Аннотация: «Династия Морлэндов» – это серия романов об истории семьи Морлэндов. Действие происходит в Англии начиная с XV века. Переходя от жизнеописания одного действующего лица к другому, писательница повествует о судьбе многочисленного семейства на протяжении нескольких поколений. Стремительный, захватывающий сюжет, увлекательная интрига, известные и не очень известные события и лица описаны ярко и живо.
 Во второй книге «Темная роза» рассказывается о том, как брак Элеоноры Кортней и Роберта Морлэнда положил начало великой династии Морлэндов. Их правнук, Пол, становится свидетелем и жертвой горькой борьбы, принесшей смерть и разрушения его семье. Это замечательная сага о возмездии, славе и интригах в бурные годы начала правления Тюдоров.


---------------------------------------------


 Синтия Хэррод-Иглз
 Темная роза


 И ты, Любовь,
 Легенды у конца 
 Своей награды требуй,
 Подставив шею 
 Под удар неверный 
 Неблагодарного меча;
 Тогда, отпрянув,
 В изумленьи глядя 
 На тебя, поймет,
 Что слишком оказалась 
 Верной мечта.

    У. X. Оден «Легенда»



 ПРЕДИСЛОВИЕ


 Генрих VIII, вероятно, один из самых известных английских королей, и более всего, за исключением Ричарда III, является жертвой ложных представлений. Взять хотя бы миф о его кровожадности и распутстве – за всю жизнь у него было всего две любовницы (довольно скромная цифра для его эпохи), судить же о числе казненных политических противников по современным меркам – значит не понимать сути истории и культурных перемен. Однако избавление от этого мифа не слишком приблизит нас к настоящему Генриху. Наверно, нам уже никогда не узнать достаточно близко этого тонкого, загадочного правителя. Но ясно одно: он, несомненно, обладал личным магнетизмом, и его приближенные одновременно любили и боялись его.
 Свою интерпретацию его отношений с Анной Болейн я строила на высоконаучной и тонкой работе Хестера Чэпмана «Анна Болейн». Кроме того, я использовала в своей работе следующие труды:
 Bindoff S.T.  Tudor  England 
 Bowie J.  Henry VIII 
 Cavendish G.  Life and Death of Cardinal Wolsey 
 Dickens A.G.  The English Reformation 
 Elton G.R.  England Under the Tudors 
 Fletcher A.  Tudor Rebellions 
 Laver J. A  History of Costume 
 Leland W.  Itineraries 
 Quennell M. & C. A  History of Everyday Things in England 
 Richardson W.C.  History of the Court of Augmentations 
 Roper W.  Life of Sir Thomas More 
 Savine A.  English Monasteries on the Eve of Dissolution 
 Scarisbrick J.  Henry VIII 
 Stow J.  Annates 
 Strickland A.  Lives of the Queens of England 
 Williams N.  Henry VIII and His Court 
 Winchester B.  Tudor Family Portrait 
 Wyatt G.  Life of Queen Anne Boleyn 
 Trevelyan G.M.  English Social History 

 Посвящается Джорджу Рейнольдсу – с признательностью за все годы дружбы, советы и ободрение.





 Книга первая
 Медведь и лис



 Тут лис немалые труды
 И волков, и медведей,
 Что дали славные плоды
 Британии всей беды.

    Джон Скелтон «Хвала и слава»


 Глава 1

 Когда умер старый Генрих VII, его мать, древняя Маргарита Бофор, так страдала, что, пережив сына всего на несколько недель, скончалась как раз во время торжеств по случаю восхождения на престол нового монарха, так что ее зарыли без особых церемоний, дабы не омрачать праздник. В целом королевстве было бы трудно найти другого человека, который бы так скорбел по поводу кончины Генриха Тюдора, и уж во всяком случае, не в Йоркшире.
 В Йоркшире гнездились старые семьи с блистательными фамилиями – Невиллы, Фицаланы, Перси, Мортимеры, Клиффорды, Холланды, Толботы, Буршье, Стрикленды – помнившие еще правление своих, Йоркских королей – Ричарда Уорвика, Ричарда Йоркского, Ричарда Глочестера и любимейшего короля Ричарда, погибшего от рук того самого, ненавистного и неоплакиваемого, Генриха Тюдора.
 В Йоркшире жили и Морлэнды, чей род всегда стоял на стороне Йоркской династии. Основатель рода, Элеонора Кортней, была личным другом Плантагенетов, и сам король Ричард неоднократно посещал семейное гнездо Морлэндов еще до того, как взошел на престол, а ее младший сын, тоже Ричард, служил Ричарду во Франции. Ныне Ричард был известен всем как «дядюшка Ричард» и являлся старейшиной дома, его душой, в то время как номинальной главой рода был правнук Элеоноры, Пол. Дядюшка Ричард, человек мягкий, ненавидел распри и убийства, но и ему приходилось в своей жизни проливать кровь, причиной чему была месть.
 Король Ричард погиб в битве на Босвортском поле частично из-за предательства лорда Стэнли, но в большей степени из-за предательства лорда Перси Нортумберленда, «гордого Перси», чересчур промедлившего со сбором людей из северных областей на помощь королю, что было его долгом, – и в результате огромная йоркширская армия (а в ней воевали и люди Морлэндов) еще только двигалась к полю боя, когда битва началась и была проиграна.
 Ричард Морлэнд и Нед, отец Пола, пережили глубокое унижение и стыд, а когда один из уцелевших воинов рассказал, что Перси, не только уклонился от боя, но одним из первых преклонил колени перед Генрихом Тюдором, они поняли – что бы ни случилось, но они должны отомстить «гордому Перси». Таких, впрочем, было немало и кроме них, но их час настал только через четыре года после этих событий.
 В обязанности лорда Перси, помимо прочего, входил и сбор налогов с северян для своего нового повелителя, а в 1489 году был введен еще один налог – для организации вторжения во Францию. От этой новости Йоркшир вспыхнул, подобно сухой Копне сена от спички, – даже домочадцы Перси то и дело перешептывались, не говоря уже о других, чьи сердца пылали жаждой отмщения. Но когда Ричард Морлэнд узнал от Неда подробности заговора, он ужаснулся.
 – Его собственная охрана? – поразился он. – Но ведь он – их лорд, их повелитель, и защищать его – их первейший долг. Это позор – предать его!
 Но Нед, обычно веселый и жизнерадостный, сейчас был мрачнее тучи.
 – Они уже опозорены, – ответил он, – и как раз своим повелителем. Перси первый нарушил долг по отношению к своему королю, предал его и погубил, а теперь его стража хочет смыть этот позор – смыть его кровью.
 – Кто нанесет первый удар?
 – Мы бросим жребий. – Спокойный взгляд Неда встретился с глазами Ричарда. – Ты с нами или против нас?
 Сердце Ричарда обливалось кровью – убийство было противно как его доброй душе, так и главным заповедям христианства, но внутри его подымалось чувство гораздо более древнее и простое, чувство преданности своему сюзерену. Он служил Ричарду, присягал ему на верность... Его взгляд упал на герб Морлэндов над камином и их девиз внизу – всего одно слово: «Верность». Преданность – вот что было сутью Морлэндов.
 – Я с вами, – ответил он.
 Собрать народ оказалось нетрудно – северяне не слишком охотно платили налоги королю-южанину, к тому же Генриха VII особенно ненавидели. Уже два года подряд на сборщиков налогов нападали, и собранные средства возвращались к прежним хозяевам.
 Перси со своими людьми и слугами выступил на юг, чтобы разогнать толпу и покончить с теми, кто поднял восстание против Тюдора и его налоговой политики. Армии встретились у Топклиффа, около Терска.
 Это было странное зрелище – сначала все вопили, потрясали оружием, но, когда Перси лично выехал в небольшой коридор, разделявший противников, все стихло. Возможно, он решил, что это его персона послужила причиной почтительного молчания, и если так, то это была его последняя земная радость. Вокруг не было никого, кто бы не предвидел, что произойдет дальше. От обеих армий отделились две небольшие группы, одна из йоркширцев, а другая – из личных телохранителей самого лорда, и мягко, почти нежно сомкнулись вокруг восседавшего на коне Перси. Чья-то рука ухватилась за поводья, конь вздрогнул и фыркнул, втягивая ноздрями воздух. Перси тоже почувствовал, что какая-то тревога носится в воздухе, и боязливо посмотрел вниз, на круг из лиц и холодных глаз.
 Старый Лис, как они называли его, был тощ, рыж и покрыт шрамами – никто не мог заподозрить его в отсутствии мужества: трус просто не продержался бы долго на посту лорда пограничья. Но сейчас в целеустремленности окружавших его людей было нечто, от чего леденило кровь.
 – Что такое? – спросил он. – Что происходит?
 – Вам лучше спешиться, лорд, – произнес кто-то за его спиной.
 Это был управляющий его имением, поступивший к нему на службу еще мальчишкой. Перси посмотрел в его глаза и прочел свой смертный приговор – умолять о пощаде было бы бесполезно. Дрожа, он спешился. Нежный ветер, несущий с юга запахи весны, промчался над полем, развевая волосы людей и гривы лошадей. Армии молчали, как толпа прихожан, а между ними стояло кольцо людей, в котором оказался белый конь и знатный лорд. В этот момент никто уже не ощущал гнева, ненависти, радости мщения – осталось только чувство печали, почти жалости. В последний миг Перси начал корить своих людей, взывать к их чувству долга, но ответом было молчание, и это молчание напомнило ему о том, что он сам нарушил клятву верности. И тут его вновь охватила гордость.
 – Тогда разите спереди, – надменно объявил он, – сзади меня еще никто не ранил.
 Он холодно обвел взглядом противников, надеясь встретить в чьих-нибудь глазах жалость, и наткнулся на человека с обнаженным мечом в руках. Другие тоже держали мечи, но этот привлек внимание Перси своим взглядом. Воин был высокий и красивый, с бородой, лет тридцати пяти и в простой одежде.
 – Итак, это ты? – спросил Перси, и человек кивнул в ответ. – Тогда скажи мне хотя бы свое имя.
 Тот было раскрыл рот, но управляющий Перси быстро вмешался:
 – Нет, это не казнь – мы просто отбраковываем больное животное, бей!
 Но воин отрицательно покачал головой:
 – Этим мечом я служил королю, хотя никого и не убил им, но кровь требует крови.
 Его глаза скользнули по лицу Перси, а потом остановились на двух телохранителях за его спиной. Перси рванулся, но его схватили сзади, заломили ему руки и обнажили грудь. Меч вошел в нее по рукоятку. Белый конь заржал и попятился, почуяв запах крови, а воин отвернулся, не желая видеть, как корчащееся в агонии тело лорда истекает кровью в траве. Его глаза были устремлены в бледно-серое, ветреное северное небо. Телохранитель взвалил труп на коня, чтобы отвезти его домой, а воин медленно и спокойно обтер меч пучком сухой травы. Нед положил руку Ричарду на плечо и отвел его от места казни.
 – Лошади ждут нас внизу, поехали домой, – сказал он.
 Ричард все еще не мог оторвать взгляда от своих окровавленных рук.
 – Я никогда еще не убивал, – тихо произнес он.
 – Таков жребий, – успокоил его Нед, – да и Хэл прав – это всего лишь отбраковка, а не убийство.
 – Старый Лис! – Ричард посмотрел на кровавое пятно на траве, где впиталась кровь, и покачал головой: – Нет, это жертвоприношение. Это жертвенное животное, жертва за всех нас, кто когда-либо нарушал клятву.
 Он прошел немного, потом остановился и еще тише добавил с легкой улыбкой:
 – И даже не жертва – я сделал это просто из любви к нашему королю, только и всего.
 Ричард и Нед выполнили свою миссию – они видели слишком много и, вероятно, были достаточно умны, чтобы понимать, что больше ничего сделать было нельзя. Однако многие их родственники, не столь мирно настроенные, продолжали безнадежную борьбу с Тюдорами от имени младших сыновей Эдуарда IV, бежавших из страны в год после битвы при Босворте.
 Племянники Неда, Генри и Дикон Баттсы, сыновья его сестры Маргарет, погибли во время так называемого «заговора Белой Розы» в 1501 году, и самого Неда не раз могли бы вовлечь в это дело, если бы не предостережения Ричарда, считавшего каждого нового претендента самозванцем.
 – Но откуда тебе знать, что они и в самом деле не принцы крови? – спрашивал его Нед, а Ричард только качал головой:
 – И об этом спрашиваешь ты, служивший при дворе, ты, кто знал мальчиков с детства?
 – Я спрашиваю, откуда ты знаешь? – настаивал Нед, а Ричард только постукивал по кончику носа:
 – Вот откуда. Я чую, что мальчики мертвы, умерли где-нибудь в убежище под Антверпеном от детской болезни. Так что нечего дергаться и драться, все кончено – нужно подумать о семье и поместье.
 И Ричард вернулся к своим домашним обязанностям, Нед – к пьянке и погоне за юбками, а Генрих Тюдор стал править королевством и искоренять Плантагенетов, дабы обезопасить трон для своего сына. В 1509 году старый король умер, и его сын унаследовал бразды правления без единого возражения со стороны оппозиции – хорошее доказательство, если нужны доказательства проигрыша дела его противниками. А для Ричарда тот весенний день двадцать лет назад, когда он убил лорда Перси, навсегда остался знаком конца борьбы – отныне мир принадлежал Тюдорам.
 Пол Морлэнд, окрещенный крестьянами Полом-французом (его мать была француженкой), был стройным, высоким и очень красивым мужчиной, с темно-каштановыми вьющимися волосами, смуглой кожей, чувственными чертами лица и большими черными глазами, которым завидовали женщины. Он отлично ездил верхом, хорошо играл в различные игры, великолепно танцевал и недурно музицировал. Одновременно он считался главой рода, распоряжался его имуществом и был о себе весьма высокого мнения.
 И не удивительно, что он стал таким. Когда умерла его прабабушка Элеонора, ему минуло всего десять лет, но он отлично помнил эту великую женщину, занимавшую в его сознании место где-то между королем и Богом. А она обращалась с ним как с будущим наследником Морлэнда, несмотря на его юный возраст. Ему наняли учителя, строгого и знающего юношу, а перед глазами всегда был пример распутного и расточительного отца, которого он видел чаще пьяным, чем трезвым, с которым таскался по всем злачным местам и непотребным бабам в городе и который в конце концов нашел свою смерть в виде ножа под ребро в одной из драк в таверне Старра.
 К этому времени Полу стукнуло двадцать пять лет и он уже давно фактически управлял поместьем, фермами и предприятиями вместе с дядюшкой Ричардом, так как Нед никогда не утруждал себя занятиями, требующими напряжения или мысленных усилий. Хотя Пол не захотел идти по стопам отца, он все же любил его и очень горевал о его смерти. Мать его умерла давно, отец женился на какой-то глупой девице из города, поверив ее россказням о беременности. Пол ненавидел ее, так как считал, что она изменяла отцу с его кузеном Эдмундом Брэйзеном.
 Но теперь и она умерла, и Эдмунд – все люди того поколения, исключая дядюшку Ричарда. Поместье же принадлежало еще и сводным братьям и сестрам Пола, Джеку, Мэри и Эдуарду, которых Пол ненавидел, считая отпрысками Эдмунда. Однако он никому никогда не говорил об этом, разве что семейному священнику, Филиппу Доддсу. Каждую неделю он каялся в ненависти, обещал изгнать ее из сердца, но ничего не получалось, так что отец Доддс перестал читать ему мораль и просто назначал покаяние, тяжело вздыхая и покачивая головой.
 Пол серьезно воспринимал свое положение хозяина поместья и настаивал на том, чтобы вся семья практически каждый день собиралась за обедом, хотя окрестные дворяне давно забросили этот обычай и обедали каждый сам по себе. По праздникам к ним присоединялся дядюшка Ричард, который имел свое поместье Шоуз, примерно в миле от Морлэнда, полученное после смерти Элеоноры. Впрочем, его крупную, бородатую фигуру можно было видеть за семейным столом и в будний день: в Шоузе обосновались его сын, Илайджа, с женой Мэдж и сыном Эзикиелом, и Ричард всегда ощущал некоторую неловкость от своего присутствия в их маленькой счастливой семье. Его жена умерла много лет назад, и с тех пор он не женился – ему всегда нравилось воздержание, он даже хотел когда-то стать монахом. Его второй сын, Майка, принял сан в 1501 году, а ныне служил священником при доме графа Сюррея.
 Положение церкви часто обсуждалось за столом, и довольно оживленно, как и в любом кругу образованных англичан, спорщиков и диссидентов по природе.
 – Дядюшка, чем вы можете оправдать существование монастырей в наше время? – однажды спросил Ричарда Пол. – Сейчас на дворе 1512 год, и люди верят больше, чем сто лет назад. Истинно верующий человек стремится нынче выйти в мир и сделать что-то ради веры, а не сидеть в роскоши и думать о Боге.
 – У созерцательной жизни есть свои преимущества, как и у мирской, – мягко отвечал Ричард. – Бог радостно примет оба приношения, вспомни историю Исава.
 – Ну-ну, дядюшка, вы сами не верите в то, что говорите, – подтрунивал Пол. – Вы часто повторяли, что не стали монахом, потому что мечтали обойти всю страну и повстречать людей Божиих и пообщаться с ними.
 – Таков мой путь. Это путь не каждого. Кто-то хочет созерцать тайны Божии в уединении, и не мне или тебе отрицать этот путь.
 Тут в разговор вступил Филипп Доддс: – Хоть у созерцательной жизни есть свои достоинства, да нынешние монастыри не место для нее. Посмотрите, что они творят – они погрязли в лени, роскоши и пороке. Сомневаюсь, что в стране есть хоть один праведник в монастыре.
 Ричард покачал кубком, только что наполненным пажом-виночерпием:
 – Дражайший Филипп, нельзя же осуждать саму идею только из-за несовершенства людей, ее проповедующих.
 – Не понимаю, – продолжил Филипп, – если нет достойных людей, может все-таки порочна сама практика?
 – Вот именно! – с триумфом воскликнул Пол. – В 1512 году от Рождества Христова этот образ жизни устарел, никто в него не верит. В большинстве обителей живут лишь по горстке послушников, которые приняли постриг в основном еще в детстве, когда не соображали, что делают. Спросите-ка их, наверняка они будут рады покинуть монастырь, клянусь!
 Жена Пола, Анна Баттс, поддержала Ричарда, но не потому, что одобряла эту систему – у нее отсутствовали твердые убеждения, – а просто из духа противоречия мужу. Они приходились друг другу двоюродными братом и сестрой, их обручили в детстве и обвенчали, как только они достигли подходящего возраста: Анна – четырнадцати лет, а Пол – шестнадцати. Их брак ничем не отличался бы от прочих подобных, если бы Анна не влюбилась в Пола, а после этого выяснила, что он ее не любит. Он относился к ней с презрением, считая ее бесцветной и неинтересной. Анна полагала, что у него есть любовница, а может, и любовницы, и теперь ненавидела его сильнее, чем когда-то любила.
 – А я думаю, что им есть место в нашей жизни, – заявила она, а когда все взгляды устремились на нее, начала оправдываться: – Кто же станет присматривать за бедными и больными, если не будет добрых монахов, которые примут их и накормят, подадут милостыню?
 Пол пристально взглянул на нее.
 – Не болтай о вещах, в которых ничего не понимаешь, – бросил он, а Филипп добавил более мягко:
 – Мы подаем у ворот больше милостыни, чем в большинстве аббатств. Может быть, в нашем приграничье монахи еще делают добрые дела, но чем дальше на юг, тем хуже. Надо, чтобы состоятельные люди приходили на помощь нуждающимся.
 – Должен признаться, вы меня удивляете, Филипп, – вмешался Ричард, – я полагал, что служитель церкви...
 – Мы, клирики, не настолько уж заботимся о чести мундира, чтобы не видеть некоторых недостатков матери-церкви, не так ли, Эдуард? – обратился он к двадцатидвухлетнему сводному брату Пола, только что принявшему сан и вернувшемуся домой, чтобы приискать себе приход. Он унаследовал приятную внешность матери, но не ее глупость – кем бы ни был его отец, ему следовало отдать должное.
 – Разумеется, сэр, – ответил он, – нужно ненавидеть грех, но возлюбить грешника, таковы наши обеты. Много, много есть в церкви такого, что подлежит исправлению. Плюрализм [1] , симония...
 – Избавь нас от полного перечня, мой дорогой, – воскликнул Ричард, в притворном отчаянии роняя голову на руки. – Я уже столько раз слышал его от твоего брата Пола, что выучил наизусть.
 Эдуард рассмеялся и повернулся к младшей сестре Мэри, чтобы выслушать ее мнение, но Ричард не отводил взгляда от Пола – тот терпеть не мог, когда Эдуарда называли его братом, и теперь он, поджав губы, яростно терзал ножом кусок мяса на своей тарелке.
 – Что тебя тревожит, Пол? – мягко спросил Ричард.
 Пол умоляюще посмотрел на Ричарда. Тот видел, что юношу что-то гложет, что-то скрывается за его напускным спокойствием, но он не понимал, что именно. Ладно, как-нибудь он сам скажет – а если нет, пусть терпит. В любом случае, нужно было сменить тему.
 – А что ты думаешь о военном положении? – поинтересовался он.
 После обеда семья осталась в зале, согретом очагом, и из детской привели детей, чтобы те поздоровались с родителями. Они вошли в сопровождении гувернантки, которую называли матушка Кэт. Процессию возглавлял старший сын Пола, делавший вид, что не имеет ничего общего с младшими. Его, как и отца, звали Полом, но чаще называли Эмиас – такое имя ему дали при крещении в честь крестного отца, Эмиаса Невилла. Ему исполнилось двенадцать лет, намного больше, чем остальным, это был высокий, ладный мальчик, с розовой кожей и золотистыми, как у матери, волосами. Воспитывал его Филипп Доддс, совмещая обязанности учителя и священника. Эмиас держался подальше от матушки Кэт, подчеркивая свою самостоятельность.
 Он подошел сначала к отцу, поклонился и поцеловал его, а матери просто отвесил поклон. Пол не чаял в нем души, и мальчик любил Пола, это чувство было еще одной причиной для ненависти Анны – ее ребенок так легко воспринял презрение своего отца к ней! На самом деле все обстояло несколько иначе – взрослеющий мальчик сторонился не только бывшей гувернантки, но и матери, стремясь подчеркнуть, что он уже взрослый. Анна же видела в этом злонамеренность. Она вспыхнула, и мальчик вернулся к отцу.
 После рождения Эмиаса у Анны случилось несколько выкидышей и мертворождений, беда, которая должна была бы сблизить их с Полом, но на деле только способствовавшая их большему отдалению, так как Пол видел, что она неспособна обеспечить его наследниками, а Анна винила его в своих мучениях. Наконец, после череды неудач, родилась здоровенькая девочка, а беременности прекратились. Маргарет была маленькой и золотоволосой малышкой, маменькина дочка, как Эмиас был папенькиным сынком. Ее рождение после стольких мучений сделало ее бесценным сокровищем для матери, изводившейся при малейших намеках на болезнь у дочери – она очень боялась потерять ее. Но Маргарет отличало не только здоровье, но и везение, и ее ничто не брало. Она, как ее учили, присела в книксене перед отцом и подбежала к матери, лишь наклонившись вместо настоящего книксена, забралась на шелковые колени, чтобы получить свою порцию ласки.
 Остальные дети, появившиеся из детской, своей невинностью причиняли Полу Морлэнду только боль из-за того, что были не его потомством, а сводного брата Джека, женатого, как это было в обычае у Морлэндов, на своей кузине Изабел (или просто Бел) Баттс, младшей сестре тех двух Баттсов, что погибли в заговоре Белой Розы. Пола угнетало сознание того, что у Джека не только счастливый брак, но и многочисленное здоровое потомство.
 Бел потеряла первого ребенка, но вскоре была вознаграждена дочерью, родившейся за месяц до Маргарет и названной Анной, а проще Нанеттой, потому что была такой крохотной, как фея. Бел часто называла ее «моим подменышем», такая миниатюрная, смуглая и стройная была девочка, прелестная и умненькая, постоянный укор толстушке Маргарет. Они росли неразлучными подружками, что тоже раздражало Пола, которому было бы легче, если бы они враждовали.
 После Нанетты Бел родила еще двоих сыновей, Джеки и Дикона, одному было уже три, а другому два года, и еще девочку, Кэтрин, которой не исполнилось и годика, и матушка Кэт несла ее, одетую в длинную рубашку, на руках. А теперь Бел снова была беременна. Пол отвернулся от детей, сконцентрировав все внимание на Эмиасе, поинтересовался его успехами в учебе и спорте, а потом отослал его за книжкой, чтобы он почитал отцу вслух и показал свои способности. Пол не делал ему поблажек, но Эмиас оказался способным учеником, и на этот раз ему снова удалось получить похвалу из уст отца, обрадовавшую обоих.
 – Отлично, дитя мое! – воскликнул Пол, когда сын дочитал до конца: – Ты хорошо усвоил урок, я доволен.
 Эмиас взглянул на него искоса, готовый использовать случай.
 – Тогда, сэр, не позволите ли вы мне отправиться в город и навестить дядю Джона? Тетя Бел сказала, что его охотничья собака ощенилась и что если я буду хорошенько учить греческий, то смогу получить щеночка.
 – Щеночка? – Пол поймал веселый взгляд Бел: Джон был ее братом, наследником состояния Баттсов, тесно связанных с Морлэндами, так как они торговали тканями, производимыми Морлэндами. Джон Баттс, как и Морлэнды, был женат на кузине, Люси Кортней, другой правнучке Элеоноры Кортней, и уже родившей ему двух мальчишек. Полу иногда казалось, что в мире счастливы все, кроме него.
 Эмиас с надеждой смотрел на отца.
 – Но ты не можешь ехать в город один, – сказал Пол, однако, за долю секунды заметив тень отчаяния, наползающую на любимое лицо, добавил: – Впрочем, у меня там есть дело, я возьму тебя с собой, и ты сможешь переночевать у дяди Джона, а завтра я пошлю за тобой слугу.
 – Разве я не могу вернуться с вами, сэр? – спросил Эмиас, которому было по душе скакать в город вместе с отцом – поездка со слугой не столь восхитительна.
 Пол отвел глаза.
 – Я вернусь поздно, даже сам не знаю когда. Теперь на него устремился взор Анны, и ее губы задрожали от непроизнесенного вслух вопроса. Ей хотелось бы знать, какое дело задержит его так поздно в городе, и Полу необходимо было пресечь возможную дискуссию. Он быстро поднялся и сказал:
 – И ехать нужно немедленно. Накинь плащ, дитя мое, и попрощайся с матерью, встретимся на конюшне, через пять минут. – И он покинул зал, ощущая на себе взгляды двух человек – злобный и ненавидящий Анны и веселый Бел. Да, весьма смелая юная особа эта Бел!
 Эмиас быстро распрощался с матерью и учителем, поклонился дядюшке Ричарду и начал поторапливать матушку Кэт, широкие юбки которой не позволяли ей так быстро достать из сундука его верховой плащ. Но не успело развеяться смятение, вызванное его отъездом, как возникло новое – приехали Илайджа и Мэдж с их девятилетним Эзикиелом, чтобы скоротать вечер в компании.
 – Жаль, что Пол не знал о вашем приезде, – приветствовал их Ричард, занявший кресло Пола. – Он отправился в город по делам и вернется очень поздно.
 Илайджа выразительно посмотрел на отца:
 – Но он знал о нашем визите – сегодня приезжает Джек, и мы все хотели поужинать вместе.
 Ричард задумался и быстро оглянулся на собравшихся – женщины занимались детьми, и никто не слышал сказанной вполголоса фразы Илайджи.
 – Лучше об этом помолчать, – вымолвил он наконец. – У него явно что-то на уме, не думаю, чтобы он забыл о вашем приезде.
 – Конечно, нет, – добавил Илайджа и произнес громче: – Вам следует послушать песню, которую ваш внук разучивал для вас целую неделю, ему не терпелось увидеть вас. Вы так редко бываете дома, не правда ли, Мэдж?
 – Разумеется, – горячо согласилась Мэдж, кладя руку ему на плечо, – вы почти забыли нас, отец!
 – Это все для блага моей души, вы так любите меня, что во мне пробуждается тщеславие. Ну, Эзикиел, иди-ка сюда, встань рядом и спой мне песню. Держись прямо, как тебя учили, подними голову и начинай. Вот так...
 И семейство снова успокоилось.
 Переполох, вызванный прибытием Джека, длился еще дольше, и слава Богу, что этого не видел Пол, который еще больше бы расстроился – последовали десятки поцелуев, объятий и восклицаний, хотя Джека и не было-то всего четыре дня, но его все любили. Он ездил в Кентдейл, в Уэст Морлэнд, крестить ребенка одного из многочисленных родственников Невиллов. Пол занимался в семье сельским хозяйством, а Джек – торговыми делами, и благодаря этому, а также своему прекрасному характеру и доброму нраву, у него была масса друзей и знакомых, не только в Йоркшире, но и по всей стране. Он был знаком со всеми купеческими фамилиями, и вряд ли нашелся бы дом дворянина, где Джеку Морлэнду не представилась бы возможность пообедать.
 И эта всеобщая любовь была еще одной занозой в сердце Пола, и, хотя его также пригласили на крестины в Кентдейле, он отказался поехать, зная, что это лишь знак вежливости, потому что на самом деле ждали только Джека. Покончив с приветствиями, Джек уселся у огня с Нанеттой на одном колене и с Джеки на другом, а Бел опустилась на скамеечку у его ног, остальные собрались вокруг, чтобы выслушать его рассказ. Посторонний наблюдатель мог бы решить, видя эту сцену, что именно Джек – хозяин этого поместья.
 – Ну, рассказывай, Джек, – сказал Илайджа, – мальчик или девочка?
 – Ох, совсем забыл, что вы этого не знаете! – начал рассказ Джек. – Это оказалась девочка, но Парры не слишком огорчились – никогда не видел более горделивого папаши, чем сэр Томас, прохаживающегося с младенцем туда и сюда, как самая заправская нянька, рассказывая всем, какая девочка умненькая и хорошенькая, хотя всякий мог видеть, что она ничем от других младенцев не отличалась. Разумеется, его украшала подаренная королем цепь...
 – ...стоимостью в 140 фунтов, – вставила Бел, и все рассмеялись. Сэр Томас был гофмейстером двора, И король пожаловал ему в знак благодарности и уважения большую золотую цепь, и сэр Томас, упоминая о ней, никогда не забывал назвать ее цену – не из алчности, а чтобы продемонстрировать степень королевской милости.
 – Да, именно та самая, – улыбнулся Джек, – и когда девочка, как все младенцы, уцепилась за нее, он объявил, что это – знак понимания ребенком, кто есть ее повелитель и благодетель.
 – А король послал подарок на крестины? – поинтересовался Ричард.
 – Послал – красивую серебряную чашку. Практичную Мод Парр это обрадовало больше, чем предполагаемая мудрость младенца. Замечательная женщина – ей всего-то семнадцать, тощая как щепка, а уже управляет всем поместьем, словно сорокалетняя матрона, и не только поместьем, но и мужем, как недремлющий ястреб. Она сказала Болейну...
 – Там был Болейн? – спросил Илайджа.
 – Он и привез королевский дар. Там были все – Лэтимеры, Боро, Грины, а Невиллов больше, чем сельдей в бочке, Фицхью, старый Сен-Мор, весь словно выжатый – и не удивительно, если вспомнить, сколько у него отпрысков. Болейн как раз переезжает – они собираются жить в Кенте, из-за болезни жены, как я понимаю, – и он сказал, что рад убраться из этого шума, гама, пыли и прочих неприятностей. А леди Болейн снова беременна – о, это настоящая красавица!
 – Даже с животом? – как бы невзначай поинтересовалась Бел.
 Джек улыбнулся в ответ и погладил ее по щеке.
 – Когда женщины беременны, они прекрасны. Ей, конечно, не везет – семь беременностей и только трое выживших детей, – но она остается на высоте – такая душка! А как умна! И хороша, словно... словно...
 – Моя мама? – невинно заметила Нанетта. Джек снова рассмеялся и поцеловал дочь.
 – Почти как твоя мама, болтушка. И никогда не забывает о том, что она из Ховардов. Даже юная Мод Парр обращается к ней с почтением, а она из тех женщин, что не склоняются и перед мужчинами. Подумайте только – перенести беременность в Кентдейле, куда вот-вот может нагрянуть неприятель, и она окажется в осаде этих сумасшедших шотландцев!
 – Судя по твоему рассказу, – заметил Илайджа, – она бы Им в одиночку показала, где раки зимуют!
 – Она бы посоветовала им убраться домой и предварительно вымыться, – добавила Мэдж, и все расхохотались.
 Джек был одним из тех редких мужчин, которые по-настоящему могли восхищаться женщинами, и он несколько увлекался в своем повествовании о Мод Парр или леди Елизавете Болейн. Возможно, этим-то и объяснялся сильный характер Бел и ее невозмутимость в обществе.
 – А как они назвали девочку, ты нам не сказал? – спросила Бел.
 – А, разумеется, Кэтрин, в честь королевы. Попробовали бы они назвать иначе, учитывая пост Парра при дворе. Ну, мы обмыли это дело доброй толикой вина и неплохо поохотились на следующий день и поболтали. Военные дела идут неважно – да вы и сами это знаете. В такой передряге мы еще не бывали – солдаты голодают и болеют, Болейн сказал мне, что ряды дезертиров множатся с каждым днем, а те, что еще не сбежали, вряд ли годятся в бой.
 – Я с самого начала предупреждал, что молодой и драчливый король ввергнет нас в неприятности, – проворчал Ричард. – Как бы мне не нравился его отец, он хотя бы старался сохранить мир.
 – Это не король, – легкомысленно заметил Джек, – это его советник, Вулси. Король действует по его указке. Королю все равно, с кем воевать, лишь бы трубы трубили, знамена развевались, а лошади скакали. Но Вулси хочет, чтобы мы защитили его святейшество от французов, чтобы папа сделал его архиепископом. А пока мы связываем руки французам, отец королевы спокойно может опустошать те земли, какие хочет, не встречая никаких препятствий. Но Вулси и король не понимают, что их просто используют.
 – А ты, как я посмотрю, понимаешь, – сухо заметил Ричард. – Ну, скажи-ка мне, почему это ты видишь все яснее, чем король и его министры?
 Джек расхохотался:
 – Дело не во мне, дядюшка. Мы, торговцы, всегда знаем, куда ветер дует, – спроси хоть Джона Баттса. Просто мы в этом не заинтересованы, вот в чем разница.
 – Неужели не заинтересованы?
 – Нет, – отрезал Джек. – У нас есть свои интересы. Королевские министры – дети, играющие в игрушки. Политика для них – игра. А для нас – шиллинги и соверены.
 – Думаю, тебе не следует рассуждать так, – вздохнул Ричард.
 – Да не волнуйтесь, дядюшка, – успокоила Бел, кладя руку ему на плечо. – Ведь мы тут среди своих, никто не проговорится.
 – Да, коль речь зашла о семье, – оглянулся Джек, – а где же мой славный братец? И его наследничек? Сестра, что ты с ними сделала? Скажи-ка мне, я умею хранить тайны не хуже любого другого.
 – Пол поехал в город по делу, – сухо ответила Анна, пресекая возможные расспросы, – и мой сын вместе с ним к Джону Баттсу, выбрать щенка. Его привезут завтра утром.
 Джек посочувствовал Анне:
 – Какая жалость, что это приключилось именно сегодня! Я не сомневаюсь, что он предпочел бы остаться с нами, но, вероятно, он вернется к ужину. Кстати, когда он намечается?
 – Скоро, дражайший, – отозвалась Бел, – уже подошло время мессы, а за ней и ужин. Надо нам пойти и приготовиться к ней, ведь многие специально придут из деревни посмотреть на тебя. Все решили, что тебя не было не неделю, а почти год. Вот уж не знаю, за что они тебя так любят...
 Джек, видя, что она неумышленно сыплет соль на раны Анны, сжал ее руку и прошептал:
 – Да я же их подкупил – я рассыпал пенни по дороге, пока скакал к вам. Идемте, нужно вымыться и переодеться.
 Немного позже Ричард, как старший в семье, возглавил процессию, направлявшуюся в церковь, но глаза всех были обращены на Джека. В поместье Морлэндов мессу служили дважды в день, а по праздникам и чаще, и крестьяне предпочитали посещать замковую капеллу, а не деревенскую церковь. Здесь всех с радостью встречали, а сегодня народу набилось особенно много, так как Джек щедро помогал крестьянам и его любили.
 Семейство заняло свои места, и все, встав на колени, погрузились в молитву, и только Филипп Доддс, тайком поглядывая по сторонам, заметил, что двое не поглощены обращением к Богу: Бел, которой в ее положении было просто трудно стоять на коленях, следила за Анной, а Анна размышляла, куда же мог отправиться Пол. Филипп пожал плечами – нужно будет поговорить с ней и назначить покаяние: разве можно предаваться мыслям о мирском, когда нужно возблагодарить Творца. Но Филипп был добрым человеком и сочувствовал и ей, и ее мужу, чья семейная жизнь так не задалась. И он тоже терялся в догадках – куда же мог поехать Пол?
 И тут служка ударил в колокол, и собравшиеся приготовились раскрыть свои сердца словам мессы и соединиться в таинстве вкушения святых даров Господних.

 Глава 2

 Дом в Шамблсе был узким трехэтажным строением, верхний этаж нависал над улицей, и от конька крыши соседнего дома его отделяло всего полметра. В окнах отсутствовали не то что стекла, но и роговые пластинки, а просачивающиеся сквозь ставни отблески света говорили о том, сколь плохо были пригнаны эти ставни.
 Комната на чердаке была маленькой и бедной. Из мебели стояли только шкаф для одежды да подставка для таза. Кровать заменял лежащий на полу матрац, и никаких обоев или следа краски на стенах. И все же в ней ощущался какой-то уют: пол покрывали свежие циновки, спрыснутые настоем ромашки, а вместо обычных деревянных валиков на матраце лежали подушки. И в комнате горел не зловонный и дымный фитиль на животном жире, а настоящие восковые свечи.
 Они-то и притягивали взгляд женщины, лежавшей ранним весенним утром 1513 года на матраце в комнате. Она лежала, опираясь на локоть, прикрытая только своими роскошными волосами, которые, наверно, спустились бы до ее колен, если бы она встала. Создавалось впечатление, что ее волосы бледно-золотистого оттенка усиливали отблеск свечей.
 – Свечи, – ее голос был чист и низок, и когда она говорила, казалось, что слова вот-вот оборвет смех. – Это такая роскошь! Такая редкость! Они так прекрасны, и в комнате запахло медом. Спасибо тебе!
 Взгляд теплых черных глаз женщины, выделявшихся на бледном лице, устремился на него, он же только улыбнулся в ответ и погладил ее по щеке.
 – Мне показалось, они будут прекрасно смотреться здесь, такие стройные, с бледной гривой, – ответил он, и ее глаза показали, что она оценила комплимент. Ему не приходилось объяснять ей такие вещи – ее ум был не менее тонок, чем его, и за это, помимо всего прочего, он ее и любил. – Я был бы рад, если бы ты разрешила подарить тебе другие достойные твоей красоты вещи.
 Она отрицательно покачала головой:
 – Неужели мне нужно повторять?
 – Нет, – ответил он. Она всегда говорила ему, что ей не нужны его подарки, а только он сам. – Но ты заслуживаешь гораздо большего, а Анна – гораздо меньшего, чем у нее есть.
 – Тс-с! – приказала она. – Не говори о ней так! Вообще не говори... – И она быстро прижалась к нему нагим телом, обняв его за шею и целуя.
 Хотя они только что занимались любовью, он мгновенно откликнулся на ее призыв, обнял ее, смял в объятиях и вошел в нее в страстной жажде наслаждения. На некоторое время мысли покинули их, уступив место только чувству и страсти, нарастающей до невиданной высоты в акте творения жизни, который каждый раз оказывался маленькой смертью.
 Она тыкалась носом в его кожу – тут и там, в щеки, шею и грудь, подобно принюхивающемуся животному.
 – Ты так приятно пахнешь, так не похоже на других, – прошептала она, – ты пахнешь богатством.
 – А ты яблоками и медом, медвежонок.
 Она рассмеялась и, приподнявшись на руках, нависла над ним, глядя на него сквозь облако золотистых волос.
 – Как же иначе? Ведь их-то мишки и любят, разве нет?
 – Да, – ответил он, погружая руки в золото ее волос, подобно тому, как пахарь погружает руки в зерно, радуясь его изобилию и качеству, – а еще вино и пирожные, потому что именно их я принес сегодня.
 – Как мило! – воскликнула она. – Эти маленькие пирожные?! – Он кивнул, радуясь ее почти детскому счастью. – Как мило, мило-премило, Пол. Давай перекусим, я проголодалась.
 – Ты в самом деле зверюшка, – заметил он немного погодя, когда они насытились, – ты нюхаешь и рычишь, занимаешься любовью и ешь, и ни о чем не думаешь. Не зря тебя назвали медвежонком.
 Ее звали Урсула. Она пристально взглянула на него поверх пирожного, которое держала в руках:
 – За это ты меня и любишь. Только почему ты сегодня такой недовольный?
 Пол невесело усмехнулся.
 – У тебя слишком чуткий слух. Мне вовсе не хотелось, чтобы мои проблемы огорчали тебя.
 – Они пристали к тебе, как росинки тумана к одежде. Ты пришел сюда, чтобы облегчить душу, так расскажи же, что случилось. Ты можешь не опасаться меня.
 Он восхищенно погладил ее руку.
 – Ты никогда ничего не хочешь для себя, ты только отдаешь, отдаешь все.
 – Я ведь женщина, – с достоинством ответила Урсула, – и твоя жена тоже отдавала бы, если бы ты ей позволил. Женщины вырастают такими, как вырастают деревья, пока холодные ветры не выворачивают их с корнем.
 Он слегка отвел взгляд – ему не хотелось сегодня говорить об Анне. Она заметила его движение и поняла.
 – Так чем ты расстроен? Что случилось? – некоторое время она смотрела на него, потом вдруг сказала: – Это из-за твоего брата. – Это было утверждение, а не вопрос. Пол взглянул ей в глаза:
 – Иногда мне кажется, что ты ведьма – ты знаешь то, что тебе знать не положено. – Он увидел, что она обиделась, и тут же спохватился: – Прости меня, Урсула, я пошутил.
 – Такими вещами не шутят, такие слова мстят за себя.
 Она легла на спину, глядя в темноту, окружающую потолок, свет свечей стекал волной по се белой коже. Пол наклонился, начал целовать ее голову, груди и живот, и Урсула погладила его по голове, прощая.
 – Скажи же мне, – попросила она снова.
 Пол лег рядом и обнял ее – в такой позе они привыкли разговаривать.
 – Да, дело в Джеке. Его влияние растет слишком быстро, все считают, что хозяин – он, а я – никто. Он пристроил свою сестру Мэри при дворе, фрейлиной испанской королевы, а мне – ни слова!
 – Но разве так уж Плохо иметь сестру – придворную фрейлину? – спокойно спросила Урсула.
 – Я не хочу быть ему благодарным. А между тем этого все больше от меня ожидают – например, знаешь ли ты, что я подал прошение о даровании семейного знака для рыцарского шлема? – Она кивнула. – Так вот, летний турнир уже на носу, и не похоже, что знак отличия поспеет. И тут мой братец, – последнее слово Пол произнес как Можно с большим презрением, – задействовал свои связи, свои обширные связи при дворе, и вчера пожалование было получено.
 Воцарилось молчание – Пол ожидал, что Урсула скажет ему то, что говорили Анна, Филипп Доддс и собственная совесть – что он действительно должен испытывать признательность брату. Но она молчала, и это опечалило его.
 – А может быть, – проговорила она наконец, – ему нравится что-то дарить тебе? Почему ты так не любишь, когда тебе что-то дарят, Пол? Почему ты так закрыт? Неужели ты думаешь, что все это он делает, чтобы тебе досадить?
 Полу хотелось ответить «да», но вопрос Урсулы прозвучал так невинно, что он лишь вымолвил:
 – Нет, не поэтому, но это только хуже.
 – Почему же ты ненавидишь его? – настаивала она.
 В нем явно шла внутренняя борьба, и его ответ казался вымученным:
 – Потому, что он такой хороший, так любим всеми, он может смеяться и болтать с крестьянами, и они его любят. Мне они только почтительно кланяются, но не любят. Его всюду ждут, солнце светит для него. Жена обожает его, а он ее, у них пятеро здоровых детей. В конце концов, он отберет у меня все, я знаю. Он отберет сердца людей, которые должны бы любить меня, и отберет Морлэнд. – Его голос наполнился мукой. – Я боюсь, что поместье унаследуют его внуки, а не мои. А у него нет на это права! Он – бастард! Он – не сын моего отца! И Морлэнд – мой!
 При этих словах Пол так стиснул Урсулу, что ей показалось, он вот-вот раздавит ее, но она не издала ни звука, словно это причинило бы ему еще большую боль. Наконец его объятия разжались, и тогда она сказала:
 – Дорогой, Морлэнд и так твой, никто не отрицает этого. Почему ты так боишься за него?
 Пол ответил не сразу – он мысленно окинул взором свое любимое поместье: дом с высокими трубами, великолепные сады, голубятни и рыбные садки, оранжереи, леса и поля, на которых паслись стада овец, реки и мельницы, пашни, разделенные на участки арендаторов, чьими жизнями и благосостоянием он управлял с замкового двора. Он любил их – свою землю и своих людей, и он не мог лишиться их. Он был их господином, их хозяином, а вот они любили Джека. Он и сам не понимал, как все это принадлежало Джеку, сыну Ребекки. Пол был для них Полом-французом, чужаком, отверженным, не имеющим права на свои же владения.
 – У меня ничего нет, – произнес он наконец.
 – У тебя есть я.
 Пол посмотрел на женщину, покоящуюся в его руках. Он был смугл от рождения, но кожа казалась еще более темной от многолетнего загара, полученного на пастбищах, и темных волос, покрывающих почти все тело. Да, он был огромным, могучим и смуглым, а она такой маленькой и белой, мягкой и нежной. В его голове пронеслась мысль – насколько они разные, не просто как мужчина и женщина, а как животные разных видов. Здесь, в этой чердачной комнате, когда она лежала, нагая, рядом с ним, он ощущал себя защищенным и любимым, как будто его боли и беды спадали с него вместе с одеждами.
 – У тебя есть я, – повторила она.
 – Нет, – ответил он глухим от обиды голосом.
 – Я тебя люблю. – Их взгляды встретились в надежде найти понимание.
 – Я знаю, – наконец вымолвил он, – но это совсем другое.
 Когда он вернулся в Морлэнд, семья собралась в зимней гостиной, так как ужин считался более интимной трапезой, чем обед. Это была красивая комната, стены которой украшали панели, на полу лежали циновки, а большой стол, когда не использовался для трапез, был покрыт турецким ковром. В гостиной было тепло даже зимой, так как за одной из стен скрывался дымоход большого камина и в самой комнате находился еще один камин. Над ним висела панель с гербом Морлэндов – бегущий белый заяц на черной полосе и девиз: «Верность». Fidelitas. Войдя в комнату, Пол кисло взглянул на этот герб – вскоре ему предстояло украситься изображением леопарда, опирающегося на разорванную цепь. За это Пол должен благодарить Джека.
 Анна, сидевшая за столом у огня, повернулась к нему. Он не видел ее глаз, скрытых тенью, бросаемой высокой прической, но знал, что они горят ненавистью.
 – А, ты пришел наконец, – злобно прошипела она, – видно, ты не смог справиться со своим «делом» до ужина.
 – Не смог, – резко ответил Пол.
 – Что же такое важное могло отвлечь тебя от стола? – настаивала Анна.
 – Ты осмеливаешься допрашивать меня? – вскипел Пол. – Замолчи, женщина, и помни о своем месте.
 – Мое место... – начала Анна.
 – Быть послушной, услужливой и мягкой, – закончил Пол, – а если ты в чем-то сомневаешься, обратись за разъяснениями к своему духовнику.
 Анна не собиралась сдаваться, однако Джек послал ей предупреждающий взгляд, и она снова погрузилась в рукоделье. Пол успел поймать этот взгляд – взгляд мужчины, который любил смелых женщин, чья собственная жена сидела рядом и несколько иронично смотрела на него.
 – Ну, о чем говорили за ужином, брат? – спросил Пол Джека, его голос тоже переполняла ирония. – Что нового при дворе? Наверно, есть что порассказать?
 Джек, чтобы не устраивать новую ссору, сделал вид, что не заметил иронии:
 – Говорят, король собирается лично возглавить войска во Франции, так как дела идут не слишком хорошо.
 – Не сомневаюсь, кто-то подсказал ему, что это может все изменить, – вмешалась Бел, но Джек быстрым взглядом приказал ей молчать.
 – Итак, моя сестра направляется ко двору без короля? И когда же? – поинтересовался Пол.
 Ему ответил Эдуард:
 – В августе, я поеду с ней, и Джек тоже. Я надеюсь увидеть лорда Сюррея и просить его покровительства для нее. Майка сказал...
 – Совершенно не обязательно полагаться на заступничество Майки перед моим лордом, – прервал его Пол, – дом Морлэндов и так всегда был близок дому Норфолков.
 Эдуард, поняв, что поступил нетактично, поклонился и произнес:
 – Я, разумеется, также рассчитывал на вашу дружбу с моим повелителем, сэр.
 Пол, которого трудно было провести такими извинениями, повернулся к Джеку:
 – И кто будет править вместо короля, пока тот в отлучке?
 – Королева будет регентом, – кратко ответил тот. Пол рассмеялся.
 – Королева! Удивительно, когда король рассеет ее чары? Думаю, что скоро. В отсутствие короля, я уверен, у нас в ближайшее время возникнут неприятности с шотландцами.
 – Его светлость не может отсутствовать слишком долго, – заметила Мэри, – королева снова беременна.
 – Да будет Господь благосклоннее к ней на этот раз, – объявил Пол тоном, не оставляющим сомнений, что он уверен в обратном. – Сколько их было за четыре года? Два мертворожденных и сын, проживший только шесть недель? – Он бросил взгляд на Анну. – Плохо иметь жену, которая не способна исполнить свой долг.
 От этого оскорбления краска разлилась по лицу Анны.
 – Еще есть время, – вступила она в разговор, – королева молода.
 – Не так уж и молода, – зловеще заметил Пол, – наверно, было бы лучше, если бы она умерла при родах, тогда он мог бы взять себе жену более достойную.
 – Возможно, это вовсе не ее вина, – опять заступилась Анна, гневно глядя на мужа. Она думала о том, что он только что спал с другой женщиной – весь этот день он провел в ее постели, лишая жену законной доли. – Может быть, это вина Пола, и Господь наказывает его.
 Теперь уже всем стало ясно, что Пол и Анна говорят вовсе не о короле и королеве. Джек сказал:
 – На этот раз нет причин опасаться худшего – королева выглядела очень хорошо, когда мы с Мэри видели ее.
 «Хвастает, – подумал Пол, – неужели он ближе ко двору, чем я?»
 – Даже если женщина во время беременности выглядит неплохо, она все равно может умереть при родах. Родильная горячка не разбирает простых и благородных, красивых и дурных, умных и глупых и прочие добродетели и пороки. Ты это знаешь, Джек, отлично знаешь.
 – Ты имеешь в виду леди Болейн? – сказал Джек. – Несчастная, она была так молода. – Его доброта нейтрализовала скрытую в словах Пола злобу. Джек боготворил леди Болейн, умершую год назад при родах – всего лишь через неделю после того, как Бел родила их последнюю дочь, Джейн. Джек очень расстроился, особенно когда сэр Томас, оставшийся вдовцом с тремя детьми, внезапно женился на дочери местного фермера, девушке без приданого, образования и титула, – выбор, оскорблявший память Елизаветы Ховард. Но он вовсе не собирался давать Полу оружие против него:
 – Ты прав, родильная лихорадка никого не щадит, но король вовсе этого не желает, уверяю тебя, он любит королеву Екатерину столь же сильно, как в день свадьбы, иначе бы он не назначил ее регентом.
 – И если бы он не любил ее, не был бы верен ей, – резким тоном добавила Анна.
 Пол собирался с силами для ответного удара, когда вмешался Джек:
 – Пол, могу я поговорить с тобой наедине? – Пол удивленно взглянул на него. – Прямо сейчас. Это очень важно.
 – Хорошо, – согласился наконец Пол, – лучше пойти в комнату управляющего.
 – Нет, – сказала Мэри, вставая. – Останьтесь здесь. Мы с Анной все равно собирались уже ложиться, и мне кажется, что Эдуард тоже устал, не так ли, Эдуард? Надо послать за свечами.
 Слуга тут же принес канделябры, чтобы сопроводить их до спален, а Джек и Пол остались одни в зимней гостиной, где в камине потрескивали поленья. Пол прислонился к каминной трубе и поигрывал ногой с языками пламени от лежавших на краю углей.
 – Ну, к чему вся эта отрепетированная сцена? Джек явно чувствовал себя неловко.
 – Даже не знаю, как начать. Пол, где ты был вечером?
 Пол приподнял темную бровь, и в его черных глазах блеснул злобный огонек.
 – Неужели я должен докладывать тебе? Джек пожал плечами:
 – Я и так знаю.
 Пол медленно выпрямился, перенеся вес с локтя на ноги, его ноздри раздувались от гнева, а губы побелели.
 – Что ты сказал? – угрожающе произнес он. Джек повторил свои слова:
 – Я знаю, где ты был. Я следил за тобой. Я проследил тебя до дома в Шамблсе, и несколько вопросов и монет открыли мне имя женщины и то, что ты ее часто посещал за последние пять лет.
 – Как ты посмел?! – яростно прошипел Пол. – Как ты посмел следить за мной? Как ты смеешь вмешиваться?
 – Как я посмел? – хладнокровие Джека лишь подчеркивало неприкрытую ярость Пола. – Да потому, что твоя жена несчастна, она подозревает тебя – и небезосновательно. Потому, что под ударом репутация семьи. Честь обеих семей – Морлэндов и Баттсов. Бел и Анна вместе росли. Мы все – двоюродные братья и сестры. Наконец, ты поступаешь неправильно, и сам это знаешь. Иначе бы ты не злился так, когда все открылось.
 Одним прыжком Пол пересек комнату, схватил Джека за горло и, оторвав от стула, приподнял в воздухе. Его трясло от желания убить Джека, но он знал, что не сможет сделать это.
 – Ты выскочка, бастард, как ты смел следить за мной?! Как ты смеешь осуждать меня? Я держу тебя здесь из милости, и вот как ты отплатил мне. Ты не имеешь права на это место, ты сын греха. Твоя мать явилась из блудилища, она наставляла рога моему отцу с его же кузеном. Вот откуда ты явился, и ты еще стремишься захватить мое добро! Ты хочешь узурпировать мою власть, лишить наследства моего сына, отдав его своим детям, внести раздор между мной и женой, настроить против меня слуг. Не думай, что я не замечаю, как ты их подкупаешь, я видел, как ты их приманиваешь. Но ты не добьешься своего, понял?! Ты не получишь Морлэнд. Сначала я прикончу тебя. Я сожгу все дотла, прикончу всех здесь и засолю каждый клочок почвы, прежде чем ты доберешься до поместья.
 Он замолчал, не в силах говорить от злобы, его тело содрогалось от ненависти, зубы обнажились в жестокой гримасе. Он медленно опустил Джека обратно на стул и отвел дрожащие руки от его горла. Джек с жалостью смотрел на брата.
 – Вот как, – выговорил он наконец, – вот как ты думаешь. Но ты ошибаешься.
 Пол молчал. Его невидящие глаза уставились в огонь, и Джек даже не понял, расслышал ли он его. И все же он продолжил:
 – Я – сын своего отца и Мэри. У нас один отец, у тебя и у меня. Мы сводные. Моя мать не была тем, что ты сказал.
 Голова Пола болезненно дернулась.
 – Мой отец любил тебя, считая своим сыном, а твоя мать предала его. Она наставила ему рога, но он все равно любил тебя, дьявольское отродье.
 – Да, он любил меня, он любил нас всех. Это наш отец, Пол, наш. Он любил всех нас, но ты был его первенцем. И ты его наследник, мне не нужно это поместье. И даже если бы я хотел завладеть им, я бы не смог, но я не хочу. Ты – старший сын. Оно твое. Джек старался говорить убедительно, не зная, слышит ли его Пол. Пол медленно покачал головой, как бы стараясь освободиться от кошмара.
 – Он любил тебя, – сказал он, – любил больше, чем остальных. – Его полные боли глаза встретились с глазами Джека. – Я ненавижу тебя, – прошептал он.
 Джек протянул к нему руку и тут же отдернул, зная, что ничего не может сейчас предложить этому несчастному человеку.
 – Нет, – сказал Джек, – нет. – В глазах Пола внезапно блеснули слезы. – Ты не можешь ненавидеть меня.
 Пол отвернулся.
 – Убирайся, – произнес он. – Оставь меня. Джек колебался.
 – Убирайся, – повторил Пол.
 Еще долгое время после того, как за Джеком мягко закрылась дверь, Пол оставался недвижим и, склонив голову, невидящим взглядом смотрел перед собой. Нет, он не ненавидел брата – и признаться в этом было еще тяжелее. Он любил Джека, и Эмиаса, и Урсулу, и Морлэнд, но вся эта любовь, вместо того чтобы обогащать его душу, влекла ее куда-то во мрак, все дальше и дальше. Он стремился выкарабкаться из него, но эти источники света всегда оставались вне пределов досягаемости.
 Некоторое время он сидел неподвижно, потом встал и направился в часовню. Ее освещала только приалтарная лампада, и в помещении было темно и покойно, как в чреве матери. Он склонился перед алтарем и старался выдавить слова молитвы, но из его уст вырывался только нечленораздельный стон. Таким его и нашел здесь служка, пришедший зажечь свечи для первого причастия.
 Предсказанные Полом проблемы с шотландцами начались довольно скоро, уже в августе. Пока король во Франции наслаждался очередными победами, захватом Теруана и Турне, армия шотландцев под предводительством своего короля, Джеймса IV, пересекла Твид и направилась на юг. Пол услышал об этом не от Джека – тот был на полпути в Лондон, сопровождая Мэри с Эдуардом ко двору королевы.
 Королева и Совет решили направить графа Сюррея – сына Джека Норфолка, погибшего рядом с королем Ричардом на поле Босворта, – на защиту северных границ. С Сюрреем отправился и Майка, который смог, наконец, впервые за много лет навестить родных, когда армия остановилась в Йорке, увидеть впервые своего племянника Эзикиела и сообщить свежие новости кузену Полу в Морлэнде.
 – Мой лорд просил меня передать тебе его приветствия и пожелания благополучия, – объявил Майка Полу, – еще он просил передать, что всегда верил, что может рассчитывать на Морлэндов, и надеется, что ты сможешь предоставить ему несколько солдат.
 – Во время уборки, – сухо заметил Пол. – Ну, бывают дела и похуже, чем сдерживание шотландцев.
 – Мы не так уж близко к границе, чтобы ветер оттуда достигал нас, – заметил дядюшка Ричард, явившийся в Морлэнд с Майкой, – но угроза все же есть.
 – Я полагаю, что друг Джека, Парр, из Уэст Морлэнда? – спросил Пол.
 – Да, – ответил Ричард, – и хоть неприятно упоминать о нем, иногда не хватает этого предателя Перси – если бы он контролировал границу, шотландцы никогда бы не осмелились так далеко зайти на юг. Его сын – не такой воин, каким был отец.
 – Неважно, – отозвался Майка, – мой лорд Сюррей сильнее Перси раза в два, и шотландцы скоро убедятся в этом.
 – Их король, должно быть, сошел с ума, – сказал Ричард, – воевать со своим братом! Если узы родства не могут это предотвратить, зачем они вообще?
 Шотландский король был женат на сестре короля Генриха, Маргарите, после заключения мирного договора между двумя странами.
 – Тем более странно, – продолжил Майка, – что его сын и так наследник Англии и Шотландии...
 – Если только королева не родит сына, – заметил Ричард.
 Этой темы здесь лучше было избежать, и Пол вмешался в разговор:
 – Ты можешь передать своему лорду, что я, разумеется, предоставлю в его распоряжение людей и оружие, хотя сейчас надо собирать урожай. Я и сам какое-то время могу сопровождать их.
 – Но тебя некем заменить дома, Пол, – запротестовал дядюшка Ричард, – зато я вполне могу...
 – Папа, о чем ты говоришь! – Майка был испуган и восхищен отцом. – В твоем возрасте!
 – Мне лишь пятьдесят пять, только и всего, – взревел Ричард. – Сюррею столько же, а он командует армией!
 – В любом случае, ты же никого никогда не убивал, даже шотландцев. – Майку не были известны подробности дела Перси. – Смешно представить тебя с окровавленным мечом в руке.
 – И к тому же вы несвободны, дядюшка, – заметил Пол, – я слишком полагаюсь на вас, чтобы кто-то мог вас заменить, а притом, что Джека сейчас нет с нами...
 Обиженный Ричард недовольно засопел:
 – Ты просто хочешь меня отговорить, – добавил он. – Ты думаешь, я уже слишком стар. В пятьдесят пять! Доживешь до моего возраста, тогда посмотрим.
 – К тому же, пятьдесят пять вам будет только в сентябре, – прервал его Пол, улыбаясь, – так что вам незачем оправдываться, что вы еще не стары.
 Армия продвигалась вперед, вбирая по пути новых бойцов, и 9 сентября встретилась у Флоддена с шотландской армией. Через несколько дней пришли вести о крупном поражении шотландцев, практически полном разгроме, так как треть солдат пала на поле брани, включая и самого короля Джеймса, умершего от ран через несколько часов после битвы. У него остался двухлетний сын и двадцатичетырехлетняя королева, не блиставшая умом, которая стала регентом сына. Похоже, в ближайшие несколько лет шотландцы не причинят беспокойства.
 В октябре армия рассеялась, и домашние Сюррея вернулись домой, а король Генрих, уставший от ратных подвигов, сбежал из Франции с горсткой приверженцев, чтобы воссоединиться со своей чересчур удачливой регентшей в Ричмонде, Эдуард и Джек вернулись в Йоркшир, упустив Сюррея, и судьба Эдуарда так и осталась нерешенной. В ноябре пришло известие о выкидыше у королевы, и Пола переполняла гордость от нового подтверждения своей проницательности.
 В этот год при дворе очень скромно отмечали Рождество, и некоторым новым фрейлинам разрешили отлучиться домой, в их числе и Мэри. Она-то и поведала о горе несчастной королевы и о том, что король, все еще не лишивший ее своей благосклонности, дабы подбодрить ее, решил выдать замуж ее сестру, принцессу Мэри, за Карла Кастильского, родственника королевы.
 – Как видите, он вовсе не гневается на нее, как утверждают некоторые, – закончила свой рассказ Мэри.
 Пол вопросительно посмотрел на нее.
 – А разве люди говорят, что он ею недоволен? В Лондоне, разумеется?
 Мэри вспыхнула, поняв, что сказала лишнее:
 – Это только слухи, лживые слухи. Все при дворе знают, что он любит и уважает ее. Он всегда интересуется ее мнением по политическим вопросам и не может нахвалиться ее правлением, пока его не было в Англии.
 – Король – добрый человек, – со значением произнесла Анна.
 Пол мог только выдавить из себя саркастическую усмешку и отвернулся.
 На Рождество вся семья отправилась, как повелось, в церковь Св. Троицы, в Йорке. Церковь Св. Николая располагалась ближе к Морлэнду, и они посещали ее каждое воскресенье, но по большим праздникам предпочитали Св. Троицу, а на Пасху – кафедральный собор.
 После мессы прихожане заполнили церковный двор, болтая, поздравляя друг друга и обмениваясь новостями. Морлэнды в честь праздника надели все самое лучшее и, как и остальные прихожане, хотели пощеголять в нарядах перед публикой. На Анне было новое голубое бархатное платье на шелковой подкладке и с разрезами, которое очень ей шло, так что она не спешила покинуть толпу и вернуться в Морлэнд, где некому показаться. Она стояла в церковных дверях, кивая знакомым и улыбаясь, оправляя на шее цепочку с большим золотым крестом, украшенным турмалинами, чтобы все обратили на нее внимание.
 – Да, это подарок моего мужа, – могла бы она ответить любопытным подругам, – точнее, один из подарков. Он так щедр! Вот эти перчатки, надушенные амброй, – такие милые, правда? – тоже его дар. Они, конечно, венецианские...
 И тут она наконец заметила, что на нее и в самом деле смотрят. Сначала она вздрогнула, потом повернулась, очень осторожно, чтобы не спугнуть, и отыскала взгляд, который так беспокоил ее. Ага! Там, у портика, стояла просто одетая женщина, по виду – жена иомена, бедная, но державшаяся с достоинством. На ней было серое шерстяное платье с кружевным передником и белая рубашка. Накрахмаленный чепец обрамлял бледное лицо, оставляя на свободе несколько выбившихся из-под него светлых прядей. Темные глаза глядели на нее без всякого выражения, и женщина, заметив, что Анна повернулась к ней, отвела взор.
 У Анны похолодело внутри, когда она смотрела на женщину – выбившиеся надо лбом волосы были такими шелковыми, с золотистым отливом, что волосы самой Анны казались грубыми и желтоватыми. Они стояли далеко друг от друга, и к тому же женщина сразу отвела взгляд – так что ничто, кроме женского инстинкта – инстинкта жены – не могло подсказать Анне, кто перед ней. Тут какое-то движение привлекло ее внимание, и, повернувшись, она увидела Пола, чья голова, как обычно, возвышалась над толпой. Его глаза тоже были обращены к портику и горели темным пламенем.
 У Анны похолодели руки, она сцепила их вместе. «Нет, – подумала она, – Бога ради, нет!» – хотя сама не знала, что ее терзало. Но мольба оказалась бесполезной – она уже поняла, кто перед ней. Она снова оглянулась на женщину в сером, но та уже прокладывала себе путь через толпу к восточным дверям. И когда толпа у дверей слегка расступилась, давая ей дорогу, Анна заметила то, чего раньше не могла видеть – женщина держала за руку мальчика лет четырех-пяти. Волосы мальчика были черными и курчавыми.

 Глава 3

 Зима 1514 года выдалась суровой, а весна затяжной, так что многие бедняки, у которых кончились зимние запасы, умерли от голода. Хотя около ворот Морлэнда ежедневно раздавали пищу, порции были небольшие, потому что в поместье осталось не так уж много провианта. Кроме того, в эту зиму погода выгнала волков значительно дальше на юг, чем обычно, и в деревне пропало немало овец и еще больше ягнят, что усугубило потери. Сев был поздним, и при ранней зиме посевы могли погибнуть.
 Кроме того, обычно запасы солонины в поместье пополнялись за счет дичи, а в эту зиму волки отогнали зверье дальше от обычных троп, так что и этот резерв был потерян. Морлэндцы ощущали нехватку во всем, но пока страдали слабейшие – младший ребенок Бел, рожденный осенью, захирел и умер. А в городе у Урсулы случился выкидыш. Но так как в стране свирепствовали эпидемии, то эти маленькие смерти прошли незамеченными, подобно падавшим с веток замерзшим воробьям.
 Наконец, когда распогодилось и дороги снова стали проезжими, прибыл бывший королевский попечитель и нынешний главный советник короля, Томас Вулси, недавно рукоположенный в архиепископы Йоркские. Это назначение вызвало удивление северян, которые не имели известий о ходе событий на далеком и недоступном юге с самого Рождества.
 – Мне намекали при дворе, – сказал Джек, – что его ждет большое будущее, но не думал, что он сделает карьеру столь быстро.
 – Разумеется, начав с самого низа, он не может ждать, пока доберется до самого верха, и вынужден спешить, – улыбнувшись, добавила Бел. – Говорят, его отец был мясником.
 – Ну и что? – вступил в разговор Пол. – Церковь – великий уравнитель людей. Если у человека есть таланты, церковь не спрашивает, кто его отец.
 – Остается только убедиться в том, что у Вулси эти таланты есть, – усмехнулся Джек, – но, несомненно, везения ему не занимать.
 – Легко рассуждать о том, что церковь поддерживает талантливых людей, – завистливо добавил Эдуард, – но все же необходим хороший толчок. Мне уже двадцать четыре, а я все еще не сделал карьеру. Хорошо бы встретиться с мастером Вулси и расспросить его, с чего бы начать.
 На лице Джека опять появилась ухмылка.
 – Ближе к делу, братец, почему бы не попросить у него место?
 Пол выглядел задумчивым.
 – Ты читаешь мои мысли, – сказал он, – я как раз хотел попросить аудиенции у нового архиепископа, чтобы узнать, не может ли Мэри поехать с его домашними в следующий раз, когда он отправится на юг. И тогда я спрошу у него, не сделает ли он что-нибудь для тебя, Эдуард.
 Эдуард, удивленный такой щедростью, изумленно посмотрел на него:
 – Ты? Это было бы очень благородно с твоей стороны. Если бы я оказался при Вулси, то это открыло бы мне блестящие возможности. Но не лучше ли мне отправиться вместе с тобой? Он может захотеть познакомиться со мной.
 Пол скрыл довольную усмешку:
 – Не надо так спешить! Если он решит назначить тебя куда-нибудь, то все равно вызовет, прежде чем принять решение, но при первой беседе лучше обойтись без тебя. Он слишком занят, чтобы позволить толпе искателей бегать вокруг него.
 – Ну, тебе виднее, – с сомнением протянул Эдуард.
 – Я просто уверен в этом. Предоставь это дело мне.
 Полу не составляло труда добиться аудиенции, поскольку он был видным представителем местной знати и обладал большим весом в обществе, так что вскоре он рано утром – чтобы успеть повидать Урсулу – отправился в Йорк. Он очень беспокоился о ней в эту зиму, в такую погоду она оказалась отрезана от него, и в самое трудное время, когда случился выкидыш, он ничем не мог помочь ей. Иногда Полу удавалось посылать ей провиант, но теперь, когда Джек знал об их связи, ему приходилось проявлять осторожность.
 Итак, в тот день он выехал еще затемно и добрался до дома в Шамблсе, когда Урсула только одевалась. Оставив своих сопровождающих у собора ожидать его, он отправился к ней с одним только самым преданным слугой, который стоял на страже у дома. Пол поднялся наверх по обшарпанной винтовой лестнице, такой узкой, что его плечи задевали противоположные стены.
 Он постучал в низенькую дверцу и сразу же вошел внутрь, так что испуганное выражение лица Урсулы сменилось радостной улыбкой. Она была в одной рубашке и холщовой нижней юбке, сооружая себе прическу, чтобы скрыть волосы под чепцом.
 – Любимый, – прошептала она, покрывая его лицо поцелуями, – я тебя совсем не ждала.
 Пол улыбнулся.
 – А если бы ждала, ты бы поторопилась одеться или наоборот?
 – А ты как думаешь? – рассмеялась она. – Сколько у тебя времени?
 – Всего минута. Я только хотел проверить, все ли у тебя в порядке. – Он отодвинул ее на расстояние руки и критически осмотрел. – Ты слишком худа. И бледна.
 – После такой зимы, дорогой мой, все похудели. И ты тоже – смотри, как висит на тебе кафтан.
 – Ты знаешь, о чем я, медвежонок, я опасаюсь за твое здоровье после выкидыша. Скажи мне правду, как это было?
 – Потерять ребенка всегда тяжело, – ответила она, – но я в порядке. Или уж во всяком случае, буду, когда станет совсем тепло.
 Он обнял ее, и она прижалась лицом к его меховому воротнику, ласкаясь к нему, как котенок.
 – Может, это и к лучшему, что ты выкинула, – тихо промолвил он, – ребенок добавил бы нам проблем.
 Он не видел лица Урсулы, но мог догадаться о его выражении, когда она сказала:
 – Только мужчина может говорить так о ребенке.
 – Извини, но ты знаешь, что я имею в виду. Бог видит, как бы я хотел...
 Она отстранилась и положила пальцы на его губы, приказывая остановиться:
 – Тсс! Не говори этого! – сказала она. – Мы – то, что мы есть, вот и все. – Она отошла к зеркалу и стала расчесывать волосы, а он, как всегда, с восхищением смотрел на их бледный пламень!
 – Неужели тебе не кажется странным, Пол, что ты Не любишь свою жену за то, о чем порадовался сейчас в отношении меня? То, что у меня всего один ребенок, кажется тебе милостью, а то, что один ребенок у нее – проклятием.
 Его передернуло. Она редко произносила вслух его имя, и всегда это было признаком выражения какой-либо горькой истины, как сейчас.
 – Ты знаешь, какая тут разница.
 – Знаю, но это разница для тебя, а не для нас.
 Ее сильные пальцы скользили по прядям, укладывая их в прическу, чтобы сколоть и прикрыть на день. Ему не нравилось, что женщинам приходится покрывать волосы, как если бы приходилось накрывать одеялами клумбы в саду. Тут до него дошло, что в комнате непривычно тихо, и он спросил:
 – А где же ребенок?
 Она посмотрела на него. Чаще всего, когда он приходил, мальчик спал в соседней тайной комнатушке, чтобы не мешать им заниматься любовью, обычно же он спал вместе с матерью.
 – Все в порядке, он уже ушел.
 – Куда?
 – В школу. Ты разве забыл, что он ходит в школу у Св. Самсона?
 – Мне не приходило в голову, что он уже начал учиться. Время летит так быстро! Только вчера я качал его на руках, и, кстати, о времени…
 – Я знаю, тебе пора... Не надо так винить себя, дорогой, я уже к этому привыкла. Я знаю, что ты всегда приходишь, когда только можешь. А зачем ты приехал в город сегодня?
 Он рассказал ей об аудиенции у архиепископа и о своих планах относительно Эдуарда.
 – Ты так добр. – И снова в ее голосе почудился смех. Он шагнул к ней и обнял ее за талию.
 – Ты смеешься надо мной, – с притворной угрозой произнес он, – и ты знаешь, что я не терплю, когда надо мной смеются!
 – Ты так прост! Неужели ты думаешь, что твои родственники не понимают, что ты просто хочешь избавиться от них? Мэри при дворе, а Эдуард при архиепископе, и если бы сплавить Джека куда-нибудь в Кале, ты был бы счастлив.
 – Ты слишком много знаешь и видишь. Когда-нибудь тебя... – У него чуть было не вырвались слова «сожгут, как ведьму», но он вовремя остановился, хотя она поняла, что он хотел сказать, и побледнела еще сильнее. Ее глаза расширились.
 – Не смей, – с ужасом прошептала она, – не смей, не смей так говорить! Даже не думай об этом!
 Он успокаивающе поцеловал ее в макушку:
 – Медвежонок, все в порядке, это все пустяки. Она взяла себя в руки, и на ее лицо вернулся слабый румянец. Она перевела разговор на цель его поездки:
 – Если уж ты будешь говорить с архиепископом, почему бы не попросить и за своего сына? Это было бы неплохо для его карьеры.
 – Моего сына? – удивился он. – Ты имеешь в виду...
 – Нет, не моего Адриана, – она слегка улыбнулась, – твоего законного сына, Пола-Эмиаса.
 Пол пожал плечами.
 – Я знаю, ты скажешь, что не хочешь отпускать его от себя, он твой единственный сын, – теперь в ее голосе не было иронии, – и ты боишься потерять его. Но ему нужен жизненный опыт. Когда-нибудь он унаследует все, поэтому он должен знать, как надлежит управлять большим поместьем.
 – Может быть, ты и права, – с сомнением в голосе протянул он.
 – У бедняжки нет друзей, – продолжала она, – посмотри на Джека и всех его приятелей, которых он приобрел, странствуя по свету. Связи и покровительство значат не меньше, чем богатство и удача. Неужели ты хочешь, чтобы твой Эмиас вырос одиноким?
 – Как и я, ты имеешь в виду.
 – Я этого не говорила.
 – Не говорила, но ты права, моя прелесть. Я держу его при себе из чистого эгоизма. А два или три года при дворе дадут ему бесценный опыт – я сделаю так, как ты говоришь.
 – Хорошо, а теперь, любовь моя, хоть мне и тяжко провожать тебя...
 – Иисус! Конечно, мне надо бежать. Поцелуй меня еще раз – и я постараюсь вернуться и повидать тебя как можно скорее, на этой неделе или на следующей...
 – Иди, иди. Я знаю, что ты придешь, когда сможешь. Да хранит тебя Господь!
 – И тебя, медвежонок!
 Дела устроились быстро: все три просьбы Пола были удовлетворены. Предложенная Полом сумма денег была встречена архиепископом благосклонно, Эмиасу обещали место пажа в покоях Вулси, Эдуарду – место младшего капеллана, а Мэри вместе с ее братом и племянником будут доставлены ко двору в его свите. Пола не удивила гладкость аудиенции – архиепископ был прежде всего деловым человеком. Больше его поразило то, что тот держал себя скорее как король, чем архиепископ.
 Комната, где проходила аудиенция, была роскошно убрана, на стенах висели драгоценные гобелены – настоящие арраские, огромное массивное кресло Вулси инкрустировано золотом, на полу, как и на столе, были постланы ковры, вокруг Вулси, как в приемной короля, стояли многочисленные пажи, клерки и секретари. 
 И сам архиепископ – ровесник Пола – благодаря своему чванству и напыщенности казался намного старше. Это был массивный мужчина с розовым лицом и светлой кожей, начинающий толстеть, а из-за растущего второго подбородка казалось, что его лицо медленно оплывает вниз. У него были редкие волосы мышиного цвета, выцветшие голубые глаза, чаще всего прикрытые белесыми веками. Вулси был одет в роскошный костюм, шитый золотом и драгоценными камнями, пальцы были унизаны перстнями. В руках он держал апельсин, нашпигованный пряностями, который он время от времени подносил к носу, как если бы воздух вокруг него все время надо было очищать от зловонного дыхания окружающих простолюдинов.
 Полу этот толстяк не понравился с первого взгляда, он олицетворял для него весь юг – изнеженную, роскошную жизнь, продажность и гниль. Он знал, что смотрится со стороны, по контрасту с Вулси, как статуя, вытесанная из камня или вырезанная из горного дуба. Но вот, пока он стоял, ожидая, когда его расспросят и отпустят, белесые веки поднялись, выцветшие глаза вспыхнули, складки жирного лица сложились в гримасу улыбки, и Полу пришлось признать, что архиепископ умеет быть обаятельным, когда это необходимо.
 – Вы больше ничего не хотите спросить? – поинтересовался он перед его уходом. – Ничего не хотите узнать?
 Пол заколебался, не понимая значения вопроса, и тогда Вулси добавил:
 – Мне еще не встречался северянин, не стремящийся узнать придворные и военные новости.
 – Разумеется, ваше святейшество, – быстро ответил Пол, – мне хотелось бы узнать новости – зима тянулась так долго, и мы были отрезаны от мира.
 Вулси снова понюхал апельсин и медленно, как кот, опустил веки:
 – Мы отказались от союза с Испанией и ведем переговоры с французами. Что вы об этом думаете, мастер Морлэнд? – Архиепископ положил апельсин на столик и начал барабанить пальцами по губам. Но Пол видел, как за этой маской спокойствия горят маленькие внимательные глазки, и знал, что его испытывают. Но зачем, с какой целью?
 – Похоже, ваше святейшество, союз с испанцами не принес нам много пользы, – осторожно начал он, – король Фердинанд слишком часто меняет свои пристрастия. Союз же с французами – против него? – он подбавил немного вопросительного тона.
 Пальцы прелата оторвались от губ и легли на стол, лицо затвердело.
 – Король желает поддержать претензии королевы на Кастилию, а французы помогут в борьбе с Фердинандом.
 Испытание продолжалось. Пол не был так накоротке с международной политикой, как Джек, однако полагал, что из королевских претензий на Кастилию мало что получится. Поэтому он постарался избегнуть определенного ответа.
 – Французы сильны, наверно, неплохо иметь их в качестве союзника, и, учитывая их интересы в Шотландии, нам лучше держать их на своей стороне, чем за спиной.
 У него сперло дыхание от напряжения, но тут он увидел улыбку Вулси, и у него отлегло от сердца – он прошел испытание.
 – У нас схожие мысли, мастер Морлэнд. Скажите, вы ведь бывали при дворе?
 Откуда он мог вызнать это?!
 – Да, ваше святейшество, как-то раз я был на приеме у их светлостей, вскоре после коронации.
 – Возможно, пора бы вам снова побывать там – неплохо было бы, чтобы вы там примелькались. Этим летом принцессу Мэри выдают за короля Франции, и ваша сестра неплохо бы смотрелась в свите ее высочества, так что вы могли бы появиться при дворе при заключении формального брака, там можно было бы все и обсудить. А теперь позволяю вам удалиться.
 Никаких комментариев или благодарностей от него явно не требовалось, так что Пол молча облобызал протянутую руку с кольцом, поклонился Вулси, как самому королю, а затем удалился, напряженно обдумывая случившееся. Итак, он явно понравился Вулси, и тот предложил ему покровительство. Но нет ли тут какой-то скрытой угрозы? Пола внезапно потянуло к Урсуле с ее простотой речей и желаний – о, если бы вся жизнь была столь же проста! Но неплохо получить влияние при дворе и не зависеть от Джека, пусть даже твоя судьба в руках сына мясника.
 Но когда он добрался до дома, оказалось, что его новости уже устарели – из Шоуза приехал дядюшка Ричард с Илайджей и привез сообщение о союзе с Францией, о котором написал в письме Майка.
 – Курьер, доставивший письмо, передал еще кое-какие сведения устно, которые Майка не мог доверить бумаге, – сказал Илайджа.
 – И это гораздо важнее, чем то, что содержалось в письме, – добавил дядюшка Ричард с довольно кислым видом.
 – Ну, папа, не надо говорить таким тоном. Всем известно, как ты любишь сплетни.
 – В самом деле? Ну, разве что когда они никому не вредят. – Дядюшка Ричард демонстративно занялся содержимым своей тарелки, а Илайджа любовно следил за его движениями.
 – Это никому не повредит, папа. Тут речь всего лишь о передаче новости, но если это так тебя задевает...
 – Ну, ну, кузен, не затягивай, расскажи-ка нам эту загадочную новость, утоли наш аппетит, – прервал его Джек.
 – Пожалуйста, Бога ради, – присоединилась к нему Анна, – мы так истосковались по новостям за зиму.
 Илайджа посмотрел на дядюшку, и Ричард поощрил его жестом.
 – Ну, хорошо, – начал Илайджа, – после Рождества, когда двор выехал из Гринвича, король завел любовницу.
 Последовало долгое молчание. Анна отвела взгляд, и ее лицо покрылось румянцем. Джек был явно ошеломлен.
 – Как ее зовут? – поинтересовался Пол, единственный сохранивший присутствие духа.
 – Это одна из фрейлин, миссис Блант, Елизавета Блант. Она давно при дворе, король знаком с ней с детства.
 – Это точно? – спросил Джек.
 – Абсолютно, – подтвердил Илайджа. – Такое при дворе не скроешь. Королева отнеслась к этому философски: в конце концов, одна любовница за все эти годы – это не так много. Короли ведь не простые люди, к ним нельзя подходить с обычными мерками. Вот король Франции...
 – Не будем брать в пример Францию, – оборвал его дядюшка Ричард, – да и если короли не простые смертные, то должны быть лучше их, служить примером для своего народа.
 – Ну, папа, ты же понимаешь, что не в этом дело. Кроме того, судя по всему, король взял любовницу не для своего удовольствия, а в государственных интересах.
 – В государственных интересах! – возмущенно воскликнул дядюшка Ричард, но Пол спросил более спокойным тоном:
 – Что же это за интересы, кузен? Не идет ли речь о союзе с Францией?
 Илайджа кивнул.
 – Неспособность королевы родить здорового ребенка и предательское поведение ее отца во время войны с Францией заставили отказаться от союза с Испанией. По-видимому, король обдумывает, не поставить ли перед Государственным советом вопрос о разводе и новом браке.
 – Развод?! Это невозможно! – не удержалась Анна.
 Пол повернулся к ней, и с его уст готово было сорваться какое-то оскорбление, но тут в его сознании прозвучали слова Урсулы: «Это ваши проблемы, а не наши», – и он придержал язык. Илайджа продолжал:
 – Вероятно, законность брака может быть поставлена под сомнение из-за их кровного родства с королевой – ведь она была замужем за его братом, а это слишком близкая степень родства. Когда старый король впервые предложил ему этот брак, он, видимо, вначале был против, но потом пришлось согласиться. Но теперь ее неспособность родить является новым основанием к объявлению брака незаконным.
 Наступило долгое молчание – все переваривали новости. Наконец Джек слабым голосом произнес:
 – Правда это все или нет, но какое это имеет отношение к любовнице?
 – Я полагаю, – грустно сказал Илайджа, – он стремится выяснить, нет ли на нем вины за бесплодие королевы, и он хочет это проверить.
 – Хватит! Это просто безнравственно, довольно обсуждать это за общим столом! – воскликнул дядюшка Ричард, хватив кулаком по столу так, что тарелки подпрыгнули. Хотя последнее, слово за этим столом принадлежало не ему, Пол был с ним согласен – скорее по политическим, нежели моральным, причинам, и поэтому добавил более мягко:
 – Вы правы, дядюшка Ричард, не поговорить ли нам лучше об удачной карьере моей сестры? Мэри, как ты относишься к поездке во Францию?
 13 августа в Гринвиче состоялась торжественная церемония бракосочетания принцессы Мэри и короля Франции, который прислал вместо себя доверенное лицо. Под конец этого длинного и утомительного дня Пол и Ричард добрались до своих комнат в дальнем конце превратившегося в муравейник дворца и начали готовиться ко сну. Они молча разделись, расшнуровали друг друга – слуги давно исчезли в водовороте празднества – и вытянулись на кроватях, и только тут Ричард спросил:
 – Ну?
 – Что ну?
 – Каково твое мнение? Что ты думаешь об актерах в только что виденной пьесе?
 Пол выпил лишнего на пиру, поэтому некоторое время молчал, возясь со штанами.
 – Королева не слишком хорошо выглядела, – проговорил он наконец, – может быть, из-за жары и беременности она выглядела слишком измученной и какой-то постаревшей...
 – Ей за тридцать, – ответил Пол, – зачинает она довольно легко, но...
 – Может быть, король и прав... – начал Пол, но дядюшка Ричард сделал ему быстрый знак рукой:
 – Ш-ш-ш! Не здесь! Я думаю, что все прошло, судя по беременности королевы. Что ты скажешь о короле?
 Пол мысленно вернулся к тому моменту, когда настала его очередь подойти к возвышению трона, встать на колени и поцеловать протянутую руку. Всякому присутствующему в зале, даже чужаку, явившемуся с другого конца света, сразу было понятно, кто здесь король – он возвышался над всеми, даже над Полом, и при этом был крупнее его: настоящий гигант, отлично сложенный, и его физическая мощь хорошо сочеталась с роскошью бело-голубых одежд, украшенных жемчугом, сапфирами и алмазами, подбитых мехом и шелком.
 Он был молод – Пол вспомнил, что ему должно быть лет двадцать пять, – и его чисто выбритое лицо с чуть широковатыми скулами напоминало личико девушки, с чистой кожей и румянцем на щеках. Он выглядел слишком невинно, даже в отношении власти. Пол вспомнил, как он опирался на плечо Вулси, «нашего дорогого Тома». Да, пожалуй, в этом отношении он невинен. Голубые глаза короля улыбнулись Тому, и мелодичный голос приветствовал его. Но не было разве чего-то гадкого в его лице, вокруг губ? Пол был слишком пьян, чтобы подумать об этом.
 – Это улучшенная версия его отца, – сказал он после долгого молчания, превратив все в шутку.
 Ричард оставался задумчив.
 – Пожалуй. Он действительно напоминает Эдуарда – тот же рост, фигура, тот же длинный подбородок, но король Эдуард был вполне искушен. Его с детских лет готовили к трону, объясняя, что такое править и какова ответственность за власть. Генрих, наверно, никогда не задумывался, откуда у него власть. Вероятно, в этом разница.
 – Ты разочарован? – удивился Пол. Его поразил скорее тон дяди, чем сами слова.
 – Да нет, пожалуй, я ничего особенного и не ждал. Ты помнишь мою мать, Пол?
 Пол сонно потер глаза.
 – Что за вопрос в такое время! Конечно, помню, помню, как танцевал с ней на ее последнем дне рождения. Она пахла розами, и я ее немного побаивался.
 – Она как-то сказала, что Эдуард и Ричард по-другому понимали идею правления – король правит для народа, а не наоборот.
 – Вот это мысль, – зевнул Пол.
 Ричард печально смотрел в темный потолок.
 – Думаю, король Генрих с тобой согласился бы. Он наверняка не сомневается, кто кому служит, пока он восседает на троне. – Ричард задумался на минуту, и Пол, наконец-то справившийся со своей рубашкой, улегся на матраце и натянул на себя одеяло – не совсем удачно, так как оно наполовину осталось под ним. – Вряд ли это шаг вперед, – вымолвил наконец Ричард. Ответа не последовало – Пол, отказавшись от борьбы с одеялом, уже заснул.
 Так уж повелось, все принцессы считаются прекрасными, но Мэри была бы прекрасной даже не будучи принцессой. У нее было милое личико сердечком, чистые васильковые глаза, волосы цвета бронзы и стройная фигура. Все при дворе любили ее, и никто не сомневался, что она доставит французскому королю немало приятного, если он проживет еще достаточно долго, чтобы насладиться всем этим, – говорили, что он очень стар и немощен. Жаль портить жизнь столь прелестной девушке, выдавая ее за такого старикана!
 По крайней мере, именно так думала Мэри Морлэнд, но вскоре выяснилось, что эту мысль разделяют при дворе многие из девушек, собравшихся для того, чтобы новая королева Франции набрала себе из них свиту. Мэри испытывала некоторую неловкость, так как была немного стара для незамужних девушек и слишком молода для матрон. А поскольку она прибыла ко двору недавно, то никого практически не знала. Впрочем, у нее была одна подруга – Мэри Болейн, дочь друга Джека, также недавно приехавшая ко двору. Мэри исполнилось только шестнадцать, но она была умна и опытна не по годам, так что девушки подружились.
 Мэри Болейн не разделяла мнения Мэри Морлэнд о катастрофе, постигшей принцессу.
 – Я бы не отказалась. Он такой старый, что не будет слишком напрягать ее – ей нужно только переспать с ним пару раз, чтобы зачать ребенка, и все. А как только она родит ему наследника, то сможет жить как заблагорассудится и завести любовника. Так что лучше выйти за старого человека, который тебе не нравится, чем за молодого.
 – Ты говоришь ужасные вещи, – возмутилась Мэри Морлэнд, – чтобы принцесса завела любовника?!
 – А ты разве не заметила, – удивилась Мэри Болейн, – как кое-кто смотрит на нее, а она на него?
 – Кого ты имеешь в виду? – поинтересовалась Мэри Морлэнд, ничего такого не заметившая.
 – Да королевского приятеля, конечно, Чарльза Брэндона. Разве ты не знаешь, что у них роман? Это же всем известно!
 – Ты все выдумываешь, – обиделась Мэри Морлэнд.
 – А вот и нет, спроси кого хочешь, Анну Грей или Анну Дакр, если мне не веришь. Они говорят, – и тут она придвинулась поближе к уху Мэри, – они говорят, что принцесса согласилась выйти за короля только потому, что ей пообещали, что следующего мужа она сможет выбрать сама. Поэтому-то король и сделал мастера Брендона герцогом Саффолком – ведь принцесса не может выйти замуж за кого-либо ниже герцога. – Удивление Мэри Морлэнд было достаточной наградой для Мэри Болейн – она чувствовала себя рядом с ней гораздо более умудренной.
 – Самой выбрать мужа, – повторила Мэри Морлэнд, – это неслыханно.
 Мэри Болейн хитро улыбалась.
 – Я тоже думаю, что никто ей этого не позволит, и король пообещал, чтобы она не упрямилась. Когда наступит срок, он заставит ее выйти замуж за того, Кого выберет сам. Она представляет слишком большую ценность для короля. – Эти слова Мэри подслушала из разговора своего отца и его друзей. – Надеюсь, что нас возьмут во Францию, там гораздо веселее, чем здесь.
 – А если нас не возьмут, ты останешься здесь? Мэри Болейн сделала гримасу:
 – Не думаю. Тогда отец пошлет меня в Бургундию, а это еще хуже. Все-таки надеюсь, что нам повезет. У принцессы должна быть очень большая свита. Девочек Грей точно возьмут, но мы-то, в конце концов, родственницы короля по материнской линии.
 – Разве? – поразилась Мэри Морлэнд. Болейн кивнула:
 – Кандидатура моей сестры Анны тоже рассматривается, но она слишком молода – ей всего двенадцать, так что ее можно не опасаться. Видишь ли, наша мать – золовка тети короля, так что мы некоторым образом двоюродные. Поэтому нас обязательно должны выбрать.
 – Да, и мой брат хорошо знаком с твоей матерью, – заметила Мэри Морлэнд, чтобы примазаться к особам, приближенным к королю.
 Болейн удивленно взглянула на нее и пожала плечами.
 – А какие у тебя связи при дворе?
 – Архиепископ Вулси, – коротко ответила Мэри Морлэнд, и Мэри Болейн кивнула – ей было хорошо известно влияние архиепископа.
 – В таком случае с тобой все в порядке. Если так получится, давай попросим леди Гилфорд, чтобы нам разрешили спать вместе? Лучше сразу об этом позаботиться, иначе окажешься в постели невесть с кем.
 Их взяли обеих, и в конце октября они погрузились вместе с остальной свитой на один из четырнадцати кораблей, собравшихся по такому случаю в Дувре. Из-за ненастной погоды им пришлось прождать там почти две недели и быстро выйти в море в непродолжительное затишье между штормами. Затем последовали пять кошмарных дней, когда буря раскидала эскадру по всему Ла-Маншу, неистово швыряя и креня корабли, – но, по счастью, все уцелели, хотя большинство свиты так страдало от морской болезни, что смерть казалась им не худшим исходом.
 И, как выяснилось, все мучения оказались напрасны – когда они прибыли во Францию, французский король отстранил всех английских фрейлин под тем предлогом, что Мэри теперь – французская королева и ей должны служить француженки. Он разрешил ей оставить четырех англичанок, и она почти без колебаний указала на своих юных родственниц, Анну и Елизавету Грей, и двух любимиц, Анну Дакр и младшую сестру Мэри Болейн, Анну.
 В конце ноября Мэри Морлэнд снова появилась при дворе королевы в Гринвиче. У нее даже не осталось новой подружки, так как Мэри Болейн, как она И предсказывала, послали в Бургундию для продолжения образования. И хотя ей была не совсем по вкусу эта маленькая нахалка, Мэри Морлэнд ее недоставало, так как теперь она осталась совсем одна.
 Мэри начала мечтать – почти безнадежно – о браке. Ей минуло уже двадцать два, и давно пора было выйти замуж. Казалось, даже такой старик, как муж принцессы Мэри, и то лучше, чем оставаться старой девой. Однако почему-то ее брат Джек и сводный брат Пол не собирались позаботиться о ней, а другого выхода не было.
 Нестерпимо мерзко дули южные ветры. В декабре королева Екатерина родила мальчика, не прожившего и нескольких минут. Мэри Морлэнд казалось, что никакого выхода из этого положения нет и быть не может, и до скончания века ей предстоит переживать одно и то же.

