, как ягненок. Колдунья глядела на него и с нескрываемым презрением, и с нежностью одновременно.
 — Я люблю тебя, а потому прощаю. Встань. Я желаю тебе только счастья, однако ты огорчаешь меня. Как горячи твои руки! Сын мой, я вовсе не хочу, чтобы ты возвращался в семинарию. В семинарию, слышишь, Пьер, в семинарию!
 Старуха кричала, словно каленым железом прижигая открытую рану. Пьер сжал зубы, точно пациент во время операции. На него было страшно смотреть, он то краснел, то бледнел, вот-вот готовый взорваться.
 — Повторяй медленно и четко слова гимна, — произнесла, наконец, Абракса.
 Пьер повиновался. Старуха глубоко задумалась, казалось, что она тоже повторяет про себя непонятные ей слова.
 — Теперь переводи.
 — О, Всемогущий, услышь наши молитвы, внемли мольбе молодого человека!
 — Замолчи! Пусть будет тихо!
 Абракса впала в состояние глубокой прострации [86] , казалось, что старуха сосредоточенно высчитывает что-то. Затем она взяла деревянную дощечку, расчерченную на клеточки, подобно шахматной доске, с той лишь разницей, что у этой все клеточки были белыми, пересчитала их и, похоже, осталась недовольна — двадцать четыре. Такое число ей явно не нравилось. Перевернув дощечку, Абракса взялась за отточенную кость, обмакнула ее в красные чернила и нарисовала опять некое подобие шахматной доски, только эта была меньше первой, всего в двадцать клеточек, и располагались они не в форме квадрата, а прямоугольником: пять клеточек в длину, четыре в ширину.
 Отложив перо, Абракса поднесла дощечку к огню, чтобы та высохла, а затем положила на камин.
 Мордом тем временем задремал. На грубом лице играли огненные отсветы, и от этого спящий Мордом казался фантастическим монстром с несколькими головами.
 Пьер, напротив, очень внимательно следил за каждым движением колдуньи, хоть ничего не смыслил в ее приготовлениях. Нечто похожее ему приходилось видеть едва ли не каждую ночь, но сегодня, именно сегодня старуха обещала открыть ему будущее. Вообще-то Пьер не слишком доверял колдовству, однако необычное действо завораживало его; если ничего не выйдет, это, по крайней мере, зрелище.
 Абракса вырезала из бумаги крошечные квадратики, на каждом из которых написала по букве алфавита и наклеила их на клеточки приготовленной доски.
 Освободив от всякой всячины стол возле окна, она установила на нем эту доску, взяла мешочек с зерном и отсчитала по тринадцать зернышек на каждую букву, всего — двести шестьдесят.
 Завершив приготовления, старуха умолкла. Вид у нее был грозный, движения внезапно стали резкими, угловатыми. Казалось, что неодушевленная кукла, автомат приводится в действие внутренней пружиной. Она принялась ходить по комнате, считая шаги. Вдруг поднесла руки ко лбу, будто силилась что-то вспомнить. Одним махом сорвав головной убор, взъерошила жидкие волосенки, и они зазмеились на почти голом черепе. Зрелище мерзкое и отталкивающее.
 Глядя на старуху в эту минуту, можно было не сомневаться: она — не земной житель, а истинное исчадье ада. При всей тщедушности, сухости и видимой щуплости в колдунье ощущалась инфернальная сила, сверхчеловеческая мощь, что внушало безотчетный страх.
 Действительно ли чувствовала Абракса нечто особенное в эти мгновения или только делала вид? Не знаем, но с уверенностью можно сказать одно: это была необычная женщина.
 Вдруг Абракса страшно закричала. Мордом, успевший уже заснуть, проснулся в испуге.
 — Пьер и Мордом, слушайте меня, дети, ибо отныне вы дети владычицы, королевы ангелов ада. Слушайте и внемлите. Ни слова! Никто не имеет права прервать меня.
 И старуха запела. Это было нечто вроде заклинания.



   О! Великий Люцифер [87] ,
   Приди ко мне сквозь время!
   О! О! О! Приди!
   Абракадабра [88] .



 Пьер и Мордом слушали разинув рты.
 Сказав «абракадабра», старуха замолчала, а затем, сделав левой рукой в воздухе знак в виде креста, произнесла следующие слова: «Во имя Сатаны, Вельзевула [89] и Люцифера, слушайте меня — да будет так!».
 Секунду спустя Абракса заговорила тем же тоном, каким разговаривала всегда:
 — Пьер, ты узнаешь будущее. Тебе хочется, чтобы все случилось по-твоему. Осталось полчаса. Пробило одиннадцать, куранты сыграли гимн, ты сам мне об этом сказал. Так ведь?
 Пьер кивнул в ответ.
 — Прекрасно, — продолжала старуха, — запомни хорошенько все, что я тебе скажу. Это важно. Только что я сделала некоторые подсчеты. Вот они. В словах гимна двадцать разных букв. Можешь быть совершенно уверен: я не просчиталась.
 — Продолжай.
 — На этой дощечке буквы расположены в четыре линии по пять в каждой. На каждой клеточке по тринадцать зернышек. Тринадцать, сынок, — это магическое число.
 — Что же дальше? — спросил Пьер. Долгие объяснения начинали выводить его из себя.
 — Так вот, сын мой, я помогу тебе, воспользовавшись древнейшей наукой — алектромансией. О! Это старая оккультная наука! Она никогда не ошибается. Я долго выбирала из многих вариантов: аэромансии, онеироватии, сапномансии, хиромантии, некромансии [90] ...
 Произнося таинственные названия, старуха чувствовала себя королевой, властвующей над во всем ей покорными людьми. Она довольно улыбалась.
 — Итак, я остановила свой выбор на алектромансии.
 Сказав это, Абракса схватила лампу и неожиданно скрылась за дверью, оставив Пьера и Мордома в полнейшем недоумении. Вскоре, правда, она вернулась, держа в одной руке унесенную лампу, а в другой — абсолютно белого петуха.
 — Пьер, — вскричала она, — вот твоя судьба. Петух укажет тебе ее.
 — Каким образом?
 — Послушай, видишь эти зерна. Посмотрим, какие из них склюет петух. Тишина! Пьер, я не выбираю буквы, ты сам назначил их. Теперь следи.
 Пьер склонился над столом, чтобы лучше видеть, что же произойдет.
 Колдунья отпустила петуха, и он пошел вперед, подергивая головой; подошел к дощечке с зернами, секунду колебался, а затем стал клевать в свое удовольствие.
 Первый удар курантов, возвещавших полночь, пришелся на двадцать восьмое зерно.