 Глава 4

 Осенью 1515 года архиепископ Вулси, канцлер Англии, был возведен в сан кардинала. Это было честью для Англии и ее короля, но главное; заслугой самого Вулси, неутомимо действующего на благо папы и постоянно направляющего международную политику Англии так, чтобы расстроить козни врагов папского престола. Хотя король предпочитал видеть в этом исключительно свою заслугу. Понимал ли он, что у этого назначения есть и другие причины, неизвестно, но, во всяком случае, он не преминул посетить празднество, устроенное Вулси в своем лондонском доме в Йорке По случаю повышения.
 Джек, оказавшийся в это время по торговым делам в Лондоне, тоже был в числе приглашенных – Вулси старался поддерживать тесные отношения с купечеством, поэтому пригласил на пир несколько наиболее важных его представителей, а для Джека это торжество стало сбором Морлэндов. Первым, кого он встретил, выйдя после поздравления от Вулси, был его младший брат.
 – А, Эдуард, как поживаешь? – воскликнул он. – Отлично выглядишь, я вижу, ты процветаешь! Как идет твоя новая жизнь?
 Эдуард улыбнулся, поглаживая бархатные отвороты новой рясы. Он понемногу набирал вес, и его лицо утратило вечно ищущее, недовольное выражение – он скорее напоминал кота, запертого в молочной.
 – Спасибо, спасибо, – ответил Эдуард, – у меня просто глаза раскрылись на многие вещи. Я-то всегда думал, что у нас в Морлэнде дело поставлено хорошо, но никому из нас и в голову не приходило, как должны на самом деле обстоять дела в большом поместье. Знаешь, у нас были такие убогие представления о том, что такое роскошь. А здесь, в Йорке, не менее пятисот человек, подумай только, пятисот! На лице Джека было написано удивление:
 – Пятьсот! Но тогда, вероятно, ты не слишком обременен делами!
 Эдуард слегка скривился:
 – Все должно делаться по-настоящему хорошо, как в поместье, так и в церкви. Работы у меня хватает, хотя я выполняю в основном секретарские обязанности. Кардиналу приходится за день просмотреть уйму документов – возьми только одних просителей из простонародья...
 – Тогда ты должен быть доволен, – прервал Джек перечисление всего списка, – что Вулси повезло и он получил, наконец, кардинальскую шапочку.
 – Мы все рады успехам его преосвященства, которые заслужены им нелегким трудом, – сказал Эдуард, тоном давая Джеку понять легкомыслие его скрытой иронии.
 – Ну, Эдуард, не надо так напрягаться. В конце концов, человек остается человеком, как бы высоко он ни взлетел!
 – Не совсем так, – покачал головой Эдуард, – когда человек поднимается так высоко, он становится больше чем просто человек. Ты слишком вольно мыслишь, брат.
 – А ты слишком впечатлителен. Но не будем ссориться, я действительно рад, что ты хорошо устроился. Наконец-то ты оброс жирком, не то что я. Ну, а где наш племянник?
 – Эмиас? Он должен быть... а, ну да. Вон, в зеленой ливрее.
 – Неужели это он? Он сильно вырос за этот год! Скоро догонит отца. А кто этот рыжий парень рядом с ним?
 Эдуард прищурил свои близорукие глаза, чтобы получше рассмотреть спутника Эмиаса:
 – О, да это юный Гарри Перси, сын графа Нортумберленда. Он недавно присоединился к свите Вулси. Я слышал, что они дружны с Эмиасом, потому что оба с севера. Перси, надо сказать, довольно дерзок и нахален, но его обтешут. Эмиас держится его – он вообще-то не слишком легко сходится с людьми, так что рад дружить с еще большим чужаком, чем он сам.
 – Это сын Нортумберленда-то чужак? – удивился Джек. – Сын графа? Никогда бы не подумал...
 – Эти пограничные лорды, – вымолвил Эдуард с бесконечным презрением, – повелители стад, вечно покрытые грязью и пахнущие конюшней. Никакого представления о хороших манерах, и даже жалко, что Эмиас подружился именно с ним. Он и так неловок, а тут еще приходится водиться с конюхами...
 – Гордыня к добру не ведет, Эдуард, – серьезным тоном произнес Джек, – жаль, что ты так презрительно отзываешься о простых людях. Сердце человека важнее его манер и внешности.
 Эдуард поднял брови:
 – Что за чушь ты несешь, брат, разве Господь не одаривает каждого в соответствии со своей милостью? Неужели человек, которого Господь вознаградил, будет выглядеть хуже того, кому суждена неизвестность? Бог судит нас по нашим достоинствам – не будешь же ты убеждать меня, что Он ошибается?
 На этом их интересный теологический диспут прервался, так как фанфары возвестили о прибытии короля, а за ним – и французской королевы с герцогом Саффолком.
 – Ее по-прежнему называют французской королевой? – прошептал Джек Эдуарду, когда бывшая принцесса Мэри присела в реверансе перед королем. Король поднял сестру, холодно поцеловал ее, а затем с большой теплотой приветствовал своего старого друга Брендона.
 – Мне кажется, что король его поощряет, – прошептал Эдуард в ответ. – Он по-прежнему любит Саффолка, хотя и не одобряет их брак.
 Не прошло и трех месяцев с момента заключения брака принцессы, как она в первый день нового, 1515 года оказалась вдовой, и король Генрих начал уже устраивать ее брак с новым королем Франции, Франциском, несмотря на свое обещание предоставить ей свободу выбора во втором браке. В отчаянии она пошла на преступление – тайно вышла замуж за любимого ею Брендона, в то время как должна была находиться в монастыре в Клюни, оплакивая мужа. Во время королевского траура королева не имеет права покидать свои покои или встречаться с кем-либо, кроме прислуги, – это необходимая предосторожность, дабы обеспечить законнорожденность возможного ребенка вдовы в этот период.
 Генрих был в ярости, одно время казалось, что этой парочке придется провести остаток жизни в изгнании. Однако провинившимся удалось, используя в качестве посредника Вулси, испросить королевское прощение, выплатив в качестве штрафа все свое состояние, и в мае им было разрешено вернуться домой, чтобы совершить официальное бракосочетание в Гринвиче, а затем удалиться в ссылку в Саффолк.
 – Она выглядит не менее прекрасной, – заметил Джек, – беременность ей к лицу, и ведь это дитя любви. Смотри, как следит за нею глазами Саффолк.
 – Ее счастье, что она не зачала раньше, – заметил Эдуард, – это могло стоить ей жизни. Король Франциск – это тебе не Луи, как сказал мне мой господин.
 – Близкое родство с королем – не самая приятная вещь на свете, – согласился Джек, – ну, нужно пойти поговорить с Эмиасом и его юным другом. Интересно взглянуть на внука Старого Лиса. По крайней мере, он унаследовал его волосы, если ничего другого.
 – Характер тоже, мне кажется, – добавил Эдуард, – а кто это ищет тебя?
 Джек повернулся, и на его губах расцвела улыбка:
 – Том! Вот те на, что за встреча! Ты приехал с королем? Как ты, как жена?
 – День добрый, Морлэнд. Спасибо, мы оба в порядке, – ответил Болейн, – надеюсь, что и ты. День добрый, мастер Эдуард. Дом кардинала становится просто местом встреч Морлэндов. Не сын ли твоего брата тот мальчик?
 – Он, – подтвердил Джек. – Мы как раз говорили о нем и о его новом друге, сыне графа Нортумберленда. Как видишь, Том, нам, северянам, приходится держаться друг друга, ведь вы, южане, считаете нас невоспитанными.
 Томас Болейн ухмыльнулся, и эту несвойственную его лицу гримасу мог видеть разве что Джек, и то изредка.
 – Уж такие вы есть, Джек. Впрочем, я помню, в Антверпене...
 – Тогда тебе должно быть стыдно – я совсем забыл об этом, как и подобает достойному сыну церкви. Ну, а как твои дети? Господь благословил тебя прекрасным потомством! Они так похожи на свою мать... – несколько завистливо протянул он.
 На лицо Болейна при воспоминании о первой, очаровательной жене набежала тень. Но и второй его брак был по любви, и у него, возможно, имелись иные соображения о Елизавете Болейн, Чем у Джека. Джек тем временем продолжал:
 – Кажется, кто-то из твоих девочек был в свите королевы Франции? Что с ней? Она вернулась с королевой?
 Болейн покачал головой:
 – Неприятная история, – он понизил голос, – но мы выбрались из нее с честью. Анна и три другие девушки, оставленные с принцессой Мэри, были переданы в свиту королевы Клавдии. Во Франции они получат хорошее образование, а королева – добродетельна и набожна, французский же двор – самый блестящий в мире. Я надеюсь, Анна приобретет там должный лоск. Ей это необходимо, чтобы я нашел ей супруга получше.
 – Ну, не думаю, чтобы у тебя были с этим трудности! Насколько я помню, она такая милая девушка... – сказал Джек.
 – Милая, но не слишком красивая. При этом у меня есть план относительно ее. Относительно их всех. О, это прибыла королева, – послышались новые фанфары, – она согласилась ненадолго заехать. – Болейн снова понизил голос. – Она опять беременна и не хотела выезжать, но кардинал потребовал, и ей пришлось согласиться. А вот, кстати, еще один ваш родственничек, Джек, если я не ошибаюсь. Это не твоя сестра?
 – Точно. Эдуард, смотри, наша Мэри! Нужно и с ней переговорить. Как плохо выглядит королева, бедняжка. Есть ли шанс на благополучный исход в этот раз?
 Болейн огляделся вокруг.
 – На эту тему лучше не говорить, Морлэнд. Пойду поздороваюсь с другими знакомыми. Ты отобедаешь с нами, Джек? Давненько мы не были под одной крышей. Приезжай на той неделе? Я снова буду дома в субботу, в Ивере. Может, ты поохотишься со мной?
 – С удовольствием, Том, – ответил Джек, – возьмем с собой твоего парня и покажем ему, как охотятся настоящие мужчины?
 – Неплохая идея. Возьми и ты своего племянника, – Том кивнул в сторону Эмиаса, – за компанию. Неплохо бы им подружиться. Джордж, на мой взгляд, слишком много думает о поэзии. Любовь к борьбе и охоте помогут ему в свое время снискать расположение короля, а соревнование со сверстником разовьет в нем дух соперничества.
 – Посмотрим, что получится, Том. Тогда до субботы.
 Сложная политическая ситуация вынудила Джека остаться в Лондоне на зиму, так что он был в городе, когда в феврале 1561 года в Гринвиче королева родила девочку. В городе царило ликование: девочка была крупной и здоровенькой и, похоже, не собиралась умирать, так что все приверженцы королевы праздновали это счастливое событие, наступившее после стольких неудач.
 Девочку, названную Марией, окрестили с большой помпой, и новость распространилась по стране с быстротой молнии, так что когда Джек на следующий день после пира отправился домой, на каждой остановке его уже осаждали люди, желавшие знать мельчайшие подробности о девочке и обо всем, что с ней связано.
 – Да, да, прекрасный ребенок, – приходилось ему повторять десятки раз, – клянусь, что принцесса – самый прекрасный ребенок, которого мне доводилось видеть, а у меня пятеро своих, так что я могу сравнивать. Да, насколько я могу судить, она очень похожа на короля, и, разумеется, она – вылитая мать. Король и королева не нарадуются на нее, я никогда не видел столь любящих родителей. Король, держа принцессу на руках, прошел мимо всех европейских послов, чтобы те могли убедиться, насколько прелестен ребенок. Это было самое длинное путешествие домой, которое он когда-либо предпринимал, и во время него было выпито много больше, чем обычно, вина и пива и практически не ушло денег, – но по приезде домой ему пришлось повторить все заново.
 – Что ж, – вздохнула Бел, бросая довольный взгляд на копошащихся вокруг нее собственных детей – Кэтрин и Джейн сидели у ее ног, а Джеки и Дикон на коленях, вытаращив глазенки на внушительную фигуру отца, – я так счастлива за них обоих, особенно за бедную королеву. Бог милостив.
 – И это является опровержением всех слухов относительно первого брака королевы, – удовлетворенно заявила Анна, бросая косой взгляд на Пола.
 Пол, стоявший у камина и в очередной раз сравнивавший масштаб потомства Джека со своим собственным, перевел взгляд с единственного оставшегося дома представителя своего семейства – семилетней Маргарет, сидевшей с шитьем рядом с Бел, – на жену и сказал:
 – Вовсе нет, мадам. С чего бы это? Анна сердито поджала губы:
 – Потому что, сэр, считалось, что бездетность – это кара королеве, а на самом деле это не так.
 – Вы просто не поняли, если это вообще доступно вашему пониманию, – язвительно ответил Пол, – в Библии сказано, что близкая степень родства супругов карается отсутствием мужских потомков. Про девочек там ничего не сказано.
 Тут вмешался дядюшка Ричард:
 – Мне кажется, проблема еще не решена. Боюсь, что повторятся беспорядки, которые я видел в молодости. Ничто не истощает страну так сильно, как свара из-за короны. Для Англии было бы лучше, если бы король все-таки оставил королеву, хоть она, может быть, и достойнейшая леди.
 – Как же он может теперь ее оставить, когда у нее ребенок? – возмутилась Бел.
 Джек вздохнул.
 – Хоть у нее и ребенок, но, думаю, дядюшка Ричард прав. Это всего лишь дочь. – В эту минуту он обнимал за талию свою перворожденную, семилетнюю Нанетту, стоявшую, прислонясь к нему щекой. Нанетта была его любимицей, и она тоже любила его, но теперь, хотя его любящая рука лежала на ее талии, она возмутилась:
 – Папа, почему ты сказал: «всего лишь дочь»? Разве от девочек совсем нет пользы?
 – Дорогая моя, – ответил Джек, конечно, дочь – это прекрасная вещь, она как птичка на руке отца, щебечет и делает его счастливым. Но король – не просто отец, он должен иметь сына, чтобы тот унаследовал ему, иначе некому будет править страной и начнутся войны и распри.
 Блестящие голубые глаза Нанетты, которые Джек всегда сравнивал с сапфирами на королевской короне, изумленно смотрели на него:
 – Но, папа, разве принцесса не может управлять страной?
 – Нет, дорогая, девочки не могут управлять – только мальчики.
 – Но папа, почему?
 Джек возвел глаза горе, а Пол издал смешок:
 – Если они еще получат образование, Джек, у тебя будет куча проблем.
 Джек ухмыльнулся:
 – Радостей без проблем не бывает, – ответил он и посадил дочку на колени. – Видишь ли, дорогая, это очень сложная вещь. Тебе в самом деле это интересно? – Нанетта кивнула. – Тогда слушай. Если девочка станет королевой, то она должна будет родить сына, который бы правил после нее, а для этого ей нужно выйти замуж. А если она выйдет замуж, то ее муж будет королем. Ты понимаешь?
 Нанетта кивнула.
 – А теперь подумай, за кого ей выходить замуж? Если за иностранного принца, то тогда иностранный принц станет английским королем, и народу это будет не по вкусу.
 – Значит, ей надо выходить замуж за англичанина, – решительно заявила Нанетта.
 Джек, довольный ее сообразительностью, поцеловал дочку в щеку.
 – Верно. Но тогда каждый захочет стать ее избранником, а тот, кто им станет, приобретет врагов в лице всех отвергнутых, и это приведет к ссорам и распрям, и, рано или поздно...
 – Рано или поздно, – продолжил за него дядюшка Ричард, – восстанет кто-нибудь, имеющий хоть какие-либо права на трон, и начнется война, и королева перестанет быть королевой. Однажды в Англии уже правила королева, и из-за этого страна была растерзана гражданской войной.
 – Королева Мод, – добавил Джек.
 – Поэтому-то больше в Англии нет королев, кроме как жен королей, это не годится, Нанетта. Поэтому-то девочка не может занять трон.
 Нанетта так расстроилась, что Джек решил рассказать ей прямо сейчас новость, которой он хотел сначала поделиться с Бел.
 – Не расстраивайся, моя радость, девочка не может стать королевой, зато есть много других вещей, на которые она способна, и в частности, получить такое же образование, что и мальчики. Вот почему я договорился, что ты поедешь туда, где получишь такое образование, что потом сможешь заниматься всем, чем захочешь.
 – Джек! Ты говорил с ним! – радостно воскликнула Бел.
 – Да, дорогая, и я хотел сказать сначала тебе, – со значением ответил Джек.
 – Папа, это значит, что я должна уехать отсюда? Уехать от тебя? – забеспокоилась Нанетта.
 – Да, моя дорогая. Ты помнишь моего друга сэра Томаса Парра? По крайней мере, слышала о нем?
 Нанетта кивнула – она боялась отвечать вслух, так как в любой момент из ее глаз могли брызнуть слезы, и отец расстроился бы.
 – Так вот, у сэра Томаса и его жены есть маленькая дочка, чуть помладше тебя, ее зовут Кэтрин, она очень умная. Леди Парр решила сама заняться ее образованием, ее дочь будут учить латыни, греческому, французскому, итальянскому и испанскому, математике и теологии, как мальчика. Сэр Томас сообщил мне, что взял еще одну девочку, кузину Кэтрин, по имени Елизавета Беллингем, чтобы она жила вместе с ней и тоже училась всему этому, и он согласился, чтобы ты составила им компанию.
 Джек сделал паузу и с торжественным видом посмотрел на свою старшую дочь, чтобы она прониклась сознанием своего счастья. Нанетта была достаточно большая, чтобы понимать, что ей предлагается что-то очень хорошее, но ее чувства боролись с разумом.
 – А где я буду жить, папа?
 – В замке в Кентдейле. Это красивое место, и климат там очень полезен для девочек.
 – Если только не нагрянут шотландцы, – вполголоса добавил Пол.
 – Прекрасная новость, Джек, – сказала Бел и добавила для Нанетты: – Надеюсь, ты понимаешь, как тебе повезло и какие усилия приложил папа для твоего счастья?
 – Да, мама. Спасибо, папа, – поблагодарила Нанетта.
 Ее глаза блуждали по собравшимся, пока не остановились на лучшей подружке, Маргарет, и комок застрял у нее в горле. Она повернулась к отцу, который, видя, как опасно блестят ее глаза, заключил ее в объятия, и она смогла спрятать лицо на его груди. Уткнувшись в мягкий бархат его камзола, пахнущий привычным папиным запахом, кожей и льном, чувствуя вокруг себя его крепкие руки, Нанетта думала о том, что не может подвести его, что он должен гордиться ею. Но она не могла лгать. Она хотела бы навсегда остаться в крепких объятиях отца, и ей совсем не хотелось думать об образовании, замужестве и прочей чепухе. Девочка всхлипнула и, собрав все силы, взяла себя в руки. Любимое лицо отца было так близко, его глаза казались такими огромными. Откуда-то издалека ей послышался собственный голос:
 – Я изо всех сил постараюсь хорошо учиться, чтобы ты гордился мной, папа!
 И его голос ответил:
 – Вот и хорошо, моя умная девочка!
 Но дрожащие руки отца сказали ей, что его сердце тоже разрывается. Она знала – так устроен мир, сердце и разум часто оказываются не в ладу друг с другом, но не понимала, почему он так устроен. Нанетта принимала его таким, как есть, не понимая его.
 Любимым местом Пола был Попл-хайт, холм на границе болот, возносящий из торфяника свои гранитные валуны, окруженные зеленью мха и золотом лишайников, подобно подводным скалам, обнажающимся при отливе. С одного склона можно было видеть белокаменный город, с другого – узкую ленточку дороги, проложенной еще римлянами. Но главное его преимущество состояло в том, что здесь за милю было видно каждого приближающегося к холму, и именно поэтому Пол привез сюда Урсулу.
 Мох был влажный, поэтому они сидели на плаще Пола, прислонившись спиной к теплому граниту. Лошадь Пола дремала неподалеку, подрагивая во сне и оттопыривая нижнюю губу при выдохе. На солнышке у подножия холма спал Адриан, положив щеку на спину собаки Пола, Джеспера, – они с псом набегались за день. Пол скинул кафтан, оставшись в полурасстегнутой рубашке, а Урсула сняла накрахмаленный чепец и распустила волосы. Ее голова покоилась на его плече, и волосы струились по его смуглой коже, как светлый поток. Они так долго сидели неподвижно, что рядом из норки выползла ящерица и распласталась в пыли, ловя дневное тепло. Пол лениво рассматривал ее поблескивающие чешуйки и бездонные провалы маленьких черных глазок. Его сморило от жары, но он был слишком счастлив для того, чтобы спать – нельзя было тратить впустую драгоценное время. Чтобы взбодрить себя, он позвал:
 – Ты спишь? – Он произнес эти слова так тихо, что ящерица даже не вздрогнула.
 – Нет, – ответила она так же тихо, – я думаю.
 – О чем?
 – Что было бы, если бы мы поженились. – Эта тема была почти что запретной, и, чтобы смягчить ее, Урсула добавила: – Наверно, тогда бы мы не нежились здесь под солнышком.
 Пол повернул голову и поцеловал ее в лоб, и ящерица тут же отскочила к скале, ее раздвоенный язычок мелькал на солнце.
 – Кто знает, – произнес он, – почему бы и нет.
 – Мне бы хотелось, несмотря на этот риск, из-за ребенка. Я иногда думаю, что с ним будет? – Она подтянула ноги и села, обхватив руками колени. Ее тревога как будто передалась ящерице, та исчезла в щели под скалой.
 – Можешь не беспокоиться об этом, – ответил Пол, – я же обещал тебе, что с ним все будет в порядке, я позабочусь о нем. Он выучится какой-нибудь приличной профессии. Неужели ты думаешь, что я хочу вреда собственному сыну? – Урсула смущенно улыбнулась, заглаживая свои слова. Пол в который раз поразился фантастическому оттенку, который придавало ее волосам солнце – никто, даже само солнце или луна, не могли создать его, это был дар Божий. – Во всяком случае, он будет всегда с тобой. Если бы мы поженились, мне пришлось бы отослать его куда-нибудь.
 – Как Эмиаса? – спросила Урсула. – Тебе его не хватает?
 – С ним все в порядке, – уклонился от темы Пол.
 – Поэтому ты и не отсылаешь Маргарет, как Нанетту?
 – Нанетта – это совсем другое дело, – с сожалением промолвил Пол. – По иронии судьбы, она такая умная, и пребывание в доме Парра пойдет ей только на пользу, но девочка так не хотела уезжать. А Маргарет не отличается большим умом и ничего не имела бы против того, чтобы попутешествовать, но нет смысла посылать ее куда-либо. Мне хотелось бы, чтобы Маргарет была его дочкой, а Нанетта – моей.
 Урсула сжала его руку. Ей не нужно было объяснять, кто такой этот «он».
 – А теперь я должен еще быть благодарен ему за помолвку Эмиаса. Я тебе еще не рассказывал? – заметил он ее удивление.
 – Нет, не рассказывал. И кто же эта счастливица?
 – Елизавета Норис, одна из многочисленных родственниц Болейна, какая-то племянница Ховарда, то есть кузина Болейна. Эмиас встретил ее на охоте в Ивере с Джорджем Болейном, Болейн поговорил с ее отцом и со мной, и все было решено.
 – Но это хорошая пара? Ты одобряешь его выбор?
 – Конечно, Норисы – мощный клан и близки ко двору.
 – И? – начала Урсула. Пол слегка поерзал. – Тебе не нравится, что все это опять устроил твой брат? Но, Пол, что такого он сделал? Ховард – такой же твой друг, как и его, и даже больше, мальчик встретил ее без вмешательства Джека, и ее отец считает твою семью достойной его дочери. В чем же тут долг?
 Пол рассмеялся и обнял ее:
 – Медвежонок, ты чересчур проницательна для меня. Ты – как чистый поток, бегущий по скале, а я – мутный кипящий ручей. Бог слишком милостив, я тебя не заслужил. – Пол крепче обнял ее, и теперь, когда ее глаза были так близко, еще сильнее почувствовал ее власть над собой и нежно поцеловал ее. О, как любил он тепло ее губ, аромат ее кожи! Он окунулся в водоворот страсти, как человек ныряет в, прохладный пруд жарким днем. Но она разрушила этот сон, услышав движение проснувшегося ребенка, и отстранилась от него.
 – Уже поздно, – сказала она, взглянув на солнце, – пора возвращаться домой. Мне еще нужно собрать целебных трав на обратном пути, иначе у меня не будет повода для оправдания моей поездки. Кроме того, мне и в самом деле нужны кое-какие травы. Помоги мне причесаться, милый, не могу же я шокировать своими волосами добрых жителей Йорка, я, миссис Арчер, вдова травника, чьих волос никто никогда не видел.
 Пол отвез ее и ребенка, посадив мальчика спереди, а ее за собой, к лесу над Акчемом, который ближе всего находился к городу, куда он мог сопроводить их. Тут он помог ей со сбором трав, а потом отправился в город через другие ворота, пока она добиралась пешком.
 Впоследствии он считал, что только благое провидение заставило его проехать так далеко, до Питергейта, а затем еще и по краю района Шамблс. Обычно он возвращался домой другой дорогой, но вдруг ему пришла в голову фантазия проехать поближе к ее дому, и он, повернув у Питергейта лошадь, тут же наткнулся на хвост огромной толпы, находившейся в каком-то возбуждении. Толпа валила вниз по узкой улочке, к Шамблсу.
 Лошадь фыркнула и попятилась. Он осадил ее и спросил ближайшего горожанина из толпы:
 – Что такое? Что происходит?
 Ему ответили сразу несколько человек, но большинство ответов были нечленораздельны, и только один прилично одетый парень в переднике плотника посоветовал ему:
 – Езжайте-ка вы лучше другой дорогой, мастер. Тут вам не проехать.
 – Что случилось? Почему такая толпа? Что-нибудь стряслось в Шамблсе? – Какая-то слабая догадка забрезжила в его сознании.
 – Церковный совет собирается арестовать ведьму и предать ее суду.
 «Слава Богу! Только и всего, – мелькнуло в голове Пола. – Но Урсуле лучше не попадать в толпу, тем более с ребенком. Ее могут задавить». Он надеялся, что она уже дома, или, увидев толпу, повернула в сторону. Но что там болтает плотник?
 – Но глядя на этих баб, не думаю, что она доберется до суда – они разорвут ее в клочья голыми руками. Так что поворачивайте, мастер, это зрелище не из приятных.
 – Спасибо, парень, я последую твоему совету, – ответил Пол. Тот кивнул и уважительно приложил руку ко лбу:
 – Дурное дело, мастер, и всё эти бабы, эти совы. Даже ведьма имеет право на суд, но эти старые карги наверняка сожгут ее без всякого суда, если доволокут живой хотя бы до рынка. Чем моложе и красивей подозреваемые, тем беспощадней эти старухи.
 Пол уже развернул лошадь, но когда последние слова достигли его слуха, у него от ужаса отвалилась челюсть. Молодая и красивая? Он позвал плотника, но тот уже исчез в толпе. Пол схватил ближайшего человека и заорал на него, требуя имени ведьмы, но тот молча вырвал руку и помчался дальше – его лицо превратилось в звериную маску, и он вряд ли даже осознал, что кто-то задержал его. Пол с ужасом смотрел на эти возбужденные, одержимые жаждой крови лица толпы. Растерзать или сжечь – для них не имело значения, все равно, это было развлечение, это было зрелище, они этого давно ждали.
 Его охватила внезапная слабость. Не может быть, не может быть! В Шамблсе было немало других молодых и красивых женщин, и, тем не менее, он должен попасть туда, обеспечить ее безопасность. Он может обогнуть толпу, проехать через Фоссгейт или по боковым улочкам. И, нахлестывая лошадь, Пол погнал ее вперед, сбивая на землю зазевавшихся людей. Вопли собравшихся усилились и слились в единый клич, набиравший силу с каждым мгновением: «Ведьму сжечь! Ведьму сжечь! Ведьму сжечь!» «Господи, помоги мне!» – взмолился мысленно Пол.
 Он был настолько поглощен и ослеплен этой мыслью, что не слышал, как кто-то зовет его по имени на перекрестке Сэвиоргейт и Фоссгейт, пока крепкая рука не ухватила поводья, и, посмотрев вниз, он не увидел разверстого рта своего кузена, Джона Баттса, орущего что-то, как и все люди вокруг. Он уже занес руку, чтобы свалить этот призрак кулаком, но тут рассудок вовремя вернулся к нему.
 – Слезай! – кричал Джон. – Слезай! Ты не проедешь верхом! Они поймали твою любовницу, если ты хочешь спасти ее, держись меня!
 Пол сполз с лошади и ухватил Джона за руку:
 – Что стряслось?
 Джон потащил его за собой в проулок, который огибал Сен-Кру, быстро объясняя ему на ходу ситуацию.
 – Церковный совет получил жалобу на миссис Арчер, в которой ее обвиняли в колдовстве, и постановил арестовать ее. Когда они двинулись к ней домой, к ним, как обычно, начали присоединяться люди – старые шамблские бабы и другие, так что вскоре образовалась толпа. Когда они схватят ее, то разорвут на клочки. Они уже начали стаскивать хворост на рынок, для костра.
 – Храни нас Иисус – простонал Пол, – но почему? Почему? Что она сделала?
 – Ее не любят, – сурово ответил Джон, – она слишком красива для вдовы. Они считают, что дьявол одарил ее такими волосами для соблазнения людей и что ее травяные лекарства – дьявольские снадобья. Но так думают только старухи – остальным все равно, кто она, им просто нужна охота, а для этого годится любой повод, любое обвинение.
 – Но кто обвинил ее? У нее не было врагов, – простонал Пол. Он споткнулся о булыжник, и Джон подхватил его.
 – Скорей, скорей. Джек отправился за подмогой, чтобы разогнать толпу. Если мы доберемся до дома и защитим вход, мы сможем спасти ее. Даже разъяренная толпа подумает дважды, прежде чем напасть на двух хорошо известных дворян.
 Они выскочили в Шамблс всего в нескольких ярдах от ее дома, прямо в центр орущей толпы. Хотя Пол был выше всех в толпе, даже он не видел происходящего. Вместе с Джоном они начали пробиваться вперед, и их крики терялись в вое толпы. Джону кто-то сильно заехал локтем в лицо, и движение толпы чуть не сбило их с ног.
 И тут, пробившись даже через рев толпы, раздался отчаянный вопль женщины.
 – Слишком поздно, они схватили ее, – пробормотал Джон, держась за окровавленный нос.
 Пол пришел в бешенство, и тут через головы толпы увидел Урсулу, ее охваченное ужасом лицо, обращенное к нему. Ее несли на руках трое сильных мужчин, а к ней тянулись скрюченные пальцы старух, срывая с нее одежду, стремясь добраться до обнаженной плоти; они хотели терзать ее тело, как шакалы тело жертвы. Чепец слетел, и ее волосы, прекрасные серебристые волосы, упали в грязь мостовой. При виде их вой толпы усилился – вот она, дьявольская отметина, этот колдовской платиновый дождь!
 – Урсула! – крикнул Пол и, волоча за собой Джона, с нечеловеческой силой начал прокладывать путь в толпе. Его тоже хватали, но он едва замечал это. В его руке оказался меч, и он вращал им, нанося удары направо и налево, чувствуя зловещее удовольствие при воплях раненых. Старухи с криками расступались, и Пол, наконец, добрался до одного из мужчин, несших Урсулу, – тот отскочил, держась за истекающую кровью руку, остальные тоже разбежались, и только благодаря прыжку вперед Полу удалось подхватить Урсулу и не дать ей упасть.
 Теперь она была в его руках, в полуобморочном состоянии от ужаса. Обхватив и поддерживая ее одной рукой, он прижался спиной к стене дома, вращая меч другой рукой. Рядом с ним, тоже с мечом в руке, стоял Джон, чье лицо превратилось в страшную кровавую маску. Пол ощутил облегчение, почувствовав за собой твердую стену, и Урсула, оправившись, зашевелилась, стараясь самостоятельно встать на мостовую.
 – Назад, все назад, иначе я наделаю из вас достаточно трупов! – орал он.
 Передние попятились, не желая превратиться в мучеников. И дело могло бы обернуться для них плохо просто из-за массы народа, но в это время в конце улицы показалось подкрепление Джека и стало прокладывать себе путь с тыла толпы. Все кончилось очень быстро – кровожадность толпы не простиралась на ее собственную кровь. Вой начал стихать, затем замер, и толпа потихоньку рассеялась.
 И тут наконец, появилась группа представителей церковного совета.
 – Что это значит, сэр? – спросил их предводитель. – Почему вы вмешиваетесь в правосудие?
 – Правосудие? Какое правосудие? – прорычал Пол. – Разве правосудие заключается в том, чтобы отдать невинную женщину на растерзание толпы?
 – Эта женщина обвинена в колдовстве, и мы явились, чтобы арестовать ее и судить. Церковный суд предоставит ей право на правосудие.
 – Вы судили бы ее мертвой, – изрек Пол, – вы не могли арестовать ее против воли этих добрых граждан. – Последние слова он произнес с презрением.
 – Тем не менее, эта женщина должна предстать перед судом, – продолжил предводитель, – вы же, сэр, вмешались в дело правосудия и даже ранили некоторых добрых граждан. Это также будет принято во внимание.
 Теперь к ним присоединился, во главе своей челяди, запыхавшийся Джек, и члены совета занервничали. Их представитель заколебался, но все же продолжил:
 – Я вынужден потребовать от вас выдачи этой женщины, чтобы правосудие свершилось.
 Пол почувствовал, как вздрогнула от страха Урсула, и крепче прижал ее к себе. Он возвышался над клириками, его лицо было мрачно, а зубы белели, оскаленные, как у хищника.
 – Эта женщина невинна. Она известна как вдова травника, продолжающая его дело. Обвинение безосновательно.
 – И, тем не менее, должен состояться допрос...
 – Я могу ответить за нее, – сказал Пол.
 – Я повторяю, сэр...
 – За нее отвечу я! – Он повернулся к выжидающе стоящим остаткам толпы. – И каждый, кто осмелится причинить ей малейший вред, мне ответит. Вы меня знаете – и моих братьев. Клянусь кровью Господней, эта женщина невинна, и также клянусь, что прикончу каждого, кто посмеет просто плюнуть в ее сторону. А теперь расходитесь по домам – сегодня для вас добычи не будет. Убирайтесь!
 Никто не мог выдержать его взгляда. Толпа неохотно рассеялась, и еще более неохотно ретировался совет, оставив перед домом небольшую группу уставших мужчин и женщину в полуобморочном состоянии. Первым нарушил молчание Джон Баттс:
 – Идем, нам нужно присмотреть какое-нибудь убежище, мой дом неподалеку. Давайте отнесем ее туда – на ней кровь, ее нужно перевязать.
 – Урсула? – прошептал испуганно Пол и, отняв от нее руку, увидел, что она в крови.
 Она повернула к нему лицо и прижалась, всхлипывая, к его груди. Кровь текла из дюжины глубоких царапин от грязных когтей старых ведьм. Пол почувствовал внезапную усталость. Однако у него хватило сил, чтобы поднять ее на руки и донести до дома Баттса в Лендале. На углу дома он внезапно вспомнил о мальчике:
 – Где Адриан?
 – Он дома, невредим, – успокоил Джон, – Джек приведет его. Идем, идем, иначе ты упадешь, может, я понесу ее?
 – Нет, – яростно крикнул он, – никто, кроме меня, не прикоснется к ней.
 Как в тумане, Пол продолжал шагать за Джоном, а редкие прохожие отворачивали головы, стыдясь зрелища раненой женщины. Наконец они достигли большой городской усадьбы Баттсов, и их встретила плачущая жена Джона, Люси. Она вместе со служанками освободила наконец Пола от его драгоценной ноши, и они увели Урсулу в женские покои, чтобы позаботиться о ней. Через несколько минут прибыл Джек с Адрианом, который из-за шока не мог ни говорить, ни даже плакать, и ребенка тоже передали на попечение женщин.
 И тут Пол сломался – рухнув на пол у камина, он зарыдал, прижимая к груди окровавленные руки, как будто это была его собственная рана. Джек и Джон обменялись взглядами и предоставили его самому себе, пока он не справился со своей слабостью, и тогда дали ему вина, помогли усесться в кресло и стали успокаивать. Через некоторое время он спросил, глядя на них тусклым взглядом:
 – Кто подал жалобу?
 Братья с ужасом ожидали этого момента. Они снова переглянулись, и Джек, слегка пожав плечами, ответил:
 – Ты уже сам догадался.
 – Анна, – утвердительно прошипел Пол, однако он был еще не в силах поверить в это. – Поэтому-то вы и знали об этом.
 – Да. Она потеряла рассудок. Наверно, она сама не понимала, что делает. Как только она узнала имя женщины, она направилась в церковный совет, а потом пошла в Шамблс. Она плакала...
 – Она здесь? – прервал его Пол, приподнимаясь с кресла, сжав кулаки.
 Джек серьезно посмотрел на него:
 – Сядь, остынь. Нет, ее здесь нет, Бел отвела ее домой.
 Пол снова упал в кресло и уставился в огонь невидящим взглядом.
 – Ты ничего ей не сделаешь, – твердо произнес Джек, – ничего, ты понял?
 Пол медленно поднял на него взгляд, и в его глазах читалась такая боль, такое отчаяние, что Джек мог с трудом перенести его.
 – Я тебе благодарен, – неохотно выдавил Пол, – за то, что ты помог мне. Вам обоим. Не знаю, зачем вы сделали это, но вы спасли ей жизнь. Поэтому спасибо вам. Но почему?
 – Нет, – печально проговорил Джек, – думаю, ты не поймешь. Бедный Пол, твоя жизнь так тяжела, разве нет?
 – Я не нуждаюсь в твоей жалости.
 – Нет, конечно, – ответил Джек, – но ты не примешь и моей любви.

 Глава 5

 Урсуле промыли и перевязали раны, дали вина со снотворным и уложили спать вместе с Адрианом. К ней приставили служанку, которая не должна была ни на минуту отлучаться от нее, и так, спящей, застал ее Пол.
 – Можешь не беспокоиться о ней, – заверил его Джон Баттс, – она побудет у нас несколько дней, пока не окрепнет, а потом...
 – Ей лучше не возвращаться в Шамблс, – добавил Джек, а Джон согласно кивнул:
 – Именно об этом подумал и я – надо что-нибудь приискать для нее. Можно поселить ее у одной из ткачих, и она сможет зарабатывать на жизнь ткачеством или вышивкой. Я бы нашел ей работу в доме, но ситуация слишком деликатная – Анна ведь моя кузина...
 – Я понимаю, – резко сказал Пол, – если нужны деньги...
 – Не беспокойся, я позабочусь о ней, – ответил Джон.
 Несмотря на предупреждение Джека, Пол вернулся домой в Морлэнд с намерением убить Анну за ее проступок. Когда он вошел в дом, его встретила непривычная тишина: такое впечатление, что слуги уснули, и в гостиной никого не было. Только в зимней гостиной он нашел Бел, которая, видимо, ждала его, чтобы утихомирить, однако не выдержала ожидания и заснула прямо на табуретке, привалившись спиной к стене. Ее голова упала на грудь, а рукоделье выпало из рук. Пол сделал Джесперу знак не шуметь и тихо вышел из гостиной. Анна, должно быть, где-то наверху.
 Он поднялся по темной винтовой лестнице, ступая бесшумно по каменным ступеням, вслушиваясь в молчание. Она не спала – она ждала его. Его руки сжались – он возьмет ее за горло и будет давить, пока жизнь не покинет ее тело. Когда он открыл дверь спальни, ему послышался шорох, но комната была пуста, только простыни были наброшены небрежно, как бы второпях. Он прошел к гардеробу и откинул занавесь – она стояла за ней, в ночной рубашке, охватив себя руками и дрожа от страха.
 Увидев его, она вскрикнула. Он схватил ее одной рукой, другой закрыв ей рот, и выволок из ненадежного убежища на середину комнаты. Она сопротивлялась, что-то мыча сквозь его ладонь, но он повернул ее так, чтобы держать перед собой одной рукой, а другой вытащил меч. При блеске металла она начала вопить, мотая головой из стороны в сторону, царапая его ногтями. Проскользнувший за Полом в комнату Джеспер начал повизгивать и тыкаться в него носом. Пол отшвырнул его ударом ноги и велел убираться из комнаты. Собака неохотно повиновалась.
 – А ты, – приказал он Анне, – заткнись. Я не собираюсь убивать тебя мечом – меч создан для мужчин, а ты даже не женщина. – Он отшвырнул его от себя, и тот упал на кровать. «Знамение», – успел подумать он. – Я просто избавляюсь от него, чтобы не искушать себя. Ну, что ты можешь сказать в свое оправдание?
 Он снова повернул ее и теперь держал за плечи на расстоянии вытянутых рук. Ее наконец свободные уста начали извергать поток упреков, просьб, оправданий и почти нечленораздельных воплей. Пол даже не старался вслушиваться в них, смотря на нее, он видел только Урсулу, избитую и окровавленную, но все же пытающуюся стоять на ногах. А это создание было всего лишь пустым местом, пустотой, смесью воздуха, жира и воды, закутанной в тряпки.
 Держа ее одной рукой, он ударил ее по лицу – раз, другой, и пока он бил, голова ее беспомощно моталась из стороны в сторону. Сначала она кричала, а под конец только стонала, нечленораздельно взывая о пощаде. Ее лицо превратилось в маску из слез, пота и крови. В дверях показались слуги. Джеспер зарычал, не зная, кого атаковать – их или хозяина, и Пол, не отпуская Анны, схватил с постели меч и повернулся к ним:
 – Назад, все назад. Убирайтесь вон, закройте дверь! Это вас не касается. И заберите собаку! Дверь закройте!
 Им пришлось повиноваться – поучение жены было неоспоримой прерогативой мужа. Нехотя они попятились и медленно закрыли за собой дверь. Анна обвисла на его руке, не в состоянии держаться на ногах. Лицо у нее опухло от ударов, из носа и рта струилась кровь, один глаз был почти закрыт опухолью от удара, в центре которой осталась ссадина от его кольца с печатью. Слюни и кровь стекали по подбородку и впитывались в ворот ночной рубашки. Его гнев прошел, осталось только отвращение. Пол отпустил ее, и она осела на пол, превратившись в груду тряпья.
 – Мне нужно было бы убить тебя, – холодно произнес он, – но ты этого не стоишь. Кроме того, я должник Джона Баттса, и мне вовсе не нужна кровная месть.
 Груда белья зашевелилась, из нее показались умоляющие руки, и груда поползла к нему, ощупывая руками впереди пол. Невидящие глаза искали его, и это существо что-то бормотало. Он попытался не вслушиваться в слова, но они не могли не проникнуть в его сознание:
 – Только потому, что я любила тебя, я любила тебя, любила тебя...
 Пола замутило, он взял меч и вышел из спальни, закрыв за собой дверь.
 Имя Урсулы так и не было упомянуто в доме. Никаких замечаний не было высказано и по поводу вида Анны на следующий день и в дальнейшем, пока с ее лица не исчезли все следы побоев, за исключением выбитого зуба. После этого Пол спал отдельно от нее и почти не разговаривал. Он вообще стал еще менее разговорчив, общаясь в основном со слугами и арендаторами, с которыми был вежлив, как всегда.
 Хуже всего, по иронии судьбы, было то, что он не мог видеть Урсулу, как обычно, хотя теперь, когда их связь обнаружилась, это должно было бы стать проще. Но он не мог навещать ее в ткацкой мастерской, а где еще они могли встретиться? Только теперь он понял, как сильно зависел от их редких встреч, как он нуждался в разговоре с ней. Помня о своем долге, он только однажды или дважды попытался робко поговорить с Джеком, но это только усиливало напряжение. Его замкнутость не так-то просто было преодолеть. Он был открыт только с Урсулой, а теперь, по-видимому, он потерял и ее. Осталось лишь найти забвение.
 Замок Кентдейл стоял на вершине зеленого холма, господствуя над городом Кендалом и долиной реки Кент. Здесь, в окружении как обычных стен, так и зеленых садов и служб, жить было приятно, и климат был полезный для здоровья – сухой, прохладный, место продувалось ветрами с холмов, на которых время от времени охотились обитатели замка.
 Нанетта была довольна своей жизнью. Их собралось четверо девочек: Кэтрин Парр, Нанетта, Елизавета Беллингем (ей минуло шесть лет) и другая кузина – Кэт Невилл, которой, как и Нанетте, исполнилось восемь. Самая младшая, пятилетняя Парр, была умна не по годам и более развита, чем остальные.
 Вся четверка жила в одной спальне в детской в юго-восточном углу замка. Кровать была широкая, удобная, с мягкими подушками – такой роскоши Нанетта раньше не знала. В холодные зимние ночи, когда ледяной ветер проникал через окна-бойницы, их укрывали огромным меховым пологом. В такие дни утром приходилось разбивать лед в чаше для умывания, но все четверо были прирожденными северянками, и холод не слишком беспокоил их.
 Нанетта быстро подружилась с девочками и вскоре стала верховодить в их играх, возможно, потому, что ей с раннего возраста приходилось управлять кузиной Маргарет. Кэт Невилл была из большой семьи и знала игр больше, чем даже Нанетта, – это была веселая, подвижная девочка, не слишком преуспевавшая в учебе и часто получавшая наказания из-за непослушания, неопрятности или шумливости. Бесс Беллингем, светловолосая и красивая девочка, была тихой и спокойной, как мышка, только и ждущей, чтобы ею поруководили, а умная и сообразительная Кэтрин Парр была сообщницей Нанетты; иногда, впрочем, она чувствовала необходимость приструнить своих товарок, что и делала, благодаря своему авторитету дочки хозяина дома.
 Все четверо вставали в шесть к мессе, служившейся каждый день, за исключением воскресений, в замковой капелле, а по большим праздникам вместе со взрослыми они отправлялись в город – этот порядок был знаком Нанетте еще по Морлэнду. Завтрак подавали в семь, обычно он состоял из хлеба с ветчиной и эля и съедался в полной тишине. «Совсем как в монастыре», – прошептала как-то Кэт на ухо Нанетте и была за это строго наказана. Затем до полудня шли уроки – они изучали греческий, латынь, французский, итальянский. Кэтрин и Нанетта успевали хорошо, Елизавета средне, а Кэт слабо.
 В полдень подавали обед, обычно от пятнадцати до двадцати блюд, а затем начинались уроки музыки: игра на лютне, арфе, скрипке и пение. Днем они охотились, или просто катались верхом, или же у них были еще уроки – на этот раз женские ремесла: вышивание и шитье, или же сочинения и поэзия. Ужинали зимой в пять, а летом в шесть часов, ужин не отличался таким разнообразием, как обед, и после него можно было танцевать, играть или отдыхать до сна в девять часов.
 И над всей их жизнью, уроками, играми, едой и развлечениями, царило бдительное око Мод, леди Парр. Нанетта побаивалась эту хрупкую, стройную женщину, обладавшую неимоверной энергией и сильным характером. В это время ей шел всего двадцать первый год, но Нанетте она казалась образцом, вершиной взрослости. У нее были очень строгие правила и острый, как ледяной зимний ветер, язык. Казалось, она присутствует в каждом уголке замка одновременно, и девочка, решившая, что леди Парр распекает прислугу в большом зале и по этой причине можно расслабиться в классе, очень быстро понимала свою ошибку.
 Кэтрин как огня боялась своей матери, и остальные девочки тоже, так как леди Парр не делала различия между своей дочерью и воспитанницами. Сэр Томас Парр был, по мнению Нанетты, не столь опасен, зато и менее интересен – он казался ей совсем старым, почти одной ногой в могиле. Он часто отсутствовал по делам, в основном в Лондоне, и даже когда он был в замке, девочки видели его нечасто – он не входил в сферу их жизненных интересов. Но когда они все-таки с ним сталкивались, он был мил, добр и немного неуклюж. Он иногда щипал их за щечки и интересовался, как они поживают, а иногда привозил им из Лондона подарки – это и было его главной функцией в их жизни.
 Кроме того, в замке обитал брат Кэтрин, Уильям, но они его тоже редко видели, так как у него была своя часть замка. Нанетта не слишком много думала о нем. Когда они с ним сталкивались, он держался надменно и презрительно, и, кроме того, делал разные гадкие штуки их котятам, а потом еще и смеялся над своими проделками.
 Мирное соперничество Кэтрин и Нанетты сблизило их и заставило подружиться. Кэтрин легко давалась латынь и греческий, а Нанетта опережала ее в музыке и сочинении. Обе ненавидели вышивание, у обеих было живое воображение, они любили рассказывать разные истории и устраивать представления.
 Но приятнее всего было сочинять письма домой, а еще приятнее получать ответы от своего дорогого папочки. Когда эти драгоценные конверты приходили в замок, Нанетта уединялась и читала их одна. Ее любимым укрытием была башня на юго-восточном углу стены, откуда она могла смотреть в далекую синеву и воображать, что видит свой дом. Здесь-то Кэтрин и нашла ее майским днем 1517 года, когда исполнился почти год с ее приезда в Кентдейл.
 – Нанетта, вот ты где, а я-то тебя ищу. Что случилось? – спросила Кэтрин, заметив в глазах Нанетты слезы. Она увидела письмо в руках подруги и пристроилась рядом на коленях. – Что-то случилось у тебя дома, Нан? Неужели что-то стряслось, не дай Бог!
 – Нет, нет, все хорошо, – ответила Нанетта, потом вдруг засмеялась и обняла Кэтрин, хотя ее щеки были мокры от слез, – ничего страшного. Я сама не знаю, почему плачу – я так счастлива, Кэтрин, я еду домой!
 – Домой? – расстроилась Кэтрин, но, как воспитанная девочка, она постаралась скрыть свое огорчение. – Мне казалось, что ты собиралась остаться у нас дольше, но я рада за тебя, хотя буду скучать, когда ты уедешь...
 – Да нет, – ответила Нанетта, – не насовсем домой, просто в гости! Я рада, что ты так меня любишь, что тебе недоставало бы меня, и мне тоже недоставало бы тебя, если бы я уехала насовсем. Но я еду всего на пару месяцев – моя тетя выходит замуж, и вся семья собирается по этому поводу дома.
 – Твоя тетя? Та, что фрейлина у королевы?
 – Она, тетя Мэри. Она ужасно старая, старше твоей мамы, – я вообще удивляюсь, как это она выходит замуж. Папа пишет, что она помолвлена с одним придворным, богатым вдовцом. Он еще старше, чем тетя, то есть он совсем древний.
 – Не хотела бы я выйти замуж за старика, – заявила Кэтрин, слегка поморщившись, – это все равно, что выйти замуж, например, за папу.
 – А я была бы не прочь выйти за папу, – подумав, сказала Нанетта, – но он совсем не такой, как остальные старики. Во всяком случае, выходить замуж за мастера Николаса Кэрю я бы не хотела.
 – Так зовут жениха твоей тети?
 – Да. Они встретились при дворе, разумеется, когда он состоял при короле. Он влюбился в нее с первого взгляда, как пишет папа, хотя я не очень представляю, что эти старики могут понимать в любви? Король и королева дали согласие на их брак, и в июле тетушка Мэри приедет в Морлэнд, чтобы там совершилась брачная церемония. И я, – она вскочила на ноги и пропела последние слова, словно птичка, – поеду домой, домой! Ох, Кэтрин, как я соскучилась по дому, как бы я хотела, чтобы ты поехала со мной, познакомилась с папой, мамой, моими братиками и сестрами – крошками Джеки и Диконом, и малюткой Кэтрин, и Джейн, такими прелестными, как розовые бутончики! Ты бы их всех полюбила, и они тебя тоже.
 – Да, мне хотелось бы поехать, – с завистью сказала Кэтрин, – может быть, когда я вырасту...
 Нанетта посерьезнела, и тут ей в голову пришла простая мысль:
 – Но когда мы вырастем, то будем обе замужем, и если наши мужья не будут друзьями, то мы никогда друг друга не увидим.
 Кэтрин задумалась:
 – Но ведь это ужасно. Лучше бы они были друзьями – ведь наши отцы друзья. Может быть... – и тут ее посетила прекрасная идея, – может быть, нам выйти замуж за братьев и жить вместе, под одной крышей?
 – Или, может, вообще не выходить замуж, – предложила Нанетта, – мы могли бы стать монахинями.
 – Не думаю, чтобы мне захотелось стать монахиней, – протянула Кэтрин задумчиво, – все-таки я бы вышла замуж – моя мама смогла бы это устроить. – И, вспомнив о леди Парр, девочки поняли, что Кэтрин не избежать брака. – Но если я выйду замуж, а ты – нет, Нан, ты будешь жить у меня, как подруга?
 – Конечно, буду! Но думаю, что мне тоже придется выйти замуж – у моего отца слишком много друзей, и он непременно выдаст меня за одного из них.
 – Ну, в любом случае, – сказала Кэтрин, беря Нанетту под руку и направляясь с ней к винтовой лестнице, – мы сможем переписываться о том, что с нами происходит. Это уже кое-что. Расскажи мне поподробней о твоем доме, о твоих братьях и сестрах.
 И так, болтая, подружки начали спускаться по ступеням.
 Ровно через месяц, в жаркий летний день, когда Пол следил за стрижкой овец, ему принесли весть. Полу вовсе не было нужды заниматься наблюдением за стрижкой и вообще за работами на ферме, но он любил это, любил раздеться до пояса и трудиться со своими арендаторами и слугами, потому что здесь он верил в их преданность, в существование связи между ним и ими. И кроме того, в простой физической работе было что-то успокаивающее – он находил в ней забытье.
 Весть принес один из мальчишек, разносивших работникам воду или молоко для утоления жажды и стряхивавших шерсть с мешков и кустов. Этот мальчик был совсем мал, но уже вполне пригоден к роли гонца, только он слишком боялся говорить с Полом-французом, господином всего поместья Морлэнд.
 – Вас хочет видеть дама, – пропищало дитя, дергая Пола за рукав.
 Пол посмотрел вниз и вытер пот со лба тыльной стороной руки – ладони были в жире от шерсти.
 – Дама? Что за дама? Где? – спросил он. Ребенок просто показал пальцем на ближайшую рощу. – Как она выглядит? Что ей нужно? – Но мальчик только пялился на него непонимающими глазенками, и Пол, поняв, что тот слишком юн, чтобы удовлетворить его любопытство, отпустил овцу, которую осматривал. «Эту тоже надо будет снова остричь», – подумал он на ходу, шагая к деревьям. Под их сенью царила прохлада, приятно было оказаться в тени после жаркого дневного солнца.
 Стройная фигурка отделилась от дерева и устремилась к нему, и он раскрыл ей объятия, забыв, какой он грязный и потный после работы.
 – Урсула, как давно мы не виделись! – прошептал он, целуя ее со все возрастающей страстью, однако пытаясь сдержать себя, чтобы не испачкать грязными руками ее льняную одежду. Она жарко ответила на его поцелуй, прижавшись к нему и чувствуя, как его желание растет вместе с ее. Тут она издала полупритворный стон и оттолкнула его:
 – Не здесь, мастер, и не сейчас, не время и не место, – тихо сказала она.
 – Почему ты пришла? – спросил он. – Что-то случилось? – Его глаза уже привыкли к сумраку рощи, и он заметил, что в тени притаилась фигурка Адриана. В свои девять лет мальчик уже вытянулся и стал еще больше походить на Пола. Когда он вырастет, то будет красив, решил Пол.
 – Ничего такого, что не случилось бы за столь долгий срок, – ответила Урсула.
 – Ну, медвежонок, и что же это?
 Она замолчала, собираясь с мыслями, и он разжал объятия, видя, что на этот раз встреча носит официальный характер. Его сердце екнуло – новости были явно плохими.
 – Я не могу так дальше жить, Пол, – объявила она наконец, – я была достойной женой, а потом вдовой. У меня хватало денег и была независимость. Мы виделись не так часто, как хотелось бы, но вполне достаточно. Мальчик уже пошел в школу. И вдруг – вся эта история. – Она содрогнулась при воспоминании о ней. – Это не твоя вина, знаю, но посмотри, что стало со мной – я живу теперь как служанка, у меня нет независимости, нет денег, нет свободы, и я даже не могу видеть тебя.
 – Дорогая...
 – Я знаю, это тоже не твоя вина. Так получилось. Но я так жить не могу. – Она запнулась, и он понял, что она подошла к сути дела. – Есть один человек – приличный мужчина, кожевенник из Уэйкфилда. Он хочет на мне жениться.
 – Но... – Пол не нашелся, что ответить. Почему она рассказывает ему все это? Не может же она всерьез собраться выйти замуж за этого человека?
 – Он хочет на мне жениться и вырастить Адриана как собственного сына – он бездетный вдовец. Он даст мне положение и будет добр ко мне. Мы будем жить в Уэйкфилде, где меня никто не знает, и я снова буду свободна. – Она отвернулась, гладя в пространство. Свобода – понятие относительное. Такой свободной, какой была, она уже не будет. Но приходится выбирать из плохого и худшего.
 – Ты хочешь этого? – спросил Пол, все еще не веря в происходящее. Она ответила, не глядя на него:
 – Я могу поехать к его сестре и быть там до свадьбы. Она приличная женщина.
 – Когда?
 – Я могу уехать завтра, и мы могли бы пожениться первого августа.
 Тут она повернулась к нему, и в ее глазах была мольба – но чего же она хотела от него? Он был слишком потрясен, чтобы догадаться об этом, он знал лишь то, чего хочет он и что ему нужно, чтобы выжить.
 – Урсула, не делай этого. Пожалуйста, не делай. Медвежонок, ты ведь это не всерьез? Ты ведь не собираешься в самом деле бросить меня и выйти замуж за этого кожевенника?
 – Я не могу так жить, Пол, – серьезно ответила она, и вдруг ее прорвало: – Ты должен отпустить меня. Отпусти меня, Пол!
 Он шагнул к ней и заключил ее в объятия, не думая уже о грязных руках. Он сжимал ее, ощущая под ладонями ее стройную фигуру. Пользуясь ее беззащитностью, он стал целовать ее лоб, глаза, губы, чувствуя, как она неохотно, беспомощно отвечает ему.
 – Нет, Урсула, нет. Я не могу. Ты нужна мне. Я не могу жить без тебя, ты знаешь это. Ты это знаешь. Ты не можешь уйти – я не отпускаю тебя.
 – Пол...
 – Все изменится, клянусь тебе. Я придумаю что-нибудь. Может быть, мне удастся избавиться от Анны. Может быть, она умрет. Если нужно, я отравлю ее...
 – Нет!
 – Да. Даже так. Но ты не должна, не должна бросать меня, медвежонок. Ты увидишь, что я могу наделать, если ты будешь говорить об этом.
 Урсула наполовину высвободилась, так что он держал ее только за плечи. Она напряженно смотрела на него:
 – Что ты можешь наделать?
 – По крайней мере, я могу дать тебе независимость. Все опасности позади. И если ничто не поможет, я перееду к тебе, и мы будем жить вместе.
 – И ты откажешься от наследства? Нет, ты этого не сделаешь. Ты не сделаешь этого.
 Пол молчал. Это была правда, и они оба это знали. Тогда она продолжила:
 – Итак, вот что ты мне предлагаешь: если не умрет твоя жена – да сохранит ее Господь! – и она перекрестилась, – то, самое лучшее, я буду жить в неизвестности, а ты будешь тайно навещать меня, когда сможешь, то есть не слишком часто. И ради этого ты хочешь, чтобы я отказалась от единственной возможности получить положение, счастье и свободу.
 Теперь и Пол отчетливо понимал, на что он ее обрекает. Однако именно этого он хотел. Он просил ее именно об этом. Он знал, что иного пути нет.
 – Я не могу отпустить тебя, – тихо произнес Пол. Урсула еще некоторое время смотрела на него, а потом бросила быстрый взгляд назад, на ребенка. Мальчик смотрел на них своими темными глазами, и Пол не знал, что понимает он из их беседы. Урсула снова повернулась к Полу, выражение ее лица было непроницаемо.
 – Я люблю тебя.
 Он понял, что это ответ, и с облегчением снова обнял ее.
 – Дорогая, дорогая, ты не смогла бы оставить меня. Ведь ты бы не бросила меня, правда?
 – Да поможет мне Бог, – сказала Урсула, прижимаясь к его плечу, – я не брошу.
 Лето выдалось жарким и влажным, и чума – самая страшная болезнь, принесенная в Англию наемниками Генриха VII и с тех пор не покидавшая страну, – поразила Лондон и начала растекаться по провинции. Двор переехал в Ричмонд, а затем в Виндзор, и именно оттуда приехала домой Мэри в июле, чтобы приготовиться к свадьбе. Ей было уже двадцать пять, и, хотя девушка еще сохранила красоту, она оставила мысли о замужестве, когда мастер Николас Кэрю попросил ее руки. Ей и в голову не приходило отказаться, и она, скрестив суеверно пальцы, чтобы не получилось никаких задержек, ожидала дня свадьбы. Хотя Мэри и не любила его, но очень уважала и восхищалась им и была рада этому избавлению от позорного прозябания среди королевских фрейлин.
 Кэрю был высоким, стройным и лысеющим мужчиной, добрым и хорошо образованным, богатым и, судя по всему, влюбленным в Мэри. В сорок пять лет он казался еще вполне молодым, чтобы иметь детей, и при этом достаточно старым, чтобы всерьез рассматривать ее как брачного партнера. В общем, это была со всех точек зрения прекрасная партия. Ни Пол, ни Джек не имели никаких возражений против этого брака, а сопровождавший ее в Морлэнд Эдуард был в восторге. Он специально прибыл из Йорка, чтобы забрать ее домой. Эмиас, которого по этому поводу отпустили домой, ехал другой дорогой и должен был встретиться с ними в Хэтфилде. Мэри не была дома уже полтора года и стремилась как можно раньше встретиться с родными.
 – Ты увидишь, как все изменилось, – предупредил ее Эдуард, бывавший дома гораздо чаще. – Полагаю, ты слышала о скандале с любовницей Пола?
 Мэри кивнула:
 – Немного. Как это отвратительно! – Она не стала пояснять, что именно в этом деле кажется ей отвратительным.
 – Так что многое изменилось, – продолжил Эдуард, – и особенно Анна. Кажется, ее здоровье пошатнулось. А Пол почти не бывает дома, целыми днями занимаясь работами по поместью, а оказавшись дома, большую часть времени молчит, если обстоятельства не принуждают его к разговору. Замком управляют Джек и Бел, так что он кажется скорее их домом, чем домом Пола. И дядюшка Ричард больше не приезжает – он не одобряет поведения Пола. Кроме того, у Пола ухудшились отношения с Джоном Баттсом – тот заключил эту женщину в каком-то доме в городе, словно королевскую любовницу, отняв ее у Пола.
 Мэри сделала презрительную гримасу:
 – Ты рассказываешь ужасные вещи!
 – Поверь мне, нам просто повезло, что мы избежали всего этого, – продолжал Эдуард. – Но я думаю, что твоя свадьба все изменит, станет веселее. Эмиас и Нанетта тоже будут рады оказаться дома – ведь это первая свадьба в Морлэнде за последние десять – нет, даже двенадцать лет! Так что ничто не должно ее омрачить.
 И он оказался прав – встреча в Морлэнде была восторженной, и даже Пол не стал ее портить, улыбаясь, как будто был рад видеть Мэри. А изображать радость по поводу приезда собственного сына не было нужды – за время отсутствия Эмиас изменился к лучшему, стал более уверенным в себе, вырос и пополнел, волосы слегка потемнели до цвета спелой пшеницы, а чертами лица он стал напоминать мать. Ясно, что он никогда не догонит отца ни в силе, ни в росте, но все равно это был весьма приятный молодой человек. Несмотря на миловидность, в нем чувствовалась мужественность, и Пол с удовлетворением подумал, что этот мальчик когда-нибудь сможет защитить поместье от посягательств потомков Джека.
 Пол был рад и приезду Нанетты, первенца Джека, – он почему-то всегда испытывал слабость к этой девчушке. Своим умом и цельностью она чем-то напоминала ему Урсулу, и ему казалось иногда, что, будь у них с Урсулой девочка, она была бы похожа на Нанетту. А та, очутившись дома, чувствовала себя на седьмом небе от счастья и носилась по дому, как угорелая, как только попривыкла к старым стенам. Она быстро собрала команду из своих братьев и сестер, старых друзей и подружек, и они снова обошли все любимые местечки.
 Однако через два Дня после приезда Эдуарда и Мэри в переполненные комнаты и спальни проникла другая, молчаливая и незваная гостья, следовавшая за ними из Лондона, – чума. Известия о случаях чумы в Йорке совпали с заболеваниями в самом поместье, и болезнь начала распространяться, как пожар. Вероятно, женщины были более устойчивы к болезни, так как сначала заболели трое слуг и два сына Джека – Джеки и Дикон. Тогда решили отослать подальше девочек, и на четвертый день после приезда Нанетты домой ее рано утром разбудил отец:
 – Что случилось, папа? – спросила она, пораженная мрачным выражением его лица. – Что такое?
 – Пока ничего, моя радость. Вставай-ка побыстрее, одевайся и помоги одеться сестрам. Ты поедешь в Шоуз и останешься там с Илайджей и твоим кузеном Эзикиелом.
 – Это из-за болезни, папа? – спросила Нанетта.
 – Да. Там будет безопаснее – подальше от города и – Джеки и Дикона. Ну, поменьше вопросов и побыстрее собирайся, моя девочка.
 Но она продолжала расспрашивать его:
 – А матушка Кэт? – Джек сделал нетерпеливый жест, и она выскочила из постели. – Почему она не оденет девочек?
 – Она занята твоими братьями. Скорее, дитя мое. Он повернулся к двери, и его пронизала легкая дрожь, он пошатнулся. Сердце Нанетты сжалось от страшной догадки:
 – Папа, с тобой все в порядке?
 Он повернулся к ней, и на его устах была прежняя, успокаивающая улыбка:
 – Разумеется, малышка. Я просто немного устал – я на ногах всю ночь, слишком много слуг заболело.
 Нанетта поверила его словам, так как он никогда не лгал ей раньше, ее всезнающий и всемогущий папа. Но в коридоре, закрыв за собой дверь, он прислонился к стене – его била дрожь, с него градом лил пот. «О Боже, – подумал он, – я тоже подхватил заразу». Его сердце сжалось от страха, он вдруг почувствовал себя таким беззащитным и одиноким, что ему захотелось вернуться в комнату и обнять свою старшую дочь в поисках утешения. Но он понимал, что этого делать нельзя, и как только приступ дрожи прошел, он взял себя в руки и направился к комнате, где матушка Кэт ухаживала за его сыновьями. «Мои мальчики, – подумал он, – только не мои мальчики». Но тут лихорадка пересилила его, и мысли стали путаться.
 Нанетта разбудила Маргарет, и они оделись сами и одели Кэтрин и Джейн, а так как за ними никто не пришел, то они спустились вниз и вышли во двор. Солнце светило сквозь легкие облака, и уже становилось душно. Во дворе никого не оказалось. Оставив Маргарет с малышками, Нанетта пошла искать кого-нибудь из взрослых, но не нашла никого, кроме Эмиаса.
 – А где все? – спросила она его. – Папа сказал, чтобы мы ехали в Шоуз, но кто нас заберет?
 – Я, – ответил Эмиас. Его лицо побледнело, и он слегка дрожал, но держал себя в руках. – Папа велел мне, чтобы я отвез вас к дядюшке Ричарду и остался там с вами.
 – А где твой отец?
 – В часовне, на молитве. Он сказал, что раз мастер Филипп болен, то кто-то же должен молиться.
 – А мастер Филипп тоже болен? – спросила Нанетта, пораженная тем, что священник мог подхватить чуму так же, как обычный верующий.
 – Все больны, – ответил Эмиас, и его глаза заблестели от подступающих слез.
 – Только не мой папа! – твердо заявила Нанетта. Но страх сделал Эмиаса жестоким, и ему хотелось видеть, что другие столь же несчастны, как и он, поэтому он сказал:
 – И твой отец, и твоя мать больны, и дядя Эдуард, и тетя Мэри, и почти все слуги. Здоровы только мои родители.
 – Нет, только не папа, – повторила Нанетта и вдруг вспомнила его внезапный озноб. Ее голос задрожал: – Я пойду к нему!
 – Нельзя, – ухватил ее на бегу за руку Эмиас. – Не будь дурой. – Ему было неловко так говорить, он видел, что по ее щекам текут слезы. Она начала отбиваться от него:
 – Папа! Мама! Пусти меня, я пойду к ним, – рыдала она.
 Для своих девяти лет она была сильной девочкой, но Эмиасу не составило труда удержать ее. Он потянул ее к двери:
 – Тебе нельзя туда, и тебе не разрешили бы взрослые. Ну-ка, поехали в Шоуз. Ты все равно ничего не сможешь сделать. И надо еще забрать остальных. Послушай, вовсе не обязательно, что они умрут, иногда люди поправляются, так что им тоже может стать лучше. Не плачь!
 Нанетта с ненавистью смотрела на него, и слезы вдруг перестали течь из ее глаз. Потом они снова потекли, ее охватил приступ икоты. Папа сказал, что ей надо уехать, значит, она должна ехать. Она послушно пошла к воротам за своим кузеном, все еще державшим на всякий случай ее за руку.
 – Надо самим запрячь лошадей, – произнес он. – Вряд ли мы найдем кого-либо из слуг. – Его голос звучал ободряюще, так как всякое приключение вообще будоражит мальчишек.
 Пол встал с колен и покачнулся – но от усталости, а не от болезни. Он не помнил, когда в последний раз спал – вместе с Анной и оставшимися слугами ему приходилось присматривать за больными, а в остальное время он молился в часовне за больных и умерших. Приходили женщины из деревни и – нехотя и только за большие деньги – обмывали мертвых. Их было слишком много, и за душу каждого в часовне горели свечи: Джеки, Дикон, их мать, Эдуард и шестеро слуг. Бедная невеста Мэри была очень плоха, почти при смерти. И Джек – вот о нем Полу думать не хотелось. Джек не должен умереть, иначе как Полу жить с таким грехом? Он молился до исступления, его колени истерлись. Когда он уже не мог молиться, он встал и прислонился к стене. Его рука уперлась в мраморное надгробие. Пол Взглянул на надпись: «Изабелла Морлэнд, 1437—1469. Покойся в мире». Слишком много мертвых.
 У дверей почудилось движение, и он увидел маленькую темную фигурку в тени.
 – Кто здесь? – устало спросил он. «Наверно, кто-то из слуг пришел сказать об очередной жертве», – подумал он. Но это был не слуга, это был ребенок. – Кто ты?
 Он шагнул вперед, и тень эхом повторила его движение, из тьмы возникли горящие глаза его сына – Адриана.
 – Моя мать больна, – произнес он, – вы должны поехать к ней.
 Его сознание отказывалось воспринимать слова, но тело прореагировало само, и он обнаружил, что быстро направляется к двери, раньше, чем осознал смысл сказанного.
 – Как ты сюда попал? – спросил он.
 – Я бежал, – ответил мальчик.
 – Я возьму лошадь, ты поскачешь со мной. Есть кто-нибудь с ней? Ты вызвал доктора?
 – Нет, – ответил он и с некоторым презрением посмотрел на отца, – в городе, в такое время?
 – Надо что-то с собой взять. Как она? Нет, неважно. Ты можешь оседлать лошадь? – Мальчик кивнул. – Тогда иди и оседлай какую-нибудь, я буду во дворе через несколько минут.
 Мальчик убежал, а Пол пошел в дом собрать какие-нибудь снадобья, которыми пытались лечить чуму. «Пытались и не смогли», – мелькнуло в его сознании. Не помогало ничего, кроме внутренней силы человека. Женщины были менее восприимчивы – и все же Бел умерла. Боже, Боже, пожалуйста, только не Урсула! Он побежал.
 Адриан нашел лучшую лошадь и быстро оседлал ее. Пол не стал тратить время на слова, вскочил в седло и протянул руку мальчику. Адриан ухватился за нее и, опершись ногой о его ботфорт, вскочил в седло за ним. Через секунду они мчались по дороге в город. Дом, в котором ее поселили, был на Прайори-стрит, прямо за церковью Св. Троицы, – внизу жил горшечник и располагалась его мастерская, Урсула жила наверху.
 – Неужели жена горшечника не могла присмотреть за ней? – спросил Пол, соскакивая на землю и цепляя повод за росший неподалеку куст – хотя вряд ли после такой скачки бедное животное решится куда-нибудь уйти.
 – Они сбежали из города, когда появились первые признаки болезни, – ответил мальчик, взбегая по ступеням.
 На вершине лестницы Пол вдруг остановился, и тут самообладание покинуло мальчика:
 – Сэр... моя мать...
 Пол не стал говорить ничего, что могло бы утешить его, а просто взял его за руку, отчего мальчик вдруг почувствовал себя сильнее, и они вошли в комнату.
 И только тут до него по-настоящему дошел смысл происходившего – до сих пор это были только слова. Но здесь – здесь была Урсула, живая, настоящая, она лежала в постели, и ее рубашка и простыни были мокры от пота, лицо пожелтело и блестело. Пол рухнул на колени рядом с ней и повернул ее к себе. Она судорожно билась на постели, но от его прикосновения внезапно успокоилась на секунду и открыла глаза.
 – Урсула, я здесь, – позвал он.
 Глаза ее снова закрылись и она опять принялась кататься из стороны в сторону, издавая легкие стоны в такт движениям.
 Пол сделал для нее все, что мог: искупал и вытер ее, заставил проглотить какие-то лекарства, а потом сел рядом, следя за ее движениями. Он знал, точнее, какая-то часть его сознания говорила ему, что все это бесполезно, но другая, большая часть, которая отвечала за волю к жизни и не могла смириться с поражением, не хотела этому верить. Пол видел, что Урсула слабеет, но уверял себя, что она успокаивается, что лихорадка проходит. Его глаза встретились – над ее телом – с глазами его сына. В них была та же неизмеримая боль.
 Стемнело, казалось, лихорадка и в самом деле прекратилась. Через окно струился прохладный воздух, но ни Пол, ни мальчик не замечали этого, иначе бы сразу закрыли окно – ночная прохлада несла смерть. Но эта прохлада, кажется, оживила ее – она перестала содрогаться и легла на спину, ее глаза открылись. Сначала они блуждали по потолку, затем нашли Пола, и на лице появилось выражение узнавания, некое подобие улыбки.
 – Мне снилось, что ты здесь, – прошептала она. Ее губы пересохли и потрескались, и она старалась облизать их. Пол поспешил дать ей вина, но она не могла пить, так что ему пришлось смочить ее губы пальцами.
 – Это не сон, я тут.
 – Я хотела увидеть тебя еще раз, всего только раз. – На минуту она закрыла глаза, собираясь с духом – речь требовала слишком много усилий. Урсула дышала, как загнанная лошадь. – Позаботься о ребенке, – прошептала она. Она открыла глаза, чтобы заглянуть в его глаза, подчеркивая важность сказанного.
 Пол взял ее руки и прижал к груди:
 – Ты не умрешь, тебе лучше – лихорадка прошла. Ты слышишь, тебе лучше!
 Она чувствовала, что он сам не верит в это – льющиеся из глаз слезы выдавали его.
 – Не покидай меня, пожалуйста, не покидай.
 – Я сказала – я никогда не смогу покинуть тебя. – Снова последовала долгая пауза. – Дорогой...
 – Урсула... – Что такого важного мог сказать он ей сейчас? – Я люблю тебя.
 Да. Это было действительно важно – ее глаза стремились увидеть его сквозь ночную мглу, едва рассеиваемую пламенем свечи. Ее руки были в его руках, но этого было мало – она постаралась приподняться, и он, поняв ее желание, приподнял ее и прижал к груди. Ее отяжелевшая голова лежала на его плече, ее волосы были грязны от пота, но для него она оставалась такой же прекрасной, как всегда. Он крепко прижал ее к себе, как будто этим мог удержать ее в этом мире. Ее щека касалась его щеки, и он почувствовал ее улыбку.
 – Твоя щека такая прохладная, – прошептала она, – и я была счастлива. – У нее хлынули слезы, капая на его грудь. Он не слышал ее последнего слова, только угадал его чем-то большим, чем физический контакт, чем-то таким, чем наделила его любовь. – Пол...
 Она вдруг стала тяжелой, обмякла, и ее тело слабо содрогнулось – жизнь покинула ее. Он уже испытал такое содрогание, когда на его руках после неудачных родов умер ягненок. Он понял его смысл. Он снова положил ее на кровать, пристально вглядываясь в лицо – она не могла покинуть его вот так! Ее лицо оставалось прежним, казалось, что она еще здесь. Он снова прижал ее к себе и стал трясти, словно это могло вернуть ее к жизни.
 Текло время, унося его все дальше и дальше от того момента, когда она покинула его. Она осталась позади, а мир, и он вместе с ним, двигался вперед, и ее тело уже не могло ощутить его прикосновений. Пламя свечи заморгало – нужно было убрать нагар. Он задул свечу и положил ее тело на кровать, потом неуклюже поднялся. Во тьме слышалось только дыхание мальчика. Пол обошел кровать и пошарил во мраке, пока не отыскал его руку:
 – Идем, – сказал он.
 Мальчик сначала слегка упирался, но потом встал и последовал за ним.
 Из-за летней жары тела умерших от чумы приходилось хоронить сразу же, без обычных церемоний, но после того, как эпидемия пошла на спад, была совершена общая месса за упокой душ всех жертв этой заразы. Морлэнд казался тихим и безлюдным, и немногие его жители провожали в последний путь умерших: Джека и Бел, Эдуарда и Мэри, Джеки и Дикона, мастера Филиппа и множество слуг и... да, и Анну. Она погибла от удара, а не от чумы – видимо, сказалось перенапряжение последних дней. Она вообще-то не очень хорошо себя чувствовала после того, как Пол избил ее. Будь жив мастер Филипп, он сказал бы, что смерть была ее благим избавлением.
 Но посторонних плакальщиков хватало – друзья Джека со всей страны приехали отдать ему последний долг. Пол глубоко переживал смерть Джека и был рад этим гостям. Среди них оказалось немало важных персон: сэр Томас Болейн, его сын Джордж, сэр Джон Сен-Мор, известные благородные купцы с запада – лорд Дакр, лорд Боро; граф Эссекс, потомок сестры Йоркского герцога Ричарда, и, разумеется, сэр Томас Парр, приехавший из Лондона, чтобы забрать назад Нанетту.
 Нанетта внешне спокойно встретила известие о смерти родителей, но внутри она глубоко страдала, еще сильнее из-за того, что не хотела показать свое горе. Глядя на нее, Пол радовался, что ее забирают в Кентдейл к подругам и учебе, – будет лучше, если она переживет все это вдалеке от родных мест. Нанетта тоже была рада – этот дом перестал быть ее домом, и она думала о Кентдейле, как пленник о свободе. Она стала почти взрослой – ее любимый папа умер и забрал с собой из этого мира всю любовь. Она была уже не ребенок, и если ей доведется полюбить, то эта любовь будет непростой и нелегкой. Теперь любое счастье для нее будет иметь оттенок печали.
 Накануне отъезда Нанетты вся семья собралась в главном зале, вместе с Томасом Парром и семьей Баттсов – Джоном, Люси, их шестилетним Бартоломью и семилетним Джоном. Тут был и Адриан – после трагедии Пол поселил его снова в Лендале, теперь он должен был жить у Баттсов и посещать школу, пока Пол не приищет ему места ученика или еще что-нибудь подходящее. Мальчик оказался очень смышленым, и Пол подумывал о том, что он неплохо бы смотрелся юристом. Адриан держался в стороне от остальных, как и следовало, учитывая двусмысленность своего положения, и по возможности стремился оказаться в тени. Но если он был на освещенном пространстве, его глаза, горящие как угольки, непрерывно следили за отцом.
 – Итак, Нанетта, завтра ты возвращаешься в Кентдейл, – обратился Пол к бледной девочке в черном. Нанетта вообще представляла собой сочетание только черного и белого – ее волосы темнотой соперничали с ее траурной одеждой, а лицо было бледнее ее белого накрахмаленного чепца. – Ты должна прилежно учиться и упорно трудиться, быть послушной, чтобы стать приличной молодой женщиной. – Нанетта послушно склонила голову, и Пол продолжил более низким тоном: – Через несколько лет тебя уже можно будет выдать замуж. Я полагаю, что твой отец при первой же возможности нашел бы тебе пару. Не опасайся – я исполню за него этот долг. – Он оглядел собравшихся, смотревших на него. – Перед всеми вами я клянусь, что буду отцом детям Джека, и они не будут нуждаться ни в чем. Когда придет время, я обеспечу их надлежащим приданым и найду подходящие пары. Я считаю это своим священным долгом.
 Пол перевел глаза на Нанетту, выжидательно смотревшую на него, и несколько виновато улыбнулся.
 – Верь мне и отныне считай меня своим отцом, – объявил он. – Джек был моим братом, и я позабочусь о тебе и твоих сестрах.
 Она кивнула и, подчиняясь безотчетному импульсу, подошла к нему и обняла, он на мгновение сжал ее в объятиях. В каждом из них жило свое горе, и в этот момент они распознали его друг в друге.
 На следующий день сэр Томас Парр с Нанеттой и слугами ускакал по направлению к Кентдейлу, отбыли и другие гости. Теперь Полу нужно было сделать еще одно дело, прежде чем вернуться к нормальной жизни и привыкать к одиночеству. Урсула не была похоронена на Морлэндском кладбище – даже при всей любви к ней Пол не мог так оскорбить родовую честь. Он похоронил ее в тихом уголке кладбища при Св. Троице и завалил могилу цветами, которые в народе называли медвежьими ушками.
 Но память о ней в доме, хозяйкой которого она могла бы стать, сложись жизнь иначе, должна была остаться. Пол призвал каменщика и дал ему соответствующие инструкции. Удивленный каменщик повиновался – не его дело задавать вопросы, а если к тому же приказывал мастер Пол-француз Морлэнд, он обязан был исполнить приказ. Поэтому в стене часовни, около которой Пол обычно становился на молитву, был вырезан силуэт медведицы – маленький, чтобы не нарушить другие обеты. Но теперь, когда Пол сидел, слушая слова мессы, или был погружен в молитву, его пальцы могли гладить барельеф в стене, как некогда он гладил живую женщину. Больше ничто не могло заполнить образовавшуюся в его душе пустоту.
 Главный зал замка был переполнен, в нем стоял густой запах немытого человеческого тела, так как на заседании манориального суда присутствовали все арендаторы и слуги. Пол относился к своим сеньориальным обязанностям весьма серьезно, в отличие от южан, которые, говорят, уже не придерживались старых феодальных традиций, и сеньориальная система уходила в прошлое. Северяне гордились тем, что поддерживают старый порядок, и даже хвалились хорошими отношениями со своим сеньором.
 Правда, большинство крестьян в Морлэнде были свободными – в поместье осталось только двое настоящих крепостных, два старика-брата, жившие в хижине на краю выпаса. Они никогда не были женаты, и соседи считали их немного... простоватыми, крестьяне их называли «аборигенами». Никто не знал, сколько им лет, никто не помнил их родителей, они стали просто частью пейзажа.
 Большинство крестьян были добровольными арендаторами и испольщиками, и было даже несколько контрактников, обрабатывавших полоски земли в Шоузе и Уотермиле, появившихся совсем недавно, так как эти части имения управлялись по-современному. Остальные крестьяне не любили и презирали их за то, что их арендная плата была фиксированной и не могла повышаться, они были как бы привилегированным сословием, чуть ли не иностранцами, плодами южных веяний, чужаками. Это враждебное отношение заставляло их держаться вместе, что, в свою очередь, еще более отделяло их от остальных.
 Пол начал с финансовых тяжб, так как ему всегда хотелось пораньше освободиться от денежных проблем, прежде чем приступать к чему-то более серьезному, что могло бы затронуть независимость этих йоркширцев и вызвать их гнев. Были собраны налоги и рента, мельничный сбор, плата за освобождение от барщины, которое Пол давал время от времени, хотя и не слишком часто, брачные и похоронные сборы, плата за использование незанятой земли. Как всегда, арендаторы стали обмениваться этими наделами, так как становилось все более модным соединять их в один большой участок, который можно было обрабатывать сразу, не бегая туда-сюда несколько миль. Пол ничего не имел против взаимных уступок наделов, так как при этом взимался налог, уплачиваемый ему. Сколько бы наделов ни было у одного человека, все равно то, Что ему сеять и обрабатывать, определялось на зимнем заседании суда, так что Полу пока до этого не было дела.
 После того как с финансами было покончено и деньги собраны и спрятаны в казну управляющим, настало время для выслушивания ссор, дрязг и жалоб, но сначала Пол решил сделать одно приятное объявление. Он положил руку на плечо сидевшего рядом и слушавшего разбор дел – когда-нибудь ему самому придется заниматься этим – Эмиаса и объявил:
 – Друзья, все вы знаете моего сына Эмиаса. – Последовал шепоток одобрения и согласия – все они знали хозяйского сына Эмиаса, недавно вернувшегося от двора великого кардинала Вулси, и гордились им. Отлично сложенный золотоволосый красивый парень выглядел и вел себя как настоящий дворянин. – Я счастлив сообщить вам, что мой сын уже два года как помолвлен, а теперь собирается вступить в брак с юной леди – миссис Елизаветой Норис, племянницей герцога Норфолка, отдаленной родственницей нашего повелителя, короля Англии.
 Толпа разразилась приветственными воплями и криками радости.
 – А потому мне доставит удовольствие, мои преданные подданные, пригласить вас вместе с вашими домочадцами к себе, на брачный пир, где будет вдосталь эля, мяса и всяких сладостей, танцы на лугу и прочие развлечения. Все вы приглашаетесь на этот пир.
 – Благословит вас Господь, мастер! – воскликнул стоявший неподалеку старик. – И молодого мастера тоже!
 Эмиас улыбнулся, ему было приятно это восхищение толпы. Пол тоже довольно кивнул: конечно, ему никогда не снискать такой любви, как Джеку, но за последние два года его отношения с крестьянами улучшились. Он никогда не был запанибрата с крестьянами, но теперь крестьяне, всегда уважавшие его как справедливого господина, начали отмечать появившуюся мягкость, он стал более доступен и склонен к мужской дружбе, чего раньше за ним не замечали. Многие из них считали, что он должен жениться снова, поскольку, как бы замечателен ни был мастер Эмиас, негоже наследству столь богатого господина «висеть» только на такой тонкой ниточке, как единственный сын (конечно, была еще и дочь, прелестная мисс Маргарет, и еще дитя любви, проживающее у Баттсов, о котором им не следовало знать). Им приходила на ум аналогия с королем, у которого была всего одна дочь, так как после ее рождения у бедной королевы случился еще один выкидыш и мертворожденный. Но хозяин поместья не подавал никаких поводов говорить о близкой свадьбе, и в детской жили только три девочки – Маргарет, Кэтрин и Джейн.
 После этого объявления Пол приступил к разбору местных дел, выслушивал требования, фиксировал рождения и смерти, одобрял браки и улаживал споры – особенно много было последних, так как йоркширцы слыли упрямцами и спорщиками. То один крестьянин требовал от другого возмещения убытков, то женщина жаловалась на соседку, укравшую у нее кур, то одна семья обвиняла другую в порче источника для питьевой воды. Одного пришлось наказать за браконьерство, другую – за непосещение церкви в воскресенье (это, конечно, скорее дело самой церкви, но часто такие поступки разбирались и феодалами, более заинтересованными в поведении своих крестьян), еще пришлось наказать одну семью за то, что они подбросили новорожденного младенца соседям.
 Пол терпеливо и внимательно выслушивал эти сбивчивые и невнятные обвинения и оправдания, и в целом люди остались довольны его судом. Эмиас скучал, он весь извертелся на стуле, поэтому, когда суд был закрыт и все разошлись, Полу пришлось строго выговорить ему за это.
 – Нельзя относиться легкомысленно К их ссорам, сын. Если они не будут видеть в тебе источник правосудия, они будут не так преданы тебе. Они не придут к тебе просить защиты, если будут считать тебя легкомысленным, невнимательным и поспешным в решениях. Помни, они – твои подданные, и ты имеешь перед ними обязательства, как и они перед тобой. – Он вспомнил слова дядюшки Ричарда о королевском долге, произнесенные как-то за семейным обедом, и был доволен, когда Эмиас в ответ спросил его:
 – Мои подданные? Ты говоришь так, словно я буду их королем.
 – И ты им будешь, в некотором смысле. Отношения между господином и его крестьянами сродни отношениям между королем и его подданными. На этом стоит весь наш мир – если эти отношения разрушатся, то нарушатся и отношения короля и народа, и в один прекрасный день весь этот мир рухнет. Ты должен быть справедливым королем и слугой своего народа, Эмиас.
 – Да, папа, – ответил юноша, думая про себя: «Если бы я был королем, то я бы заставил их служить мне и подчиняться, иначе бы они живо узнали тяжесть моего гнева».
 Они уже выходили из зала, направляясь к управляющему, как вдруг во дворе послышался стук копыт, и слуга объявил о прибытии Джона Баттса.
 – Бог в помощь, кузен, – приветствовал вошедший Пола, стягивая на ходу перчатки для верховой езды. Перед ним бежали его собаки, рыча на морлэндских псов, сгрудившихся у камина, и окружая принявшего боевую стойку Джеспера, не отступившего, как и полагается вожаку, со своего поста.
 – Приветствую тебя, Джон, – ответил Пол, шагая ему навстречу с протянутой рукой. – Не знал, что ты уже вернулся из Лондона.
 – Я только что с южного тракта и даже не заезжал домой, решил, что раз уж я проезжаю мимо, надо навестить тебя. Как домашние? Эмиас, ты отлично выглядишь. Как девочки?
 – Все здоровы, спасибо. Эмиас, ступай принеси нам вина и скажи там на кухне, чтобы они приготовили поесть.
 – Порцию эля, чтобы промочить горло, вот и все. Мне нужно сразу отправляться домой.
 Пол кивнул Эмиасу, и тот отправился искать дворецкого. Юноша делал это с показным радушием, но про себя подумал, что, как наследник Морлэнда, он более важная персона, чем этот Джон Баттс, и не должен был бы обслуживать его. Эмиас любил быть в центре внимания.
 – Ну, кузен, что новенького в Лондоне? – спросил Пол Джона, когда Эмиас удалился.
 Мужчины отошли к камину и там встали друг против друга, прислонившись к каминному дымоходу. Они были полной противоположностью друг друга: Баттс – низенький, худой и светловолосый человечек с острым носом, одетый в кожаные ботфорты, меховые бриджи и кожаный жилет поверх пропотевшей за время скачки рубашки, а Пол – красивый, черноволосый гигант в роскошном фиолетовом бархатном кафтане, сквозь разрезы в рукавах виднелась великолепная льняная сорочка, костюм был оторочен волчьим мехом, а на длинных черных кудрях лежала фиолетовая шапочка с серыми перьями. Джон Баттс, конечно, при соответствующем случае мог одеться не хуже Пола – но и тогда он выглядел рядом с высоким кузеном как чертополох рядом с цветущей розой.
 – Важные новости, – коротко сказал Джон, – у короля родился сын.
 – Что?! – поразился Пол, но в ту же секунду понял, что имел в виду Джон.
 – Конечно, сын от его любовницы, Елизаветы Блант. Король назвал его Генри Фицрой, мальчик большой, здоровый и вылитый царственный папаша. Король вне себя от счастья.
 Мужчины обменялись взглядами: хотя они ничего не сказали вслух, они оба прекрасно понимали значение события – это явилось наконец доказательством того, что именно королева не способна подарить короне наследника. Теперь вина полностью ложилась на нее. Король доказал, что он способен зачать сына, что он способен обеспечить королевство потомками мужского пола. Что могло случиться с женой, которая не смогла исполнить свой долг?
 – Бедняжка, – наконец промолвил Пол.
 Джон Баттс поднял брови – он не предполагал, что его кузен способен на выражение такого сочувствия, и это Пол, который загнал свою жену в могилу как раз по этой причине.
 – Бедняжка? – переспросил он. – В каком смысле?
 – Все эти выкидыши и мертворожденные, – уточнил Пол, думая о мучениях Урсулы – теперь беды всех женщин были для него на одно лицо.
 – Прибереги свое сочувствие для короля, – кратко посоветовал ему Джон.
 – Он в нем не нуждается, – ответил Пол, – он еще молод, в двадцать восемь лет перед ним впереди вся жизнь. У него будет еще куча детей.
 Баттс пожал плечами.
 – Королеве далеко за тридцать, и ее здоровье подорвано. Сомневаюсь, что она сможет зачать еще раз. Положение не из легких. И говорят, что король перенес свое внимание от старой любовницы к новой, возможно, чтобы еще раз убедиться в своих способностях.
 – Новая любовница? Блант получила отставку?
 – Она выполнила свою роль. А эта новая – хорошенькая, только что прибыла от бургундского двора и готова для развлечений. Кто же может осудить его светлость?
 – И как ее зовут? – полюбопытствовал Пол. Джон слегка ухмыльнулся:
 – Ну, конечно... такие вещи трудно сохранить в тайне, особенно когда ее отцу не терпится преуспеть при дворе. А Болейн не из тех, кто упускает такие случаи.
 – Это дочь Болейна?! – поразился Пол.
 – Старшая, Мэри, – этакая штучка, и при этом примерная дочь.
 – Это ведь она дружила с Мэри при дворе? Мне кажется, наша Мэри что-то говорила об этом.
 – Верно. Теперь, если она девочка не промах, все получат свой кусок пирога – Джордж теплое местечко при дворе, а Томас – отличную пенсию. Возможно, и тебе кое-что перепадет – Эмиас дружен с Джорджем, да и ты хорошо знаком с Томасом.
 Пол внезапно рассмеялся:
 – Ну уж нет, Джон, он скорее твой друг, пусть тебе и будет прибыль – ведь у тебя два сына. Эмиас приобрел лоск при дворе и стал достаточно взрослым, чтобы занять свое место в замке. Я не могу с ним расстаться.
 – Но у тебя есть второй сын, – серьезно возразил Джон, – или ты забыл? Адриану одиннадцать, через год он сможет стать придворным – и почему бы не при королевском дворе?
 – Ну, так высоко мы не метим, пусть лучше выучится какому-нибудь приличному ремеслу, с него хватит.
 Джон с любопытством посмотрел на него;
 – А мне казалось, что у тебя были на него другие планы, он вполне приличный и умный парень и может далеко пойти, а учитывая, как ты относился к его матери...
 Пол взглянул на него так, что Джон понял, что эту тему лучше не развивать. Вместо этого он сказал:
 – В любом случае, ты мог бы больше им заниматься. Бери его на охоту, поговори с ним. Ты ведь его практически не знаешь.
 Пол пожал плечами и отвернулся. Джон понял, что пока рано говорить об этом, и сменил тему:
 – Поговорим о более важных делах, кузен.
 – А именно? – лениво поинтересовался Пол.
 – О кораблях, – произнес Джон и с удивлением заметил, как оживился при этих словах Пол. Тут появился Эмиас с дворецким, несущим эль для Баттса, и тоже навострил уши: отец и сын любили корабли, особенно Эмиас, который в детстве проводил много времени у дяди Баттса и постоянно сбегал на верфи в Кингс-стэйт, чтобы посмотреть на приходящие и уходящие суда.
 – Что такое с кораблями, кузен? Вот на эту тему я поговорил бы охотнее. Не останешься ли ты на обед, чтобы мы могли не торопясь пообщаться? Тебя ждут дома?
 Вздохнув и улыбнувшись, Джон согласился. Он знал, что если они заведут разговор о кораблях, то все равно скоро не расстанутся.
 – Мне кажется, нам пришло время купить корабль, чем платить за перевозку судовладельцам, – начал Джон, когда они уселись у камина с кружками эля. – У нас хватит капитала, и это позволит товарам обращаться быстрее, не лежать на складах в ожидании чужих судов. Я слышал, что тут есть на продажу одно судно, и если договоримся о цене, то я не вижу причин, почему бы нам его не приобрести.
 – Что за судно? – спросил Пол с жадным интересом.
 – На самом деле есть даже два корабля, принадлежащих одному левантийскому купцу, умершему на прошлой неделе. Его наследник не желает продолжать семейное дело – он купил имение и теперь хочет стоять на твердой земле, а не на палубе, где тебя отделяет от воды всего три доски. Так что он продает их оба. Они стоят в Халле, где и были построены.
 – Какие суда? – вступил в разговор Эмиас.
 – «Мария-Элеонора» и «Мария Флауэр». Отличные суда, построены два года назад, целехонькие и надежные. Я бы купил «Марию Флауэр» – она повместительнее и больше подходит нам, «Мария-Элеонора» – это клипер, она хорошо известна в Средиземном море, где возила легкие дорогие грузы.
 Пол задумался.
 – «Мария-Элеонора» звучит приятнее – ведь так звали нашу прабабушку. Кузен, а нельзя ли купить оба судна?
 – Оба?
 – Да, у меня есть порядочный запас золота, наверняка хватит для такого дела. Кроме того, «Мария Флауэр» может возить наши грузы, а «Мария-Элеонора» – продолжать свою работу в Средиземном море, раз у ее команды есть опыт.
 Джон Баттс задумался. Возбужденный происходящим, Эмиас переводил восторженный взгляд с одного на другого.
 – Надо подумать, – произнес наконец Джон. – Почему бы нам не расшириться? Кроме того, мне кажется, Илайджа не прочь войти в долю...
 – Илайджа мог бы стать капитаном, – улыбнулся Пол. – С тех пор как он путешествовал с мастером Четвиндом, у него просто страсть к соленой воде. Он будет не прочь снова поплавать – не думаю, что ему нравится жить на суше.
 – Папа, а можно и я попробую? – спросил Эмиас, который больше не мог сдержаться. – Я был бы неплохим капитаном, а пока я находился при кардинале, я научился разбираться в специях и шелке и работать с торговцами.
 – Сын мой, – начал Пол, и вдруг его озарила мысль: – Может быть, я разрешу тебе один раз сплавать, но не забывай, твое место – здесь. Ты – наследник Морлэнда и должен всегда быть готов, когда настанет срок занять это место.
 Это был хороший компромисс: одно путешествие, а там – посмотрим. Эмиас знал, когда нужно остановиться, чтобы не доводить дело до отказа, а его глаза горели мечтой об океане.

 Глава 7

 Зимой 1521 года Англия снова ввязалась в войну с Францией – и это всего через год после дружеской встречи Генриха Английского и Франциска Французского, встречи, которую даже называли встречей на «парчовом поле», так как эта ткань преобладала не только в одежде, но даже палатки были сделаны из нее. Одним из последствий объявления военных действий явилось возвращение в Англию последних четырех английских фрейлин, оставшихся при королеве Клавдии, – Анны, сестры королевской любовницы Мэри Болейн, Анны, дочери лорда Дакра, и двух дочерей Грея – Анны и Елизаветы – родственниц короля. Все четверо легко нашли себе места при королеве, а лорд Дакр воспользовался своим влиянием при дворе, чтобы обеспечить место фрейлины для младшей дочери Пола, Маргарет, которой исполнилось уже четырнадцать лет.
 Маргарет была счастлива – она скучала дома, несмотря на прелести охоты и верховых поездок, а также руководство двумя кузинами. Поездка ко двору обещала новые платья, новые приключения, новых друзей, славу и престиж должности фрейлины самой английской королевы, а кроме того, надежду на выгодный брак. В свои четырнадцать лет она уже задумывалась о браке.
 Фрейлин распределяли по сменам, а так как отцы Анны Болейн, Анны Дакр и Маргарет дружили, то их и определили в одну смену. Девочки спали в длинной спальне, втроем в одной кровати, и, если у них не было своих дел, вместе ели за одним столиком в большом зале. Каждой девушке полагалась одна служанка и одна собачка, а если у нее был достаточно высокий титул – место на конюшне для одной лошади. Кормили их щедро, хотя пища была простой: на завтрак ветчина, хлеб и галлон эля, на обед – ветчина, баранина, эль и вино. По постным дням подавали угрей и камбалу, впрочем, иногда девушкам доставались и жареные голуби и дичь – молодые придворные всегда были рады обменять благосклонность девушек на «анонимные» охотничьи трофеи. Ну и, конечно, не следует забывать о банкетах и вечерах, на которые они должны непременно являться.
 Обязанности у девушек были не слишком обременительными и заключались в основном в сопровождении королевы и выполнении мелких поручений: сходить за книгой или тканью, выгулять собачку, покормить ручную обезьянку королевы. Если у девушки был красивый голос, ее могли попросить спеть или почитать стихи, если она умела играть на музыкальных инструментах, то сыграть на клавесине, а в остальном требовалось только присутствие. Это означало, что приходилось много сидеть за шитьем – королева была очень ревностна в исполнении своего христианского долга, обеспечении бедняков рубашками, – а также часто посещать церковь, так как королева отличалась набожностью, поэтому весь ее двор выслушивал мессу дважды в день, а по праздникам – четыре и пять раз за день.
 Королева, в роскошных черных костюмах, с величественной прической и с бриллиантовыми украшениями, казалась Маргарет великолепной. Даже когда она узнала ее поближе и поняла, что за роскошным фасадом скрывается стареющая, не слишком умная и больная женщина, все же Маргарет испытывала по отношению к ней чувство благоговения. Королева была такой доброй и такой величественной! Она никогда не забывала этикет и не отклонялась от церемониала – все должно было совершаться в соответствии с установленными правилами, и горе девушке, что-то упустившей из виду! Да, королева Екатерина была настоящей леди, и это признавал сам король.
 Король часто посещал покои королевы, и если для неискушенной девушки королева казалась величественной, то уж король вообще представлялся небожителем! Уже его габариты внушали почтение – он был так высок и так широк! – и этот эффект простого физического присутствия усиливался его великолепными одеждами – кафтанами с накладными плечами, просторными меховыми мантиями, усеянными драгоценными камнями, которые, казалось, были повсюду – на пальцах, шее, они были вшиты в роскошные ткани, в головной убор и обувь. Кроме того, в его присутствии – присутствии помазанника Божия – следовало выполнять множество церемониалов: нельзя говорить, садиться, поворачиваться к королю спиной, а если вы встречали его чисто случайно – например, в коридоре, – следовало присесть до земли в книксене и не отрывать глаз от пола, пока вы не будете уверены, что король прошел мимо вас.
 Маргарет побаивалась короля, но ей доставляло удовольствие видеть, как нежно он относится к королеве. Он называл ее Кэт, а она его – Генри (это почти самоубийственная смелость – называть короля по имени!). Когда появлялся король, у королевы поднималось настроение, и всякий, кто видел ее некоторое время назад, когда она была одна, со своими фрейлинами, поразился бы ее веселости теперь. Король обращался с ней без всяких церемоний, он мог сидеть на стуле, положив свои перегруженные кольцами руки на колени, и болтать с ней, советоваться или обсуждать дела королевства.
 Когда в покоях королевы появлялся король, обычно посылали и за принцессой, и наступало волшебное время, когда родители разговаривали с шестилетней Марией, слушали ее игру на клавесине и пение. Король предпочитал говорить с ней на латыни и просил ее станцевать. Король и королева обожали принцессу Марию и очень гордились ею, как и любые другие родители на их месте, – она была такой прелестной девочкой, рыжеволосой и сероглазой, такой умной и сообразительной, такой прилежной. Мария росла веселой, она любила петь и танцевать, и когда король посылал за ней, покои королевы оглашались раскатами его смеха и хихиканьем принцессы.
 Но молодые фрейлины все-таки больше радовались его уходу, так как в его присутствии приходилось все время быть начеку, чтобы не нарушить какое-нибудь правило этикета. Даже Анна Болейн, служившая уже восемь лет при разных дворах (и казавшаяся Маргарет двадцатилетней старухой) и к тому же – сестра королевской любовницы, немела и нервничала, как все остальные, когда в комнате появлялся блестящий гигант, а имевшая столь же долгий опыт службы Анна Дакр едва не упала в обморок, когда король однажды заговорил с ней, хотя он всего-то попросил ее принести книгу с другого конца комнаты.
 Гораздо важнее и интереснее было посещение их покоев молодыми кавалерами из свиты короля, что происходило не только во время визитов их господина. Этим юношам тоже не приходилось напрягаться во время службы, и рой юных хорошеньких девушек привлекал их не меньше, чем сливовое варенье. Однако фрейлины постарше всегда проявляли бдительность и доносили королеве о всяком, с их точки зрения, недолжном поведении, а получить реприманд от королевы считалось делом позорным. Не меньше молодых людей, чем в королевской свите, служило и в свите кардинала, почти ежедневно посещавшего короля, так что часто было трудно разобрать, кто из присутствующих был из свиты короля, а кто – кардинала.
 Маргарет всего неделю побыла в звании фрейлины, как к ней обратился молодой, хорошо одетый и очень красивый свитский, вежливо поклонившийся и назвавший ее по имени. Маргарет машинально присела в книксене, и тут же ее глаза расширились от удивления при виде рыжего, веснушчатого и мускулистого юноши.
 – Ну же, мисс Маргарет, разве вы меня не узнаете? – спросил он, приятно улыбаясь. Понимая, что она находится под прицелом множества глаз, не только старых дам, но и ее завистливых сверстниц, Маргарет только глупо Вспыхнула от смущения и отрицательно покачала головой. – Должен признаться, прошло много лет с нашей первой встречи, но я все же хорошо помню вас, так как вы – сестра моего некогда лучшего друга.
 Теперь она признала его.
 – Сэр... лорд... – начала заикаться Маргарет, – мастер Перси, не так ли? Ваш отец – лорд Нортумберленд…
 – Гарри Перси, к вашим услугам, – представился он, отвесив ей другой поклон, и Маргарет поняла, что над ней подтрунивают, но дружески. Оказаться знакомой сына герцога Нортумберленда, который в свое время тоже станет герцогом, было большой честью. Понимая, что ее поедают глазами подружки по смене, две Анны, Маргарет попятилась и постаралась отвести своего визави в сторону, чтобы их беседа осталась втайне от них.
 – Действительно, мы не виделись столько лет, сэр, – ответила она, обретая присутствие духа, – и это так невежливо с моей стороны – столь долго вспоминать ваше имя...
 Гарри Перси разыграл удивление:
 – Как, мисс Маргарет, вы так мало пробыли при дворе и уже так хорошо усвоили манеры придворной! Но расскажите мне, как поживает ваш брат, мой добрый друг? Мы так весело проводили время, когда вместе служили у кардинала! Он часто защищал меня от нападок других парней, за что я чрезвычайно благодарен ему.
 – Эмиас в добром здравии... и его семья тоже, – ответила Маргарет.
 – Да, я слышал о его женитьбе – кажется, на миссис Норис? Ее кузен Хэл тоже при дворе, в свите короля, – вы с ним знакомы?
 Маргарет отрицательно покачала головой:
 – Я не так давно при дворе, сэр, и едва стала различать лица придворных.
 Перси рассмеялся:
 – Скоро вы с ним познакомитесь, обещаю вам. Это умнейший и изящнейший джентльмен при особе короля, и в него безумно влюблены все придворные леди. Я гарантирую, что не позже чем через месяц вы тоже будете влюблены в него. Но расскажите мне что-нибудь еще об Эмиасе – он счастлив в браке?
 – Я полагаю, что да, – ответила Маргарет, не совсем понимая смысл вопроса – что, собственно, он имеет в виду под брачным счастьем? – У него уже двое сыновей, Роберту два года, а Эдуард родился только в этом марте.
 – О, мой друг Эмиас уже отец двоих детей! – расхохотался Перси. – Трудно поверить! – Внезапно он снова посерьезнел. – И я ведь тоже собираюсь жениться.
 – Когда же? – заинтересовалась Маргарет – вопросы брака были для нее жгучими.
 – Дата еще не определена. Между моим отцом и лордом Шрусбери уже давно был заключен договор, что я женюсь на его дочери Мэри, Мэри Толбот, – закончил он холодно и с явным отвращением в голосе. И только Маргарет попыталась выяснить получше, что же так раздражает его в перспективе столь выгодного на первый взгляд брака, как их прервал хорошо знакомый ей низкий голос, с легким иностранным акцентом.
 – За вами следят, – сказала Анна Болейн, – миссис Ретклифф не сводит с вас глаз и будет недовольна, если вы продолжите болтать в уголке. Позвольте уж мне предупредить вас.
 Гарри Перси отвесил подошедшей к ним Анне низкий поклон, и, выпрямившись, посмотрел на нее с нескрываемым интересом – и было на что посмотреть, даже Маргарет, известная франтиха, не говоря уже о ее нежной коже и модных рыжих волосах, не могла не признать этого. Анну Болейн нельзя было назвать первой красавицей королевства, но ее огромные, блестящие черные глаза, излучавшие магический свет, заставляли вас забыть обо всем на свете. Роскошные черные длинные волосы мягко струились из-под отороченной золотым газом французской шапочки, открывавшей спереди идеальный пробор. Это была совершенно новая мода, и все девушки отчаянно стремились скопировать ее, в то время как дамы постарше, никогда никому не демонстрировавшие свои волосы, считали такой фасон почти что аморальным. Однако королева дала свое разрешение, и поэтому им было нечего возразить.
 Но, кроме больших глаз и роскошных волос, Анна обладала еще и длинной изящной шеей, легким французским акцентом, делавшим ее низкий голос совершенно очаровательным, и изящными французскими манерами – так что посмотреть было на что. И Маргарет, представившей подруге друга своего брата, стало ясно, что Анна Болейн тоже находит Перси достойным внимания. Она поняла, что предупреждение о бдительности миссис Ретклифф было не более чем предлогом, так как присутствия этой дамы нигде не наблюдалось. Когда Маргарет вновь перевела взгляд на своих компаньонов, оказалось, что они погружены в не слишком официальный разговор. Им просто повезло, подумала про себя Маргарет, когда через несколько секунд их призвали к королеве, и именно это Маргарет высказала Анне, когда они готовились спать.
 – Ты могла бы нарваться на неприятности. Ты так на него смотрела...
 – А почему мне нельзя на него смотреть? – сонно пробормотала Анна, расчесывая свои густые вьющиеся волосы, доходившие ей почти до колен. – Он такой красивый, самый красивый из всех, кого я видела, и... – она повернулась к Маргарет, и ее глаза сузились, – позволь мне заметить, что я видела весьма, весьма многих красавцев за время своего пребывания при дворе. Но Гарри Перси! Гарри Перси! '– Она наслаждалась звуками его имени, как будто это были леденцы.
 Маргарет фыркнула:
 – Что ж, он красив, пожалуй, хотя и не так, как мой брат. Но в любом случае, не следует в него влюбляться, так как он помолвлен с Мэри Толбот, он мне сам сообщил.
 – Ш-ш-ш, дитя, что ты в этом понимаешь? – шикнула Анна.
 Анна Дакр, уже улегшаяся в постель, привстала и стала прислушиваться к их беседе, а потом тихо добавила:
 – Это верно, Нан, я слышала об этом от отца. Все было решено много лет назад. И ты, – ядовито заметила она, – тоже ведь помолвлена, так что без толку говорить об этом.
 – Вовсе я не помолвлена, – возмутилась Анна, – а если ты имеешь в виду Джеймса Батлера, так наши отцы никак не могут договориться, за что я горячо благодарю Господа, и клянусь, что не выйду за него, разве что он останется единственным мужчиной…
 Тут она резко прикусила язычок и отвернулась, кусая губы. Она собиралась продолжить: «... которому меня предложат», и это напомнило ей ту горькую истину, что ей уже двадцать, а она до сих пор не замужем, в то время как ее сестра замужем уже девять месяцев и к тому же еще и официальная любовница короля. Да, Мэри такая милая и красивая. Анна знала, что отцу трудно пристроить ее, потому что она не такая миленькая, и, кроме того... тут она скрестила руки, Положив правую на левую привычным жестом. Видя это, Анна Дакр со вздохом выбралась из-под простыни, подползла к тому концу кровати, на котором сидела Анна Болейн, и обняла ее за плечи. Маргарет, поняв, что им нужно побыть одним, отвернулась в сторону, но все равно хорошо слышала их слова.
 – Не плачь, Нан, – тихо успокаивала Дакр, – никто и не думает о твоем пальце, мы все тебя любим, и у тебя обязательно будет муж, который тоже будет тебя любить, не бойся.
 – Слуги иногда говорят, что это знак дьявола, – прошептала Анна.
 – Но Бог видит в твоем сердце и знает, что ты чиста. Все, кто тебя знает, любят тебя. Не волнуйся. Это такая маленькая вещь, посторонний даже не заметит ее.
 Анна позволила уговорить себя, а Маргарет, лежа этой ночью в постели, все время размышляла над этим. Анна всегда носила платья с длинными рукавами, ниспадавшими на кисти рук, – еще одна мода, которую она привезла из Франции вместе со своей шапочкой. Девушка не могла припомнить, видела ли она когда-нибудь ее руки. Ее спящие соседки тихо дышали. Охваченная любопытством, Маргарет приподнялась на постели. В неярком свете луны она увидела, что Анна Болейн спит на боку, а ее руки спрятаны под подушку. Но вдруг спящая вздохнула и перевернулась на другой бок, и ее рука легла на грудь, прямо на вырез рубашки. Маргарет пригляделась и тут же перекрестилась – мизинец на левой руке Анны казался странно скрюченным, как-то изогнутым, и при этом посередине что-то топорщилось, как будто здесь кость выглядывала на поверхность сквозь кожу, и получалось нечто вроде шестого пальца.
 Этим летом, пока Маргарет, из ложного чувства дружбы, приходилось то и дело покрывать встречи Анны и Перси, чья связь становилась все более и более очевидной, отношения ее отца и брата становились все напряженнее. Причина была в вынужденном безделье Эмиаса – Пол никогда не перегружал его делами, предпочитая делать все сам, хотя и настаивал, чтобы сын помогал в его в хлопотах по управлению поместьем, постоянно напоминая ему, что когда-нибудь все это будет его. Так что Эмиасу почти ничего не приходилось делать самому, и, кроме того, ему не уделялось должного внимания, за что он упрекал отца.
 Сначала Эмиас увлекся делами по дому – он интересовался архитектурой и строительством, пока служил у кардинала, а поскольку домашним хозяйством ведала его жена, а остальным – отец, он решил заняться строительством и ремонтом. Дом, построенный в 1450 году, следовало расширить, так что первым делом Эмиас решил устроить в мансарде под крышей спальни для слуг. Пока было заведено так, что старшие слуги делили спальни с хозяевами, а младшие спали в большом зале, но в последнее время модным стало селить их отдельно, и Эмиас захотел оставить свою отметину на родовом поместье.
 Так возникла первая ссора между Полом и сыном.
 – Ты хочешь отделить от нас слуг, подобно животным? – заявил Пол. – Разве они не такие же люди, как мы?
 – Именно поэтому они и заслуживают такого же комфорта, – возразил Эмиас, – а сейчас, вместо того чтобы спать в отдельных комнатах в мансарде, они спят на соломе в зале, действительно, как животные.
 – Отделять их от нас – все равно, что сказать им, что они недостойны жить с нами, – настаивал Пол, но Эмиас только рассмеялся.
 – Чепуха. Как раз они будут иметь такие же спальни, как и мы. Если они достойные люди, то вполне достойны иметь собственное жилье, разве нет? Ты-то и отделяешь их, заставляя спать на полу.
 Полу пришлось согласиться, так как на стороне Эмиаса была логика, хотя в душе он считал, что прав именно он, а не сын, и это подтвердил дядюшка Ричард:
 – Слуги всегда спали вместе с господином, бок о бок, в пределах оклика. Раньше господин вообще спал в зале вместе со всеми, вот тогда было подлинное единство. И чем дальше мы уходим от этого идеала, тем сильнее люди разделяются на две группы, слуг и обслуживаемых. Ты прав, Пол.
 Но стройка шла, а Пол все еще пытался переубедить Эмиаса, приводя слова Ричарда, что только ухудшало отношения между ними и укрепляло отношения Пола и Ричарда. Дядюшка Ричард снова вел хозяйство в Шоузе вместе со своей золовкой, так как Илайджа с Эзикиелом были в море, и это восстановление прав господина придало ему новые силы.
 Особенно обострились взаимоотношения отца и сына летом 1522 года, когда Пол, понуждаемый Джоном Баттсом, переселил все-таки Адриана в Морлэнд.
 – Ты почти не знаешь мальчика, а тебе бы надо узнать его получше, – говорил Баттс, – ведь ты отвечаешь за него, а не я, тебе решать его судьбу.
 Пол неохотно согласился, и Адриан снова появился в Морлэнде. Ему уже исполнилось четырнадцать и он перерос Эмиаса. У него была внешность отца, несколько смягченная унаследованными от матери чертами, которые мучительно узнавал Пол. Пол несколько неловко чувствовал себя в его присутствии, он едва ли не боялся Адриана, но был почти рад, что его практически заставили привезти мальчика в поместье. В конце концов, Адриан – это единственное, что осталось от мира той женщины, которую он когда-то любил, плоть от плоти ее. И он резко пресекал враждебные выпады родного сына.
 – Просто оскорбительно было привозить этого мальчишку под крышу нашего дома, – говорил тот отцу, оставшись как-то с ним наедине в комнате управляющего. – Этот бастард твоей любовницы расположился здесь так, как будто бы у него есть все права, – это оскорбление памяти моей матери.
 – О ней никто не вспоминает, – холодно заметил Пол, – ни ты, ни я.
 – И это оскорбление мне, – продолжал Эмиас.
 – Вовсе нет, сын мой. Он – мой ребенок, и на мне лежит ответственность за его воспитание. Я – господин Морлэнда, и если я решил привезти сюда своего бастарда, никто не может осудить за это тебя. Ты вообще не имеешь к этому никакого отношения – ведь он не угрожает твоему положению. – Говоря это, Пол невольно вспомнил, сколько лет его собственной юности было испорчено ревностью к Джеку, в сущности, по той же причине. – Мне бы хотелось, чтобы вы подружились.
 – Подружились! – фыркнул Эмиас.
 – Почему бы и нет? Вы оба – мои сыновья, и, сложись обстоятельства иначе, вы были бы сводными братьями. Его незаконнорожденность – не его вина, и не твоя, и не его матери, а целиком моя. Так что постарайся лучше относиться к нему – у меня только два сына...
 – У тебя только один сын! – яростно возразил Эмиас.
 – Тем больше потребность в другом, – спокойно парировал Пол. Эмиас задумался, изобретая новый аргумент.
 – Папа, – осторожно начал он, подходя ближе к отцу и принимая выражение и тон маленького мальчика, играющего на отцовских чувствах, – у тебя есть я – зачем тебе еще один сын? Разве тебе недостаточно меня? Почему ты так изменился? И разве ты забыл, что я обеспечил тебя двумя внуками, а будут и еще. Морлэнд вполне обеспечен наследниками, зачем тебе еще один мальчик? Отошли его назад, папа!
 Пол заколебался, слыша эту детскую просьбу, исходящую из уст взрослого мужчины, но, посмотрев на Эмиаса, увидел не любимого сына и даже не юношу, ради которого он был готов на все, а просто эгоистичное дитя эгоистичной матери. В его светлой шевелюре ясно читались черты Анны Баттс, слабой, жадной и коварной, и его сердце окаменело. Он подумал: «Урсула, почему мы поженились не с тобой, почему не твой сын – наследник, и теперь ему всегда будут доставаться только остатки?»
 – Нет, – отрезал Пол.
 Однако не так-то легко было в одиночку сопротивляться праведному гневу Эмиаса – жалобы и ссоры повторялись ежедневно, и становилось все труднее отстаивать права незаконнорожденного сына, тем более что сам Адриан нисколько не помогал отцу – видя, что его защищает сам господин против своего законного сына, он стал наглеть по отношению к Эмиасу и слугам. Никто его не любил, слуги роптали, Эмиас бранился, даже девочки из детской сторонились его, когда семья собиралась у камина.
 В конце концов, решение предложил дядюшка Ричард:
 – Пусть он поживет у меня в Шоузе. Мэдж будет следить за ним, как мать, а я вышколю его, и мои слуги, люди закаленные, не позволят помыкать собой. Он научится управлять хозяйством, не строя иллюзий относительно своего положения, а когда научится вести себя, его можно использовать где-нибудь в семейном предприятии.
 – Звучит вроде неплохо, – с сомнением протянул Пол.
 – Пусть так и будет, – продолжил дядюшка Ричард. – Мне нужен еще один мужчина в доме, так как мои сын и внук в море, а ты не годишься в качестве его воспитателя, Пол. Твое отцовское чувство ослепляет тебя, и ты закрываешь глаза как на его недостатки, так и на достоинства, и на ложность его положения.
 Дело было решено, и Адриан переехал в Шоуз. Эмиас победил, хотя он с горечью чувствовал, что это сражение было совершенно излишним. Пока он был занят всем этим, он совсем не интересовался придворными новостями и не знал о позоре, постигшем его друга Перси. Маргарет писала, что Перси и Анна открыто объявили о своей помолвке, и королеве пришлось пожаловаться королю на их поведение. Так как лицам, состоящим на королевской службе, запрещалось заключать какие-либо матримониальные соглашения без соизволения на то короля, то юную Анну Болейн с позором отослали в Ивер, а Гарри Перси был сурово отчитан своим господином, кардиналом. Когда тот начал протестовать, заявляя, что он обязан жениться, на Анне ради сохранения чести, то был призван его отец, и совместные угрозы сломили сопротивление юноши. Его тоже отослали домой, дожидаться свадьбы с Мэри Толбот.
 Позор двоих ее друзей затронул Маргарет меньше, чем свадьба третьей подружки, Анны Дакр. Почти пятнадцатилетняя Маргарет отчаянно хотела замуж и умоляла брата замолвить за нее словечко перед отцом. Эмиас игнорировал ее просьбу – теперь он избегал, по возможности, разговоров с отцом и просто нетерпеливо ждал его кончины, чтобы захватить наследство. Отцу почти пятьдесят, думал Эмиас, и он явно не собирается жениться снова. Что толку в его жизни? Когда Пола не станет, он, Эмиас, сможет улучшить, модернизировать хозяйство, он-то покажет слугам, кто тут господин! Пол был просто неразумен в своей привязанности к такой никчемной жизни. Эмиас изложил свои взгляды в безопасной тишине семейной спальни беременной жене, которая лишь вполуха прислушивалась к его аргументам и бездумно соглашалась.
 Когда настала пора сеять озимые и все были страшно заняты, в Морлэнд прискакал – на лошади, что было признаком крайней спешности! – дядюшка Ричард и отвел Пола в сторону для разговора.
 – Я насчет Адриана, – начал он. Пол тревожно посмотрел на Ричарда – новости были явно плохие.
 – Что случилось? Он заболел?
 – Нет, не заболел, да этот парень вообще силен как д... я хочу сказать, как десятеро мужчин, – поправился дядюшка Ричард, даже не улыбнувшись. – Пол, его надо отослать.
 – И ты, дядюшка Ричард, – простонал Пол, – что вы все так набросились на бедного ребенка?
 – Я не против него, и Он не бедный ребенок. Пол, я не хочу объяснять – и Даже не знаю, смог Ли бы я объяснить, но ты должен отослать его, ради собственного же блага и блага всех, кто связан с нами. Ради блага семьи, Пол, относись к этому так. Ты знаешь, я не стал бы просить тебя, если бы в этом не было нужды.
 Ричард пристально смотрел в глаза Пола, с содроганием подумав, как они похожи на глаза Адриана.
 – Но почему? – вымолвил наконец Пол.
 – Не спрашивай, – взмолился дядюшка Ричард. Пол покачал головой.
 – Я должен знать. Неужели ты не понимаешь, я обязан заботиться об этом ребенке и не могу отослать его, не зная даже причины.
 – Да не рассматривай ты это как ссылку, это просто отдаление.
 – Но почему? – настаивал Пол. Дядюшка Ричард беспомощно пожал плечами.
 – На нем какая-то порча. Он несет ее на себе, как шрам. И она распространится, как зараза, на всю семью, если только его не перевести туда, где она не сможет расти. Пол, поверь мне, ты знаешь мое сердце. Верь мне.
 – Я верю, – произнес Пол.
 – Тогда отошли его, – просто сказал дядюшка Ричард.
 Пол пожал плечами, как всегда, когда соглашался, и неожиданно почувствовал какое-то странное облегчение.
 – Но куда?
 – Я обдумал это, мне кажется, что лучше всего было бы отослать его к Майке.
 – К Норфолкскому двору? Ты метишь так высоко? – удивился Пол.
 – Думаю, это можно устроить. Он неплохой парень, и Майка сможет присмотреть за ним. Майка силен духом и умен не по годам. Его мальчишка не проведет. Я думаю, ты способен устроить его туда.
 – Ладно, попробуем. Это не позор, и возможно, даже к лучшему.
 Ричард радостно пожал его руку.
 – Сделай это как можно быстрее, – предупредил он, – мне хотелось бы избавиться от него до зимы, но... – и он пожал плечами, – как можно быстрее!
 Дело уладилось без особого труда, и мальчик должен был уехать второго февраля, чтобы занять пост под наблюдением Майки в Норфолке. Казалось, все в Морлэнде вздохнули с облегчением, и даже Эмиас стал добрее к отцу. Накануне отъезда Адриана Пол стоял на молитве в часовне, но его сознание постоянно отвлекалось от мыслей о божественном к мирскому. Он стоял на коленях, глядя на огоньки свечей и украшенную венками статую Святой Девы, но его левая рука покоилась на стене, а пальцы ощупывали очертания медведицы. Внезапно, хотя пламя свечей не колыхнулось, ему показалось, что тени по углам сгустились и зажили своей жизнью, и в воздухе послышался шорох крыльев, проносящихся около его головы. Тьма представлялась чернотой чьих-то глаз, презрительно глядящих на него из угла, а шорох крыльев напоминал полет рассерженных птиц. Это была измена? Измена?
 – Что я могу сделать? – выкрикнул он. – Сжалься, что я могу сделать?!
 И тени отступили, шорох крыльев смолк, глаза скрылись во тьме, и он снова был один.
 Нет, не один – кто-то еще был в часовне, кто-то в темном углу сзади него – он чувствовал его присутствие спиной, чувствовал, как встали дыбом волосы на затылке. Он повернулся и машинально перекрестился, не понимая даже зачем. Это был Адриан, он стоял у двери и смотрел на него такими же горящими черными глазами, как в тот день, когда умерла Урсула. Пол вздохнул, и его пальцы на барельефе расслабились. Он встал.
 – Ты хотел поговорить со мной? – тихо спросил он.
 Мальчик стоял выпрямившись. Это был красивый, сильный, умный парень, которым мог бы гордиться любой отец, и в его осанке было что-то гордое, что отличало еще Урсулу и выделяло ее среди толпы.
 – Ты отсылаешь меня, – сказал Адриан, – я уезжаю завтра. – Это не был вопрос, но Пол почувствовал по его тону, что это был последний шанс – на что? Но это ощущение исчезло, и Пол не сумел уловить его полностью. Все было решено.
 – Да, – сказал он. – Это неплохое место для тебя. Ты сможешь проявить себя, свои способности. – Почему его слова звучат, как извинение? Ведь он говорит правду! – Это лучше, чем оставаться всю жизнь слугой кого-то.
 Адриан подошел ближе, и пламя свечей дрогнуло, как бы не выдерживая огня в его глазах.
 – Ты убил мою мать, – тихо произнес он. Тишина в часовне сгустилась, как если бы камни начали прислушиваться.
 – Нет, это неправда, я любил ее.
 – Ты убил ее. Я был там в тот день, не забывай, в тот день, когда она приходила к тебе и умоляла тебя отпустить ее. Если бы она уехала, то не умерла бы от чумы, – но ты не отпустил ее. Ты хотел сохранить ее в своей собственности, ты не отпустил ее, и она умерла. Этот грех – на твоей душе.
 – Адриан! – взмолился Пол.
 – А теперь ты решил освободиться и от меня. Ты отсылаешь меня от себя, но придет день, и я вернусь. Когда я вырасту, я вернусь и убью тебя, если смогу.
 – Если сможешь, – эхом повторил его слова потрясенный Пол.
 – Следи за мной, – сказал Адриан, – каждый день, пока ты жив. Я буду твоей смертью, или ты – моей.
 Он повернулся и пошел к выходу. Внезапно его плечи странно затряслись, как если бы он хотел заплакать. Он обернулся и снова посмотрел на отца – его лицо осветилось, охваченное мольбой.
 – Отец, – сказал он, и Пол понял его мольбу. Это был ребенок, ребенок, никому не нужный. Он видел, как использовали его мать, как ей угрожали и угнетали, как она умерла, и над ним потом издевались. Ему не хватало любви, без которой его душа становилась все чернее. Пол понял, что это был его последний шанс – последний шанс дать этому ребенку любовь, которой ему не хватало, любовь, которая могла спасти его. «Не заставляй меня ненавидеть тебя, – говорили эти глаза. – Не заставляй меня погружаться во тьму, в которую превратится моя душа. Я не хочу ненавидеть. Дай мне любовь и свет!» – Отец!
 Пол содрогнулся от этого стона, и его вдруг охватило прежнее оцепенение. Он не мог любить, он не знал, как это делается, как можно открыться, чтобы отдать себя другому. Словно бы кто-то взял у него любовь. Но как мог этот ребенок, именно он, понять это? Он услышал мольбу, но, охваченный собственной мукой, не смог на нее ответить. Эти глаза мучили его – в отчаянии он отвернулся, и, когда на его глаза навернулись слезы, от которых расплылось в неясные огоньки пламя свечей, он услышал, как закрылась дверь часовни – с тихим, прощальным стуком.

 Глава 8

 Осенью 1525 года в Морлэнд ИЗ пансиона леди Парр вернулась Нанетта. Ее образование завершилось, так как дочь леди Парр, четырнадцатилетняя Кэтрин, должна была выйти замуж. Это была не первая попытка леди Парр на брачном рынке – два года назад она закидывала удочку относительно помолвки тогда еще двенадцатилетней Кэтрин и внука лорда Дакра, сына и наследника лорда Скроупа. Тогда Нанетту тоже начали готовить к отправке домой, но из переговоров ничего не вышло, так как каждая из сторон предъявляла слишком высокие финансовые претензии.
 Теперь Кэтрин предстояло выйти замуж за пятидесятилетнего вдовца Эдуарда, лорда Боро, который к тому же, по весьма запутанной системе родства, принятой на севере, был еще и своего рода кузеном своей юной невесты. Его бабушка Элис Бичамп – дочь Ричарда Бичампа, графа Уорвика, вышла замуж за Эдмунда Бофора, основателя рода Морлэндов. У лорда Боро было несколько взрослых детей, все они были старше своей предполагаемой мачехи, но когда Нанетта спросила Кэтрин, не беспокоит ли ее эта проблема, та ответила только:
 – Нет, вовсе нет, разве что странно, что им придется называть меня мамой. Эдуард строг, он сказал, что заставит их делать это.
 – А тебя не волнует то, что твой муж настолько старше, чем ты? – поинтересовалась Нанетта.
 Кэтрин не ответила на вопрос прямо:
 – Он добрый, и я его уважаю, мне нравится болтать с ним. – Она поймала взгляд Нанетты, и они подумали о другой стороне брака. Кэтрин несколько растерялась: каково это – быть женой такого старика?
 – Я думаю... – начала Нанетта, но тут Кэтрин снова обрела присутствие духа и гордо выпрямилась:
 – Конечно, первое время это может быть странно, за кого бы ты ни вышла. Но я думаю, что лучше уж выйти за старика, который будет добр к тебе и терпелив, чем за пылкого и нетерпеливого юнца, – закончила она.
 Нанетта, ради душевного спокойствия подруги, согласилась – у Кэтрин просто не было выбора, хорошо уже, что она не протестовала. Для своих лет Кэтрин была весьма разумной девочкой. Но Нанетту, которой исполнилось семнадцать, передергивало от мысли о браке со стариком, зато у нее закипала кровь при мысли о страстном и нетерпеливом молодом женихе. Что же, скорее всего, Кэтрин окажется вдовой в еще достаточно молодом возрасте и тогда сможет выбрать себе мужа по вкусу.
 – Единственно, о чем я жалею, – продолжала Кэтрин, – что ты уезжаешь. Мне будет не хватать тебя, Нан.
 – И мне, Кэтрин, – грустно ответила Нанетта. – Помнишь наши разговоры о замужестве? Мы уже тогда знали, что нам придется расстаться, но мы решили, что будем писать друг другу, правда?
 – О да, мы будем переписываться! Обещай, обещай, милая Нанетта, что ты будешь писать мне!
 – Конечно, глупышка! – успокоила ее Нанетта, бросаясь в объятия к подруге.
 Нан слегка дрожала и готова была сама выйти замуж за этого старика вместо Кэтрин, чтобы избавить ее от разочарований.
 – Я надеюсь, ты тоже скоро выйдешь замуж, – сказала Кэтрин, уткнувшись в плечо Нанетты. – Ты такая красивая, что если бы не была заточена здесь, в Кентдейле, ты бы уже давно была замужем.
 – Я полагаю, что мой дядя позабыл обо мне, считая, что я вполне пристроена здесь, с тобой, – задумчиво произнесла Нанетта. – Но ничего. Я еще не решила, хочу ли я выйти замуж.
 Кэтрин оторвалась от подруги и с изумлением уставилась на нее:
 – Но, Нан, ты же должна! Ты такая красивая! Если бы ты была такая невзрачная, как я…
 – Кэтрин, какое отношение к этому имеет внешность? – рассмеялась Нанетта. – Однако когда придет мое время, у меня будет не большая свобода выбора, чем у тебя, и это-то, может, и к лучшему. Мне кажется, мы обе заключили бы не самые выгодные браки, если бы эти дела предоставили нам, а не решили за нас те, кто умнее нас.
 Осенью, примерно в то же время, в Морлэнд приехала и Маргарет, которая на Николин день должна была выйти замуж за одного Йоркского дворянина. Это был купец, живший в Лендле, почти рядом с Баттсом, ему минуло тридцать, и он был бездетным вдовцом. Маргарет пришла в восторг от этой перспективы – в семнадцать лет она уже изнывала от своего девичества, хотя, как она призналась Нанетте, когда они укладывались вместе на ночь впервые за много лет, она и не была совершенно довольна той партией, которую нашел для нее отец.
 – Дело не в его возрасте, – поделилась она, – тридцать лет для мужчины это ерунда. Он в самом расцвете сил. Но он всего лишь купец, без связей при дворе, и почти не бывает в Лондоне – ну, три-четыре раза в год, – поправилась она, почувствовав неодобрение Нанетты.
 – Но чего же ты хочешь, Маргарет? Мне кажется, это вполне пристойная партия – твой отец нашел тебе лучшее, что мог.
 – Да, раньше я так и считала бы, – капризно ответила Маргарет, – но после того как я жила при дворе, была фрейлиной королевы, я думала... и притом, что у папы так много связей... с действительно знатными людьми. Например, лорд Норфолк, лорд Дакр, Болейны – посмотри, как высоко они взлетели в последнее время. Сэр Томас стал первым казначеем двора, его сын – камергером, и говорят, что король то и дело посещает Ивер в охотничий сезон.
 – Да, я слышала, что в Кенте отличная охота, – с удивлением произнесла Нанетта.
 – Ну вот, – продолжала Маргарет, все больше распаляясь, – раз папа знаком с сэром Томасом и обедает с ним…
 – Очень редко, – напомнила ей Нанетта.
 – И твой отец был близким другом сэра Томаса, – продолжала Маргарет, не обращая внимания на ее слова, – и Эмиас друг Джорджа...
 – Был, до женитьбы.
 – ...и я была подругой его дочери, по крайней мере, пока ее не отослали с позором – хотя, раз его назначили на такой пост, это не вменяют ему в вину, и... – она сделала паузу, – и неужели при всем этом я не могла получить в мужья придворного?!
 «Все-таки, – подумала Нанетта, – как она отличается от Кэтрин, так спокойно принявшей свою судьбу».
 – Возможно, дружба твоего отца простирается не так далеко, чтобы он мог претендовать на помощь в устройстве брака. Ты же знаешь, что это дело очень тонкое и запутанное. Я вообще удивляюсь, как кому-то удается выходить замуж.
 Неудовлетворенная ее объяснениями, Маргарет продолжала брюзжать. Однако перед отцом она была само послушание – она всегда побаивалась его, и через слуг к ней просачивались слухи о его жестокости, которых ей не следовало бы знать. Когда она к тому же увидела своего жениха – высокого и очаровательного мужчину, – она тут же примирилась со своей участью. Джеймс Чэпем был строен, элегантен и роскошно одет по последней моде. У него было овальное, с правильными чертами лицо, кожа оливкового оттенка и пышная черная шевелюра. Он очаровательно улыбался, а его мелодичный голос просто завораживал Нанетту.
 Он слишком хорош для Маргарет, вдруг подумала Нанетта, приседая перед ним в книксене и нескромно рассматривая его – она никак не могла опустить глаза, как подобало бы по этикету. Она видела, что в его глазах, которые он также не отвел от ее лица, целуя ее руку, была взаимность. В эти несколько секунд Нанетта по-настоящему радовалась, что она была так красива, она хотела произвести на него впечатление, она хотела, чтобы он не забыл ее. И выражение его глаз, которые смотрели только на нее, сказали, что она достигла своей цели.
 Нанетта поднялась, отняла руку и, мгновенно осознав случившееся, вспыхнула от стыда. Это был жених ее кузины, как могла она забыться настолько, чтобы заигрывать с ним? Тут – хотя и поздновато – она опустила глаза, как приличествует скромной девушке, и отступила назад. Чтобы компенсировать свою оплошность, она за весь вечер не взглянула на красивого пришельца более одного-двух раз. Маргарет же, которая имела на то право, не отводила от него восхищенного взгляда, за исключением тех случаев, когда он смотрел на нее, и тогда она вспыхивала от смущения.
 Пол удивленно рассматривал ее – манеры и поведение дочери, ее придворные разговоры и явно высокая самооценка поразили его сразу по ее приезде домой. Разумеется, она была прелестна, и ее светлые волосы и кожа были восхитительны, но в целом она не представляла собой ничего особенного, и он не мог понять, что придает ей такую уверенность в собственной избранности. Возможно, это неизбежное следствие возвращения домой, в глухую провинцию, из центра цивилизации, а может быть, результат восхищения, которое сквозило в глазах маленьких Кэтрин и Джейн, которым она казалась существом из иного мира.
 И теперь эта самоуверенная штучка превратилась под воздействием чар Джеймса Чэпема в онемевшую от смущения дурочку, что одновременно забавляло и радовало его. Он считал Чэпема вполне терпимым и нетребовательным, легким в обращении, а это было важно для Пола. Но еще важнее было то, что Чэпем очень богат и не имеет наследников. Вулси, некогда покровитель Пола, изводил страну особыми обязательными займами на ведение войн, которые он объявлял ради славы своего господина. В 1522 году была война, в 1523, а потом в 1524 – сразу три платежа в так называемый «дружественный заем», высасывавший кровь из помещиков.
 Северяне, традиционно неплательщики налогов, пользующиеся своей удаленностью от цивилизации и неохотно расстающиеся с деньгами, пригрозили восстанием, и королю пришлось отменить пожертвования – но только после того, когда удалось собрать их большую часть, и эти деньги, разумеется, не вернули. Налоги никогда не приветствовались, но в последние двадцать лет это было нечто страшное – цены росли стремительно, и помещики, зависевшие от ренты, которая росла гораздо медленнее, чувствовали себя все беднее.
 Полу Морлэнду было легче, так как он получал доход с шерсти и тканей, цены на которые росли в ногу со всеми остальными ценами, а кроме того, его спасало и то, что у него в поместье сохранялась барщина. Те, кто полностью заменил барщину оброком, оказались в трудном положении – их денег не хватало на то, чтобы оплатить батраков для необходимых работ.
 Кроме того, купленные корабли не принесли ожидаемых прибылей – «Мэри-Элеонора» совершила два неудачных плавания, только унесших деньги, а экономия на перевозке грузов при помощи «Мэри Флауэр» оказалась не столь большой, как ожидалось. Им отчаянно не хватало еще двух судов, чтобы окупиться. Поэтому Пол обрадовался, когда Джеймс Чэпем выразил желание присоединиться к семье Морлэндов и жениться на его дочери Маргарет. Теперь Пол должен был исполнить свою клятву и выдать замуж дочерей Джека, причем не хуже, чем это сделал бы он сам, но у него осталось уже не так много денег, чтобы дать им приданое, способное привлечь женихов, которых одобрил бы Джек.
 Он решил на следующий день поговорить с Нанеттой, которая уже имела право выйти замуж, – тем более что свадьба Маргарет должна была состояться через несколько дней. Незадолго до обеда он вернулся в поместье и нашел всех четырех девушек – Маргарет, Нанетту, четырнадцатилетнюю Кэтрин и тринадцатилетнюю Джейн за шитьем в горнице. Старшие девочки рассказывали о своей жизни вне дома. Как только он вошел в комнату, они разом поднялись и сделали книксены, с любопытством глядя на него. Пол редко посещал горницу – она слишком напоминала ему об Анне – и вечерами предпочитал сидеть в большом зале или, если было холодно, в зимней гостиной. Его молодой пес Александр – сын умершего несколько лет назад Джеспера – обнюхал поочередно всех девушек, а Маргарет, вскрикнув, оттолкнула его, опасаясь, что он испачкает ее платье. Пол отозвал пса и сказал:
 – Девочки, я хочу побеседовать с Нанеттой наедине. – Он сделал паузу, но, так как Маргарет не сразу сообразила, что это предложение удалиться, продолжил: – Маргарет, почему бы тебе не отвести Кэтрин и Джейн в детскую? Твои племянники хотели видеть тебя.
 У Эмиаса было уже четверо детей: пятилетний Роберт, трехлетний Эдуард, двухлетняя Элеонора, названная в честь основательницы рода, и родившийся этим летом Пол. Елизавета была снова беременна, исполняя свой долг с покорностью овцы.
 – Да, папа, – послушно отозвалась Маргарет и начала понукать младших, чтобы показать свое превосходство. У двери она остановилась и бросила на Нанетту быстрый взгляд, как бы предупреждающий, что при следующей встрече ей придется пересказать беседу полностью.
 Когда девочки закрыли за собой дверь, Пол прошел к камину, сел на стул и жестом указал Нанетте на стул напротив, предлагая сесть. Александр, зевнув, лег между ними, повернувшись брюхом к огню, а Нанетта, с любопытством ожидавшая, что же хотел сказать ей Пол, протянула руку и начала почесывать пса за ушами. Полу это понравилось – в этом жесте была какая-то безотчетная доброта.
 Он не сразу приступил к делу, так как и сам не знал хорошенько, что говорить. Вместо этого он принялся изучать Нанетту – ее не было дома с момента смерти ее отца восемь лет назад, и из девочки она превратилась в женщину, и очень красивую женщину. Она была стройной, несколько ниже среднего роста, но вполне оформившейся женщиной, с прозрачной белой кожей и удивительно пышными черными волосами – еще чернее, чем у Джека, даже чернее, чем у ее бабушки Ребекки, которую она отчасти напоминала. У нее были тонкие и нежные черты лица, точно выточенные из алебастра, хотя ни одна алебастровая статуя не обладала таким чувственным ртом с ярко-красными губами и такими голубыми умными глазами – странный контраст с черными волосами!
 Пола самого взволновала ее красота, и он мгновенно устыдился этого. Но как же могло быть иначе, если она так соблазнительна, а он уже столько лет не знал женщин? Он тут же переменил направление мыслей и стал рассматривать Нанетту с другой точки зрения – он знал, что она получила прекрасное образование и приобрела изысканные манеры. Она подбирала свои платья точно в тон своей внешности – сегодня, например, на ней было платье такого оттенка синего цвета, что он не соперничал с цветом ее глаз, а юбка расходилась спереди, демонстрируя вторую юбку малинового цвета – весьма изысканное и тонкое сочетание цветов. На ней был низкий французский чепец такого же голубого цвета, украшенный турмалинами, из-под которого до пояса падали черные волосы. Изящная белая рубашка была тонкой, почти прозрачной, а у ворота замысловато перетянута шелковым шарфиком. Она мила, подумал он и поерзал на стуле, чувствуя себя несколько неловко от ее присутствия и взгляда ее голубых глаз.
 – Итак, дядя, вы хотели со мной поговорить? – спросила Нанетта, удивляясь его молчанию.
 – Да, – начал он, откашливаясь, – тебе уже семнадцать, и ты, возможно, считаешь, что я позабыл о тебе, из-за того, что ты жила далеко от нас.
 – Обо мне хорошо заботились, сэр, как могли мне прийти в голову подобные мысли?
 – Я вовсе не хотел сказать, что считаю тебя неблагодарной, дитя мое, – ответил Пол, не ожидавший от нее такого тонкого ответа. – Но ты могла бы задуматься над тем, что я намереваюсь предпринять для устройства твоего брака. Ты знаешь, что я обещал позаботиться о тебе – клялся памятью твоего отца.
 – Я помню это, – ответила она. Она действительно помнила, какая странная симпатия возникла между ней и дядей в момент расставания. – Я всегда полагала, что когда придет срок, вы изложите мне свои соображения на этот счет.
 – Ты добрая девушка, Нанетта. Ты похожа на своего отца, как мне кажется, и поэтому я буду с тобой откровенен. – В его тоне чувствовалась некоторая неуверенность в этом, но она ободрила его:
 – Ваше доверие делает мне честь, дядя.
 – Ну, тогда приступим. Ты знаешь, как все любили твоего отца и что у него были хорошие связи. Если бы он был жив, он бы обеспечил тебе и сестрам отличные партии. – Она кивнула. – И я собираюсь поступить так же, но у меня не так много друзей. Поэтому, чтобы ты и сестры составили блестящие партии, которые бы одобрил твой отец, мне придется дать тебе очень большое приданое. Однако сейчас, из-за этих военных налогов и потерях на кораблях, время не слишком благоприятное, и муж, которого мне удалось найти для твоей кузины, стоил мне всех наличных денег. Короче, в настоящее время я не располагаю достаточным количеством золота, чтобы выдать тебя в соответствии с твоим положением. – Он ждал ее реакции, но Нанетта только сделала слабый жест рукой, как если бы хотела ободрить его, и промолвила:
 – Я понимаю, дядя, и меня все устраивает.
 – Устраивает? – поразился он. – Но ты должна хотеть – ожидать того, что тебя выдадут замуж.
 – Эта проблема меня не волнует, – ответила она. Он все еще удивленно глядел на нее, и она поняла, что нужно объяснить свою позицию более подробно: – Если вы хотите выдать меня по вашему усмотрению, то я ничего не имею против, но лично я пока не ощущаю желания выйти замуж. С тех пор... с тех пор как умер мой отец... – ее голос задрожал, и она замолчала, а Пол, поймав ее взгляд, внезапно встал и прошелся по комнате, чтобы скрыть свое волнение.
 Да, эта девушка – нет, эта женщина глубоко волновала его. Если бы он... если бы она не была его родственницей. Он никогда не хотел жениться еще раз – ему не был нужен никто, кроме Урсулы, но теперь, сидя здесь рядом с ней... Пол сделал несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться, осознавая, что в нем рождается очень странное, сильное желание, которое он не ощущал так давно и не думал, что оно может вернуться. Он снова припомнил тот миг перед их расставанием, когда она бросилась в его объятия. Пол резко повернулся к ней и сказал:
 – Любовь приходит к нам по-разному, и не всегда так, как мы этого ожидаем. Я понял это слишком поздно, но ты... я только хочу сказать, тебе не следует отвергать ее, когда она придет, откуда бы она ни возникла. В мире не так много любви, чтобы отказываться от нее.
 У Нанетты блестели глаза, когда она смотрела на него, и через мгновение, когда из-под ее ресниц выскользнули две слезинки, он понял, отчего они так блестят. Он подошел, неловко встал перед ней на колени, взял ее за руки и взволнованно посмотрел на нее:
 – Нанетта, – в отчаянии произнес он, – Нанетта, я...
 У него не хватило слов для того, чтобы выразить свои чувства, но она поняла его. Она высвободила свои руки и положила ему на щеки, охватив его лицо, и тут, в каком-то безумии, Пол обнял ее и начал целовать, гладя ее шелковистые вьющиеся волосы. Страсть нахлынула на него как тайфун, и когда ее губы раздвинулись, принимая его, он понял, что она отвечает на его призыв. Он чувствовал, что тело ее дрожит от страсти так же, как его. Он почти потерял рассудок от желания и еще сильнее прижал ее к себе, проникая языком в ее рот.
 Тут его пес жалобно заскулил, и он внезапно пришел в себя. Это было кровосмешение! Она же его племянница – что он делает?! Пол отпрянул назад, так резко, что Нанетта чуть не упала, вскочил на ноги и отшатнулся к стене, нащупывая руками дымоход. Разочарованная, Нанетта с тревогой смотрела на него – он стоял к ней спиной, прижавшись к дымоходу и закрыв лицо руками. Собака снова заскулила, и Нанетта притянула ее к себе за ошейник, успокаивающе поглаживая уши, давая Полу время прийти в себя и остыть.
 В комнате воцарилось напряженное молчание – двое представителей рода человеческого испытывали друг к другу гораздо более сильную симпатию, чем подозревали раньше. Наконец Пол, не отрывая рук от лица, глухо сказал:
 – Мне придется отослать тебя. Тебе нельзя оставаться здесь – это все равно что поместить тебя в клетку со львами.
 Она ничего не ответила – если бы они дали волю своим чувствам, то поставили бы под угрозу свои души.
 – Может быть, ты хотела бы пожить при дворе, как Маргарет? – спросил он.
 Она не ответила, и тогда он повернулся к ней. Их глаза встретились, и они тут же отвели взгляды.
 – Я мог бы обеспечить тебе место при дворе, если бы ты захотела.
 – Если вас устраивает это, – Ответила она, помолчав, – то я согласна.
 – Нет, если только это устраивает тебя. Сейчас при дворе слишком скучно – король не посещает королеву с тех пор, как его начала мучить совесть, а королева не слишком весела с тех пор, как принцессу отослали в Ладлоу. Но двор – это все-таки двор. И ты прекрасна – наверняка многие из придворных юношей влюбятся в тебя и согласятся жениться на тебе даже без большого приданого.
 Она встала и сделала реверанс, избегая его взгляда.
 – Мне кажется, я была бы счастлива поехать ко двору, по крайней мере, на время, если бы вы могли устроить это.
 – Тогда решено. И, Нанетта, не волнуйся.
 – Да, дядя. Спасибо, дядя. Могу ли я идти?
 – Конечно.
 Ему хотелось бы знать, насколько ее задело происшедшее. Пол проследил за ней, пока она шла к двери, ее юбки шуршали, стелясь по полу, а волосы черным водопадом струились из-под чепца.
 – Да благословит тебя Господь, – тихо произнес он.
 Перед дверью она помедлила на секунду, а затем вышла, затворив ее за собой.
 Выйдя наружу, Нанетта, не колеблясь, направилась в часовню. Тишина храма сразу успокоила ее, и она на коленях доползла почти до алтаря, а потом повернулась к подножию статуи Святой Девы. Стоя на коленях, она размышляла, что с ней случилось. С того времени, как умер ее отец, ей казалось, что какая-то ее часть тоже умерла, замерзла – вплоть до сегодняшнего дня. А теперь она дважды была нескромна с двумя мужчинами, каждый из которых был запретен для нее. Сначала она соблазняла жениха Маргарет, хотела заставить его полюбить себя, а потом она возжелала своего дядю, брата собственного отца. Что с ней случилось? Почему ее кровь воспламеняют эти странные желания? Почему они смешиваются в ее сознании с образом отца? Ей было стыдно и гадко – но какая-то часть ее сознания с наслаждением вспоминала прикосновения Пола, его страсть, то, что он желал ее столь же сильно, как и она его.
 Она испугалась. «Святая Матерь Божия,– взмолилась она, – помоги мне понять себя и очисти меня, сделай меня холодной, как камень, омытый морем. Сделай меня чистой, такой же, как ты. Прости меня и будь милостива ко мне!»
 После Рождества, в соответствии с выработанной процедурой, Нанетта, в сопровождении Пола и Эмиаса, а также большого количества слуг, поехала в Ивер, чтобы провести там несколько дней перед отправкой ко двору. Такой порядок предложил сэр Томас Болейн, который собирался отправлять ко двору свою дочь Анну, получившую прощение за неподобающее поведение в деле Перси, и он решил, что Нанетта будет для нее самой лучшей компаньонкой. Обеим предстояло войти в свиту королевы сразу же после крещенских праздников.
 Девушки недоверчиво осмотрели друг друга, а затем, удовлетворенные увиденным, улыбнулись и поцеловались и отправились в гостиную поболтать.
 – Я сразу поняла, что ты не такая, как твоя кузина, и я рада этому, – удовлетворенно кивнула Анна, – я отношусь к ней хорошо, так как именно она представила меня... одному человеку, но я никогда не была близка с ней. Мы слишком разные. Мне кажется, она должна была выйти замуж? Как она поживает?
 Нанетта еще не оправилась от потрясения, испытанного при знакомстве с этой необычайной женщиной, поэтому ответила не сразу. Маргарет говорила ей, что у Анны огромные черные глаза, но это не спасло ее от шока: эти сияющие, гипнотизирующие, потрясающие глаза, казалось, исполнены жизни более чем это позволено человеку, они втягивали вас в свою теплую глубину, и вы чувствовали, что там вас непременно поймут. Но в то же время Нанетта ощутила, что в ее компаньонке есть какая-то отчужденность, в ее душе есть место, которое она оберегает и пестует, как оберегают и пестуют рану, чтобы ее не потревожил кто-нибудь. Анна Болейн явно была ранена, и поэтому-то Нанетта видела в ней родственную душу.
 – Маргарет в порядке. Она счастлива, так как влюбилась в своего мужа с первого взгляда.
 – Ей повезло, – сказала Анна, – надеюсь, он тоже любит ее?
 – Сомневаюсь, – улыбнулась Нанетта, – но она этого никогда не поймет – он слишком умен для этого.
 Анна тоже понимающе улыбнулась:
 – Немного притворства в браке не помешает, – согласилась она. – Конечно, если выходишь не по любви, а кто сейчас выходит по любви? Я не знаю никого, кто любил бы своего супруга – о! – добавила Анна с презрительной усмешкой, – разве что моя сестра Мэри, но она не в счет.
 – Почему? – удивилась Нанетта.
 – Потому что Мэри полюбила бы всякого, кто взял бы ее замуж, кто бы это ни был. А почему ты не замужем? Ты такая хорошенькая.
 Нанетте понравилась эта прямота.
 – Мой отец умер, а обо мне заботились чужие люди, и мне кажется, что просто никто не думал об этом. Меня растили вместе с дочерью леди Парр, в Кентдейле, пока она не вышла замуж.
 – Понятно. А теперь тебя послали ко двору на смотрины. А за кого вышла маленькая Парр?
 – За лорда Боро. Анна кивнула:
 – Да, подходящая пара, хотя он немного староват. Ну, теперь ты должна спросить меня, почему я не замужем – ведь мне двадцать три. – Это было произнесено независимым тоном, и Нанетта почувствовала скрытую боль. Она мягко сказала:
 – Наверно, ты очень старалась избегнуть того выбора, который тебе предлагали.
 Анна пристально посмотрела на нее и вдруг рассмеялась:
 – Вовсе ты так не думаешь, милая лгунья! Ты прекрасно знаешь мою горькую судьбу. Ну, – она наморщила лоб, – это, впрочем, имело тот же результат. Теперь я слишком хорошо известна, чтобы выдавать меня помимо моей воли. Может быть, мне суждено остаться старой девой. Иногда мне кажется, что мне это больше всего подходит.
 – Иногда и мне кажется то же самое, – сказала Нанетта. – Кэтрин – я имею в виду Кэтрин Парр, ныне леди Боро, – часто разговаривала со мной о браке, и я никогда не могла представить себя замужем. Мы в конце концов решили, что я стану монахиней.
 – Ты слишком красива для этого. И слишком светская девушка, чтобы стать монахиней, – ответила Анна. Ее глаза вдруг затуманились, и голос дрогнул – Нанетта уже начала привыкать к этим внезапным сменам в ее настроении: – Теперь он женат, он женился в прошлом году. Сначала я ненавидела его за то, что он сдался, но теперь я думаю, что у него не оставалось выбора. Он сильно болел, я тоже, но он дольше и сейчас еще слаб. Он ненавидит ее, а она его. Веселенькие у них, наверно, ночки! Впрочем, он это заслужил – не смог устоять перед угрозами кардинала, оказался слишком слабым, а я – я, кого он презрительно называл девчушкой, – я выстояла за него и за себя. И как-нибудь я отплачу ему.
 – Кардиналу? Самому могущественному человеку в Англии? – с сомнением протянула Нанетта.
 Анна бросила на нее пылающий взгляд:
 – Да, кардиналу, самому могущественному человеку в Англии, этому набрякшему пауку! Сколь бы могуществен он ни был, у меня есть одно преимущество—в моих жилах течет кровь! Его снедает жажда золота, богатства, власти, я же переполнена жизнью и гневом. Когда они разлучили нас, я поклялась, что отомщу, и я отомщу! – И Нанетта, видя ее горящие глаза, поверила в это. И тут глаза Анны наполнились слезами. – Ты знаешь, я любила его, – прошептала она, – сильно, по-настоящему любила. Никого я не буду любить так, как его.
 Нанетта сочувственно сжала ее руку и вздрогнула, когда та внезапно отдернула ее. Ее взгляд стал вдруг напряженным, как у хищника, но через мгновение она расслабилась:
 – Извини, я не люблю, когда меня берут за руку. Она некоторое время изучающе смотрела на Нанетту, как бы раздумывая, можно ли ей доверять или нет, а потом с легким вздохом проговорила:
 – Ты мне нравишься. Если мы станем по-настоящему подругами, то ты еще узнаешь кое-что плохое обо мне. Я не хочу никому это показывать, ты не должна раскрывать мой секрет.
 – Конечно, я буду молчать, – отозвалась Нанетта.
 Тогда, слегка отвернув голову в сторону, Анна приподняла рукав своего платья и протянула Нанетте левую руку. Нанетта посмотрела на искривленный мизинец подруги, и ей стало жалко ее. Анна напряженно следила за ней, словно готовилась отпрыгнуть и укусить ее.
 – Я ненавижу это, – призналась она, – ненавижу.
 Нанетта очень медленно протянула руку и прикоснулась к мизинцу кончиками пальцев. Рука Анны вздрогнула, будто она хотела отдернуть ее, как пугливое животное. Тогда Нанетта взяла ее руку крепче и стала гладить мизинец другой рукой. Их глаза встретились.
 – Ты боишься этого. – Анна неохотно кивнула. – Бедняжка. Не бойся. Бессмысленно ненавидеть часть самой себя.
 – Но разве не должны мы ненавидеть грех и стараться искоренить его в самих себе? – выдавила Анна сквозь сжатые зубы.
 – Но это не грех. Это просто увечье. Ты же не будешь ненавидеть горбуна? Ты подашь ему подаяние и станешь его жалеть. Не надо ненавидеть свою бедную руку.
 Некоторое время Анна смотрела на нее удивленно, как ребенок, знакомый только с жестокостью, смотрит на того, кто делает ему что-то доброе, потом отвела свою руку, опустила рукав и прикрыла ее правой рукой.
 – Мне не нравится, когда ее трогают, – повторила она, но уже более мягким тоном, и Нанетта поняла, что ее приняли.
 В палате Совета Болейн рассказывал Полу, как обстоят дела при дворе:
 – В прошлом году, когда король дал своему бастарду титул герцога Ричмонда, мы решили, что он сделает его законным наследником. Ведь таков был титул его отца перед тем, как он стал королем, и это весьма многозначительный жест.
 – Мне кажется, королева уже не сможет зачать? – высказал предположение Пол.
 – У нее уже семь лет не наступает беременность, – ответил Болейн. – Король больше не спит с ней, хотя и посещает время от времени, она по-прежнему сидит с ним на государственных приемах. Но есть немало аргументов в поддержку признания законности притязаний герцога Ричмонда – имеются прецеденты, которые прояснили бы ситуацию.
 – А какие выдвигают возражения? Болейн пожал плечами:
 – Кто знает? У короля есть склонность усложнять проблемы. Он любит таинственность и изощренность, но ненавидит, когда кто-нибудь демонстрирует понимание его замыслов. Сначала он заявил, что назначит наследником Джеймса Шотландского, а потом дал принцессе Мэри титул принцессы Уэльской, будто хотел назначить наследницей ее. Затем неожиданно сделал Генри Фицроя герцогом Ричмондом, словно намереваясь передать королевство ему. А сейчас рассматривается вопрос о том, нельзя ли поженить принцессу и герцога Ричмонда, чтобы они правили вместе.
 – Поженить?! Брата и сестру? – Пол пришел в ужас.
 Болейн снова пожал плечами.
 – И тут есть свои прецеденты. Однако я полагаю, король просто притворяется, что хочет поступить таким образом, – он слишком строг в отношении морали. Не думаю, что он в самом деле хочет так поступить. Мне кажется, что он просто подумывает о разводе. Вы знаете, этот вопрос поднимался уже несколько раз, а учитывая, что кардинал Вулси настроен в пользу Франции, его бы очень порадовал союз с французской принцессой.
 – Тогда назначение моей племянницы к королеве всего лишь временная должность? – задумчиво протянул Пол.
 – Я говорю вам об этом просто потому, что вы должны быть в курсе придворных дел. – Болейн уселся в кресло и начал поглаживать меховые рукава своего кафтана. – Но не тревожьтесь. Если двор королевы и будет распущен после развода, то его снова создадут, как только король женится вторично, для новой королевы, и большинство фрейлин получат назначение туда. А новый двор, да еще при молодой французской принцессе, это, как вы понимаете, гораздо более оживленное общество, так что перспективы брака многих фрейлин улучшатся.
 – Понятно, – проговорил Пол, – благодарю вас. И он оставил Болейна недоумевать, почему столь приятные новости не обрадовали Морлэнда, как этого следовало бы ожидать.