 Абракса вскрикнула. Петух, перепугавшись, взмахнул крыльями и затушил лампу.
 — Все кончено, сын мой, — проговорила колдунья тихим и вкрадчивым голосом. — Свершилось.
 В комнате стояла кромешная тьма. Потом Абракса зажгла лампу. Ведьма была чрезвычайно возбуждена: грудь ее вздымалась, глаза налились кровью, по всему телу выступили сатанинские стигматы [91] . Она быстро подошла к свету и начала писать. Пьер с нетерпением ждал.
 Абракса, объяснив ему, на какие буквы было указано, в каком порядке они располагаются, задумалась на мгновение и снова принялась писать, бормоча что-то себе под нос. Руки ее дрожали.
 — Скорее же, скорее! — торопил ее Пьер.
 — Не мешай!.. Вот, вот, видишь?
 «Ты будешь целомудрен, и ты овладеешь Анной», — прочел Пьер.
 Пьер вне себя бросился к Абраксе, обнял ее и повис на шее, словно маленький мальчик, получивший давно желанную игрушку; много лет живя во тьме, в отчаянии, бедолага готов был довольствоваться едва теплящейся надеждой.
 Неаккуратным движением он уронил на пол пергамент. Старуха этого не заметила. И только когда в комнате стало чуть-чуть светлее, увидели, что это горящий пергамент освещает ее. Абракса с силой оттолкнула Пьера и кинулась к огню, но успела заметить лишь несколько букв. Ее передернуло.
 Пьер ничего не понял, поднял упавшую чернильницу и, взяв обрывок бумаги, написал на нем предсказание.
 — Теперь ты вспомнил латынь?
 — Да.
 — Что все это значит? — воскликнул заинтересованный происходящим Мордом.
 — Объясни ему, сынок.
 — «Ты будешь целомудрен, и ты овладеешь Анной».
 Абракса кивнула.
 — Да, я буду целомудрен, — торопливо говорил Пьер, — я добьюсь своего. Она чиста как ангел, и я буду чист, чист для нее. О, благодарю тебя, благодарю! Я счастлив. Неужели все так и сбудется?
 — Тебе нужны еще доказательства?
 — Какие?
 — Есть и еще одна буква.
 — О чем ты?
 — Это буква «Б».
 — И что же?
 — Благоволение исходит от Б...
 — От Бога?..
 — Да ты с ума сошел! «Б» — это Бес, Дьявол!
 — Нет-нет... Впрочем... Предсказание сбудется. Для меня настанет рай на земле...
 — Да что с тобой? — Старуха была напугана.
 — О, не волнуйся. Ад, конечно, ад! Со всеми его радостями, наслаждениями!..
 Пьер мог бы говорить без конца, но Абракса, которой не доставляло удовольствия зрелище чужой радости, прервала его восторги:
 — Поговорим о другом!




 Глава XVII




Исчезновение бумажника и последствия пропажи. — Зловещие планы адского трио.

 Несколько минут спустя ничто уже не напоминало о том, что происходило в комнате еще недавно. Абракса спрятала все свои колдовские принадлежности, поставила мебель по местам, надела черный капюшон и вновь стала походить на старого ворона.
 — Уже поздно, — произнес Мордом. — За полночь!
 — Ты утомился, дорогой. А знаешь ли ты, что теперь твоя очередь?
 — Я предпочитаю действовать, а не болтать.
 — Не все же делать то, что по душе. Уж не обессудь, необходимо обговорить наши планы. Не уйти ли сегодня же ночью? Что ты об этом думаешь, сынок?
 Пьер, однако, ничего не слышал, оглушенный внезапными мечтами о счастье.
 — Приди в себя! Собери свои бумажки!
 Пьер повиновался. Он уже хотел сложить все в бумажник, когда обнаружил с удивлением, что того нет на месте. Обшарив карманы, все закоулки в комнате, ящики стола, Пьер никак не мог опомниться.
 — Где мой бумажник, Мордом?
 — Я-то откуда знаю?
 — Абракса, где он?
 — Да ты совсем рехнулся!
 — Я потерял его, — упавшим голосом пробормотал Пьер. — Но где же?
 — Ладно, скоро узнаем. — И старуха заставила Пьера сесть.
 — День выдался на славу. Я говорила тебе, Пьер, что ты ничего не найдешь в каморке старого звонаря. Но это все же было для тебя полезно.
 — Куда уж там! Полезно! Именно в этой мерзкой комнатенке я и оставил свой бумажник! А ты не знаешь, старуха, что в нем было.
 — Какая разница, — отвечала Абракса с самым равнодушным видом.
 — Какая разница?! Естественно, для тебя — никакой. Хотя, если я скажу, что там было, быть может, ты изменишь мнение! Сказать?
 — Ну, и что же?
 — Портрет Анны, той самой Анны, которой я брежу и которая не испытывает ко мне ничего, кроме презрения и ненависти!
 — Что же нам делать, Мордом?!
 — Черт побери! Мне-то вообще наплевать.
 Пьер никак не отреагировал на издевательский тон Мордома, так был удручен потерей единственной вещи, которая как-то связывала его с любимой. Зыбкая связь эта отныне разорвана. Что ему до издевательств и смешков грубияна Мордома!
 — Больше там ничего не было?
 — Не скажу!
 — Обойдется без твоих объяснений. Главное, мы успели скрыть следы преступления. Вы как следует разломали стену?
 — Да, — отозвался Мордом.
 — Полиция ничего не унюхает?
 — Нет.
 — Ну и достанется же этим двум молокососам!
 — Это верно.
 — Глупенькие. Вам удалось подслушать, о чем они говорили?
 — Я не знаю, мне было плохо слышно. — Пьер, о чем шла речь?
 — Они поняли, что было совершено преступление, и собирались идти в полицию.
 — Это все?
 — Нет, не все. Они говорили о том, что надо вскрыть завещание, оставленное Жозефом.
 — Звонарь оставил завещание?
 — Именно так! Откуда молодые люди знали этого монстра, что у них было общего?.. Тот из них, что повыше и покрасивее, общался со стариком ризничим довольно близко. Если бы он не погиб на колокольне, я бы его убил. Зачем он тогда пришел ко мне? Надо было убить его тогда же! Ужасные воспоминания! А этот самый Жюль дружил с ним и, должно быть, знал все его секреты.
 — Твои воспоминания, твой бумажник, твой портрет!..
 — Нужно убить его поскорее. Отправляйся, Мордом.
 — Где он живет?
 — Я ничего не знаю, но мы отыщем его.
 — А если бумажник у другого?
 — Убьем обоих. Что один удар кинжалом, что два — какая разница? Тогда у них же должна быть и шкатулка. Я буду отомщен. Что скажешь, старуха?