 Глава 9

 Лето выдалось жарким, и придворные с радостью переехали в новый королевский дворец в Хэмптоне, некогда резиденцию Вулси, выстроенную в новейшем и входящим в моду итальянском стиле. Это было столь роскошное здание, что поэт Скелтон даже высмеял его роскошь в одной из поэм: «Почему не видно вас при дворе? – Котором – королевском или Хэмптон-корт?» И народ, ненавидевший Вулси сильнее день ото дня, подхватил эти слова и переделал в разбитную песенку, которую распевали повсюду.
 Вулси обвиняли во всех неполадках в жизни страны, начиная от плохого урожая, а когда военные неудачи вызвали неудовольствие самого короля, то ему удалось вернуть его расположение, подарив Хэмптон-корт – безусловно, самый дорогой подарок, который получил король за всю свою жизнь. Так что теперь двор мог наслаждаться в жару прохладой садовых прудов, розарием, итальянскими садами, оранжереей, парком. Король и молодые придворные чередовали ленивое времяпровождение с охотой в оленьем парке, теннисом и стрельбищами.
 У Нанетты и ее подруг практически не было работы, так как королева почти не появлялась из своих покоев, а там ей прислуживали лишь наиболее приближенные дамы, лучшие подруги. У Нанетты возникло ощущение, что вид юных девушек просто раздражает королеву, и ей было бы жаль ее, но она слишком наслаждалась своей свободой, чтобы думать еще и о королеве. Вместе с Анной и Мэдж Уайат, кузиной Анны, они образовали дружное трио, к которому, благодаря родственным связям и схожим умонастроениям, присоединилась группа молодых джентльменов, наиболее привлекательных и умных при дворе.
 Кое-кого из них Нанетта уже знала – например, Джорджа, брата Анны, и была рада возобновить знакомство. Вскоре он начал флиртовать с ней, и ей это нравилось. Иногда девушка подумывала, что неплохо было бы выйти замуж за Джорджа и стать не только подругой, но и сестрой Анны, но Джордж, увы, был уже женат на какой-то сварливой Джейн Паркер, которую ненавидел, и в тех редких случаях, когда она присоединялась к их компании, открыто третировал.
 Еще там были: Франк Уэстон, низенький и пылкий человечек, то и дело страстно клявшийся в чем угодно и постоянно хваставший, что остальные находили забавным; Ричард Пейдж, тихий ученый, оглушительно кашлявший; Френсис Брайан, еще один кузен Болейна, чья сестра Мэг должна была прибыть ко двору в конце этого года; Томас Уайат, кузен Анны и близкий друг Джорджа. Он производил сильное впечатление на Нанетту, прикусывающую язычок в его компании. Это был небольшой, плотный мужчина с мягкими редкими каштановыми волосами и длинной курчавой бородой, не скрывавшей его чувственного рта. Его небесно-голубые глаза казались глазами невинного ребенка, пока вы не читали в них ядовитую насмешку.
 – Наконец-то, – сказал он при первой встрече, склоняясь над ее рукой, – появилась достойная соперница моей кузины. С детства красота Анны дурманила меня, но наконец-то я вижу противоядие. Один яд изгоняет другой, и ваши глаза возбуждают во мне смертельнейшую из болезней.
 Он поцеловал ей руку, и когда его мягкая бородка коснулась ее кожи, сердце Нанетты вздрогнуло, а следившая за ними Анна улыбнулась:
 – У меня нет и не может быть соперниц, Том! Предупреждаю тебя раз и навсегда, что тебе запрещается любить кого-либо, кроме меня!
 Том выпрямился и, не отпуская руки Нанетты, ядовито улыбнулся Анне, обнажив крепкие белые зубы:
 – Анна, моя милейшая кузина, я всегда выполнял твои приказы и даже женился на женщине, которую не люблю, только для того, чтобы остаться преданным тебе. Но... – он с глубоким вздохом прижал руку Нанетты к своему бархатному кафтану, – что может сделать мужчина против стрел маленького слепого божества? Он беспомощен! Мы, смертные, просто беспомощны. И это юное божественное создание, что стоит передо мной, – он снова поцеловал руку Нанетты, – и созерцает меня своими небесными глазами...
 – Будучи совершенно потрясена, – вмешалась Анна, – и поражаясь, неужели в столь ранний час вы уже оказались под губительным воздействием вина. Нанетта, предупреждаю тебя, что Том – поэт, и поэтому все рассматривает как игру. Не верь ни слову из его лживых панегириков, иначе он разобьет твое сердце!
 – Ее сердце? – возмутился Том. – Нет, это мое сердце в опасности – более хрупкого сосуда вы не найдете в груди дев, даже столь нежных, как маленькая Нан, чью ручку я удостоился поцеловать. – И он, сообразно словам, еще раз облобызал руку Нанетты.
 – Я полагаю, что наши сердца находятся в равной опасности, сэр, – Нанетта услышала свои слова как бы со стороны, поражаясь, как она может говорить такое. Но позже она узнала, что Том Уайат умел производить впечатление на каждого. Он уже проницательно смотрел на нее, как бы читая по ее глазам и понимая, что она думает.
 – Мне кажется, мы с мисс Нанеттой прекрасно понимаем друг друга. Мы наверняка будем друзьями, не сомневаюсь. – И, взяв ее под руку, а под другую руку – Анну, он повел их по одной из красивейших аллей парка, излив на них все свое остроумие.
 Они с Анной развлекались, как дети, так как оказалось, что они не только дальние родственники, но в детстве жили неподалеку друг от друга в Кенте. Из их непринужденной беседы Нанетта быстро поняла, что Уайат был влюблен в Анну, но Анна даже не догадывалась об этом и не испытывала ответного чувства. Когда они присоединились к остальным, она поняла еще, что Джордж знал о безответном чувстве Тома, а это также связывало двух мужчин, женатых на нелюбимых ими женщинах. Это вполне соответствовало слышанному ею когда-то замечанию Анны, что никто не женится на тех, кого любит.
 Как-то жарким летним днем вся компания расположилась под деревьями. Том и Анна сочиняли песню. Том придумал слова, а Анна – музыку, которую тут же наигрывала на лютне. Анна сидела на стволе упавшего дерева, держа на коленях лютню, а Том стоял сзади, наклонившись и глядя на ее склоненную голову в чепце с таким выражением на лице, которое, к его счастью, она не могла видеть.
 – Бедный Том, – прошептал Нанетте Джордж, сидевший в траве подле нее, – и почему мы всегда влюбляемся в того, с кем не можем соединить свою судьбу? Может быть, это извращение является свойством судьбы?
 Нанетта улыбнулась:
 – Нет, это извращение присуще только молодежи, особенно молодым поэтам. Что бы вы с Томом писали о любви, если бы сами были счастливы в ней? Тот, кто любит собственную жену, – скучнейший человек.
 Джордж сделал вид, что шокирован:
 – Как, мисс Морлэнд, можете вы произносить столь ужасные слова! Осмелиться предполагать, что благословенный свыше брак делает человека скучным!
 – Нужно ли мне напоминать вам о том, что святая церковь учит нас: истинное блаженство – у нищих духом, а еще лучше – безбрачие? – с притворной суровостью ответила Нанетта.
 – Но разве не учит нас церковь на своем примере, – возразил Джордж, – к чему приводит длительное воздержание? И что его надо избегать любой ценой? Разве у нашего кардинала нет четырех дочерей и сына, на которых он изливает свои благодеяния?
 – Почему это вы двое болтаете друг с другом, вместо того чтобы прислушиваться к нашей восхитительной музыке? – обратился к ним Том. – Что это вы так живо обсуждаете, пугая нашу робкую музу?
 – Церковь, мой дорогой Том, мы обсуждаем церковь, – сказал Джордж.
 – Эта тема может и подождать. Я бы еще простил вас, если бы это была какая-нибудь возвышенная тема, вроде любви или поэзии, но рассуждения о столь незначительном предмете вы могли бы приберечь для другого времени. – Анна подняла к нему лицо, и он поцеловал ее в лоб. – Продолжайте, милейшая кузина, если он снова будет отвлекать вас, я отомщу ему на ристалище!
 Раздался взрыв хохота.
 – Ты, – заржал Франк, – и на ристалище! Молю Господа о том, чтобы прожить подольше и узреть Томаса Уайата на ристалище!
 – Тогда тебе придется дожить до возраста Мафусаила, – заметил Ричард Пейдж, – так как обычного срока человеческой жизни тебе будет недостаточно.
 – Бедный Том, – вмешалась Мэдж, защищая брата, – стыдитесь! Разве можно обижать человека, приносящего миру столько наслаждения своими стихами!
 – А самому себе столько боли, – добавила Нанетта.
 Том бросил ей умоляющий взгляд.
 – Вы правы, мисс Нан, – ни одна женщина не испытывает такой боли при родах, как поэт при создании своего сочинения.
 Тут среди стоявших в некотором, отдалении слуг началось какое-то шевеление, и Том повернул голову в их сторону:
 – Кто это движется сюда? О, да это Хэл Норис! День добрый, друг Хэл! Вот, наконец, человек, на которого вы можете уверенно ставить на ристалище, Нанетта, – никто не управляется с копьем лучше его.
 – Кроме разве что его светлости, короля – быстро добавил Джордж, и Нанетта не поняла, было ли это замечание правдой или носило чисто дипломатический характер, так как Хэл Норис был ближайшим другом короля.
 – Храбро сказано, Джордж, и соответствует действительности, – заметил Хэл. – День добрый всем. Здесь, под деревьями, вы производите впечатление настолько счастливых и довольных людей, что мне захотелось присоединиться к вам, если вы не возражаете.
 – Разумеется, мы не против, – быстро ответила Мэдж. – Но уверены ли вы, что его светлость сможет обойтись без вас? Мы никогда не видели вас в последнее время вне его компании.
 – Неужели он спустил тебя с поводка, Хэл? – поинтересовался неуемный Джордж.
 Хэл улыбнулся и посмотрел на Нанетту:
 – Я пришел познакомиться со своей кузиной мисс Морлэнд, а его светлость вряд ли может отрицательно относиться к родственным узам.
 – Вашей кузиной? – переспросил Франк, несколько грубовато, на взгляд Нанетты, – она не слишком интересовалась Франком Уэстоном. – Как она может быть вашей кузиной, Хэл?
 – Мой кузен Эмиас женат на Елизавете Норис, кузине Хэла, – ответила за него Нанетта.
 – Именно так, – подтвердил Хэл, – и я слышал, что Эмиас собирается прибыть ко двору на летний турнир, хотя, опасаюсь, моя кузина Елизавета будет уже слишком тяжела, чтобы приехать с ним в это время...
 – Эмиас приезжает?! – радостно воскликнула Нанетта, – я еще не слышала об этом. Очень хорошо. А кто-нибудь еще из моей семьи?
 – Мне кажется, вам приятно было бы это услышать, – куртуазно продолжал Хэл, – именно поэтому я решил сообщить вам это при первой же возможности. Я полагаю, что его брат также прибудет к нам.
 – Его брат? – удивилась в первое мгновение Нанетта, а потом поняла, что имеется в виду муж Маргарет, и по ее коже прошла волна приятного возбуждения. – Я буду рада снова увидеть своих родных, просто не могу этого дождаться.
 – На этот турнир послано гораздо больше приглашений, чем раньше, – пояснил Франк, – и я рад, так как надоедает смотреть поединки одних и тех же бойцов.
 – Надоедает смотреть, как Хэл то и дело сбрасывает одного соперника за другим, – томным голосом заметил Джордж. – Хэл, тебе не следует записываться в претенденты, дай шанс остальным.
 Хэл рассмеялся и только собирался что-то ответить, как на траву упала гигантская тень мощной фигуры, заслонившей солнце. Разговор мгновенно прервался, и все вскочили на ноги, отвешивая нижайшие поклоны и книксены, на которые только были способны, а хорошо знакомый голос произнес успокаивающе:
 – А, Хэл, вот ты где! Теперь я понимаю, почему ты удрал так быстро, чтобы оказаться в столь приятной компании. Поднимайтесь, поднимайтесь, мы же все здесь друзья!
 «Друзья! – подумала Нанетта, разгибаясь после своего книксена. – Хорошенькая мысль – попасть в друзья самому королю Франции!» Она робко подняла глаза на возвышающуюся перед ней гигантскую блестящую фигуру. Король стоял, широко расставив ноги и положив руки на бедра, рыжие волосы блестели на солнце. Самый красивый король христианского мира радушно улыбался, и его улыбку копировали стоявшие за ним джентльмены из «ближнего окружения»: толстый граф Саффолк с лопатообразной бородкой, тощий, с острым профилем граф Норфолк, красивый сэр Уильям Бреретон и гибкий юный Сюррей, сын Норфолка.
 – Я уже готов простить тебя, Хэл, поскольку ты променял меня на столь приятную компанию – Том, Джордж... – Он кивнул двум своим постельничим, и его острые глаза обежали остальных присутствующих, что-то отмечая для себя. Хэл улыбнулся:
 – Сэр, я пришел сюда по делу, которое вы, несомненно, одобрили бы – чтобы пригласить ко двору одну из моих родственниц, мисс Анну Морлэнд.
 Глаза короля остановились на Нанетте. Почти теряя сознание от страха, та опустилась в реверансе да так и замерла, чувствуя себя в этом положении в большей безопасности. Опустив взгляд в траву, она внезапно заметила, что в поле ее зрения попали огромные бархатные туфли, и она с ужасом поняла, что к ней подошел и ей протягивает руку сам король. Ее знаний придворного этикета хватило для того, чтобы поцеловать кольцо на протянутой руке, но король внезапно схватил ее за руку и заставил подняться. Теперь она стояла всего в нескольких дюймах от него: прямо перед ней сияли многочисленные драгоценности и золотое шитье, украшавшие роскошную ткань его костюма, ее ноздри ощущали тонкий запах его духов.
 Король находился так близко, что, казалось, она может ощущать тепло его тела и видеть, как движется при дыхании его грудь. Нанетта осторожно подняла глаза: он был так высок, что ей показалось, что она может свернуть себе голову, прежде чем увидит его лицо, как если бы она пыталась взглянуть на крышу высоченного здания. Высоко над ней парил гладко выбритый подбородок, небольшой рот, над которым возвышался нос, а уже за ним виднелись с любопытством наблюдающие за ней глаза.
 – Ну, мисс Морлэнд, – обратился король, – вы уже довольно долго разглядываете меня. Что же вы думаете о своем короле?
 Нанетта почувствовала, что ее лицо залилось краской от страха и смущения – неужели она разозлила его тем, что так долго разглядывала? " Наверно, на короля нельзя смотреть, даже если он разговаривает с тобой. Она поспешно опустила глаза и, поняв по наступившей паузе, что от нее все-таки ожидают ответа, выдавила из себя:
 – Я... я... ошеломлена, ваша светлость. Если ваша светлость будет доволен...
 – Мы довольны, мисс Морлэнд, нам нравится в наших придворных дамах красота в сочетании со скромностью. Мы знакомы с вашим отцом, мисс Морлэнд, и с вашим братом, который, я полагаю, состоял при дворе нашего дорогого друга, кардинала Вулси.
 – Это мой кузен, ваша светлость, – поправила его Нанетта, сразу поняв, что этого делать не следовало. В голосе короля появилось раздражение:
 – Да, да, кузена. Это именно он женился на Норис?
 – Да, ваша светлость, – она рискнула снова взглянуть вверх – король улыбался, Нанетта облегченно вздохнула.
 – Вы удивлены, что король так хорошо осведомлен о вашем семействе, не правда ли?
 – Разумеется, ваша светлость. Это... – Она стала придумывать оправдание, так как ее слова могли показаться чересчур самонадеянными, но король прервал ее:
 – Мы горды тем, что хорошо знаем всех, кто появляется при дворе. Ведь я вроде отца своим подданным и знаю о них все. Например... – Теперь он перевел взгляд с Нанетты на Анну, стоявшую рядом с Томом Уайатом, все еще держа в левой руке лютню. Перестав быть объектом всеобщего внимания, Нанетта почувствовала огромное облегчение.
 – Например, – продолжал король, заинтересованно разглядывая Анну, – мне известно, что мисс Анна Болейн, недавно вернувшаяся ко двору, заворожила своим сладким пением моего друга Тома. Фи, Том, вы оказались не столь надежным другом!
 Нанетта восхитилась своей подругой – хотя та не стала смотреть на короля (что для нее, с ее ростом, было бы совсем не так сложно, как для Нанетты), но вовсе не смутилась его вопросом. Она держалась с достоинством, устремив взгляд куда-то в область королевской груди.
 – Я вовсе не ненадежен, ваша светлость, протестую, – сказал довольный Том, – но ведь каждый смертельно больной вправе рассчитывать на некоторые поблажки. – Он искоса метнул взгляд на Анну, и Нанетта увидела, что та едва сдерживается, чтобы не рассмеяться.
 Король по-прежнему не спускал с Анны глаз, и лицо его постепенно менялось: улыбка исчезла, а в глазах появилось выражение, которое, не будь он королем, Нанетта приняла бы за...
 – Ладно, Том, прощаю вас, – объявил король. – Мне кажется, что я заразился той же болезнью.
 Тон его голоса заставил Анну посмотреть ему в глаза, и на мгновение их взгляды встретились. Анна быстро опустила ресницы – но на этот раз она уже не скрыла усмешки. Лицо короля смягчилось, он взял Анну за руку и галантно поцеловал ее.
 – Вы непременно должны исполнить эту песню для меня, мисс Болейн, а я помогу вам. Ну, что вы на это скажете?
 – Ваша светлость слишком добр ко мне, – прошептала Анна, не поднимая глаз. Но она вовсе не казалась ошеломленной.
 – Это еще не доброта, – возразил король, – вам еще представится случай убедиться, как может быть добр король, если для этого есть причина.
 – А что же это может быть за причина? – невинно спросила Анна.
 – Например, взгляд тех самых глаз, которые сейчас столь упорно уставлены в землю.
 – Ваша светлость только что одобрил скромность, – напомнила ему Анна. Нанетта внутренне сжалась от ее дерзости, но она, по-видимому, пришлась по вкусу королю.
 – Так и есть, – более официальным тоном ответил он, хотя и продолжал улыбаться. – Ну что же, мисс Анна, можете пока приберечь свои скромные взгляды. Но когда вы узнаете нас получше, то вы поймете, что на короля можно смотреть без страха ослепнуть.
 И тогда Анна снова взглянула на него – это был очень быстрый взгляд, так как ее глаза сразу же вернулись к траве. Нанетта хорошо знала этот прием кокетства. Король, судя по всему, удовлетворенный этим, отпустил ее руку и повернулся, собирая взглядом своих спутников.
 – Прощу прощения за то, что вынужден вас покинуть, произнес он, – Хэл, идем с нами – ты нам нужен. – И когда они ушли, тень, упавшая на собравшихся, исчезла.
 В спальне Анна и Нанетта, как всегда, помогали друг другу раздеться. Сняв чепчик и расправившись с завязками, Анна повернулась к Нанетте спиной, чтобы та расшнуровала ее платье, и тут Нанетта высказала давно мучившую ее мысль:
 – Анна, что ты думаешь о сегодняшнем посещении короля?
 – А что, собственно, тебя интересует? – спросила Анна, придерживая волосы, чтобы они не мешали Нанетте расшнуровывать платье.
 – Зачем он приходил?
 – Он же сам объяснил – его интересовало, куда делся Хэл. Хэл всегда при короле – тот с ним не расстается. Он даже спит с ним теперь, когда король не посещает королеву. Вот он и удивился, что же могло так привлечь Хэла. – Она повернула голову, чтобы взглянуть на Нанетту: – Ты должна гордиться тем, что оказалась этой причиной.
 – Не я, а мой кузен, он женился на...
 – О небо! Когда ты поправила короля, я думала, что помру со смеху, – хихикнула Анна, – моя дорогая Нанетта, видела бы ты свое лицо в этот момент!
 – Просто я испугалась, – оправдывалась Нанетта, кончая распутывать завязки и помогая Анне спустить с плеч длинные рукава. – Я вся тряслась от страха с начала и до конца. Твое спокойствие меня изумляет – мне кажется, ты совсем не волновалась.
 – Ну, – начала Анна, как-то по-французски пожав плечами, – я хорошо знаю придворные нравы. Все мои воспитательницы говорили, что короли похожи на тигров – никогда нельзя давать им понять, что ты испугана.
 – Интересно, где это твои воспитательницы встречались с тиграми? – негодующе воскликнула Нанетта.
 Стянув с себя до талии рубашку, Анна повернулась и порывисто обняла Нанетту.
 – Ну, не надо быть такой буквоедкой, моя девочка! Ну же, Нанетта, расстегни мне корсет, а то мне кажется, что меня разорвет пополам! – Она снова повернулась, чтобы Нанетта могла расшнуровать ее стальной корсет, немилосердно стягивающий ее нежную плоть.
 – Чего только не приходится терпеть из-за моды, – простонала она, когда шнурки ослабли. Она осталась в одной тонкой рубашке. – Ну, повернись, теперь я тебя расшнурую. Повернись и придержи волосы.
 – А ты заметила, Анна, – осторожно проговорила Нанетта, – как именно этот тигр смотрел на тебя?
 – Вовсе не так, как если бы он хотел меня съесть, – рассмеялась Анна. – Мне кажется, это бы он сделал в последнюю очередь.
 – Но ты ведь заметила?
 – Разумеется. Король ведь тоже мужчина и флиртует, как и все остальные. Во Франции король всегда заигрывает с придворными дамами – вот почему Клавдия была так строга с нами.
 – Мне это не кажется таким пустяком, – протянула Нанетта. – Ты думаешь, ты правильно поступила, кокетничая с ним?
 – Я кокетничала с ним?!
 – Я видела, какой взгляд ты на него бросила. – Она почувствовала, что Анна пожала плечами.
 – А, это. Ну, это чисто машинально, ты же понимаешь. При дворе так принято.
 – Нет, Анна, я заметила, как он смотрел на тебя, и думаю, что он всерьез. А вспомни... – она заколебалась.
 – Вспомни свою сестру? – закончила за нее Анна.
 – Я ничего не хочу сказать, но...
 – Я понимаю. – Тон Анны стал жестким. Некоторое время слышалось только шуршание ее пальцев, расстегивающих крючки. – Ну вот, платье готово, глупышка. Ты справишься с рукавами?
 Нанетта повернулась и взяла ее за руки. Анна даже не отдернула левой руки, как обычно.
 – Анна...
 – Все верно, Нанетта, даже если это и так, он не может принудить меня, а я никогда не соглашусь. Нет, даже ради короля я не отдам ту единственную вещь, относительно которой женщина еще может торговаться! Если у меня не будет мужа, то я лягу в могилу девушкой и встречу своего Господа с чистой совестью. Ну, ты довольна? Не смотри так мрачно, дорогая, я не буду шлюхой, как моя сестра, пусть даже шлюхой короля.
 – Я только боюсь, что король способен на... – пробормотала Нанетта.
 Анна удивленно подняла брови:
 – Ну, на что он способен? Если он спросит, я скажу – нет, и когда он поймет, что я всерьез, то он обратится с той же просьбой к кому-нибудь еще. И тогда уже придется беспокоиться тебе, так как ты, мне кажется, самая прелестная девушка при дворе. Ну, а теперь повернись-ка и дай мне расстегнуть твой корсет. Не тревожься. У королей есть большие поводы для волнения, чем фрейлины их жен.
 Для Нанетты турнир оказался счастливой возможностью снова пообщаться со своей семьей: приехали сияющая и гордая мужем, как фазан своим хвостом, Маргарет, Эмиас, Пол. Они рассказали, что Елизавета только что родила еще одного сына, она и ребенок чувствуют себя хорошо. Младшие сестры с завистью слали ей из школы свои приветствия, племянники и племянницы тоже написали письма, в меру своих способностей. Нанетта была рада встретиться и с леди Боро, прибывшей вместе с мужем и ее матерью, и эту встречу омрачило лишь то, что теперь подруги уже не могли, как прежде, проводить время в бесконечных разговорах, как хотелось бы Нанетте.
 Ей доставило большое удовольствие следить за участием в турнире Эмиаса, с черно-белым морлэндским гербом на плаще и черным львом на шлеме. Он сражался в двух турах, один раз со своим старым другом Джорджем Болейном, а второй – с новым родственником, Хэлом Норисом, и оба раза, как рыцарь Нанетты, он повязал ее ленту. Она сидела в ложе между Маргарет и Анной, а Пол, Том и Джон Чэпем устроились позади них, вокруг собрались все их новые друзья, и даже сам король выказал интерес к этим боям. Нанетта чувствовала себя счастливейшей из смертных – чего же еще можно было желать? Ее рыцарь победил Джорджа в третьей схватке, но, разумеется, не выдержал и одной с Хэлом Норисом, который в конце концов и победил в турнире и в очередной раз был награжден стойко переносящей все невзгоды, улыбающейся королевой.
 – Нет ничего позорного в том, чтобы проиграть Хэлу, – утешала Нанетта своего истекающего потом кузена, когда он подъехал к ее ложе, чтобы вернуть ей ленту. – Я горжусь тобой, дорогой Эмиас, ты дрался отважно.
 Пир после турнира длился всю ночь, почти до утра, и оказалось много желающих танцевать с Нанеттой. Она танцевала с Эмиасом, с Джорджем Болейном, Джеймсом Чэпемом, Хэлом Норисом и, наконец, с Томом Уайатом, которые один за другим приглашали ее. Она была так поглощена своим успехом, что даже не заметила, куда запропастилась Анна, и только танцуя с Томом, она узнала это – когда они спускались к площадке для танцев, он кивнул:
 – Смотри, смотри туда, крошка Нан, твоя подруга поймала гораздо большую рыбу, чем ожидала.
 Нанетта перевела взгляд и увидела на площадке Анну, танцующую с королем. Король танцевал отлично, а Анна двигалась изящно, как газель, – однако между ними и остальными танцующими оставалось незанятым большее пространство, чем могло бы быть просто из вежливости. Куда бы ни поворачивался король, он не спускал глаз с Анны, а она, счастливо смеясь и изящно качая головой, не опускала своего взгляда. Нанетта не утерпела и посмотрела на королеву – как она реагирует на происходящее, но королева, казалось, вообще не обращала на эту пару внимания. Она сидела на галерее, подобно каменному изваянию, с застывшей улыбкой, беседуя с испанским послом, наиболее благовоспитанными придворными джентльменами и самыми скучными придворными дамами, которые никогда не участвовали в забавах двора, – Джейн Болейн, Джейн Сеймур, Мэри Ховард, леди Беркли, леди Оксфорд и Мэри Свиль.
 – Том, – спросила она, – а это безопасно?
 – Безопасно? Играть с королем никогда не безопасно, если только ты не приготовишься проиграть или смириться с последствиями.
 – Но... но Анна не собирается проигрывать ему, – возразила Нанетта, глядя Тому в глаза. Она сказала это скорее для того, чтобы ободрить Тома, так как в его глазах читался страх потерять Анну.
 – Он танцевал с ней все туры. Никто лучше меня не знает, как сильно она может завладеть душой мужчины, но короля, в отличие от остальных, не так-то просто будет оттолкнуть. О, как бы я хотел – видит Господь! – как бы я хотел быть свободным, чтобы жениться на ней. Тогда бы я мог обеспечить ее безопасность.
 – Безопасность от короля? – прошептала Нанетта.
 – Безопасность от себя. Если она поддастся королю, то будет себя потом ненавидеть. А если нет...
 Он еще раз внимательно посмотрел на танцующую пару, а потом, почувствовав сердитый взгляд Нанетты, вернулся к реальности:
 – Не огорчайся, крошка Нан. Это же праздник, и мы должны смеяться и радоваться, посмотри, как счастлива Анна, почему же тебе не быть такой же, ведь сегодня ты – королева бала, и ты танцуешь с самым красивым джентльменом в зале! Так что лучше улыбнись! Я хочу, чтобы все мужчины мне завидовали. После танца с Томом к ней подошел Пол и, поклонившись, взял ее за руку. У Нанетты и так кружилась голова от танцев, а это прикосновение заставило ее вспыхнуть.
 – О, дядя, не могли бы вы простить меня? Я так устала, что вряд ли способна еще на один тур.
 – Я собирался спросить, не можешь ли ты прогуляться со мной по террасе и слегка отдышаться. Ночь так тепла и так прекрасна.
 – Ну, я не знаю, – заколебалась Нанетта, – если это прилично... – Пол поднял бровь. – Придворный этикет очень строг. Его светлость всегда недоволен, когда происходит что-либо, не отвечающее этикету...
 – Мое дорогое дитя, надеюсь, никто не станет считать чем-то неприличным твою прогулку с собственным дядей? – успокоил ее Пол, и Нанетта устыдилась собственных слов.
 Он взял ее под руку, и они вышли на террасу. Воздух был теплым, как парное молоко, и ночная тьма казалась неплотной, так как стояла пора, когда день засыпает лишь на миг. Они молча брели по террасе, когда Пол внезапно остановился и потянул ее на боковую аллею, туда, где изредка мелькали тени и воздух был напоен тонким запахом духов – эти заросли часто служили приютом ускользнувшим любовникам, желающим побыть наедине.
 Нанетта последовала за ним, нисколько не колеблясь, и только все сильнее, по мере того, как они удалялись от дворца, ощущала тепло его тела и прикосновение его руки. Пол не смотрел на нее, а когда она украдкой бросала на него взгляды, он казался холодным и бесстрастным. Когда он, наконец, заговорил, его голос звучал совершенно спокойно:
 – Ну, моя дорогая, я сегодня наблюдал за тобой – ты была в самом центре внимания, и мне кажется, ты очень счастлива. Тебе действительно хорошо при дворе? Ты получила то, на что рассчитывала?
 – Я ни на что не рассчитывала, дядя, но все равно я счастлива. Тут так много дел, и все такие милые. Я просто обожаю свою подругу Анну, а придворные джентльмены так остроумны, леди такие очаровательные...
 – И у тебя есть масса поклонников, – добавил Пол. – Я видел, как ты танцуешь со многими. Никто из них еще не просил твоей руки?
 – Еще нет, сэр, – ответила девушка, думая, что он шутит над ней. – Я полагаю, что большинство мужчин вокруг меня уже женаты.
 – Понятно. – Пол помолчал, и Нанетта решила поддержать беседу сама:
 – А как дела дома? Как дети?
 – Твои сестры с каждым днем становятся все прелестнее, и поведение у них столь же отменное. А Эмиас с женой продолжают наполнять детскую. Роберт уже неплохо владеет мечом, а Эдуард учится ездить верхом. Наставник их хвалит.
 – Это должно вас радовать.
 – Конечно. Ты и не представляешь, как мне приятно видеть их успехи. Я провожу с ними много времени – даже больше, чем их отец. – Нанетта удивленно взглянула на него. – Мне кажется, у Эмиаса появляются довольно гадкие привычки, – сурово продолжил Пол, – он проводит много времени в городских тавернах, как его дед. Иногда я думаю, не наследуется ли этот порок?
 Эта новость расстроила Нанетту, но не столько то, что Эмиас посещал злачные места, – ее не удивляла слабость рода человеческого, – а то, что характер разговора делал ее равной Полу, разрушая привычные отношения с дядей, которые ограждали ее от самой себя.
 – Что ты об этом думаешь? – обратился он, наконец, к Нанетте, так как она хранила молчание.
 – Разумеется, нет, – ответила она, не найдя, что еще сказать.
 – Что ж, может быть, и так. Кроме того, была Урсула – ты ведь знаешь об Урсуле? – Нанетта не ответила, и он продолжил: – Это моя любовница. Да, у меня была любовница. Я не любил свою жену, и Урсула заменяла мне ее в этом. Я любил ее. Она была чистейшим созданием на земле. Тебя не удивляет то, что я называю чистой женщину, которая жила со мной во грехе?
 – Как я могу судить об этом? – отозвалась Нанетта, которой была неприятна эта тема. – И как кто-то может судить вас?
 – Я тоже так думаю, но тем не менее все остальные осуждали нас. Но теперь медвежонок мертв и больше не страдает от пересудов. Когда она умерла, мне казалось, что свет для меня померк – мне ничего не оставалось, ничего.
 Они прошли мимо высокой живой изгороди, в тени которой было действительно темно. Теперь Нанетта почти не видела его лица, и тут, в этой напоенной ароматами ночной мгле, Пол остановился и повернулся к ней, а она почему-то задрожала.
 – Я думал, что никогда уже не полюблю женщину, – продолжал он. – Но иногда случается так, что и срезанное деревце дает побег. Оно пускает ростки, набухают почки, почки распускаются, и возникает новое дерево, еще более сильное, чем то, что было раньше.
 Пол взял ее руки в свои и, поднеся к губам, начал целовать – сначала одну, потом другую.
 – Почему ты дрожишь? – спросил он, и его рука легла ей на плечи. – Ты замерзла? – Его руки сомкнулись у нее за спиной, и он преодолел последнее расстояние, отделявшее их.
 Ее колени чувствовали твердость мышц его ног, она ощущала тепло его тела, его дыхание на своих волосах, и ее переполняло желание отдаться ему. Она теснее прижалась к нему, а ее голова отклонилась назад машинально, когда ее руки обвили его шею. Она не видела его лица, только светлое пятно, но ее девичье воображение добавило черные глаза, изящные черты и чувственный рот. Она так долго боролась со своим чувством, подавляла его, как требовали от нее церковные заповеди, но вот наконец силы оставили ее – она была молода и здорова, она хотела любить, здесь, среди шелестящих теней, любить того, чьи чары в этом уединенном месте сгустились почти до осязаемости.
 – Нанетта, – прошептал он, обеспокоенный ее молчанием.
 – Да, – откликнулась она и, не желая, чтобы он говорил, приподнялась на цыпочках, подставив свои раскрытые губы.
 – Ты – та, кто заставил дерево моего сердца пустить второй росток. Я люблю тебя, Нанетта.
 Он поцеловал ее, и мир вокруг нее исчез, они вращались в ночной теплой пустоте, где не было никого, кроме них, ничего, кроме прикосновений губ и рук, запахов и плоти, звуков дыхания и пульсации крови. Разум был побежден чувством – они опустились на траву, и Нанетта успела поразиться прохладе ночного воздуха, коснувшегося ее волос, когда чепец упал, теплой тяжести тела любовника. Затянутое сверху в корсет тело девушки снизу было беззащитно, как мышиное брюшко. Она ощутила на своих бедрах теплое, нежное прикосновение его пальцев, они поднялись к ее животу и талии, возбуждая в ней желание, которому она не могла противиться.
 Последовало какое-то неловкое движение, и вот ее коснулась иная плоть – и она затрепетала от страсти. Инстинкт подсказал ей, что нужно делать. Нанетта не издала ни звука: ни стон, ни крик не могли вырваться из ее губ, терзающих его язык, но про себя она кричала: «Да, да, да!»
 Прохладный ветерок пронесся над землей, всколыхнул траву и разметал спутанные волосы Нанетты. В ее отуманенном сознании прозвучал какой-то далекий голос, кто-то сказал «теперь ты понимаешь», но в тот момент она ничего не осознавала, эти слова сохранились в ее памяти и всплыли много позже, когда к ней вернулась способность размышлять. Ее шея и плечи были обнажены, так как во время официальных церемоний при дворе не полагалось надевать нижнюю рубашку, прикрывающую шею. Она вздрогнула от холода.
 – Мне холодно, – тихо прошептала она. Тяжесть тела, придавившая ее ноги, переместилась, сдвинулась вбок, на секунду холодно стало и ее ногам, но их тут же прикрыли платьем. Рядом с ней села какая-то тень, и она взмолилась о том, чтобы тень не заговорила, осталась безымянной. Но она заговорила, и это был, конечно, Пол:
 – Мы должны идти – ты простудишься, если останешься лежать. Мне нужно было захватить плащ. Вставай, вставай, моя дорогая, дай мне руку!
 Она неохотно протянула свою руку, и он помог ей подняться. Тень неумолимо превратилась в очертания ее дяди Пола – она его отлично знала, ошибки быть не могло. Ей стало немного дурно.
 – Так-то лучше. Дай-ка я обниму тебя – ты вся дрожишь. Ну же, дорогая, дорогая моя... – Его слова сопровождались поцелуями, сначала покрывавшими ее лицо, потом губы, и когда дело дошло до этого, она почувствовала, как в нем нарастает возбуждение и его руки на ее плечах начинают твердеть. «Нет», – в отчаянии подумала она и дернулась, понимая, что может упасть в обморок. Он ослабил объятия:
 – Прости меня, я слишком эгоистичен. Ты замерзла, нужно тебя согреть. Погоди-ка, а где твой чепец? Постой-ка минуточку, я поищу его... вот он! Дай я надену его на тебя. Извини, что я такой неуклюжий – никогда не работал камеристкой. Так правильно? Ну ладно, идем, дорогая, сердце моего сердца, пойдем.
 Они поспешили к дворцу. Нанетта шла, слегка спотыкаясь, как уставший ребенок, не падая только благодаря его поддержке. Она еще не полностью пришла в себя, даже для того, чтобы что-то говорить, но Пола это, кажется, не смущало. Он был переполнен счастьем, она чувствовала, как он излучает радость.
 – Не бойся, моя дорогая, все будет хорошо, клянусь тебе, я позабочусь о тебе. Все будет принадлежать тебе – мы поженимся, и ты станешь госпожой Морлэнда. Я все сделаю как следует, не волнуйся. Я получу церковное разрешение, а если нет, мы поженимся и без него, потому что я знаю тайну, которая облегчит дело. Твой отец не был сыном моего отца. Никто не знает об этом, на самом деле его мать переспала с кузеном моего отца, и Джек был его сыном. Так что в случае чего мы скажем священнику, что мы вовсе не состоим в кровном родстве, и это разрешит все проблемы.
 Едва прислушиваясь к тому, что он говорит, Нанетта продолжала идти к дому. Это было какое-то странное путешествие в полутьме, когда ничто не казалось ровным, ничто не напоминало себя – химеры под крышами представлялись ожившими и хищно глядели на нее, а шелест ветра в листьях деревьев казался шепотом людей, осуждавших ее, издевающихся над ней. Что там такое говорит Пол? Она не могла понять его слов, она хотела только одного – скрыться. У двери дома он снова обнял ее и поцеловал в лоб, потом в глаза, щеки, губы.
 – Спокойной ночи, дорогая моя, моя мышка, моя птичка, спокойной ночи. Пусть милые ангелы стерегут твой сон, моя прелесть. Иди же, иди в дом, уже почти рассвело. Господь благословит тебя, моя Нанетта.
 Вывернувшись из его объятий, Нанетта приподняла юбки и вбежала в дом.

 Глава 10

 Когда Нанетта, шатаясь, добралась до своей спальни, Анны там не оказалось. Она плюхнулась на край кровати и начала соображать. Ее мысль двигалась неохотно, переходя от одного предмета к другому. Одна часть ее сознания ликовала, была переполнена радостью, вспоминая наслаждение, которое она давала и получала, блаженство от того, что Пол так сильно любит ее. Нанетта вспомнила пережитый экстаз и тихий голос, произнесший слова: «теперь ты понимаешь». Она подумала, что только сейчас она открыла то, для чего, наверно, была предназначена.
 Но другая часть сознания была шокирована и потрясена случившимся. Что она натворила! Она нарушила все заповеди, которые ее учили соблюдать. Уже то, что согрешила, было ужасно, но переспать с собственным дядей, отцом Маргарет, который являлся фактически ее отцом и опекуном, было просто отвратительно. Сознание того, как по-язычески радостно она приняла эту запретную любовь, было унизительно – она-то считала себя добродетельной девушкой, девушкой с определенными идеалами. Ее ужасало то, с какой легкостью она подчинилась чувственной стороне своего существа.
 «Что же делать?» – устало размышляла Нанетта. Пол хотел жениться на ней – по каноническому праву, они фактически уже были мужем и женой, так как каноническое право не делало различий между законным и незаконным половым актом. Брак с Полом давал ей обеспеченное положение, собственный дом – госпожа Морлэнда! О таком будущем Нанетта не могла и мечтать при отсутствии приданого. Кроме того, она получала мужа, который будет любить ее и заботиться о ней. Она получала все – богатство, статус, власть.
 А если она не выйдет за него замуж? Брак с любым другим мужчиной, пока жив Пол, станет, в строгом смысле слова, невозможным, по каноническому праву это будет просто прелюбодеяние. Разумеется, такое временами случалось, и если удавалось замять дело, то последствий практически не бывало. Но если это всплывет, то лишит ее возможности вступить в другой брак в будущем – вследствие ее фактической помолвленности, – а если и нет, то она, в своем сердце, всегда будет помнить об этом. А вдруг она забеременела – что тогда?!
 Так что все говорило за то, что ей следует принять предложение Пола, и очень мало причин – отказаться. Но как только она более серьезно подумала об этом, ей стало ясно, что это неосуществимо. Выйти замуж за дядю! Конечно, можно получить церковное разрешение, но как она будет выглядеть после всего этого? Как сможет она смотреть в глаза Маргарет, как может она заставить Маргарет называть ее матерью? Что делать с косыми взглядами слуг, ненавистью Эмиаса, как жить, постоянно размышляя о том, какие мысли скрывает за своей холодной маской Елизавета? И сам Пол – как только пыл его страсти остынет, разве он не исполнится неприязни к ней? Можно представить себе, как они будут жить, являя собой постоянный упрек друг другу. Уже сейчас ее чувство к нему превратилось в смесь желания и отвращения, как если бы он был лишь причиной пробуждения ее чувственности.
 Ей нужно было поделиться с кем-нибудь своими переживаниями. Если бы Анна была здесь! И только она подумала об этом, как бы в ответ на ее мольбу дверь тихо отворилась, и в темный проем скользнула знакомая стройная фигурка Анны. Нанетта вскочила на ноги, чтобы обнять ее, но, прежде чем она вымолвила хоть слово, Анна схватила ее за руки и в сильном возбуждении прошептала:
 – Что я тебе должна рассказать, моя Нанетта! Скорее ложись, мы задернем занавесь и поговорим.
 – Что случилось, Анна? С тобой все в порядке? – с тревогой спросила Нанетта.
 Анна повернулась к подруге, и по ее лицу та все поняла – черные глаза Анны блестели, щеки пылали, она излучала счастье. Рассказывать о своих проблемах было некогда – девушки молча раздели друг друга, забрались в постель, задернули шерстяной полог. Теперь, оказавшись в темном, теплом убежище, они могли поговорить свободно.
 – Дорогая Нанетта, просто удивительно, что ты не хватилась меня до моего прихода, – начала Анна, подтягивая колени к груди и сцепляя руки вокруг них. Нанетта прислонилась к набитой соломой подушке, чувствуя, как концы травинок покалывают ее кожу, и смотрела в ту сторону, откуда доносился голос Анны, так как видела только смутные очертания ее лица. – Неужели ты не удивилась, что я не пришла спать?
 Прежде чем ответить, Нанетта поколебалась:
 – Я сама пришла только что. Я гуляла в саду.
 – Ты, глупышка?! Ну-ка, дай я угадаю – с Томасом? Берегись его, он разбивает сердца столь же ловко, как кулачный боец – головы.
 – Нет, не с Томом – но это неважно, расскажи мне, что случилось с тобой.
 – Я была с королем, Нанетта, и угадай, что он сказал?
 – Не могу, – отозвалась Нанетта, уже предчувствуя ответ.
 – Он сказал, что любит меня! – Нанетта промолчала, и Анна спросила несколько даже обиженно:
 – Как, неужели тебе нечего на это сказать? Ты не удивлена?
 – Да, да, Анна, конечно, я поражена, но... будь осторожна! Том так за тебя беспокоился. Когда мы с ним танцевали, а ты танцевала с королем, он сказал...
 – А, не волнуйся, я в безопасности. Но, Нан, как это было прекрасно! Мы говорили о музыке, я рассказывала ему о той поэме, которую Том хотел положить на музыку, и тут он внезапно взял меня за руки – король, я имею в виду, – и признался мне в страстной любви. Я, конечно, полагала, что он неравнодушен ко мне – это всегда видно, ты же знаешь, но я думала, что это просто так. В конце концов, он же король, а я – всего лишь дочь лорда. Хотя моя мать – наследственная дворянка. Он сказал, что любит меня больше всего на свете и будет любить меня всегда...
 – Но, Анна, ведь он женат! – воскликнула Нанетта, прерывая ее восторженное бормотание.
 – Но он король, – последовал гордый ответ, – у королей все по-другому. Он просил меня быть его любовницей.
 – Анна!
 – О, не тревожься. Конечно, я ему отказала, но я на него не сержусь. Если б это сделал любой другой человек, я была бы вне себя от ярости, но кто же может сердиться, получив такое предложение от короля? Он обещал жить со мной как муж и хранить верность, пока я жива, если я соглашусь стать его любовницей. Он такой упрямый, когда хочет получить что-либо, знаешь, и ему очень трудно противостоять. Ты и представить себе не можешь, что он мне предлагал!
 – Но ты отказала ему? – спросила Нанетта, слыша в ее голосе торжествующие нотки.
 Анна слегка вздохнула, прежде чем ответить:
 – Конечно, отказала. Конечно, хорошо было бы иметь богатство, власть, драгоценности и считаться первой дамой страны – после королевы, разумеется, – но это не компенсирует мои потери. Я сказала ему, что ему нельзя любить меня, потому что я не могу быть его женой, а любовницей не стану.
 – Он не очень разозлился? – спросила Нанетта.
 – Нет, – отмахнулась Анна, – я тоже думала, что он разозлится, я ведь на самом деле испугалась, очень испугалась, когда отказала ему, ведь он король, и никто не знает, что он может сказать или сделать в следующий момент. Но он, похоже, не очень рассердился, скорее, расстроился. Мне кажется, он подумал, что я с ним играю, и если часто спрашивать, то в конце концов я отвечу «да», но потом он понял, что я всерьез отказываю, и стал таким печальным. Это меня огорчило, и, знаешь, Нанетта, тут я подумала, что он, пожалуй, в самом деле меня любит.
 – Это разве меняет дело?
 – Нет, все равно я не соглашусь стать чьей-то любовницей, будь это сам король, но мне грустно, что он так страдает из-за любви ко мне. Подумать только, – она понизила голос, – король Англии страдает из-за какой-то Анны Болейн! Мой исповедник наложит на меня епитимью за гордыню, если я откроюсь ему! – Она рассмеялась, но слово «исповедник» напомнило вдруг Нанетте о ее собственных проблемах. Анна так легко разрешила свои трудности, встав на путь добродетели, – Нанетта же отклонилась от этих путей, и теперь наказана царящим в ее уме смятением.
 – Анна, со мной кое-что случилось этой ночью. Я хотела бы поделиться с тобой, чтобы ты дала мне совет.
 – Расскажи, конечно, что там с тобой стряслось, крошка Нан. Ты, кажется, расстроена? Что случилось? Как эгоистично с моей стороны болтать только о себе!
 – Нет, совсем нет. Мне не следовало бы утомлять тебя своими проблемами, но мне непременно нужно с кем-то обсудить это.
 – Ну, тогда рассказывай, дорогая моя. Я буду счастлива помочь тебе, если смогу, – ответила Анна и, найдя в темноте руку Нанетты, пожала ее. – Ого, да ты вся дрожишь! Что случилось?!
 Ободренная поддержкой, Нанетта поведала ей, медленно и с трудом, о всех событиях минувшего вечера. Когда она кончила, наступило долгое молчание, такое долгое, что Нанетта испугалась, а вдруг Анна смертельно оскорблена ее поведением, и начала даже постепенно отнимать у нее свою руку. Но внезапно пальцы Анны сжались, и она прошептала:
 – Бедная, бедная Нанетта! Ох, дорогая, как же ты, наверно, страдаешь!
 – Ты не презираешь меня? – с удивлением спросила Нанетта.
 – Как я могу презирать тебя? Со мной могло случиться то же самое. Иногда и мне приходится преодолевать искушения, ты же знаешь.
 – Но ты их преодолела, – с горечью промолвила Нанетта.
 Анна погладила ее по руке:
 – Я – это другое дело. Мои искушения были не такими сильными – вспомни, я старше тебя, и я уже была влюблена. Это защищает меня, потому что ни к одному мужчине я не могу испытать такого чувства, как к Гарри, так что и преодолеть искушения для меня гораздо проще. Но, дорогая моя, что же ты теперь будешь делать?
 – Он хочет жениться на мне.
 – Тогда выходи замуж. Это единственный выход.
 – Выйти замуж за него? За собственного дядю?
 – Ну, таких случаев много. Вы получите разрешение – вот даже король собирался женить собственного сына на своей же дочери, и если бы он получил разрешение....
 – Но моя совесть не дает мне разрешения. Не думаю, в самом деле не думаю, что я на это пойду.
 Опять воцарилось долгое молчание, теперь, когда Нанетта отняла руку, ее не удерживали.
 – Анна, не осуждай меня, пожалуйста, не осуждай! – взмолилась Нанетта.
 – Что ты будешь делать? – спросила наконец Анна. Ее голос звучал неодобрительно, и Нанетта знала – почему.
 – Анна, я никогда не смогу выйти ни за кого замуж. Я это знаю. После того, что случилось, я не выйду – это и будет мое наказание.
 Внезапно Анна обняла ее, и благодарная Нанетта упала в ее объятия.
 – Крошка Нан, прости меня за то, что я осудила тебя. Я не права. Как бы ты ни поступила, я останусь твоей подругой. Я тоже думаю, глупышка, что никогда не выйду замуж, я уже слишком стара для этого, и кто же женится на мне после того, как король положил на меня глаз? И в конце концов, это было бы предательством. – Она нервно рассмеялась. – Мы останемся вместе, не так ли, Нан? Мы останемся друзьями и будем вместе стариться в благородном одиночестве. Скажи, ты не покинешь меня, Нан?
 – Никогда, – успокоила ее Нанетта, – я никогда не покину тебя, моя дорогая Анна.
 – И я тебя, моя дорогая подруга!
 И они легли спать. Нанетта была довольна собой – ее обещание Анне было спасительной уловкой, отказом от решения проблемы, слишком сложной для нее.
 Путешествие домой, в Морлэнд, никогда еще не было для Пола столь длинным и утомительным. Он ехал один, так как Эмиас остался при дворе, а Полу не хотелось задерживаться ни на один день дольше там, где разбились его последние надежды. Эмиас же, как выяснилось, ухаживал за одной из придворных дам, Мэри Холл Анд, близкой подругой любовницы Джорджа Болейна. Перед ним открывались определенные перспективы, так что ему был резон остаться. Пола радовало, что предмет увлечения Эмиаса не низкого происхождения, так как дома он имел репутацию человека, не останавливающегося перед социальными барьерами.
 Пол ехал один, в горестном молчании, которое почти физически ощущал. Он обращался к своим слугам только в случае необходимости, чтобы отдать распоряжения. Но при виде розовых кирпичных стен и высоких дымоходов, отблеска вечернего солнца в многочисленных окнах Морлэнда его сердце слегка ободрилось. По мере приближения в теплом вечернем воздухе возникали звуки жилья – лай собак, квохтанье кур, воркование голубей, удары топора, перекличка голосов во дворе поместья. С небольшого возвышения, где он остановился, Пол мог различить женщин, возвращающихся с реки со стирки, с корзинами белья, пастушка, ведущего стадо на вечернюю дойку. Воздух был напоен ароматами цветущего льна и мальвы, наполнен жужжанием пчел, собирающих мед на красно-белом ковре из клевера. На глади окружавшего дом водяного рва неподвижно дремали два лебедя, отражением повторявшиеся в золотистой, сверкающей воде.
 Это был дом, единственное, что не могло изменить ему, и хотя при виде Морлэнда боль в его сердце не ослабела, она стала как-то мягче. Пол напоминал капризного ребенка, которого успокаивает просто присутствие строгой матери, – Морлэнд был цел, семья цела, и только это имело значение. Его печали, как и он сам, были преходящи. Он радовался своему возвращению домой – кликнул Александра, пришпорил лошадь и помчался вниз, к воротам.
 Первыми его заметили возвращавшиеся с реки женщины, они поставили корзины на землю, присели в книксене и радостно приветствовали своего лорда:
 – Господин вернулся!
 – Да благословит вас Всевышний, господин!
 – Добро пожаловать домой, господин!
 Он помахал им рукой, проезжая мимо, и вот уже копыта его лошади прогрохотали по подъемному мосту и зацокали по брусчатке внутреннего двора. Радостно залаяли собаки, они окружили кавалькаду, принюхиваясь к конским копытам и игриво кусая друг друга. Управляющий и несколько слуг вышли приветствовать хозяина, а мальчишка-конюший отвел лошадей на конюшню. Невозмутимыми остались только древняя старуха, плетущая корзины на лавочке у ворот, и лежащая у ее ног пятнистая кошка, вылизывающая своих новорожденных котят. Старуха лишь на миг оторвалась от работы, чтобы бросить на них взгляд, но ее мутно-молочные глаза равнодушно скользнули по Полу. Она была так стара, что никто не знал, сколько ей лет. За свою жизнь она видела столько приездов и отъездов, что ее не волновало еще одно прибытие господина. Кошка вообще не посмотрела в их сторону, продолжая вылизывать растопыренную лапу, – ее интересовало только солнечное тепло и копошащиеся возле нее котята.
 Из дверей дома выбежали, возбужденно крича, дети. Роберт и Эдуард энергично тянули дедушку за рукава, и если бы их видел гувернер, он вряд ли одобрил бы такое поведение подопечных, а старая матушка Кэт вынесла малютку Пола, ведя за руку крошку Элеонору, как когда-то выводила к отцу Нанетту. Хотя Элеонора не была так мила и весела, как когда-то Нанетта, сердце Пола сжалось при этом воспоминании.
 Управляющий дал Полу краткий отчет. Дела в поместье шли хорошо.
 – Стрижка закончена, но шерсть еще пакуют, сэр. Клем предполагает, что там на двадцать тюков больше, чем в прошлом году. Сукно уже на пристани, готово к завтрашней отправке, и мастер Баттс получил те тюки шелка, о которых вы распоряжались, но до следующей недели их не с кем будет послать.
 – А семья?
 – Слава Богу, сэр, все в порядке. Молодые леди шьют в горничной, а госпожа еще в спальне, с младенцем. Они чувствуют себя хорошо. И…
 А кто это вышел поприветствовать Пола? Пышная седая борода не скрывала радостной улыбки, и хорошо знакомое Полу длинное, похожее на монашескую рясу, одеяние не могло помешать его обладателю как можно скорее обнять вернувшегося путешественника. Никогда еще Пол не был так рад видеть дядюшку Ричарда:
 – Я присматривал тут за всем, пока тебя не было, – сказал он, целуя Пола. – Ну, как поездка? Ты рад?
 – Ох, дядюшка Ричард, я рад, что вернулся домой, – только это и мог ответить Пол.
 Ричард отступил на шаг и внимательно посмотрел на него своими яркими глазами, впитывая его усталость и отчаяние.
 – Лучше нам посидеть в гостиной, там спокойнее, и ты все мне расскажешь. Управляющий, принеси вина и хлеба, и пусть нам никто не мешает. Идем, Пол, до ужина еще есть время.
 В полумраке маленькой гостиной было прохладно, пахло травяными циновками, которые поменяли только две недели назад. Пол, рассказывая, ходил взад-вперед по комнате, и запах хрустевших под его ногами циновок напоминал ему запах той ночи в траве. Ричард стоял у камина, повернувшись лицом к нарисованному на панели гербу Морлэндов. Он был мрачен. Перед его мысленным взором стояла его жена Констанция, умершая вот уже сорок лет назад, ее стройная фигурка. Он часто думал, глядя на подрастающую Нанетту, что она так похожа на нее, и его не удивляло, что Пол мог влюбиться в Нанетту. Но вот мучительное повествование подошло к концу, и Пол замер, ожидая, что скажет Ричард, побранит он его или утешит. Реакция могла быть непредсказуема. Наконец Ричард заговорил, с трудом подбирая слова:
 – Мне очень жаль, Пол, ты страдаешь, и да поможет тебе Господь. Но ока права, это совершенно ни к чему.
 – Ни к чему? Но почему? Разве не была бы она идеальной хозяйкой Морлэнда?
 – В некотором отношении, да, она красива и умна, отлично воспитана и обучена вести хозяйство. Но... – Ричард покачал головой, не зная, как выразить терзавшие его сомнения. Он провел рукой по панели, по белому зайцу на гербе. – Моя мать этого бы не одобрила.
 – Прабабушка? Но почему ты вспомнил ее? – удивился и несколько обиделся Пол.
 – Не думай, что я отношусь к твоей беде легкомысленно, сын мой, – ответил Ричард, – понимаешь, она всегда знала, что будет лучше всего для семьи. Она старалась воспитать тебя не просто как хорошего христианина, но и как своего наследника, наследника Морлэнда. Это было главное. Поэтому часто, когда я сомневаюсь, как поступить, я спрашиваю себя, как бы поступила мама. А она не допустила бы, чтобы ты женился на своей племяннице. Да, конечно, можно получить разрешение, это случается, но это исключение. Ты и сам в глубине души чувствуешь, что так поступать нельзя. В конце концов, вы возненавидите друг друга.
 – Но ты женился против ее воли, – напомнил ему Пол.
 – Да, верно, но ведь я был младшим сыном. Это не имело никакого значения для семьи. – Он наконец повернулся к Полу, и тот вдруг понял, как стар дядюшка Ричард. Бьющиеся в маленькое окошко лучи заходящего солнца внезапно со всей беспощадностью высветили морщины на его лице. – Я не стал жениться во второй раз. Я так любил Констанцию, что у меня нет слов для выражения этой любви. Я уже с трудом могу припомнить черты ее лица, но я хорошо помню, что я ощущал, когда она впервые согласилась прогуляться со мной, – тогда я еще был юнцом без копейки в кармане. Теперь у меня не осталось чувств – я стар, и все эмоции умерли во мне, но я все еще помню это. Когда она умерла, я пытался искать ее черты в других женщинах. Когда так любишь, то не верится, что любовь может умереть. Всегда хочется думать, что любовь осталась и живет где-то еще, в ком-то другом.
 Глаза Пола наполнились слезами, он отвернулся, а тихий голос дядюшки Ричарда продолжал:
 – Она – это только она, Пол, она не та, кого ты ищешь. И рано или поздно тебе придется признать это, и тогда у тебя уже не будет оправдания для нарушения законов Божиих. У Морлэнда есть свои наследники, сыновья твоего сына, рожденного от твоей законной жены, избранной для тебя моей матерью. Будь доволен этим. Тебе не нужна жена, чтобы родить новых наследников, и ты не можешь жениться для того, чтобы найти утраченную любовь. Она ушла навеки – позволь ей успокоиться в мире, и успокойся сам.
 – А Нанетта? – произнес наконец Пол. – Что будет с ней? Я хотел загладить...
 – Загладить?
 – Из-за Джека... потому, что я ненавидел Джека. Я поклялся, что позабочусь о его детях.
 – Но он вовсе не хотел бы, чтобы ты женился на них, – ответил Ричард, улыбнувшись, – и к тому же ты ошибался относительно его происхождения. Твой отец был уверен, что Джек – его сын.
 – Это никогда нельзя знать наверняка, – возразил Пол.
 Ричард кивнул:
 – Разумеется. Но подумай сам. Джек никогда не чувствовал себя виноватым. Единственно, чего он хотел, это чтобы его дочери прилично вышли замуж, вот и все. Морлэнд никогда не был его наследством, и никогда не мог бы стать. Нет никакого основания передавать его дочери.
 Пол устало потер глаза:
 – Может быть, ты прав.
 – Я знаю. Ну а теперь, если ты сказал все, что хотел, пойдем и навестим молодых леди до ужина – ты ведь даже еще не поздоровался с ними.
 – Попозже, дядюшка Ричард, я хочу сначала зайти в часовню. Навести их и передай от моего имени, что я хотел бы видеть их за ужином. Мне нужно побыть одному.
 – Я понимаю, иди и помолись, это успокоит тебя.
 «Успокоит? – подумал Пол. – Мне самому никогда не достичь покоя». Но есть место, которое всегда хранит покой. Тишина часовни, казалось, была готова принять смятение простого смертного, и здесь Пол, окруженный семейными надгробиями, надеялся найти самого себя и смысл своей жизни. Здесь были мемориальные доски братьев и сестер Ричарда, умерших еще до рождения Пола, отца Ричарда, которого не помнил сам Ричард, и матери Ричарда, которую мог припомнить Пол. «В Господе нет Смерти», – гласили слова над двойным надгробием. Были надгробия и других членов рода: Джека, Эдуарда, Мэри, Бел Баттс, маленьких Джеки и Дикона – никто не был забыт. В свое время здесь появится и его надгробие, и будущие представители рода будут созерцать его, пытаясь представить себе, каким он был, Пол?
 Через него текла жизнь, которая началась задолго до него и продолжится после него – Пол был всего лишь ее носителем, передатчиком, звеном в длинной цепи, частью узора, видеть который целиком не дано ни одному смертному. Вот что имело значение и в чем следовало найти успокоение. Его пальцы сами собой начали гладить маленький барельеф медвежонка. И ее жизни тоже – возможно, в этом было оправдание и ее жизни и смерти. Теперь и он с трудом мог припомнить, как она выглядела, он помнил только, какое чувство он испытывал, глядя на нее. Может быть, дядюшка Ричард прав – это то, чего ему не хватало. Покойся в мире, медвежонок. Покой, подобно бальзаму, медленно обволакивал его раны – он понимал, что это ненадолго и случается не часто, однако в этом месте он мог его обрести, и этого было достаточно.
 Пол встал на колени и сложил руки в молитве, повторяя знакомые слова «Отче наш», которые успокаивали его душу и зачаровывали ее, как зачаровывает птицу мелодия дудки птицелова, пока она совершенно беспечно не садится на его руку.
 Этот год был удачным для Нанетты. Конечно, прошло много времени, прежде чем она смогла забыть случившееся, и еще дольше перед ней стояло несчастное лицо Пола, тревожащее ее в минуты одиночества, но жизнь при дворе была столь весела и разнообразна, а люди, составлявшие кружок, центром которого были она и Анна, так блестящи и остроумны, что это помогло ей справиться с болью. Кроме того, этот кружок скоро расширился, включив в себя самого короля и его неразлучных спутников, графа Саффолка и Хэла Нориса, а когда придворные перестали нервничать и примолкать в присутствии августейшей особы, то даже стали гордиться своей значимостью.
 Всем было ясно, что король ухаживает за Анной с гораздо большей страстностью, чем обычно, и Том много раз делился с Нанеттой опасениями, что Анна сама не понимает опасности своего положения. Насколько это позволяла ситуация, Том осмеливался выступать в качестве соперника короля, а король, любивший его почти так же, как Хэла, относился к этому снисходительно. И когда Том пытался спасти Анну, она, в свою очередь, защищала его перед королем, заявляя со свойственной ей прямотой, что она не любит Тома, как и самого короля.
 Нанетта проводила много времени с Томом, пока Анна была занята своим венценосным поклонником, и постоянно пыталась успокоить его, говоря, что Анна не собирается становиться любовницей короля. Нанетта временами пеняла ему за то, что он подозревал Анну в корысти, предполагая, что она может отказаться от своих принципов в обмен на материальные блага, которые доступны любовнице короля, и он, устыженный, признавал, что ему следует больше доверять Анне. Тем не менее, все испытывали облегчение, когда король занимался своими делами, а Анна, Джордж, Том, Нанетта, Хэл и Мэдж могли поболтать и посмеяться свободно, петь или музицировать, играть в карты. Выдавались дни, когда Нанетта почти забывала о горе своего дяди и любовника, оставшегося где-то далеко, в Йоркшире.
 Весной 1527 года, сразу после того, как Нанетте исполнилось девятнадцать лет, король договорился с кардиналом, что его призовут к церковному суду по обвинению в разврате, заключавшемся в женитьбе на жене брата. Слушания суда должны происходить тайно, но единственным человеком, который не знал о них, была, пожалуй, сама королева. Как и следовало ожидать, короля признали виновным, поэтому папе была послана просьба об объявлении брака незаконным. Разрешение на брак, выданное предыдущим папой, должно было быть аннулировано, так как не в компетенции папы пренебрегать законами Левита.
 – Как ты думаешь, папа согласится? – спросила как-то Нанетта Тома, прогуливаясь с ним в Хэмптоне.
 – Не сомневаюсь. Папа давал разводы и при наличии более ничтожных поводов – например, сестре короля, королеве Маргарите Шотландской, и его шурину Саффолку. К концу года король будет свободен.
 – И тогда... французская принцесса, если кардинал победит, – продолжила Нанетта, – ну что ж, по крайней мере, при ее дворе будет больше развлечений, чем при нынешней королеве. Вероятно, ей придется уйти в монастырь?
 – Наверно. И там она будет более счастлива, бедняжка, – согласился Том. – Не понимаю, почему она не избавит короля от этих хлопот и сама не удалится в монастырь – это было бы самое лучшее в ее положении.
 – Анна говорит, что французская королева может оказаться вроде Клавдии, а это не очень-то весело.
 – За исключением того, – сухо заметил Том, – что пока король будет занят новой женой и заполнением королевской детской, у него будет меньше времени и охоты преследовать Анну.
 – И это, конечно, больше бы пришлось тебе по вкусу, милый Том?
 – Ты сама это знаешь. Но мне кажется, что и Анна вздохнула бы с облегчением: ведь сколько можно выдумывать все новые изящные причины для отказа королю? Никогда не знаешь, что будет, если ей не удастся придумать очередную шутку, которая рассмешит его.
 Нанетта коснулась его руки:
 – Не волнуйся. Я стараюсь быть рядом с ней. Я обещала не покидать ее. Мы оба позаботимся о ней.
 – Если бы она согласилась выйти за меня, – грустно произнес он, – я предлагал ей развестись и жениться на ней, но она не хочет и слышать об этом.
 – Возможно, когда король женится снова и потеряет интерес к ней, Анна передумает. Ты знаешь, она считает, что тебе опасно проявлять к ней повышенный интерес.
 – Да, я знаю... о, гляди-ка! Кто это там впереди? – Том указал на бегущего к группе слугу, отчаянно машущего руками, – идем, Нан, узнаем, что случилось.
 Остальные члены кружка уже столпились вокруг курьера и оживленно беседовали с ним, а когда к группе подошли Том и Нанетта, то Джордж пересказал им новости:
 – Кажется, прибыл курьер из Италии, испанская армия захватила Рим, и папа оказался пленником императора.
 Том и Нанетта переглянулись.
 – Как это повлияет на дело? – спросила она. Том пожал плечами:
 – Никак, я думаю. Вулси любимчик папы, а король – видный член церкви. Он все равно подпишет прошение.
 – А, вы думаете о разводе, – сказала Анна, – давайте поговорим о чем-нибудь еще – последние месяцы все разговоры только об этом. Я просто устала от них. Давайте лучше пойдем и посмотрим, не созрела ли земляника!
 И они направились на огород, но Анна до него не дошла – по дороге ее перехватил другой слуга, сказавший, что король желает немедленно переговорить с мисс Анной, и, слегка пожав плечами, она послушно последовала за ним. Нанетта встревожилась и осталась на террасе, ожидая возвращения Анны. Однако та так и не появилась. Нанетта встретилась с ней только по дороге в церковь к вечерней молитве.
 По ее виду Нанетта сразу поняла, что что-то стряслось, так как Анна была бледна, как снег, а ее глаза странно блестели. Она схватила Нанетту за руку, стиснув ее так крепко, что Нанетта вскрикнула, и отвела в альков.
 – Нам нужно поговорить, – прошептала она.
 – Что случилось, Анна? Зачем тебя вызывали? У тебя такой странный вид!
 – Я говорила с королем, – ответила Анна. Она посмотрела на свою руку, и Нанетта увидела, что у нее на пальце блестит новое золотое кольцо с большим изумрудом, явно очень дорогое. – Это он подарил мне его, – продолжала Анна, – и он снова просил меня стать его любовницей. Конечно, я сказала, что не могу, и пыталась вернуть кольцо. Я говорила ему, что никогда не стану его любовницей, но он выглядел так странно, что я испугалась.
 – Ох, Анна, – выдохнула Нанетта, беря подругу за руку.
 Анна посмотрела на нее и как-то неестественно улыбнулась:
 – Тогда он некоторое время ходил по комнате, что-то бормоча про себя. Потом повернулся ко мне, и у него было такое страшное лицо! Я задрожала и хотела убежать, но, разумеется, не могла, а просто стояла перед ним, не сводя с него глаз. И тогда он заявил, что никогда больше не попросит меня об этом.
 – Слава Богу! Анна, я так боялась за тебя!
 – Подожди, я еще не все рассказала, – прервала ее Анна. Она некоторое время молчала, пауза затянулась настолько, что Нанетта решила, что Анна больше ничего не скажет, но потом она начала очень тихим голосом: – Он спросил меня, согласилась бы я, если бы он был свободен, стать его женой.
 Кровь отхлынула от лица Нанетты, она смотрела на подругу, не в силах вымолвить ни слова. Анна грустно усмехнулась:
 – Конечно, ты удивлена! Но можешь представить себе, как была удивлена я!
 – Анна, что ты сказала? Что ты ответила ему? – обрела наконец дар речи Нанетта.
 Анна вытянула руку, так что изумруд на кольце вспыхнул в лучах заходящего солнца:
 – Неужели нужно еще спрашивать, когда на моем пальце это кольцо? – Ее губы слегка искривились, она издала какой-то странный звук, почти всхлип, и закрыла лицо руками. Потом приглушенно сказала: – Я ответила ему – да.




 Книга вторая
 Сокол и ворона



 Храни Бог Генриха Восьмого 
 От лжи и лиходейства злого, 
 Ворон и соколов, о Боже, 
 Пусть верно различает тоже.

    Джон Скелтон. «Почему тебя не видно при дворе?»


 Глава 11

 Три женщины сидели за шитьем в самой светлой комнате Морлэнда. Две были беременны и одеты, как богатые матроны – в простые платья из дорогой ткани, простые платки, закрывающие волосы, об их богатстве говорили только шитые золотом кружева на рукавах и золотые цепочки и украшения на шее.
 На третьей даме было платье из алой камки, поверх рубашки из зеленого шелка, французский чепец, отделанный перидотами, и короткий капюшон, скорее открывающий, чем прикрывающий роскошные волосы, ниспадающие до пояса. Ворот платья был расшит жемчугом и перидотами, и те же камни украшали ее рукава и стройные пальцы. Она выглядела как настоящая придворная дама.
 – Как прошла свадьба Кэтрин? – спросила Нанетта Маргарет.
 – Скучно, как и следовало ожидать, – ответила Маргарет, состроив гримасу. После пяти лет замужества она наконец-то забеременела и стала капризной и раздражительной. – После одного богатого вдовца выйти замуж за другого! Лорд Лэтимер такой же седой и высохший старик, как и лорд Боро, и ведь это ее собственный выбор, так как ее мать умерла. Не могу себе представить, что она в нем нашла, – благодаря завещанию лорда Боро она так богата, что могла выбирать кого угодно.
 – Но он – Невилл, – заметила Нанетта, – Джон Невилл, ее кузен. Он часто бывал в доме, когда мы жили вместе, и полагаю, она испытывает к нему самые добрые чувства. Насколько я помню, он довольно добрый человек.
 – Добрый муж – это не так уж плохо, – согласилась Елизавета. Нанетта взглянула на нее, но та уставилась в шитье, так что было неясно, кому адресовано это замечание.
 Елизавета готовилась родить седьмого ребенка, а двух ее младших сыновей унесла чума два года назад, в 1528 году. Бедняжка выглядела совершенно беспомощной из-за огромного живота и отекшего лица и рук – она страдала водянкой, – но выражение ее лица было доброжелательно и спокойно, как обычно. Интересно, неужели она и в самом деле не знала, что ее муж прославился как распутник на весь Йорк?
 – Она вдовствовала не больше шести месяцев, – продолжала Маргарет, не обращая внимания на спокойное замечание Елизаветы. – Если бы не возраст обеих мужей, можно было бы предположить, что для такой поспешности есть какая-то причина. Но мне кажется, Кэтрин Парр беременность не грозит. Если она каждые четыре года будет выходить замуж за стариков, то скоро станет самой богатой вдовой страны.
 – Некрасиво так говорить, Маргарет, – пожурила ее Нанетта.
 – Не более чем оказаться мачехой куче народу, каждый из которых старше тебя, – гнула свою линию. Маргарет.
 Нанетта внутренне содрогнулась, представив себе, что не столь давно она могла бы оказаться в том же положении.
 – Кэтрин Лэтимер моя подруга, и я не могу тебе позволить так отзываться о ней, – твердо заявила Нанетта.
 Маргарет кисло улыбнулась.
 – Не такая уж подруга, раз она не пригласила тебя на свадьбу.
 – Мне это тоже показалось странным, – обронила Елизавета, – пригласить Эмиаса, меня и Джеймса, Маргарет – но не пригласить тебя!
 Нанетта пожала плечами – привычка, которую она заимствовала у Анны.
 – Я полагаю, дело в той славе, которая сопровождает всех, кто принадлежит ко двору леди Анны Рочфорд.
 – Говорят, что король удостоил сэра Томаса Болейна титулом графа Уилтширского в обмен на услуги его дочери, – добавила Елизавета.
 – Но это же неправда, – возмутилась Нанетта, откладывая иглу. – Мне постоянно приходится вбивать людям в голову, что она – не любовница короля. И здесь, вдали от Лондона, слухам верят больше, чем правде. Эти слухи распускает королева, которая убеждена, что Анна – такая же штучка, как и Мэри Болейн или Елизавета Блант, сколько бы король ни убеждал ее в обратном. Она такая упрямая, – с горечью закончила Нанетта.
 – И у нее есть на это право, – заявила Елизавета.
 – Неужели? – отозвалась Нанетта. – Интересно. Она часто говорит королю о чувстве долга, но ничего не говорит о своем собственном долге – она оказалась неспособной обеспечить королевство наследником, а отказавшись удалиться в монастырь, она создала опасную ситуацию для наследования. Королева рассуждает о долге и добродетели, а на самом деле ее съедает гордыня и эгоистичное упрямство.
 – Но, может быть, она просто любит короля, – предположила Елизавета.
 – Если бы она его любила, то признала бы свое поражение и удалилась бы в монастырь, – возразила Нанетта.
 – Возможно, она не считает, что потерпела поражение. Она ведь поклялась перед кардиналом Кампеджио и самим папой, что ее брак с принцем Артуром был только на бумаге. Вряд ли она стала бы лгать столь важным особам.
 – Нет, я не думаю, что она лгала, – нетерпеливо прервала ее Нанетта, – но она могла ошибаться. В любом случае, откуда мы знаем, какой брак Господь считает свершившимся? Очевидно, все, что у них было с принцем Артуром, Бог рассматривает как истинный брак. В противном случае он не лишил бы ее сыновей. И ее долг заключался в том, чтобы уступить дорогу той, кто сможет родить королю сыновей. Она просто омрачает лучшие годы жизни леди Анны.
 – Кто бы мог подумать, – с какой-то злобой произнесла Маргарет, – что они столько времени будут ждать развода? Когда три года назад ты написала нам, что король собирается жениться на леди Анне, можно было подумать, что дело практически улажено.
 – Но никто, даже кардинал Вулси, не верил, что папа откажет. Когда испанский император захватил его, никто не думал, что он может занять его сторону в конфликте, а теперь он отделывается всякими отговорками, не желая, с одной стороны, оскорблять короля, а с другой стороны, он еще сильнее боится императора. И, конечно, кардинал Вулси не торопит его, стараясь извлечь из этого свою выгоду. Как утверждает граф Саффолк, в Англии никогда не было весело, когда в ней был свой кардинал.
 – Но ведь кардинал, кажется, в опале? – заметила Елизавета.
 – Да, мы слышали, что его сместили и отправили в Йорк, – добавила Маргарет.
 – Верно, но никто не может сказать, что сделает король в следующий момент, а он ведь очень дружен с кардиналом. Моя госпожа беспокоится о том, что король вернет свою благосклонность кардиналу, а тот отговорит его от женитьбы на ней. Анна говорит, что пожертвовала ради короля своей молодостью и репутацией, и если они в конце концов не поженятся, она погибла. Бедняжка, она так волнуется, что у нее портится характер, она становится истеричной.
 – Но почему леди Анна так беспокоится, – поинтересовалась Маргарет, – разве король не сделал ее королевой с собственным двором? Мы слышали, что Уайтхолл гораздо больше Гринвича. И разве она не появляется рядом с королем, как настоящая королева, и ей не отдается предпочтение даже перед Мэри Саффолк?
 Нанетта пожала плечами.
 – Это верно, но если король изменит свои намерения, то все моментально изменится. О, – поспешно добавила она, – король любит ее еще сильнее, чем раньше, – больше, чем это вообще возможно, он так добр к ней. Когда у нее случается припадок, он лично успокаивает ее, а когда она плачет, он баюкает ее, как дитя. У них прекрасные отношения, и разумеется, она все сильнее тянется к нему, ведь у нее так много врагов. Но напряжение страшное. Мне кажется, что теперь Анна предпочла бы просто быть его любовницей – но король не позволит ей это. Она может быть только его женой или никем, такова воля короля.
 Две другие женщины некоторое время сидели молча, обдумывая услышанное. Потом Маргарет вздохнула и изрекла:
 – Да, странная ситуация, тем более для нас, так как слухи говорят одно, а ты – другое. Слухи утверждают, что она всего лишь его любовница и удерживает его только силами черной магии, что у нее по шесть пальцев на каждой руке и по шесть пальцев на ногах, и что она строит планы отравить королеву и принцессу Марию. А еще говорят, что она специально отказывает королю, чтобы он сильнее сходил по ней с ума и либо женился на ней, либо погиб, пытаясь осуществить это. Но судя по тому, что говоришь ты, ситуация несколько иная.
 – Людей не устраивает правда, так как она слишком проста, чтобы обманывать самих себя, – высказалась Елизавета, – тем более что ситуация сложная. И грустная – столько людей страдает!
 – Но Нанетта неплохо при этом устроилась, – съязвила Маргарет. – Она приближенная дама, если не королевы, то во всяком случае той, кто живет не менее роскошно, чем королева, и наверняка будет следующей королевой, если обстоятельства сложатся в ее пользу. Взгляни на нее – такая нарядная и вся в драгоценностях! Но что меня удивляет, Нанетта, так это то, что ты не замужем. Как ближайшая подруга леди Анны, ты должна быть желанной невестой.
 Нанетта лишь улыбнулась при этих словах, зная, что это только шпилька. Маргарет завидовала положению Нанетты при дворе и изливала свою желчь, всякий раз упоминая о ее девичестве. В свои двадцать два Нанетта казалась Маргарет старой девой, но ведь леди Анне было почти тридцать, и Нанетта чувствовала, что по сравнению с ней она еще очень молода и удачлива.
 Во дворе послышался какой-то шум, и Елизавета подошла к окну, чтобы узнать, в чем дело.
 – Вернулись охотники. Скоро сюда поднимутся девочки. Нанетта, тебе завтра нужно поехать с ними. Я уверена, что ты хотела бы сделать это сегодня. Тебе вовсе нет нужды сидеть со мной и Маргарет, мы-то давно привыкли к обществу друг друга.
 – Ну что же, завтра я поеду, если вы не возражаете. Мне нравится охота, мы с леди Анной часто выезжаем по утрам на охоту в сезон. Но чем будете заниматься вы?
 – Я собираюсь навестить больных в деревне, – сообщила Елизавета, – я должна была сделать это сегодня, но мне хотелось посидеть с тобой, так что видишь, если ты поедешь, то я смогу заняться своими обязанностями. – Она улыбнулась, говоря это, чтобы Нанетта не обижалась на нее.
 – Ты так добра, Елизавета, ты так заботишься об арендаторах.
 – Это не арендаторы, – уточнила Маргарет, – по большей части, просто окрестные бедняки. Не понимаю, почему она тратит на них столько времени – это ведь не ее забота.
 – А мне кажется, что моя, – возразила Елизавета. – Пока мой отец не женился, я – госпожа Морлэнда, и так как он заботится о своих людях, то и я не могу отставать.
 – Да, папа так любит изображать из себя лорда, – отмахнулась Маргарет, – но тебе-то какое дело? Иногда мне даже хочется, чтобы он снова женился, тогда ты не будешь таскать меня так часто по этим лачугам. Ох, Нанетта, ты не представляешь, какая там стоит вонь!
 – Если это так тебя раздражает, ты можешь не ездить, – сказала Елизавета, но Маргарет покачала головой:
 – Я лучше поеду с тобой, чем сидеть дома и ничего не делать. А ездить на охоту в моем положении я не могу. Кроме того, у меня будет что сказать моему духовнику в оправдание моих прегрешений. Ага, вот и девочки! Ну и шумят они – как свора собак! – И действительно, на лестнице послышались громкие голоса и хихиканье. – Теперь, когда больше нет матушки Кэт и за ними никто не следит, кроме скудоумной служанки, они совсем одичали, это просто позор. Я то и дело говорю об этом с отцом – их уже несколько лет назад нужно было либо отослать, либо найти приличную гувернантку. Посмотрите-ка на них, – продолжала она, и тут открылась дверь, и ворвались растрепанные и шумно дышащие Кэтрин и Джейн. – Совсем взрослые девицы, восемнадцать и девятнадцать лет, и еще не замужем! Просто потрясающе!
 – У нас был такой удачный день! – воскликнула Кэтрин, даже не здороваясь. – Такая охота!
 – Мы убили двух жирных оленей, – добавила Джейн и повернулась к Нанетте: – Сестра, тебе нужно было поехать с нами, я уверена, ты на юге никогда не видела такой охоты, как у нас.
 – На юге тоже отличная охота, могу тебя заверить, – ответила Нанетта, улыбаясь.
 Девушки унаследовали красоту Баттсов, в своих зеленых бархатных охотничьих костюмах и зеленых охотничьих шапочках они были совершенно прелестны. Щечки раскраснелись, глаза сияли от скачки, и они излучали такое ничем не омраченное веселье, какое Нанетта видела только у Анны, в те дни, когда король еще не избрал ее в супруги. Однако Маргарет не так обрадовалась внешнему виду девочек:
 – Кэтрин, что у тебя с платьем? Джейн, у тебя выбились волосы из-под шапки. И вообще, девочки, вам следует больше походить на настоящих леди. Неужели нужно устраивать такие скачки, чтобы потом дышать, как загнанная лошадь?
 Кэтрин скорчила ей гримасу:
 – Не ворчи, Маргарет! Что такого случилось? Нанетта, сегодня мы заехали дальше обычного – мы доскакали до Раффорда, а потом назад, до Шоуза.
 – А там мы остановились, чтобы подкрепиться, Эзикиел решил присоединиться к нам. Арабелла была очень недовольна – у нее был вид, как у Маргарет, словно она съела лимон.
 Джейн прыснула, они с сестрой переглянулись и теперь захихикали обе.
 – Эзикиел приехал с вами? – спросила Елизавета. – Он приехал с вами?
 – Да, он внизу, с дядей Полом. Арабелла и дядюшка Ричард собираются приехать к обеду.
 – Тогда мне нужно пойти на кухню распорядиться, – спохватилась Елизавета, – надо было сразу сказать об этом, девочки.
 – Мы как раз и пришли за этим, – обиженно произнесла Джейн.
 – Я пойду с вами, – объявила Нанетта, – мне нужно поздороваться с Эзикиелом, я не видела его с тех пор, как он женился.
 За обедом в зале собралось гораздо больше народу, чем обычно. Во главе стола восседал Пол, по правую руку сидела Елизавета, а по левую – Нанетта. Эмиас не вернулся из Йорка, так что его место рядом с Елизаветой занял дядюшка Ричард. Нанетта поразилась произошедшей в нем перемене – он словно съежился и выглядел как-то хрупко. Его густые волосы и борода поседели и стали какими-то чересчур пышными для его хрупкого тела. Голос сделался выше, глаза смотрели мягче, но взгляд был каким-то отсутствующим, как если бы он все время думал о чем-то постороннем.
 За Ричардом сидел Эзикиел и его жена Арабелла. Арабелла сразу понравилась Нанетте – хотя не слишком красивая, она была привлекательна, а ее быстрая, приземленная речь представляла собой восхитительный контраст с романтичностью Эзикиела. Рядом с Нанеттой устроился Джеймс Чэпем, который был очарователен, как всегда. Маргарет не спустилась к обеду, сказавшись больной, поэтому рядом с Джеймсом сидела Джейн, а Кэтрин – напротив Эзикиела. Нанетта удивилась тому, что ее сестры за обедом болтали и смеялись намного больше, чем этого следовало ожидать от незамужних девушек в их положении. Ее также поразило, что Кэтрин неприкрыто заигрывала с Эзикиелом – его это развлекало, а Арабелла относилась к этому с легким презрением, а Джейн изо всех сил стремилась завладеть вниманием Джеймса, в чем не преуспела только потому, что последний предпочитал обсуждать придворные новости и лондонские слухи с Нанеттой, а не дневную охоту с Джейн.
 После обеда и небольшого перерыва на сон с галереи спустились мальчики-певцы и разыграли действо о любви Юпитера и Семеле, во время которого прибыли и остальные гости – Джон Баттс, его жена Люси, два их оставшихся в живых сына, Джон и Бартоломью, которым было уже двадцать и девятнадцать. Когда представление окончилось, к ним присоединились также дети Елизаветы – Роберт, Эдуард, Элеонора и Пол, вместе с новой нянькой и капелланом, отцом Фенелоном. Так что, когда Маргарет спустилась вниз послушать пение, все были в сборе, за исключением, как ни странно, Эмиаса.
 Вечер удался. Нанетта сыграла на лютне и спела несколько новых песенок, популярных при дворе, а семилетняя Элеонора станцевала для гостей. Мальчики катали шары на другом конце зала, а Елизавета с Маргарет затеяли шумную игру, в которую постепенно втянули всех остальных, за исключением Пола и Джеймса, предпочитавших тихие шахматы, и Нанетты, по-прежнему лениво перебиравшей струны лютни, с удовольствием наблюдая за собравшимися. «Вот такой и должна быть жизнь, – подумала она, – уютная семейная жизнь, когда все домашние собрались вместе у камина, слуги и челядь заняты своим делом, все веселятся и развлекаются».
 Она снова посмотрела на Пола, склонившегося над доской и обдумывающего очередной ход, лаская одной рукой голову Александра. Выйди она за него замуж, то сейчас занимала бы центральное место в этой сцене – она была бы хозяйкой дома и всех домочадцев, ее будущее было бы обеспечено и надежно. У нее был бы Пол и его любовь, ей было бы на кого положиться в момент усталости или опасности, что с ней случалось довольно часто. Она некоторое время смотрела с теплотой на его кудри, на чистую линию его профиля, на длинные ресницы над черными глазами. Он закусил губу, обдумывая решение. Нанетта слегка вздрогнула, вспомнив, как эта длинная сильная рука, протянувшаяся сейчас, чтобы передвинуть пешку, когда-то ласкала ее тело, как...
 Нет, это просто безумие – думать об этом. Да, он был когда-то ее любовником – от этого воспоминания у нее по телу пробегали мурашки. Она должна как можно скорее забыть об этом. Всю свою жизнь ей приходилось подавлять эту часть своего существа, и она думала, что преуспела в этом. Но в ее жилах снова струилась горячая кровь, и ей хотелось, чтобы сильные руки мужчины снова ласкали ее, ей хотелось снова ощутить тяжесть мужского тела. Что за греховные, плотские мысли! Но почему она должна жить только половиной своего существа? И когда Джеймс с любопытством взглянул на нее, Нанетта вдруг мгновенно покраснела как рак, словно он мог прочесть ее мысли. Она быстро опустила глаза и взяла новый аккорд.
 – Сыграй нам что-нибудь еще, кузина, – попросил Джеймс ласково. Она рискнула и бросила на него быстрый взгляд и увидела, что он улыбается ей. Если бы он мог прочесть ее мысли, он бы так не улыбался. – Сыграй нам что-нибудь из новых песен короля.
 Нанетта была рада отвлечься от своих мыслей и стала наигрывать мелодию и петь одну из любимых песен короля: «Проводить время в приятной компании, вот что я буду любить до смерти!» Эта песня очень подходит к моменту, подумала она и попыталась не замечать того факта, что Пол так часто посматривал на нее, что не мог уделить игре должного внимания.
 На следующий день состоялась отличная охота – бешеная скачка и азарт погони помогут ей избавиться от этого жара в груди, подумала Нанетта. Утром она надела зеленый охотничий костюм, изумрудно-зеленый бархат на яблочно-зеленом шелке, и длинные кожаные сапоги – новинка, введенная в их узком кругу леди Анной, так как многие дамы при дворе, любительницы охоты, ездили в седле по-мужски. Когда немного позже Джейн и Кэтрин забирались в свои дамские седла, они были потрясены прогрессом в технике езды и решили, что с этих пор будут ездить только по-мужски. Их потрясло до глубины души и то, что Пол дал Нанетте оседлать одного из лучших охотничьих, которого никогда бы не предложил другой женщине, считая, что женщина не сможет с ним справиться. Это был гнедой мерин, на две ладони выше их пони!
 Стояло чудесное утро, прохладное, но зато в воздухе было достаточно влаги, чтобы сохранять запахи. Егеря с собаками поскакали вперед, а чуть позже отправилась и вся охотничья кавалькада – Пол, Джеймс, Нанетта, Кэтрин, Джейн, Роберт, Эдуард, их слуги с запасными лошадями. Они были на полпути к первой засаде, когда к ним присоединился Эмиас, выглядящий на удивление бодро, учитывая то, что он прибыл в Морлэнд поздно, уже после того, как все отошли ко сну.
 Он приветствовал своих сыновей легкими подзатыльниками, посмотрел на кузенов и сказал отцу:
 – Хорошо, что я настиг вас – нет лучшего средства избавиться от того тумана благочестия, который затянул наш дом в последнее время, чем утренняя охота. Что ждет нас сегодня?
 Пол не ответил, бросив ему только взгляд, полный отвращения, и тогда Джеймс, со свойственным ему стремлением к всеобщему примирению, заполнил возникшую паузу:
 – Насколько мне известно, на болоте есть королевский олень. Было бы неплохо, если бы мы сумели доставить его домой и доказали бы нашей кузине, что охота в этих краях ничуть не хуже королевской в Ричмонде или в Виндзоре.
 – Ба! Знаю я, что эти аристократы называют охотой, – фыркнул Эмиас. – Они держат оленя в крошечном парке, а потом гоняют его по кругу легким галопом. Эти олени такие ручные, что едят у них с рук.
 – Эмиас, ты столь же невежлив, как и невежествен, – рассмеялся Джеймс, – откуда тебе знать о королевской охоте?
 – Я знаю о ней побольше тебя, Джеймс, можешь мне поверить – не забывай, что я несколько лет жил вблизи болейновских парков.
 – Тогда тебе должно быть известно, что охота и там не меньший труд, чем здесь, – не удержалась от замечания Нанетта. – Когда это ты объезжал легким галопом парк в Ивере?
 – Не стоит поощрять его дискуссией, Нан, – сказал Джеймс,– он говорит только ради удовольствия слышать собственный голос.
 – Я могу поклясться, что мы отлично охотились с Джорджем и старым Болейном в Ивере, и темноволосая леди скакала не хуже парня.
 – Ты имеешь в виду леди Анну, – поправила его Нанетта, желая указать ему на бестактность.
 – Ага, ворону, как зовут ее теперь.
 – Хватит, Эмиас, прикуси язык, – резким тоном приказал Пол, и Эмиас удивленно уставился на него.
 – Как тебе будет угодно. Но в Ивере было совершенно безопасно. А здесь можно потерять в погоне конечность или даже жизнь. Впрочем, ты прав, Джеймс, – он хлопнул шурина по спине, – такой олень – это вещь. Мы должны привезти его домой или погибнуть.
 Пол посовещался с егерем, и они поскакали по торфянику к месту, где скорее всего мог прятаться олень. Они вспугнули несколько олених, но Пол позволил им уйти. Долгое время ничего не попадалось, и уже казалось, что им придется уезжать с пустыми руками, так что Кэтрин, Джейн и дети начали перешептываться между собой в нетерпении, как внезапно наступило молчание – и перед кавалькадой на горизонте, в пятистах ярдах, показался олень.
 Молчание прервал яростный лай собак, и егеря начали науськивать гончих. Сначала они бросились за оленем, ориентируясь на его фигуру, но тот вскоре затерялся в кустарнике, и тогда они принялись искать след, работая более методично. Охотники следовали сразу за ними, путаясь в ветвях. Но вскоре они снова выехали на открытое пространство и помчались галопом. Это было восхитительно, и Нанетта подумала, что оказалась права – все ее грешные мысли улетучились, остался только свист ветра в ушах и грохот копыт где-то внизу. Она скакала впереди группы, так как у нее была самая быстрая лошадь, ее опередил только Пол. Но теперь Пол превратился просто в еще одного всадника. Она забыла обо всем, кроме скачки и гончих.
 Они обшарили маленькую рощицу, но ничего не нашли – егерь потерял оленя.
 – Скорее всего, он ушел по воде, по этому ручейку, мастер, – сказал егерь, – если только он вообще не сдвоил след – это старый умный олень. Если мы пойдем по следу назад, может быть, мы его поймаем.
 – Ну что же, передохнем и немного перекусим, а потом так и сделаем, – объявил Пол. – Неплохо бы подкрепиться вином и сэндвичами – мы уже два часа охотимся.
 Так они и поступили, а когда выехали из рощицы, то увидели невдалеке стены Шоуза.
 – Я и не думала, что мы так близко от Шоуза, – удивленно заметила Нанетта Джеймсу, ехавшему впереди. Она инстинктивно повернулась, чтобы взглянуть на Кэтрин, но той нигде не было видно. Нанетта остановилась и подождала Джейн, спросив ее, где Кэтрин. Джейн выглядела как-то смущенно.
 – Я ничего не могла сделать, это не моя вина, и нечего так на меня смотреть, Нан, я говорила ей, что не надо этого делать, но она все равно поехала.
 – Куда? В Шоуз?
 – Конечно, – удивилась Джейн. – Она взяла с собой служанку, но сегодня Арабелла должна была поехать с Елизаветой в деревню, я не знаю, зачем ей Гатти.
 – Гатти?
 – Наша служанка. Она всегда делает то, что ей приказано – если Кэтрин скажет ей подождать снаружи, то она просто уснет. Она всегда спит – я еще не встречала девушки, которая бы столько спала. Но я ничего не могла сделать.
 Голос у Джейн был плаксивый, но в нем чувствовалось какое-то самодовольство, и по взглядам, которые она бросала через плечо на Джеймса, было ясно, что она только дожидается случая поступить так же гадко. Да, при таком кузене, как Эмиас, можно ли было ожидать, что девочки вырастут благовоспитанными? Нанетта вздохнула и поскакала вперед, решив при первой же возможности поговорить с Полом.
 Они снова напали на след оленя, а после мили преследования след стал совсем свежим, собаки начали скулить и рваться с поводков. Въехав по склону холма на его вершину, они сразу увидели оленя, он тоже заметил их и одним прыжком унесся прочь, за ним рванулись гончие – охота началась. Охотники ринулись вниз по склону, и по мере того как он становился все круче, скачка делалась все более бешеной. Кое-кто начал придерживать лошадей, опасаясь, что они споткнутся, но Пол, Нанетта, Эмиас и Джеймс продолжали нестись во весь опор вниз по склону, презирая опасность. Склон перешел в каменистую равнину, пересеченную оврагами, и вскоре они загнали оленя в один из таких оврагов, заперев ему выход. Егерь взял гончих на поводок и спустил убийц-мастифов. Олень упал, отчаянно лягаясь, и перевозбудившийся от этого зрелища Эмиас соскочил с лошади, держа наготове свой длинный нож.
 – Я его добью, – крикнул он. – Все назад!
 – Осторожно, мастер Эмиас, – предупредил егерь, – он еще опасен.
 Эмиас бросил взгляд на Нанетту и Джеймса.
 – Что за польза в жизни без опасности, – хвастливо заявил он.
 – Эмиас, нет! – крикнула Нанетта, увидев, как и остальные, что олень, скинув собак, вскочил на ноги.
 Эмиас рванулся вперед, олень повернул голову, его налитые кровью глаза заметили мучителей, и он пошел на Эмиаса, мотая смертоносными рогами. И в тот же миг, как раздался крик Нанетты, Пол соскочил с лошади, и как только обезумевшее животное бросилось на Эмиаса, он оттолкнул того с пути оленя и загородил собой, так что основной удар пришелся ему в живот.
 Нанетта вскрикнула, но в следующую секунду по другую сторону оленя оказался егерь, одним ударом длинного ножа перерезавший оленю горло, и его голова откинулась назад прямо в пасти мастифам. Нанетта не помнила себя – она действовала словно во сне. Под ее ногами внезапно оказалась земля – она не запомнила прыжка с лошади, – и вот она уже опустилась на складки юбок рядом с лежащим Полом. Целый и невредимый Эмиас поднялся, отряхиваясь, с земли. Рядом с ней бился в судорогах олень, и она ощущала запах его страха и крови, а в ее ушах стоял вой собак, но все это отошло на задний план перед зрелищем раненого Пола, с бледным, искаженным лицом, приподнимающегося на локте.
 Их глаза встретились, боль и страх в его глазах уступили место другому, какому-то более древнему и простому чувству. Его темные глаза сияли странным, диким блеском.
 – Нан, – произнес он так тихо, что слышала только она.
 – Вы в порядке?
 Его рука была прижата к животу, и когда он отнял и поднял ее, они оба увидели, что под ней одежда окрасилась алым цветом крови. Ноздри Нанетты раздулись, и она услышала собственное всхлипывание.
 – Ерунда, это только поверхностная рана, – с трудом проговорил он.
 Егерь нахлестывал рычащих собак, и вскоре они, скуля, замолчали. Олень протяжно вздохнул последний раз и вытянулся. Его кровь потемнела, ее брызги впитывались в юбку Нанетты.
 – Все будет хорошо, – успокоил ее Пол и положил пальцы на ее руку.
 Она посмотрела вниз, и ее глаза расширились от страха – его пальцы были в чем-то алом и пачкали ее. Она перевела взгляд на лицо Пола и поняла, каким, должно быть, было выражение ее собственных глаз – они горели откровенным желанием. Ее захлестнул ужас – она вскочила на ноги и побежала к лошадям. В одно мгновение Нанетта оказалась в седле, оттолкнула рукояткой хлыста свою служанку, приказывая ей остаться, и, натянув поводья, помчалась прочь от этой кровавой расщелины. Словно в тумане, ей чудились крики позади, но это только заставило ее пришпорить лошадь еще сильнее, и она понеслась вперед, как только что мчался от гончих олень.
 Когда Нанетта, наконец, оказалась дома, все остальные охотники уже прибыли, а Пол лежал в комнате управляющего, где обрабатывали его рану. Нанетта не стала говорить ни с кем, оставшись ждать у двери, пока Пола оденут и она сможет увидеть его. Он отпустил слугу, и как только они остались одни, он шагнул к ней. Нанетта яростно замотала головой.
 – Нет! – воскликнула она.
 – Нанетта, что случилось? – взмолился Пол. – Слуги ищут тебя повсюду.
 – Мне нужно было побыть одной, после того, что произошло…
 – Тогда я не представлял себе... Ты чувствовала то же, что и я.
 – Нет. Пожалуйста, даже не думайте об этом. Пол, вы могли погибнуть. Зачем вы сделали это?
 – Не так-то просто стоять в стороне и смотреть, как погибает твой сын, – с горечью обронил Пол, – хотя, может быть, стоило позволить ему погибнуть, или погибнуть самому.
 – Не говорите так!
 – Почему? Ради чего мне жить?
 – Ради всего.
 Он с надеждой посмотрел на нее:
 – Нанетта, ты станешь моей женой? Там, в овраге, когда ты смотрела на меня, мне показалось... я понял...
 – Я не могу, – сурово ответила она. – Я не могу поддаться этому чувству. Я не знаю, может быть, я безумна, проклята, или Господь испытывает меня, но кем я стану, если поддамся этим желаниям? Я хочу вас, но знаю, что это невозможно.
 Слезы текли по ее щекам. Нанетта представляла собой жалкое зрелище – с растрепанными волосами, грязная, перемазанная кровью, с дорожками от слез на щеках, и когда Пол шагнул к ней и обнял ее, она не сопротивлялась.
 – Не говори так, глупышка, ты не понимаешь, что говоришь. Моя дорогая Нанетта, моя птичка, выходи за меня, и все образуется. Твои чувства естественны, я нужен тебе, а ты мне. Мы созданы друг для друга, и Господь таким способом решил сообщить это тебе. Не противься этому, любовь моя.
 Нанетта не ответила, но через какое-то время ее дрожь прекратилась, и она мягко, очень мягко освободилась из его объятий. Пол увидел выражение ее лица и понял, что упорствовать нет смысла, и его руки упали. От резкого движения возобновились кровотечения, и теперь на ее платье, как и на подоле, осталось красное пятно.
 – Я не могу, – произнесла она, – мне нужно возвращаться. Я нужна Анне, я поклялась, что не брошу ее. Так что даже если бы я... если бы я захотела, то не смогла бы остаться. Но... – Она слегка запнулась, потом с трудом продолжила: – Я никогда не выйду замуж за другого, Пол. – Да?
 – Если бы я могла понять...
 Больше сказать было нечего, и продолжать разговор становилось слишком трудно. Нанетта повернулась и тут только вспомнила, о чем хотела поговорить с Полом.
 – Пол, моих сестер нужно выдать замуж. Кэтрин заигрывает с Эзикиелом, а Джейн подражает ей во всем. Я не хочу, чтобы они повторили мою судьбу. Они готовы к браку, и если их не выдать немедленно, они погибнут.
 Он кивнул, затем сказал:
 – У Джона Баттса есть два сына. Они не женаты. Думаю, Джон не будет слишком возражать против такого брака.
 – Сделайте это, – попросила Нанетта, – и как можно скорее. Если он согласится, то устройте все побыстрее.
 – А что будет с тобой? Ты вернешься ко двору? Останься здесь хоть ненадолго.
 – Мне лучше уехать. Я не могу слишком долго оставаться вдали от нее.
 – Ты нужна мне.
 – Я нужна своей госпоже. – Она оглядела маленькую, бедно обставленную комнату. – Это не мой дом. Я уеду в конце недели, если вы сможете устроить мой отъезд.
 Пол ничего не ответил, только склонил голову, разрешая ей удалиться, а она присела в книксене и затем вышла из комнаты.

 Глава 12

 Князь католической церкви, кардинал Вулси, скончался. Простые люди радовались, так как для них «жирный мужлан в красной шапочке» был олицетворением всего отвратительного в Церкви – богатства и его наглой демонстрации, легкой жизни и кумовства, игнорирования закона. Церковные иерархи радовались, поскольку его смерть открывала возможность продвижения, ведь, пока он был жив, оставалась вероятность, что король вновь приблизит к себе опального кардинала. Дворянство радовалось, потому что для них он был изобретателем новых налогов. Скорбел только король.
 Он был на стрельбище в Хэмптон-корте, когда секретарь Вулси, Кавендиш, принес печальную весть. Вулси был арестован за измену, по обвинению в подстрекательстве папы к отлучению короля от церкви, а также в планировании испанского вторжения в пользу королевы. Гарри Перси, недавно, после смерти отца, ставший графом Нортумберлендом, был послан арестовать Вулси и препроводить его в Тауэр.
 – Надеюсь, Гарри будет рад отомстить, – сказала Анна Нанетте, узнав, что эта миссия поручена именно Гарри. – Кардинал – причина его несчастий.
 Но Гарри некогда был секретарем кардинала, и в этом человеке, пусть старом и больном, все же оставалось нечто, требующее почтения. Рассказывали, что Гарри так и не смог прямо ответить кардиналу, зачем он прибыл, и Вулси в конце концов пришлось прийти ему на помощь. В сопровождении длинного эскорта они отбыли в Лондон, остановившись переночевать в Лестерском аббатстве, двадцать девятого ноября, и здесь, через несколько дней, кардинал умер от удара.
 Изложив это, Кавендиш, служивший у кардинала с детства, со слезами на глазах передал Генриху последние слова своего господина. Глаза короля тоже увлажнились:
 – Я хотел бы, чтобы он остался жив. Это был мой друг.
 Нанетта взглянула на Анну, стоявшую в это время рядом с королем. Она побледнела, но ей удалось не выказать радости или облегчения, и только по тому, что ее глаза невольно закрылись на мгновение, Нанетта поняла, что ее подруга облегченно вздохнула. Она всегда боялась кардинала, и даже когда король отдал приказ о его аресте, не было уверенности, что он не простит его и не вернет ему фавор. И его последние слова недвусмысленно указывали на то, что он не допустил бы, чтобы его друг подвергся наказанию. Генрих и Кавендиш уже говорили о кардинальских долгах и как уладить их.
 – Ну, слугам заплатить не трудно, – объявил король, – да и тебе тоже, Джордж. Это я беру на себя. Сколько он тебе должен? За год? Фунтов десять?
 Кавендиш, все еще плача, только кивнул. Король успокаивающе похлопал его по плечу.
 – Ты тоже любил его, правда, Джордж? С его поместьем также можно разобраться – ты сможешь распустить его двор и рассчитать слуг? Ты сделаешь это для него – и для меня?
 – Разумеется, ваша светлость, – дрожащим голосом ответил Кавендиш.
 – А потом, когда все будет кончено, не хочешь ли присоединиться к моему двору? Ты ведь будешь служить мне, Джордж?
 – О, ваша светлость!
 – Ну, ну, Джордж, не надо кланяться. Ты любил своего господина и верно служил ему. Преданные слуги нужны каждому, в особенности королю. Если ты будешь служить мне столь же преданно, как Тому, ты этим стократно отплатишь мне за милость. Ну, мне еще многое нужно сделать сегодня, так что расстанемся. Идем, Анна.
 Король повернулся и удалился по аллее, сопровождаемый Анной. За ними двинулись Нанетта и Хэл Норис, а в отдалении – остальная свита.
 – Что же, мой добрый подданный мертв, – изрек наконец Генрих.
 Анна сердито повернулась к нему:
 – Твой добрый подданный? Теперь, когда он мертв, ты решил забыть о том, что он арестован за измену. Он противодействовал тебе, как только мог. Да сохранит Господь вашу светлость от таких преданных слуг!
 – Разумеется, ты права, – задумчиво протянул король.
 – Теперь, когда нет противодействия Вулси, возможно, дела пойдут быстрее.
 – Ты забываешь, что его некем заменить. Он был способнейшим слугой в королевстве.
 – Может быть, несколько способных людей окажутся успешнее, чем один, очень способный. У мастера Кранмера тоже есть немало достоинств.
 – Твой духовник действительно придумал одну хорошую вещь, но это еще не наделяет его кучей способностей, Анна. Он мне нравится – он действительно мыслитель, – но он не заменит Вулси. Кроме того, его идея получить согласие европейских университетов пока так и не осуществилась. Он все лето провел в Европе, потратил на подарки целое состояние, а в результате получил только то, что половина Европы за нас, половина против – то, что мы и так знали.
 Они миновали охраняемый подъезд и оказались в королевской спальне, куда имели доступ только ближайшие приспешники короля во главе с Хэлом – единственным придворным, который имел право входить в королевскую спальню.
 Анна с мукой на лице обратилась к королю:
 – Что же нам теперь делать, Генрих? Похоже, больше путей нет – папа никогда не даст разрешение на развод, и моя жизнь кончена.
 – Успокойся, Анна, – ласково сказал король, беря ее за плечи и пристально глядя ей в глаза, – неужели ты думаешь, что я меньше тебя страдаю от этого?
 – Нет, не так сильно. Что бы ни случилось, ты остаешься королем, а я, что такое я? Я принесла тебе в жертву свою молодость и репутацию. Вряд ли есть в Европе человек, который бы не считал меня твоей любовницей. Я опозорена, а ради чего?
 – Опозорена? Кто же считает позором положение любовницы короля? – спросил король, пожимая плечами.
 Нанетта снова испугалась за Анну, которая никак не хотела смириться с тем, что король столь же опасен для нее, как и для всех остальных.
 – Меньше всего я хотела бы быть чьей-нибудь любовницей, – ответила Анна, – но меня все знают как любовницу короля. Лучше было бы мне уехать в Ивер и жить там в безвестности. Возможно, тогда через какое-то время стихли бы все пересуды обо мне.
 Она уже угрожала ему отъездом, но никогда еще не впадала в такое отчаяние. К удивлению и тревоге Хэла и Нанетты, король разрыдался.
 – Анна, не покидай меня! Даже не упоминай об этом! – плакал он, схватив ее за руку. – Ты же знаешь, как я тебя люблю, все, что я делаю, я делаю для тебя. Сердце мое, разве я не подарил тебе этот дворец, разве я не обращаюсь с тобой как с королевой, разве ты не сопровождаешь меня повсюду, как королева?
 – Но я не королева, – всхлипнула снова Анна.
 – Ты ею будешь! Клянусь Богом! Ты будешь моей женой, моей королевой и матерью моих сыновей, и твой сын будет королем Англии. Мне не нужен никто, кроме тебя. Будь терпеливей, милая, и все будет твоим. Но только не покидай меня!
 Анна прильнула к нему, она выглядела уставшей, словно птица, преодолевшая бурю.
 – Нет, не покину. Я не могу бросить тебя. Ты – все, что у меня есть, Генрих, у меня столько врагов.
 – И много друзей, дорогая, – успокоил ее король, – слава Богу, у нас еще есть преданные друзья вроде Хэла и твоей крошки Нан. Ведь ты можешь доверять им.
 – А тебе, Генрих? Могу ли я доверять тебе? – Она взглянула на него, и ее глаза, полные слез, были поразительно прекрасны.
 – Ты будешь королевой, клянусь, – пообещал он. Анна пристально посмотрела на него, как если бы стремилась прочитать его мысли, затем склонила голову:
 – Тогда я довольна. Позволит ли мне ваша светлость удалиться?
 Она сделала книксен и вышла, а за ней и Нанетта. В своей спальне Анна устало упала на стул, Нанетта налила ей бокал вина.
 – Пора одеваться, – заговорила Нанетта, – не приказать ли подавать платье?
 – Пока нет. Ох, Нан, я так устала от этого положения!
 – Я знаю, как тебе трудно.
 – Труднее, чем можно себе представить, – продолжала Анна. – О Боже! Мне ведь почти двадцать девять! Если я не выйду за короля, то уже не выйду замуж вообще. У меня ничего не будет, совсем ничего. И хуже всего то, Нан, что хотя я всегда заявляла, что не буду ничьей любовницей, мне кажется, что я передумала. Мы с королем целуемся и обнимаемся, но на этом и кончаются наши интимные отношения, и это возбуждает во мне такие чувства... Нан, ты ведь понимаешь, что я имею в виду? – Нанетта в смятении кивнула. – Я вовсе не хочу умереть, не познав любви. Если король теперь взял бы меня как любовницу, я бы согласилась, но он не хочет. Он хочет, чтобы я стала его законной женой, и ведет себя так, чтобы ничто не могло помешать этому. Мне кажется, он не испытывает такого напряжения, как я.
 – У него есть много других забот, которые требуют его внимания, – успокоила ее Нанетта, – он ведь весь день занят, в то время как ты...
 – Но мне почти ничего не остается, да и тебе тоже, Нанетта. Если бы ты вышла замуж, то у тебя была бы своя семья, свой дом. Ты не жалеешь об этом?
 – Я счастлива с тобой, госпожа, я не покинула бы тебя и из-за сотни семейных очагов.
 Зима выдалась суровой, и даже жаровни, установленные в придачу к постоянно горящим каминам, не могли согреть Морлэнд. Если кому-то нужно было пойти по делам, отдалившись от огня, то приходилось одевать верхнюю одежду, словно выходя наружу. А за стенами дома все занесло снегом. Морлэнд был отрезан от города на несколько недель.
 Стали кончаться припасы, и пришлось экономить. Началась цинга, несмотря на то, что солонину время от времени чередовали со свежим мясом животных. Обычно от цинги спасались лимонами и апельсинами, которые можно было достать в городе, их привозили на кораблях из жарких стран круглый год. Теперь же никого не грела мысль, что как раз сейчас Эзикиел, капитан «Марии-Элеоноры», пребывает в одной из таких стран в обычном зимнем плавании в поисках прибыльного груза.
 В одну из январских оттепелей дядюшка Ричард решился совершить путешествие из Шоуза в Морлэнд. Из-за погоды ему пришлось добираться верхом, и он приехал в поместье замерзший и выбившийся из сил. Его немедленно уложили в постель, дав подогретого вина, а к ногам приложили завернутые в тряпку нагретые камни.
 – Не знаю, что с ним будет после этого путешествия, в его возрасте и при такой погоде, – тихо пробормотала Елизавета.
 Она была сама истощена и измучена, так как только перед Рождеством родила седьмого ребенка, сына Генри, и из-за тяжелых условий жизни так и не оправилась от родов. Маргарет тоже страдала, так как была на восьмом месяце и ей не хватало еды. Ребенок отнимал у нее все, поэтому, за исключением живота, она казалась высохшей.
 Елизавета повернулась к слуге, молодому двадцатилетнему парню, приехавшему с Ричардом:
 – Что заставило твоего господина двинуться в путь в такую погоду?
 – Не знаю, миссис, – почтительно ответил он, – вечером ко мне пришел Од Уилл, личный слуга господина, и сказал: «Джек, твой господин желает поехать утром в Морлэнд, и я не могу отказать ему. Поэтому езжай с ним, я уж слишком стар, а его никак нельзя отпускать одного». И утром мы отправились в путь.
 – Ну что ж, у него хватило ума не тащить с собой старину Уилла, – заметил Эмиас, – это бы его точно прикончило.
 – Ты забываешь, муж, что дядюшка Ричард гораздо старше Уилла, лет на десять.
 – А ты забываешь, жена, что между господином и слугой есть большая разница. Все Морлэнды – крепкий народ. Ну, Джек, а говорил тебе что-нибудь твой господин? Зачем он мог приехать?
 Джек задумчиво Почесал голову – Шоуз тоже не пощадила цинга:
 – Нет, мастер, ему не было нужды мне говорить.
 – Ну ладно, оставим нужду в покое, мужик, разве он не говорил, почему должен ехать? – нетерпеливо настаивал Эмиас.
 Джек посмотрел на него так, что можно было подумать, что ему не нравится, когда его называют мужиком, однако, помедлив, ответил:
 – Не о том я думал, что он говорил, а о том, чтобы доставить его в Морлэнд. Он сказал, что должен приехать.
 Елизавета тронула мужа за локоть:
 – Мы узнаем, когда он проснется, он сам нам скажет. Джек, пойди на кухню, тебе лучше съесть супа и согреться. Нет, погоди-ка, я сама с тобой пойду. Они могут и не дать тебе супа без моего приказа, так мало осталось еды, – объяснила она, взглянув на мужа.
 Ричард проспал до ужина, а проснувшись, послал за Полом. Пол поспешил к дядюшке, который был еще слишком слаб и с трудом соображал:
 – Пол, так ты здесь? Или, вернее, я ведь в Морлэнде?
 – Да, дядюшка, ты в моей постели. Разве ты не узнаешь резьбу на столбах?
 Ричард перевел взгляд на массивные столбы кровати, богато украшенные резьбой, где чередовались винные бочки (символ рода Баттсов) и заяц в вереске (герб Морлэндов).
 – Ага, кровать Баттсов, заказанная специально для свадьбы крошки Анны, – изрек он, – неплохое место для смерти. Хотя я предпочел бы кровать моей матушки, где я и родился. Что ж, может быть, вы меня перенесете. Кто теперь в ней спит?
 – Эмиас и Елизавета, – ответил Пол, – но зачем поминать смерть?
 – Ну, ну, Пол, не надо разыгрывать изумление, – сказал Ричард, и его голос становился сильнее по мере того, как к нему возвращалось сознание. – Всем нам придется умереть, и к этому следует готовиться.
 – Дядюшка Ричард, вы больны?
 – Я не болен, а просто очень стар и очень устал. Когда началась эта зима, я сразу понял, что не переживу ее. Но я не хотел умирать в Шоузе – это не мой дом. Поэтому, как только погода позволила, я отправился домой. Я хочу умереть в Морлэнде – это мой дом.
 – Но дядюшка, тебя просто утомил переезд. Ричард улыбнулся и покачал головой:
 – Я протяну еще, может, несколько дней, но до весны не доживу. Не печалься, дитя мое, – я хочу умереть. Этот мир уже не принадлежит мне, мне ведь семьдесят два, я пережил свою мать на два года. – Он хихикнул, а Пол, встав на колени возле кровати, взял руку старика. Только сейчас он осознал, насколько для него важен дядюшка Ричард – он был его другом и наставником всю жизнь.
 – Дядюшка Ричард, если тебе не интересна жизнь, разве ты не знаешь, что ты нужен нам? Ты мог бы прожить еще несколько лет.
 – Не будь столь эгоистичен, Пол, мне остается уже немного, чтобы поразмыслить о своей жизни, покаяться в грехах и примириться с Богом. Так что оставь меня в покое, если ты меня любишь.
 Пристыженный, Пол опустил голову.
 – Пол, прежде чем я умру, ты мог бы сделать для меня кое-что? Я хотел бы в последний раз взглянуть на Майку – я так много лет его не видел. Он мой единственный сын.
 – Я исполню твою просьбу, дядя, – пообещал Пол.
 Узнав о его обещании, Эмиас презрительно усмехнулся:
 – Отец, как ты мог обещать такое, когда на дворе снег глубиной десять футов?
 – Если курьер доберется до дороги, то сможет пробиться в Лондон. По дороге часто ездят, она должна быть укатана.
 – Но ведь до Лондона и обратно – несколько недель, он может не дожить. Даже если курьер сумеет добраться до Лондона, он может и не найти Майку, его может не оказаться в Лондоне.
 – Лорд Норфолк в Лондоне, где же быть Майке, как не с его господином? Кроме того, неужели ты считаешь, что мне нужно было отказать старику в последнем желании?
 Эмиас пожал плечами:
 – Вряд ли ты сможешь приказать кому-то из слуг рисковать жизнью. Кого же ты пошлешь?
 Пол сурово улыбнулся:
 – Дядюшка Ричард не просто так взял с собой молодого слугу. Я поговорю с ним.
 Джек не колебался ни минуты – если господину нужно было вызвать сына из Лондона, то Джек это сделает, ему наплевать на риск. Погода плохая, но вполне терпимая, Джек здесь родился и привык к ней, он пойдет даже пешком. Осталось только найти ему спутников, и это оказалось не столь сложно, как предсказывал Эмиас, так как молодые слуги засиделись в доме. Четверо парней решили отправиться с Джеком, а еще десять вызвались проводить их до дороги, так как может пригодиться их помощь в прокапывании пути. Пятерым курьерам были даны лучшие из оставшихся лошадей, запас теплой одежды и добрая доля еды, так как Елизавета согласилась с Полом, что ради последнего желания умирающего можно пренебречь доводами разума.
 Гонцы отбыли в последние дни оттепели. И только они уехали, как на Морлэнд упала серая пелена снега, и закружили метели и бури. Делать было нечего, и Пол с радостью проводил время с дядюшкой Ричардом, разговаривая и слушая истории дней минувших. Как только он слегка окреп, его перенесли в постель его матери, несмотря на брюзжание Эмиаса. Эмиас и Елизавета переместились на кровать Баттсов, а Пол спал на полу в той же комнате. Скоро дядюшка Ричард стал центром жизни в Морлэнде, потому что его нужно было постоянно согревать, а тепло привлекало даже тех, Кого не слишком привлекало его общество. Джеймс приходил послушать рассказы о жизни при короле Эдуарде, Елизавета – истории о знаменитой королеве Елизавете.
 – Она и в самом деле была так прекрасна? – спрашивала Елизавета.
 – Она была прекрасна, но холодна, как метель за окном, – отвечал Ричард. – Белая, как снег, и такая же бессердечная. Она любила одеваться в белое, как девственница, и любила только белые или прозрачные драгоценные камни, жемчуг и хрусталь, алмазы и лунный камень. От ее вида захватывало дух – любая другая женщина в таком наряде выглядела бы слишком слащаво, но она, в белом платье, украшенном хрусталем, с алмазами на шее и на пальцах, с белой кожей и серебристыми волосами, казалась небожительницей, снежной королевой. Но мы-то знали, что у нее внутри – чернота.
 Дети и Маргарет, пришедшие к дядюшке погреться, были заворожены такими рассказами. Мальчики хотели послушать про битвы, девочки – о придворных балах. Только Эмиас держался слегка надменно, да и то больше из духа противоречия отцу, а не потому, что ему были неинтересны эти рассказы.
 Наконец снег перестал, и грянули морозы. Гонцов не было уже три недели. Стоял жуткий холод, и снег промерз настолько, что по нему можно было ходить в снегоступах. Часть аудитории Ричарда покинула его. И вот как-то днем, когда все, кто мог выйти из дома, наслаждались ясным морозным днем, у Маргарет начались роды. Она так ослабела от голода, что не могла разродиться. Елизавета сидела с ней до конца краткой агонии, держа ее за руку. И прежде чем вернулся посланный за Джеймсом и Полом слуга, Маргарет умерла, а дитя осталось в ней.
 Ее бедное, изуродованное мукой тело лежало в гробу в часовне. Вокруг нее стояло столько свечей, сколько удалось найти, но ни одного цветка, даже прутика. Отец и муж молились за нее, так как не осталось ни одной женщины, которая могла бы сделать это – Елизавета была слишком слаба, чтобы стоять на коленях на холодном полу, а Кэтрин и Джейн жили в городе, их еще осенью отправили в Лендал изучать домоводство для будущего брака.
 – Так жаль, что она умерла в самый разгар зимы, – сокрушался Пол, – когда умирают молодые, лучше, если это случается весной, когда в мир приходит надежда.
 – Женщинам, умершим при родах, даруется особое прощение, – произнес Джеймс, – Господь особо позаботится о них.
 Они скорбели, не плача. Пол вспоминал мать Маргарет, так похожую на нее. Из-за этого он никогда не любил Маргарет.
 – Ее жизнь была коротка, – сказал он, – но она получила то, что хотела: была при дворе и вышла замуж.
 Джеймс удивленно посмотрел на него. Пол продолжал:
 – Не нужно ее жалеть – от ее смерти пострадал только ты. Она не оставила тебе сына.
 Они продолжали молиться в молчании, а на следующий день гроб поставили в склеп, и только служанка Маргарет плакала о ней.
 Почти через четыре недели после отъезда посланцы Пола вернулись, привезя с собой Майку, уже облаченного в рясу, а также симпатичного молодого человека лет двадцати, с черными курчавыми волосами и черными глазами. Добротная одежда говорила о том, что у него есть богатый покровитель. Сначала никто не узнал его – никто, кроме Пола, чье побледневшее за зиму лицо еще более побелело при виде незнакомца.
 – Адриан, – вымолвил он.
 Юноша упал на колени и склонил голову.
 – Сэр, – сказал он и потом, подняв глаза, продолжил: – отец, благословите ли вы меня?
 Пол положил на его вьющиеся волосы руку:
 – Да благословит тебя Бог, сын мой.
 Эмиас, закипая, смотрел на эту сцену – непроизвольные поступки действующих лиц казались ему хорошо отрепетированными. Он чувствовал расчет и себялюбие за гордой внешностью молодого человека, да и отец обманулся как-то слишком легко, на его взгляд. Но не время высказывать все эти мысли – нужно было приветствовать Майку и провести его к отцу.
 Майке исполнилось уже сорок семь, и волосы его начали седеть, но лицо было все еще молодое, кожа загорелая и чистая, а голубые глаза ярко сияли.
 – Кузен Пол, – начал он, – да благословит Господь тебя и всех твоих домочадцев. Я рад, что ты послал мне весточку. Где отец? Как он?
 – Он очень слаб, но в целом здоров и не страдает от боли. Он в спальне моего сына, проводить тебя к нему немедленно?
 – Да, я хотел бы видеть его сразу, если это удобно.
 – Конечно. Идем, я проведу тебя.
 Пол повел его к винтовой лестнице. Он вошел первым, быстро подготовил Ричарда к появлению сына и удалился, успев увидеть только, как Майка подошел к отцу и упал на колени. Пол закрыл дверь и, повернувшись, обнаружил рядом с собой Адриана. Либо он так вырос, либо Пол начал сутулиться, так как парень стал уже выше отца – ничего себе мальчик! Впрочем, Адриану должно было быть двадцать два, это уже мужчина.
 – Они хотят побыть наедине, – сказал ему Пол.
 Адриан не ответил. Пол с любопытством посмотрел на него – казалось, гордое лицо служит только маской для клокочущих внутри чувств, и Пол стал понимать, что это обычное выражение лица его сына. Какие бы страсти ни бушевали внутри Адриана, никто не догадался бы об этом. Он всегда держал свои эмоции на коротком поводке, и из-за этого казался напряженным, как тетива.
 – Ну, как ты? – спросил Пол наконец. – Ты преуспеваешь? Счастлив ли ты?
 – Полагаю, мне хорошо в доме моего господина, – ответил тот, – но что касается счастья... Я не знаю.
 – Кто-нибудь обижает тебя?
 – Нет, сэр. – Последовала пауза. – Я счастлив, что снова оказался дома... то есть здесь, – поправился он, но немного поздно.
 Пола это тронуло. Этот юноша, так похожий на него и немного – на Урсулу, стал ему еще дороже. Полу казалось, что он ощущает к нему и Морлэнду привязанность, которой, увы, недоставало Эмиасу. Не в первый раз он пожелал, чтобы Адриан был законным его сыном, а Эмиас – бастардом.
 – Я рад снова видеть тебя здесь. Я хотел бы, чтобы этот дом стал твоим домом.
 Адриан склонил голову, и Пол прошел мимо. Глаза Адриана проводили его, наполненные тоской по тому, что, казалось, навсегда останется недостижимым для него.
 Ночью Ричарду стало хуже, а утром Майка сообщил, что отцу надо исповедаться и собороваться. Морозы еще не отступили, но Ричард, повернувшись к окну, произнес;
 – Весна близко. Я рад. Ты сделаешь все, как надо, сын? Я предпочту, чтобы это был ты, а не другой священник.
 Майка исповедовал его, дал ему отпущение грехов, совершил соборование, а потом сел у постели, держа отца за руку. Мысль Ричарда снова вернулась от созерцания мира иного к миру этому.
 – Я рад, что умираю. Этот мир чужд мне. Люди слишком изменились. Они больше не работают на общее благо, а стремятся соперничать друг с другом, ухватить собственную выгоду. Я думаю, мир, который будешь покидать ты, сын, станет еще холоднее, чем тот, который покидаю сейчас я. – Он замолчал, но снова нашел силы: – Я бы хотел, чтобы в часовне отслужили по мне мессу.
 – Пока стоит эта часовня, по тебе всегда будет служиться месса в ней, – успокоил Майка, – обещаю тебе.
 Старик закрыл глаза, довольный его ответом. Майка сделал знак слуге, чтобы он собрал остальных членов семьи. Первым пришел Пол, который уже ожидал неподалеку. Он встал на колени рядом с Ричардом и поцеловал его щеку – казалось, умирающий улыбнулся. Но веки его уже не поднялись, и, пока Пол поднимался на ноги, душа Ричарда отлетела.
 Майка тоже встал, перекрестился и посмотрел на Пола:
 – Хорошая смерть, подлинно христианская. Я молю Господа о том, чтобы он даровал мне такую же в свое время.
 – Господь упокоит его душу, – сказал Пол, – он был добрым человеком. – Слезы невольно хлынули из его глаз. Казалось, нечего скорбеть о старике, умершем от возраста, однако в его кончине было нечто подобное угасанию свечи, которую более невозможно будет зажечь. – С ним ушла целая эпоха, – заметил Пол. – Он был последним из своего поколения.
 Он бессознательно повторил слова самого Ричарда. Когда Пол вытер слезы тыльной стороной ладони, Майка нашел несколько слов для его утешения:
 – Его срок истек, не печалься о нем.
 – Мне кажется, что я скорблю больше о нас, тех, кто остался, – ответил Пол.
 Ричарда похоронили в склепе под часовней, рядом с его матерью и другом детства, отцом Пола, Недом. Майка задержался в Морлэнде еще на несколько дней, в расчете на то, что погода улучшится и облегчит обратный путь. Пол был рад этой задержке, так как у него оказалось время для того, чтобы получше узнать своего внебрачного сына. Похоже, что Адриан за последние годы сильно изменился к лучшему. Пол провел с ним много часов в гостиной и комнате управляющего, беседуя обо всем на свете. Адриан был очень почтителен и внимателен к отцу, у него оказался острый ум и здравое представление о мире.
 Полу не пришлось долго ждать момента, чтобы пожалеть об уходе Ричарда, с которым всегда можно было посоветоваться. Теперь некому было дать ему совет об Адриане: Пол хотел сделать что-нибудь еще для юноши, и совет Ричарда очень пригодился бы. И он, вполне естественно, вместо Ричарда обратился за советом к Майке.
 – Что ты думаешь о нем? – спросил как-то Пол, застав Майку одного в часовне.
 – Об Адриане? Трудно сказать. Это необычайно способный юноша, им все довольны, и он ведет самую добродетельную жизнь.
 – Но?..
 – Мне кажется, я не говорил «но», – улыбнулся Майка.
 – Не говорил, но я услышал его в тоне твоего голоса. Что это? У тебя есть какие-то сомнения? Что-нибудь не совсем благое?
 – Он ведет очень скромную жизнь и не забывает свои религиозные обязанности так же, как и все остальные. Не знаю, какие могут быть сомнения. У меня нет ничего против него, вот и все. Но что-то в нем тревожит меня. То, что творится у него внутри, он хранит за семью печатями.
 – У тебя есть свидетельства того, что он не искренен? – тревожно спросил Пол.
 – Вовсе нет. Но все-таки я беспокоюсь о нем. Я бы хотел полюбить его.
 – Я могу любить его, – вырвалось у Пола. Майка поднял вопросительно бровь. – Я бы хотел вернуть его домой и дать ему какую-нибудь должность в поместье – что ты об этом думаешь?
 – Возможно, это было бы неплохо для него, в мирском смысле слова, и вполне могло бы улучшить его характер, помочь ему постичь, что значит любить других и быть любимым ими. Но какое место ты мог бы ему дать? Ведь ты слишком высоко его ценишь, чтобы поставить на должность слуги.
 – Слуги? Нет, я вовсе не хочу сделать его слугой. Майка покачал головой:
 – Извини, если я обижу тебя, но все остальное было бы оскорбительно для другого твоего сына.
 – Это не его дело.
 – В любом случае, я бы советовал тебе поговорить с ним, прежде чем сообщать что-то Адриану.
 – Хорошо, я так и сделаю, – неохотно ответил Пол.
 Эмиас пришел в бешенство:
 – Чтобы этот бастард жил здесь? Нет! Я не хочу и слышать об этом.
 – Ты не хочешь и слышать об этом? – внезапно разгорячился Пол, сначала желавший поговорить спокойно.
 – Я бы не хотел, чтобы он жил здесь. Неужели ты сошел с ума, папа?
 – Мне кажется, это ты сошел с ума. Я – господин Морлэнда и делаю что хочу.
 – И я тоже, особенно когда речь идет о том, что затрагивает мою честь.
 – Это не имеет отношения к твоей чести. Если я хочу поселить здесь этого юношу – это касается только меня. У него есть большие способности, добродетели, которые позволяют ему занять определенное место в доме.
 – Этот юноша, как ты его называешь! Все знают, что он твой бастард, и будут сплетничать о том, как ты приветил его, больше чем собственного законного сына. Я – наследник Морлэнда, и мои сыновья унаследуют его после меня. Это мое наследство, и семейная честь – его часть. Я не могу позволить, чтобы мои сыновья выросли бок о бок со свидетельством твоего позора – если он твой. Кто может доказать, что это и в самом деле твой сын?
 Глаза Пола сузились:
 – Помни о том, раз уж дело дошло до этого, что никто вообще не может знать, кто был его отцом.
 Эмиас презрительно усмехнулся:
 – Ты, конечно, можешь позорить память моей матери, так как ты дурно обращался с ней при ее жизни, но она была твоей законной женой, и это уже невозможно изменить. А я – твой законный сын, единственный законный сын, что бы ты там ни думал. Если тебе наплевать на меня, или на память моей матери, или даже на собственную честь, то подумай о родовой чести. Что скажут о нас люди? Ты позволишь опозорить наш род? – Он знал, что попал в самую точку. – Повторяю, я не потерплю здесь бастарда.
 Пол понял, что потерпел поражение:
 – Хотя я не был повенчан с его матерью, он мой сын, как и ты. Он – твой родственник, неужели это ничего не значит для тебя?
 Победив, Эмиас проявил немного милости к побежденному:
 – Я не хочу ему зла. При том, что все останется по-прежнему, я даже желаю ему добра. Главное, чтобы не пострадала моя честь и честь моих сыновей.
 Пол повернулся, испытывая боль в сердце:
 – Я отошлю его. Похоже, я разрушаю любовь, когда бы не столкнулся с ней, как плесень. С самого начала и до конца мне не суждено обладать тем, что я люблю.
 Эмиас холодно посмотрел на Пола:
 – Скорее, твоя вина в том, что ты не хочешь любить тех, кто окружает тебя, – упрекнул он.
 Пол удивленно взглянул на него – но было слишком поздно спрашивать о том, неужели Эмиасу недоставало его любви. Пол мог дать ему имя и состояние, но не любовь.
 – Я отошлю его, – повторил он, выходя из комнаты.
 Погода по-прежнему была плохой, но Майка решил не задерживаться и отправиться ко двору на следующий день. Адриан уехал с ним, и, если он и подозревал что-либо о не предоставившейся ему возможности, он спрятал это в своей душе, как он прятал все чувства за своим гордым, красивым и бесстрастным лицом.

 Глава 13

 Великий пост в этом году начался поздно, в марте, а север был еще во власти морозов. На первое воскресенье поста морлэндцы выбрались в город на мессу, медленно продвигаясь по дороге между двумя высокими валами, образованными снегом, сброшенным на обочины мужчинами, расчищающими дорогу. Последний снег прошел неделю назад, но было так холодно, что он даже не начал подтаивать, как и остальной снег, выпавший с Нового года.
 После мессы люди, несмотря на мороз, задержались в церковном дворе, чтобы поболтать, – никогда еще за время зимней изоляции эта воскресная встреча не была столь радостной. Баттсы и Морлэнды собрались на подветренной стороне крыльца. Здесь были и Кэтрин с Джейн, атаковавшие Елизавету, требуя последних новостей. На Пасху должны состояться их свадьбы, обучение дало свои плоды, их манеры уже явно улучшились. Под неусыпным и строгим оком Люси их дикие привычки девушек постепенно выветрились, как и прочие изъяны, и, хотя они по-прежнему хихикали и щебетали, как сороки, они уже не могли опозорить семью. Их женихи – Джон и Бартоломью – были практичными, трудолюбивыми юношами, унаследовавшими семейные черты Баттсов, и сестры не могли дождаться венчания.
 Говорили в основном о погоде и связанных с ней бедствиях. Пока нечего было и думать о пахоте, так что в этом году можно было посадить только скороспелые сорта, а это значило, что и следующей зимой будет нехватка еды. Из-за продолжительных холодов пало слишком много скота и овец, и это тоже предвещало голод. Умерли сотни крестьян, а это значило, что рабочих рук может не хватить, что тоже предвещало голод. Все складывалось не в лучшую сторону. Простолюдины и аристократы вместе обсуждали положение, объединенные общей судьбой; и те и другие выглядели одинаково бледно и истощенно под ярким зимним солнцем.
 У Пола же имелись свои проблемы: в углу двора его обступили ткачи и ткачихи, у которых накопились к нему вопросы.
 – Мы бы подождали манориального суда, мастер, – заявил их старший, высокий ткач по имени Уилл, – но кто теперь знает, когда он состоится, а дела слишком плохи.
 – Да, дела плохи, – согласился Пол. Фабрика была закрыта уже два месяца, ткани не производились, а те, что были сотканы раньше, лежали на складе из-за непогоды.
 – Верно, мастер, – поддакнул Уилл, кивая седеющей головой, слишком крупной для тонкой и слабой шеи. Уилл вообще-то был крупным, мощным мужчиной, даже скорее толстым, но голод подкосил его, и теперь его кожа складками болталась на теле. Несмотря на голодное выражение глаз, он все еще пытался шутить: – Они плохи для вас, мастер, но еще хуже для нас, так как мы не работали, а стало" быть, нам и не платили, и что было делать, когда цена на хлеб так растет? Мы не умерли с голоду только потому, что у нас было кое-что, что мы вырастили на огородах, и то, что осталось от зарезанной в феврале свиньи, да упокоит ее душу Господь, ибо почему бы и свинье не быть христианкой? И еще немного яиц...
 – Как это тебе удалось сохранить свинью до февраля, Уилл? – заинтересовался один из его друзей.
 – Мы держали ее дома, вместе с нами, где тепло, – ухмыльнулся Уилл, – и кормили ее с нашего стола, пока она не была готова к тому, чтобы кормить нас. Да и спали вместе с ней, знаешь, как тепло, когда у тебя с одного бока свинья, с другого – жена? Но тем не менее, мы съели все, что могли, и нам нужны деньги, чтобы купить хлеб, пока не созреет новый урожай.
 – Я сделаю для вас все, что смогу, – пообещал Пол, – хотя видит Бог, что каждому из вас достанется не так много, так как приходится еще и кормить людей у ворот.
 – Да, мы знаем, мастер, мы знаем, какой вы добрый и Добродетельный хозяин, и ваша дочь тоже, да благословит ее Господь, – сказал Уилл, – она всегда помогала беднякам, и даже ангелу небесному мы не радовались бы так, как ей. Но дело обстоит так, мастер, если бы мы работали дома, а не на фабрике, то могли бы сделать за день больше. Ведь нам приходится тащиться по морозу до мельницы Брэйзена. И это несправедливо, в такую дурную погоду заставлять человека идти на работу, вместо того чтобы он поднялся на чердак к своему станку.
 – Да, и еще, – добавила какая-то женщина, – несправедливо отвлекать мужчину от дома, когда работу можно сделать и тут. Я не могу рубить хворост и выкапывать картофель из буртов, а когда возвращается с мельницы мой муж, он слишком устал и замерз, чтобы делать это. А если бы он работал на чердаке, то он помог бы мне с пахотой и севом и со скотиной.
 – Но что же вы хотите от меня? – беспомощно спросил Пол.
 – Закройте фабрику, мастер, – посоветовал Уилл, – вот и все.
 – Мы хотим работать, как раньше, – добавил кто-то, – неправильно, чтобы мужчина уходил на работу из своего дома.
 – И женщина тоже, – раздался еще чей-то голос, – мои сорванцы дичают без присмотра.
 – Но ведь фабрика выгодна и мне, и вам. Если бы вы работали дома, то мне пришлось бы нанимать людей, которые бы разносили вам шерсть и собирали сукно, а к ним – лошадей и мулов. Это дорого стоит, и я бы платил вам меньше. Разве не так?
 – Да, это верно, но нам лучше сидеть дома, мы не могли ходить на работу этой зимой. Дома мы могли бы работать.
 – Ну что же, я подумаю над этим, – пообещал Пол. – Но если я и закрою фабрику, все равно потребуется время, чтобы все устроить по-прежнему, так что пока вам придется ходить на работу, как раньше. Все ли согласны с этим?
 – Да, мастер, мы все согласны, кроме этой злой шлюхи Мэгги Финн, что живет одна в Хайбери, она не подписалась. Мы все согласны, и меня выбрали говорить за всех. Мы верим вам, мастер, мы знаем, что вы не желаете нам зла. Но мы не хотим ходить на мельницу, вот и все.
 Вся семья собралась на обед у Баттсов, и Джон Баттс с интересом выслушал рассказ Пола о встрече с ткачами, а потом заметил:
 – Не могу сказать, что сильно удивлен – я знаю, что в пригороде люди не любят уходить на работу из дома. В городе, конечно, дело обстоит иначе, теперь большинство людей не работают по-старому.
 – И меня не удивляет, – вступил в разговор Эмиас, – представьте себе, каждый день нужно тащиться до мельницы Брэйзена, в то время как дома дел невпроворот. А зимой еще и опасно. Поражаюсь, как вообще могли додуматься ввести такую систему.
 – Она очень эффективна, – мягко возразил Пол, – отлично показала себя у Джека из Ньюбери – он умер почти столь же богатым, как кардинал Вулси, и те, кто на него работали, были очень довольны.
 – Так говорят, – улыбнулся Джон Баттс.
 – Да и наши были вполне довольны новым соглашением, – напомнил ему Пол, – они передумали только из-за плохой погоды. К лету они забудут об этом.
 – То есть ты не собираешься закрывать фабрику? – неодобрительно заметил Эмиас.
 – Я обещал им, что подумаю, и я подумал – в их же собственных интересах продолжать дело по новой системе. Возвратиться к старой будет стоить столько, что в первое время я вообще не смогу платить им. И кроме того, в хорошую погоду они будут довольны.
 – Да, а в следующую зиму снова недовольны, – не унимался Эмиас, – тебе ведь нет дела до их трудностей, не так ли? Тебе не жалко, что им приходится покидать дом, проходить несколько миль в любую погоду, оставляя необработанной землю и неухоженным скот, что они почти не видят своих детей, потому что нужно ткать для тебя ткань...
 – Прекрати, Эмиас, – резко прервал его Пол, – ты говоришь чепуху, и ты дерзишь. Извинись.
 Эмиас неохотно пробормотал что-то, а Джон Баттс резонно заметил:
 – Ведь недовольны только ткачи – все остальные, чесальщики, красильщики, мойщики, стригали, ширильщики и прочие, всегда работали вдали от дома и никогда не жаловались. Я бы не стал так волноваться из-за ткачей, Эмиас. Они скоро успокоятся, как правильно сказал Пол, стоит установиться погоде.
 – Когда это еще будет, – вздохнул Пол, – похоже, что зима продлится до второго пришествия.
 Но как ни странно, именно после этих слов, буквально на следующий день, началась оттепель. Стоило Полу утром высунуть нос за полог постели, как он почувствовал перемену погоды. Солнце сияло слабее, чем вчера, но стало горячей. Спешно позавтракав, он направился с работником на фабрику посмотреть, как изменилось настроение ткачей.
 Фабрика стояла чуть пониже мельницы Брэйзена на берегу притока реки Уз, который местные жители называли Экберном. Добраться туда верхом в оттепель оказалось не так-то просто: копыта лошади скользили по тающему снегу, а пару раз бедное животное проваливалось в снег по брюхо, и приходилось оттуда с трудом выкарабкиваться, так что Пол понял, что обратная дорога будет еще труднее. Он сокрушался про себя: неужели фабрика не откроется еще несколько дней?
 Но когда Пол прибыл на место, работа уже кипела. Фабрика представляла собой большое прямоугольное каменное здание, с соломенной крышей и трубами на каждом углу, знаменитое в основном своими стеклянными окнами – невидаль в этом краю, за исключением Морлэнда. Они были вставлены еще при прабабушке Элеоноре, считавшей, что при плохой погоде они будут давать больше света. Внутри это было одно длинное помещение, обогреваемое очагами в каждом конце здания. Циновки покрывали пол, и на нем в два ряда стояли ткацкие станки, а также веретена. Пол был прав в том, что в целом рабочие фабрики были довольны своей жизнью – работа давала им среди местных солидный статус, что имело значение даже в глазах тех, кто считал все новые веяния измышлением дьявола. Кроме того, работа на фабрике предоставляла им возможность ежедневного общения вместо встреч только раз в неделю, после субботней мессы.
 Пол провел тут несколько часов, наблюдая за ходом работ, поощряя работников и избегая вопросов. Потом он решил посетить красильню и мельницу, навестить мельника, состарившегося на своей работе и любившего мельницу, как ребенка, а Экберн – как жену. Пол нашел его в дурном настроении.
 – Плохое дело, мастер, вот что, – объявил мельник, покачивая головой, – погода эта наслана Всевышним, чтобы проверить нашу веру, так думаю, и главная проверка нам еще предстоит. Сначала снег, потом морозы, а теперь вот оттепель – к концу недели будет нам жарко, попомните мои слова.
 – Что такое? – спросил его Пол, думая, не имеется ли в виду недовольство ткачей. Мельник удивленно поднял брови – он не думал, что Пол не сообразит:
 – Так ведь, мастер, будут проблемы с водой – да посмотрите, посмотрите! – Он проворно взобрался по лестнице, и Пол поспешил за ним наверх, где располагалась башенка с круглой галереей, для ремонта крыльев.
 Хоть мельница была и водяная, у нее имелись еще и крылья, при помощи которых вращался жернов, мелющий зерно местным крестьянам. Мельник и Пол перегнулись через парапет и начали смотреть на клокочущую под ними воду. Большое деревянное мельничное колесо, потемневшее от воды и позеленевшее от водорослей, вращалось как бешеное, вздымая белую пену, такую белую, что на нее, по контрасту с колесом, было больно смотреть.
 – Видите, мастер, как она злится?
 – Неужели? – озадаченно спросил Пол.
 – Экберн, – пояснил мельник, – он нынче слишком стремительный, а ведь оттепель началась всего несколько часов назад. Разве не ясно, мастер, что весь этот снег, что накапливался неделями, растает и стечет в реку, и все понесется вниз, быстрее и быстрее?
 Пол подумал над его словами:
 – Но это ведь хорошо? Тем мощнее будет работать мельница.
 Мельник кивнул и продолжил:
 – Верно, пока так и есть. Но там, – он указал на истоки реки, – есть два или три притока, ручьи, да еще дамба Уэйка, которая связана с водохранилищем для мельницы Уэйка. Неестественно, – сказал он, с отвращением смотря на мельничное колесо, – вмешиваться в течение реки, особенно такой милой и чистой, какой могла бы быть христианская душа. Эту реку я знаю с детства, я с ней – в ней – играл, мастер, много раз я спотыкался, но она всегда выносила меня целого и невредимого на отмель. Ну...
 – Да, конечно, – прервал его воспоминания Пол, – но что страшного в оттепели?
 – Ну, мастер, это же ясно – когда напор воды на дамбу станет слишком силен, она, скорее всего, рухнет, и если мельничное колесо не сможет вращаться с такой бешеной скоростью, оно разлетится.
 – И ничего нельзя сделать?
 – Я сделаю все, что смогу, конечно, я слежу за рекой, как ястреб, и открою все шлюзы, на всю высоту, чтобы вода проходила как можно скорее, но если рухнет дамба... – он покачал головой, – плохо дело, мастер, не буду вас обманывать.
 Вот новая проблема. Этой ночью Полу снилась мчащаяся вода, а на следующее утро он поскакал по грязи и слякоти на мельницу, проверить уровень воды. Разница была видна невооруженным взглядом – если вчера Экберн был полноводной рекой, чье дело – вращать мельничное колесо, то сегодня он казался рассвирепевшим зверем. На поверхности потока виднелись островки пены и медленно вращавшийся мусор. Мельничное колесо крутилось еще быстрее, и даже Пол, поднимаясь по ступеням лестницы к верхней площадке, мог слышать, как оно стонет. Мельник был явно встревожен:
 – Если она останется такой же, то еще ничего, – заметил он. – Но заслонки открыты практически полностью, и я ни за что не отвечаю, если дамба рухнет. Река несет такие вещи, каких я не видал раньше – сегодня, например, проплыла собака, чудом не застряв в шлюзе. Посмотрите на эти сучья и ветки – я целый день тружусь тут с шестом, проталкивая их внутрь.
 Пол посмотрел вниз и вздрогнул: сегодня вид черного, бешено вращающегося колеса был страшен, а бушующая вокруг него вода казалась желтоватой и маслянистой, клочья пены напоминали обнаженные клыки. Пол решил не возвращаться домой – если колесо разрушится, то его замена будет стоить больших денег. Только бы дамба выдержала – и почему она должна рухнуть?
 – Плохо построена, мастер, вот почему, – ответил мельник, – говорят, ее строил голландец, а откуда ему знать норов наших рек? Я не дал бы за такую дамбу и ощипанную ворону, во всяком случае, не за то, что она выстоит против такого паводка.
 В обед к мельнице приехала со своей камеристкой Елизавета, навещавшая больных в деревне неподалеку. Ее взволновал вчерашний рассказ Пола о реке и паводке.
 – Кажется, дело плохо, – сказал ей Пол, – мельник считает, что дамба рухнет, а тогда разлетится мельничное колесо.
 Елизавета встревожилась:
 – Конца нет бедствиям от этой оттепели – когда потеплело, пошли туманы, а вы знаете, как туманы вредны. Я боюсь, что до конца недели множество народу заболеет лихорадкой.
 Пол огорчился:
 – Тебе следует самой поберечься, Елизавета, ты слишком много работаешь и так ослабла. Если в деревне пойдут лихорадки, лучше тебе там не появляться, ты не справишься с лихорадкой в таком состоянии.
 Бледная, похудевшая Елизавета беспечно улыбнулась:
 – Если настало мое время уйти, то Господь примет меня, если же нет – то что мне бояться лихорадки? Здесь и так столько чахоточных, и я не могу бросить, страждущих.
 Пол положил руку ей на плечо:
 – Ты добрая женщина. Я стыжусь теперь своего страха. Ты поедешь домой?
 – Нет, я хотела бы остаться здесь. Я не смогу успокоиться, не зная, что с мельницей. Может быть, вы спуститесь и перекусите что-нибудь вместе со мной, отец? Я привезла в седельной сумке хлеб, сыр и пироги.
 Они поели в комнате мельника, пригласив и его разделить их трапезу, но он отказался, сказав, что не может и на минуту оставить свой наблюдательный пост. Теперь заслонки были открыты на максимальную высоту, а кряхтенье мельничного колеса и шестеренок превратилось в настоящую какофонию. Казалось, что они находятся внутри громадного барабана, по которому кто-то колотит снаружи. С большим трудом удалось отцепить от колеса приводные механизмы и шестерни, иначе всю мельницу могло разнести на куски.
 Весь день они сторожили реку, наблюдая за ней с галереи и мечтая, чтобы вода убыла. Однако она только прибывала и начинала затоплять берега. Только тогда Пол почувствовал угрозу наводнения и поехал на фабрику распустить рабочих по домам. Пока он занимался этим, со стороны мельницы донесся слабый, тревожный вопль. Оглянувшись, он увидел на галерее крошечную фигурку мельника, отчаянно машущего руками, чтобы привлечь его внимание.
 – Дамба! – догадался Пол. – Разбегайтесь все, как можно скорее! – Он прокричал эти слова на бегу к мельнице. Так быстро он еще не бегал. Задыхаясь, Пол влетел на лестницу и на галерее нашел мельника и двух женщин:
 – Смотрите, мастер, смотрите! Она идет, я же говорил, она идет! О моя бедная река, мое бедное колесо! Что теперь делать? Будь проклят осел, построивший эту дамбу!
 Пока он изрыгал проклятия на голову голландца, его хозяин бросился к парапету и перегнулся через него. Его глазам открылось ужасное зрелище – от верховий со скоростью скачущей лошади к ним приближался гребень гигантской волны, увенчанный желтой пеной.
 – Да спасет нас Иисус! – воскликнул, перекрестившись, Пол. Это было ужасное зрелище. Что могло противостоять такой волне?
 – Фабрика, – промолвила Елизавета, – ткачи – они утонут! И крестьяне в деревне – все утонут. Я должна спасти их. – И она ринулась вниз по ступенькам.
 – Нет, Елизавета, останься, останься – я отослал рабочих домой, а ты никому не сможешь помочь.
 – Останьтесь здесь, госпожа, внизу вам не спастись, – предостерег ее мельник, – мельница выстроена крепко, здесь мы в безопасности.
 – Нам лучше спуститься, – решил Пол, держа Елизавету за руку.
 – Берегитесь, вот она, – крикнул мельник и бросился к ним, хватая в свои неожиданно крепкие объятия камеристку Бетти, и тут их накрыло волной.
 Внизу раздался страшный треск, как будто под их ногами разверзлась земля, – это волна ударила по колесу. Все четверо ухватились за перила и столбы, и мельница вздрогнула – с грохотом колесо оторвалось и было выброшено на берег. Волна, подобно хищному животному, рванулась вверх по стене мельницы, и со страшным звуком рвущейся ткани наружная галерея рухнула. Промокшие и испуганные, люди бросились к двери по ускользающей из-под их ног платформе. Закрученный водоворотом Пол успел ухватиться за дверной косяк и вцепиться в него изо всех сил. Он едва не сорвался, когда из-под его ног выбило пол галереи, и уже едва слышал вопли остальных и почти не осознавал, что они исчезли в мутном, смертельном водовороте. Пол был слишком оглушен ударом волны, чтобы соображать что-либо. Несколько минут он еще висел на косяке, болтаясь над рекой, отчаянно пытаясь нащупать сапогами опору, а потом, когда его руки ослабли и онемели, не в состоянии более держать вес тела, он рухнул в воду.
 Ему снился длинный кошмарный сон, а когда сознание вернулось к нему, горький привкус этого ужасного сна еще оставался на его губах. Сначала он не понял, где находится и который час. Голова так сильно болела, что малейшее мыслительное усилие давалось с трудом, а каждый вдох вливал в его легкие, пришпиленные к спине лезвиями мечей, жидкий огонь. Было темно, и только огонек свечи освещал небольшое пространство вокруг – почему-то темно-красного цвета. Неужели он в аду и это начало вечной муки? Да, похоже на то – он весь горел, и воздух казался огненным. В отчаянии он опять провалился в забытье.
 Когда Пол проснулся в следующий раз, ему показалось, что прошло очень много времени. Был день, и рассудок полностью вернулся к нему. Пол лежал в собственной постели, задернутой алым пологом, в своей комнате в Морлэнде. Голова раскалывалась, грудь болела, он был слишком слаб, чтобы пошевельнуться, но теперь он знал, где находится. Каким-то чудом Пол выжил. С огромным трудом он повернул голову и обнаружил рядом с. постелью дремлющего слугу и лежащего у его ног Александра. Он попытался заговорить, но издавал только хрипы. Но этого было достаточно, чтобы собака заскулила и разбудила слугу, который побежал за Эмиасом.
 Прибежал Эмиас, с издававшей чудный запах чашкой в руках:
 – Это горячее вино со специями, – сказал Эмиас, – выпей, отец, это должно оживить тебя. – С какой-то женской нежностью он приподнял отца на подушках и дал ему выпить вина. Горячая, живительная жидкость сначала заставила Пола закашляться, но вскоре он ощутил приятное покалывание во всем теле, и жизнь начала возвращаться к нему. Он увидел, что его левая рука крепко привязана к шине и неподвижна, но в остальном он был невредим.
 Эмиас отставил чашку, и по его жесту вперед вышел паж с чашей бульона и ложкой, и, когда Пола усадили поудобнее на постели на самых мягких подушках, которые удалось найти в доме, Эмиас сел рядом и начал кормить его с ложечки, ложка за ложкой, а между глотками рассказывал Полу о случившемся.
 – Сколько я проспал? – спросил Пол.
 – Десять дней, – ответил Эмиас, – ты чуть не умер. Доктор сказал, что у тебя жар в легких, а это почти верная смерть, но Господь сохранил тебя, за что мы денно и нощно возносим ему благодарность в часовне. Левая рука у тебя сломана, но она срастется, а еще у тебя была страшная рана на голове. Мы боялись, что из-за нее ты повредишься разумом, но этого тоже не случилось.
 – А что случилось? – спросил Пол.
 – Похоже, паводок гнал впереди себя большую волну.
 – Да, я ее видел, она ударила по мельнице, – вспомнил Пол.
 Эмиас продолжал:
 – Все постройки вокруг мельницы рухнули, вода затопила окрестности. Фабрика тоже пострадала, многие станки разлетелись в щепки. Затопило три деревни, и Бог знает, сколько человек там погибло. Мы раздаем милостыню пострадавшим, говорят, что уже сотни людей остались без крова. Некоторых из них приютили монастыри, но что с ними будет потом, я не знаю.
 Пол все время пытался что-то припомнить, но это ускользало от него.
 – Я упал в реку, – проговорил он, морща лоб. Он машинально проглотил другую ложку бульона.
 – Тебя долго несло потоком и, в конце концов прибило к дереву, росшему у берега. Тут-то тебе и сломало руку, так как ты попал в ловушку его корней. Наши люди уже давно искали тебя, и одна из групп обнаружила твое тело на берегу, они принесли тебя в Морлэнд. – Он вздрогнул. – Они принесли тебя на плетне – я никогда не забуду этот момент.
 Но Пол уже не слушал его – в его сознании всплыл голос, чьи-то слова: «Много раз она выносила меня целым и невредимым на берег». Это он и стремился припомнить – кто?.. что?.. Внезапно его мозг озарило ужасное предчувствие: мельник, Елизавета! Что стало с ними? Ведь на площадке нас было четверо – что случилось с Елизаветой?
 – Они погибли, – ответил Эмиас, закрывая лицо рукой. – Их тела нашли, когда паводок стал спадать. Мельник и Бетти были неподалеку, их обнаружили в обломках колеса и галереи, а Елизавета... – Он остановился и нервно сглотнул: – Елизавету нашли ниже по течению, на пляже, там, где Экберн впадает в Уз. Все они были... изуродованы. Мы не могли поверить, что тебе удалось уцелеть.
 Теперь сознание Пола работало в полную силу:
 – Они упали раньше меня, в тот самый момент, когда рухнула платформа. Они упали в воду с обломками... – он не закончил фразу, – когда я упал, первая волна ушла вперед, и это-то меня и спасло.
 Эмиас вытер рукавом слезы:
 – Отец, я не могу описать тебе, что я пережил. Я знаю, что Бог покарал меня. Елизавета... я любил ее, она была доброй женщиной, матерью моих детей, и я правда любил ее, но обращался с ней так ужасно, что Господь избрал этот способ, чтобы наказать меня. Я столько времени простоял на коленях в часовне, умоляя о прощении, что едва разгибаюсь. О, отец, – он замолчал и некоторое время не мог продолжать. – Я вел себя отвратительно и по отношению к тебе, папа, я был непослушен, и Господь открыл мне на это глаза. Я заставил страдать стольких людей, что не знаю, смогу ли я когда-либо загладить свой грех.
 – Сын мой, сын мой, не сдавайся. Успокойся, дитя мое, – произнес Пол, протягивая руку, чтобы погладить Эмиаса по плечу.
 Тот схватил его руку и прижал к губам, все еще всхлипывая, и вдруг на Пола нахлынуло какое-то отвращение – почему слова Эмиаса звучат так отстранение? Ему показалось, что Эмиас просто играет роль пораженного горем мужа перед завороженной аудиторией собственной персоны, говоря и делая то, что, по его мнению, должен был бы говорить и делать убитый горем муж, играя эту роль с таким же пылом, как он изображал из себя гуляку в тавернах Йорка.
 Еще ребенком Эмиас стремился стать центром внимания, а так как он был любимчиком отца и гордостью наставника, ему это удавалось без особого труда. Повзрослев, он готов был играть любую роль, лишь бы это привлекало к нему всеобщее внимание. Вот почему его раскаяние казалось неискренним – Эмиас любил только Эмиаса. Пол попытался отнять руку, но сын держал ее мертвой хваткой, оставалось только ждать, когда представление завершится.
 Двадцать пятого марта паводок окончательно схлынул, и можно было начать подсчет убытков. Фабрика уцелела, хотя сильно пострадала, но теперь ткачи тем более не хотели работать на ней, и пришлось вернуться к старому и неэффективному методу надомной работы. Требовалось новое мельничное колесо, а берега реки от мельницы вдоль поля необходимо было отстроить и укрепить. На все это нужны были деньги.
 Кроме того, утонули многие жители ближайших деревень, захваченных паводком, и те из рабочих, кто бежал от фабрики не слишком быстро. Лихорадка – кое-кто называл ее болотной лихорадкой, а другие – дымной – разгулявшаяся после наводнения, унесла еще много жизней, и среди них – младшего сына Пола, Генри, заразившегося от своей кормилицы.
 Кроме того, утонули тридцать овцематок, и на их замену тоже нужны были деньги. Приближался и срок свадьбы его племянниц в апреле, когда Пол должен выплатить приданое, – где найти деньги на все это? Но тут-то ему пришел на помощь Джон Баттс, как добрый христианин, женивший своих сыновей на племянницах Пола без приданого.
 – Заплатишь деньги, когда будут, – посоветовал он. – Мы ведь одна семья, неужели я буду тянуть из тебя деньги?
 Солнечным апрельским днем состоялось венчание Кэтрин и Джейн в церкви Всех Святых на Римском мосту. Почти сразу же Джейн и Бартоломью отправились в Кале, где Бартоломью должен был учиться, чтобы затем возглавить управление верфью. Джон остался в Йорке помогать отцу в деле. Пол, поразмыслив, продал одно из дальних имений, около Осбервика, и отдал приданое, купил новых овец, а на оставшиеся деньги начал ремонт мельницы.
 Рука выздоровела, но осталась согнутой и почти не двигалась. Рана на голове тоже зажила, но на лице на всю жизнь сохранился шрам. Когда он поднялся наконец с постели и посмотрел на себя в зеркало, то был потрясен – он стал седым. Но самые значительные изменения произошли в отношениях с Эмиасом – тот перестал посещать городские таверны, а Пол взамен передал ему больше прав на управление имением и семейными делами. Они по-прежнему часто спорили, обсуждая многие хозяйственные вопросы, но не столь ожесточенно, как раньше, и Эмиас уже не перечил отцу только из духа противоречия. Нового Эмиаса, послушного и примерного сына, любить было не легче, чем закоренелого грешника Эмиаса, но сосуществовать с ним стало гораздо проще.

 Глава 14

 Наконец дела сдвинулись с мертвой точки, и самое важное, чего добивались последние шесть лет, стало возможным. Королеву Екатерину сослали в небольшой дворец в Данстэбл, где у нее был мизерный двор и всего-навсего четыреста слуг. Принцесса Мария жила в Ричмонде, и ей запрещали видеться с матерью. Никто из них еще не смирился с поражением, так как их поддерживали два испанских посланника, множество епископов и даже сам папа, который продолжал уговаривать Генриха, пусть и осторожно, снова пустить Екатерину в свою постель.
 Отметили Рождество, наступил новый, 1532 год, с традиционными подарками. Королева Екатерина послала королю золотую чашу, которую он отставил в сторону, даже не поблагодарив дарительницу. Зато Анне он отремонтировал ее апартаменты в Уайтхолле, где стены были затянуты алым шелком и парчой, а она ему подарила шахматы из слоновой кости, и оба были в восторге друг от друга. Нанетта преподнесла Анне подушку черного бархата, на котором она вышила анютины глазки, в колорите, любимом Анной, – пурпурном, алом, темно-желтом, а Анна подарила Нанетте орехово-белого спаниельчика. Нанетта назвала его Аяксом, чем привела Анну в неописуемое веселье:
 – Трудно было подобрать более неподходящее имя, – заметила она, – если он хоть немного похож на свою мать, то он будет скорее кроток, как крольчонок, чем станет воином.
 – Т-с, ты его обидишь, – возразила Нанетта, – пусть это громкое имя будет компенсацией за его малый рост.
 Они сидели в покоях Анны за шитьем, а неподалеку расположились Мэдж и Мэри Уайат, а еще дальше – множество фрейлин рангом пониже, так как теперь Анна практически получила статус королевы, и одним из пробных камней обладания этим статусом была большая свита. Но Анна, кажется, не замечала этого, она стала гораздо спокойней, и ее истерические припадки, вызванные неопределенностью положения и беспомощностью, исчезли. Нанетта уже сейчас считала ее королевой.
 Эту перемену совершил некто мастер Томас Кромвель, некогда секретарь кардинала Вулси, перешедший на службу к королю, как говорили – по распоряжению самого кардинала. Это был смуглый, стройный мужчина за сорок, довольно смутного происхождения – его отец был кузнецом – но при Тюдорах на это не обращали большого внимания. Кромвель изучал банковское дело и финансы в Италии и Голландии, юриспруденцию в Лондоне, имел острый, как бритва, ум, способный к нетривиальным ходам, что делало его творческой личностью в не меньшей степени, чем его любимых художников.
 Кроме того, это был воспитанный человек, легкий в общении и приятный собеседник, с утонченными манерами, большой меценат, чей дом на Трогмортон-стрит был набит картинами, книгами и предметами искусства, каждый из которых он любил и ценил как подлинный знаток. У него давались лучшие обеды, от приглашения на которые не отказывались самые высокомерные аристократы, презиравшие выскочек, причем Кромвель был в Лондоне единственным, кто мог принять у себя сторонников обеих партий. Он слыл справедливым и добрым, щедро подавал милостыню и способствовал продвижению многих честных людей. Даже его слуги хорошо отзывались о нем, а это уже много значило.
 Когда Кромвель стал советником короля, дело о разводе было прикрыто, так как он привлек внимание короля к другой проблеме. В библиотеке Кромвеля имелась написанная два века назад итальянская книга, под названием  Defensor  Pacis , столь революционного содержания, что даже сам Кромвель не решался разрешить ее перевод на английский. В этой книге, в частности, говорилось, что, так как Св. Петр не предводительствовал остальными апостолами, то он не имеет права на главенство, а поскольку нет никаких доказательств того, что апостол Петр посещал когда-либо Рим или хотя бы был епископом, то ни один папа не может претендовать на главенство в католической церкви на основании того, что он является наследником Петра.
 Отсюда вытекало, что народ Англии вовсе не является подданным папы, а только короля. Гордые англичане так ненавидели клириков, что король мог не опасаться особого противодействия этой идее. Слишком много денег, которые англичане предпочли бы оставить себе, уходило в виде налогов и выплат римскому престолу. Низших клириков нетрудно было заставить подчиниться эдикту – сопротивления следовало ожидать от епископов и отдельных представителей аристократии, для которых религия была чем-то большим, чем рутинной процедурой.
 Как юрист, Кромвель избрал в качестве оружия закон: низших клириков можно подчинить по закону, и отделение страны от власти Рима следовало тоже совершить по решению парламента. Король будет главой церкви в Англии, а тот, кто станет настаивать на преданности папе, будет обвинен в измене и наказан по закону.
 Это был простой, мастерский и в высшей степени революционный план, и, пока король с Кромвелем проводили его через парламент и постепенно оказывали давление на непослушных епископов, Анна тихо сидела в своих покоях, спокойная и величавая, оставив упреки и истерики.
 – Понимаешь, Нан, – объясняла она Нанетте, – если папа больше не властен над этой страной, то он и не может благословлять на брак или давать развод. Это право только короля и примаса. Так что конец близок, моя дорогая.
 – Но мне кажется, что Уорем на стороне королевы Екатерины, неужели он даст согласие на развод? – засомневалась Нанетта.
 – Нет, я думаю, этот упрямый старик не сдастся, будучи даже в пасти дьявола, – ответила Анна как-то совершенно беззлобно, – просто он очень стар и очень болен, он долго не проживет. А тогда Генрих назначит архиепископом Кентерберийским моего дорогого Томаса, а он-то одобрит развод. Ох, Нан, – она опустила пяльцы и посмотрела на Нанетту с неожиданной улыбкой, – я так счастлива!
 – Я уже заметила, и очень рада. Но... – внезапно запнулась она.
 – Что такое? – встревожилась Анна.
 – Мне не следовало бы спрашивать тебя об этом, это просто глупое любопытство, я вовсе не вправе задавать тебе такой вопрос.
 Анна бросила быстрый взгляд на Мэри и Мэдж, тихо беседовавших на противоположной стороне небольшого итальянского столика с разложенным на нем шелком, который они вышивали.
 – Ну спрашивай, – не вытерпела Анна, – разве ты не моя ближайшая подруга? У меня нет от тебя секретов.
 – И у меня от тебя, – сказала Нанетта, – тогда, моя дорогая госпожа, ответь мне, счастлива ли ты только потому, что кончается борьба, или же – потому, что выходишь замуж за его светлость?
 – Разве это не одно и то же? – подняла брови Анна, а потом слегка потрясла головой, отчего изумруды на ее чепце заискрились. – Нет, нет, теперь я понимаю тебя – ты, конечно, права, я люблю его. И как мне не любить его? Никто, кто провел с ним хоть какое-то время, не мог не поддаться его чарам. Видит Бог, в начале наших отношений у меня не было причин любить его, но... Нан, подумай только, как он был добр ко мне! Как он был нежен со мной, когда я была несчастна, как терпелив, когда я злилась. Я кричала на него, и была несправедлива к нему, а он в ответ только мягко успокаивал и утешал меня, как если бы я была ловчей пустельгой, клюющей его перчатку.
 – И к тому же, как он любит тебя, – добавила Нанетта.
 Лицо Анны осветилось при мысли об этом.
 – Да, он любит меня, Нанетта, и я думаю, что никто не любил меня так, как он. Все эти годы он поддерживал меня, защищал меня, сражался за меня и никогда ничего от меня не требовал. Ты-то знаешь, как часто я была готова отдаться чувствам, моей животной природе, и если бы он не любил меня, то у него не хватило бы сил уберечь мою чистоту.
 – Да, я знаю это, – ответила Нанетта.
 Во многом истерия Анны проистекала от подавления ее чувств, от той мучительной пытки, которой она подвергалась порой, оставаясь в своих покоях наедине с Генрихом, когда он ласкал и целовал ее так, что она начинала сходить с ума, как мартовская кошка, а потом вдруг отстранялся, не доводя дело до конца. Похоже, его такое половинчатое решение проблемы вполне устраивало, но Анна иногда была просто на грани безумия. Никто лучше Нанетты не понимал ее. Нанетте Анна рассказывала все и не сомневалась, что подруга поймет ее. Ибо разве Нанетта не переживала того же?
 – Это дьявол внутри нас, – сказала Анна однажды, когда они обсуждали эту тему. – Мужчины утверждают, что женская природа больше подвержена влиянию дьявола, и иногда я готова это признать. Именно дьявол пробуждает в нас столь дикие страсти.
 – Ты права, – согласилась Нанетта, – у меня тоже нет силы, чтобы противостоять им. Ты знаешь, моя дорогая госпожа, как я грешна. Я то и дело молюсь и каюсь...
 – И я, – призналась Анна, – я все рассказала мастеру Кранмеру, моему дорогому Томасу. Он дает мне отпущение грехов и возвращает душевный покой, успокаивает меня, говоря, что мои грехи – не смертные, учит меня ненавидеть их, но не себя. И если бы не мой милый повелитель, король, то я давно была бы такой же грешницей, как ты, Нан. Так что не думай, что ты большая грешница, чем я. Почему бы тебе не поменять духовника, не перейти к Кран-меру? Он смог бы успокоить тебя, я уверена.
 Нанетта согласилась на эту замену, и оказалось, что мастер Кранмер действительно способен поселить в ней душевный покой, и впервые за эти годы она смогла простить себе прошлое. Новости из Морлэнда приходили все больше печальные, и когда она думала о доме, то ей становилось так жалко, что ее дядя мучается в одиночестве, что только ее клятва Анне удерживала ее при дворе, не позволяя уехать и успокоить его. Она чувствовала, что Пол любит ее почти так же, как король – Анну.
 Вот так придворные дамы сидели одним майским утром в своих покоях, когда внезапно возвестили о прибытии короля, и они едва успели вскочить на ноги, как он появился в дверях, почти заполнив собой всю комнату. Нанетта всегда считала, что король какой-то уж слишком огромный. Он, уже мужчина средних лет, начинал толстеть – хотя было, вероятно, кощунством так думать о короле. И все же он оставался самым красивым королем в христианском мире.
 – Генрих! – радостно воскликнула Анна. Она не сделала книксена – в интимной обстановке она вела себя с ним вполне непринужденно, и ему это нравилось. Только два человека в целом мире могли звать его просто по имени – королева Екатерина и леди Анна Рочфорд. Быть королем – дело довольно одинокое, и так приятно иметь хоть одну живую душу рядом с собой, на той высоте, где приходится обитать. – Как я рада видеть тебя! У тебя какие-то новости?
 – Самые лучшие, – объявил король, беря ее за руки и торжествующе глядя ей в глаза. – Сегодня епископы дали ответ – они согласны поддержать обвинение против духовенства.
 Анна не могла вымолвить и слова, но на ее лице проявились все ее чувства.
 – Итак, почти все готово, леди. Они лишаются своих привилегий, а также более не подчиняются Риму – Шапюи утверждает, что теперь у священников не больше прав, чем у сапожника!
 – Больше, – улыбнулась Анна, – сапожник, который уже не способен тачать сапоги, теряет звание сапожника, а священник, каким бы плохим ни был, остается священником. Так что я бы больше доверяла сапожнику.
 – И быстрее продвигала бы его по службе? – добавил король. – Да, наш друг Томас знает свое дело. Он довольно успешно ставит заплаты на души, не так ли? Так что, как только он получит свой пост, он сделает из нас прекрасную пару.
 – Неужели? – спросила Анна, – Неужели мы станем мужем и женой?
 Генрих прижал ее руку к свои губам и, не отпуская ее, нежно сказал:
 – Да, моя дорогая. Обещаю тебе, что ждать осталось недолго. И тогда ты будешь целиком принадлежать мне, а я – тебе.
 Затем он взял ее вторую руку и, не сводя с Анны глаз, поцеловал ее маленький изуродованный мизинец. Это было высочайшее выражение его любви, знак того, что он любит даже ее несовершенства, и высочайшее проявление любви Анны, позволявшей ему сделать это, так как она сама почти не могла прикасаться к своему искривленному пальцу.
 – Осталось совсем недолго, – повторил король, – сегодня я говорил с Дю Белле. Осенью мы встретимся в Кале с королем Франции, и он готов принять тебя как королеву. И ты, разумеется, получишь титул.
 – Еще один титул? – рассмеялась она. Король махнул рукой.
 – Свой собственный титул, – пояснил Генрих, – не просто часть титула твоего отца. Ты получишь личный титул, так что весь мир увидит, как я люблю и ценю тебя. Особенно пусть Франциск поймет это.
 – Но если я поеду во Францию, то мне нужно...
 – Сотня новых платьев, – закончил за нее король, смеясь. – Ну, ну, ты их получишь. Подумаем об этом позже. Посмотри, как сияет сегодня солнышко, укоряя нас за то, что мы сидим взаперти. Я целый день во дворце. Идем и поиграем в шары, чтобы размяться. Джордж и Хэл становятся слишком нахальными, потому что я уже неделю или две не задавал им жару.
 – Этого не может быть. Они же просто обязаны признавать, что ты не только их король, но и лучший в мире игрок в шары.
 – За исключением, может быть, твоего кузена Тома? – иронически спросил король.
 Но Анна не поддалась на провокацию, а только весело пожала плечами:
 – Кто знает, каким игроком стал Том, пока он не вернется из Франции? Ведь там в шары не играют.
 – Мы выясним это, – пообещал король, – у меня есть для тебя еще кое-какие новости: мастер Уайат скоро вновь появится при дворе. Как тебе это нравится?
 Наградой ему была улыбка Анны:
 – Ты сам это знаешь. Мой любимый кузен! Как мне его не хватает!
 – И мне, – искренне согласился король, – он единственный, кому я позволяю время от времени обыграть меня в шары, и только из-за моей любви к нему.
 Общество направилось в парк, под лучи солнца, и Нанетта еще раз подумала о том, как одиноко быть королем.
 Морлэнд навевал все больше грусти на Пола, становясь обиталищем теней, тишины и воспоминаний, а ведь некогда здесь звучал смех и кипела жизнь. В доме не было хозяйки. На этот пост назначили одну из старших служанок, она руководствовалась указаниями Пола и управляющего, и дела шли, но это было не совсем то. Искривленная, почти бесполезная рука сковала активность Пола – когда-то лучшего лучника, лучшего теннисиста, лучшего игрока на лютне на много миль вокруг. Он был и лучшим танцором, но теперь в Морлэнде не устраивали танцы, так как не с кем было танцевать. Все чаще он думал о Нанетте, которая танцует при дворе и участвует в маскарадах, смеясь и шутя, поет. Для него она стала олицетворением того, что он потерял в жизни, и по ночам ему снилось, что Нанетта приезжает в Морлэнд, принося с собой все то, чего здесь не хватало.
 Пол проводил много времени верхом и охотясь, так как в седле он мог забыть свое увечье. Он по-прежнему мог охотиться с соколами, но что-то такое в смерти мелких птах начинало угнетать его, так что он все реже навещал своих птиц, передав их Эмиасу и внукам, которые начинали знакомиться с аристократическими науками. Его ближайшим спутником в эти дни стал Джеймс Чэпем, и оба вдовца часто выезжали на охоту на оленя, кабана или барсука. На зайцев в Морлэнде не охотились уже больше века.
 Прошло не так уж много времени до новой ссоры между Полом и Эмиасом. На этот раз, летом 1532 года, причиной стала религия. После смерти Елизаветы Эмиас отказался от азартных игр и шлюх и почти перестал пить, зато стал фанатичным христианином. Он четырежды на дню выслушивал мессу, а в праздники и чаще проводил много часов в молитве и медитации, отравляя чрезмерным благочестием даже невинные удовольствия своих близких.
 Летнюю атаку парламента на церковь, которую Пол, как и большинство людей, счел давно назревшей и благотворной реформой, Эмиас воспринял как ужасное кощунство, предвещающее неслыханные бедствия вследствие Божией кары и грозящее каждому согласившемуся с ней вечным проклятием. Он непрерывно бранил Кромвеля, парламент, Совет и короля и в самых непристойных выражениях отзывался о королевском разводе. Пол делал все для того, чтобы сгладить впечатление от его выпадов, но Эмиас из-за его вмешательства только начинал громче кричать, и Пол жил в вечном страхе, что его обвинят в сообщничестве с Эмиасом. Хорошо бы он только выступал против нападок на священников, но ставить под сомнение приоритет власти короля и перейти на сторону осуждавших развод значило почти наверняка оказаться под угрозой ареста за измену.
 Более того, хотя Пол с материнским молоком впитал презрение к дому Тюдоров, он не был сторонником правления королевы и полагал, что королеве Екатерине давно следовало отречься и удалиться в монастырь. Он был другом Болейнов и Норфолков, и его собственная племянница могла пострадать из-за того, что ее родственники выступили против развода. Так что он то и дело ругался с Эмиасом, что только добавляло неудобств в жизни в этом холодном доме.
 Единственной отрадой Пола были дети – они недолюбливали отца, хотя и относились к нему с должным почтением. Так как только их дед проявлял к ним внимание и любил их, то и они выказывали ему предпочтение, смешанное с искренним уважением. Он наблюдал за тем, как они учили уроки, прислушивался к их болтовне, играл с ними в часы отдыха, следил, как они натаскивают соколов, рассказывал им разные истории, когда они, полусонные, укладывались вместе с щенками на пол у камина вечером. Дети всегда просили его рассказать о Робин Гуде, маленьком Джоне и гиганте Джеке.
 Пол учил Роберта ездить верхом и драться на турнире, готовя его к тому дню, когда ему придется на настоящем турнире в честь какого-нибудь праздника защищать честь черного льва на своем шлеме. Он поправлял хватку лука у Эдуарда и его стиль борьбы, когда тот схватывался с пажом старших мальчиков, Барнаби. Он учил молодого Пола играть на лютне и арфе и совершенствовать песенки, сочиненные им самим. Для Элеоноры он мало мог что сделать, только разве держать ее на колене, пока рассказывал очередную историю, и исправлять ее французское произношение. Она не отличалась большим умом или талантами, зато была доброй и, кроме того, единственной женщиной, оставшейся в семье в Морлэнде, так что она одна могла оказать на них благотворное женское влияние.
 Пол любил детей, ему нравилась компания Джеймса, и у него было много работы по восстановлению поместья, но ночами, когда он пытался уснуть и ему мешала боль в искалеченной руке, а чаще – пустота в собственной душе, его мысли обращались к Нанетте. Если бы она вернулась домой, тьма рассеялась бы и горечь покинула его. Она такая легкая, такая теплая, такая добрая. Он молился за нее Святой Деве, и ему никогда не приходила в голову мысль о неуместной иронии этой просьбы. В глубине же сознания он молился безымянной матери-земле, каждой весной производившей на свет нежные зеленые ростки. Нанетта сказала, что может вернуться, когда станет не нужна госпоже, – и тогда все снова зацветет, зазеленеет и возродится. В этом он видел свое утешение, не менее важное, чем сама месса, – она сказала, что может вернуться.
 Пробиваясь сквозь шелк палатки, свет отбрасывал странные тени от перемещающихся внутри людей со свечами и факелами, и тонкая ткань не заглушала какофонии голосов и музыки. Два мальчика ожидали музыкального сигнала, чтобы откинуть полы входа палатки. На их голубых ливреях были вышиты белые французские лилии, и мальчики нервно поглядывали на восьмерых дам в масках, которые ожидали сигнала для входа.
 Дамы тоже нервничали, но если они и дрожали, то скорее из-за того, что в Кале в октябре довольно холодно, а их сшитые специально для представления алые атласные платья, поверх парчовых рубашек, золотые маски и легкие головные уборы, украшенные жемчугом, служили слабой защитой от осенней прохлады. Волосы дам не были убраны и свободно струились по спине, вызывая, как это и было рассчитано, волнение у мужчин. В палатке собралось большое общество, возглавляемое двумя королями – Франции и Англии, для которых эти дамы должны были танцевать.
 Нанетта стояла второй в этом ряду. Впереди была Анна, маркиза Пембрукская, которой предстояло вскоре стать королевой Англии, а рядом – Мэри Ховард, дочь герцога Норфолка, невеста внебрачного сына короля, герцога Ричмонда. Нанетта получила это почетное место за свою красоту – леди Анна избрала семь самых красивых фрейлин, независимо от их статуса, так как королю Франции он безразличен, король будет оценивать танцовщиц по их внешности. Он, однако, не согласился принять маркизу как королеву, поэтому и был устроен этот маскарад.
 Нанетта слегка дрожала от влажного морского бриза, обдувающего ее обнаженные плечи и грудь, и нетерпеливо поглядывала на пажей. Внезапно она вспомнила своих давно умерших маленьких братьев – Джеки и Дикона. Наверно, эти пажи были не старше Джеки и Дикона, когда их унесла чума. И отец – как бы он был горд, если бы смог увидеть ее сейчас! Нанетта не сомневалась, будь он жив, он сумел бы попасть на эту королевскую встречу. Впрочем, будь он жив, ее бы здесь не было – она давно была бы замужем и сидела дома с детьми.
 Внезапно шум внутри смолк, и все они испуганно вздрогнули от торжественного пения труб и подпрыгнули, как испуганные мыши, когда мальчики откинули ткань, закрывавшую вход, и оттуда, подобно водопаду, хлынул золотистый свет. Подняв голову, маркиза твердым шагом двинулась вперед, а за ней, парами, ее фрейлины. В палатке было жарко, ее наполняли запахи пищи и горящего жира от факелов. Прямо перед ними находилось возвышение, на котором под шелковыми пологами стояли два огромных кресла, где и восседали помазанники. Пространство перед возвышением оставалось пустым, а по сторонам образовавшегося квадрата столпилась свита королей – только мужчины, высшая аристократия двух стран.
 Их выход был хорошо отрепетирован, и они знали, что нужно делать. Дамы прошли к возвышению, низко присели в реверансе, а затем выстроились в исходное положение для начала танца. Ожидая, когда зазвучит музыка, Нанетта успела из-под маски спокойно рассмотреть обоих королей. Вот хорошо знакомая, величественная фигура Генриха в блестящем костюме, облокотившегося на подлокотник и довольно улыбающегося. Французский король был столь же высок, как Генрих, но очень худ, темнокож и некрасив. Тонкая черная линия усов только подчеркивала чрезмерную величину его носа, кожу испещряли угри и оспины, а рот казался длинным неподвижным шрамом над мощным подбородком с куцей бородкой. Его улыбка была скорее цинична, и он казался очень опасным. Каким бы прекрасным и великолепным ни был их король, подумала Нанетта, он все же выглядел рядом с французом как ребенок рядом со взрослым или простой ученик рядом с изощренным мастером.
 Заиграла музыка, и у Нанетты уже не было времени для размышлений, так как подготовленный ими танец был слишком сложным и напряженным, включая в себя как изящные движения, так и виртуозные прыжки, которые были недоступны французским танцовщицам. Когда наконец, совершенно вымотанные, они окончили танец и рухнули на пол рядом с возвышением, под восторженный рев и аплодисменты присутствующих, король с восторженным восклицанием сорвался с кресла, подбежал к маркизе и сорвал с нее золотую маску, а потом поднял, взяв за руку, и подвел ее к королю Франции.
 – Брат, позволь тебе представить леди Анну Рочфорд, маркизу Пембрукскую, постановщицу этого восхитительного балета!
 Последовал краткий миг колебания – разумеется, французский король отлично знал, кто будет развлекать его, и понимал, что этот момент будет использован для того, чтобы представить ему Анну, но он еще не выразил своего официального согласия на представление. Присевшая в книксене Нанетта хорошо видела лица всех трех участников этой немой сцены, и ее поразило холодное достоинство, с которым держалась Анна – в ее глазах не было ни страха, ни заискивания. Она казалась королевой, глядящей на посла не слишком важной страны. А если он ее отвергнет? Нет, он Не мог этого сделать! Его колебание было вызвано тем, что он просто забыл – если он вообще об этом знал – о силе чар Анны. Он был заворожен волшебством ее красоты.
 И вот король уже приветливо улыбался, глаза его заискрились от какого-то скрытого до этого момента чувства, и он склонился над ее рукой, как придворный.
 – Мне кажется, мы уже встречались, – произнес Франциск, – я не в состоянии позабыть такое лицо. Красота мадемуазель де Булан – всего лишь свеча по сравнению с солнцем красоты мадам маркизы.
 – Ты прав, ты прав, – довольно воскликнул Генрих и, повернувшись к остальным дамам, приказал: – Маски прочь, все! Мне хочется показать моему брату, королю Франции, каких красивых женщин рождает Англия!
 Это тоже был отрепетированный жест – когда Нанетта и остальные девушки встали и сорвали маски, прокатился восторженный вздох – тоже отрепетированный. Франциск медленно обвел их взглядом – у Нанетты кожу обожгло, словно раскаленным металлом, когда его глаза прошлись по ней. Каждой он подарил краткий, но проникновенный взгляд. Король более всего походил на лошадника, оценивающего табун в загоне.
 – Каждая из этих дам, мой английский брат, в любой компании могла бы затмить всех остальных, но я полагаю, что эта звезда ярче их всех. Франция рада, что удостоилась вашего присутствия, мадам. Приветствую вас, леди!
 Генрих сел, и вся троица быстро обменялась несколькими фразами. Они говорили очень тихо, и Нанетта даже с близкого расстояния не могла расслышать, о чем шла речь, но она поняла, что они говорят по-французски, и в основном беседа происходила между Франциском и Анной. Они говорили очень быстро, и Нанетта еще подумала, успевает ли за ними Генрих – его французский, как ей было известно, очень хорош, но он никогда не жил во Франции и не говорил на языке.
 Однако беседа кончилась очень скоро, и дамам был дан знак удалиться – правила этикета не позволяли им остаться более дозволенного. По знаку маркизы все дамы присели в реверансе и ретировались. Шелковый полог опустился, оставив их в солоноватой темноте. Немедленно из нее вынырнули камеристки, набрасывая на их обнаженные плечи плащи, и они поспешили к серым стенам замка Кале, где им приготовили ночлег. Идти было всего не более сотни ярдов, и они шли молча – никому не хотелось говорить.
 В гостиной маркиза отпустила всех, кроме Нанетты и Мэри Уайат, и, как только они остались одни, она сбросила плащ и, подбежав к окну, отдернула портьеру.
 – Отсюда видно лагерь, – воскликнула она, – вот те маленькие огоньки, как у светлячков. И пахнет морем так, будто сейчас весна.
 Нанетта подошла к ней. Анна повернулась, и Нанетта поразилась ее глазам – они расширились и сверкали, в них бурлило какое-то неестественное возбуждение. Лицо Анны бледнело, а на скулах горели два ярко-красных пятна, и вся она дрожала, как существо, утратившее контроль из-за слишком сильного наслаждения или боли.
 – Госпожа, – с тревогой обратилась Нанетта, оглянувшись на Мэри – Мэри подошла ближе. Нанетта кожей ощущала исходящий от Анны жар, словно от жаровни. – У тебя жар, госпожа, ты простудилась. Надо лечь в постель.
 – Нет, нет, это не жар, просто я... – Она вдруг замолчала и резко повернулась к окну, вдыхая ночной воздух. Мэри Уайат забеспокоилась:
 – Вы разгорячены, госпожа, и ночной воздух не слишком хорош для вас...
 – Успокойся, Мэри. Вдохни его, и ты поймешь, что он никому не может повредить. Сегодня я чувствую себя возбужденной, словно выпила слишком много вина. Но я пила не вино, а нектар – я вдохнула что-то из воздуха, окружающего короля. Тебе никогда не приходило в голову, что короли окутаны собственной атмосферой, отделяющей их от окружающего разреженного воздуха? Нет, дорогие подруги, сегодня я не могу ходить по земле – сегодня я летаю.
 Анна повернулась на месте и прошлась, танцуя, по комнате, причем циновки под ее ногами лишь едва шуршали. На другом конце комнаты она снова повернулась, широко раскинула руки и громко расхохоталась, глубоко вдыхая воздух, как если бы задыхалась.
 – Госпожа, не принести ли немного вина? – спросила Нанетта.
 – Хорошо бы сейчас легкий ужин, – порекомендовала Мэри, – поешьте немного, а мы пока разденем вас. В комнате есть жаровня, тут тепло. Прикажите принести ужин!
 Она загадочно смотрела на них, улыбаясь, как улыбается какой-то своей тайне собака.
 – Да вы просто не понимаете, и куда вам! – ответила она. – Делайте что хотите, подруги мои, Мэри, ты можешь пойти и принести мне ужин. Но не зовите слуг... я не хочу их видеть. Принесите вина и немного холодной дичи, мы поедим вместе. А ты, Нан, пойдешь со мной в спальню и разденешь меня. Ибо сегодня, мне кажется, Юпитер примет облик человека и посетит меня. – Нанетта и Мэри быстро переглянулись, прежде чем Мэри выбежала из комнаты за едой. – Ага, теперь ты поняла, не так ли, – произнесла Анна, едва дыша. Она прошла В спальню, где слуги уже установили жаровню, таз с горячей водой и зажгли свечи.
 Анна стояла, как прекрасная статуэтка, пока Нанетта раздевала ее, вспоминая, расшнуровывая золотые рукава, как они раздевали друг друга все эти годы в своей девичьей спальне. Лицо Анны было обращено к окну, словно она могла видеть сквозь занавеси лагерь на берегу. Нанетта удивленно смотрела на подругу – ей минуло тридцать лет, при этом она была стройна и прекрасна, в облаке роскошных волос, как юная девушка. Ее красивые черные глаза горели, как лампы, а изящный рот будто сдерживал таящийся внутри смех. Шея, словно стройный стебель, поддерживала голову, как цветок, а тело казалось девственным, нетронутым, словно тело ребенка – маленькие круглые груди, плоский живот, длинные стройные бедра. Анна снова повернулась к окну и слегка вздрогнула, как если бы от ведомого только ей предчувствия появления бога, принявшего человеческий облик.
 Нанетта выкупала ее и тщательно вытерла, надушила тончайшими духами и накинула на нее белый пеньюар из такого тонкого и нежного шелка, что его можно было протянуть сквозь кольцо на ее мизинце. Появилась Мэри с ужином, и, по приказу Анны, они сняли чепцы и сели ужинать вместе с ней, смеясь и беспечно болтая, подобно беззаботным девчонкам. Постепенно странное состояние Анны стало проходить, она была столь же очаровательной и веселой, как в те дни, когда еще король не остановил на ней свой взгляд.
 Они не замечали, как текло время, как вдруг Анна остановилась на полуслове, посмотрела на окно и сказала:
 – Т-с! Слушайте!
 – Я ничего не слышу, – прошептала Мэри, – что это?
 – Он идет, – отозвалась Анна.
 Она встала и, словно притягиваемая невидимой нитью, двинулась к окну, откинула занавес – снаружи было серо, занимался рассвет.
 – Смотрите, – позвала она.
 Нанетта и Мэри встали рядом с ней и выглянули в окно. Серое небо сливалось с серым, почти недвижимым в своем спокойствии морем, а под окном начинали блестеть в первых лучах солнца влажные крыши Кале. Не было слышно ни звука, незаметно никакого движения, огни лагеря уже погасли, и только около гавани поднималось два-три столба дыма в мертвом воздухе.
 – Как прекрасно! – прошептала Анна. – Я никогда не забуду Кале! Никогда не забуду этот... – Она обвела рукой пейзаж, давая понять, что она имела в виду, но ее рука замерла в воздухе – кто-то постучал в дверь. Анна повернула голову, ее глаза расширились. Ее лихорадочное состояние прошло, однако она была возбуждена. Нанетта видела, как раздуваются ее ноздри, и подумала, что это, наверно, от страха.
 – Впустите его, – распорядилась она, не глядя на них.
 Нанетта, прежде чем исполнить ее приказ, схватила ее руку и поцеловала – ей хотелось благословить свою госпожу, но у нее не было слов. Они закрыли дверь в спальню и открыли дверь гостиной – в комнату, стукнувшись о низкую притолоку, вошел король, принеся с собой свежее дыхание утра. Мех на его мантии побелел от утренней росы. Он взглянул на закрытую дверь спальни, хотел что-то сказать, и тут же передумал. Странно, но он выглядел несколько испуганным – очень молодым и красивым, но почему-то нервным и пугливым, словно юноша, боящийся, что его отвергнет его первая любовница. Сердце Нанетты сжалось от нежности к нему, забыв на секунду, что это ее король и господин. Она протянула руку и чуть было не совершила кощунственный акт прикосновения к нему, но он вовремя посмотрел на нее и предотвратил это. Его губы скривились, как если бы он хотел улыбнуться, но забыл, как это делается.
 – Леди, вы можете идти, – объявил он, – сегодня ночью вы уже не понадобитесь.
 Они сделали книксен и уже собирались выйти, как вдруг открылась дверь спальни – в проеме, в белом пеньюаре, с распущенными черными кудрями, бледным лицом и горящими черными глазами, стояла их госпожа.
 – Генрих, – позвала она.
 Король побледнел и некоторое время мог только молча взирать на нее, охваченный смятением. Это был конец длинного и утомительного пути.
 – Генрих, – повторила она, на этот раз в ее голосе звучала просьба. Она начала дрожать, и, опасаясь, что эта нервная дрожь заставит ее потерять контроль над собой, он в два шага пересек комнату и заключил ее худенькое тело в свои объятия, прижавшись щекой к ее макушке. Король закрыл глаза, и из-под ресниц показались слезинки, заблестевшие на его щеках в огне свечей.
 – О моя госпожа, – прошептал он.
 Нанетта и Мэри тихонько выскользнули из комнаты, прикрыв за собой дверь.