 — Слушайте меня, вы, оба! Пока вы там возились, я не сидела сложа руки. Все уверены в том, что старая Сараба погибла во время катастрофы. Но на самом деле я придушила ее, поскольку мне необходим был череп старой женщины.
 — Не дурно. Только почему меня не позвала? Ты ведь прекрасно знаешь, я люблю такие штучки.
 — Тебя не было рядом, а возиться долго не хотелось.
 — Ладно, до следующего раза.
 — Мне удалось узнать, что весь город в панике, никто ничего не знает. Догадались лишь о том, что отец Брюно, у которого мы позаимствовали имя, не мог написать письмо. Положение становится серьезным. Нам надо быть предельно осторожными. Ты, Пьер, полез к этому колоколу, а тебя было куда как просто узнать. Потом потерял бумажник! Скажи сразу, больше ты ничего такого не натворил?
 Пьер молчал.
 — О чем ты думаешь?
 — О дружках старого Жозефа. О! Я их узнаю, я отомщу за себя.
 — Ответь мне, и мы вместе подумаем об отмщении. Что было в бумажнике? Ничего предосудительного?
 — Нет, — сказал Пьер, немного помедлив.
 — Прекрасно. Отныне тебе нечего больше опасаться Жозефа, он умер. Однако жив его наследник, Жюль. Теперь надо убить его, но сейчас еще не время. В полиции к ним отнеслись не слишком хорошо. Полагаю следствие затянется. У нас, таким образом, есть возможность улизнуть из Нанта.
 — Как? Я совсем не хочу этого.
 — Так надо.
 — А я не хочу!
 — Повторяю: так надо, иначе все пойдет насмарку.
 — Объясни мне все по порядку, старая ведьма.
 — Если месье Дельтур узнает тебя, все пропало. Мы должны уехать из города. Пусть успокоятся. А когда все уляжется и твоя красавица вернется в деревню, тогда, быть может...
 — Я согласен.
 — Мы убежим вдвоем. Мордом останется здесь.
 — Зачем?
 — Нужно следить за Жюлем. Нечего медлить. Разве он не угрожает твоему счастью, твоему будущему? Мордом останется и будет наблюдать за ним.
 — Конечно, я останусь, — согласился Мордом.
 — Начиная с завтрашнего дня займешься поисками. Понял?
 — Не волнуйся, я его из-под земли достану.
 — Не отпускай от себя ни днем, ни ночью. Ходи по пятам, вызнай, где бывает, чем занимается. Ну, и про дружка его тоже не забывай.
 Затем старуха склонилась к Мордому и что-то шепнула ему на ухо.
 — Почему? — удивленно спросил тот.
 — Помолчи! Я ничего не обязана объяснять тебе. Дашь мне знать?
 — Разумеется.
 Пьер ничего не услышал из их переговоров, да он и не обращал внимания ни на Абраксу, ни на Мордома, погрузившись в сладкие мечты. Кровь закипала в жилах, когда он вспоминал всю свою жизнь, когда перед глазами вставала Анна. Ее облик внезапно сменяли Жюль, старый Жозеф, Мордом, и все это повторялось вновь и вновь. Голова шла кругом, казалось, череп вот-вот расколется.
 — Послушай-ка, Мордом, — голос старухи вернул Пьера к действительности, — расскажи о той девице!
 — Нет-нет, молчи! — воскликнул он.
 — Почему же, сынок? Я хочу послушать, это меня развлечет.
 Пьер безнадежно кивнул.
 — История самая обыкновенная. С девицей не пришлось долго возиться.
 — А ее любовник?..
 — Риффоло? Да его как раз утром арестовали. Он ведь укокошил торговца вином — ты знаешь. Когда я вошел, плутовка спала, грезила, должно быть, о своем Риффоло. Ну, я ее быстро успокоил. Признаюсь, мы провели волшебную ночку. Потом много смеялись.
 — Слышишь, Пьер? — ухмыльнулась Абракса. — Они смеялись. Надеюсь, что и ты посмеешься в один прекрасный день. Но не с публичной девкой, как Мордом, а с той, что предназначена тебе одному. Ты, ни разу в жизни не знавший женщины, будешь обладать Анной. Клянусь: если тебе удастся ублажить ее, я поставлю толстенную свечку Дьяволу. Будет чертовски приятно, Пьер. Не смотри же таким букой. Улыбнись и не грусти. Представь себе: однажды она сбросит пред тобой одежды, и ты увидишь ее красоту. Анна не станет торопиться, а будет раздеваться постепенно. Ты увидишь округлые формы, белизну кожи...
 Сладостные детали, живые картины, что рисовала старая ведьма, произвели на Пьера сильное действие: все тело его горело, в голове помутилось. Абракса великолепно понимала, что он должен чувствовать в этот момент. Изо дня в день старуха, не имея в жизни других радостей, забавлялась, разжигая чужую страсть. Она тешила собственное воображение, измываясь над изнемогающим от желаний безумцем.
 — Ты мучаешь меня. Однажды совсем погубишь. Я не в силах терпеть дольше, я убью себя.
 — Это не составит труда. Верь мне, тебя кто-нибудь убьет до того, как ты соберешься наложить на себя руки.
 — Замолчи! Я хочу умереть. — Пьер бросился к мертвой голове, что стояла на камине. — Хочу стать таким. Взгляни, голова смеется! Ей веселее, чем мне. Я лишь способен скрежетать зубами или плакать. Я никогда не смеюсь.
 — Хватит! Послушай. Мы уезжаем в Пеллерин.
 — Немедленно?
 — Да, но прежде выпей живой воды. Это подкрепит твои силы.
 — Нет.
 — Тогда ты, Мордом.
 Головорез не заставил себя долго упрашивать и опрокинул всю чашу.
 — Помни, что я тебе наказала. Давай мне знать обо всем, о чем сумеешь выведать.
 Старуха накинула красную шаль, Пьер взял пальто, и они вышли вдвоем. Перед тем как совсем исчезнуть. Абракса еще раз напомнила Мордому, чтоб тот в точности исполнил ее приказание.




 Глава XVIII




История бандита и колдуньи. — Священник попадает к преступникам.

 Два слова о Мордоме и Абраксе.
 Нет нужды напоминать, что это отъявленные негодяи. И хоть вся их предшествующая жизнь не имела ни малейшего отношения к нашей истории, все же вкратце обрисуем ее, бросим мимолетный взгляд на жизненный путь зловещей парочки.
 Абраксе недавно минуло шестьдесят. Ее настоящее имя — Луиза Пинодье. Мать Луизы некогда воспылала страстной любовью к молодому солдату. Так они и прожили вместе всю жизнь. Жена зарабатывала шесть су в день, муж — ничего.