 Глава 15

 В ноябре месячные у Анны должны были наступить сразу после возвращения домой, в Англию. Она и ее приближенные фрейлины с тревогой ожидали этого момента. Они запаздывали, но тому причиной могло быть путешествие. Прошел ноябрь, декабрь – и ничего. Анна начала нервничать, а король торжествовал. Он не сомневался в причине этого, а Анна предпочитала молиться, чувствуя себя не уверенной до того момента, когда причина прояснится окончательно. Тем не менее, король приказал отремонтировать покои королевы в Тауэре, так как, по его мнению, она должна была занять их в середине лета.
 Наступил январь, но третьи месячные не пришли, и стало ясно, что Анна беременна. С утра ее тошнило, а иногда и ночью, и ее маленькие груди стали набухать и становиться мягче. Поэтому утром двадцать пятого января король тайно обвенчался с маркизой в западной башне Уайтхолла. Свидетелями короля были Хэл и Джордж, а маркизы – леди Беркли и Мэри Уайат, венчание совершил епископ Личфилдский. Когда епископа призвали в часовню, ему сказали только, что он должен отслужить мессу. Когда же он узнал, что должен обвенчать короля с маркизой, он пришел в ужас и был не в состоянии вымолвить ни слова. Тогда король, чтобы ускорить процесс, намекнул епископу, не говоря этого прямо, что папа якобы разрешил ему развод, и этого было достаточно – обряд был совершен, и Генрих и Анна стали мужем и женой.
 Однако еще некоторое время, пока парламент не покончит со всеми формальностями, а также пока папа не утвердит Кранмера в должности архиепископа Кентерберийского, бракосочетание должно было держаться в тайне, но ближний круг, конечно, был в курсе, и его члены говорили о «близком» венчании короля и маркизы Пембрукской с неумеренным ликованием. Это стало еще одной шуткой, понятной лишь посвященным, у которых уже сложился особый тайный язык.
 Все остальные думали, что новая свадьба короля состоится только на Пасху, но в середине апреля страну облетела новость, подтвердившаяся в письме Нанетты в Морлэнд.
 «Как вы, должно быть, слышали, – писала она, – в понедельник было объявлено, что брак короля и леди Екатерины недействителен, и что в январе он женился на нашей любимой маркизе. Во вторник герцог Норфолк и герцог Саффолк отправились к леди Екатерине сообщить ей это, а также то, что отныне ее титул – вдовствующая принцесса Уэльская. Если она примет этот титул, то ей оставят большой дворец, положат приличное ее статусу содержание, и она сможет жить вместе с ее дочерью, леди Мэри.
 Это последнее было предложено для того, чтобы убедить ее согласиться, если не подействуют остальные аргументы. Невозможно себе представить большую щедрость короля, но неблагодарная дама отказалась и заявила, что лучше она будет побираться и выпрашивать кусок хлеба у чужих дверей, чем примет этот титул, хотя она не сомневается, что король в любом случае обеспечит ее. Когда мы узнали об этом, то просто были вне себя от гнева – возможно, некогда Екатерина была доброй и богобоязненной женщиной, но ныне нельзя не признать, что она упряма и неблагодарна сверх меры, чем и вынудила страдать нашу госпожу.
 Между тем вдовствующая принцесса не могла, разумеется, препятствовать действиям короля, и в воскресенье моя госпожа посетила церковь уже в статусе королевы, сопровождаемая шестьюдесятью фрейлинами, разодетая в парчу и в бриллиантовой короне. Ее сопровождала герцогиня Ричмонд, я же шла за ней рядом с Мэри Уайат. Моя госпожа возносила молитвы, как королева, а затем состоялся прием, на котором все, преклонив колени, приветствовали ее как королеву.
 Коронация же состоится в мае, так что осталось очень мало времени для подготовки, но наследник появится уже в сентябре, и король не хочет, чтобы его возлюбленная королева страдала от жары во время церемонии, когда ребенок должен вот-вот появиться на свет. Она выглядит еще прекраснее, и король любит ее до самозабвения. Мне кажется, что все ее беды кончились, и мой долг перед ней практически исполнен – я должна остаться с ней до момента рождения сына, принца, которого мы все с нетерпением ожидаем, а после, полагаю, я могу приехать домой. Мне нравится придворная жизнь, но иногда мне не хватает тишины нашего поместья. Мы с Томом Уайатом часто говорим об этом, и он полагает, что на земле нет ничего дороже того, что он называет «зеленой жизнью» – в отличие от золотой».
 Пол прочел это письмо с жадностью, которую невозможно было скрыть. Она может вернуться! При этой новости жизнь в нем словно возродилась, и апрельское солнце, казалось, ярче заискрилось за окнами. Он послал за управляющим, решив затеять весеннюю уборку – давно назревшую, так как после смерти Елизаветы домом никто не занимался. Домашние должны были переехать в Твелвтриз, а в Морлэнде все нужно было ободрать до голых стен, вычистить и освежить, подправить краски на гербах и орнаменте, выколотить гобелены, постирать и высушить простыни и постельное белье, постелить новые циновки, столовое золото, серебро и олово следовало вычистить и отполировать, пока они не начнут сиять, и надо было заказать буфет для зимней гостиной, чтобы выставить напоказ лучшие образцы, как это стало входить в моду при дворе.
 Да, еще необходимо заказать новый гобелен для его спальни, на случай приезда Нанетты, решил Пол, – ведь «райский сад» его прабабушки останется висеть в большом зале, а на гобеленах, висевших в спальне сейчас, были только красно-голубые орнаменты, что не могло отвечать вкусу придворной дамы, личной фрейлины английской королевы. Это должно быть что-то очень роскошное и дорогое, но при этом утонченное и многозначительное, чтобы понравиться Нанетте – что-нибудь с единорогами, белыми зайцами и девами. Прямо сегодня нужно отправиться в Йорк к лучшему гобеленщику!
 Ну и, конечно, ей нужна новая лошадь – лучше всего, подумал он, купить белую – и собственная гончая, чтобы охота стала интересней. Он помнил, что в одном из ее писем упоминался маленький спаниель, но, разумеется, у нее должна быть большая гончая, лучше всего, из потомства Александра. Он поведал о своих планах Эмиасу, и тот сделал кислую мину. Эмиас не одобрял нового брака короля, считая его незаконным, и, пока Пол не пригрозил ему, отказывался прекратить называть леди Екатерину королевой, клялся, что не признает никого, произведенного из утробы королевы Анны, и, следуя какой-то своей внутренней извращенной логике, рассматривал возвращение Нанетты как часть нового порядка вещей, что, безусловно, не добавляло ему радости.
 Похоже, признаки возрождения распространились из Морлэнда по всей округе – никогда еще, как в этом году, не появлялось столько двоен у овец, и никогда еще фруктовые деревья не цвели так пышно, предвещая обильный урожай осенью. Установилась теплая и солнечная весенняя погода, все цвело и росло, птицы пели так громко, как никогда, лебеди на пруду вокруг Морлэнда высидели пять птенцов, а зайцы прыгали на закате под самыми стенами дома. У Кэтрин, племянницы Пола, вышедшей замуж за молодого Джона Баттса, родился сын, названный Самсоном, а из Кале пришло известие, что и ее сестра Джейн ожидает летом первенца. Арабелла Невилл, жена Эзикиела, тоже оказалась беременна, чему оба были рады, так как это случилось впервые за пять лет их брака. Арабелла связывала это чудо с осенним паломничеством к часовне Святой Девы в Уолсингаме, ибо зачатие приходилось как раз на это время. Эмиас, в своей роли хранителя семейного благочестия, поддерживал эту точку зрения, и Пол, тоже радовавшийся этому событию, не стал иронизировать на тему того, что бывшая королева Екатерина совершила больше паломничеств к этой часовне, чем лет Эмиасу, но все безрезультатно.
 Этот прилив энергии заставил Пола подумать и о будущем своих внуков – Роберту исполнилось тринадцать, и ему уже требовалось общение со сверстниками из аристократических семей. Торговля тканями тоже шла хорошо, несмотря на возвращение к старой системе работы, а при появлении большого приплода у овец, похоже, можно было рассчитывать и на хороший доход от шерсти, так что Пол полагал, что они могут позволить себе послать Роберта в школу. После некоторых раздумий выбрали Винчестер – это была хорошая школа недалеко от Дорсета, где жили кузены Кортней и дядя Пола, Джон, который был в свое время изгнан из семьи за женитьбу на женщине очень низкого происхождения, но потом реабилитировался благодаря второму браку с богатой и родовитой вдовой, чье поместье, расположенное в Дорсете, было присоединено к землям Кортней.
 С одиннадцатилетним Эдуардом хлопот было меньше – он продолжит обучение под руководством своего наставника, а также некоторое время будет проводить с Джеймсом Чэпемом, изучая его ремесло и вообще все, чему можно было научиться у этого джентльмена. Похоже, Джеймс скоро собирался снова жениться, что положило бы конец этому договору, заключенному при женитьбе на Маргарет, но так или иначе, любой опыт был бы полезен Эдуарду и тем самым – семье. Наконец, самый младший – Пол. Эмиас хотел, чтобы он стал священником, и, несмотря на общую атмосферу антиклерикализма, Пол считал, что для третьего сына такая карьера вполне годится. Возможно, семье больше пригодился бы юрист, но Эмиас не хотел, чтобы карьеру сына выбирал кто-то помимо него, так что Пол решил, что не будет большого вреда, если мальчик год поучится в колледже Святого Уильяма, где некогда учился и дядюшка Ричард. У семилетнего Пола был прекрасный голос, и, похоже, он смог бы петь в соборе, что было бы большой честью для семьи.
 Относительно Элеоноры не было нужды что-то решать, так как она большую часть времени проводила с Арабеллой, а остальное – со своей гувернанткой. Хотя ей не хватало подруг, не было возможности обеспечить ей общество сверстниц, не отсылая ее из дома, а этого Пол не хотел. Девочек же из хороших семей не пошлют воспитываться в Морлэнд, где нет хозяйки дома, так что одиночество Элеоноры, как единственной в роду представительницы женского пола в доме, продолжится до приезда Нанетты, или же новой женитьбы Эмиаса, или пока его сыновья не вырастут и не женятся.
 В августе, когда двор переехал из Гринвича в Виндзор, чтобы король с Королевой могли немного поохотиться, а Гринвич могли подготовить к сентябрьским родам королевы (впервые за семнадцать лет, так как после рождения леди Мэри леди Екатерина ни разу не доносила до срока), морлэндцы тоже пришли в движение: Роберт собирался в Винчестер, Пол хотел проводить его и заодно нанести визит дорсетским Морлэндам, потребность в котором назрела давным-давно. У Джеймса Чэпема оказалось дело в Саутгемптоне, и он решил поехать с ними, а тогда уже и Люси с Джоном Баттсом тоже вознамерились присоединиться к ним, так как Люси захотела навестить свою семью, кузенов Кортней.
 Поскольку лето было необыкновенно сухим, до Дорсета они добрались без проблем, единственной неприятностью была пыль, которая вздымалась под копытами лошадей, подобно туману, так что трудно было дышать. Кроме того, дорога оказалась настолько неровной, что, доехав до Лестера, им пришлось переждать день, пока не спадут опухоли на ногах одной из лошадей.
 Ноттингем, Лестер, Оксфорд и Солсбери они проехали без приключений, и на десятый день путешествия отбыли из красивого старинного Солсбери в направлении дорсетских холмов, зеленевших несмотря на сушь. Тут они расстались с Джеймсом, направившемся в Саутгемптон, а сами двинулись по другой дороге к Нетерэйвону, поместью Кортней. Туда они прибыли как раз к ужину, к восторгу Люси, ожидавшей увидеть в сборе всех своих родственников, к радости уставшего Роберта и облегчению Пола, у которого страшно разболелась рука.
 Вся семья, предупрежденная заранее посланным слугой, собралась, чтобы приветствовать их. Дом в Нетерэйвоне был большой, старый и какой-то бестолковый, многократно перестроенный и с множеством пристроек. Но когда Пол с трудом сполз с лошади перед входной дверью, первое, что он увидел, была старая резьба на ней – изображение зайца. Для Пола это явилось как бы знаком возвращения домой, так как это был дом, где родилась его прабабушка, и заяц как раз украшал ее герб, и, в несколько измененном виде – заяц и вереск – стал основой герба Морлэндов.
 Слуги увели лошадей, очень представительный управляющий в великолепной зеленой ливрее вынес приветственный кубок, а у главного входа собрались все члены семьи. Все было сделано в соответствии с правилами этикета, и Полу это напомнило времена его детства, когда прабабушка бдительно следила за соблюдением мельчайших его правил и приходила в ужас, если что-то нарушалось. Первыми должны были приветствовать друг друга главы семей, Пол, как глава Морлэндов, и Джордж Кортней, как хозяин Нетерэйвона.
 – Да благословит тебя Бог, кузен. Мы очень рады приветствовать тебя здесь! – воскликнул Джордж Кортней, обнимая Пола. Это не так-то просто было сделать – Джордж был поразительно мал ростом, и Полу пришлось, отказавшись от привычек самого высокого среди окружающих, резко согнуться вдвое.
 – Да благословит Господь этот дом, – ответил Пол, распрямляясь и, увидев за Джорджем его жену, добавил: – и его хозяйку.
 – Моя жена, Ребекка, – объявил Джордж. Женщина вышла вперед и поцеловала Пола.
 – Мы долго ожидали твоего визита, кузен Пол, – произнесла она, и Пол сразу почему-то почувствовал, что это не пустая формальность.
 Все столпились в большом зале, приветствуя и знакомясь друг с другом. В центре внимания оказалась Люси Баттс, когда-то родившаяся в этом доме.
 – Никогда не думала, – сказала она, улыбаясь сквозь слезы, – уезжая из этого дома, что я когда-нибудь увижу его. Я так счастлива, что это случилось! Джордж, поцелуй меня еще раз, ты нисколько не изменился!
 При ближайшем рассмотрении Пол убедился, что Джордж и Люси очень похожи, а габариты Джорджа – не следствие болезни или уродство, а просто таким уж он уродился, такая у него была порода. Последним штрихом были дети Джорджа, четырнадцатилетние близнецы Филипп и Джеймс, точные копии своего отца в отношении фигуры – казалось, что тело Джорджа с какого-то возраста перестало расти. В остальном они были копиями матери.
 – Они родились на майские праздники, – сообщила она, поэтому мы назвали их именами соответствующих святых.
 – И она так была расстроена, что не присутствовала на празднике, – добавил Джордж, улыбаясь жене, – мы всегда очень торжественно отмечаем его, и Бекки может не быть дома от рассвета до заката – только не в этот день.
 – В тот раз роды у меня длились как раз от рассвета до заката, – заметила Ребекка беззлобно, и Пол удивленно взглянул на Люси – такие вещи обычно не говорили публично, но, судя по всему, Люси ни капельки не удивилась, или, по крайней мере, не хотела показать это.
 – У вас есть еще дети? – поинтересовался Пол, чтобы сменить тему беседы. Но тут он промахнулся, так как Бекки ответила, улыбаясь:
 – Нет, только двое этих парней. Мне было так сложно произвести их на свет, что я решила остановиться на двоих – они разрушили мою утробу, и с тех пор я не могу рожать.
 Мальчики переглянулись, посмотрели на мать и робко улыбнулись. С тех пор как они вошли в комнату, они так и не промолвили ни слова, и Пол вскоре убедился, что мальчики вообще не очень разговорчивы. Видимо, их вполне удовлетворяло безмолвное общение друг с другом.
 – Мы ждем только наших соседей, а потом можем начать ужинать. Мы послали слугу в Хар Уоррен, как только вы прибыли, так что они могут подъехать в любой момент. Люси, ты поразишься, как изменилась Элис, Люси...
 – И кроме того, она беременна, и такое впечатление, что она разрослась, как наш амбар, – вмешалась Ребекка. – Я почти уверена, что у нее снова будут близнецы.
 – Она похожа на Люси и Джорджа? – спросил Пол.
 – А ты считаешь, что мы похожи? – заинтересовался Джордж.
 Пол даже не успел ничего ответить, как снова вмешалась Ребекка:
 – Ты же сам знаешь, муж. Вы трое похожи друг на друга, как близнецы. Горошины из одного стручка и те меньше похожи, кузен Пол, вот оно как. Если бы я не знала наверняка, что между Люси и Джорджем разница в два года, а между Джорджем и Элис – еще два года, то я бы... да вот и они едут, если я не ошибаюсь!
 – Трудно ошибиться, Ребекка, когда слышишь голоса их детей, – шутливо заметил Джордж, и туг дверь в зал распахнулась, и вбежали четыре маленькие девочки, одетые совершенно одинаково и такие похожие, что Пол сначала решил, что после долгого путешествия зрение начинает подводить его. Им было примерно шесть-семь лет, они были миниатюрны и очень красивы в своих платьицах из зеленого бархата, в белых рубашках и накрахмаленных чепчиках на темно-каштановых кудрях. Девчушки вбежали, щебеча, как сороки, и прежде всего бросились приветствовать своих дядю и тетю, но, обнаружив чужаков, замолкли и присели в книксенах, опустив стыдливо глаза. За ними, более спокойно, появилась маленькая женщина с невероятно большим животом, которая могла быть только Элис, а с ней – высокий мужчина, с темно-каштановыми волосами, как у девочек, и который мог быть, судя по живым голубым глазам над высокими скулами, только одним из Морлэндов – это был Люк Морлэнд, кузен Пола.
 Снова начались приветствия и представления. Люк и Пол сдержанно обнялись.
 – Наши семьи так давно не встречались, – сказал Пол, – твой отец был как бы изгнанником, но это не значит, что мы должны остаться чужими.
 – Я тоже так думаю, кузен, – ответил Люк. Улыбка давалась ему с трудом, и было нечто в том, как он сдвигал губы после каждого предложения, отчего Пол подумал, что этот человек не так-то легко может полюбить – или простить. – Моя бабушка отлучила моего отца от семьи за его первый брак, а когда она простила его после женитьбы на моей матери, ему это прощение было не очень-то нужно. Но кровь гуще воды, как говорят, и с тобой у меня нет причин для вражды – или с родственниками моей жены, – заявил он, поворачиваясь к Джону Баттсу.
 – Ну, Люк, не будем вспоминать прошлое, – сказал Джордж и хлопнул его по спине с фамильярностью, которая, по мнению Пола, вряд ли могла понравиться Люку. – Насколько я помню из семейных преданий, твой отец и его мать были скроены из одного полотна, оба были горды, как испанские гранды, и не склонны ничего прощать. Похоже, и ты пошел бы той же дорожкой, если бы не смягчающее влияние Кортней.
 Пол с удивлением обнаружил, что Люк не только не оскорбился этой тирадой, но она даже вроде пришлась ему по вкусу. Он не то чтобы улыбнулся, но сжатые губы слегка расслабились, что и было для него ближайшим аналогом улыбки.
 – Ты очень похож на мою прабабушку, насколько я могу вспомнить ее, – сказал ему Пол.
 – Ты помнишь Элеонору Кортней? – не сдержалась Ребекка. – Боже, кто бы мог подумать! Для нас это просто персонаж из сказки. Говорят, она была красива?
 – Однажды, на ее дне рождения, я даже танцевал с ней, как раз накануне ее смерти, – ответил Пол, – и мне она тогда казалась прекрасной. Но ведь я был совсем маленьким мальчиком. Лучше всего я помню ее глаза, они очень похожи на глаза моих кузенов.
 – Не знаю, как она выглядела, но мне всегда казалось, что Елизавета на нее похожа. Что ты на это скажешь? Лиз, выйди-ка вперед, девочка, ты где? – Ребекка повернулась к четырем одинаковым девочкам и подтолкнула одну из них к Полу. Девочка сделала реверанс, а затем храбро посмотрела на него. Эта голубая вспышка обожгла Пола, напомнив ему о Нанетте, и он, наклонившись, поцеловал девочку:
 – Ну, здравствуй, кузиночка, – а потом обратился к Элис: – Они такие похожие, что я не представляю, как вы их различаете.
 Элис рассмеялась:
 – С первого взгляда и овцы все кажутся на одно лицо – но пастух отлично их различает. Елизавета – старшая, ей уже семь. Она самая крупная...
 – Крупная, смелая и коварная, – добавила Ребекка, смеясь, – и дикая, как лисица. Ничто не может удержать эту маленькую мисс, если она задумает ускакать в гущу зарослей. Уж сколько ее пороли – и все без толку!
 – И Рут, – продолжала Элис, как бы не заметив замечания Ребекки, – двойняшка Елизаветы, она худее и меньше, и волосы у нее не вьются. Мэри и Джейн скоро исполнится по шесть, но они меньше и крепче, и, как мне кажется, больше похожи на меня, чем на Люка.
 Пол с сомнением посмотрел на них:
 – Да, пожалуй, теперь я понимаю, что они разные, но мне придется потратить немало времени, чтобы научиться различать их. – «Кроме Елизаветы», – подумал он.
 Сразу же после этого в большом зале подали ужин, прошедший в домашней, непринужденной обстановке. Кортней явно жили не так широко, как Морлэнды в самом Морлэнде, – во время ужина собравшихся не развлекали музыканты и певцы, а вскоре после того, как ужин окончился, семейство переместилось к камину, где завязалась домашняя беседа, причем все взяли с собой какое-нибудь рукоделие, чтобы занять руки, а маленькие девочки, с большой неохотой, исполнили каждая по песне, Джон Баттс подыграл им на лютне. Пол молча поглаживал больную руку, сожалея о том, что не может аккомпанировать маленькой Елизавете – ее голосок, хотя и не был поставлен, звучал очень мило.
 На следующий день, так как время года позволяло, устроили охоту на оленя. К первой засаде Люк скакал рядом с Полом, коротко, но вполне дружелюбно расспрашивая его о семейных делах, особенно о Морлэнде, которого никогда не видел.
 – Тебе нужно посетить нас, – сказал, наконец, Пол, – тебе будут рады. Сейчас у нас тихо, хотя, я надеюсь, скоро вернется моя племянница, Так как королева собирается рожать. Она служит фрейлиной у королевы Анны.
 Люк с любопытством посмотрел на него.
 – Королева Анна? Странно слышать это имя из твоих уст, кузен. А что ты думаешь об этом деле?
 Пол искоса взглянул на него.
 – Каком деле? – осторожно поинтересовался он.
 – Ну, развод и прочая чушь. В городе говорят, что на торговлю с Испанией это не повлияет, и Ганзе это тоже безразлично, хотя, ходят слухи, что они оскорбили ее на коронации, поместив испанский герб выше ее белого сокола в своей делегации. Но и в самом деле, как можно брать вторую жену при живой первой? Кем бы ни был их ребенок, это все равно будет еще один бастард, который осложнит дело. Хотя, судя по всему, раз ты называешь эту Болейн королевой Анной, ты на их стороне.
 – Мне будет очень жаль, если мы разойдемся во взглядах на эту проблему так быстро после нашего знакомства, – сказал Пол, – но если парламент утверждает, что она является королевой, а леди Екатерина – нет, то я должен принять это, ибо таков закон нашей страны.
 – Да, так утверждает и Мор, то есть сэр Томас Мор. Но парламент не может объявить, что папа – более не глава церкви. А если это не так, то и все остальное незаконно.
 Пол уклонился от этой скользкой темы:
 – Мне трудно судить, какие постановления парламента законны, а какие – нет. Я знаю только то, что я – подданный короля и подчиняюсь закону страны.
 – А я – подданный Господа и подчиняюсь закону Христа, – сказал Люк.
 – Может быть, это одно и то же, – примирительно произнес Пол.
 Люк быстро взглянул на него и отвел глаза.
 – Не будем ссориться по этому поводу, – сказал он. – Скоро мы узнаем, кто прав. В любом случае, нам-то спорить нечего. Но если твоя племянница служит при дворе, то, не сомневаюсь, тебе нужно быть поосторожней в суждениях.
 Пол ничего не ответил – пусть Люк пока думает, что хочет, для него главное – восстановить семейные связи, насколько это возможно, и прежде всего с Люком Морлэндом, так как он уже решил, что его внук Роберт должен жениться на Елизавете Морлэнд, и ему не нужны были помехи на пути к осуществлению этого плана.
 Первого сентября королева Анна удалилась в покои для родов во дворце Гринвича, и после этого ее порог было запрещено переступать мужчинам, за исключением детей и докторов. Стояла страшная жара, и Анна очень плохо себя чувствовала, она капризничала и скучала, не радовалась даже великолепным картинам в анфиладе комнат ее покоев и потрясающей французской кровати, которую король приобрел специально для ее родов.
 – Ты слышала, что сказала эта злюка, когда я приказала привезти королевские пеленки для крестин младенца? – спросила она как-то утром Нанетту, когда они, вместе с другими фрейлинами, сидели за шитьем. Однако рукоделием занимались фрейлины, а королева беспокойно ходила по комнате, держа в руках чашку, из которой отхлебывала время от времени лимонный напиток, нервно постукивая по ее краю ногтем. Лежащие в тени окна собаки злобно посматривали на нее – их раздражал этот звук.
 – Да, ваша светлость, – отозвалась Нанетта, – она отказалась их выдать.
 – Она не имеет права удерживать их. Это не ее собственность, – продолжала Анна, распаляясь все сильнее, – это собственность Короны. И еще утверждать, что она не отдаст их ради такого ничтожного повода! Называть моего сына ничтожным!
 – Ваша светлость, вам не следует так гневаться, – встревожилась Мэри, – вы испортите характер ребенка.
 – Выбрал ли его светлость имя наследнику? – решила сменить тему Нанетта.
 – Нет, он все еще колеблется между Эдуардом и Генрихом, – ответила Анна, слегка остывая. – Но он уже распорядился выписать свидетельство о рождении. Там сказано – «принц», а имя пропущено. Мне хотелось бы быть уверенной, что это мальчик.
 – Все прорицатели... – начала Мэри, но Анна только отмахнулась:
 – Они лгут, у меня есть предчувствие... но это ничего не значит. Это просто от ужасного ожидания.
 – Даже если родится девочка, – заметила Мэдж Уайат, – это ведь не имеет большого значения, ваша светлость, лишь бы она была здоровой.
 – Иногда и мне кажется, что разницы нет, – проговорила Анна, снова принимаясь ходить. – Лишь бы все поскорее кончилось. Но если будет девочка, мне придется снова пройти через все испытание, а это так утомительно!
 «Вот оно, наказание за законный брак, – подумала Нанетта. – Мальчик или девочка – все равно Анне придется пройти через это еще раз, и не один раз». Она машинально перекрестилась, и Анна, повернувшаяся в этот момент, застала окончание ее жеста. Ее глаза сузились, но она не поинтересовалась причиной жеста – на этой стадии беременности она предпочитала не спрашивать о некоторых вещах.
 – Я так устала! – всхлипнула Анна. – Мне кажется, я всегда была такая. Какое сегодня число? Сколько времени я тут?
 – Сегодня седьмое сентября, ваша светлость, а завтра день Блаженной Девы Марии, – ответила Мэри Уайат.
 Анна скорчила странную гримасу:
 – Ты думаешь, это знамение? Интересно. Я помню, в моей процессии на коронации была хоругвь со Святой Анной, матерью Святой Девы Марии. У Святой Анны был только один ребенок – девочка. Как вы думаете, не намек ли это на леди Екатерину? – Она повернулась к окну, не дождавшись ответа, и случайно наступила на хвост Аякса, который взвизгнул. Анна дала ему пинка:
 – Заткнись, тварь! О Боже, как я устала от этой беременности! Как бы мне хотелось, чтобы ребенок скорее родился! Я уже неделю не вижу ни души, кроме вас. Интересно, что там поделывает мой дорогой Том? И Джордж, и Хэл – могу поспорить, охотятся целыми днями. Как бы я желала скакать с ними! Мне хочется ощущать ветер в волосах и лошадь под собой!
 – Скоро вы сможете сделать это, ваша светлость, потерпите, – сказала Нанетта и тихо добавила: – не забывай, ты же королева нашей страны. Твоя жизнь не принадлежит тебе – у тебя долг перед всем народом этой земли, такой же, как и у короля. Он обязан посвятить свою жизнь управлению страной и защите своего народа, а ты – дать ему наследника. Это твой священный долг, и Господь даровал тебе это положение для того, чтобы ты могла выполнить его.
 – Да, ты права, дорогая Нанетта, это кара за то, что я женщина. Мне нужно было бы родиться мужчиной, – мягко улыбнулась она. – Но я не ропщу на тот жребий, который выпал мне по воле Господа, я исполню свой долг.
 И почти сразу же после этого начались схватки, и Нанетта вместе с другими фрейлинами перенеслись из нормальной жизни в кошмар. Королева не могла рожать в спокойной обстановке, как аристократка, или в спокойствии природы, как самка животного. Комната родильницы переполнилась женщинами, не только служанками, повитухами, но практически всеми фрейлинами, которые пожелали посмотреть на этот процесс, и всеми аристократками, которые обязаны были присутствовать. Единственным утешением Нанетты было сознание того, что скоро Анна перестанет видеть и различать кого-либо. Ее страдания были ужасны – сначала во время схваток она кричала в голос, но потом могла только стонать, переводя зрачки от одного лица к другому, как загнанное животное, ища пощады у тех, кто не мог ее дать.
 Нанетте не оставалось ничего другого, как держать ее за руку во время схваток, а потом отирать лоб.
 – Она очень узкая, скорее девочка, чем женщина, – прошептала одна из повитух Нанетте, – у нее будут сложности.
 Вот она, кара за принадлежность к женскому роду, подумала снова Нанетта. Родовые муки, которыми Господь наказал Еву и ее потомство за совершенный в райском саду грех. Гобелен с изображением райского сада в Морлэнде. И ее грех, в другом месте. Церковь учит, что брак – это низшее состояние в сравнении с безбрачием. Откуда же у людей такое стремление к браку? Наверняка, это дьявол внутри них. И женщины легче поддаются его уловкам, например Ева в райском саду. И наказание: муки родов, страдание, кровь, смерть. Но за что? Почему? Анна снова застонала, и это был какой-то нечеловеческий стон, ее глубокие черные глаза, расширившиеся от страха и боли, смотрели на Нанетту, умоляя избавить от боли.
 Нанетта плакала, хотя и не сознавала этого.
 – Держись, Анна, держись, – шептала она. – Ты справишься, с Божьей помощью.
 Но за что? Ведь Анна не грешница. Это она, Нанетта, грешница. Пол. Хэмптон-корт, парк. Грех был так сладок. Нет, даже эта мысль о нем – грешна. Но ведь Пол любит ее, он не причинил бы ей вреда по собственной воле. На той неделе он посетил ее в Виндзоре, чтобы узнать, не вернется ли она домой.
 «Когда моя госпожа родит», – пообещала она и мечтательно подумала о Морлэнде, его оранжереях, итальянском парке, огороде, прохладной зимней гостиной, с гобеленом с изображением райского сада и выпрыгивающего из его кущ зайца, и там не было змеи, никакой змеи в Морлэнде не было.
 – Не волнуйтесь, ваша светлость, роды идут хорошо, – это профессиональный, ободряющий голос повитухи. – Его светлость стоит снаружи, ожидая новостей. Такого нетерпеливого отца я еще не встречала. Держитесь, моя госпожа, держитесь.
 – Генрих? – хрипло спросила Анна. Нанетта склонилась ниже.
 – Он здесь, мадам, ходит взад-вперед, он страдает вместе с тобой, он любит тебя, Анна.
 – Да, – прошептала она и закрыла глаза, стараясь забыться. Но боль не исчезала, она оставалась с ней, росла в темноте. Анна открыла глаза и нашла взглядом Нанетту.
 – Мой долг... стране... – с трудом выдохнула она. Нанетта кивнула, не в состоянии произнести ни слова. – ...воля будет исполнена, – закончила Анна, и Нанетта так и не поняла, чья воля имелась в виду – Бога или Генриха?
 Родовые муки были страшные, но зато короткие – между тремя и четырьмя часами дня ребенок родился – крупная, здоровая девочка.
 Нанетта понеслась сообщить новость королю, который ожидал в гостиной, подальше от спальни, чтобы не слышать стонов рожающей королевы. Он вскочил при ее появлении, на его лице было написано страдание:
 – Кончилось? Она в порядке? – были его первые слова, и Нанетта посочувствовала ему, как простому смертному, так как он прежде всего заботился о жене. Он и в самом деле ее любит, подумала она.
 – Ее муки были очень велики, ваша светлость, но теперь она отдыхает. Она скоро придет в себя.
 – А ребенок? Здоров?
 И даже сейчас, подумала она, он так уверен в исходе. Она посмотрела ему прямо в глаза:
 – Это девочка, ваша светлость. Большая и здоровая.
 На миг король был ошеломлен. Он смотрел на нее, не понимая смысла ее слов, и только когда она отступила в сторону, освобождая проход, он сообразил, что ему надо пойти и посмотреть на жену и ребенка. Генрих машинально двинулся вперед, затем, поравнявшись с Нанеттой, снова остановился, вопросительно глядя на нее, словно сомневался, правильно ли ее понял, и вообще, задал ли он тот вопрос, который он задал, и получил ли он тот ответ, который получил. Нанетта спокойно встретила его взгляд. Он отвернулся и пошел в спальню.
 Путь был не длинный, но король успел овладеть собой. Он прошел прямо к постели и нежно, с каким-то состраданием посмотрел на Анну. Она выглядела совершенно изможденной.
 – Я не могу представить, что ты перенесла, – сказал он, беря ее за руку и, по старой привычке, поглаживая ее искалеченный мизинец своим большим пальцем. Казалось, из-за схваток глаза ее сделались еще больше, чем раньше, заполнили все лицо. – Слава Богу, ты здорова. О моя дорогая...
 – Ребенок, Генрих, – прошептала Анна. Он поцеловал ее руку, чтобы успокоить ее.
 – Здоровенькая девочка, придется добавить в свидетельстве о рождении «есса». – Генрих улыбнулся, чтобы показать, что шутит, но Анна закрыла глаза, и по ее щекам полились слезы. – Анна, пожалуйста, не плачь, – тихо просил он.
 – Она просто устала, сир, – сказала сидящая на другой стороне кровати повитуха.
 – Ты в порядке, ребенок здоров, и у нас впереди вся жизнь, чтобы нарожать сыновей, – успокаивал ее король, не обращая внимания на слова повитухи.
 Анна снова открыла глаза и попыталась улыбнуться. Он поцеловал ее руку и положил на покрывало.
 – Отдыхай, моя радость. Скоро я вернусь к тебе. Он повернулся, и Нанетта дала кузине Анны, Мэри Ричмонд, младенца, лежащего на бархатной подушечке, чтобы она поднесла его королю. Генрих любил детей, всех детей, как иногда большие мужчины любят маленькие, беспомощные создания. Он коснулся пальцем ее кулачка, и крошечная ручка разжалась и сжалась вокруг пальца. Восторженная улыбка озарила лицо короля.
 – Моя дочь, – произнес он.
 Ребенок лежал с плотно закрытыми глазами, открывая и закрывая ротик, готовясь потребовать пищу. Король завороженно наблюдал за малюткой. У него уже семнадцать лет не появлялось детей. Нанетта подумала, что нечего и опасаться того, что он не полюбит дочь. Король взял девочку, его большие руки уверенно держали ее, как держали бы щенка, и поднял, поддерживая одной рукой за ягодицы, а другой поддерживая головку. Она подогнула ножки и согнула ручки, как бы стараясь рассмотреть вещь, которую она схватила.
 – Моя дочь, – повторил король, на этот раз словно благословение, и поцеловал ее в макушку, там, где кончались редкие рыжие волосики. – Мы назовем ее Елизавета, в честь моей матери.
 Присутствующие одобрительно зашептались, и король отдал девочку кузине с явной неохотой. Да, только женщины страдают от наказания, подумала Нанетта, и все же в том, что доставляешь мужчине такое невинное наслаждение, какое она видела на лице короля, есть вознаграждение за эти муки. Эта любовь и есть сама чистота.

 Глава 16

 Крещение принцессы прошло с большой помпой в придворной церкви в Уайтхолле, и король распорядился, чтобы для лондонцев устроили их любимые развлечения: фейерверки, костры на улицах, залитых светом факелов, вино текло рекой по специальным трубам и струями изливалось в фонтанах, были устроены танцы. На улицах расставили столы с угощениями, по реке проплывали разукрашенные барки. Испанская партия радовалась, что родилась девочка, но родители новой принцессы не выказывали никакого огорчения – следующий ребенок непременно будет мальчиком, впереди масса времени. Однако король уволил предсказателей, обманувших его обещаниями мальчика, и поклялся никогда не прибегать к их услугам.
 Нанетта поразилась, как быстро королева оправилась от родов – ведь роды были трудные,, в тридцать лет рожать первенца смертельно опасно. Но уже в середине октября Анна вернулась к прежней жизни. В конце октября парламент объявил первенство ее детей, а принцесса Мария была лишена своего статуса. Принцесса Елизавета расцветала, каждое утро ее приносили в спальню королевы, поскольку Анна не могла и дня прожить без нее.
 – Ага, вот и она! – восклицала Анна, когда кормилица приносила малышку. – Как она? Она хорошо ела?
 – Да благословит вас Господь, мадам, она так жадна на еду, что только давай, – отвечала кормилица.
 Нанетта всегда с каким-то ужасом смотрела на ее незатянутую в корсет фигуру, огромные круглые груди, выпиравшие через рубашку, и мокрые пятна там, где просачивалось молоко. Для сравнения она переводила взгляд на стройную фигуру королевы, затянутую в стальной корсет талию и ровно лежащую на груди рубашку. Вот и еще одно наказание женщины – но аристократки, слава Богу, не обязаны страдать, так как всегда могли нанять кормилицу.
 – Дай мне ее, – приказала Анна, не вставая с подушек, и взяла ребенка. – Ну, разве она не прекрасна? – вопрошала она, глядя с умилением на дочь.
 – Точно так, мадам, и она так сильно сосет, что я просто не сомневаюсь, что из нее вырастет цветущая девушка. Никогда у меня не было такого живого ребенка.
 – Нанетта, посмотри, ну разве она не прелесть? Нанетта подошла к королеве и, глядя через ее плечо, машинально ответила:
 – Да, ваша светлость, – хотя про себя удивилась восторгу Анны. Девочка была одета в белую рубашку, обшитую лучшими фламандскими кружевами, так что видны были только маленькое красное личико и сжатые кулачки. Надо лбом, как-то странно и пугающе разрисованным голубыми венами, топорщились тонкие рыжие волосики. Глаза были практически постоянно закрыты, зато брови двигались, как если бы ребенок напряженно обдумывал какую-то сложную проблему. Вместо носа выдавалась какая-то сплющенная складка, как это обычно бывает у грудничков, а розовый, как у мышки, ротик постоянно что-то жевал. Прелесть?! Впрочем, если бы это был ее ребенок, возможно, она думала бы иначе.
 Девочка на секунду открыла глазки, и ее нефокусирующийся взгляд скользнул по лицу матери. Анна пришла в восторг:
 – Она на меня смотрит! – воскликнула королева. – Она услышала меня! Кормилица, как ты думаешь, у нее будут голубые глаза, как у его светлости?
 – Ясно только, ваша светлость, что они будут темными. Пока они темно-голубые, но через пару недель могут перецвести и оказаться черными, как у вас.
 Анна не знала, радоваться ли этому ответу или нет. – Но ее волосы – они будут рыжими, как у короля?
 – Они рыжие, – сказала Нанетта, желая успокоить Анну.
 – Но если глаза перецветают, я слышала, что и волосы у детей часто меняют цвет на противоположный, – продолжала беспокоиться Анна.
 – Иногда ребенок рождается с густыми волосами, мадам, – объяснила кормилица, – которые исчезают через несколько недель. Такие волосы мы называем родильными, и они обычно темные. Но у принцессы волосы не такие – и это их настоящий цвет. Они будут золотисто-рыжими, как... – Она смущенно остановилась, а затем продолжила: – Как у его светлости.
 Анна, казалось, не заметила этого колебания и легкого румянца кормилицы, но Нанетта задумалась и поняла, что женщина хотела упомянуть леди Марию. Как жалко, что эта бедная девушка, которую ребенком любили и нежили, как сейчас принцессу Елизавету, теперь страдает и мучается вовсе не по своей вине. Говорят, что когда ей объявили, что отныне она считается незаконнорожденной, она разрыдалась и отказалась признать принцессу Елизавету наследницей.
 – Ладно, я рада, что у нее не будет немодного цвета ее матери, – продолжала Анна, – мне хотелось бы, чтобы она стала настоящей красавицей. Темные глаза и золотисто-рыжие волосы – это прекрасное сочетание. Хорошо, кормилица, ты можешь идти. А принцессу я пока подержу у себя. Я пошлю за тобой, когда возникнет нужда.
 Женщина послушно присела в книксене, беспокойно оглянулась еще раз на ребенка и вышла. Анна положила подушку с дочерью у своих ног и стала любоваться ею. Аякс и Пуркой, спаниели Анны, подошли понюхать ребенка, и Анна осторожно оттолкнула их:
 – Прочь, нечего смотреть на принцессу. Нанетта, ну разве она не прелесть? Нет, не отвечай, я знаю, ты не можешь понять меня, я вижу это по твоим глазам. Ты так и не научилась лгать, ты слишком искренна. Нан, просто у меня все в душе переворачивается, когда я ее вижу. Я бы не променяла ее на сына, и мне кажется, король тоже. И скоро я снова забеременею – на этот раз мальчиком.
 – Ты можешь так спокойно говорить о новой беременности после того, что ты претерпела? – спросила Нанетта. – Я знаю, что ты должна этого хотеть, это твой долг, но ты говоришь так, словно ты была бы счастлива.
 – Я счастлива, – ответила Анна, – это трудно объяснить, но я совершенно забыла про боль, которую испытала при родах. Да, – подтвердила она, видя недоверчивый взгляд Нанетты, – я помню, помню, что это было, но не настолько больно. Я тоже в детстве удивлялась, как может женщина, родившая одного ребенка, хотеть родить второго, но теперь я это понимаю. Теперь мне не страшна боль, так как я забыла ее, зато как велика награда – как велика!
 Она наклонилась и прикоснулась к руке девочки. Ее длинные волосы соскользнули с плеч и упали на малютку, и она моментально захватила их прядь в кулачок. Анна осторожно высвободила волосы.
 – Как ужасно, что скоро придется отослать ее – Генрих говорит, что это нужно сделать до Рождества, чтобы она не заболела в Лондоне.
 – А уже решено куда, мадам? – поинтересовалась Нанетта.
 – У нее будет свой двор в Хэтфилде, и Мария будет с ней. Странно, что эта девочка стала моей приемной дочерью. Иногда я думаю о том, как я любила свою мачеху, а она меня – мне бы хотелось, чтобы у меня с Марией возникли такие же отношения, но это невозможно. Она ненавидит меня и не желает подчиняться собственному отцу...
 – Я рада, что хоть ты не ненавидишь ее, – сказала Нанетта.
 – Ненавидеть ее? О нет, теперь мне некого ненавидеть, кроме ТОЙ женщины, и то потому только, что она угрожает моему ребенку. Я так переполнена любовью, что желаю всем только добра. Я увеличила раздачу милостыни и собираюсь создать школу портних, чтобы шить одежду для бедных. Я думаю и о другом, но мне хотелось бы сделать что-то действительно большое, настоящее добро, в благодарность за мою маленькую принцессу.
 – Величайшее добро, которое ты можешь сделать для этой страны... – начала Нанетта, и Анна рассмеялась:
 – Знаю, знаю, родить мальчика. Ну, я постараюсь, Нан, можешь быть уверена. В конце месяца мы с Генрихом... – она не закончила фразу и только многозначительно кивнула, и Нанетта поняла, что она имеет в виду – они возобновят супружеские отношения. Нанетта решила, что настал момент для того, чтобы поговорить о своем собственном будущем:
 – Мне кажется, ваша светлость, что нужда во мне отпала. Теперь ты – законная и коронованная королева, у тебя здоровый ребенок, и ты теперь твердо идешь по намеченному пути. Ты знаешь, что я обещала остаться с тобой до тех пор, пока ты не перестанешь во мне нуждаться, а затем вернуться в Морлэнд...
 По мере того как округлялись от ужаса глаза королевы, речь Нанетты становилась все медленнее, и она, наконец, замолчала.
 – Нан! Неужели ты в самом деле хочешь покинуть меня?!
 – Нет, конечно... – неуверенно ответила Нанетта. – Но когда я вижу, как ты счастлива, у тебя муж и ребенок, я думаю... ваша светлость, мне уже двадцать пять.
 – А я вышла замуж почти в тридцать, – возразила Анна.
 – Но ты – это другое дело, – слегка стесненно заметила Нанетта.
 Анна задумалась.
 – Да, это так. Ты права. Но, Нан, только не сейчас. Впереди еще немало трудностей. У этой испанки много друзей. Если хочешь, съезди домой на Рождество – я обойдусь без тебя месяц-полтора, но возвращайся непременно, по крайней мере, до того момента, пока у меня не родится сын.
 Нанетте удалось сохранить невозмутимость – ей не хотелось показать, что она огорчена. Наконец она промолвила:
 – Моя дорогая госпожа, ты знаешь, что я обещала не покидать тебя, пока во мне есть нужда. Не нужно просить меня остаться, я останусь сама, по своей воле, и охотно, пока ты не отпустишь меня.
 Анна вскочила с постели и обняла ее, к ней сразу вернулось хорошее настроение. Дело было решено. «Еще один год, – подумала Нанетта. – Но на Рождество я съезжу домой – по крайней мере, это у меня будет».
 – ...И теперь королева снова беременна, – закончила Нанетта. Она сидела около окна, и, как казалось Полу, этот странный оттенок отраженного от снега света делал ее еще красивей...
 – Уже?! – поразился он. – Это хорошо. Значит, она плодовита. – Он бросил взгляд на Эмиаса, греющего ноги у самого огня камина. Несмотря на то, что на другом конце комнаты стояла жаровня, а дверь прикрывала толстая портьера, в горнице было довольно уютно.
 – Да, плодовита, – иронично произнес Эмиас, – но если она не родит сына, что толку? Этот ребенок только усложнит ситуацию.
 – Король так не думает, и тебе не следует, – решительно возразила Нанетта. – Разве твоя Элеонора осложняет ситуацию?
 – Нет, но относительно законности моего брака нет никаких сомнений.
 – И относительно королевского брака тоже. Он никогда не был женат на леди Екатерине, его единственная законная жена – королева Анна. Какие тут могут быть сомнения?
 – Но девочка не может унаследовать корону, – настаивал Эмиас, почесывая носком ноги живот Александра, и старая гончая постанывала от удовольствия в полусне.
 – В этом нет необходимости, – начала Нанетта, но Пол поспешил прервать дискуссию, которая велась у него с Эмиасом с момента рождения принцессы.
 – Я так рад снова видеть тебя, Нанетта, ты вносишь в нашу жизнь какое-то изящество, – он сделал рукой неопределенный жест, – с твоей собачкой и твоими элегантными позами. Этот голубой цвет тебе очень идет – как он там называется? Это самая последняя мода?
 – Мы называем его «французская голубизна», – ответила Нанетта, – его любит королева, но по своей доброте она говорит, что он лучше всего подходит мне, так как у меня голубые глаза.
 – А что еще нового в моде?
 – Говорят, возвращаются пятиугольные головные уборы, но все же мне больше по вкусу французский капюшон, так что я не стану носить эти пятиугольные.
 – Мне нравится, что придворные дамы не прикрывают волосы, – улыбнулся Пол, – это делает вас похожими на девочек.
 В душе Нанетты эти слова отозвались болью – она уже сказала Полу, что приехала ненадолго, но еще не сообщила, что королева пока не отпускает ее. Ее поразила произошедшая В нем перемена, на что осенью она почти не обратила внимания – волосы стали совсем седыми и поредели, а в глазах читались боль и печаль, что делало его лицо как-то мягче, но эта перемена расстроила Нанетту. Он все еще неплохо выглядел, но утратил уверенность в себе, какое-то чувство превосходства, которое было ему присуще раньше.
 – Расскажите мне о Морлэнде, – попросила она, – как идут у вас дела? Я почти ничего о вас не слышала.
 – Урожай был плохой, – сразу отозвался Эмиас, – но это-то ты знаешь. Говорят, по всей стране неурожай.
 – Да, это верно. Дождей почти не было, – подтвердила Нанетта.
 – Рожь вроде уродилась, – сказал Пол, – но на ячмень действительно неурожай. Хорошо, что мы посадили пшеницу. Обычно в Шоузе неплохой урожай пшеницы, а в этом году на севере, где они всегда сеют пшеницу, просто голод.
 – Но ведь с овцами дело вроде обстоит неплохо? – с тревогой спросила Нанетта. Должно же быть что-то приятное в жизни!
 – Да, у овец неплохой приплод, – начал Пол, но Эмиас, продолжая нагнетать уныние, прервал его:
 – А шерсти все равно меньше, чем обычно, погода была слишком плохой. При фиксированных ценах на шерсть прибыли от продажи почти нет.
 – Но ведь цены на ткани растут, – заметил Пол, – мы едва успеваем удовлетворять заказы. Мы продали в этом году почти в два раза больше тонкого сукна. Мне вообще кажется, что нет смысла продавать шерсть – лучше перерабатывать ее в сукно.
 – Морлэндцы всегда были торговцами шерстью, – напомнил Эмиас, – такова традиция. И я бы хотел умереть как «мастер Шерсть», как мой дед и прадед. Торговля шерстью – древнее и почтенное ремесло.
 – Ты хочешь сказать, что, раз торговля тканями – дело новое, то и позорное? – спросил Пол, улыбнувшись, чтобы смягчить укол. – Когда-нибудь, Эмиас, ты поймешь, что не все новые вещи плохи и не все старые хороши. Но пока нам ничего другого не остается, трудно произвести ткани больше, так как фабрика не работает. Ты и представить себе не можешь, девочка, сколько времени уходит у моих факторов, пока они развезут шерсть по прядильщицам, потом по ткачам! Все дороги забиты телегами, нагруженными морлэндской шерстью, которую возят взад и вперед!
 – А разве новое колесо еще не готово? – спросила Нанетта.
 Пол покачал головой:
 – Пока нет, но мы надеемся, к марту его сделают. Пока мы установили рядом с мельницей малое колесо, но все равно чаще всего приходится валять сукно вручную. Это не дешевая вещь, потеря колеса.
 – Гораздо более дорогая, чем ты можешь себе представить, – пробормотал Эмиас, и Нанетта посмотрела на него с жалостью и одновременно со злостью: хотя свалившаяся на него беда была велика, но Эмиасу всегда удавалось своими словами или действиями превратить жалость к себе в какое-то иное чувство.
 – Завтра, если ты захочешь прокатиться, ты можешь поехать с нами и посмотреть, как идут работы по восстановлению мельницы – предложил Пол. – Эмиас, на чем может поехать Нанетта?
 – На моем Соколе, если захочет. Я не поеду. Завтра праздник, так что я посижу в тепле. Я рад, что ты приехала, кузина. Отец никогда так не согревает дом, как к твоему приезду – он считает, что придворные дамы особенно чувствительны к холоду, в отличие от нас.
 Нанетта рассмеялась, обрадовавшись, что у Эмиаса прорезалось чувство юмора, а Пол сказал:
 – Не хочешь ли ты посмотреть на новый гобелен, который я заказал? Его еще не повесили, и я как раз хотел узнать твое мнение, где бы его лучше разместить. Он в кладовой в коридоре – пойдем?
 Хотя Нанетта поняла, что это, скорее всего, просто предлог, чтобы поговорить с ней наедине, она сразу встала. Пол приказал двум слугам нести впереди жаровню, а Нанетта подобрала Аякса и пошла следом. Процессию заключал Александр, а Эмиас остался нежиться у огня.
 Слуги поставили жаровню на пол в кладовой, и Пол сделал им знак подождать в коридоре, а сам провел Нанетту к гобелену, натянутому на раму. Падавшего из окошка света как раз хватало на то, чтобы рассмотреть его.
 – Ах, дядя, он великолепен! – воскликнула Нанетта. – Вам гобелен, наверно, стоил безумных денег! Он ничем не хуже дворцовых, только поменьше.
 – Но он и сделан на небольшую стену, – как бы невзначай заметил Пол.
 Нанетта пристально посмотрела на него.
 – Так вы уже решили, куда его повесить? – поинтересовалась она.
 Пол не отвечал, и тут она сама начала понимать, приглядевшись к изображению. На зеленом пригорке, усыпанном цветами, сидела дева в серебристо-голубом одеянии, с длинными черными неприкрытыми волосами – очевидно, девственница. В одной из ее длинных стройных рук было серебряное зеркало, и стоявший радом с ней, опершись на ее колени, единорог, с золотой цепью на шее, смотрелся в это зеркало. Другая ее рука лежала на его передних ногах, покоившихся на ее коленях. Фон был темно-красный и расшит цветами и птицами, а также разными зверюшками – лисами, белками, мышами и так далее, очень милыми и веселыми.
 – Это для тебя, Нанетта, – проговорил Пол. – Я заказал его для тебя. Ты еще не догадалась? Он должен висеть в спальне, напротив кровати, чтобы это была первая вещь, которую ты увидишь, когда будешь просыпаться. Девушка – это ты, а единорог – это любовь. Тебе нравится?
 – Прекрасный гобелен, гораздо лучше, чем я заслуживаю.
 – Ничто не может быть слишком прекрасно для тебя. Нанетта, когда ты собираешься вернуться? Твоя госпожа должна была уже освободить тебя от клятвы, ведь теперь она коронована, у нее есть муж и ребенок. Ты сказала, что...
 – Я помню, – ответила Нанетта почти сердито. Ей не хотелось сразу отказывать ему. – Она попросила меня остаться до рождения сына.
 – Но когда? – спросил Пол. Его голос казался безжизненным.
 – Ребенок должен родиться в августе. – Она повернулась к нему, и он схватил ее за руку и стал машинально поглаживать.
 – Нанетта... – начал он с явным усилием, – Нанетта, ты ведь хочешь вернуться домой? Нет, подожди, не отвечай сразу – теперь я старик, и вот рука не действует. Конечно, вполне естественно, что ты не хочешь выйти за меня замуж. Но я хочу, чтобы ты знала, что здесь всегда будет твой дом, что бы ты ни думала обо мне.
 – О, Пол! – беспомощно выдохнула Нанетта.
 – Ты скажешь мне, если передумаешь? Я должен это знать!
 – Ты вовсе не стар, – сказала она, стараясь, чтобы ее слова не прозвучали фальшиво. – А твоя рука – это ерунда. Только тебе, наверно, трудно с ней, но не другим.
 – Я больше не могу играть, – продолжал он. – Ты помнишь, как я играл на лютне?
 – Есть много других инструментов, ты мог бы научиться играть на арфе. При дворе, например, есть однорукий арфист. Не отчаивайся – жизнь еще не кончилась. Тебя отравляет твое горе, но ты не должен поддаваться ему.
 – Но ты, Нанетта, что же ты все-таки решила?
 – Я хочу вернуться, – ответила она, твердо глядя ему в глаза. – Я хочу выйти замуж и иметь своих малышей. И ты знаешь, что ты – единственный мужчина, за которого я могу выйти.
 – Но разве это единственная причина, по которой ты вышла бы за меня? – тихо спросил он.
 Она некоторое время смотрела на него, на его красивое лицо и широкие, не сутулящиеся плечи. Ей внезапно вспомнились король и Анна: «Как же я могу не любить его? – спросила как-то Анна. – Ведь он так добр ко мне». «Подумай, – сказала себе Нанетта, – как он любит тебя». Пол был единственным мужчиной, за которого она бы вышла замуж, но дело было не только в этом.
 Она видела, как мучительно для него ожидание ее ответа, и решила не терзать его. Она протянула свободную руку и положила ее на его волосы, которые помнила еще черными и вьющимися.
 – Похоже, их тронул иней, но под ним они могли остаться черными, если только его смести. Нет, Пол, это не единственная причина.
 Он улыбнулся, но его глаза оставались тревожными.
 – Иней тронул не только мои волосы, – произнес он. – А другая причина?
 – Я люблю тебя. – И тут она увидела, как его лицо озарилось счастьем, подобно лучу солнца, внезапно пробившемуся сквозь тучи и осветившему холмы. Он отпустил ее руку и обнял ее.
 – Эта рука еще годится на то, чтобы обнять тебя. Нанетта посмотрела на его губы и вздрогнула. «Я в самом деле его люблю».
 Они нежно поцеловались, отлично понимая, какие страсти бушуют в них, во тьме, что была за прикрытыми веками.
 – Я буду ждать тебя всегда, – вымолвил Пол наконец, и Нанетта уткнулась головой в его грудь, некоторое время просто наслаждаясь чувством покоя и защищенности в его объятиях.
 Когда она снова оказалась при дворе, Морлэнд стал казаться ей далеким, почти сказочным королевством, не имеющим отношения к реальной жизни. Она с тоской вспоминала об этом тихом Рождестве, так как при дворе повсюду подстерегала опасность, казалось, никогда не исчезавшая, пока были живы леди Екатерина и леди Мария. Больше всего Анна опасалась леди Марию, так как Екатерина была больна, и, хотя многие ей сочувствовали, большинству пришлось понемногу признать реальность нового брака. Но леди Мария слишком долго была английской принцессой, ее любили, и многие полагали, что, независимо от того, незаконнорожденная она или нет, если английский престол суждено унаследовать женщине, то почему не перворожденной?
 Леди Мария упорно отказывалась признать брак матери незаконным и то, что она больше не принцесса Уэльская. Дело дошло до того, что, когда Анна на Новый год послала ей два сундука с новыми модными платьями, в которых она действительно нуждалась и которые бы ей понравились, девушка отказалась от них только на том основании, что на сундуке не было метки – «принцессе Уэльской».
 Этот страх и болезни, которыми сопровождался первый период беременности, очень раздражали Анну, но она старалась следить за своим поведением и в марте даже отправилась с королем в Хэтфилд, чтобы постараться наладить отношения со своей падчерицей. Но в Гринвич она вернулась в ярости:
 – Она неисправима! – кричала Анна своему брату. – Она ведет себя невозможно! Я просто не могла сдержаться!
 – Остынь, дорогая, – мягко ответил Джордж, покачиваясь на стуле и играя кем-то забытыми безделушками в лаковой шкатулке, снова и снова перебирая бусины ожерелья. Тут же на полу сидел, прислонившись спиной к стене и тихо наигрывая на лютне, Том Уайат. Он пришел навестить Мэри и Мэдж, шьющих вместе с Нанеттой рубашки для бедняков, – по крайней мере, этим он мотивировал свое появление. Все знали, что он пришел повидать Анну. – Чего ты еще можешь ожидать от нее, учитывая, чья она дочь? Как бы ты вела себя на ее месте?
 – Джордж, нас, по крайней мере, учили повиноваться отцу, но она и не думает об этом. В ней говорит испанка. Испанская кровь! Но я сумею переломить эту проклятую испанскую гордость!
 – Анна, тебе лучше придержать язык. Разве ты не знаешь, что Шапюи написал своему хозяину, что ты собираешься отравить Марию?
 – Старый дурак! – прошипела Анна.
 – Да, но то, что он передает своему господину, становится известно слишком многим, прежде чем сообщение пересечет пролив. Лучше тебе быть потерпеливее с девочкой.
 – Джордж, да ты просто не представляешь себе, на что она похожа! – повернулась к нему Анна. – Я приехала в Хэтфилд с самыми добрыми намерениями и в самой вежливой форме пригласила ее навестить меня, при дворе, как королеву....
 – Это несколько бестактно с твоей стороны, милая моя, – пробормотал Том.
 Глаза Анны от гнева еще больше расширились:
 – Ей все кажется бестактным. Она ответила, что единственная королева Англии – это ее мать, а потом эта неблагодарная шлюха продолжила, что если я, как ЛЮБОВНИЦА ее отца, могла бы способствовать их примирению, то она была бы мне очень благодарна!
 Тут Том и Джордж рассмеялись, а Нанетта тревожно посмотрела на свою госпожу – в ее состоянии вредно было так волноваться.
 – Тут нет ничего смешного! – взвизгнула она.
 – Нет, конечно, но довольно смело с ее стороны, – заметил Джордж. – Ты дала ей пощечину, дорогая?
 – Я хотела, – ответила Анна, – но сумела сдержаться. Я сказала, что это невозможно, но зато я могу быть ее другом, и она на меня просто посмотрела – Дева Мария, видели бы вы выражение ее лица! Словно я была служанкой, только что пролившей помои на ее лучшие бархатные туфли! И ничего мне не ответила – как смеет она так обращаться со мной? А когда я пожаловалась Генриху, он просто пожал плечами. – Нанетта подумала, как мало этот жест подходил гиганту Генриху, перенявшему его от Анны. – Потом он пояснил, что слишком занят, чтобы волноваться еще из-за нее, и что лучше было бы провести акт о лишении ее гражданских прав через парламент. При этом присутствовал еще Кромвель, он был очень спокоен – вы знаете, какой у него вид, когда он считает что-либо мелким и хлопотным, и...
 – Послушай, Анна, – заговорил Джордж, сбрасывая все безделушки в шкатулку, – тебе лучше успокоиться и постараться не показывать свою нелюбовь к Марии. На твоей стороне в этом конфликте не много сторонников. Тебя и так обвиняют в аресте кентской монахини...
 – Меня обвиняли и в прошлогоднем неурожае, – напомнила Анна, все же прислушиваясь к его словам.
 – ...А когда арестуют Мора и епископа Фишера, они снова будут обвинять тебя, а ты знаешь, как популярен Мор.
 – Да, да, – согласилась Анна, – ты, конечно, прав.
 – Ты сама это понимаешь, – продолжал Джордж, обнимая ее и целуя в шею.
 Она недовольно откинула голову:
 – Прекрати! Ну и что же ты посоветуешь сделать, братец?
 – Только то, что ты и так хорошо умеешь делать – будь изящной, величественной, веди себя по-королевски. Ты ведь королева – в твоей утробе находится наследник престола. Это самое главное, этого ничто не должно касаться, даже все маленькие гордые незаконнорожденные испанки всего мира.
 Анна некоторое время стояла рядом с ним, закрыв глаза. Том прекратил перебирать струны, лютня умолкла. Нанетта посмотрела на него и увидела в его глазах печаль. Он мог бы жениться на Анне и лелеять ее, подумала она.
 – Все равно, – заявила Анна через некоторое время, – я хочу, чтобы они обе умерли. – Ее голос был очень тих и спокоен, и Нанетта невольно перекрестилась.
 На следующий день, как бы в наказание за эти слова, Анна выкинула.
 Это был тяжелый удар, хотя и не окончательный. К концу апреля королева снова почувствовала, что она в положении. В мае ее подозрения подтвердились, и все снова пришло в порядок. Очевидно, она легко беременела. И тем не менее, когда в конце этого месяца король уехал из Гринвича, он оставил Анну одну, распорядившись, чтобы она была осторожной и отдыхала. Нанетта была рада этому, так как подозревала, Анна выкинула из-за того, что перенервничала, и была уверена, что в присутствии короля она нервничает больше, чем когда его нет.
 Лето прошло тихо, хотя повсюду вокруг были неприятности – восстание в Ирландии, на шотландской границе был захвачен Карлайль несколькими шотландскими дворянами при поддержке Шапюи и под предводительством одного из родственников Невилла, сэра Томаса Дакра. Кроме того, была казнена так называемая кентская монахиня с пятью втянутыми ею в интригу монахами, а сэр Томас Мор и епископ Фишер были арестованы по обвинению в поощрении заговора посредством недонесения о ее деятельности.
 В сентябре беременности Анны пошел пятый месяц, ребенок уже начал двигаться. Леди Екатерина и леди Мария испытывали постоянные недомогания, король же был так очарован принцессой Елизаветой, как это может быть с мужчиной – он часами играл с ней и носил ее за собой, как дама носит собачку. Нанетта начала думать, что вот еще немного – и она окажется дома. Но вдруг королева обнаружила какой-то легкий флирт короля с одной из фрейлин, и, хотя это было в порядке вещей и она сама дозволяла себе флирт с кавалерами из ее окружения, Анна пришла в ярость и устроила королю сцену. А через несколько часов она снова выкинула своего третьего ребенка.
 Ссора скоро кончилась, так как они слишком зависели друг от друга, чтобы расстаться хотя бы на несколько дней, и вот через некоторое время, когда врачи сочли это подходящим, король возобновил свои ночные путешествия в спальню королевы по длинной анфиладе комнат, соединявших их покои, в сопровождении пажей и камергеров. Это придавало событиям такую публичность, что даже испанский посол скоро был в курсе, что отношения между супругами пришли в норму, и сообщал дерзко в своих посланиях, что король и его леди снова живут вместе.
 Так что ждать очередной беременности было недолго. Однако Нанетта, раздираемая любовью к госпоже и любовью к Полу, начала сомневаться, настанет ли когда-нибудь такой день, когда она более уже не понадобится королеве и когда та освободит ее от клятвы.

 Глава 17

 В марте колесо для мельницы Брэйзена было готово и стало основной темой обсуждения на очередном манориальном суде. Эмиас на него не явился, и Пол чувствовал, что, как только он умрет, сын прекратит практику публичного обсуждения своих решений с арендаторами и будет издавать указы, как император. Эмиас и без этого доставлял немало хлопот Полу: ведь в ноябре был издан закон о государственной измене, в котором оспаривание нового брака короля и законности прав наследования принцессы Елизаветы объявлялось преступлением, а все знали, что у Кромвеля великолепная система доносительства.
 Только месяц назад Йоркский магистрат слушал такое дело и оштрафовал виновного в оскорблении королевы «великой блудницей» во время спора в таверне. А Эмиас опять стал шляться по тавернам, хотя пил уже в меру, но если он говорил там то же самое, что и дома, то дело было плохо. Стоит кому-нибудь донести о речах Эмиаса (а не донести о них – тоже преступление, недонесение об измене, за что сэр Томас Мор уже томился в Тауэре) – и он тоже предстанет перед магистратом, а на члена семьи Морлэндов наложат штраф побольше, чем на ученика мясника.
 Кроме того, Пола беспокоили придворные новости, которые сообщала в письмах Нанетта: королева, забеременевшая на Рождество, снова выкинула, а Шапюи распространял слухи, что король опять неверен королеве, ухаживает за фрейлинами и подумывает о разводе с ней.
 – Это ложь, и я надеюсь, что ты будешь опровергать эти слухи, если придется столкнуться с ними, – писала Нанетта, – Шапюи просто не понимает, как обстоят у нас дела. Хотя мастер Пэйдж – королевский секретарь – утверждает, что тот все отлично понимает и фальсифицирует сплетни в своих интересах, мне кажется, что он просто введен в заблуждение. Это словесный флирт, и ничего более. Этим грешат все. Король же все сильнее любит ее светлость, но у нее столько врагов, и это выводит ее из себя. Я уверена, что скоро она снова забеременеет.
 Мысли об этом сильно отвлекали внимание Пола на манориальном суде, так что ему приходилось совершать над собой усилие, чтобы вернуться к реальности и не проявлять неуважения к арендаторам. Он отлично понимал, как его дед и прадед, что именно на них, не меньше, чем на овцах, зиждилось благосостояние Морлэнда. Сейчас перед ним стояло меньше народа, чем в прошлый раз, так как многие погибли во время наводнения и последующей засухи. Поэтому прозвучало немало просьб о выкупе освободившихся наделов и полосок.
 – А у меня есть еще такая просьба, мастер, – обратился следующий проситель, снимая шапку и становясь перед Полом. Это был седой мужчина за шестьдесят, по имени Грэнби. У него было три сына и большой участок на границах Эккема. Тон его голоса заставил Пола вернуться из своих мыслей и сосредоточиться на его просьбе, так как чувствовалось что-то необычное в поведении окружавших Грэнби крестьян.
 – Я слушаю, – сказал Пол, – что такое?
 – Мастер, – начал Грэнби, – знаете, участок Фоули запущен, он как раз между двумя моими участками, к югу от Попл-хайт...
 – Да, продолжай, – подбодрил его Пол.
 – А там дальше, за перекрестком, четыре полоски Уилла Ткача, я с ним поговорил, он не прочь продать их мне, если вы согласитесь, мастер. Но тут такое дело: вершина Попл-хайт – это пустошь, и там пасут коз и свиней эккемцы. И еще олени спускаются из леса к реке в этом месте. Их плетнем не удержишь, олени через любой плетень перепрыгивают словно через бревно.
 Арендаторы одобрительно зашептались.
 – Так о чем ты хочешь меня попросить? – обратился к нему Пол, начиная понимать, к чему тот клонит.
 – Ну, мастер, такое дело. Если бы я продал остальные свои участки, а земли Фоули и Ткача огородил настоящей изгородью, у меня получилось бы большое поле, недоступное для оленей и других животных. Я мог бы его целиком вспахать, мастер, без всяких межевых канав, зачем они мне. У меня был бы большой участок, мастер, и я бы засадил его одной культурой, тогда за ним легче было бы ухаживать, не нужно сновать туда-сюда между участками. Мои сыновья работали бы со мной. Урожай был бы больше, и тогда...
 – У мастера стала бы больше рента, – вмешался кто-то, и все расхохотались. Но Полу было не до веселья, он просчитывал последствия.
 – А что за изгородь? – поинтересовался он. Но у Грэнби имелся и на это ответ:
 – Посадил бы орешник, утесник, а местами дикие яблони, чтобы укрепить линию, и шиповник, чтобы отпугнуть животных. Тогда, мастер, изгородь сама станет приносить плоды – орехи, яблоки, шиповник и прочее, она не зря будет занимать место.
 Пол кивнул:
 – А внутри еще и канал для отвода воды?
 Об этом Грэнби не подумал. Он переглянулся с арендаторами и кивнул. Пол видел, что эта идея заинтересовала не только Грэнби. Большинство из них годами скупали промежуточные полоски, чтобы не терять время на переходы от одного участка к другому.
 – Ты в самом деле думаешь, что урожай будет больше?
 – Не сомневаюсь, мастер. Мы тут наслышаны об огораживании на юге, если хоть половина из того – правда, то дело это стоящее.
 – Я слышал, в некоторых местах крестьяне не очень-то довольны огораживанием, – заметил Пол, слегка улыбнувшись.
 Но Грэнби не растерялся.
 – Да, мастер, это верно, но это там, где лендлорд – я не вас имею в виду, мастер, – огораживает крестьянскую землю, чтобы пасти там своих овец. Мы знаем, мастер, что вы так не поступите. Это совсем другое дело.
 – Я подумаю об этом и скоро сообщу тебе свое решение, – произнес Пол. – В общем-то не вижу причин, почему бы не разрешить тебе это, если остальные не против, но сначала я должен убедиться, нет ли здесь каких-нибудь скрытых подвохов.
 Ответ их удовлетворил, и Пол перешел к другим вопросам, однако задумался над этой проблемой и сразу после окончания суда поехал в город посоветоваться с Джоном Баттсом. В Лендале, как всегда, царила суматоха. Пол, быстро обняв племянницу и похвалив ее детей – она только что родила еще одного сына, Джозефа, – и согласившись на предложение Люси поужинать с ними после окончания дел, сразу же прошел в маленький кабинет Джона в задней части здания.
 – Что ты об этом думаешь? – заключил он свой рассказ о просьбе Грэнби. – Я знаю, что в некоторых районах одно слово «огораживание» вызывает рев возмущения, но не вижу ничего плохого в случае моих крестьян. И, как было замечено, это увеличит мою ренту.
 – Ну что же, по-моему, нет причин, почему бы не разрешить ему огораживание, хотя, как и со всякими новыми начинаниями, никогда не знаешь, какие подвохи могут всплыть, пока не стукнешься о них лбом, – высказал свое мнение Джон, задумчиво поглаживая бороду. – А сам ты что думаешь?
 – У меня родилась идея – самому огородить кое-какие дальние поля. Почва на возвышенностях беднее и тоньше, а если ее огородить и защитить от ветра, то, возможно, она станет плодородней, и летом ветры не будут сдувать верхний слой. Кроме того, живая изгородь сможет задерживать воду, разве не так?
 – Все, что поможет задержать влагу – находка, – одобрительно покачал головой Джон. – Иногда я думаю, не наказаны ли мы в самом деле этой засухой, хотя не ясно – за что?
 Пол устроился поудобнее на откидном сиденье у окна и поудобнее пристроил на подоконнике свою больную левую руку, охватив ее правой. Александр уселся у его ног и положил серую морду ему на колени.
 – Эмиас сумел бы тебе ответить, – с горечью произнес Пол, – он бы сказал, что мы наказаны за то, что отвернулись от Рима.
 – А, да, Эмиас, – задумчиво протянул Джон, глядя на Пола с таким выражением лица, как будто он решал – продолжать ему или нет.
 – Что такое? – спросил Пол. – Он опять что-то натворил, чего я не знаю?
 – Нет, я просто думаю, что если ты начнешь огораживание, это может стать опасным прецедентом для Эмиаса. Волнения на юге вызваны желанием лендлордов огораживать земли без согласия арендаторов. Прости меня, конечно, но когда тебя не станет, не воспользуется ли Эмиас твоим начинанием для того же, что и южане?
 – Да, когда я уйду – конечно, – отозвался Пол, мрачно глядя на дверь. – Мне кажется, я уже не в состоянии вообразить себе, что он сделает, когда меня не станет, – моей фантазии просто не хватает представить, что сделает этот мальчик.
 – Пол, он уже совсем не мальчик, ему за тридцать. В этом-то, наверно, и вся загвоздка, – мягко напомнил ему Джон, но Пол не понял намека.
 – Я надеюсь только на то, что переживу его, и передам поместье Роберту – Роберт пойдет по моим стопам, в доброй морлэндской традиции. Это хороший парень, Джон, и он станет хорошим господином. Эмиас же все только уничтожит. Зато он весь горит желанием стать мучеником – скорее, это-то и произойдет.
 – Пол, ты мне не нравишься. Ты почти что желаешь смерти собственному сыну. Ну же, взбодрись – высказывания Эмиаса никто не успел подслушать, да и сам он не столь важная птица, чтобы кромвельские шпионы следили за ним днем и ночью, записывая его слова для хозяина.
 – Хотелось бы мне знать, где он теперь. Он уехал с утра, сказав, что терпеть не может сидеть на манориальном суде, и боюсь, что в таком настроении он как раз сейчас готовит нам погибель.
 – Ты преувеличиваешь... – начал Джон, но в эту самую минуту они услышали какой-то шум, а потом дверь распахнулась, и в комнату влетел сам Эмиас. Увидев отца, он насупился и угрожающе пошел на него, так что Александр ощетинился и недовольно заворчал, предупреждая его.
 – Ну, теперь ты можешь радоваться! – закричал Эмиас. – Это наверняка проделки любовницы – ее и ее друзей-лютеран, а скорее, самого адского настоятеля! Грабители! Наконец-то они приступили к работе, чего мы давно ожидали!
 – Хватит! Ты сказал достаточно – одних этих слов довольно, чтобы погубить нас, ты что, не понимаешь?! – оборвал его Пол, вставая и распрямляясь во весь свой рост, нависнув над Эмиасом. Его терпение в отношении мальчика (мальчика? Джон прав – это давно не ребенок, и ему пора это усвоить) иссякло. – Ты хочешь, чтобы твои дети стали сиротами и лишились прав?! Ты хочешь, чтобы пострадала вся семья? Что будет с твоим кузеном Джоном и его близкими? Что они такого сделали тебе, что ты ставишь их под удар своими преступными речами? Если тебе не терпится умереть, то заколись мечом, а если тебе охота, то заколи, и меня, но я не позволю тебе корежить жизнь невинных людей из-за твоего идиотского упрямства!
 Он еще никогда не был так суров с Эмиасом, но тот скорее удивился неосведомленности отца, а не его гневу:
 – Но разве ты не слышал... агенты Кромвеля... расследование... обследование религиозных учреждений...
 – Это продолжается уже три месяца, – ответил Пол, – что тебя так выводит из себя? Оно давно назрело – мы уже годами говорили о необходимости реформы...
 – Их послали не для того, чтобы собирать информацию о состоянии религиозных учреждений, а чтобы разрушить их, – с горечью сказал Эмиас, – ты просто ослеплен своими иллюзиями, если не видишь этого.
 – Те заведения, что не нуждаются в преобразовании, будут оставлены в покое, – заявил Пол, – это подтвердил сам король.
 – А ты уверен, что агенты, подобранные Кромвелем, найдут хоть одно учреждение, не нуждающееся в реформе? – спросил Эмиас. – Если там и нет нарушения, они его придумают.
 – Я сомневаюсь, – вмешался в разговор Джон, взывая к их рассудку. – Сомневаюсь, что в стране так много религиозных заведений, которым не нужна реформа.
 – И одному из них она уже никогда не потребуется – оно прямо у вашего крыльца, – объявил Эмиас, – я только что оттуда. Женскую обитель Св. Климента приказано закрыть и расформировать, а ее имущество конфисковать в пользу казны. Ну, что вы на это скажете?
 Наступила пауза – эта новость потрясла обоих мужчин. Обитель Св. Климента была частью их жизни, так как располагалась рядом с их церковью Св. Троицы на Тринити-лэйн, большинство домов на этой улице ей и принадлежало. Пол воспринял это известие болезненно еще и потому, что именно обители принадлежал дом, который он нанял для Урсулы после того, как она покинула Шамблс, и именно в нем она умерла. Но он взял себя в руки и сказал:
 – Даже тебе должно быть очевидно, что эту обитель закроют – ее существование бессмысленно. Кроме старой настоятельницы, там всего две послушницы, скорее всего, просто девочки.
 – И таких монастырей немало по стране, – добавил Джон Баттс, – за редкими исключениями, в монастыри почти нет притока новых послушников. Их дни сочтены. Так что такая ревизия просто необходима.
 – А что стало бы со всеми людьми, которые лишились крова после наводнения, если бы их не приютили монастыри? – спросил Эмиас. – Как вы можете говорить, что их дни сочтены?!
 – Я согласен, что в северных землях монастыри могут быть еще полезны. Но что касается бездомных, то после наводнения им гораздо больше помогли местные богатые семьи, а уж сейчас-то им монахи точно не помогают – это было только временное убежище. А, например, аббатство Св. Марии вообще не приняло никого, тамошние монахи предпочитают развлекать богачей и аристократов.
 – Вы оба слепы и не видите истины, – упрекнул их Эмиас, – на ваших глазах будут уничтожены святые обители, а вы будете продолжать твердить, что так и надо. Правда же в том, что их богатства нужны королю, чтобы пополнить казну – золото, ритуальная утварь, земли. Вот подлинная причина уничтожения, что бы вы там ни говорили.
 Сказав это, он повернулся и вышел, оставив Джона и Пола в неловком молчании. Наконец Джон проговорил:
 – Он прав. Но и мы тоже правы. Если бы дело было только в богатстве монастырей, его могли отнять у них и сотню лет назад. Но мир меняется, и люди тоже, и дни монастырей сочтены. Мы с тобой, Пол, оставим, когда уйдем, совсем другой мир, чем тот, в котором появились на свет.
 Этой осенью снова собрали плохой урожай, даже хуже, чем в прошлом году, так как сказалась двухлетняя засуха и весной было посеяно слабое, порченое зерно прошлогоднего урожая. По всей стране люди с отчаянием ожидали наступления очередной голодной зимы, и все, конечно, роптали, считая это наказанием Господним. Но удивительно, что теперь люди видели причину не в королеве, а в короле – они считали, что это его действия, его политика навлекли на них бедствия.
 Папа продолжал выступать против политики короля и, вопреки его желанию, послал кардинальскую шапочку епископу Фишеру, до сих пор томящемуся в Тауэре с Томасом Мором. Это был прямой вызов королю – он решил, что настало время заставить обоих принести присягу принцессе Елизавете. Они отказались, и король приказал казнить обоих, с еще девятью монахами, также отказавшимися принять присягу. Папа объявил, что собирается отлучить короля от церкви, что нисколько не огорчило последнего, но означало, что те из его подданных, которые считают себя до сих пор подданными и папы, могут более не подчиняться ему. Кромвель предложил разумный компромисс – объявить наследницей принцессу Марию, а герцог Норфолк строил планы женить своего сына на Марии, чтобы они стали наследной парой. В глазах многих Норфолк имел больше прав на английский престол, чем сам король.
 В довершение всего, иностранные послы были откровенно грубы с королевой и называли принцессу Елизавету «незаконнорожденной», а также оказывали принцессе Марии королевские почести. Казалось, королева находится на краю гибели, так как король держался с ней холодно и отчужденно уже несколько недель. Но не зря Анна была наделена такой силой воли и упорством: в середине июня она устроила грандиозный пир, вместе с театральным представлением и прочими развлечениями, так нравившимися королю. Генрих снова вспомнил, как он любит ее, что никто не может сравниться с ней, – и к концу месяца королева опять была беременна.
 Те, кто любил ее, с замиранием духа ждали результата. В конце сентября беременность благополучно достигла трехмесячного срока, и король развлекался охотой в Уилтшире с другом Джека Морлэнда, сэром Джоном Сен-Мором, или, как чаще писали теперь, Сеймуром. Анна его не сопровождала, но зато, когда в октябре король вернулся, они провели месяц, всюду появляясь вдвоем, и сообщалось, что они в прекрасных отношениях, охотятся, пируют и танцуют вместе. В ноябре они вернулись в Лондон, так как подходил второй опасный срок – пошел шестой месяц беременности и ей нужен был покой. Анна благополучно его миновала, и в декабре прекрасное настроение не покидало ее, она чувствовала себя великолепно, так что двор с воодушевлением ожидал рождественских праздников.
 Король стремился всячески угодить ей и даже уволил своего любимого шута, Уилла Сомерса, из-за того, что он отпускал грубые шуточки относительно добродетели королевы и законнорожденности принцессы. Он приблизил ко двору старшую дочь сэра Джона Сеймура, так как Анна служила с ней еще при дворе королевы Екатерины и их отцы дружили. На самом деле, хотя Анна была рада видеть ее в числе своих ближайших фрейлин, она не слишком-то заботилась о ней.
 – Она – не наша, – призналась она как-то Нанетте. – Она такая ханжа, не может ни петь, ни играть, ни читать, ни писать, и вообще из нее не выжмешь ни слова.
 – Тогда зачем ты сделала ее фрейлиной? – поинтересовалась Нанетта, отрываясь от шитья – они готовили новый гардероб для принцессы, которой исполнялось уже два года, и пора было одевать ее во взрослую одежду вместо детской. Необходимы были рубашки, платья с буфами, отороченными мехом рукавами, капюшоны и чепцы, бархатные туфли. Анна очень тщательно подобрала ткани для своей единственной дочери. Конечно, не было недостатка в портных, но Анна хотела, чтобы в гардеробе были вещи, сшитые ею самой, и теперь она с Нанеттой были заняты нашиванием кружев на новые рубашки Елизаветы. «Екатерина сама шила рубашки Генриху, и я не собираюсь копировать ее, но мне хочется, чтобы Елизавета носила что-нибудь, сделанное моими руками», – объясняла она.
 – Я назначила ее фрейлиной, чтобы доставить удовольствие королю и моему отцу, – ответила Анна на вопрос Нанетты относительно новой фигуры при дворе. – И кроме того, это приятно жене Джорджа – они так похожи, эти две Джейн. Для меня будет благодеянием все, что помешает Джейн Рочфорд шпионить за мной.
 – А мне они не кажутся близкими по духу, – с сомнением заметила Нанетта. – Джейн Рочфорд действительно злюка, и нрав у нее дурной, а Джейн Сеймур вроде бы добрая, но просто скучная.
 – Она может казаться такой, но уж поверь мне, что она столь же коварна и такая же интриганка, как моя драгоценная невестка. Просто принято считать, что некрасивые люди добры, а я полагаю, у человека, что снаружи, то и внутри. А уж в этой-то точно затаилась злобная ханжа.
 – Но, мадам, – ужаснулась Нанетта, – если это так, то почему нужно было принимать ее на службу? Нам совершенно ни к чему новые враги вокруг!
 Анна рассмеялась и похлопала себя по животу:
 – Когда родится ребенок, не о чем будет беспокоиться. Мать сына короля будет недоступна для козней врагов. И поверь мне, Нанетта, на этот раз так и будет. Я так хорошо себя чувствую!
 – Ты хорошо выглядишь, – горячо согласилась с ней Нанетта.
 Анна была одета в бархатное платье гвоздичного оттенка, с большими рукавами, отороченными черно-бурой лисицей, и складки изящно прикрывали выпуклость ее живота. На ней был новомодный пятиугольный чепец, очень похожий на те, что они носили в детстве, за исключением того, что отвороты были короче. Газовые завязки спереди и вуаль сзади полностью прикрывали волосы, но Анне это шло, так как еще более подчеркивало ее большие сверкающие глаза.
 На это Рождество при дворе царило большое веселье, и ближний круг королевы изощрялся в изобретении все новых развлечений для короля, который страдал из-за боли в ноге и оттого был несколько не в духе. В центре всех развлечений были Анна и Джордж, а вокруг них собрались такие блестящие личности, как Том Уайат, Хэл Норис, Франк Уэстон, Уилл Бреретон, молодой Сюррей, а также Мэри и Мэдж Уайат, Мег Брайан, Нанетта, Мэдж Шелтон, Мэри Ховард. Новая фрейлина, которая не привыкла к таким развлечениям, взирала на них выпученными бледными глазами, вероятно считая, что они все сошли с ума. Но на нее никто не обращал внимания – она была слишком скучна и примитивна и в свои тридцать лет могла считаться вечной старой девой.
 После Рождества Нанетту посетил Пол, в сопровождении Эмиаса и молодого Пола. Последнему исполнилось десять, и пора было его пристраивать к какому-либо двору, потому что он вовсе не собирался становиться священником. Так как их семья была под покровительством герцога Норфолка, то к этому двору и был принят Пол, поэтому дед и отец привезли его в Хэмптон для представления герцогу.
 Герцог любезно принял Пола – они были приблизительно одного возраста, Томас Ховард даже на три года старше Пола, и у них было много общего. Норфолк много времени провел на севере, сражаясь там с шотландцами и пограничными лордами, и часто бывал в Йорке и его окрестностях. Он приветливо встретил мальчика, хотя того так ошеломила окружающая обстановка и внушительность нового господина, что он перезабыл все, чему его учили и что он должен был сказать, и сумел только – впрочем, довольно искусно – поклониться.
 – Хм, язык присох? – произнес Норфолк с гримасой, заменявшей ему улыбку. – Что ж, я всегда считал, что лучше не сказать ничего, чем глупость. Ну, молодец, парень. А теперь, мастер Морлэнд, правила вежливости требуют, чтобы он выразил почтение своему кузену, Генри Норису, так как он тоже здесь присутствует. Король его так любит, что практически не отпускает от себя, так что если этот парень собирается преуспеть, ему не худо бы быть повежливее с нужными людьми.
 – Разумеется, ваша светлость, я был бы счастлив приветствовать мастера Нориса – как и мой сын, – ответил Пол, бросив быстрый взгляд на Эмиаса.
 Эмиас присоединился к нему, пробормотав что-то о «кузене моей дорогой жены». Он испытывал неловкость – ведь герцог был дядей женщины, которую он считал любовницей короля. С другой стороны, он не любил свою племянницу и делал все для ее падения, так что Эмиас не знал, рассматривать его как друга или врага.
 – Отлично. Я полагаю, что большая галерея в это время пуста. Пойдем туда, а я пошлю за Норисом, – сказал герцог и отправил за ним секретаря.
 Морлэнды двинулись вслед за герцогом по череде коридоров и комнат, а за ними и свита придворных и слуг герцога, без которой ни одно важное лицо не перемещалось по дворцу. Однако, когда они прибыли к большой галерее, она была вовсе не пуста – в ее дальнем конце, на приоконном сиденье, кто-то был, и кто-то наигрывал на лютне и напевал низким, приятным голосом. Мужчина, видимо, сидел, а две женщины стояли спиной к ним. Герцог, нахмурив лоб, уже собирался приказать им убираться.
 Он подошел к ним, и тут женщина повернулась. Герцог склонился в поклоне, а низкий голос с иронией произнес:
 – Это вы, дядя? Какая встреча!
 – Ваша светлость! – выпрямился Норфолк.
 На скамье сидел сэр Томас Уайат, а дама, что пониже ростом, была его сестра Мэри. В высокой женщине в бархатном черном платье даже на расстоянии нетрудно было распознать королеву. Морлэнды тоже склонились в поклоне, причем Полу пришлось наклонить своего окаменевшего внука рукой.
 – Не думал, что встречу вас здесь, ваша светлость, – продолжал Норфолк, стараясь, чтобы эти слова звучали не как оправдание, а скорее, как обвинение. – Я хотел побеседовать здесь приватно с вашим кузеном Норисом.
 – Не важно, дядя, мы как раз уходим, – обронила королева и бросила взгляд на стоявшее поодаль трио. – Но представьте же мне своих гостей. Если это друзья моего кузена, то они должны быть и моими друзьями.
 – Как будет угодно вашей светлости, – отрывисто ответил Норфолк и, повернувшись к Морлэндам, сделал им знак приблизиться.
 Впереди шел Пол, ведя внука, положив ему руку на плечо, а за ними следовал Эмиас. Когда они подошли к стоящим, они поклонились, и Пол, выпрямившись, увидел, что госпожа его Нанетты смотрит ему прямо в глаза. Он убедился, что слухи о ее ошеломляющей красоте не были преувеличены. Она была вся в черном бархате, по контрасту с которым ее кожа казалась ослепительно белой. Черные волосы, по последней французской моде, свободно падали из-под головного убора, шитого жемчугом, почти до пояса, делая ее похожей на девушку. Она вся светилась здоровьем, несмотря на беременность.
 – Мастер Пол Морлэнд, ваша светлость, его сын и его внук, которого я только что принял к своему двору, – представил их Норфолк.
 – Мастер Морлэнд! Ну конечно, дядя моей дорогой Нанетты! Я рада познакомиться с вами, мастер Морлэнд. Последний раз я видела вас в Ивере, мне кажется, когда Нанетта впервые поступила ко двору.
 Пол был польщен ее приветливостью и снова поклонился:
 – Ваша светлость делает мне честь, помня об этом событии. Могу ли я спросить, как поживает моя племянница?
 Ее черные глаза некоторое время испытующе смотрели на него, а потом Анна ответила:
 – Она чувствует себя хорошо. Наш дорогой Гольбейн сейчас пишет наши портреты – я как раз кончила позировать, а Нанетта еще там, я полагаю. По пути в мои покои я встретила кузена Тома и остановилась поболтать. Так что прошу меня простить, я должна предоставить вас вниманию моего дяди. Приветствую вас, мастер Эмиас, я знаю, что вы – друг моего брата. – Но её тон стал холодным, как если бы она знала о нем что-то другое. Ее взгляд перешел на юного Пола, с изумлением взиравшего на нее, и выражение ее лица на мгновение смягчилось и стало каким-то нежным и печальным. Она улыбнулась ему.
 Потом Анна повернулась на каблуках и вышла, шурша подолом тяжелой бархатной юбки по отполированному полу галереи.
 – Мэри, идем, – обронила она. – Том, ты подождешь меня? А я передам Нанетте, что вы здесь, – сказала она, снова поворачиваясь к Полу. – Когда вы покончите со своими делами, вы непременно должны ее навестить. Я пришлю за вами слугу. – И королева удалилась, а Пол, взглянув на своих родственников, заметил, что они потрясены. Возможно, решил он, с этого момента, когда он познакомился с королевой, и учитывая, что он друг ее брата, Эмиас умерит свою враждебность к ней.
 Во время беседы с Хэлом Норисом за Полом пришел слуга от королевы:
 – Ее светлость королева послала меня с тем, чтобы я провел вас к мисс Морлэнд. Соблаговолите ли вы последовать за мной, мастер?
 Пол извинился и, оставив внука на попечении Эмиаса, пошел за слугой по анфиладе комнат в королевские покои. Там, в темно-голубом бархате, сидела Нанетта, в такой же круглой шапочке, что и королева, с распущенными волосами. Когда Пол вошел, она встала и сделал книксен:
 – Здравствуй, дядя! – Ее движения слегка напоминали движения королевы. Она жестом отослала свою служанку в соседнюю комнату. Когда они остались одни, она подбежала к нему и обняла.
 – Нанетта, как долго я тебя не видел!
 – Да, прошло много времени. Итак, вы встретились с королевой – тебе не кажется, что она хорошо выглядит?
 – Я никогда не видел, чтобы женщина так излучала здоровье!
 – Я уверена, что на этот раз все будет в порядке. Это будет мальчик – королева говорит, что чувства ее не обманывают. Опасные периоды позади. А леди Екатерина умирает – да простит меня Бог за то, что я радуюсь этому, но это будет большое облегчение для моей госпожи.
 – Итак, ты думаешь, это может стать концом? – неуверенно спросил Пол.
 – Я просто уверена в этом! – радостно ответила Нанетта. – Малыш родится весной, а летом я вернусь домой. И тогда...
 – И тогда?
 – Тогда уже нечего будет ждать, верно?
 – Конечно, нет. Нанетта, я едва верю в это. Неужели ты в самом деле станешь моей женой?
 – Да, конечно. Жаль, что она рассказала тебе о портрете, я собиралась сделать тебе сюрприз. Мне хотелось, чтобы это был свадебный, подарок.
 Пол улыбнулся и смахнул с ее лица выпавшую ресничку:
 – Обещаю, что к тому времени забуду об этом. Насколько я понял, тебя пишет мастер Гольбейн?
 – Да, я так польщена. Королева заказала свой портрет и спросила меня, писали ли когда-нибудь с меня портрет. Корда я ответила, что нет, она попросила мастера Гольбейна нарисовать и меня, и она заплатит за работу. А вот посмотри, он подарил мне один из набросков к портрету королевы.
 Нанетта подала ему лежащий на столе лист бумаги – это был эскиз поясного портрета королевы, в платье, которое он сегодня видел на ней, но...
 – Но тут другой головной убор. – На эскизе она была изображена в пятиугольном чепце матроны.
 – Она попробовала позировать в таком уборе, чтобы потом выбрать, что будет лучше. Мне больше нравится французская шапочка, но она считает, что королю больше понравится этот. С него тоже пишут портрет, он ведь отпустил бороду.
 – Отрастил бороду?
 – Да, и подстригся. Это в честь короля Франции – он приказал, чтобы все придворные подстриглись и отпустили бороды. Я думаю, король считает, это молодит его. – Сказав это, Нанетта огляделась, а потом улыбнулась ему. – При дворе приходится проявлять осторожность. О Пол, как я устала от светской жизни! Иногда мне просто стыдно, что я большую часть молодости потратила на двор. Не надо было мне отказывать тебе тогда, много лет назад.
 Пол взял ее за руку:
 – Все, что случается, это Промысел Божий, и вероятно, прежде, чем это произойдет, нам было назначено испытание. Но теперь уже ждать недолго. Летом ты вернешься. Как ты думаешь, может быть, уже в июне?
 – Ребенок должен родиться в марте. Возможно, я смогу вернуться уже в мае.
 – О, да, возвращайся в мае, если сможешь. Май – это месяц любви. – Он поцеловал ее, Аякс сразу же сорвался с места и начал облаивать его. Нанетта отстранилась, смеясь, и подобрала собачку.
 – Он так тебя ревнует! Он не переносит, когда ко мне кто-то подходит, особенно после того, как умерла собака Анны и у него не осталось друзей.
 Пол погладил спаниеля по шелковистой головке и стал уговаривать его:
 – Аякс, тебе надо привыкнуть ко мне, так я собираюсь очень часто поступать с твоей хозяйкой, когда она вернется домой. Надо будет купить ему кого-нибудь, может быть, даже сучку...
 – От счастья ты становишься добр ко всем созданиям, – рассмеялась Нанетта, – Идем, нам пора. Моя госпожа ждет меня – настало время мессы. А тебя, вероятно, ждет герцог Норфолк. Ты остановишься у него?
 – Только на одну ночь, потом я поеду в Дорсет, навестить кузена Люка. Когда у Морлэнда снова будет хозяйка, то мне удастся найти подругу для Элеоноры. Я собираюсь попросить его отпустить ко мне двух старших дочерей, Елизавету и Рут, чтобы они воспитывались в Морлэнде.
 – Вот как? Хорошая идея. Они могут прислуживать мне – ничто так не способствует воспитанию девочки, как услужение светской даме, я знаю это по собственному опыту.
 – И ничто так не способствует воспитанию жены, как пребывание вместе с будущим мужем, – добавил Пол, – этим летом Роберт вернется домой из школы.
 – Роберт?
 – Люк Морлэнд об этом еще не догадывается, – улыбнулся Пол, – но Елизавета должна стать женой моего внука Роберта.

 Глава 18

 Через несколько дней после того, как Пол отбыл в Дорсет, Нанетта мчалась по коридору дворца по срочному вызову королевы. Приказано было прибыть как можно скорее, и она сначала опасалась – не очередной ли выкидыш? Однако слуга успокоил, что королева в добром здравии и только несколько взволнована. Может, и не было нужды бежать, но ноги сами несли ее, подгоняемые тревогой, и она приподняла юбки, чтобы они не мешали. Аякс несся за ней, задрав хвост, как знамя. И вот, повернув за угол, она врезалась в высокого стройного юношу, который спешил в противоположном направлении.
 Он покачнулся от удара, но устоял и сумел поддержать ее.
 – О! Прошу прощения, сэр, но я не... – Слова извинения постепенно замерли на губах Нанетты, когда она окончательно рассмотрела лицо держащего ее мужчины. Это был стройный, приятной наружности молодой человек с большими черными глазами, резко очерченным ртом, густыми курчавыми волосами. Только подбородок и нос, вероятно, унаследованные от матери, не соответствовали этим чертам.
 – Но ведь... вы, наверно, мой... – Она остановилась, с трудом подбирая термин родства, и продолжила, – сын моего дяди? Вы – Адриан?
 Чувственный рот искривился в улыбке – печальной улыбке, и выражение глаз, хотя и смягчилось, осталось холодным, не враждебным, но настороженным.
 – Вы меня помните, – произнес он. – Вы меня признали. Что же, кузина, спасибо на этом. Это хорошее проявление вежливости, хотя за секунду до этого вы и пытались сбить меня с ног.
 Тон, которым были произнесены эти слова, можно было бы принять за шутливый, но что-то в его глазах заставило Нанетту насторожиться. Аякс подбежал и стал обнюхивать ноги мужчины, держащего его хозяйку. Он прянул ушами и тихонько заскулил. Мужчина посмотрел вниз.
 – Он думает, вы обижаете меня, – объяснила Нанетта, – тихо, Аякс, это друг.
 – Аякс? – рассмеялся Адриан. Нанетта резко высвободилась из его объятий и вспомнила о цели свой пробежки.
 – Моя госпожа меня ждет, мне нужно бежать.
 – Разумеется, не дело, если вас увидят беседующей со мной, так ведь?
 – Я не имела в виду...
 – Всего лишь несколько дней назад здесь был мой отец, и он даже не позаботился встретиться со мной. Он хочет забыть о моем существовании. Он приезжал, чтобы представить своего внука лорду Норфолку, моему господину. Когда настал мой черед, за мной послали, но не дали аудиенции. Мой племянник будет при том же дворе, что и я, но он не знаком со мной. Со мной не знакомятся – и почему? За какой грех? За какую вину? За какое уродство? – Он развел руками и оглядел себя. Нанетта тоже – он был высок и хорошо сложен, мог гордиться своей фигурой.
 – Нет, – закончил он, – просто потому, что мой отец не был женат на моей матери.
 – Я уверена... – Нанетта чувствовала неловкость, но он холодно прервал ее:
 – Вы знаете, что это так, что толку отрицать? Отец не хотел, чтобы я появился на свет, он хотел бы забыть, что он сделал с моей матерью. Она могла быть счастливой и уважаемой женщиной – да, даже после моего рождения, но он не позволил ей.
 – Он делал для вас все, что мог, он открыл вам дорогу для карьеры. Вы могли и не ожидать...
 – Нет, конечно, не мог. Вы преданы ему. Надеюсь, он это оценит. Вы ведь стремитесь выйти за него замуж? Ну, ну, не стоит так удивляться – просто у меня хобби изучать жизнь моего отца – моего дорого, любимого папочки.
 – Мне и в самом деле нужно идти – меня призвали к моей госпоже по срочному делу, – сказала Нанетта, стараясь обойти этого неприятного юношу. Адриан придержал ее, схватив за запястье – казалось, небрежным жестом, но она почувствовала, как вокруг ее плоти сжалось железное кольцо. Аякс опять заскулил, а Нанетта снова взглянула на смуглое, красивое лицо юноши, как завороженная.
 – Запомните, кузиночка – мы еще встретимся, и, когда вы в следующий раз увидите моего отца, передайте ему, что я не забыл того, чем ему обязан. Когда-нибудь я заплачу ему за все.
 Тут он отпустил ее, и Нанетта, почти в панике, подхватила свои юбки и побежала.
 – Ах, Нанетта, вот, наконец, и ты!
 – Да, ваша светлость... извините, я...
 – Ох, Нан, наконец-то это произошло! Только что пришла эта новость, и я сразу послала за тобой. Из Кимболтона прибыл курьер – Нан, она умерла! Вдовствующая принцесса умерла!
 – Что?
 – Она умерла утром. Посланник привез ее завещание и письмо королю. Я так счастлива, что не знаю, что и сказать. Наконец-то не осталось' никаких сомнений. Я – единственная королева Англии.
 – А король уже знает?
 – Конечно. К нему курьер явился раньше всех. Когда он прочел ее прощальное письмо, он плакал – но и благодарил Господа за то, что она мертва. Хэл говорит, что он просто с ума сходит от радости. Он приказал устроить банкет и бал этим вечером, чтобы отметить это событие, и всем нам приказано одеться в желтое, цвет радости.
 – Желтое?
 – Да, он сказал, что в этот день не должно быть никакого траура, ничего темного. Из приличия он будет утром носить темное, так как она была женой его брата, но это будет легкий траур, а вечером он сменит его на желтый костюм. И он послал за Елизаветой, чтобы похвастаться ей на балу. Ох, Нан!
 – Ваша светлость, я очень рада, – воскликнула Нанетта. Итак, пришел конец сопротивлению этой глупой, несчастной испанки! Теперь она не сможет причинить вред, не нужно будет тревожиться – и все из-за чего? Если бы она достойно сдалась, то последние годы жизни провела бы в мире и спокойствии рядом со своей дочерью и друзьями, вместо того чтобы умереть в холодном доме без удобств, вдалеке от всех, кого любила, ненавидимая всеми и не оплакиваемая никем. Тут мысли Нанетты переключились на дочь Екатерины.
 – А леди Мария? – начала она и тревожно взглянула на Анну, решив, что было нетактично упоминать ее. Но королева вся светилась счастьем, чтобы злорадствовать в отношении кого бы то ни было.
 – Она будет очень страдать. Бедная девочка – да, Нан, мне ее жаль, хотя она и приводит меня в бешенство. Но я не желаю ей зла. Я постараюсь снова подружиться с ней. Я снова приглашу ее ко двору.
 – Она не явится, ты же знаешь.
 – Вполне возможно, ведь теперь ее мать умерла.
 – Она решит, что это оскорбление памяти матери.
 – Я вовсе не собираюсь включать ее в свою свиту, так что ей не придется слишком унижаться.
 – И она не согласится находиться рядом с принцессой Елизаветой.
 – Я дам ей приоритет – она сможет идти после меня и перед Елизаветой.
 Нанетта улыбнулась:
 – Ты решила любой ценой завоевать ее.
 – Да. Мне ее жаль. И мне хочется угодить Генриху. И, – она положила руку на живот, – у меня здесь есть мальчик, который сделает ее неопасной. Она не сможет причинить мне вреда, разве только себе.
 – Ну что же, надеюсь, ты преуспеешь. Я думаю, она знает, что ей нужно.
 Но Мария отказалась принять эти проявления дружбы – отказалась признать Анну королевой, отказалась называть свою покойную мать вдовствующей принцессой и продолжала, вопреки запретам, называть себя принцессой Уэльской. В конце концов Анна сдалась, а взбешенный король согласился с бесплодностью дальнейших усилий и приказал, чтобы Екатерину похоронили с минимумом почестей в соборе Питерборо. Желая показать, сколь мало он скорбит о ее смерти, он, чтобы отпраздновать ее погребение, приказал устроить турнир, на котором собирался, несмотря на усилившуюся боль в ноге, принять участие в нескольких схватках.
 Анна не пошла смотреть турнир и просидела весь день за шитьем в своих покоях. Она была уже на большом сроке беременности и опасалась слишком много двигаться, кроме того, она волновалась.
 – Ты так обрадовалась, когда пришло известие о смерти вдовствующей принцессы, – сказала Нанетта, – а теперь ты так печальна. Что тебя беспокоит?
 – Пришли кое-какие известия от иностранных послов, – отозвалась Анна, вздыхая и откладывая работу. – Мне до сих пор не приходило в голову, что те из них, кто не признал наш брак, считают Генриха вдовцом и потому годным к новому браку...
 – Но он просто не обратит на это внимания, так что тебе нечего волноваться.
 Анна нахмурилась:
 – Я знаю, но ведь никто, даже я, не может быть уверен в том, какое решение примет король. Может быть, ему по какой-нибудь причине будет выгодно отстранить меня – если что-то случится...
 – Но что может случиться? – Нанетта не стала произносить слово «выкидыш», но поняла, что ее госпожа думает именно об этом. Однако опасный момент – семь месяцев – остался позади. – Ты уверена, что родишь сына.
 – Да. Но... Нан, король не молод, но он не соглашается с этим. Он все время пытается испытать себя в стычках с молодыми придворными, как на сегодняшнем турнире. Ему мало одного тура – он хочет побить их всех, чтобы доказать свою силу. А его нога беспокоит его сильнее, чем он в этом признается. А если с ним что-нибудь случится? Они уберут меня и Елизавету и посадят на престол Марию.
 Нанетта промолчала – она знала, что это правда: даже те, кто признал новый брак, все еще рассматривали Марию в качестве наследницы, так как она была старшей дочерью короля.
 – Нет оснований считать, что с королем что-то случится. Ты можешь быть уверена, что он не станет чрезмерно рисковать. Если родится сын, он не захочет оставить королевство на попечение младенца и побережет себя. Тебе не следует так переживать.
 Из соседней комнаты появилась Мэри Уайат:
 – Ваша светлость, ваш дядя, лорд Норфолк, хочет поговорить с вами.
 – Норфолк? Что ему нужно? – Анна нахмурилась еще сильнее – они ненавидели друг друга, он появлялся только для того, чтобы так или иначе огорчить ее.
 – Сказать ему, что ты не сможешь принять его? – Нанетта начала подниматься с места.
 – Слишком поздно, – сказала Мэри, оглядываясь, – он здесь. Мне кажется, у него что-то спешное.
 Лорд Норфолк действительно так спешил, что ворвался в комнату, даже не соблюдая обычных правил этикета – оттолкнул Мэри Уайат и не обратил внимания на Нанетту, вставшую, чтобы сделать книксен. Нанетта увидела, что даже его свитские, вошедшие за ним следом, бледны и взволнованны. «Что-то серьезное», – подумала она.
 Анна продолжала сидеть, холодно взглянув на дядю.
 – Что это значит, дядя? Должно быть, случилось что-то важное, раз вы так врываетесь в мои покои, без всякого представления!
 Он проигнорировал ее тон, выражение его лица осталось суровым.
 – Я пришел из покоев короля, – объявил он, – крепись, племянница, – король очень неудачно упал.
 Рука Анны метнулась ко рту, чтобы сдержать крик. То, что он пришел так быстро, после того как они только что говорили об этом с Нанеттой, не оставляло сомнений в исходе.
 – Он умер! Я погибла! – Нанетта кинулась к ней. – Нан, что с нами будет?! О Боже! – И Анна разразилась рыданиями.
 – Ну, ну, не волнуйся так, это тебе вредно, – проговорил Норфолк, с отвращением глядя на нее, – король жив. Просто он потерял сознание и пролежал так два часа, но теперь пришел в себя и послал меня сообщить тебе, что все в порядке.
 Нанетта пронзительно посмотрела на него:
 – Неужели вы не могли сообщить эту новость ее светлости в более мягкой форме?
 Анна все еще рыдала, качаясь взад и вперед, схватившись за живот.
 – Он умрет, он умрет, и всем нам конец, – стонала она, – что я буду делать? Меня все ненавидят, даже мой дядя.
 – Я вас вовсе не ненавижу, – нетерпеливо бросил Норфолк, – но мне хотелось бы, чтобы вы были немного более сдержанны и вели себя с достоинством. Если вы не можете вести себя как дворянка, ведите себя хотя бы как королева.
 Анна вскочила на ноги и так страшно закричала на дядю, что было видно, как у нее на шее напряглись вены:
 – Вон отсюда! Как ты смеешь говорить со мной так? Убирайся! Я – королева, я будущая мать наследника престола, а ты смеешь говорить со мной, как будто я служанка! Король еще узнает об этом. Ох, Нан! – От внезапной боли она согнулась, а когда распрямилась, выражение ярости на ее лице сменилось страхом.
 – Что такое? Мадам, что случилось? – тревожно спросила Нанетта.
 Анна схватила ее за руки – ее руки были холодны как лед и влажные.
 – Нан, мне больно. Боже, мне кажется, что ребенок выходит.
 Нанетта бросила на герцога такой взгляд, который сразу заставил его попятиться назад, даже если он ничего не понял из их краткого диалога.
 – Я предоставляю вас заботам ваших служанок и фрейлин, – произнес он. – Крепитесь, Анна, король не так страшно травмирован – он скоро оправится. Успокойтесь. Я пришлю ваших служанок.
 Проговорив это, Норфолк торопливо повернулся и, собирая на ходу свиту, покинул комнату еще более быстро, чем появился в ней. Но Нанетта уже не следила за ним.
 – Боль еще ничего не значит, – успокаивала она, – сядь, постарайся успокоиться. Дыши реже и возьми себя в руки.
 Анна села, ее глаза были необычайно расширены, на лбу выступили капли пота.
 – Это не просто боль, – прошептала она, – он идет, ребенок идет. Я чувствую это. Слишком рано. На два месяца раньше.
 – Семимесячные младенцы могут жить, ваша светлость, – сказала Мэри Уайат, подходя к ней с другой стороны. – У одной моей кузины родился семимесячный ребенок.
 – Слишком рано, – повторила Анна, словно не слыша ее слов, слезы струились по ее лицу. Этот безмолвный плач был для любящих ее еще тяжелее. – Остановите его! Матерь Божия, останови его! Он появится слишком рано, он умрет. Остановите его!
 – Идем, мы положим тебя в постель, – распорядилась Нанетта.
 – Тебе надо успокоиться, – посоветовала Мэри. – Это самое лучшее, что ты можешь сделать.
 Они помогли ей подняться на ноги и повели в спальню. На полпути ее скрутил другой приступ, и они с отчаянием переглянулись.
 Роды были долгими и мучительными. Нанетта вместе с другими дамами поддерживали ее только тем, что ребенок может родиться живым. Наконец, при зыбком свете свечей в спальне, королеве удалось произвести ребенка на свет.
 – Мальчик, – прошептала повитуха. Нанетта, держа Анну за руку, начала молиться.
 Анна расслышала слова акушерки.
 – Я знала, что это будет сын, – с трудом прошептала она, – я знала... все время знала... что это будет мальчик.
 – Тужьтесь, мадам, – говорила ей акушерка. Лицо Анны было искажено страданием и мокро от пота. Она издала длинный, тяжкий стон. «Боже, помоги ей», – молилась про себя Нанетта, и вот, наконец, младенец выскользнул на свет. В следующий, миг повитуха освободила его и шлепнула, но тот не издал ни звука – не было того душераздирающего крика, свидетельствующего о том, что в комнате появился новый человек. Две женщины унесли младенца, а Анна открыла глаза и нашла лицо Нанетты.
 – Что происходит? Дайте мне взглянуть на моего сына!
 – Подожди, подожди немного, – ответила Нанетта, – его еще приводят в порядок.
 – Почему он не кричит? – спросила Анна, которую начала тревожить неестественная тишина в комнате.
 К ним подошла повитуха, в ее глазах читалась боль и сострадание. Анна зарыдала от слабости и жалости к себе еще до того, как та произнесла хоть слово.
 – Мадам, мы сделали все, что могли...
 – Мой сын мертв?
 – Он никогда не жил, – сказала повитуха. Анна закрыла глаза руками и зарыдала. Нанетта посмотрела в сторону – там женщины заворачивали маленькое тельце в холщовую простыню, а не в пеленки. Для этого принца был готов только саван – она видела крушение надежд не только Анны, но и своих собственных. Что будет со всеми ними?
 Но Анна не признала поражения – ее невозможно было победить. Раньше, чем они могли этого ожидать, она сама стала подбодрять своих подруг:
 – Так даже лучше, скоро я снова забеременею. То, что этот ребенок погиб – случайность. Скоро я снова забеременею, и у меня будет сын, в законности которого никто не усомнится – ведь последний был зачат еще при жизни вдовствующей принцессы, поэтому всегда кто-нибудь мог назвать его бастардом. Так что прекратите этот плач – мы еще победим!
 Ее даже не смутили известия о том, что король ухаживает за этой скучной простушкой Джейн Сеймур, дарит ей дорогие подарки и пишет любовные письма – более серьезные знаки внимания, чем простой флирт.
 – Он же знал ее с детства, – рассуждала Анна, – она была фрейлиной Екатерины. Если бы он ухаживал за ней по-другому, ее бы это шокировало, или же она изобразила бы потрясение, эта лицемерка! Это просто скорпион в меде, вот кто она! Но она ему скоро надоест – она ведь даже читать не умеет, о чем ему с ней говорить?
 В марте жизнь двора вошла в обычную колею, за исключением продолжавшегося романа короля с Сеймур. Впрочем, иногда Анна выходила из себя, когда видела глупую улыбку Джейн, а однажды, заметив, что та открыто носит подаренный ей королем медальон, настолько разъярилась, что сорвала украшение с ее шеи, порезав себе руку. Нанетта и другие фрейлины с тревогой наблюдали за этой сценой. Они не могли поверить, что король всерьез мог ухаживать за Джейн – даже посторонний наблюдатель должен был бы согласиться, что она была скучна и невзрачна и не имела даже обаяния юности, будучи всего на год или два моложе Анны. И все же ревность королевы могла только повредить ей в глазах короля.
 В апреле короля и королеву видели вместе и в церкви, и за обедом, так что казалось, что ее враги торжествовали слишком рано. Но к концу апреля, когда двор переехал в Гринвич, король разделил свой и ее дворы, и иностранные послы более не посещали двор Анны, и тогда она и ее дамы начали опасаться того, что король решил развестись с ней.
 Первого мая, когда Нанетта явилась к королеве, она была уже на ногах и странно возбуждена. После последнего выкидыша Анна выглядела бледной и изможденной, и, несмотря на ее попытки казаться веселой, она жила в постоянном страхе. Но этим утром ее щеки порозовели, глаза сияли, и она больше напоминала прежнюю Анну Болейн, чем потерпевшую поражение королеву.
 – Нан! – раскрыла объятия подруге Анна. – Не все потеряно! Утром прибыл курьер – курьер от короля.
 – От короля? – Нанетта не смогла скрыть тревоги, и Анна заметила это:
 – Нет, нет, малышка, новость хорошая. Он послал спросить меня, не хочу ли я отстоять вместе с ним мессу, а также посетить майский турнир. Видишь, он не может обойтись без меня! Я же говорила тебе, что ему надоест эта глупышка Сеймур. Она даже сослужила мне службу – показала ему, что никто не может сравниться с его Анной. Так что мы снова станем друзьями – все будет хорошо. Это его любимый праздник в году, мы привыкли встречать май вместе, уже много лет, с тех пор, как он был еще молод! Да, теперь он уже не мальчик, но он знает, что его Анна способна заставить его почувствовать себя молодым, как никто другой. Нан, Мэри, где мое последнее платье? Я так счастлива, что чуть дышу!
 Нанетта и Мэри обменялись взглядами, выражавшими отчаяние: ее нынешнее состояние радости было столь же неестественно, как и прежнее состояние уныния или ярости. Почему она не может вести себя так, как другие?
 – Ваша светлость, успокойтесь, – обратилась к ней Мэри, не питая особой надежды на то, что королева прислушается, – конечно, это хорошая новость, что король...
 – Это отличная новость! – оборвала ее Анна, проходя танцующей походкой по комнате к открытому окну. Она выглянула во двор, и ее длинные волнистые волосы упали вниз, за подоконник. – Такой прекрасный день – на дворе настоящий май! Мы слишком долго сидели взаперти, мои дорогие, слишком долго хмурились. Но теперь все будет хорошо. Идемте, как вы думаете, что мне надеть?
 Ее невозможно было успокоить, и, пока они ее одевали, она вся кипела от радости, смеясь и шутя, напевая какие-то песенки, так что они не могли не заразиться от нее хорошим настроением. Это была та Анна, которая околдовала короля, да и всякого мужчину, кто приближался к ней, и, возможно, она снова очарует своего мужа.
 Они надели на нее шелковое платье цвета зеленого яблока поверх рубашки из изумрудно-зеленой камки, шитой золотом. Юбка была расшита жемчугом и турмалинами, большие буфы усеяны изумрудами, изумруды сияли на ее ожерелье и на ее круглой девичьей французской шапочке, которую она решила надеть вместо пятиугольного чепца матроны. Анна была стройна и необычайно привлекательна, вся излучала радость и веселье, больше, чем этого можно было ожидать от смертной. В ней скрывалось что-то действительно колдовское, но ее магия не была черной.
 Нанетта и Мэри сопроводили ее в церковь, где их поджидала свита короля. Тут они поняли, что она производила чарующее впечатление не только на фрейлин, взгляды всех мужчин устремлялись к ней, как мотыльки на свет. Все, входившие в ближний круг короля, Хэл, Франк, Джордж, Том, все молодые придворные смотрели на нее с восхищением, и она это знала и купалась в их восторженных взглядах. Нанетта взглянула на короля: когда они направлялись к нему, его лицо было непроницаемо, но когда он остановил свой взгляд на королеве, в его глазах появилось какое-то странное выражение, в котором любовь сочеталась с болью. Однако любви было больше – он смотрел на нее так, как если бы никогда не видел раньше. Затем он предложил ей руку, и черты его лица снова стали набожными, как и подобает королю, вступающему в церковь для слушания мессы.
 После мессы был завтрак, а затем все отправились на поле для турниров. Когда они появились вместе в ложе, послышались восторженные крики присутствующих, среди которых большинство, как заметила Нанетта, было адресовано королеве. Она улыбнулась и наклонила голову, затем заняла свое место рядом с королем, как будто бы ничего и не было, но Нанетта, оглядевшись, с тревогой заметила, что в королевской ложе было гораздо меньше людей, чем обычно: не было леди Уорчестер, леди Оксфорд и леди Беркли, не было и двух Джейн, Сеймур и Рочфорд. В другой ситуации отсутствие этих врагов было бы только приятно, но сегодня оно казалось зловещим.
 Турнир прошел замечательно. Хэл с Джорджем приняли участие в нескольких поединках, будто, вдохновленные неожиданным присутствием блистательной королевы. Король же смотрел на происходящее безучастно – только раз или два Нанетта заметила у него в глазах то самое выражение страдания и подумала, что, возможно, он сожалеет о том, что его больная нога не позволяет ему принять участие в турнире. В третьем туре Хэл выступал с лентой Нанетты, что было комплиментом родственнице. Разумеется, он победил и подъехал к королевской ложе с раскрасневшимся от схватки лицом, смеющийся, чтобы отблагодарить ее за милость. Он снял, шлем, и солнце блеснуло на его светлых волосах. Но когда Хэл протянул Нанетте ее ленту, король вдруг поднялся с суровым и злым выражением лица.
 – Это был последний тур, – объявил он. Вокруг мгновенно воцарилось молчание – все лица повернулись к королю, а Хэл Норис замер с протянутой рукой. – Мисс Морлэнд, возьмите свою ленту. Хэл, ты поедешь со мной – я немедленно выезжаю в Вестминстер. А вы, мадам, – он повернулся к королеве и впервые посмотрел на нее испытующе. Она встретила его взгляд спокойно и вопросительно, и Нанетта увидела, что его губы подрагивают, как если бы он сдерживал бешенство. Когда, наконец, Генрих овладел собой, его голос был совершенно спокоен:
 – Вы идете обедать, а потом – потом будет бой быков, не так ли? Вам лучше присутствовать на нем, так как меня не будет. Берите ваших дам и отправляйтесь. Идем, Хэл...
 И он зашагал прочь, так быстро, что те, мимо кого он проходил, едва успевали поклониться или сделать книксен. Анна наблюдала за его уходом нахмурившись, но затем, придя в себя, должным образом объявила окончание турнира и с соблюдением всех соответствующих церемоний, с достоинством, приличествующим королеве Англии, отбыла к обеду.
 – Что это было? – с тревогой спрашивали себя Нанетта и Мэри. Внезапное отбытие короля их сильно испугало, но Анна оставалась спокойной.
 – Он не пригласил бы меня на турнир, если бы я была у него в немилости, – успокаивала она подруг, когда они отправились на арену. – У него много забот, просто он внезапно вспомнил о каком-то неотложном деле.
 Но Нанетту такой ответ не убедил – она не могла не связывать внезапный отъезд короля с отсутствием некоторых дам из королевской свиты, но сама старалась казаться веселой и наслаждаться боем быков, так как бык задал порядочную трепку собакам. Но они так и не увидели его смерти, поскольку в середине боя появился курьер от короля, принесший приказ королеве удалиться в свои покои и оставаться там. Анна распечатала и прочитала письмо совершенно бесстрастно, но по дороге во дворец она была очень бледна, а когда они добрались до своих комнат, она уже не старалась приукрасить ситуацию.
 День медленно склонялся к вечеру, длинный весенний день, который должен быть наполнен музыкой и смехом. Во дворце стояла тишина, теперь уже всем стало ясно, что королева получила отставку. Ее придворные дамы и фрейлины исчезли – с ней остались только Нанетта, Мэри, Мэдж Уайат, Маргарет Брайан и Мег Шелтон, а также несколько служанок и пажей, и это все. Покои дворца были тихи и мрачны, обычно горящие светильники были потушены. Не слышалось ни звука, не было никакого движения. Жизнь замерла даже во дворе – только раз или два его пересекли какие-то тени, но никто не посмотрел на окна королевы.
 Эта тишина нервировала, и наконец Анна прекратила попытки развеселить их. Они сидели молча, избегая смотреть друг другу в глаза. Анна сама села, погруженная в свои мысли, глядя на дверь, а пальцы сами собой вертели изумрудное кольцо, которое так радостно было надето сегодня утром. Внезапно, уставший от напряжения, заскулил Аякс, подползая на животе к ногам Нанетты, и этот звук прервал мрачное раздумье Анны:
 – Ну, дамы, не стоит так горевать. Не теряйте присутствие духа – если я уже не королева, то, по крайней мере, останусь маркизой Пембрук, и если вы меня не бросите, у меня будет все, чтобы продолжать веселую, счастливую жизнь. Нам нужно что-нибудь сыграть. Нанетта, ты споешь нам?
 Нанетта покачала головой, горло не слушалось ее:
 – Ваша светлость, простите, но я не в состоянии.
 – Неважно. Послать за Марком? У него такой голос, что он может пробудить и мертвого. Он сыграет и споет нам. – Она оглядела бледных, испуганных женщин и покачала головой. – Нет, лучше мы сами себя развлечем. Я не хочу ни за кем посылать, чтобы узнать, что их нет на месте. Лучше не знать, сколь мало тебе оставлено. Мэри, спой нам какую-нибудь песню Тома. Давайте вспомним о наших истинных друзьях.
 Мэри старалась изо всех сил, и ее пример заставил и Нанетту сделать все что можно; так прошел вечер и короткая летняя ночь. Утро понедельника второго мая застало тех же самых дам, сидящих после мессы и завтракающих за шитьем, стараясь не выдавать своего отчаяния. Но как раз терпения-то от них и не требовалось. Стоящая у окна и вышивающая по шелку Нанетта первой услышала стук копыт, и во дворе появилась группа всадников.
 – Ваша светлость... – начала она, наблюдая, как спешиваются слуги и отводят лошадей.
 – Кто это, Нанетта? – спросила королева. Нанетта поразилась спокойствию ее голоса, но когда она обернулась, то прочла по ее побледневшему лицу понимание случившегося.
 – Ваш дядя, лорд Норфолк, мастер Кромвель, мадам. И лорд Уорчестер... и... похоже, большинство членов Тайного совета. Тут лорд Оксфорд и лорд Одли...
 – Значит, час настал, – сказала Анна, откладывая иголку. – Они явились не за тем, чтобы просто повидать меня. Ну что же, по крайней мере, я узнаю, что со мной будет. – Ее губы слегка искривились, как если бы она вдруг утратила контроль над собой, но тут же обрела его снова. – Лучше это поскорее узнать.
 – Мадам! – всхлипнула Мэри, протягивая ей руку. Анна поймала ее и успокаивающе похлопала по ней.
 – Меня разлучат с королем, – проговорила она, стараясь сохранять спокойствие. – Мне дадут развод, как бедной Екатерине, и вместо меня будет эта дрянь Сеймур. И Елизавета... – Она хрипло рассмеялась. – Это смешно, не правда ли? Мою Елизавету лишат прав на престол, как раньше Марию. Моя судьба так похожа на судьбу Екатерины, с той разницей, что за меня, в отличие от нее, никто не боролся.
 – О ваша светлость, не говорите так! У вас есть друзья, надежные друзья. Ваш отец, лорд Рочфорд, Хэл и Том, они все заступятся за вас! – плакала Мэри.
 Но Анна покачала головой:
 – Они бессильны, Мэри, ты сама хорошо это знаешь, они друзья короля, и если он дает мне отставку, кто может возразить ему? У меня нет других королей, как у нее, чтобы поддержать меня или Елизавету. – Она вздохнула, поднимаясь. – Нам лучше приготовиться к приему здесь Тайного совета. Уберите шитье.
 Но это оказалось излишним – появился слуга, пригласивший королеву явиться перед Советом в соседней комнате. Анна распрямилась, дрожа от гнева:
 – Кто может приказать королеве явиться?! Кто обладает властью призывать королеву Англии?
 – Мадам, Совет повелевает вам явиться по приказу короля. Он распорядился, чтобы вы явились к ним, а не они к вам.
 Нанетта увидела, как у королевы сжались кулаки, и она решила, что та сейчас ударит слугу, но ей удалось справиться с гневом, и она сказала:
 – Хорошо, я должна подчиниться королю. Дамы, следуйте за мной. – И она вышла из комнаты за слугой.
 Члены Совета встали при ее появлении и большинство поклонилось, за весьма знаменательным исключением Норфолка и Кромвеля, а Кромвель при этом окинул всех предупреждающим взглядом.
 – Ну, дядя, – обратилась к Норфолку Анна, останавливаясь в дверном проеме и глядя на него, высоко подняв голову, – что ты собрался сообщить мне?
 – Я пришел, вместе с другими членами Тайного совета, по приказу короля, чтобы арестовать вас, мадам, за измену, – объявил Норфолк.
 Нанетта стояла рядом с Анной и по выражению ее лица поняла, что Анна ожидала чего угодно, но только не этого. От изумления она с минуту не знала, что ответить, но потом собралась с силами и спросила недоверчиво:
 – За измену? За ИЗМЕНУ? На каком основании? Ей ответил Кромвель:
 – За супружескую измену, мадам. – Он бросил взгляд на бумагу, которую держал в руке: – За измену с Генри Норисом, сэром Томасом Уайатом, сэром Уильямом Бреретоном, сэром Франком Уэстоном, а также с другими, чьи имена еще предстоит установить. Ваше бесстыдство ныне вышло наружу. И с каждой минутой мы узнаем об этом все больше нового.
 – Такая злокозненность не могла остаться скрытой долгое время, – продолжал Норфолк, – я стыжусь, что вынужден называть вас племянницей.
 – Мой лорд, мастер Кромвель, – вмешался маркиз Винчестер, – но у нас еще нет неопровержимых свидетельств содеянного. Нам приличествует говорить с ее светлостью уважительно, учитывая...
 – Учитывая характер ее преступления, ваши замечания можно рассматривать как проявление неуважения к королю, – рявкнул в ответ Норфолк.
 Анна во время этой дискуссии переводила взгляд с одного на другого, словно не понимая, о чем они говорят. Наконец она нашла в себе силы, и ее голос зазвенел от негодования и изумления:
 – Супружеская измена?! Вы сошли с ума! Король снесет вам головы за одно предположение об этом!
 – Король подписал этот ордер, – сказал Кромвель, нисколько не испуганный ее угрозой.
 Анна даже не взглянула на бумагу, ее губы скривились от отвращения.
 – Это наверняка одна из ваших интриг, Кромвель, поддержанная моим благородным родственником. Это не пройдет – король вам не поверит. Чтобы его друзья, его ближайшие друзья!.. Неужели вы сошли с ума?!
 Норфолк покачал головой и нетерпеливо постукивал пальцами, пока она говорила, но Кромвель выглядел более серьезно:
 – Вы просто взбешены, мадам. Королю представлены все доказательства, и он сам приказал, чтобы вас арестовали и допросили. Я и другие члены Совета просто выполняем его распоряжение.
 – Доказательства! – презрительно фыркнула Анна. – Какие могут быть доказательства? Не может быть доказательств тому, чего никогда не было.
 – Ваш придворный музыкант, Марк Смитон, признался, что вступил в незаконную связь с вами, он и другие ваши слуги сообщили имена остальных предателей. Я не сомневаюсь, что мы вскоре услышим и новые имена.
 Анна переводила взгляд с одного члена Совета на другого, и Нанетта видела, как в ней закипает гнев.
 – Марк Смитон?! Это просто отвратительно, в высшей степени отвратительно предполагать, что я могла пасть так низко... вступить в связь со слугой! Дядя, лорды, лорд Винчестер – как можете вы сидеть здесь и выслушивать такие речи о королеве Англии?!
 – Вам недолго осталось быть королевой, – заявил Норфолк. – Так что возражать бессмысленно – ваша измена раскрыта. Но представить себе, что моя родственница могла совершить такой отвратительный, дьявольский поступок... – Он содрогнулся, а затем заорал на нее, в не меньшем гневе, чем она сама: – Ваш собственный брат, проклятая ведьма! С вашим родным братом!
 Анна смертельно побледнела и снова оглядела собравшихся, ее губы беззвучно шевелились:
 – Мой брат?! Что... что такое... с моим братом? Кромвель все тем же спокойным тоном объявил:
 – Обвинение гласит, мадам, – измена и кровосмешение.
 Казалось, глаза у Анны вылезут из орбит от ужаса. Она, как затравленное животное, оглядывалась вокруг в поисках того, кто сказал бы, что это ложь, кто вступился бы за нее. Нанетта шагнула еще ближе к ней, и уголком глаза заметила, что то же сделали и Мэри с несколькими оставшимися фрейлинами. Кромвель продолжал:
 – Леди Рочфорд сама дала показания против своего мужа и вас.
 – Так что нет никаких сомнений, – сказал Норфолк. – Если супруга в своем совершенно праведном христианском негодовании дает по доброй воле показания против собственного мужа, то тут все ясно.
 – И... король... послал вас за тем, чтобы сообщить это? – прошептала, наконец, Анна. Она прикрыла на мгновение глаза, как бы желая, чтобы этот кошмар исчез. – Боже, пожалей меня! И будь милостив к моим обвинителям! – Теперь она обратилась к Нанетте и другим дамам: – Я не могу поверить, что он в самом деле так думает, – проговорила она, и ее голос прозвучал, как прежде. – Он знает, не может не знать – все это только для того, чтобы испытать меня. Он хочет испытать мою любовь к нему. Вот и все. Он же не может поверить в это. Чтобы его лучшие друзья!.. Он должен знать, что я люблю его. К кому же мне еще обратиться? – Она резко повернулась к Кромвелю: – Я хочу видеть его. Я хочу видеть короля. Если я не смогу поговорить с ним, как я могу убедить его в своей любви? Как еще...
 – Это невозможно, мадам, – ответил Кромвель. – Вы знаете, что обвиненный в государственной измене не может предстать перед королем, пока обвинение не снято. Теперь вы должны следовать за нами в Тауэр, где и будете пребывать вплоть до суда.
 Помолчав некоторое время, она кивнула. Казалось, Анна пребывала в каком-то забытьи:
 – Хорошо. Фрейлины соберут мои вещи.
 – Для этого нет времени, – грубо ответил Норфолк. – Следуйте за нами так, как есть. Лучшего вы не заслужили...
 – Лорд, – вмешался Винчестер, – я должен возразить против использования таких слов. Королева еще не признана виновной. Нет никакой необходимости...
 – Нет времени, – резко оборвал его Норфолк, – мы должны отправляться немедленно или упустим прилив. Ваши женщины пришлют потом все необходимое.
 – Пришлют... но ведь они поедут со мной, – сказала Анна, испугавшись еще сильнее. Нанетта и остальные фрейлины плотнее прижались к ней, как бы защищая ее от обидчиков.
 – Ваши дамы не последуют за вами. Внизу в барже ожидают четыре женщины, которые будут прислуживать вам в Тауэре. Таков приказ короля.
 – Кто это? – спросила Анна.
 – Леди Болейн, миссис Стонор, миссис Казенс, миссис Шелдон, – ответил Кромвель.
 Анна кивнула, словно заранее ожидала этого.
 – Все мои враги, – пробормотала она. – Отлично, я готова.
 Она обняла их всех по очереди, Нанетту, Мэри и трех Маргарет, а затем величаво повернулась к двери. Кромвель шел за ней во главе Совета. Нанетта отшатнулась, когда они проходили мимо нее, будто от зачумленных. Но, когда они прошли, она схватила Мэри за руку, и они последовали за ними. Процессия спустилась по лестнице, дошла до речных ворот парка и оказалась у пристани, где ожидала большая баржа. Очевидно, об их прибытии было заранее известно, так как на обоих берегах реки толпилось много народу. А когда королева шествовала к барже мимо стражи, многие солдаты храбро благословляли ее.
 Она шла – с высоко поднятой головой, не глядя по сторонам, и только пятеро женщин, наблюдавших за ней от ворот, знали, чего ей это стоило. Королева не оглянулась на них, но они были уверены, она знает, что они провожают ее, и это ее ободряло. Они следили за ней полными слез глазами, пока уносящая ее баржа не повернула за изгиб реки и не исчезла из вида.

 Глава 19

 Король остался в Вестминстере, а двор королевы провел следующие несколько недель как в чистилище, ожидая и страшась новостей – все они были плохими. Последовали новые аресты – сэра Ричарда Пейджа, друга Уайата, а затем брата Мэдж Брайан, Френсиса. Мэдж так переживала, когда услышала об этом, что заболела, и ей разрешили вернуться домой.
 В это время в Лондоне оказался Джеймс Чэпем. Он прислал Нанетте записку, в которой сообщал, что сможет получить для нее разрешение вернуться домой, и тогда он сопроводит ее, но Нанетта, помимо чувства долга по отношению к госпоже, не хотела оставлять сестер Уайат – она знала, что ее присутствие успокаивает их. Все трое и примкнувшая к ним Мег Шелтон держались вместе, и в том, что их оставили в покое, не тревожа, был какой-то акт милосердия. Их даже не вызвали к Кромвелю для допроса в период следствия, за одно это можно быть благодарным. Большую часть дня они проводили в часовне в молитвах, а в остальное время сидели вместе, тихо вспоминая прошлое. По взаимному согласию они никогда не упоминали о случившейся катастрофе – это было бы просто невыносимо.
 Суд над королевой и ее братом назначили на пятнадцатое мая, а над ее предполагаемыми любовниками—на двенадцатое. В конце концов, на суд в Вестминстере были представлены четверо – Хэл Норис, Франк Уэстон, Уильям Бреретон и музыкант Марк Смитон. Женщины с облегчением вздохнули, когда узнали, что Тому Уайату не было предъявлено обвинение. Благодаря его доброте и обаянию никто, даже в продажном суде, не осмелился обвинить его, а может быть, король не смог расстаться с ним. Его влияние было так велико, что его решили держать до окончания процесса в Тауэре, чтобы он не имел возможности высказаться в пользу королевы. Пейджа и Брайана, за отсутствием улик, освободили, приговорив только к изгнанию.
 Суд, конечно, был чистой формальностью – четырем мужчинам зачитали обвинение и разрешили ответить на него. Маленький музыкант, весь съежившийся, сдержал данное под пыткой обещание – признался в сожительстве с королевой, а остальные, ясно и спокойно, отрицали все обвинения и объявили себя невиновными. Тем не менее их признали виновными и приговорили к смерти: трех дворян путем отсечения головы, а простолюдина-музыканта – к повешению.
 На следующий день в Гринвич пришел приказ Кромвеля – распустить двор королевы, а ее личное имущество продать. Ее секретарю было приказано составить список ее долгов, включая невыплаченное жалование. Казначею – отчитаться за все драгоценности и бриллианты, принадлежащие как Короне, так и лично королеве, а ее лошадьми и собаками должен был заняться главный конюший. Людей было приказано рассчитать или перевести в штат двора короля. Нанетте, Мэри, Мэдж и Мег позволили удалиться домой, но они вместо этого решили добиться свидания с Кромвелем и, получив его, попросили разрешения заменить дам, прислуживающих королеве в Тауэре.
 – Это исключено, – отказал Кромвель. – Дамы отобраны лично королем.
 – Мы знаем об этом, – ответила за всех Нанетта, – и почему – тоже известно. Но ведь, мастер, они выполнили свою задачу? Если в воскресенье ее светлость предстанет перед судом, то значит, вся информация, необходимая вам, по этим каналам уже собрана. Будьте милостивы, попросите его светлость послать нас взамен их.
 Он задумался, и Нанетта тихо добавила:
 – Я знаю, что вы просто исполняете приказ и у вас нет личной вражды к королеве. А нам и ей будет лучше вместе. Сжальтесь, спросите короля.
 У Кромвеля был усталый вид – ему приходилось все делать, все контролировать, успокаивать своего капризного господина и выносить презрение общественного мнения за все, что он делал по его приказу, ради него самого и государства. Но, посмотрев на Нанетту и остальных дам, он слегка улыбнулся:
 – Хорошо, я спрошу его. Думаю, теперь это уже не причинит вреда. Завтра я сообщу вам его ответ, а теперь, простите...
 Они поняли намек и быстро удалились из его маленького кабинета, и, прежде чем за ними закрылась дверь, они услышали, как он уже начал диктовать секретарю следующую бумагу – готовить процесс об измене королевы дело не простое.
 Кромвель сдержал свое слово, и вечером в субботу пришло разрешение прибыть в Тауэр рано утром в воскресенье, чтобы помочь их госпоже одеться для суда. Это было довольно грустное занятие, но когда тюремщики впустили их в камеру королевы, она настолько обрадовалась им, что в таком настроении они не видели ее со времен майского турнира.
 Большой зал Тауэра – некогда Королевский – стал местом самого знаменитого процесса в истории Англии, так как это был первый суд над законной королевой. В зале собралось две тысячи зрителей, а в конце его были возведены подмостки для судей – большого жюри Кента, двух малых жюри Миддлсекса и членов Тайного совета – всего 72 человека. Центр зала остался свободным, и в нем было установлено одно большое кресло – для подсудимой.
 В центре жюри расположился герцог Норфолк, со своим белым маршальским жезлом Англии. Канцлер, лорд Одли, сидел справа от него, а королевский шурин Саффолк – слева. Томаса Болейна, члена Тайного совета, избавили от необходимости судить собственного сына и дочь. Кромвель, генеральный викарий и королевский адвокат в данном процессе, стоял перед помостом, лицом к креслу.
 Такова была сцена, которую увидела Нанетта, когда вооруженные иомены отворили огромные двери и лейтенант и констебль Тауэра, сэр Уильям Кингстон и сэр Эдмунд Уолсингам, ввели их. Нанетта и три другие дамы шли парами за королевой, одетой ими в платье красно-коричневого шелка поверх шитой золотом рубашки, с отороченными черным мехом рукавами. Подвернутая и скрепленная булавками вуаль, скрывала волосы. Наряд был несколько мрачен, но очень роскошный. Из-за длительного заточения ее лицо было бледно, однако она держалась спокойно и выглядела гордо и величественно – королева до мозга костей. Но ни она, ни ее спутницы не забывали о замыкающей фигуре этого шествия – палаче в маске с топором, чье лезвие смотрело в сторону от королевы.
 Анна села, а ее фрейлины стали по сторонам кресла. Члены жюри принесли клятву на Библии, Кромвель зачитал обвинение, с легкостью перечисляя своим сильным и хорошо поставленным голосом длинные абзацы. Анна обвинялась в соблазнении пятерых мужчин, приводились даты соблазнений. Нанетта заметила, что три из пяти дат приходились на поздний период последней беременности королевы. Утверждалось, что королева подговаривала своих любовников убить короля, а после этого соглашалась выйти замуж за одного из любовников. Приводились показания в пользу обвинения, данные под присягой, но не было вызвано ни одного свидетеля – в делах об измене считалось достаточным данного под присягой показания.
 Потом было предоставлено слово королеве, и она по пунктам, холодно и спокойно, отвергла все обвинения. Все пожирали ее глазами, но взгляды в большинстве не были враждебными, и Нанетта почувствовала даже, что аудитория как-то сочувствует ей. Когда королева в ответ на обвинение в инцесте заявила, что «если он находился в моих покоях, то, естественно, он мог проникнуть туда, не вызывая подозрения, как мой брат». Среди зрителей послышался одобрительный шепоток, а Анна продолжала, повысив голос:
 – Я никогда не имела с ним никаких отношений, кроме христианских и богоугодных, какими могут быть отношения между братом и сестрой. Все остальное представляется мне, как и вам, лорды, чудовищным.
 Она говорила хорошо и убедительно, так что в сознании присутствующих не осталось никаких сомнений в ее невиновности. Но закон есть закон – невозможно освободиться от данных под присягой обвинений в измене, и даже разуверения в них – акт неблагонадежный. Когда Норфолк опросил жюри относительно приговора, то они единодушно признали королеву виновной в инцесте, адюльтере и государственной измене.
 Наступило зловещее молчание, затем встал дядя королевы и огласил приговор – она должна быть казнена на Тауэр Грин, либо посредством сожжения, либо обезглавливания, на усмотрение короля. Последовал всеобщий вздох, и Нанетта увидела, как у Анны сжались руки: одно дело приготовиться к быстрой смерти от топора, а другое – долго умирать в костре. В рядах Тайного совета возникло движение – один из его членов упал в обморок, свалившись на спины впереди сидящих членов жюри. Никогда не терявший контроля над положением дел Кромвель приказал четырем иоменам вынести его из зала, а когда его проносили мимо них, Нанетта увидела, как королева на мгновение повернула голову, чтобы посмотреть на него, и тогда она тоже взглянула. Трудно было узнать в этом тощем, седеющем мужчине того Гарри Перси, которого некогда любила королева. Возможно, он не смог перенести своей роли в только что содеянном, подумала Нанетта, возможно, королева увидела в нем причину своих бедствий, начавшихся так давно.
 Норфолк нетерпеливо ожидал, пока не уляжется смятение, а затем обратился к королеве:
 – Вам есть что сказать на это? Если да, то говорите!
 Анна, прежде чем начать, огляделась вокруг:
 – Я готова к смерти и только сожалею о тех невинных джентльменах, которые погибли из-за меня. Полагаю, у вас были веские основания для того, чтобы сделать то, что вы сделали, – она пристально посмотрела на дядю, – но тогда это нечто иное, чем то, что произошло в этом суде. – Снова по рядам присутствующих пробежал шепоток, как след ветра по траве. – Я – верная подданная короля и его преданная жена.
 Последовало длительное молчание, и Нанетта с удивлением увидела, что дядя Анны плачет. Это зрелище, очевидно, смутило даже королеву, так как она неуверенно перевела взгляд на Кромвеля, как если бы сомневалась, что делать дальше. Затем Анна, видимо, решилась, присела в реверансе, повернулась и направилась к выходу. Нанетта и остальные фрейлины поспешили за ней, а за ними и Кингстон с Уолсингамом и палач, лезвие топора которого теперь смотрело на королеву. Казалось, прошла вечность, прежде чем они дошли до двери и оказались на залитом солнечным светом дворе Тауэра. Нанетта чувствовала себя не просто уставшей, а выжатой и могла только смотреть прямо перед собой на гордую спину королевы и слепо следовать за ней. Внезапно ей пришло в голову – как странно, что это она черпает силы от королевы, а не наоборот.
 В понедельник к ним пришло новое известие – Джордж тоже был приговорен к смерти, как и ожидалось, но держал себя в суде благородно, отрицая все обвинения. Были определены даты казней: Нориса, Уэстона, Бреретона и Смитона на вторник, а Анны и Джорджа – на четверг. Дворян было приказано обезглавить, Смитона – повесить и затем четвертовать. Специально для Анны король приказал выписать палача из Кале, особенно искусного во владении мечом. Так как до сих Пор еще ни одна королева Англии не подвергалась казни, то не было и прецедента, но казалось важным, чтобы обычный топор был заменен чем-то другим. Анна ничего не сказала по этому поводу – она все еще, кажется, не совсем верила в то, что произошло, и перспектива обезглавливания представлялась ей столь же невероятной, что и сожжения.
 Ее настроение передалось и фрейлинам, так что они шили, молились или просто беседовали, словно не обращая внимания на то, что произошло, стараясь не слышать стука топора снаружи, где плотники готовили эшафот для завтрашней казни. Вечером Кингстон сообщил им, что многочисленный клан Норисов предложил за Хэла колоссальный выкуп, практически все, что у них было, но король отказал.
 Анна кивнула:
 – Разумеется. Слишком поздно. Слишком поздно для всех.
 – Кроме того, мадам, мне приказано попросить вас снять все ваши драгоценности и передать их кастеляну.
 – Эти драгоценности – личный дар короля ее светлости, – резко ответила Мэри Уайат. – Это не собственность Короны.
 – Тем не менее, мадам, – бесстрастно продолжал Кингстон, и Анна согласилась:
 – Все правильно, Мэри. Этого и следовало ожидать. Теперь ведь я – осужденная преступница. Вот, мастер Кингстон, держите!
 Нанетта подумала, что следовало отдать ему должное: он явно чувствовал себя неловко, когда королева расстегнула тройное жемчужное ожерелье и бросила в его ладони, за ним последовали ее кольца. Потом, поколебавшись, она положила руку на украшенный драгоценностями пояс и вопросительно подняла глаза на Кингстона. Он отрицательно покачал головой, покраснел и с поклоном удалился. Анна рассмеялась, видя его неловкость, – ее смеха он опасался больше всего.
 Вечером он явился с вооруженным конвоем:
 – Наденьте ваш плащ, мадам, – сказал он, – вас отвезут в Ламбет, для свидания с архиепископом Кентерберийским. Лодка ожидает вас.
 – Зачем? – спросила Анна.
 – Это приказ, подписанный секретарем короля. Мне не нужны другие объяснения, – холодно ответил Кингстон. – Ваши дамы могут сопровождать вас. Вы должны отправиться немедленно.
 Анна пожала плечами, встала и через несколько минут все пятеро уже шли к Уотергейту – лондонцы называли его Вратами Предателей, так как именно по воде в Тауэр прибывали пленники, – чтобы сесть на ожидавшую их баржу.
 – Никогда не думала, что мне придется покинуть Тауэр еще раз, – тихо проговорила Анна. – Так приятно вдохнуть свежий воздух за пределами этих стен.
 – Что же нужно архиепископу? – спросила Нанетта.
 – Не архиепископу, а королю, – ответила Мэри.
 – Томас знает, что я невиновна, – сказала Анна, – он написал королю, когда меня арестовали, что он обо мне самого лучшего мнения, мне сообщила это миссис Казенс. Возможно... возможно, у него есть план, как помочь мне.
 Нанетта и Мэри переглянулись – какая может быть надежда? В этой ситуации следовало хвататься за любую соломинку. Остаток пути до Ламбета они проплыли молча. Это был прекрасный вечер, теплый и свежий, солнце в золотых лучах садилось впереди них, так что фигура охранника на борту казалась вырезанной из черной бумаги на золотом фоне. Оба берега были покрыты цветами, и из зарослей тростника то и дело выплывали утки. Там, где солнце отражалось от воды, клубились облака пляшущей мошкары, и туда-сюда мелькали над водой ласточки, наполняя воздух своим писком, а чуть дальше слышалось вечернее карканье грачей, вьющих в вязах гнезда.
 Нанетта видела, как жадно впитывает королева окружающий пейзаж – так страшно покидать этот цветущий мир, и еще ужаснее – в мае, когда всюду начинала бурлить жизнь. Когда они достигли Ламбета, уже совсем стемнело, и Нанетта радовалась этому – было бы жестоко возвращаться в Тауэр через этот сверкающий мир.
 Их провели в потайное место, где их ожидал архиепископ. Анна упала на колени, и поцеловала его кольцо. Он суетливо поднял ее, некоторое время просто смотрел на нее полными слез глазами. Кранмер, в отличие от Кингстона, не прятал свои чувства под непроницаемой маской, он любил Анну и был ее исповедником, когда она еще жила в семье. Ныне священнику предстояло выполнить печальный долг, который предписывал ему закон, хотя втайне он был уверен в ее невиновности.
 – Дитя мое, король приказал мне выслушать твое признание относительно выдвинутых против тебя обвинений, – начал он.
 Анна слегка склонила голову набок:
 – Он надеется, что я признаюсь в преступлении и тем облегчу его совесть? Но как же он может узнать о моих признаниях, Томас? Неужели он считает, что вы сообщите ему? – Кранмер явно чувствовал себя неловко. – Если это так, – мягко улыбнулась она, – он знает Томаса хуже, чем я. Разве вы не напомнили ему, что не можете нарушить тайну исповеди, Томас?
 – Разумеется, ваша светлость, я сказал это королю.
 – А он приказал в любом случае выслушать меня?
 – Я пояснил, что это, может быть, даст вам облегчение, – объяснил архиепископ.
 – Вы правы, – ответила Анна, – и я охотно исповедуюсь вам, мне нечего страшиться.
 – Ваша светлость, – произнес Кранмер, затем сделал паузу и беспокойно огляделся вокруг, прежде чем продолжить. – Ваша светлость, я думаю, что мог бы спасти вас. У меня есть план – если только вы захотите выслушать его.
 Даже в полутьме комнаты Нанетта увидела, как побледнела Анна. Ей предлагали жизнь – в такой момент!
 – Продолжайте.
 – Ваша светлость, если бы можно было доказать, что вы и король никогда не были женаты – по каноническому праву, для вашего союза были два препятствия: ваша помолвка с лордом Нортумберлендом и связь короля с вашей сестрой.
 – Если бы я никогда не была замужем... – задумчиво проговорила Анна.
 – То вы остались бы только маркизой Пембрук, и тогда ваша предполагаемая связь с этими джентльменами не могла бы рассматриваться как адюльтер, а в этом случае нет и оснований для измены.
 – Понятно. И вы полагаете, что король согласится с этим?
 Томас покачал головой:
 – Не знаю, ваша светлость. Но по закону в этом случае вас должны отпустить, так как нет состава преступления. Если бы вы поклялись, что ваш брак был незаконным...
 – И тогда Елизавета будет объявлена незаконнорожденной? – спросила Анна, поняв последствия этого.
 – Она будет объявлена ею в любом случае, ваша светлость.
 Анна кивнула.
 – Тогда меня отправят в ссылку, как вы полагаете?
 – Возможно, вам придется поселиться в монастыре, но там вы были бы в безопасности.
 – Хорошо, Томас, я согласна. Готовы ли у вас бумаги? Тогда я подпишу их. Я не так горда, как Екатерина. Я молода и люблю жизнь. Если я смогу выехать за границу вместе с Елизаветой, я буду рада.
 На обратном пути в Тауэр она была почти весела:
 – Я знаю в Антверпене один монастырь, я могу поехать туда и жить там спокойно с моей дочерью. Я так устала, думаю, что никогда больше мне не захочется оказаться при дворе. С меня достаточно простой жизни – сельских наслаждений, как говорит Том, и того, что я буду следить за взрослением моей дочери. Надеюсь, ее судьба сложится счастливей, чем у матери. Может быть, Том тоже присоединится к нам, как ты думаешь, Мэри?
 – Мадам, – с сомнением произнесла Мэри, и Анна рассмеялась.
 – Ты так осторожна, моя дорогая! Ну что же, пусть нет. Но ведь вы же поедете со мной? Или ссылка – это слишком много для подруги?
 – О, мадам, как вы можете так думать? Я никогда не расстанусь с вами, – заверила ее Мэри, почти рыдая, – до конца моей жизни, я никогда не оставлю вас.
 Анна посмотрела на четырех любящих ее женщин и улыбнулась:
 – Король позволит мне уехать. Он не хочет моей крови. Никогда раньше не казнили королеву Англии – это слишком ужасно. Люди на улицах уже возмущаются тем, что меня осудили несправедливо. Нет, он разрешит мне уехать.
 Но утром семнадцатого мая Кингстон принес весть о том, что жертва Анны оказалась напрасна – ее брак с королем был аннулирован, она более не считалась королевой и никогда ею не была. И все же ей придется умереть за преступление, которое она не совершала. И что еще хуже, та же участь постигнет и четверых мужчин. Услышав это, Анна лишилась последней надежды. Кингстон ушел, а она рухнула на пол и плакала, пока глаза ее не иссохли.
 Наступил еще один прекрасный майский день, И утонул в сумерках. Последние солнечные лучи гасли за окошком, и в черной бархатной глубине неба начали проступать звезды. Анна сидела перед окном, смотря на единственный доступный ее взгляду краешек неба, пока солнце не скрылось; и только тогда разрешила женщинам зажечь лампы. Это был ее последний закат – завтра наступало девятнадцатое мая, и утром она должна умереть.
 Кроме четырех женщин, с Анной в комнате находился тюремный священник Мэтью Паркер, который должен был остаться с ней вплоть до эшафота. Ему не будет позволено подняться на эшафот, так как она не признала своей вины, но Кингстон, по своей доброте, добился его присутствия в камере, а также принес в маленькую переднюю просфоры, так что у Паркера будет занятие до утра. Он, как и Анна, не уснет всю ночь.
 Анне же больше нечего было делать – она выбрала платье, которое наденет утром, написала свою речь, раздала последнее имущество, исповедалась, приняла причастие и молилась до тех пор, пока ее сознание было способно вникать в слова молитвы. Теперь ей оставалось только ждать.
 – Он не мог отпустить меня, – проговорила она, – я не понимала, почему он так хочет моей смерти, раз он любит меня, но ведь именно Потому, что он любит меня, он не сможет перенести того, что я окажусь на свободе и, возможно, в объятиях другого мужчины. Моя смерть совершится невдалеке от него. Нет, нет, не плачьте, подруги, я заслужила эту казнь. Я виновна – не в том, в чем меня обвиняют, но все-таки виновна в измене: мне не удалось родить королю сына, вот в чем мое преступление. У него есть свой долг, а у меня – свой. Он знает, что я пойму его – он ведь видел, как меня короновали.
 – Но, мадам... а остальные, неужели это было необходимо? – с трудом выдавила Мэри. – Его ближайшие друзья – Хэл с ним с детства, и Франк. Они оба были его пажами. А Уилл, а Джордж – это его лучшие друзья... – Она была не в силах продолжать.
 Анна с сожалением посмотрела на нее:
 – Я знаю, Мэри, знаю. Это тяжело мне, а ему еще тяжелее отпустить их.
 – Но почему же?
 – Он должен был так поступить, разве это неясно? Если бы я умерла, а они – нет, то им пришлось бы защищать меня от обвинений. Эту группу надо было уничтожить – вот почему он решил обвинить именно их. Он, конечно, не верит во все это. При дворе, где невозможно сохранить тайну?! Нет, он бы знал наверняка. Не думаю, что он хоть на секунду поверил в обвинение. Но оно позволяло ему избавиться от всех нас. – Она некоторое время молчала, раздумывая. Ее фрейлины тоже молчали – в тишине было удобнее сохранять выдержку. Наконец Анна улыбнулась:
 – Нанетта, ты со мной с самого начала – ты помнишь ту ночь в Ивере, прежде чем мы попали ко двору? Как мы были тогда легкомысленны! И все же, ты знаешь, когда я размышляю над этим все больше, я понимаю, что не было возможности ускользнуть – у меня не было никакого выбора. У меня вообще никогда не было выбора. Я не могла поступить иначе, ведь правда?
 Нанетта покачала головой и произнесла:
 – Нет, ваша светлость. Вы не могли ничего изменить.
 – Нет, – откликнулась та, казалось, довольная ее ответом. Она беспокойно поднялась, снова подошла к окну. – Завтра опять будет прекрасный день. И опять сухое лето. Я пригрозила Кингстону, – Анна повернулась и злорадно улыбнулась, – пока меня не освободят из Тауэра, дождя не будет. Это его взволновало – мне кажется, он верит во все эти россказни, будто я ведьма. Ну что же, завтра я стану свободной, а что будете делать вы, подруги? Мэри, ты? Когда я умру, Тома выпустят. Вы вернетесь в Кент с Мэдж? Ох, Ивер – если бы мне довелось снова его увидеть, как я хотела бы, – вдруг сорвалась она, – никогда не покидать его! О, моя бедная мать...
 Она отвернулась И спрятала лицо в ладонях. Нанетта тихо встала и подошла к ней, и Анна оперлась на руку Нанетты. Ее искривленный палец лег как раз на ладонь Нанетты, и она внезапно вспомнила, сколько раз ей приходилось утешать подругу, уверяя, что это не будет причиной нелюбви к ней.
 – С тех пор столь многие любили тебя, – тихо проговорила Нанетта, и Анна кивнула, все еще не поворачивая головы. – Твоя жизнь была такой богатой.
 – Да, – прошептала она, – я познала любовь. Я родила ребенка. Моя Елизавета... – Нанетта решила, что Анна плачет, но когда та в следующий миг повернулась, ее впалые щеки были сухи, а глаза блестели не от слез. – Нан, я виновата перед тобой – я не отпустила тебя домой, не дала тебе выйти замуж. Ты могла бы и сама сейчас иметь детей. Нан, простишь ли ты меня?
 Нанетта промолчала.
 – Теперь ты отправишься домой, правда, и выйдешь за него? Он любит тебя – я поняла это, когда увидела его. Ты вернешься в Морлэнд? Я так плохо знаю север – там красиво?
 – Вероятно, мадам. Север дик и не так роскошен, как юг, но в нем есть своя красота.
 – Расскажи мне о ней.
 – Мне трудно выразить ее словами, разве что сказать, что там больше неба, и оно всегда в движении, его пересекают гонимые ветром облака. И земля тоже движется быстрее, ветер колышет траву, тени облаков мчатся по холмам. И колорит другой – пурпурный и коричневый в горах, зеленый, испещренный белым, и повсюду пасутся овцы.
 – Тогда сейчас как раз время для отела – появляются ягнята, так ведь?
 – Да, мадам. В мае их так много, что кажется, холмы покрыл снег.
 – Ты вернешься, верно? Я буду рада. Я представляю тебя, когда... – она вдруг прервалась и вернулась на свое место, но ее глаза все время были обращены к окну, притягиваемые ночью, свободой, прохладным летним воздухом, пахнущим травой, деревьями и рекой. – У меня осталось так мало времени. Мне кажется, что всю жизнь я была слепой и глухой, не замечая, как прекрасен мир.
 Ночь уходила, а они тихо сидели, оставив свое рукоделие, ожидая рассвета, когда им предстояло прослушать мессу. Когда небо стало жемчужным и в воздухе повеяло утром, королева устало подняла голову и сказала:
 – Помните Кале? Точно так же светало, когда он пришел.
 Нанетта ответила:
 – Он был весь в росе. Его камзол был усеян росинками, как жемчугом.
 – Как он любил меня, – прошептала Анна, улыбаясь. – Все было таким седым и тихим, и вдруг он появился, как восходящее солнце, золотая искорка в сером мареве, а потом родилась Елизавета. Я так рада, что она есть, это наша любовь. Генрих всегда был так добр ко мне, так добр...
 Анна остановилась. Стук снаружи возобновился. Она уже не стала подходить к окну, так как оно выходило на луг, где был установлен эшафот.
 В восемь утра пришел Кингстон сообщить королеве, что осталось еще столько всего сделать, что устроить казнь в девять, как намечалось, невозможно.
 – Она откладывается до полудня, мадам. Нужно еще многое успеть, и мне тоже. Мне очень жаль, но так получилось.
 – Мне тоже жаль, – ответила королева. – Я надеялась к полудню быть мертвой и пережить свою муку.
 – Вам не будет больно, – вдруг с неожиданной для него нежностью произнес Кингстон. – Они говорят, что это очень... быстро.
 Анна старалась не взорваться, хотя они поняли, что она очень волнуется.
 – Они говорят, что палач очень опытный. Да и шея у меня очень тонкая. – Она положила руки на горло, захватив его в кольцо, и истерически засмеялась.
 Кингстон выглядел потрясенным, его смятение заставляло ее смеяться еще сильнее. Нанетта и остальные фрейлины расплакались, и лейтенант, наконец, ретировался – он так и не понял ее. Когда он ушел, ее смех оборвался так же резко, как и начался.
 – Идемте, лучше вам одеть меня. Мэдж, Мэри, прекратите плакать. Еще не время. Найдите мое платье. Нан, у тебя рука легкая – расчеши мне волосы. Сегодня я должна в последний раз выглядеть как королева.
 Они заботливо одели ее. Это далось им с трудом, так как руки у них все время опускались, а глаза были полны слез. Она подшучивала над своими фрейлинами, подбадривая их, но это только еще больше их расстраивало, так как легко быть слабым, когда есть кто-то сильнее тебя. Она надела рубашку из алой камки, пепельно-серое платье, любимый чепец из черного бархата, с двойным рядом жемчуга. Это был тот самый французский чепец, который она ввела в моду, когда привезла его из Франции, от двора королевы Клавдии. То, что она решила надеть его в последний день, казалось символичным. Волосы свободно разметались по спине. Так могли носить их только девственницы и королевы. Она знала в своей жизни только одного мужчину, и именно он осудил ее на смерть. За несколько минут до полудня вошел Кингстон с вооруженной стражей.
 – Час настал, – объявил он, – вы должны быть готовы.
 Анна побледнела и протянула руку, чтобы опереться на Мэри. Дни после суда казались такими длинными, и вот вдруг осталось всего несколько минут до смерти, всего несколько минут для того, чтобы сказать и сделать то, что она хотела. Губы у нее пересохли, и ей пришлось облизать их, прежде чем начать говорить:
 – Можете не волноваться, я давно готова. – Она взяла молитвенник и последний раз окинула взглядом камеру – когда-то королевские апартаменты, в которых она провела ночь перед коронацией, – а затем вышла вслед за Кингстоном. Четыре фрейлины последовали за своей королевой. Нанетта несла льняной платок, чтобы прикрыть ее волосы, Мэри – повязку, чтобы завязать ей глаза, и еще кусок ткани, чтобы завернуть ее голову.
 Процессия спустилась по лестнице и оказалась в сиянии майского солнца. Маленький лужок возле церкви Св. Петра был забит людьми, стоящими в молчании. В центре возвышался эшафот, а на нем две едва различимые против солнца фигуры ожидавших ее людей. Это были одетые с головы до ног в черное палач и его помощник.
 – Из Кале, – пробормотала Анна. Кингстон подошел поближе:
 – Мадам? – спросил он.
 – Я рада, что он из Кале. Мастер Кингстон, вы прочли мою речь? Вы ведь не будете препятствовать мне произнести ее?
 – Разумеется, нет, мадам, вы имеете полное право произнести ее. Вот золото, чтобы заплатить палачу.., – Он вручил ей маленький кожаный мешочек. – Может быть, у вас есть еще распоряжения – например, долги, которые нужно оплатить?
 Анна покачала головой. Она не могла говорить – ее глаза, казавшиеся еще более огромными на бледном лице, не могли оторваться от эшафота. Она в последний раз чувствовала под ногами траву – но путь был так короток, слишком короток. У ступеней эшафота Кингстон остановился и повернулся спиной – его долг был исполнен. И только ее фрейлины могли видеть, какой испуг и смятение охватили Анну, прежде чем она нашла в себе силы приподнять юбки и ступить на деревянные ступени, ведущие на покрытый соломой эшафот. В центре платформы возвышалась плаха – наводящая ужас, испещренная шрамами и потемневшая колода с выемкой для шеи посередине. Палач подошел к ней, опустился на колени и произнес:
 – Мадам, молю о прощении, ваша светлость, ибо я только исполняю свой долг.
 Анна испуганно посмотрела на него, словно за эти минуты забыла, что он француз. Наконец, придя в себя, она отвечала:
 – Охотно, – и положила в его руку кошелек. Но где же меч? Она огляделась и увидела его сверкающим на солнце в руках у помощника.
 Тогда она подошла к поручням, чтобы прочитать свою речь этому морю повернувшихся к ней лиц. Легче умирать на миру, когда важно – как она вышла, как она ведет себя. Анна начала спокойным тоном:
 – Добрые христиане, я пришла сюда, чтобы умереть, ибо по закону меня осудили на смерть, и против этого мне сказать нечего. Я явилась сюда не за тем, чтобы обвинять кого-то или говорить что-либо в свое оправдание. Но я прошу Господа хранить нашего короля и послать ему долгое правление всеми вами, ибо никогда еще не было столь мягкого и милосердного правителя, и для меня он всегда был добрым и милостивым государем. Не поминайте меня лихом. Я покидаю этот мир и вас и прошу всех простить меня.
 Итак, сделано и это. Больше ей в этой жизни ничего не оставалось. Многие из присутствовавших рыдали. Королева повернулась к своим фрейлинам, ослепшим от слез, и ей пришлось самой снять с себя чепец. Черные волосы сверкнули под сиянием солнца, и Анна протянула украшенный жемчугом чепец Нанетте, а та трясущимися руками приняла его и протянула взамен льняное покрывало. Потом помогла Анне связать волосы, чтобы они не оказались на пути меча. Ее длинная шея выглядела такой хрупкой и беззащитной!
 – Мэри, – позвала Анна, и Мэри вышла вперед. Анна поцеловала ее и отдала ей свой молитвенник. – Передай это Томасу, скажи ему... скажи ему, что мои лучшие воспоминания – о нашем детстве в садах Ивера. Возвращайся в Кент, Мэри, дорогая.
 Беззвучно рыдающая Мэри была не в состоянии произнести ни слова. Королева поцеловала, Мэдж и Мег и сказала каждой что-то в утешение, а затем повернулась к Нанетте.
 – Дорогая Нан, – начала она, и их взгляды встретились. Больше слов не нашлось.
 – Повяжи мне платок. Ты свободна.
 Они обнялись, и слезы Нанетты увлажнили щеку Анны. Нанетта взяла у Мэри платок, и в этот момент она увидела, что королева смотрит в сторону ворот – как будто прощается со свободой. Нанетта встала за ее спиной и повязала ей на лицо платок, навсегда скрывший от мира ее огромные глаза. И тут Анну снова охватила паника – оказавшись одна, в темноте, она не могла сделать ни шага. Палач торопил ее, попросив опуститься на колени и прочитать молитву, а потом кивком дал понять Мэри и Нанетте, что они должны взять ее за руки и подвести к плахе. После какого-то внезапного сопротивления Анна подчинилась им.
 Она начала говорить, очень быстро, как если бы боялась, что ее прервут:
 – Я поручаю свою душу Иисусу Христу. О Боже, будь милосерден ко мне! Христу передаю я свою душу – Иисус, прими ее!
 Палач шагнул вперед. Нанетта закусила губу, теперь единственное, что она еще могла сделать для своей госпожи, это проследить за ее казнью до конца. Нанетта заставила себя не закрывать глаза. Металл блеснул на солнце, раздался короткий свист, и голова Анны покатилась в солому, а тело подпрыгнуло от удара, выбросив из шеи струю крови. С отчаянным воплем Мэри ринулась вперед и набросила белую ткань на голову, но недостаточно быстро. Нанетта успела увидеть лицо казненной, и ей показалось, что ее губы еще шевелятся, произнося молитву.
 Воздух сотряс пушечный выстрел – только один, как было предусмотрено. Палач поднял пучок соломы, чтобы вытереть лезвие меча, и четверо женщин, отвернувшись, спустились с эшафота. Толпа начала убывать, а Кингстон и Уолсингам уже поджидали палача и его помощника, чтобы доставить их в апартаменты, где их должны были развлечь, прежде чем отправить назад, во Францию. Нанетта, Мэдж, Мэри и Мег вернулись в камеру королевы, чтобы забрать свои вещи, но прошло много времени, прежде чем они смогли справиться с рыданиями и что-то сделать.
 Тени на дворе уже удлинились, а на эшафоте все еще лежало одетое в серое платье тело, распростершее руки, обнимая плаху. Обрубок шеи почернел от копошащихся на нем мух, а некогда белое покрывало все пошло черными пятнами, скрывая под собой голову. И только уже под вечер Кингстон с ужасом вспомнил, что в суматохе он забыл измерить тело королевы для гроба.
 – Найди какой-нибудь ящик, – приказал он дежурному иомену, – и перенесите останки королевы в часовню.
 Они нашли длинный узкий вязовый ящик, использовавшийся для хранения стрел, а теперь пустовавший, и положили туда тело и голову, а потом отнесли ящик в церковь Св. Петра. Тело Джорджа Рочфорда было похоронено под алтарем, так что им показалось вполне логичным вынуть камни и поместить ящик из под стрел рядом с другим гробом.
 Вскоре четыре дамы покинули Тауэр, зайдя по дороге в кабинет Кингстона, чтобы узнать, что сталось с останками королевы.
 – Она бы согласилась с этим, – сказала Мэри, – им будет лучше вместе после смерти.
 – Если вы направляетесь в Уайтхолл, леди, то могу предложить вам лодку, которая должна доставить мое письмо мастеру Кромвелю. Вы можете поехать на ней. Иомен, отведи дам на лодку.
 В общем, если это не противоречило исполнению долга, он был добрым малым. Они устало поблагодарили его и последовали в сумерках за иоменом к речной пристани.