 Девочка росла как трава, без образования и воспитания. Она рано повзрослела и, имея перед собой немало губительных примеров, стала уличной девкой.
 Луиза не отличалась красотой, звезд с неба не хватала. Между тем недостатка в клиентах не было, всякий день в кармане лежало по пять су. Благородные господа не водились с нею, но зато грубости пьяных матросов она нахлебалась досыта.
 И вот однажды Луиза сошлась с известным в округе бандитом. Девица понравилась ему, и он научил ее всему, что знал сам. Оставалось лишь удивляться, как ей быстро удалось войти в курс дела и стать достойной напарницей своего покровителя. Ничего не скажешь, Луиза была прилежной ученицей. Выучившись немного по-латыни, она, плюс ко всему, стала отменной колдуньей. Но красоты ей это не прибавило.
 Луиза, становилась все безобразнее, тогда как ее наставник приумножал богатство, сосредоточив в своих руках немалые силы. Хозяин рассылал людей по всем дорогам на беду проезжающим. Разбойники обчищали бедняг до нитки, убивая тех, у кого ничего не было, и уж конечно тех, у кого нашлось чем поживиться.
 Среди всей этой братии Абракса с некоторых пор приметила одного. Он ей понравился. Колдунья решила завладеть красавцем. Положив на него глаз, Абракса пустила в ход все свои чары. Поскольку природа не одарила ее естественным очарованием, помогли полученные знания и дьявольские уловки. Легковерный попался на крючок, и колдунья завладела им всецело. Они стали любовниками.
 В шайке ему дали кличку Мордом, а настоящего имени никто не знал: он был подкидышем.
 Когда Абракса (тоже имя, данное в шайке) почувствовала, что любовнику можно абсолютно доверять, они сговорились, убили предводителя, завладели немалыми богатствами и сбежали, бросив на произвол судьбы вчерашних сотоварищей.
 Колдунья и душегуб зажили по-своему. Абракса строила планы, разрабатывала преступления, а Мордом осуществлял задуманное. Правда, при необходимости и колдунья не гнушалась убийством. Так они жили-поживали, пока как-то раз судьба не бросила в их объятия Пьера.
 Однажды ночью, ожидая добычи на большой дороге, разбойники заметили священника в изодранной сутане и с всклокоченными волосами. Он явно был не в себе. На сей раз негодяи не потребовали с прохожего ни денег, ни драгоценностей. Их заинтересовала его история. Безумный все им рассказал. Выслушав, Абракса решила взять священника с собой.
 Когда Пьер очнулся, он осознал, где и с кем оказался, однако было уже слишком поздно. Его признания сыграли с ним дурную шутку, связав по рукам и ногам. Придя в отчаяние, Пьер все же остался.
 Вот и вся история. В общем, ничего особенного.




 Глава XIX




Мишель Рандо получает доказательство того, что катастрофа в церкви — результат коварного преступления. — Жюль мечтает об Анне. — Шкатулка с секретом. — Мишель появляется вовремя и спасает жизнь Жюлю.

 К середине марта все уже дышало весной: снегопад уступал место нежным солнечным лучам. Воздух был напоен влагой, и очертания предметов казались от этого неясными, мерцающими, словно бы размытыми. Становилось все теплее, природа оживала, солнце с каждым днем поднималось все выше.
 Для романтической души и поэтического воображения нет ничего пленительнее этих первых весенних мартовских дней. А сколько таинственных и прекрасных праздников отмечало человечество именно в марте! В храме богини Весты [92] от первых весенних лучей зажигали священный огонь... А пятидневные торжества в четь богини Минервы [93] ?.. Весной отмечают Пасху, день Святого Воскресения. И разве не в марте оплакивали древние египтяне смерть Озириса [94] , а финикияне [95] и сирийцы [96] — Адониса [97] ? Трехдневный траур сменялся весельем и восхвалениями Солнцу, вновь, после длинной зимы, осветившему и обогревшему людей.
 Еще и сегодня астрономы Исфахана [98] собираются, чтобы наблюдать весеннее равноденствие [99] . Едва появляется солнце, раздаются артиллерийские залпы, барабанная дробь, трубные звуки. О, как это, должно быть, красиво!
 Не хотите ли присоединиться к пышному кортежу [100] китайского императора или побывать на весенних празднествах кельтов [101] , галлов, на торжествах друидов [102] ?
 Все это могло прийти в голову Мишелю Рандо, человеку образованному и начитанному, при виде весеннего солнышка. Но мысли его были заняты совсем другим, когда утром четырнадцатого марта он выглянул в окно.
 Бледный, с воспаленными от бессонной ночи глазами, усталый и разбитый, Мишель не ощутил облегчения, подставив лицо свежему ветерку. Со вчерашнего вечера он не сомкнул глаз и ни разу не прилег, мучительно отыскивая во всем происшедшем некую связь. Мы знаем, что Мишель был убежден: причиной катастрофы в церкви Святого Николая стало не что иное, как гнусное преступление.
 Читатель без труда поймет возбуждение, какое испытал молодой человек, найдя в каморке звонаря бумажник, тот самый, который он уже видел однажды, когда мужчина, поднявшийся на колокольню за минуту до катастрофы, выронил его из кармана. Тогда от внимательного взора Мишеля не ускользнуло замешательство и испуг владельца бумажника, а также и его спокойствие после свершившегося. Встретившись глазами с неизвестным, Мишель подумал в тот момент, что для этого человека, похоже, случившееся не было неожиданностью: серьезной опасности для себя он, очевидно, не чувствовал.
 Обычное хладнокровие Мишеля помогло ему уловить эти, тогда казавшиеся незначительными, детали. Теперь же, сопоставив их, он в который уж раз пытался найти связь между всем увиденным. Какова же была его радость, когда на глаза попался злосчастный бумажник! Теперь в руках улика и приметы, по крайней мере, одного из соучастников. А уж его лица Мишелю никогда не забыть. Целая ночь ушла на изучение содержимого бумажника. Не то чтобы бумаг в нем было уж очень много, но над каждой приходилось подолгу размышлять. Мишель окончательно убедился: речь шла о тщательно продуманном и подготовленном преступлении. Однако недавний визит отбил всякую охоту прибегать снова к помощи полиции. Надо рассчитывать только на себя и на Жюля. Настоящий мужчина мстит за своих друзей сам. Когда прячешься за спину полицейских, прокурора, палача, перестаешь себя уважать. Вода быстро мутнеет, если отклоняется от естественного русла.
 Обдумав все, Мишель, несмотря на усталость, едва забрезжил рассвет, собрался к Жюлю с тем, чтобы показать ему бумаги и вскрыть завещание. Какие еще сюрпризы готовит оно?
 Жюль также провел бессонную ночь. Вечером лег, желая хоть немного отдохнуть, но так и пролежал до утра, не сомкнув глаз. Правда, иные мысли тревожили несчастного влюбленного, то были мысли об Анне.
 В который раз перебирал он детали своего визита к Дельтурам. Образ любимой все время стоял перед глазами. Жюль трепетал, вспоминая, как девушка подняла глаза и тихо поблагодарила его. Боже! Чего бы он не сделал, чтобы понравиться ей! Она едва взглянула на него, не успела, должно быть, и разглядеть. Как ни старался, Жюль не смог припомнить, чтобы в голосе Анны слышались какие-то нотки, кроме признательности за отважный поступок. Но он хотел быть любимым с той же силой, с какой любил сам.
 Достаточно один раз увидеть ангельское лицо девушки, чтобы проникнуть в ее душу, исполненную не проснувшихся еще сил и чувств. Невинный взор не умел лгать. Он говорил о чистоте и благородстве. Жюлю не терпелось вновь увидеть Анну. Однако мысль о встрече с ее отцом пугала. Да и под каким предлогом мог он теперь проникнуть в дом к Дельтурам? Разве не достаточно его благодарили?
 Жюль решил посоветоваться с Мишелем, полагая, что тому удастся составить план действий и успешно его осуществить. Жюль не ощущал в себе самом способности довести дело до победного конца. Ему необходим был поводырь. Он предпочитал крепко зажмуриться и отдаться на волю друга.
 Вот что. Мишелю надлежит разузнать все о семействе Дельтуров, об их привычках, образе мыслей, взглядах, поведении. Он ничего не пожалеет для этого.
 Раздумывая о будущем с Анной. Жюль совсем позабыл о завещании Жозефа, а вспомнив о нем, вздрогнул. Сегодня решится его судьба. Что предначертано ему? Какой дорогой он пойдет: той ли, что наметил старый звонарь, или той, что открыл ему слепой случай? А разве случай — не воля Провидения [103] ?..
 Собственно говоря, Жюль прекрасно знал, о чем идет речь в завещании. Жозеф давно сделал выбор, был абсолютно убежден в правильности его и всячески добивался своей цели. Молодой человек до такой степени доверял старику, что, сам того не замечая, полюбил неведомую избранницу. Что делать? Как быть? Мишель на стороне Жозефа. а это две крупные, влиятельные силы. Что делать? Жюль обхватил голову руками. Наверное, лучше покориться воле старого Жозефа.
 Да и Анну-то он видел всего какое-нибудь мгновение... Однако и этого мгновения хватило. Он полюбил. Разве есть сила больше любви?
 Считается, что любовь угасает в разлуке. Да-да, стоит лишь не видеть предмет своей страсти, стоит потерпеть немного, как уже житейские мелочи, знакомства, дела заполняют жизнь, и любимый образ отдаляется, тускнеет, меркнет. Сердце бьется спокойнее. И вот пылавший некогда огонь потух.
 Возможно, такое и случается с натурами пылкими, быстро возгорающимися и так же быстро остывающими. Быть может, это средство и пригодится тому, кто прошел по всем кругам любовной лихорадки, изведал порывы страсти, чья душа устала. Жюль не из таких. К тому же любовь его только-только расцветала. Для него расстаться с любовью означало расстаться и с самой жизнью.
 Известно множество примеров, когда единственным лекарством от любви становилась смерть. Так пусть же Жюль отыщет для себя иного лекаря! Мысль о неизбежном выборе сводила беднягу с ума. Решать свою судьбу! Выбирать! Такая перспектива убивала Жюля. Он поднялся с постели, подошел к секретеру, достал из ящика шкатулку мореного дуба приблизительно в один фут длиной, с полфута шириной и осторожно поставил шкатулку на письменный стол. Ничего особенного, никаких украшений, ни инкрустации [104] , ни резьбы. Массивные железные петли, такой же запор. В этой шкатулке лежало завещание старого звонаря церкви Святого Николая.
 Опершись на руку, Жюль уставился на шкатулку. Глаза его остановились, будто он увидел голову Медузы Горгоны [105] . Со стороны казалось, что юноша окаменел. Вот где, размышлял он, сокрыта причина моих терзаний, моей бессонницы, моих кошмаров. Боже, вразуми. Что делать? И Мишель как назло не идет. Он будет здесь часов в десять. Сейчас девять. Ожидание невыносимо. Мне надо узнать все немедленно. Или... Сжечь завещание! Ну, конечно, я сожгу его, и Мишель не сможет мне помешать. Непростительный эгоизм с его стороны заставлять меня вскрыть конверт. О Мишель! Тебе неведомы мои страдания. Ты не знаешь, какой огонь пожирает меня изнутри. Мне худо! Очень худо. Как поступить?
 Жюль колебался.
 — Больше не могу, нет сил ждать. Я хочу видеть документ сейчас же. Я так хочу!
 Он боялся прислушаться к голосу сердца и совести.
 Ключа в замке не оказалось. Жюль тянул время, убеждая себя в том, что никак не может найти ключ. Но, в конце концов, и эта отсрочка кончилась. Ключ, как и шкатулка, не представлял собой ничего особенного. Тем не менее, Жюль некоторое время внимательно рассматривал его. Затем вставил в замок. Но тут возникли новые препятствия. Ключ не поворачивался. Жюль начал было выходить из себя.
 В эту минуту раздался звонок в дверь. Жюлю сообщили, что его ожидает внизу какой-то ребенок. Это был паренек в голубой рубашке, лет четырнадцати-пятнадцати, довольно оборванный. На левое ухо лихо надвинута шапочка. Когда-то она, видимо, была бархатной, но за давностью лет вся вытерлась. Брюки неопределенного цвета едва прикрывали щиколотки. На ногах — замызганные башмаки, которые к тому же просили каши.
 Парнишка вошел в комнату. При виде шкатулки он очень оживился, хотя Жюль этого и не заметил.
 — Что вам угодно?
 — Почтенный господин, — проговорил мальчишка плаксивым голоском. — Мамочка больна и прикована к постели, папочку мы вчера похоронили. Осталось пятеро крошек. У нас ни кусочка хлеба. Я взываю к вашей щедрости, сударь.
 — Но отчего вы обратились именно ко мне? — спросил Жюль. В эту минуту он думал совсем о другом.
 — Я так много слышал о вашей щедрости, добрый господин.
 Комплимент был явно не по адресу, ибо Жюль не припомнил бы, пожалуй, ни единого случая, когда бы его щедрость могла обратить на себя внимание горожан.
 — Что вы хотите сказать?
 — Добрый господин, мама прикована к постели. Нас пятеро...
 — Хорошо, хорошо, — прервал его Жюль. — Возьмите и убирайтесь поскорее.
 И он бросил мальчишке монету. Она так молниеносно исчезла в ловких руках бродяжки, что Жюль невольно подумал, не уличный ли воришка забрался к нему в дом. Выпроводив непрошенного гостя, хозяин приказал впредь не пускать никого в таком роде.
 Странный визит удивил Жюля, но секунду спустя, когда взгляд его вновь упал на шкатулку, он позабыл о нем и склонился над замком. В глаза бросились две буквы, выгравированные на крышке: Д. А.
 — Что бы это значило? Зачем Жозеф выгравировал здесь эти непонятные буквы? Впрочем, мне-то что? — Жюль подналег на ключ, тот повернулся. — Что делать с бумагами: сжечь или прочесть? Прочту.
 Он хотел уже поднять крышку, как вдруг услышал чей-то голос за спиной.
 — Остановись, несчастный!
 В комнату вбежал Мишель. Он оттолкнул Жюля и своим телом заслонил от него шкатулку.
 — Ты не откроешь ее.
 — Объясни мне, что происходит? Ты напугал меня.
 Вид у Мишеля был испуганный. Он побледнел словно полотно.
 — Я успел вовремя. Благодарю Небо. Слушай и смотри.
 Мишель подошел к столу, взял шкатулку и повернул ключ в обратную сторону.
 — Ты уже сделал один оборот?
 — Да! — отвечал Жюль, который ровным счетом ничего не понимал. — Объяснись наконец!
 Он не успел договорить, как в комнате раздался взрыв. Повсюду распространился беловатый дым, а к ногам молодых людей упала, отскочив от противоположной стены, расплющенная пуля.
 — Теперь понял?
 — Спасибо, дорогой! Ты спас мне жизнь. — И Жюль бросился в объятия друга.
 Потрясенные, они какое-то время стояли молча. Шкатулка тем временем открылась.
 — Откуда ты об этом узнал?
 — Скоро и ты все узнаешь, Жюль. Но почему ты не подождал меня? Какое нетерпение! Ты собирался уничтожить бумаги? — Мишель вынул из шкатулки объемистую тетрадку.
 — Не знаю, Мишель, я был как в бреду! Это какое-то наваждение. А ведь жизнь моя висела на волоске. Благодарю тебя, друг.
 — Ты должен доказать мне свою признательность!
 — Но как?
 — Обещай, что будешь во всем меня слушаться и ничего не станешь скрывать.
 — Согласен.
 — И еще одно. Надо прочитать тетрадку.
 Мишель открыл окно, чтобы выветрился пороховой дым. Потом закрыл его, а заодно и дверь, чтобы никто не помешал им. Усевшись за письменный стол и усадив рядом Жюля. он принялся читать. Но остановился.
 — Нет, прежде расскажи мне о вчерашнем визите.
 — Я видел ее и был до того смущен, что едва смог вымолвить слово. Она еще очень слаба, бедное дитя. О Мишель, как она прекрасна!
 — Я знаю.
 — Знаешь? — Жюль удивленно раскрыл глаза. — Откуда же ты можешь ее знать?
 — Скоро все поймешь. Обратил ли ты внимание на мои покрасневшие глаза? Я не спал всю ночь и многое узнал. Но пока продолжай. Что ее родители?
 — Мне трудно давать им оценку. Они показались мне превосходными людьми, исполненными ко мне доброты и признательности.
 — Так ли? Их фамилия?
 — Дельтур. А девушку зовут...
 — Анна Дельтур.
 — Тебе и это известно?
 — А. Д., — ответил Мишель и указал другу на гравировку.
 — Я уже ровным счетом ничего не понимаю.
 — Слушай, я начинаю читать. Только... Сохрани эту пулю, однажды она нам пригодится. 
 — Она будет напоминать, как ты спас мне жизнь, Мишель.
 — Итак, начинаем.




 Глава XX




О том, как Пьер Эрве поступил в семинарию в 1829 году, и о том, что с ним приключилось.

 Мемуары, о которых пойдет речь, были довольно пространны. События излагались шаг за шагом, секунда за секундой. Рассказ велся от первого лица. Не исказив ни единого факта и стараясь по мере возможности сохранить авторский стиль, я предпочел изложить всю эту историю от третьего лица, что сделало повествование более лаконичным.
 В 1829 году юный мирянин [106] поступил в семинарию города Нанта, что на улице Святого Клемента.
 Здешняя семинария славилась как одна из лучших в округе, однако мы увидим, что это лишь в сравнении с прочими. Все относительно: в сравнении с убийцей вор — сущий ангел. Остальные учебные заведения, где в молодые головы вдалбливали науки, были совсем никуда. Из нескольких зол выбирают меньшее. Этим меньшим злом и оказалась семинария. Правда, в нашем случае человеку, о котором пойдет речь, нетрудно было сделать выбор. Профессия, предназначенная ему судьбой, говорила сама за себя.
 По внешнему виду сразу можно было сказать, что он не одевается у парижского портного. Грубость, угловатые манеры, взъерошенные волосы, никогда, похоже, не знавшие гребешка, старомодная, хоть и недавно купленная, шляпа — все выдавало в нем сельского жителя.
 К вступлению в семинарию, однако, его приодели: новая шляпа, новая, чистая рубашка, сюртук-левит [107] . Его длинные полы едва не доходили до земли. Сюртук напоминал сутану [108] священника. Вообще-то он был великоват, зато панталоны — малы. Чулки в резиночку врезались в тело, но, слава Богу, кожа у парня была дубленая. Да к тому же не помешает с младых ногтей привыкать к истязанию плоти, ведь потом придется носить власяницу. Недаром говорится: «Если все время делать добрые дела, они войдут в привычку». Это в равной мере справедливо как в физическом, так и в моральном отношении. Таким способом можно привыкнуть даже и к умерщвлению плоти. Митридат [109] , принимая постоянно яд в малых дозах, достиг того, что отравить его стало невозможно. Однако вернемся к нашему герою.
 У него были широкие ботинки с квадратным носом, наглухо застегнутый жилет (это освобождает от необходимости в белых рубашках) и галстук. Вот и весь костюм. Когда-то густого черного цвета сюртук и панталоны имели теперь сивый оттенок, что недвусмысленно свидетельствовало об их древности. В общем, герой наш походил в этом одеянии на факельщика из похоронной процессии. Но так полагалось в семинарии города Нанта.
 Юноше было лет семнадцать. Внешностью он обладал самой заурядной и, как нам известно, решил посвятить себя служению Святой Церкви. Сопровождал его мужчина лет сорока, которого директор семинарии, высокий, худой, суровый человек, принял с распростертыми объятиями и самыми добрыми словами. Все бы хорошо, но только вид у этого директора не внушал доверия: по всему было видно, что ему часто приходится скрывать свои мысли.
 — Месье, — воскликнул он, — вы у нас всегда желанный гость, ибо добродетель и милосердие ваши известны всему нашему городу. Вы избрали достойное занятие, месье, — утешать страждущих, приходить им на помощь. Вы истинный миссионер [110] . Зерно, брошенное вами, не падет на камень и не будет съедено птицами. Вы соберете плоды трудов ваших. Вы собираете несчастных, отчаявшихся и приводите их в обитель Господа — в семинарию. Да благословит вас Бог!
 Хотя сопровождавший юношу господин появился в семинарии далеко не впервые, тем не менее, он до сих пор не привык к пышным похвалам: они смущали его.
 — Месье, то, что я делаю, совершенно естественно! Меня абсолютно не за что благодарить, но все же я очень признателен вам. Вы указываете мне дорогу. Я иду по ней, каких бы трудов это ни стоило. Однако — к делу. Пансион [111] тот же, что и обычно, не так ли?
 — Конечно, месье. Вы оплачиваете их содержание: еду, одежду, если родители не в состоянии сделать этого. А наша забота — нести им свет знаний.
 — Чудесно! В таком случае я могу пройти к управляющему и договориться с ним об этом юноше?
 — Да. А как его имя?
 — Пьер.
 — Пусть он достигнет такого же величия, как его покровитель!
 — Много ли учеников сейчас в вашей семинарии? — спросил месье Дорбей.
 — Три сотни.
 — Три сотни служителей Божьих! Это прекрасно!
 — Не так, как вы думаете, месье!
 — О чем вы?
 — Постараюсь объяснить. У нас все не так гладко. Если бы нам приходилось содержать на полном пансионе триста человек, мы бы оказались в крайне затруднительном положении.
 — Полагаю, вы бы не дали им умереть с голоду.
 — О, разумеется, нет! Однако приходится выкручиваться. В семинарии ученики разделены как бы на две категории. Бедняки платят лишь половину. Зато кто побогаче, оплачивают остальное. Они вносят двойную плату, понимаете? Одни платят за других.
 — Великолепно! Богатые платят за бедных. По-моему, это правильно.
 — К тому же и для родителей, думаю, это выгоднее, чем посылать своих детей в разные там университеты. Здесь неокрепшим душам нечего опасаться. Мы даем хорошее образование и в то же время внушаем благие помыслы.
 — Превосходно!
 — Жизнь в семинарии нелегка: молитвы, посты, мессы [112] , катехизис [113] , вечерня, заутреня — все это, безусловно, утомляет. Но ведь и сеет религиозные мысли. Кто-то станет священником. Впрочем, не беспокойтесь, наши семинаристы достаточно отдыхают, клянусь вам!
 — Я верю, верю. Религия — великая сила. Скажите, насколько дружны ваши ученики?
 — О, разобщение меж ними велико! Это заставляет меня страдать. Я употребляю все старания, чтобы объединить их. Во время занятий бедные и богатые часто вместе.
 — А после занятий?
 — К несчастью, результат невелик. Но я надеюсь, что нам удастся преуспеть на этом поприще.
 — О, как вы правы! Теперь понимаю: нужно уметь пробиться сквозь внешнюю оболочку к самой сути вещей, как нужно пробить гору, чтобы добыть золото. Вы приносите огромную пользу обществу.
 — Наверное, — улыбнулся директор. — Свет велик, а священников мало. Совершенно недостаточно, уверяю вас. Нужно бы, чтобы у каждого человека был свой священник, ну, как ангел-хранитель на земле. Суетные люди или преступники должны быть обращены в истинную веру. Не правда ли?
 — И опять вы совершенно правы. Благодаря вам я по-новому ощутил самого себя и свое призвание. Пока бьется сердце, пока течет в моих жилах кровь, я буду поставлять вам новых и новых учеников.
 — Благодарю. Нет слов, чтобы выразить нашу признательность. Да и что такое слова?.. Надеюсь, молитвы, которые мы возносим Господу за вас, будут услышаны.
 На этом директор и месье Дорбей расстались.
 Уладив дела с управляющим, Дорбей вернулся и нашел своего протеже [114] на том же месте, где его и оставил. Вид у Пьера был озадаченный. Все здесь его удивляло, все было непривычно.
 — Итак, друг мой, вы, кажется, не слишком довольны. Понимаю: жизнь здесь трудна. Но вы привыкнете, очутившись среди юношей, которые отнесутся к вам как к брату, под началом учителей, их чуткой отеческой заботой. У вас отличная рекомендация, так что можете рассчитывать на особое, привилегированное отношение. Вы сможете найти свое счастье. Почему же вы не отвечаете?
 — Простите, месье. Я несколько растерян.
 — Я вас оставлю, дитя мое. Подумайте, осмотритесь. Возьмите себя в руки.
 С этими словами месье Дорбей покинул Пьера.
 Было решено, что семнадцатилетнему переростку ни к чему проходить программу первых классов, Пьера сразу же приняли в четвертый. Не прошло и нескольких дней, как пелена спала с глаз. Однокашники не относились к нему по-братски (если их можно было назвать братьями, то скорее подобными Каину [115] ), преподаватели не стали родными, а директор, вопреки заверениям Дорбея, никак не выделял новичка среди прочих.
 Пьер переступил порог семинарии абсолютным невеждой, но достаточно было искры, чтобы возжечь в его душе пламень; разум его проснулся. Он пристрастился к наукам, работая как зверь. Но, с детства озлобленный, разочарованный, угрюмый, одинокий, хмурый и упрямый, юноша понятия не имел, что делать с открывшимися ему знаниями, какую цель избрать, с чего начать.
 Натуры вроде него посвящают себя чему-то одному в жизни, идут прямо, никуда не сворачивая, не отклоняясь от раз и навсегда избранного пути. Правильно ли он поступил, придя в семинарию? Его ли призвание быть священником? Или скажем иначе: отправив его в семинарию, решив сделать из него священника, верно ли поступили? Отдавали ли себе отчет в том, на что обрекали его?
 Во всяком случае, Пьер продолжал начатый путь так, как все юноши, избравшие служение Богу. Нам скажут, что их никто не принуждает, что они вольны в выборе. Конечно, комиссар полиции и два жандарма не препровождают их в семинарию насильно; никто не приставляет к виску пистолет. Свобода! «Хотите ли вы поступить в семинарию? — спрашивают у них таким гоном, что без лишних объяснений понятно: откажись, и твой благодетель умывает руки. Тут уж естественное чувство самосохранения диктует следовать туда, куда укажут. Впереди — образование, гарантированная работа, сносное пропитание; в прошлом — невзгоды, болезни, голод. Юноша „свободно“, „без давления с чьей-либо стороны“ выбирает то, что предложено. Но разве так воспитывают достойных священников?
 Прибавьте к этому еще и мнение родителей, вынужденных в один прекрасный день ломать голову, отыскивая лучшую долю для любимого чада. Карьера духовного лица в их глазах — прежде всего возможность прокормить и выучить сына. В семинарию его примут бесплатно. А пройдет немного лет, и родные смогут с гордостью говорить соседям и знакомым: «Наш сынок — священник! Наш брат — кюре».
 Вот как получаются священники, во всяком случае — в Бретани [116] . Читатель может легко убедиться: никто не принуждает бедных юношей выбирать сутану. Никто, кроме быть может, голода. Но ведь недаром сказано: голод — плохой советчик.
 Директор говорил правду. В семинарии действительно было две категории учащихся: богатые и бедные. Недоросли из зажиточных семей безнаказанно издевались и зло подтрунивали над бедняками, выходцами главным образом из сельских районов. Встречая их в дортуарах, в столовой, в церкви, в классах или на прогулке, маменькины сынки принимались дразнить деревенских и между собой называли их не иначе, как обидным прозвищем «жвачка».
 Очень скоро и Пьер узнал, что такое неравенство. Жалкий на вид, без гроша за душой, он вынужден был ежедневно терпеть издевательства. Особенно смешило однокашников то, что ему доставался в завтрак лишь сухой хлеб, тогда как сами они густо намазывали варенье, конфитюр или масло, присланные из дома. Пьер все сносил, не подавая виду, но в глубине души страдал ужасно.
 Больше всего, надо полагать, беднягу страшили переменки. Он держался в стороне, не решаясь принять участие в общих играх. И все равно до слуха долетали злые шуточки и смех.
 Жаловаться было некому. Надзиратели только и делали, что надзирали, а проще говоря — фискалили [117] на своих подопечных. Спасала лишь работа. Окунувшись с головой в чтение, Пьер забывал о невзгодах. Он начал замечать, что явно делает успехи. И это утешало.
 Так и прошли четыре года в семинарии: много печали и кое-какие успехи.
 Однако издевательства и насмешки не прошли даром. Они оставили рубцы на сердце. Пьер находил, что положение его хуже некуда: никем не любим и всеми осмеян. Его не любили не только богатые, но и свой брат пансионер. Не любили за то, что был умнее, смышленее, лучше учился. Угнетало и сознание своей неполноценности. Ведь какие бы успехи ни делал он в семинарии, какие бы способности ни обнаружил, ему никогда не добиться того положения, какое обеспечено этим олухам, этим «денежным мешкам» просто потому, что они «денежные мешки». Даже преподаватели предпочитали не связываться с ними, не спрашивать строго, ибо знали: пройдет немного времени, и вчерашние ученики окажутся влиятельными и полезными.
 Пьеру представлялось, что он самый униженный, самый никчемный. И некому помочь, некому поддержать.
 Месье Дорбей забыл о своем протеже, едва устроили его в семинарию, передоверив заботу о нем Церкви и ее служителям. Единственное, что он соблюдал неукоснительно, — это посылал регулярно плату за обучение и содержание Пьера. Дорбей продолжал свои путешествия, продолжал выискивать несчастных, нуждавшихся в помощи, и отправлять их детей учиться в семинарию. Хлопоча о новых семинаристах, он не помнил о других.
 Как нужны юному существу нежность и дружеское участие, когда душа еще не окрепла! Лишь два человека могли дать ему любовь и тепло — отец и сестра. Но именно их-то появления Пьер боялся пуще всего. Над ним станут издеваться еще сильнее. Пищи для шуток хватит недели на две, если его бедные родственники появятся в родительский день среди расфуфыренной толпы папенек и маменек. Стоит отцу открыть рот... А манеры сестры!..
 Окончив семинарию, Пьер решил все обдумать хорошенько. Стоит ли продолжать? Или, может, вернуться в деревню? Однако зачем надо было столько лет упорно учиться, неужели чтобы потом всю жизнь пасти скот?
 Ах, зачем этот Дорбей привез его сюда? К чему все это? Дело кончилось тем, что Пьер стал винить во всех несчастьях именно Дорбея, считая его своим злым гением.
 «Почему было не оставить меня в семье? По крайней мере, ни забот, ни хлопот. Был я одинок и невежествен, ну и пусть. Правда, я умирал с голоду. Что бы со мной стало, не забери он меня с собой? Где бы я был сейчас, неуч... Я не богат. Но разве знания не есть богатство? Месье Дорбей правильно поступил. Его послало Провидение.
 Семинария... Четыре года, целых четыре года! Боже, как я прожил их? Сколько страданий, горечи. Способен ли один человек выдержать все это? Осознавать, что я умен, что знаю больше остальных, и оставаться при этом никем, дожидаться их милости. О, это выше моих сил! Отец, сестра, вы заставляли меня краснеть. Я видел смеющиеся рожи и представлял, какое будущее они готовят мне. Меня презирали. А известно ли им, что презрение творит с душой человеческой? Оно точит, точно ржавчина, сжирает ее. О, месье Дорбей, скольких слез стоило мне ваше благодеяние!
 Между тем надо как-то жить дальше. Куда идти, кто ждет меня, какая карьера? Сан священника? Другого пути нет. Не могу же я вернуться обратно. Будем надеяться, самые трудные времена позади. Наконец я покидаю этих юнцов, которые должны были стать мне братьями. Братья? Да они помыкали мной. Все мы, впрочем, эгоисты.
 И все же, мои так называемые братья глупее меня, а встанут выше. Как это объяснить? Неужели и впредь мой удел, работая, не разгибаясь, без сна и без отдыха, по-прежнему оставаться позади потому, что я беден, а у них есть деньги...».
 И Пьер ощупал пару су в кармане;
 — Выходит, деньги — это свобода.
 Он решил учиться дальше, поступив на факультет философии.
 В тот самый год и были написаны эти мемуары.
 Дальнейшая учеба напоминала семинарию с той лишь существенной разницей, что рядом были не дети, коим жестокость свойственна по возрасту, а взрослые люди. Однако Пьер все чаще предавался меланхолии, находя упоение в грустных воспоминаниях и невеселых мыслях о будущем.
 (Продолжение следует) [118] .