 Глава 20

 Через несколько дней Нанетта попрощалась со своими подругами и, в сопровождении Джеймса Чэпема который снова предложил ей свои услуги, отбыла в Йорк. Несмотря на смертельную усталость, она настояла на том, чтобы ехать верхом – при мысли о многомильной тряске в носилках ее затошнило. Для нее купили небольшого мула, ее служанка, Одри, ехала на лошади за одним из слуг, а другой вез на своем седле Аякса.
 До Лондона Нанетта почти ничего не замечала. Но после того, как он остался позади, она почувствовала себя лучше. Когда они остановились на ночь в трактире, она окрепла настолько, что впервые смогла проглотить обед и даже отругать Одри за то, что та покрутила носом, когда увидела, какие комнаты им предлагают:
 – Ты стала неженкой, на что нам пуховые перины? Для некоронованных голов вполне хватит соломы. Говорят, что от нее снятся лучшие сны.
 – О достоинствах сна на жесткой постели можно сказать многое, – добавил Джеймс, с симпатией глядя на нее.
 Она слабо улыбнулась.
 – Вы правы. Не один человек обнаружил, что цена за сон на мягкой постели может оказаться слишком высокой.
 – Но мы едем домой. Дом исцелит вас, в свое время. Посмотрите, как вы повеселели в сравнении с отъездом.
 – Я ведь северянка, – призналась Нанетта, – а мы никогда не бываем счастливы вдали от родины.
 – Вам не нужно будет больше расставаться с ней, – заметил Джеймс и помолчал, глядя на нее так, будто хотел еще что-то сказать, но не решался. Она не заметила этого, так как была слишком занята отрезанием от своей порции мяса хряща для Аякса, который лежал у ее ног под столом.
 – Нанетта, – позвал он наконец. Она подняла голову. Ее щеки раскраснелись от движения. Джеймс подумал: как она красива и как хорошо подчеркивает черный бархат платья белизну ее кожи и блестящие голубые глаза.
 – Да, кузен?
 – У меня ведь тоже есть свои трудности. Она кивнула:
 – Я помню. Маргарет – тяжелая утрата. Я удивляюсь, почему вы снова не женились – прошло пять лет, а вам ведь нужен наследник.
 – Я думал об этом, – ответил он, крутя чехол своего ножа, чтобы не встречаться с ней взглядом. – Я уже думал об этом, как раз недавно, но не столько потому, что мне нужен наследник...
 Он вдруг замолчал, и Нанетта сочувственно ожидала его ответа, полагая, что он думает о Маргарет, что ее несколько удивило – ей казалось, он не слишком-то любил свою жену. Наконец он поднял глаза и проговорил:
 – Наверно... вы уже догадались... что я хотел сказать? Вы возвращаетесь в Морлэнд, и он, конечно, будет вашим домом до тех пор, пока вы пожелаете. Но разве вам не хочется иметь собственный дом? Разве вы не думали о замужестве? Короче, Нанетта, я хотел бы жениться на вас.
 Она была так потрясена, что не могла вымолвить ни слова, а он, расстроенный ее молчанием, поспешил продолжить:
 – Это произошло не вдруг – я давно мечтаю о вас. Я знаю, что у вас нет приданого, но я достаточно богат, чтобы не думать об этом. Я дам вам приличную долю в моем состоянии, не опасайтесь. Вы станете хозяйкой большого дома, и у вас будет столько слуг, сколько захотите.
 – Джеймс... – начала она, не зная, что сказать. Он протянул руку через стол и взял ее за руку:
 – Я уже давно люблю вас, но молчал, зная, что вы не захотите покидать свою госпожу. Но теперь – простите меня, если я оскорбляю ваши чувства – она не нуждается в вас, и вы должны подумать о своем будущем.
 – Джеймс, кузен, я весьма признательна и благодарна за оказанную честь...
 – Вам не за что быть благодарной. Любой мужчина счел бы за честь жениться на вас. Я вижу, что вы собираетесь отказать мне, но прошу вас, подумайте еще. Не говорите сейчас ничего. Я понимаю, нельзя требовать от вас ответа, пока вы в таком состоянии, я только хочу, чтобы вы знали – у вас есть дом, который всегда ждет вас. Подумайте об этом и дайте мне ответ через несколько месяцев, когда вы будете готовы. А пока поговорим о чем-нибудь другом.
 Он так резко сменил тему, что у нее не хватило ни сил, ни желания вновь подымать ее и сказать ему, что его надежды напрасны. В этот вечер такой возможности не представилось, а на следующий день они выехали слишком рано, она не успела объясниться с ним. Нанетта решила подождать до Морлэнда, когда ему и так все станет ясно. Однако она была благодарна Джеймсу за это признание – ее любили больше, чем она того заслуживала.
 По мере продвижения в глубь страны им все чаще встречались признаки засухи, обеднения народа и голода. Все чаще трактирщики предупреждали их об опасности передвижения после наступления темноты из-за банд нищих, которые множились с каждым днем. Но длинные майские дни позволяли им преодолевать большие расстояния засветло. Нанетта, погруженная в свои печали и надежды, почти не замечала того, что творится вокруг, ее волновала только природа.
 Наконец они достигли границ Морлэнда. На перекрестке дорог они увидели группу слуг в черно-белых ливреях Морлэнда.
 – Да благословит вас Господь, мисс, – обратился главный слуга, – добро пожаловать домой. Господин послал нас встретить вас.
 С этим эскортом они проехали еще две мили по земле Морлэнда. Вокруг паслись овцы, – богатство рода. И вот, поднявшись на холм, они увидели и сам Морлэнд, с розовеющими в лучах заката кирпичными стенами, окнами, бросающими золотой отблеск, сверкающим кольцом рва, наполненного водой, цветущими садами и зеленью парка.
 Когда они подъехали к воротам, у Нанетты выступили на глазах слезы, хотя она улыбалась – временами и среди полосы горя бывают счастливые просветы. Они проехали по подъемному мосту, проскакали под аркой и остановились во дворе, где раздался хор приветствий. Управляющий, согласно этикету, выступил вперед, чтобы официально приветствовать их, слуги столпились во дворе, высовывались из окон, а семья ожидала их, стоя в дверях дома. Тут был Эмиас, выглядящий сейчас несколько моложе своих лет, несмотря на некоторую потрепанность и недовольный вид, молодые Роберт и Эдуард, которым исполнилось уже шестнадцать и четырнадцать, а также Джон Баттс и Люси, юный Джон с Кэтрин, рыдающей от счастья, нянька, держащая за руку Самсона, и прижимающая к себе малютку Джозефа. Тут был Эзикиел со своей дорогой Арабеллой Невилл и с трехлетним крепышом Иезекией, которого еще отнюдь не смущала тяжеловесность имени, и подросшая тринадцатилетняя Элеонора, льнущая к Арабелле как единственной опоре.
 Но самое главное, в центре возвышалась мощная фигура Пола. Ему было уже шестьдесят, берет с пером прикрывал седые волосы, а чисто выбритое лицо испещрили морщины. Но он сохранил свою мужественность и привлекательность, и когда его карие глаза встретились с глазами Нанетты, он улыбнулся, и она подумала: как прекрасно, что он любит ее.
 Нанетта приняла из рук управляющего приветственную чару, осушила ее и произнесла соответствующие этикету слова. Когда она возвращала чару, у ее мула уже оказался Пол, готовый снять ее с седла. Нанетта радостно доверилась его сильным рукам, и он мягко опустил ее на землю, однако не сразу. Придерживая ее, он вопросительно посмотрел ей в глаза, Нанетта взглядом сообщила ему все, что он хотел знать.
 – Добро пожаловать домой, – произнес он.
 – Я рада вернуться сюда, – ответила она, и Пол поцеловал ее.
 Старый Александр подошел и ткнулся влажным носом ей в ладонь, тоже приветствуя ее. Тут только Пол отпустил ее, и она поздоровалась и поцеловала остальных членов семьи, а затем, под руку с Полом, вошла в дом. Переступив порог, она обернулась и поискала глазами Джеймса, шедшего сзади. По его глазам она поняла, что дальнейших объяснений не потребуется – он все понял.
 В большом зале был сервирован роскошный ужин из двадцати блюд. Он сопровождался пением хора из восьми мальчиков, которых обучал отец Фенелон. Нанетта, как почетный гость, сидела по правую руку от Пола. А скоро, подумала она, ей придется занять пустующее место слева – место хозяйки Морлэнда. Ключи от всех погребов и кладовых перейдут в ее распоряжение, она должна будет проверять работу на кухне, в пекарне, в кладовой и пивоварне, она будет царить над прачечной, хлевом, курятниками, свинарниками, рыбными садками и овинами. Она будет командовать слугами, заботиться об их питании и одежде, заниматься их болезнями, следить за их рождением, свадьбами и смертью. Она будет кормить нищих у ворот и навещать больных в деревнях, а также заниматься еще тысячью разных дел, которыми должна заниматься хозяйка большого дома.
 И Нанетта должна будет любить, холить и лелеять своего господина и подчиняться ему. Она искоса посмотрела на него, и в этот момент он тоже скосил глаза – их взгляды встретились, и по ее телу пробежала любовная дрожь, а его губы растянулись в улыбке, предназначенной только ей. Ну почему она столько времени потратила зря? Она будет молиться, чтобы Господь послал им как можно больше лет совместной жизни. Сможет ли она родить ему детей? Ей уже двадцать восемь, но это не так уж много – когда король женился на Анне, чтобы иметь наследника, ей было за тридцать. И Джейн Сеймур, чья беременность загнала Анну в могилу, тоже за тридцать. Нанетта почувствовала, как рука Пола ищет под скатертью ее руку, и позволила его крепкой ладони сжать ее. Она знала, спроси она его об этом, он бы ответил, что ему не нужны больше дети – если Бог пошлет их, то он будет счастлив, если же нет – это неважно.
 После ужина, когда слуги убрали со стола, все остались в зале, чтобы провести чудесный семейный Вечер: одни пели и играли, другие читали вслух, Третьи шили, пока не настало время вечерней молитвы в часовне, а затем нужно было отправляться спать. Пол и Нанетта ни на секунду не оставались наедине и могли общаться только взглядами или тайными Пожатиями рук, но он дал ей понять, что его чувства остались неизменны: когда Одри проводила ее со свечой в спальню для гостей, она увидела на стене тот самый гобелен, который он показывал ей в прошлый ее приезд.
 Нанетта долго лежала в постели, слыша рядом тихое похрапывание Одри и прислушиваясь к таким отличным от лондонских звукам снаружи. Нанетта не могла заснуть, думая об Анне и Поле, Лондоне и Йорке, о горе и счастье, а когда она наконец провалилась в сон, перед ней встали сияющие черные глаза, любовь и утрата показались чем-то единым, просто частями одного большого замысла, замысла, который она не в Силах была разгадать. «Господи Иисусе, – произнесла она про себя, – прости мою гордыню, я верю в Тебя, я вверяю Тебе свою жизнь, исполняю волю Твою. Все, что я есть, – Твое». И вот тут-то, когда ее одолел сон, в сознании всплыли слова старой детской молитвы: «Прости меня – смилуйся надо мной».
 На следующее утро Нанетта проснулась от ярких лучей солнца и птичьего гама за окном, и ее сердце исполнилось благодарности Господу. Она оделась и отправилась в часовню к пятичасовой мессе. Когда вошел отец Фенелон, Нанетта привстала со скамьи. К ней присоединился Пол, севший рядом. Он улыбнулся ей, а потом погрузился в молитву. Когда месса кончилась, они поднялись и вместе вышли из часовни. Оказавшись в коридоре, он повернулся к ней:
 – Я подумал, что ты должна быть здесь. Не хочешь ли прокатиться со мной? Бог знает, когда мы снова сможем остаться наедине. Поедешь?
 – Охотно, – ответила она.
 – Твоя служанка проснулась? Если нет, разбуди ее – нам нужно иметь слуг для приличия, а если я возьму Мэтью, то он сумеет отвлечь внимание девушки. Итак, встретимся на конюшне. И торопись – мне не хочется сегодня терять впустую ни секунды.
 Улыбнувшись, Нанетта побежала вырывать свою камеристку из объятий сна и одеться надлежащим образом. Она так усердствовала, что даже с зевающей Одри ей удалось одеться всего за полчаса, и вот они уже спешили по западной лестнице на конюшню, а перед ними, размахивая пушистым хвостом и стараясь не лаять, что было благородно с его стороны, бежал Аякс.
 Пол уже ждал их, вместе с молодым слугой Мэтью, придерживавшим четырех лошадей. Александр и другие огромные гончие ринулись вперед, чтобы приветствовать их и обнюхать маленького Аякса.
 – Эта кобыла для тебя, – сказал Пол, показывая на молочно-белую лошадку. – Она местная, с нашей конюшни, ее зовут Пусс. – Так на местном жаргоне называли зайца. – А вот эта гнедая лошадка – для твоей служанки.
 – Помилосердствуйте, мастер, я никогда не ездила верхом, только в парке, – испугалась Одри, глядя на смирное животное, как будто это был оседланный тигр.
 Мэтью широко улыбнулся.
 – Не беспокойся, девочка, я покажу тебе все, что нужно знать, – успокоил он.
 Одри слегка сморщила носик при этих словах, но тут Пол добавил:
 – Верно, не беспокойся, доверься Мэтью, он поможет тебе сесть верхом. Идем, Нан, ты готова? Дай я помогу тебе. – Нанетта поставила ногу на его ладонь, и он подсадил ее на лошадь. – А твоя собака?
 – Ничего, она сумеет угнаться за нами, – ответила Нанетта, с улыбкой взглянув на спаниеля. – Он маленький, но очень выносливый.
 – Отлично. Тогда едем.
 Пол вспрыгнул на своего коня, и они выехали со двора бок о бок, слуги ехали сзади, а собаки бежали впереди.
 Утро выдалось теплым, и роса уже высохла на траве, хотя жара еще не убила утренние ароматы. Они ехали молча. Пол задал быстрый темп, стараясь поскорее удалиться от дома и подняться на холмы. Они проскакали мимо наделов арендаторов, на которых уже кое-где виднелись согнутые спины крестьян, мимо садов и пастбищ, на которых деревенские подростки пасли свиней, коз и гусей. Потом пошли холмы, где паслись овцы с приплодом под наблюдением пастухов, так задубевших под ветрами и дождями, что казались похожими на обрубки деревьев.
 И вот уже они миновали пастбища и очутились в вересковых пустошах, то тут, то там вздымались глыбы гранита, поросшие мхом и лишайником, и собаки начали рыскать, изучая следы каких-то зверюшек. Дорога сделалась круче, стали попадаться болотистые места и предательские кучи щебня. И вот, наконец, они оказались на гребне, где росла только редкая трава и даже в жаркий день дул холодный ветерок. Здесь всадники остановились и спешились. Мэтью отвел лошадей и привязал их в отдалении, а сам уселся с Одри на свой камзол, спиной к господам, и принялся развлекать ее. Пол и Нанетта подошли к краю обрыва.
 Внизу, в долине, блестел ручей, скачущий по скалам, а от него по склонам холма поднимались полоски зелени, на которых паслись овцы, полускрытые кустарником. На другой стороне раскинулись болота, серо-алые, парящие от жары. Повсюду под ветром колыхались хрупкие цветы взгорья: изящные колокольчики и чистотел, горный шиповник, желтая горечавка, розовый чабрец, голубая льнянка. Все остальное было недвижно, только высоко в небе, в струях теплого воздуха, плыла пустельга. Тишину нарушали лишь посвистывание кроншнепа и рокот потока внизу.
 – Этот пейзаж передо мной с детства, – сказал, помолчав, Пол, – но я никогда не устаю любоваться им.
 – А я привыкла мечтать о нем там, на юге, – ответила Нанетта, – мечтать о ветрах и дикой природе.
 Пол взглянул на нее и взял за руку.
 – У тебя холодная рука, нам лучше сесть, спрятаться от ветра, – встревожился он и начал снимать свой кафтан, но Нанетта, не столь требовательная, как ее камеристка, остановила его и села в вереск, прислонившись спиной к нагретой солнцем скале.
 – Тебя не смутит, если я сниму чепец? Мне так хочется еще раз ощутить ветер в волосах.
 Пол улыбнулся и покачал головой.
 – Помочь тебе?
 – Я справлюсь.
 На ней был чепец из черного бархата на белой льняной накрахмаленной подкладке. С ним было нетрудно справиться – вот вынуты последние шпильки, и ее густые черные волосы упали на спину. Ветер начал играть прядями, перебрасывая их по лицу, а Нанетта, смеясь, ловила их. Пол наблюдал за ней с болью в сердце, вспоминая Урсулу, также любившую распустить на ветру свои серебристые волосы. Он вспомнил, как так же сидел с ней на вершине холма в вереске, вспомнил слова дядюшки Ричарда о том, что именно ее он ищет в Нанетте. Но где же истина? Изменяет ли он Урсуле, или же Нанетте? Женщина, сидящая рядом с ним, огорченно посмотрела на него – ей не нравилась эта его задумчивость. Черные глаза – нет, нет, голубые! Темно-голубые глаза! Он вздрогнул, заставляя себя вернуться к реальности.
 – Что такое? – тихо спросила его Нанетта. – Тебя что-то тревожит? Ты хотел поговорить?
 – Нет, это просто одна навязчивая идея, – отозвался он, – прости.
 – Мать Адриана? Я понимаю тебя. Иногда вещи и люди имеют своих двойников.
 Пола поразила ее проницательность:
 – Так ты понимаешь меня! О, Нанетта, я так долго мечтал о твоем возвращении домой, что, когда ты в самом деле вернулась, я не знаю, как и радоваться этому. Ведь ты в самом деле здесь?
 – Полагаю, что да. – Она протянула руку: – Как ты думаешь, это настоящее?
 Пол взял ее руку, и их холодные пальцы начали согреваться от соприкосновения. Он улыбнулся, и с его лица исчезла тревога.
 – Ты приехала домой ко мне? Не бойся, скажи мне правду, ты же знаешь, что я сделаю так, как ты захочешь. Я старик – у меня нет права на любовь молодой женщины.
 – Ты говоришь глупости. Я не столь уж молода, Пол, а ты не слишком стар. Посмотри, ты еще силен и крепок. Я вернулась домой к тебе, чтобы выйти за тебя замуж, если ты еще не раздумал.
 Вместо ответа Пол поцеловал ее руку:
 – Скажи мне, когда ты будешь готова. Нанетта покачала головой:
 – Все эти годы я была твоей женой, если ты помнишь. Чего же еще нам ждать? Видит Бог, я достаточно долго ждала тебя.
 – И тем не менее...
 – Я люблю тебя, Пол. Мне кажется, теперь я могу не сомневаться в этом.
 Они оглянулись – их отвлек смех Одри. Слуги сидели довольно далеко от них, и, очевидно, Мэтью так успешно справлялся со своей задачей развлечения камеристки, что та забыла обо всем, что находится за ее спиной. Это как раз и было нужно Полу с Нанеттой – они остались практически наедине. Пол обнял ее, и она потянулась к его чувственным губам, ощущая, как в ней пробуждается старая, дикая чувственная дрожь. Ведь теперь в этом не было ничего дурного. Разве живые создания созданы для воздержания? Его тепло и сила притягивали ее, как солнце притягивает растения, и Нанетта прижалась к нему, стремясь снова слиться с ним в одно целое, снова испытать то странное сочетание души и тела, которое она не могла позабыть. Пол осторожно положил ее на траву рядом с собой, и ее захлестнул поток счастья. «Дочь моя, не забывайся», – прошептал тихий голос в ее сознании. «Прости меня – смилуйся надо мной», – отвечала она.
 Положение Пола и Нанетты сильно облегчилось благодаря отделению англиканской церкви от Рима – теперь они могли получить разрешение на брак от архиепископа Кентерберийского, а он был гораздо ближе, чем папа. Кроме того, их случай значительно упрощался, потому что Пол мог воспользоваться покровительством герцога Норфолка, который протолкнул их прошение вне очереди, да и Томас Кранмер, разумеется, знал Нанетту как друга Анны и ускорил рассмотрение прошения в память своей любимой королевы. Так что всего через месяц после ее прибытия домой, одним ранним утром, Нанетта была обвенчана с Полом в морлэндской часовне, а свидетелями у них были слуги.
 Они оба хотели, чтобы все произошло именно так.
 – Никакой помпы, – сказал Пол. – Нам она ни к чему. Все церемонии мы проведем потом. Давай просто поженимся, и дело с концом.
 К завтраку в этот день они приступили уже как муж и жена, тут же и объявив об этом семье. Никто, кроме Эмиаса, не удивился этому событию, и даже у него не нашлось возражений. Его шокировало то, что отец женился на своей племяннице без должного позволения (по его разумению, только папа обладал властью разрешить это). Но, глядя на них, каждый бы понял, что они действительно влюблены друг в друга и находятся в интимной связи, поэтому лучше, если дела будут так или иначе улажены, чем считать Нанетту любовницей дяди. Так что если он и не мог искренне поздравить их, то, по крайней мере, не возражал, что позволяло сохранить мир в семье.
 Это лето было самым счастливым для Нанетты. Только теперь, когда она стала законной женой Пола, она поняла, в каком напряжении жила все эти годы, с тех пор как согрешила с ним в Хэмптоне. Этот грех поставил ее, в ее собственных глазах, вне церкви, и от его груза невозможно было освободиться. Теперь не только этот груз упал с нее, но и грех тот не был грехом – в уединении спальни они могли законно любить друг друга. Пол дарил ей такое наслаждение, о существовании которого она и не подозревала.
 Пол забрасывал ее подарками, это доставляло ему удовольствие, он завалил ее цветами. Гобелен, подаренный ей, висел теперь в их спальне, напротив огромной баттсовской кровати. Пол подарил ей также большой сундук из серебристого дуба для одежды, принадлежавший его прабабке, и переплетенный в кожу служебник, на котором был вытеснен бегущий заяц. Он был преподнесен Маргарет, но после ее смерти возвращен семье.
 И белая лошадка Пусс тоже была ее. Пол распорядился сделать для нее новое седло и упряжь из мягкой алой кожи с золотом, а к ней были привешены маленькие колокольчики. И дня не проходило без того, чтобы он не приносил Нанетте хотя бы маленький подарок, желая порадовать ее: набор ножей, такой же, как у него самого, в голубом чехле; пару кожаных сокольничих перчаток, шитых серебряной нитью; вырезанный из кедра рог для вина, с серебряными краями, на котором были вырезаны охотничьи сцены, чтобы она пользовалась им на зимней охоте; заколки из слоновой кости для волос; голубые ленты для ее лютни. Ее портрет висел на стене зимней гостиной, над камином, а на другой стороне висел его портрет.
 Но о самом лучшем его подарке она так и не догадалась – он позаботился о том, чтобы оградить ее от новостей из внешнего мира. А новости были не из веселых – у «скорпиона-в-меду» произошел выкидыш, так что Анну казнили напрасно. Король, отчаявшийся получить сына, провел через парламент акт, согласно которому он мог передать корону кому заблагорассудится, как если бы это была его собственность. Считали, что он захочет сделать наследником своего бастарда Ричмонда, но и тут судьба нанесла ему удар – мальчик умер от чахотки всего через несколько дней после того, как акт был утвержден парламентом. Казалось, что теперь будущее Англии под угрозой – ей не миновать гражданской войны после смерти короля. Простолюдины, ненавидевшие Кромвеля и винившие его во всех своих бедах, опасались, что король назначит его своим наследником. Дворянство, рассуждавшее более трезво, полагало, что он передаст корону сыну своей сестры Маргарет, королю Шотландии, что грозило еще худшими бедами. Уже начались разговоры о том, что следует бороться с шотландской угрозой. Люди говорили, что такое правление будет незаконным, так как шотландский король не был прирожденным английским подданным.
 Всюду было брожение и смута. Все лето по монастырям шныряли уполномоченные Кромвеля, закрывая их. Другие пытались собрать налоги, утвержденные королем, но приписываемые народом Кромвелю, «субсидии», как они назывались.
 Эмиас возмущался как закрытием монастырей, так и отделением от Рима, и все, что Пол мог сделать – это умерить его пропапистские высказывания дома, а также запретить открыто молиться за папу в часовне. Отправление мессы почти не изменилось, за исключением того, что в ней исчезло упоминание имени папы, а король объявлялся главой церкви, но для Эмиаса это уже было ересью, и он посещал ее только потому, что служба в деревенской церкви была еще более «еретической».
 Самого Пола больше тревожили налоги – похоже, что у короля выработалась привычка взимать их не только в военное время, но и в мирное. Казалось, король решил, что величие его правления вполне может быть оплачено народом, а это означало, что и дальше поборы будут нескончаемыми. У него имелась причина и для личной тревоги: Майка прислал письмо, в котором сообщал, что Адриан исчез, не оставив никаких следов. Майка полагал, что он решил податься в наемники, скорее всего, за границу. Пол же опасался, что Адриан мог погибнуть чисто случайно, иначе он наверняка бы сообщил о своих планах.
 Но все это ему удалось скрыть от Нанетты, так что то лето стало раем для обоих. Они жили в полном согласии, и все, что делали, приобретало еще больший смысл оттого, что они делали это вместе. Они вместе охотились, иногда даже с ястребами, хотя Пол никогда не пускал птицу, только наблюдая за тем, как это делает Нанетта. А то и просто удовольствия ради скакали по вересковым пустошам. Вместе занимались цветниками, так как оба любили цветы, и Пол посадил специально для нее новый розовый куст, хотя был уже не сезон. Но, на удивление всем, куст принялся и дал цветы – белые розы, которые так любили йоркширцы.
 Они вместе объезжали имение, наблюдая за работами, вместе обсуждали меню с поваром и составляли список вещей и продуктов, которые нужно было заказать в Йорке или Лондоне. Вместе посещали мессу – трижды в день и чаще по праздникам и воскресеньям, даже в Йоркской церкви. Вечерами пели и играли, беседовали друг с другом и работали. Они вместе шли в крестном ходе, плясали в ночь летнего равноденствия. Но прекрасней всего было то время, которое они проводили за задернутым пологом своей постели, лежа в объятиях друг друга и сливаясь в одну плоть.
 Однако невозможно навсегда отгородиться от мира. Лето было – опять! – сухим, и вскоре начались разговоры о засухе и новом неурожае, сопровождаемые другими жалобами. Люди считали это карой небесной – неугодные Господу англичане были наказаны за свои деяния. Однажды прохладным августовским утром Нанетта внезапно проснулась от какого-то предчувствия. Она рассеянно отвечала на вопросы одевавшей ее Одри, даже не понимая, о чем та говорит – Нанетта уже давно не прислушивалась к болтовне своей служанки, чтобы сохранить душевное спокойствие. Но сегодня проникавший сквозь ставни утренний воздух был так прохладен, что, закрыв их, чтобы не дрожать от холода, Нанетта внезапно поняла, что слышит, о чем говорит Одри:
 – А еще ходят слухи, что по новому закону никто не сможет есть белый хлеб, гусятину или индюшатину, не платя налога королю.
 Нанетта изумленно посмотрела на камеристку:
 – Чушь. Кто это болтает?
 – Да все, мадам. Все только об этом и толкуют. Король все время выискивает, на что бы еще положить налог. Поговаривают, что им обложат весь рогатый скот, так что все деревенские трясутся за своих коз и коров. А сборщики налогов обыскивают церкви, они хотят собрать налоги за все смерти, крестины и свадьбы, так что те, кто откажется платить, не получат благословения церкви. И еще: драгоценности и утварь церквей изъяты в казну – они продолжают то, что начали в монастырях. Ох, мадам, когда они кончат, мы будем жить в таком ужасном мире!
 – Я не верю ни слову из этого, – произнесла изумленная Нанетта. Неужели, пока она спала, мир сошел с ума?
 – Но ведь это правда, мадам, – уверяла ее Одри. – Как раз сейчас сборщики обыскивают церкви в нашей округе. Они послали распоряжение в аббатство Св. Троицы с требованием, чтобы оно закрылось, но отец-настоятель отказался исполнять его и заявил, что не покинет аббатство. Все опасаются, что его силой выволокут и предадут мечу, так как король сказал, что больше не должно быть монастырей. А еще говорят, что все люди в стране должны сделать отчет о своем имуществе, вплоть до последнего горшка, и если они что-то упустят, то это пойдет в казну короля. Все считают, что это происки лорда Кромвеля.
 – Ну, Одри, ты же не невежественная крестьянка, ты же лучше все знаешь. Ты жила при дворе – как ты можешь повторять такие глупости? Это просто ерунда. Ты же сама видела мастера Кромвеля, ты знаешь, что он только слуга короля и...
 – Мадам, все говорят, что он слуга совсем другого – Черного Джентльмена. Говорят, что он морочит короля и что именно благодаря ему еретики отлучили нас от папы. Я хоть и убеждаю их в обратном, да без толку, они меня не слушают, – оправдывалась Одри.
 – Надеюсь, ты разубеждаешь их? – спросила Нанетта, прищурив глаза.
 – Да, мадам, все время, но это им все равно, что бреханье собак.
 Нанетта не поверила ни единому слову камеристки. Одри – такая же глупая и невежественная, как и остальные, и Нанетта знала, что она с удовольствием собирает всякие сплетни, главное, чтобы они были жуткими или скандальными.
 – Ну, хватит, девочка, – оборвала она камеристку, – время идти к мессе. Дай мне мой молитвенник и четки.
 – Ох, мадам, появился новый закон, чтобы никто не носил четки, и чтобы в церквах прекратили использовать их, и чтобы не молились за папу, и отказались от праздников святых, и...
 – Я уже сказала, Одри. В нашей часовне мы пользуемся четками, вот и все, что тебе нужно знать. Лучше приведи свои мысли в порядок, чтобы выслушать мессу, и следуй за мной.
 После мессы, когда они сидели за завтраком и благодарственная молитва была произнесена, Нанетта спросила Пола:
 – Что творится в мире, муж мой? Сегодня утром моя камеристка натворила столько ужасного о налогах и ересях, что мне показалось, словно я проспала сотню лет. Неужели ты держал меня в состоянии блаженного неведения?
 – Я пытался, – улыбнулся Пол, – но похоже, я недостаточно крепко надел намордники на людей. Да, в мире много плохих новостей, и я боюсь, что дело идет к худшему.
 – Но почему мне никто не сказал? Почему от меня скрывали?
 – У тебя и так было много горя, я не хотел портить тебе радость. И ты была такая счастливая.
 – Я и есть счастливая, – успокоила Пола Нанетта, касаясь его руки. – Но я чувствую себя виноватой, что так беспечно веселилась. Что такое говорила Одри относительно дней святых?
 – А, да, это последняя проблема, еще одна из церковных «реформ». Так как святые больше нам не помогают, то и их дни не следует отмечать в церквах. Это как раз то, чего мы опасались – стоит поставить под сомнение хоть частичку Церкви, как не будет предела переменам. Это как брешь в самой совершенной крепостной стене – как только она появилась, падает вся стена, и ересь врывается внутрь. Я рад тому, что мы отделились от Рима, мне всегда казалось неправильным, что нашими делами управляют откуда-то издалека или что плоды наших трудов должны идти прелату, чья нога никогда не ступала на нашу землю. Но видимо, не так уж много тех, кто хотел зайти настолько далеко – и в их числе сам король.
 – Но, Пол, ведь король – истинный католик. Никто не может быть более предан Церкви, чем он, он ненавидит ересь. Это подлинный сын Церкви.
 – Неужели? – иронически усмехнулся Пол. – Возможно, ему хотелось бы быть таким, но, вероятно, он обнаружил, что стоит задать только один вопрос, и уже перестаешь понимать – где же истина.
 Они посмотрели друг на друга, зная, что это правда, а потом Пол продолжил:
 – Если человек пригласил волка в свой дом, он уже не может выпроводить его. Вот истина, справедливости которой нам лучше было бы не знать.




 Книга третья
 Роза и вишня



 Не зря цвет щек ее нежон 
 И ал, как розовый бутон, 
 И мягкие ее уста 
 Сочны, как вишни, неспроста. 
 О, счастье райское даруй – 
 Мне свой сладчайший поцелуй!

    Джон Скелтон. «Филип Спарроу» (Филип Воробей)


 Глава 21

 Все лето прошло в разговорах о недовольстве и возможных бунтах, и вот в октябре, когда собрали скудный урожай, начались восстания – третьего октября в Линкольншире, через неделю в Южном Йоркшире, а еще через неделю и в северных районах. Так диктовала природа – пока не собрали урожай, у народа не было времени на политику. Городская община Йорка объявила начало восстания десятого октября и не отказалась от своих намерений даже через два дня, когда пришло известие о прекращении восстания в Линкольне в связи с тем, что стало известно о прибытии в Стамфорд королевской армии под предводительством герцога Саффолкского.
 На следующий день, тринадцатого октября, в Морлэнд явилась делегация арендаторов для переговоров с Полом. Их было человек двадцать. Так как они вели себя тихо, то их пригласили в большой зал. Однако Нанетта занервничала и стала просить Пола отказаться от встречи с ними.
 – Отошли их, – просила она.
 – Даже не спрашивая, что им нужно? – улыбнулся Пол. – Так настоящий господин не поступает со своими арендаторами. Я всегда говорил, что они могут в любой момент прийти ко мне со своими проблемами.
 Эмиас фыркнул:
 – Интересно знать, отец, кто тогда хозяин – они или ты?
 – Да, – ответил Пол, – я тебя понимаю. Но представь себе, например, что ты скачешь на лошади. Она крупнее и мощнее тебя, и ты управляешь ею только потому, что она-то не знает об этом.
 – Тем более надо им показать, – прервал его Эмиас, – показать им нашу силу.
 – Ты просто глупец. Один человек слабее двадцати. Никто не правит иначе чем с согласия управляемых. Если в этом согласии отказано и дело доходит до испытания силой... так что я выйду к ним. Ты пойдешь со мной, но держи свой рот на замке, понял?
 – Да, отец, – неохотно ответил Эмиас.
 – Пол, можно и я пойду? – вмешалась Нанетта. Он подумал с минуту и согласился.
 Когда они вошли в зал, пришедшие стояли маленькими группками у входа и о чем-то тихо переговаривались, а слуги слонялись около них, желая, с одной стороны, узнать, что происходит, а с другой – не желая оказаться вместе с зачинщиками. Когда в зале появился Пол, шепотки смолкли, арендаторы шагнули вперед и сняли шапки, выжидающе глядя на господина.
 – Вы хотели видеть меня, – начал он. Наступило некоторое смятение, а затем вытолкнули вперед главаря:
 – Мастер, мы пришли поговорить с вами – насчет мятежников. Мы тоже хотим бунтовать, как община в Йорке. Мы поговорили меж собой и решили, что надо поговорить и с вами. Мы говорим тут за всех – правильно я сказал, парни?
 Все одобрительно закивали. Лицо Пола осталось непроницаемым.
 – Вы хотите стать мятежниками? Против престола? Вы понимаете, что это предложение пахнет обвинением в измене?
 – Не, мастер, мы не против короля, мы все – его подданные, все мы. Боже, храни короля!
 – Да, – откликнулись остальные эхом, – храни его!
 – Мы восстаем не против короля, мастер, а против лорда Кромвеля и еретиков.
 – Кромвель – слуга короля. Он делает то, что велит ему король, – сказал Пол, пристально следя за ними.
 – У короля есть советники, мастер, и Кромвель – один из них. Вот из-за него-то мы и попали в лапы еретиков, наши монастыри закрыты, святые отменены. Если мы не вернемся к истинной вере, то нас всех страшно покарает Господь. Вот зачем мы бунтуем, мастер, мы хотим, чтобы монастыри оставили, а те, что закрыли, – восстановили.
 Все одобрительно зашумели. Слуги стали потихоньку приближаться, явно симпатизируя арендаторам. Когда шум немного утих, Пол спросил:
 – Что же вы хотите от меня? – хотя он прекрасно знал их ответ.
 – Мы хотим, чтобы вы встали во главе нас, мастер, король больше нас уважит, если во главе будут дворяне. Народ из Ист-Ридинга и Маршленда сейчас направляется в Йорк, и говорят, что и из Норт-Ридинга тоже. Мы хотим соединится с остальными в городе, но только чтобы вы были во главе.
 Они пожирали глазами Пола, уверенные в положительном ответе: их дело было правое, а их мастер – человек добрый. Разве может он отказать им?
 – А если я откажусь, что тогда? Они смущенно переглянулись:
 – Ну, мастер, тогда мы наверно, пойдем без вас, – проговорил озадаченный главарь, – но...
 – Я не могу присоединиться к вам, – прервал его Пол, – что бы вы ни говорили. Это восстание против короля. Я не могу связать имя Морлэндов с изменой.
 – Но... но мастер, вы ведь также думаете о ереси, как и мы, мы это знаем. В часовне у вас мессу служат по-старому...
 – Моя вера – это дело мое и Бога, а вооруженное восстание – это нарушение закона, – ответил Пол. Он, конечно, не думал, что они увидят тут различие, и они не увидели.
 – Мастер, мы не против закона и не против короля, мы хотим, чтобы вернули нашу веру, это наше право. Так вы не поведете нас?
 – Нет, не поведу.
 Раздосадованные, но послушные, арендаторы цепочкой покинули зал, о чем-то переговариваясь между собой. Пол распустил озадаченных слуг и вернулся в горницу вместе с Нанеттой и Эмиасом. Последнего так и распирало от желания высказаться, и он ждал только того момента, когда за ними закроется дверь комнаты.
 – Отец, но ведь...
 – Эмиас, замолчи. Прежде чем сказать что-то, подумай о моих словах. Закон есть закон.
 – Если только это справедливый закон, – возбужденно продолжал Эмиас, – если же закон выходит за свои рамки, например, изменяя нашу веру, то разве обязаны мы подчиняться ему? Если все люди против разрушения монастырей и ереси...
 – Это ничего не меняет для любого отдельного человека, – отчеканил Пол.
 – Но ты же слышал – Ист-Ридинг поднялся и движется в Йорк, их возглавляет сэр Томас Перси и поддерживает весь клан Перси. Это самый мощный клан севера!
 – Эмиас, Эмиас, неужели ты думаешь, что они идут сражаться за церковь? Нортумберленд просто страшится короля из-за своих провинностей и надеется, что в ходе восстания короля свергнут, и он избежит наказания. Сэр Томас зол на короля, что тот не хочет рассматривать его как наследника Нортумберленда. А остальные дворяне – их душат налоги, и они стремятся к власти. Может быть, простолюдины сражаются за веру, но ты-то не обманывай себя, что их предводители помогают им по той же причине.
 Эти споры продолжались еще три дня, но ни одной стороне не удалось переубедить другую. Страхи Нанетты оказались более оправданными: приближающаяся к Йорку армия насчитывала около десяти тысяч человек, а десять тысяч разгневанных крестьян – это действительно повод для беспокойства, так как они, скорее всего, начнут грабить, жечь, пьянствовать, а Морлэнд слишком близок к городу, чтобы его будущее было безоблачным. Сам по себе дом был крепок, но насколько можно полагаться на слуг? Насколько их преданность семье сильнее их ненависти к Кромвелю и новому порядку?
 Но ее первые страхи не оправдались, так как подошедшая к Йорку шестнадцатого октября армия оказалась на диво организованной. Ее предводитель, дворянин по имени Роберт Аск, был честен и открыт, а его религиозные убеждения заставляли его говорить о восстании как о паломничестве, и некоторые восставшие уже называли себя паломниками. Аску настолько доверяли и так его уважали, что ему не стоило особого труда обеспечить порядок. Не было ни разбоев, ни грабежа. Вооруженные люди не вошли в город, а за все продовольствие и снаряжение было заплачено. Целью паломничества, как говорилось в первой прокламации Аска, было сохранение церкви, королевства и короля и вручение королю петиции о том, чего не хватает стране.
 Все это укрепляло аргументацию Эмиаса и ослабляло доводы Пола. Силы северян пополнялись все новыми отрядами, и среди дворян, поддерживающих восставших, было немало Перси, Мортимеров, Стаффордов, был весь клан Невиллов и их вассалы. Восемнадцатого октября в Йорк вошли основные силы восставших, и в тот же вечер в Морлэнде появились неожиданные посетители: лорд и леди Лэтимеры, которые искали у своих друзей убежища для леди Лэтимер на время, когда восставшие двинутся вперед.
 Впервые за много лет Нанетта встретилась со своей старой подругой, и вначале обе испытывали какую-то неловкость, впрочем, быстро прошедшую. Кэтрин, по мнению Нанетты, почти не изменилась, разве немного пополнела, а в остальном оставалась миниатюрной, чистенькой и милой девушкой; ее костюм был элегантным и очень дорогим, но слегка устаревшим. Что о ней подумала Кэтрин, Нанетта не знала, но сама себя она ощущала совершенно иначе, чем та наивная, эмоциональная девочка из дома Парров. В последние годы они практически не общались, так как Лэтимеры поддерживали вдовствующую принцессу и сама Кэтрин была близким другом леди Марии и часто навещала ее.
 И вот теперь Лэтимер прогуливался по комнате, разговаривая с Полом, а Кэтрин и Нанетта сидели на приоконной скамейке и осторожно наводили мосты к старой дружбе.
 – Итак, мы сидим здесь в чепцах матрон, – наконец произнесла Кэтрин. – В детстве мы сомневались, что это когда-нибудь случится, правда?
 – Но ты никогда не сомневалась, что выйдешь замуж, – напомнила Нанетта, – а я – разве я могла рассчитывать на брак без приданого?
 – Человек предполагает, а Бог располагает, – изрекла Кэтрин, – и мы обе замужем за стариками. Помнишь, Нанетта, как тебе не нравилось, что меня выдали за лорда Боро. Ну а теперь, скажи, ты счастлива?
 – О да! – воскликнула Нанетта, и выражение ее лица не вызывало сомнений в ее правдивости. – Я так люблю его, Кэт, что иногда мне кажется – как я могла не видеть этого раньше! А ты – ты счастлива?
 – Да, – ответила Кэтрин, но как-то не слишком горячо. Она была не так чувственна, как Нанетта, и ее представления о супружеском счастье и несчастье были несколько более спокойными, чем у Нанетты. – Да, я счастлива, Джон так добр ко мне, он вообще добрый человек, настоящий католик.
 Пока говорила, Нанетта мельком взглянула на двух мужчин и еще раз поразилась контрасту: Джон Невилл был лишь немного старше Пола, но по сравнению с ним казался высохшим седым старичком. А Пол был полон сил и энергии. Нанетта сравнила свой брак и любовь к Полу с аналогичными чувствами Кэтрин к Джону – насколько она могла себе это представить – и поразилась, как можно столь разные состояния называть одним словом.
 – Но ты ведь его любишь, Кэт? – спросила она. Кэтрин взглянула на нее как-то задумчиво:
 – Разумеется, он мой муж, и добрый человек. Она не упомянула о богатстве, но стоило ли говорить о нем? Нанетта тактично сменила тему:
 – А как твои дети? Лицо Кэтрин потеплело:
 – Это мои лучшие друзья. Конечно, некоторое время мне пришлось трудно, когда люди старше меня называли Меня мамой. Но теперь все в порядке, и они – моя самая большая поддержка в горестях и печалях. Ты ведь знаешь, как бывает иногда сложно в жизни.
 Они посмотрели друг другу в глаза с сочувствием. Потом Нанетта, чуть понизив голос, спросила:
 – Как леди Мария – с ней все в порядке?
 – Не так хорошо, как хотелось бы, но она поправляется. У нее очень болят зубы, а редкая боль страшнее этой. Но она всегда сохраняет присутствие духа – она очень веселая девушка, несмотря на все ее беды. Она любит петь и танцевать, любит наряжаться и играть в театре. Просто ужасно, что ее изолировали в такой нищете.
 – Кэт, ты знаешь, что я... что мы никогда...
 – Тс-с, Нан, я все понимаю. Иногда ситуация складывается так, что нам приходится действовать вопреки своим желаниям. Я не любила твою госпожу, но она дорого заплатила за свои грехи, какими бы они ни были. Новая королева старается подружиться с Марией, хотя никто не знает, сколько бедняжке быть в фаворе – ведь она так и не смогла зачать снова.
 Они помолчали – это была грустная тема. Нанетта не могла любить «медового скорпиона», как Кэтрин – Анну, но не могла поставить под сомнение законность брака последней королевы – ведь предыдущая была мертва. Если она так и не забеременеет, а король решит от нее избавиться и не станет разводиться, то путь один. Нанетта содрогнулась: у Джейн Сеймур уже был выкидыш и она даже не была коронована. Положение было весьма шаткое.
 – А принцесса, я имею в виду – леди Елизавета? – спросила, помолчав, Нанетта. – Что с ней?
 – Король обращает на нее еще меньше внимания, чем в свое время на Марию, но это здоровый, крепкий и умный ребенок. С таким здоровьем она будет меньше страдать от будущих невзгод, чем Мария, но положение у нее незавидное. Мария ее жалеет и старается помочь, она просто святая. Все так ее любят!
 Нанетта кивнула, но отвернулась – ей было слишком больно. Она взглянула на мужчин, все еще прогуливающихся взад-вперед по комнате.
 – Кэт, зачем вы приехали сюда? Почему твой муж присоединился к мятежникам? – поинтересовалась она.
 Кэтрин покачала головой:
 – У нас не было выбора. Тут у вас в Йорке все спокойнее, и народ мягче. А к северу страсти просто кипят – мятежники рекрутируют сторонников повсюду и тем, кто отказывается, угрожают до тех пор, пока они не присоединятся. Джон сочувствует идеям восставших, но, если бы ему не угрожали, он бы к ним не присоединился – они пригрозили поджечь дом и убить в нем всех до единого. Нанетта в ужасе посмотрела на нее:
 – Но ведь это ужасно! Тогда я понимаю. Но почему же и ты приехала?
 – Джон полагает, что мне небезопасно оставаться там, а мои родственники, к которым я могла бы поехать, в столь же опасном положении. Тогда я вспомнила о тебе – ближе к городу будет безопасней. Мы послали слугу разузнать и выяснили, что твой муж не присоединился к мятежникам. Но ты должна предостеречь его, Нанетта. Если сюда приедет Граф Нищета...
 – Граф... чего?
 – Так он себя называет – Граф Нищета. Это один из предводителей восставших. Никто не знает, кто он такой – он выглядит, как дворянин, у него аристократические манеры, но одевается, как крестьянин. Именно он угрожал нам. Это ужасный человек – молодой, очень красивый, высокий и смуглый, темноволосый, черноглазый, но в нем есть что-то отталкивающее и пугающее. Кажется, в нем какая-то тьма внутри, словно на нем лежит печать зла. И при этом он воюет под хоругвями святых. – Она недоуменно покачала головой. – Если он приедет сюда и начнет угрожать твоему мужу, то он наверняка сдастся, не сомневаюсь.
 – А я надеюсь, что нет. Мне не хотелось бы, чтобы он присоединился к паломничеству против собственной воли. Кроме того, должна признаться, если дело дойдет до сражения, то, я боюсь, ему придется тяжко...
 – Не думаю, что это произойдет. У восставших сейчас около сорока тысяч человек, а у короля, максимум, чуть больше четырех тысяч. Теперь все северяне, все, севернее Дона, поддерживают Роберта Аска. О каком сражении можно говорить? Пока мы неколебимы, наше дело не может не победить.
 Все было похоже на то: замок Понтефракт пал перед паломниками без единого выстрела, и они устроили там свой штаб. Подавить йоркширское восстание было поручено герцогу Норфолку, и он, остановившись в Донкастере, потребовал от мятежников выслать четырех человек на переговоры. Аск не хотел сражаться – с него было довольно демонстрации силы, и он, преодолев наиболее воинственные настроения в рядах вождей, послал четырех послов в Донкастер двадцать седьмого октября.
 Полу это понравилось:
 – Похоже, этот Аск действительно говорит то, что думает. Он не хочет крови – только восстановления старой веры. Я почти начинаю уважать его.
 – Может быть, он честен, – предположила Нанетта, – но насколько он мудр? – Она оторвалась от игры в «девятку» и посмотрела на него.
 Кэтрин, вместе со своей камеристкой, была поглощена шитьем, а Эмиас в горнице занимался хозяйственными подсчетами.
 – Избегать кровопролития – мудро, – вступила в разговор Кэтрин.
 – Но пилигримов больше тридцати тысяч, это хорошо организованная армия, а у Норфолка чуть больше восьми тысяч. Он не станет сражаться, – подчеркнула Нанетта.
 – Но что же они должны делать? – спросил Пол.
 – Идти на юг. Никто не сможет остановить их. Если они захотят добиться своего, то никто им не воспрепятствует.
 – Это верно, – поддержал ее Эмиас. – Зачем же они тратят время на переговоры с Норфолком?
 – Потому что думают, что он имеет вес при дворе и может повлиять на самого короля, чтобы тот согласился выполнить их требования, – пояснил Пол.
 – Какие глупцы! – воскликнула Нанетта. – Король послал Норфолка для того, чтобы подавить восставших, и он сделает это любой ценой.
 – Норфолк, герой Севера, победитель при Флоддене? – иронично напомнил Пол.
 – Норфолк – слуга короля, – возразила Нанетта. Они уже отлично понимали друг друга. – Он пообещает им что угодно, чтобы большинство восставших разошлось, и опасность для короля миновала, а тогда уже не нужно будет выполнять никакие обещания.
 – Неужели ты думаешь, что так и будет? – спросила Кэтрин, откладывая иглу.
 – Неужели ты сомневаешься? – удивилась Нанетта. – Ты же служила при дворе и знаешь короля.
 – Ну, не так хорошо, как ты, но... должна признаться, это звучит довольно убедительно.
 – Тогда нужно предупредить паломников, чтобы они выступали немедленно, – воскликнул Эмиас.
 – Те, кто думает так же, в меньшинстве по сравнению с теми, кто хочет переговоров, – заметил Пол.
 – Полагаю, что я бы написала своему мужу примерно то же, – сказала Кэтрин.
 – Но неужели вы хотели бы, чтобы они шли на юг и дрались, чтобы пролилась кровь? – изумленно спросил Пол.
 – Я не хочу крови, но считаю, что мой муж должен достичь успеха в деле, которым занимается, даже против своей воли. Я согласна с Нанеттой – я не верю, что южане будут сопротивляться.
 – Если их одурачат и они разойдутся, – тихо добавила Нанетта, – то потом нетрудно будет захватить зачинщиков и казнить их.
 Наступила тишина, потом Эмиас повернулся к отцу и с горячностью произнес:
 – Отец, пошли меня в Понтефракт! Я поговорю с Лэтимером и уговорю его, а вместе с ним мы убедим остальных. Отец, нужно действовать, неужели ты не видишь?
 – Нет, – ответил Пол. Эмиас в отчаянии воздел руки, но Пол продолжал: – Время действовать еще не пришло. Нужно все-таки подождать результатов переговоров. Понятно, что король согласится не со всеми требованиями, но хоть с какими-то он согласится. Угроза серьезная, и он должен понимать это. Нужно подождать, что случится дальше.
 – Но, отец...
 – Сын мой, когда время действовать придет, я начну действовать.
 После встречи с Норфолком в Донкастере было решено, что двое предводителей восставших отвезут петицию королю в Виндзор. Они отправились туда, а восставшие остались ждать в Понтефракте. Октябрь сменился ноябрем, восставшие начали нервничать, так как парламентеры не возвращались, и раздавались призывы снова идти на Лондон. Наконец, восемнадцатого ноября, двое посланцев вернулись в Шиптон с ответом короля.
 Но в нем ничего не было – не было ответа на петицию паломников. Там только превозносилось правление короля, справедливость его правительства и его право управлять так, как ему вздумается, и назначать тех министров, каких ему заблагорассудится. Паломникам предписывалось разойтись по домам и объявлялось, что, по своему королевскому милосердию и состраданию, он их прощает, за исключением десяти предводителей, которые будут примерно наказаны.
 Крестьяне были взбешены. Кроме того, разнеслись слухи о приближении с юга королевских регулярных войск и заговоре с целью убийства Аска. Ситуация обострялась, и Пол решил, что время настало.
 – Я должен бросить свой маленький вес на весы, – объявил Пол семье вечером, когда пришло известие об ответе. – Аску трудно будет справиться с толпой. В любом случае, нужно держаться.
 – Но что ты можешь сделать? – спросила Нанетта, побледнев от ужасного предчувствия – казалось, восстание пробудило в ней старый страх.
 – Отец, теперь ты позволишь мне идти с ними? – нетерпеливо спросил Эмиас.
 Пол устало посмотрел на него:
 – Нет.
 – Но, отец!
 – Я пойду сам. То немногое, что еще можно сделать, должен сделать я. Ты должен остаться здесь и защищать дом.
 – Но почему не наоборот?
 – Если что-то случится, лучше, если уцелеешь ты. Кроме того, тут нужна холодная голова и расчет, а ты слишком поддаешься эмоциям. Я с несколькими людьми отправлюсь к паломникам и постараюсь сдержать их и предотвратить кровопролитие.
 Двадцатого ноября он отбыл в Понтефракт, но на следующий день вернулся в Йорк, поскольку именно там было решено двадцать первого числа собрать совет паломников, чтобы решить, что делать дальше. Аску, благодаря своей харизме и поддержке сторонников, удалось победить. Снова было решено вступить в переговоры с Норфолком и предъявить ему манифест с требованиями восставших. Люди считали, что влияние Норфолка при дворе сильнее, чем Кромвеля, а кто-то из присутствующих зачитал письмо Кромвеля к одному из королевских военачальников, где тот призывал покончить с восстанием и преподать устрашающий урок мятежникам. Пол и его сторонники тщетно доказывали, что Норфолк и Кромвель – члены одного Тайного совета, слуги того же короля.
 В манифесте были объединены требования простолюдинов и дворян: первые желали восстановления власти папы, прежних обрядов, восстановления монастырей, запрета ереси, изгнания епископов-еретиков, а также наказания Кромвеля и Рича. Дворяне требовали учреждения особого северного парламента, восстановления прав леди Марии и отмены указа о праве короля на передачу короны, восстановления прав церкви, реформы арендного законодательства.
 Многие их этих требований были по душе Полу, и восстание все больше импонировало ему. Ему понравился Аск, и тот также попросил Пола, учитывая его влияние, отправиться с манифестом к Норфолку в числе парламентеров.
 – Вы знаете его светлость, – рассуждал Аск, – он долгое время покровительствовал вам, и вы можете говорить с ним на правах старого друга и, может быть, выяснить точнее его полномочия по удовлетворению наших требований.
 Пятого декабря, в сопровождении остальных парламентеров, Пол пошел на конюшню замка, чтобы отправиться в Донкастер. Двор был переполнен паломниками, простолюдинами, чей голос обычно не был слышен и чьей единственной возможностью высказаться стало восстание. Когда он появился, послышались приветственные крики. Повсюду реяли знамена восставших, в основном, с религиозной символикой – Пятью Ранами, эмблемами Св. Катберта и Св. Уилфреда, Святой Девы, Св. Климента, а также родовые гербы – скрещенные мечи Хорнкасла, белая роза Йорка, и даже в одном месте, где стояли арендаторы самого Пола, морлэндский заяц.
 Он посмотрел на них, улыбнулся и помахал рукой, но вдруг его взгляд упал на высокого молодого юношу в дырявой крестьянской одежде впереди толпы. Горящие глаза юноши следили за Полом. У того пересохло в горле. Люди рядом с юношей держали знамя со значком, о котором Пол уже слышал, значком загадочного крестьянского вождя по имени Граф Нищета. Пол остановился, и юноша шагнул к нему: – Возьми меня с собой, отец, – обратился он. – Разреши мне стать твоим лейтенантом.
 – Так это ты – Граф Нищета? – спросил Пол. Он еще не оправился от изумления. Но времени огорчаться не было. – Вот почему меня не принуждали присоединиться, как Лэтимеров и прочих.
 – Возьми меня с собой, – настойчиво повторил Адриан. Его темные глаза сверкали от возбуждения.
 – Это решаю не я, – сказал Пол. Адриан горько усмехнулся.
 – Даже если бы это решал ты, ты бы меня не взял. Пол покачал головой.
 – Но почему? Потому, что я бастард?
 – Да, потому, что ты мой незаконнорожденный сын. Но не по той причине, по которой ты думаешь, – ответил Пол. Мысленно он увидел Эмиаса: взять Адриана – значило бы предать старшего сына. Но времени на объяснения не было – остальные уже садились на коней. Он поспешно добавил:
 – Мы поговорим, когда я вернусь, – и пошел к лошади.
 Норфолк обещал золотые горы, но Пол чувствовал, что это ложь. В его поведении было что-то суетливое и лицемерное: ему хотелось просто поскорее избавиться от парламентеров. Он тепло приветствовал Пола как родственника, но взгляд его черных глаз в щелях сурового лица предупреждал – не лезь не в свое дело. Аска его обещания удовлетворили, и когда герольд Ланкастер объявил всем мятежникам королевское помилование, то, в общем, делать было уже нечего. Они вернулись в Понтефракт, и Аск объявил паломникам, что их требования удовлетворены. Грамота о помиловании была прочтена публично при стечении народа, и огромная армия северян начала рассеиваться.
 Готовящегося к отъезду Пола нашел Адриан. Он упал на колени перед отцом и протянул ему белую розу:
 – Это символ мира, – произнес он. В окрестностях замка были заросли диких белых роз, так как замок, перед тем как стать собственностью Короны, принадлежал герцогу Йоркскому. – Я нашел ее в углу двора. Там она спряталась от морозов, и зимнее солнце заставило ее расцвести. Приколешь ли ты ее на грудь, отец, в знак того, что ты простил меня?
 – Простил тебя? – удивился Пол. Ему хотелось погладить юношу по мягким кудрям склоненной головы. – За что?
 – За то, что я покинул двор своего господина, – поколебавшись, ответил Адриан.
 – А, да. А почему ты это сделал?
 Юноша снова замолчал. Пол протянул руку и взял розу, а затем притянул юношу и поднял его на ноги.
 – Адриан, сын мой, скажи мне правду. Скажи мне, что таится в твоем сердце, неважно, хорошо это или нет. Дай мне понять тебя!
 На мгновение ему показалось, что его призыв будет понят – с такой болью смотрели на него большие, черные, похожие на оленьи, глаза. Но вдруг огонек угас, и Адриан снова овладел собой.
 – Понять меня? Слишком поздно, отец. Ты упустил свой шанс. Тем не менее я когда-нибудь скажу тебе, что у меня на уме, но не сейчас. Время еще не пришло.
 – Хорошо, – холодно ответил Пол и отвернулся.
 – Могу ли я поехать с тобой? – спросил Адриан. Пол устало оглянулся:
 – Как хочешь. Куда ты едешь? Адриан пожал плечами:
 – Куда глаза глядят. У меня есть предчувствие, что королю потребуются козлы отпущения за его позор, а я вовсе не хочу стать одним из них. Я поеду на север – лев страшнее на расстоянии.
 – Поэтому ты и взял себе такой псевдоним – Граф Нищета?
 – Ты догадлив, отец. Да, мне не хотелось, чтобы кто-то узнал, кто я такой.
 – Но почему вообще ты принял участие в восстании?
 Адриан некоторое время оценивающе, как птица, смотрел на него – казалось, впервые он заволновался, как бы правда не появилась, наконец, на свет из-под своего панциря. – Я думал... мне показалось... что это правое дело. А людям нужен был вождь.
 – Нужен вождь. А вождь – его ведь любят, не так ли? – тихо спросил Пол.
 Но панцирь мгновенно затвердел снова.
 – Естественно. Лесть – приятная пища.
 Пол кивнул. Ему показалось, что он лучше понял сына: при дворе Норфолка он был никем, а ему хотелось стать значительной фигурой, пусть даже во главе восставших крестьян. Главное – это любовь, неважно, в какой форме.
 – Ты можешь ехать со мной, – коротко ответил Пол. – Я должен выезжать немедленно. Идем.
 Адриан послушно наклонил голову, и они вышли вместе. На скудном зимнем свету Пол остановился, расстегнул застежку плаща и приколол розу. Затем он приказал самому легкому из своих слуг оседлать мула, а его лошадь отдал Адриану. Юноша легко взлетел на нее, с грацией, болезненно напомнившей Полу себя самого в юности. Несмотря на свою поношенную одежду, Адриан явно был личностью, которую невозможно было не заметить – высокий, красивый и жесткий. Под сделал знак, чтобы он скакал позади него, и небольшая кавалькада вылетела со двора замка и направилась на север.
 По мере их продвижения темнело и становилось холоднее. Пол видел, что сына знобит в рваной одежде, но у него не было с собой ничего, чтобы дать ему взамен. Искалеченная рука ныла: это к снегу, даже к бурану. Когда снега нет долго, это к суровой зиме. Пол хотел поскорее добраться домой. Он мечтал оказаться в залитом светом факелов зале, где потрескивают в камине бревна, стоят жаровни, пенится вино, а на столе ждет горячий обед, и, сидя с семьей в зимней гостиной, ощутить тепло лежащей у ног собаки. А сильнее всего он тосковал по Нанетте, все понимающей и сочувствующей ему, по ее чудесному телу, прижавшемуся к нему, ее объятиям, когда они занимались любовью. Он пришпорил лошадь, пустив ее в галоп, чтобы не тратить времени зря.
 И только когда они въехали на холм, откуда виднелся Морлэнд, он запоздало вспомнил о сыне и придержал коня. Оглянувшись, он увидел, что Адриан пристально смотрит на лежащий в долине дом, с выражением, которое могло говорить либо о великой ненависти, либо о любви. Адриан взглянул на отца и внезапно потребовал:
 – Отец, нам нужно поговорить.
 – Говори.
 – Нет, наедине. Отец, отошли слуг, и поговорим – недолго, совсем недолго.
 Пол колебался, потом согласился и кивнул.
 – Езжайте вниз, – приказал он слугам. – Скажите госпоже, что я еду. Я задержусь ненадолго.
 Слуги, поклонившись, выполнили приказ и поскакали вниз, а когда они отъехали, Адриан вдруг задрожал и попросил отца:
 – Давай отъедем к этой купе – там не так холодно. Здесь слишком неуютно.
 Лошади повернулись и двинулись в рощицу, за ними побежали собаки. Адриан, однако, не остановился на ее границе, а поехал дальше, пока ветер окончательно не угас в густых ветвях деревьев, шумя только их вершинами. Тут он остановился и соскочил с коня, жестом предложив Полу последовать его примеру. Пол спешился, и Адриан привязал обеих лошадей к кусту, а потом повернулся к отцу. Возраст слегка пригнул Пола, так что сын стал выше его на целый дюйм, но в остальном мало что различало этих стоявших на противоположных возрастных полюсах мужчин.
 – Ну, так что ты хотел сказать мне?
 – Да, отец. Я сказал тебе, почему я покинул двор герцога…
 – Разве? Ты разве сообщил мне причину?
 – Я слышал, что на севере брожение. Причина показалась мне стоящей, и я хотел помочь правому делу. Но не только поэтому... отец, неужели ты не понимаешь? Неужели ты не можешь понять?
 – Я попробую, – замялся Пол – он видел, что теперь юноша говорит серьезно.
 – Тогда слушай и постарайся понять. Отец, мне уже двадцать восемь, и все это время, с тех пор как умерла мать, никто, ни один человек, не любил меня и не нуждался во мне, и почему? Потому, что я незаконнорожденный. Потому, что мои родители не были женаты. Вот и все. Поэтому меня презирали и отталкивали, и я никак не мог это изменить. Но я такой же, как все. Я хочу, чтобы меня любили и ценили. Поэтому я убежал и отправился на север, чтобы найти там свое место.
 – И ты нашел? – тихо спросил Пол.
 – Поначалу. Они любили меня и даже в какой-то степени обожали. Не могу описать тебе, что я чувствовал при этом, после стольких лет. Но вчера, когда они получили то, что им было нужно, они отвернулись от меня, они проходили мимо, словно меня не было. Они хотели поскорее вернуться домой – снова оказаться у собственных очагов, точно так же, как ты сейчас. Я следил за выражением твоего лица, пока мы ехали. Они хотели разъехаться по домам, и у них не было времени для меня. А я, куда я могу податься? У меня нет дома. Отец, возьми меня домой. Возьми меня в Морлэнд.
 – Я не могу.
 – Отец, не отвергай меня! Не надо!
 – Послушай меня, Адриан, и постарайся понять – да, и ты, в свою очередь. У меня есть долг перед другим сыном. Однажды я избил свою жену, почти убил ее, так как у меня был долг перед твоей матерью. Но теперь у меня есть долг перед сыном, и это значит, что я должен отказаться от тебя, и даже убить если потребуется. Да, не вводи меня в грех, иначе я сделаю это.
 – Хотя ты и не любишь его? – внезапно спросил Адриан.
 Пол внимательно посмотрел на него, и его губы скривились:
 – Да, хотя я его не люблю, а люблю тебя. Хотя я не любил его мать, а любил твою. Но у меня есть долг. Ты должен уехать, куда захочешь, я помогу тебе, если это в моих силах. Но я не могу дать тебе кров в Морлэнде.
 Адриан отступил на шаг, его глаза горели:
 – Не прогоняй меня. Предупреждаю тебя, отец...
 – Ты меня предупреждаешь? Адриан сжал кулаки.
 – Да, – яростно выкрикнул он. – Я в отчаянии. Если ты прогонишь меня, то мне уже не для чего жить. И я убью тебя. Не сомневайся – я готов сделать это. Смотри! – Он выхватил из-под кафтана длинный нож, блеснувший в темнеющем воздухе.
 Пол с жалостью посмотрел на сына.
 – Вижу. Ты просто глупец, я никогда не думал, что ты настолько глуп, что решишь добывать любовь угрозами.
 – Любовь... да, любовь, вот чего я хотел всегда. Отец, полюби меня!
 – Не надо меня шантажировать, Адриан. Ты ведь не ребенок, ты уже мужчина. Любовь нельзя получить силой, ее можно только заслужить.
 – Но я не могу заслужить ее, я бастард! – с горечью откликнулся Адриан.
 – Возможно, – холодно ответил Пол. Он не испытывал страха, только какую-то печаль и презрение.
 Юноша подошел ближе, так что они оказались лицом к лицу.
 – Отец, не смотри на меня так. Не заставляй меня убивать тебя. – Слезы текли по его щекам, и он слегка отвернул лицо, так что полуобнажились зубы. – Отец, полюби меня, полюби!
 Но глаза Пола были полны печали и презрения. Адриан вдруг вскрикнул – в его голосе звучали одновременно страх, ненависть, презрение, как у загнанной лисы в последний момент перед тем, как в нее вцепятся собаки, – и одним отчаянным движением вонзил нож в грудь Пола.
 Пол в первый момент даже не ощутил удара или боли, а только удивление. Они с Адрианом стояли так близко, что казалось, они обнялись, но потом юноша отступил, всхлипывая, и Пол упал, как подрубленное дерево. Ветви вверху раскачивались в небе, оно начало темнеть, тьма заполонила его, и Пол, наконец, почувствовал холод раны в груди, но сильнее всего было удивление. Он еще слышал отчаянный плач Адриана и то, как тот пошел к лошадям, слышал лай собак, когда лошадь продиралась сквозь кусты. Потом к нему подошли, поскуливая и принюхиваясь, собаки, они начали облизывать его лицо, и Пол понял, что надо встать. Он упал так, что ладони оказались внизу, прижатыми к холодной земле. Пол напрягся, поднимаясь, но затем застонал, осознав свое бессилие. По его телу пробежала волна ужаса. Он понял, что ранен смертельно, и его сознание захлестнули страх, гнев, жалость и сильнее всего – желание оказаться дома. Слезы потекли из глаз. Пол оттолкнул собак, приказал им бежать домой, но они скулили и плотнее прижимались к нему. Наконец, через какое-то время, они послушались и побежали, он услышал, как они пробирались сквозь кусты, а потом мир исчез.
 По топоту копыт во дворе и по количеству лошадей Нанетта догадалась: он вернулся домой, он жив, слава Богу! Лорд Лэтимер прислал весть о том, что Пол должен быть завтра, но дела шли лучше, чем она предполагала. Она жадно прислушивалась, ожидая шагов мужа на лестнице, зная, что он пройдет прямо к ней, но прошло десять, пятнадцать минут, а он не появлялся. Она занервничала и спустилась в зал, приказав слуге найти кого-нибудь из спутников Пола.
 – Где твой господин? – спросила она его.
 – Я как раз шел к вам, мадам, – ответил тот, – господин послал нас вперед и просил подготовиться к его приезду. Он задержался с каким-то юношей.
 – Что за юноша? – спросила недоуменно Нанетта.
 – Он скакал с нами из Помфрета, мадам. – Слуга посмотрел на нее и с какой-то неловкостью продолжил: – Он называл господина отцом, мадам.
 У Нанетты перехватило дыхание. Адриан! Это не только удивило, но и испугало ее. Почему же это имя наполняло ее страхом? Она припомнила свою встречу с ним во дворце и таящуюся в его глазах тьму.
 – Вы оставили его с этим человеком наедине? – резко спросила она.
 – Так он приказал, мадам, – оправдывался слуга. Что же еще ему оставалось, как не повиноваться приказу?
 – Немедленно седлайте мне лошадь, – приказала она. – Я поеду навстречу ему.
 – Мадам, хорошо ли это будет? Начинается снег, становится темно.
 – Вы подчинялись приказам господина, теперь подчиняйтесь моим. Я накину плащ, и чтобы лошадь была готова, когда я спущусь вниз.
 – А кто поедет с вами? – встревожился он.
 – Пошли со мной нескольких слуг. Я иду. Спеши.
 Воздух снаружи был таким холодным, что у нее перехватило дыхание. Стоял мороз, какой бывает только накануне снега, редкие хлопья которого уже начинали плясать в воздухе. Темнело, но гнев и тревога пересилили ее страх. Нанетта пустила лошадь в галоп, двигаясь к роще – здесь ее называли купой, – и только она взлетела на верх холма, как откуда-то из тьмы вынырнули две огромные гончие, и лишь по их лаю она поняла, что это не волки. Ее сердце екнуло, теперь она пожалела, что поехала одна. Но ведь Пол уже едет – собаки бегут впереди него, подумала она. Нанетта остановила Пусс и стала ждать. Однако впереди не было слышно ни звука. Собаки стояли рядом, выжидающе глядя на нее, виляя хвостами. Их желтые глаза горели в полумраке, как звездочки. Она позвала Пола, но ее голос утонул в снегу.
 Нанетта снова испугалась. С ним что-то случилось – иначе почему его нет? Она прижала каблуки к бокам Пусс и осторожно двинулась вперед, не углубляясь в рощу, по тропинке, ведущей сквозь кусты на поляну. Собаки с лаем бежали впереди. Она пришпорила Пусс и быстро прорвалась на поляну, одновременно услышав ржание лошади Пола и увидев лежащее на земле тело.
 Нанетта спрыгнула с лошади, даже не остановившись, чтобы привязать ее, и, оттолкнув морду Александра, склонилась над плохо различимым в темноте телом мужа. Лицо Пола было бело и неподвижно в мерцающем свете, и сердце ее сжалось, она решила, что он мертв. Нанетта коснулась его лица, и вдруг он открыл глаза. Она облегченно вздохнула:
 – Пол, что случилось? Ты ранен? Где Адриан? – Но ее рука уже нащупала липкую влагу на его груди.
 Его глаза нашли ее, и он с усилием произнес:
 – Он бежал. Он убил меня, Нан...
 – Нет! – вскрикнула она. – Нет, я отвезу тебя домой. Ты поправишься. Куда он ранил тебя? Ножом?
 – Нан, успокойся и выслушай меня... – Слова давались Полу с трудом. – Если ты меня стронешь, я умру. Я так хотел сегодня увидеть тебя. Слава Богу, ты пришла.
 – Я приведу помощь, – всхлипнула она, поднимаясь. Голос изменил ей.
 – Нет, не уходи! – Он попытался коснуться ее, но закашлялся, выплевывая сгустки крови, и снова упал.
 Нанетта опять опустилась на колени рядом, а Пол ухватился за нее, словно она могла не дать смерти унести его.
 – Останься со мной, Нан, – попросил он. – Осталось недолго.
 На его щеки стали падать снежинки, и Нанетта смахивала их с его лица.
 – Это не его вина, – проговорил он, отводя глаза. – Я никогда не давал ему достаточно любви. И так всю жизнь. Эмиас, Джек, Урсула – я их любил слишком мало или слишком поздно.
 Она не могла произнести ни слова. Ее пальцы, прижатые к его ране, были в крови. Он помотал головой:
 – Мне холодно.
 Нанетта легла рядом и прижалась к нему, стараясь согреть его своим теплом, обняла его, касаясь щекой его лица, снова вдыхая знакомый запах его кожи и волос. Она закрыла глаза, чтобы не поддаться панике. Снег падал все сильнее, и она старалась прикрыть его своим телом от снега. Некоторое время Пол молчал, потом снова заговорил, и его голос был совсем слабым, словно его уносил поток:
 – Ричард ошибся. Это была ты. Она была только предвестником.
 – Кто, дорогой? – спросила Нанетта.
 Он не ответил. Он начал зевать, как это бывает с людьми, умирающими от потери крови, и она еще теснее прижалась к нему, стараясь отдать свое тепло. Когда же придет подмога?
 – Ты должна снова выйти замуж, – сонно сказал он, – обещай мне.
 Его холодная кожа была влажной от ее слез. Нанетта могла только кивнуть. Она подумала о зря потерянных годах и о пустых годах впереди и теперь полностью ощутила величину потери. Пол снова заговорил, очень тихо, дрожащим голосом:
 – Так холодно, Нан. Темно. Согрей меня...
 Его голос оборвался, и ее слезы прекратились, и наступила тишина. Ветер выл в кронах деревьев, но здесь, в их убежище, было тихо и спокойно. Тихо падал снег, постепенно укутывая лежащих мужчину и женщину и собак, расположившихся в отдалении и наблюдавших за ними. Тьма все сгущалась. Через некоторое время Пол снова зевнул, легко, как дитя, и привалился щекой к Нанетте.
 – Я люблю тебя, – прошептала она ему на ухо. Она не почувствовала, когда он ушел – казалось, что он просто стал тяжелее, пока она наконец не поняла, что это уже не живое и теплое тело. Но даже тогда она не пошевельнулась. «Пусть я тоже умру», – взмолилась она.
 Когда их нашли слуги, на поляне ничего не изменилось, только лошади в полудреме переступали время от времени с одной ноги на другую. Собаки лежали, положив морды на передние лапы, полуприкрыв глаза, но наблюдая за происходящим. Мужчина и женщина лежали обнявшись, словно спали, и рука женщины покоилась на белой розе, лепестки которой были вымазаны кровью.

 Глава 22

 Поиски беглеца ничего не дали, удалось только установить, что убийца, вроде бы, бежал на север. Это походило на правду – перебравшись через шотландскую границу, нетрудно было сесть на корабль, отплывающий во Францию, и затеряться в просторах Европы.
 Пола похоронили в морлэндской часовне, а вместе с ним и его старую гончую, Александра, пережившую его на несколько часов. Похороны состоялись 18 декабря. Часовня была полна слуг, арендаторов и крестьян, искренне потрясенных гибелью господина. Многие бросали испытующие взгляды на нового хозяина – как-то будет при нем? Известно было, что в молодости он слыл гулякой и что он не слишком-то церемонится с простолюдинами, а с другой стороны, он был крепок в старой вере, так что все могло обернуться не так плохо.
 Рождество прошло в глубоком трауре, а в феврале отслужили памятную мессу – сороковины. Первоначально хотели отслужить ее в соборе Св. Троицы, однако в прошлом году, с принятием Десяти Статей, были отменены заупокойные молитвы, а так как священник опасался, что этот запрет вскоре будет подкреплен соответствующим законом, то отказался служить ее, не желая рисковать. Поэтому мессу отслужили в часовне: постаревший отец Фенелон с возрастом становился все большим ортодоксом и даже большим папистом, чем этого хотелось Эмиасу. Пока был жив Пол, он не слишком афишировал свои взгляды, но теперь, с помощью Эмиаса, ничто не могло помешать превращению Морлэнда в цитадель католической веры.
 Несмотря на неопределенность ситуации с верой, на мессу явилось достаточно много народу: казавшийся постаревшим и больным после крушения всех его надежд и гибели способнейших из детей, Томас Болейн пришел проститься со своим старым другом, приехали Лэтимеры, сэр Эдуард Невилл, сэр Томас Перси, вместо брата, которому было трудно преодолеть долгий путь из-за нездоровья, и Джеффри Поул, младший из наследников королевского дома Йорка, также приехал почтить память одного из тех, чей род пролил немало крови во славу его дома.
 Из Дорсета прибыли Люк Морлэнд и Элис, привезя с собой близняшек Елизавету и Рут. Были и Баттсы, и Майка с юным Полом из Фремлингема, где Норфолки проводили Рождество. Казалось, снова собралась вся семья, и присутствие стольких людей заставило Нанетту приободриться. Ей было хорошо с Кэтрин, она наслаждалась беседой с Майкой и юным Полом, который был не по годам смышлен и больше напоминал деда, чем Эмиас.
 Девочки Люка Морлэнда сначала чувствовали себя не в своей тарелке. Роберт и Эдуард были слишком взрослыми, чтобы с ними можно было играть, а Элеонора слишком незаметной и тихой. Оставался Пол, которому и пришлось развлекать близняшек. Хотя ему исполнилось только двенадцать, придворная жизнь сделала его взрослее и опытнее, научила тактичности, и ему казалось недопустимым, что его юные кузины остались в одиночестве и скучают, поэтому он не мог не принять на себя эту ношу. Нанетта это заметила, и ее порадовала его доброта.
 – Он усвоил больше хорошего, чем это можно было бы ожидать, – заметила она Майке. – Не думала, что он так хорошо справится с переездом из разоренного дома к развратному двору, мне кажется, что это ты так хорошо повлиял на него.
 Майка только улыбнулся и покачал головой:
 – Я думаю, дело в его природной добродетели. К тому же мой господин содержит свой двор в строгости – ты знаешь его политические устремления, но в своей домашней жизни он очень ортодоксален. Ховарды вообще очень католическая семья, а когда поживешь в Норфолке и Саффолке, то увидишь, что жизнь там гораздо спокойнее, чем кажется. Это ведь тихая заводь, вдали от основного русла жизни.
 – Как бы там ни было, я рада, что все получилось так хорошо. И я горжусь Робертом и Эдуардом. Вот Элеонора немножко странная – она такая тихая, и говорит так редко, да и учится неважно. Арабелла рассказывала, что она и в детстве была такая. Что-то с ней станется?
 – Отец найдет ей мужа, – ответил Майка, – если она до этого доживет. Не хотелось бы, чтобы такая девушка выходила замуж, но тут ничего не поделаешь – Эмиас слишком честолюбив.
 – Ты думаешь? – удивилась Нанетта. – Мне казалось, что он гораздо сильнее интересуется реставрацией старой веры.
 – Вот тут-то и проявляется его честолюбие, – пояснил Майка.
 – Но тогда – что ты думаешь об этом браке Морлэндов – Роберте и Елизавете?
 – Не знаю. Конечно, Эмиасу может показаться удачной мысль о соединении ветвей семьи, но от Эмиаса всего можно ожидать. А что будешь делать ты, кузина?
 Нанетта пожала плечами – она так и не избавилась от этой заграничной привычки, введенной еще Анной.
 – Наверно, останусь здесь.
 – Но ведь ты выйдешь замуж?
 Нанетта вспомнила свое обещание Полу. Обещание, данное умирающему, нельзя нарушить.
 – Возможно, когда-нибудь... Но пока я хочу заняться воспитанием подрастающего поколения. Мне хотелось бы, чтобы Елизавета и Рут остались здесь, как желал Пол. Это неплохо для Элеоноры, да и для них самих. Позже, если поступят предложения брака... но ведь я снова оказалась в положении, в котором была всю жизнь, кузен, – у меня нет приданого.
 Майка удивленно поднял брови:
 – Неужели? Но твоя брачная доля... разве ты не получаешь части наследства как вдова?
 – Пол так стремился жениться побыстрее, что не стал ждать, пока уладят все формальности. Так что по закону мне ничего не полагается.
 – Ну, это ничего не значит, – Майка похлопал ее по руке, – Эмиас устроит это дело ради упокоения души отца. Даже если сейчас невозможно установить, сколько тебе выделялось, то он должен поступить с тобой честно.
 Нанетта сделала вид, что согласна с ним, но про себя подумала: с какой стати Эмиас выделит кому бы то ни было часть своего нового наследства, тем более человеку, поведение которого он не одобрял? То есть он не имел ничего против самой Нанетты, но ведь она была служанкой Любовницы, и он нисколько не сомневался, что состояние греха заразительно. Так что, возможно, ей придется остаться в Морлэнде на всю жизнь в качестве зависимой вдовы – но ведь бывает и хуже. Она-то рада будет остаться здесь, в доме, где провела детство, где испытала такое высочайшее блаженство – пусть и столь короткое.
 Люк Морлэнд, тяготевший к реформатству, засомневался, прибыв в Морлэнд, стоит ли оставлять своих дочерей в доме записного паписта, но на него было оказано слишком сильное давление. Элис была рада, что ее дочери будут воспитываться под бдительным надзором тетушки. Кроме того, неплохо было бы иметь более тесные связи с Йоркскими Морлэндами, да и утонченные манеры и рассудительность Нанетты – неплохой пример для девочек, одна из которых вырастала этаким сорванцом, а другая – какой-то неуклюжей деревенщиной.
 Но решающим, по крайней мере для Люка, было присутствие на мессе Джеффри Поула. Через жену Люк был связан с Йоркской ветвью Кортней, и он был таким же фанатичным приверженцем Йоркской династии, как Эмиас – папизма. Они вообще были более схожи по характеру, чем хотели бы признаться, а поддержка прежней династии стала той почвой, на которой они могли сойтись. Когда Люк наконец снова отбыл в Дорсет, Елизавета и Рут остались в Морлэнде.
 Наступила весна, а север все еще не успокоился – тут и там вспыхивали небольшие бунты, и снова Норфолка послали на север разобраться с мятежниками. Он объявил военное положение и вешал бунтовщиков в Карлайле и в Камберленде. Как и предполагала Нанетта, все вожди осеннего паломничества были потихоньку захвачены и отправлены в Лондон, чтобы предстать перед трибуналом. Для морлэндцев наступило тяжелое время: их друг и покровитель Томас Перси был среди схваченных, а его брат, Гарри Перси, едва сумел откупиться, отдав казне всё свое имущество и земли. Эмиас тоже опасался за свою жизнь, и только покровительство герцога Норфолка спасло его от наказания за участие отца в паломничестве.
 Это был еще один повод для враждебного отношения к Нанетте, и напрасно она доказывала ему, что если бы отец не отговорил его, Эмиас сам присоединился бы к паломникам, причем, скорее всего, так зарекомендовал бы себя, что его не спасло бы и заступничество герцога. Но Эмиас был не из тех, кто прислушивается к доводам разума, и в конце одной из таких дискуссий он просто вышел из себя.
 – Не забывай, что ты зависишь от меня – да, и ты живешь только благодаря моей милости! – закричал он.
 – Я – вдова твоего отца, – со спокойным достоинством ответила Нанетта. – Ты, по меньшей мере, должен был бы относиться ко мне с почтением, как сын.
 – Я ничего тебе не должен, – заорал он. – Твой брак с моим отцом незаконен, так как ты не позаботилась подождать разрешения. Да, я знаю, ты получила разрешение от архиепископа, но даже если бы он не был проклятым еретиком, он не имел права разрешать тебе брак с собственным дядей. Ты не его вдова – ты никогда не была его женой, а только любовницей, и, не будь ты моей кузиной, я давно бы выбросил тебя из дому.
 – Когда ты оскорбляешь меня, ты оскорбляешь память своего отца, – возмутилась Нанетта. – Разве ты забыл Пятую заповедь?!
 – Я ее отлично помню, мадам. И не нуждаюсь в твоих поучениях. Но подумай о том, что и мой отец не считал тебя женой – иначе почему он отложил составление брачного контракта? Так что придержи язык и помни свое место – ты всего лишь любовница и не более того.
 – Ты собираешься вышвырнуть меня? – спросила Нанетта в холодной ярости.
 – Нет, я оставлю тебя из милости – ведь я, в конце концов, христианин. Но когда я снова женюсь – а я скоро начну подыскивать жену, – то лучше тебе подумать о том, чтобы удалиться в монастырь, и остаток жизни отмаливать свои грехи.
 Только после того, как он вышел, Нанетта позволила себе разрыдаться. Если бы она могла думать только о себе, она бы с радостью удалилась в монастырь, но ведь на ее попечении девочки – неужели она оставит их в доме без хозяйки? А как быть с обещанием Полу? Если она уйдет в монастырь, то не сможет уже исполнить его. Так что приходилось, сжав зубы, терпеть. Может быть, со временем Эмиас смягчится.
 Однако в целом жизнь Нанетты была не столь уж пустой и ужасной. Несмотря на свое обещание, Эмиас не предпринял ничего такого, что лишало бы ее статуса хозяйки дома. Как-то так, по привычке, получалось, что у нее было больше авторитета, и ей легче удавалось вести дела большого имения, хотя Эмиас часто мешал этому своими неожиданными выходками. Например, он решил, что не следует более семье обедать в большом зале, и перенес общие обеды, за исключением трапезы по большим праздникам, в зимнюю гостиную. Это означало, что Нанетте приходилось заказывать обеды дважды: один для семьи в зимней гостиной, а другой для остальных домочадцев в зале.
 Но Нанетте это не нравилось не только из-за лишних хлопот, и даже не из-за того, что это было нарушением установленного Полом порядка. Ей казалось не самым удачным лишать слуг благотворного примера господ, удаляя их от себя, словно они были не такими же людьми и христианами, а какими-то животными. С чисто практической точки зрения Нанетта полагала, что управляющий не способен, в отсутствие хозяина, поддерживать порядок в зале. А ведь она отвечала за моральное состояние слуг и опасалась, что они могут вести себя легкомысленно или же болтать что-то непристойное за столом.
 Значительную часть времени, свободного от управления хозяйством, Нанетта посвящала воспитанию девочек и так наслаждалась этим, что едва ли считала за труд. У обеих она обнаружила хорошие качества, несмотря на отсутствие безупречных манер. Елизавета была несколько диковата и больше походила на мальчишку. Поговорив с ней откровенно, Нанетта выяснила, что у нее была привычка убегать тайком из дома с мальчишкой-конюхом, сыном пастуха. Она отлично ездила верхом и великолепно разбиралась в охоте и соколах. Нанетта разрешила ей пользоваться своей лошадью и была ею так довольна, что обещала на следующий год подарить собственного ястреба.
 Рут была спокойней, она во всем следовала, судя по всему, примеру Елизаветы. У нее не было природного изящества, но за внешней неуклюжестью обнаружилось душевное обаяние, кроме того, у нее оказался красивый голос, который Нанетта старалась развивать – в последнее время в Морлэнде редко звучала музыка. Обе девочки были сообразительны, но их образованием никто не занимался – грустный контраст по сравнению с Элеонорой, чьи манеры, благодаря Арабелле, были выше всяких похвал, зато ум заколочен так крепко, как дом на зиму, так что туда не проникал ни единый луч.
 Нанетта хотела, чтобы они узнали кое-что еще, кроме того, как шить и услужить даме, но Филипп Фенелон был слишком занят обучением мальчиков, чтобы тратить время еще и на девочек. Тогда, с разрешения и одобрения Эмиаса, она навела в городе справки и пригласила в качестве гувернантки образованную и почтенную даму, миссис Стоукс, которая в молодости была компаньонкой одной Йоркской дворянки, а позднее гувернанткой ее детей. Теперь ее госпожа отошла в мир иной, а воспитанники выросли, и она вполне обеспеченно жила на свою пенсию, но была счастлива прекратить свое уединение ради Морлэнда.
 – Мне всего хватает, мадам, – сказала она Нанетте, – но я основную часть жизни провела в большом поместье и терпеть не могу покой и безделье.
 Нанетте она понравилась сразу же, она нашла ее взгляды пристойными, а поведение высокоморальным. Девочки сначала немного дичились, но потом оттаяли и сильно привязались к ней, к чему и стремилась Нанетта. Миссис Стоукс учила их французскому и итальянскому языкам, латыни, читала с ними, учила правильно писать, шить и следила за выполнением религиозных обязанностей, Нанетта же учила их этикету, музыке, пению и танцам, а Елизавета, самая умная из трех, посещала вместе с мальчиками уроки греческого у отца Фенелона. Скоро у нее обнаружились такие способности к языкам, что она оставила мальчишек далеко позади.
 Так что жизнь в Морлэнде была полна хлопот, но не лишена и приятных минут – Нанетта посещала и принимала визиты Арабеллы и Люси и неплохо проводила время в их компании. Поездка в город всегда включала в себя обед или ужин с Баттсами, где она часто встречала Джеймса, который вел дела вместе с Джоном. Иногда она охотилась вместе с Елизаветой, которая оказалась отличным компаньоном, и недовольной такими эскападами Одри, а временами к ним присоединялась Арабелла с Филиппом и мальчиками. Но большую часть свободного времени Нанетта проводила в церкви, а когда она завершала молитвы, то просто сидела там, сложив руки на коленях, поверх молитвенника, подаренного ей Полом, с зайцем на обложке. Здесь, где он сам провел столько часов, он казался рядом. Иногда она ругала себя за то, что не может помыслить о Боге или святых без того, чтобы не вспомнить и Пола. В постели, в переполненной спальне, она засыпала сразу же, едва коснувшись головой подушки, но здесь, в святилище, Нанетта могла, закрыв глаза, переместиться туда, где он ждал ее, улыбаясь и блестя своими черными глазами.
 Все лето 1537 года в стране продолжали закрывать монастыри, хотя йоркширские эта беда миновала, по крайней мере – на время, возможно потому, что в округе было неспокойно. Перед монахами закрываемых монастырей ставили выбор: либо перейти в другой, либо расстричься, получив пенсию. И те, кто выбрал первое, и те, кто выбрал второе, во множестве стекались в Йоркшир. Те, кто предпочитал перевод, направлялись в Йоркшир потому, что его монастыри славились своим благочестием и строгостью, а те, которые предпочитали расстричься, нередко занимали светские должности на севере. Филипп Фенелон часто беседовал с ними, а потом делился их мнениями с Эмиасом и остальными домочадцами. Постепенно он вынужден был согласиться, что с бывшими монахами поступали не так уж и плохо.
 – Пенсии невелики, зато гарантированы, – рассказывал он, – и закрытие монастырей не сопровождается непотребствами или жестокостями.
 – Само закрытие – уже насилие, – возмущался Эмиас, – вы, видимо, забыли о том, что говорили об этом раньше.
 – Я не забыл, – с достоинством отвечал Филипп, – я вовсе не оправдываю агентов правительства – просто я считаю, что это делается с максимальной пристойностью для такого дела. И надо отдать должное проницательности вашего покойного отца, в монастырях не очень-то сопротивляются. Многие самораспустились еще до появления чиновников.
 – Вы рассуждаете как еретик, – с отвращением ответил Эмиас.
 – Сэр, вы забываетесь, – с ужасом воскликнула Нанетта, – вы говорите со священником!
 Эмиас сделал вид, что устыдился, и Филипп продолжал:
 – Хуже всего монахиням – у них нет таких богатств, и уж во всяком случае, они не могут занимать светские должности. Пенсии слишком малы для них, чтобы жить в достатке, и единственная надежда – приличный брак. Но король запретил им нарушать обет безбрачия, так что и это им не подходит.
 Эмиас опять прервал отца Фенелона:
 – Вряд ли можно рассматривать брак как достойный венец жизни монахини.
 – Но это лучше, чем публичный дом, – спокойно отвечал Филипп, и они оставили эту тему.
 Несмотря на распри в области религии, год прошел спокойнее, чем предыдущие, не было засухи, урожай наконец-то удался, и все были слишком заняты на полях, чтобы бунтовать. Произошло, правда, два незначительных бунта, но в целом – больше разговоров. Из Лондона доходили хорошие вести: вторая беременность Джейн Сеймур развивалась успешнее, чем первая, а в октябре страну потрясло известие о рождении ею сына – здорового мальчика, которого, так как он родился в канун Св. Эдуарда, назвали Эдуардом.
 Тут обрадовались все, так как нет хуже положения для англичанина, как неясность с порядком престолонаследия, что неминуемо ведет к гражданской войне. Поэтому на время распри были забыты. В Морлэнд пришло письмо от Кэтрин Невилл с подробностями события.
 «Роды были ужасными, и королева сильно страдала, – говорилось в письме. – Некоторое время все были уверены, что либо мать, либо ребенок не выживет, но оба перенесли это испытание. Долгожданный принц оказался большим, здоровым младенцем и очень красивым. Он родился в пятницу, двенадцатого октября; вчера, в понедельник, состоялось крещение в часовне в Хэмптон-корте. Королеву принесли на носилках, завернутую в алый бархат и соболя, а моя дорогая леди Мария несла принца к купели. Я сопровождала ее, и моя сестра Анна сопровождала леди Елизавету, которую большую часть службы держал на руках брат королевы, Эдуард. Король сидел все время у носилок королевы, впрочем, служба продолжалась всего три часа, и кончилась до полуночи. Потом факельное шествие провожало королеву до ее покоев, где ее попросили благословить ребенка. Леди Мария все время держала свою сестру за руку, а когда леди Елизавета слишком устала, чтобы идти пешком, она отнесла ее в их общие покои. Она, как и все в стране, счастлива, что наконец-то у престола есть наследник».
 Письмо доставили в Морлэнд двадцать второго октября, а через неделю пришло известие, что королева умерла. В начале ноября леди Лэтимер проезжала мимо Морлэнда, чтобы провести Рождество в своем имении, и рассказала Нанетте обо всем еще более подробно.
 – Конечно, говорят о яде – но это уж всегда так, – рассказывала Кэтрин Нанетте. – Нет никаких оснований доверять этим слухам. Королева умерла от воспаления легких. Скорее всего, она простудилась во время крестин, но я-то видела женщин, умерших прямо на постели после родов, не вставая с нее. Мне кажется, ее убили мучительные роды.
 Нанетта кивнула:
 – Странно, что королевам приходится тяжелее, чем другим женщинам.
 – Возможно, Господь испытывает их, посылая страдания за то, что они имеют, – ответила Кэтрин. Они переглянулись. – Странно, не правда ли, – продолжала она, – вот мы сидим тут, женщины средних лет, и никто из нас еще не рожал.
 – Мне кажется, никто и не станет, – отозвалась Нанетта. – Я теперь вообще вдова...
 – А я дважды выходила за стариков, хотя оба они были очень добрыми и благородными людьми... – последовала новая пауза.
 Они раздумывали над сказанным. Потом Нанетта решилась спросить:
 – Король очень горевал?
 – Люди говорят, что переживал, – ответила Кэтрин, – но когда я видела его, мне показалось, что он в таком экстазе от рождения сына, что даже не интересуется судьбой матери. Он ведь не отстоял ночного бдения после ее кончины, уехав немедленно из Хэмптона после ее смерти, так что пришлось все, что необходимо в таких случаях, сделать Марии. И... – она понизила голос, – говорят, что он уже говорил с Кромвелем о новой жене.
 – Еще одной? – испугалась Нанетта.
 – Один ребенок – слишком слабая ниточка для немолодого короля. Мы должны молиться о том, чтобы король дожил до момента совершеннолетия принца, иначе нам всем придется пережить ужасное время. Один ребенок не намного лучше спора из-за престола, а король, в общем, не слишком крепкого здоровья.
 – Я молюсь за него, – произнесла Нанетта, – я буду молиться за него и за принца на каждой мессе. В мире и так немало неприятностей.…
 – Даже здесь, у тебя? – тихо спросила Кэтрин. Нанетта, во вдовьем чепце, слегка отвернулась, чтобы подруга не увидела печали в ее глазах. – Ты знаешь, слуги ведь говорят, Нан. Если что-то сложится не так и тебе придется покинуть Морлэнд, я буду рада видеть тебя в своем доме. Помнишь, как в детстве мы говорили об этом, и ты сказала, что если не выйдешь замуж, то будешь жить со мной? Подумай об этом, моя дорогая Нан.
 – Спасибо, – поблагодарила подругу Нанетта, тронутая ее предложением. – Пока у меня есть девочки. Но все равно спасибо, Кэт, и если положение ухудшится, то я приеду к тебе.
 Кэтрин кивнула:
 – Впереди немало бед, и я хотела бы, чтобы мы были вместе, когда придет их час. А теперь не поговорить ли нам о чем-нибудь более приятном? Расскажи-ка мне о твоих воспитанницах...
 Они сидели у окна, как часто это делали раньше – две молодые матроны, – вспоминали свое далекое детство в Кендале и говорили о домашних делах. Что же касается всего остального, то их судьбы сложились так причудливо, что практически любая другая тема отзывалась болью при прикосновении к ней.

 Глава 23

 В 1538 году умер Джон Баттс. Ему минуло уже пятьдесят, и, за исключением Майки, он был самым старшим в семье и последним в его поколении. Он оставил мир сильно изменившимся и бурлящим, новые идеи не слишком хорошо ладили с накатанной колеей традиции. По просьбе Люси его похоронили в часовне в Морлэнде, а не в соборе, так как при частных похоронах разрешалось отправлять католическую мессу, не опасаясь навлечь обвинения реформатов. Скорбя о Джоне, Морлэнды горевали и из-за событий лета, когда почти пресеклась ветвь Йоркского дома: Маргарет Солсбери бросили в Тауэр вместе с ее сыном, лордом Монтегю, его женой и крошкой сыном, посадили и ее младшего сына, Джеффри Поула. Ее третий сын, кардинал Рейнольд Поул, находился за границей, и как раз из-за опасности иностранного вторжения в его пользу родственников и заточили в Тауэр.
 Кроме того, в заключение попали внук короля Эдуарда IV, Генри Кортней, маркиз Эксетер, его жена и сын. Эксетеру и Монтегю угрожал смертный приговор, никто не сомневался, что и остальных не помилуют.
 – Король собирается расправиться со всеми, у кого в жилах течет кровь более благородная, чем у него, – горько сказала Люси, когда семья собралась после похорон в Лендале. – Быть близким к престолу—в наши дни уже преступление.
 – Так было всегда, – заметил молодой Джон. – Короли заботятся о безопасности своих тронов – так устроен мир. А теперь у короля еще есть и сын, права которого нужно защитить.
 – Я думаю, это все происки Кромвеля, – заявил Эмиас, и все с любопытством посмотрели на него.
 – Но для него-то какую они представляют угрозу? – спросил Джон.
 Нанетта поняла, почему Эмиас такого мнения – говорили, что Джеффри Поул хотел купить свою жизнь наговорами на остальных, и Эмиас не мог смириться с мыслью о таком грехе его друга. Чтобы избежать спора, она сказала:
 – Кромвель – всего лишь орудие короля. Меч не проклинают, проклинают руку, что сжимает его.
 Эмиас, не поняв, выступает Нанетта за него или против, грубо ответил:
 – Неужели мы дожили до того, что женщины будут учить нас философии?
 Нанетта вспыхнула от гнева и опустила глаза. Ее сестра Кэтрин, с неожиданным для нее тактом, постаралась сменить тему:
 – А уже известно, когда возвращаются Джейн и Бартоломью?
 Люси подхватила эту тему:
 – Они приплывут следующим рейсом «Мария Флауэр», наверно, в начале января. Не хотелось бы, чтобы они с детьми пересекали зимой пролив, но им пора уже приехать.
 – Мне бы хотелось, чтобы они смогли попрощаться с отцом, – произнес Джон.
 – Эзикиел тоже расстроится, что его не было здесь, – добавила Нанетта, – он очень любил Джона. (Эзикиел отбыл на «Марии-Элеоноре» в Левант, чтобы закупить шелк, духи и ковры.)
 – Наверно, Джейн привезет новые моды. Говорят, что при французском дворе очень изящная мода, – заметила Кэтрин, – у нас такие скучные фасоны, потому что у нас нет сейчас королевы. И вероятно, другой не будет, пока не подрастет принц Уэльский.
 – Король наверняка скоро снова женится, – вдруг вмешался Джеймс Чэпем. Он стоял у закрытых ставней, скорее напоминая постороннего. Тот, кто понаблюдал бы за ним, обнаружил бы, что его взгляд чаще всего устремлен на одного из участников собрания, сидящего на подушке, на полу у огня, – стройную женщину в бархатном платье и вдовьем чепце, со сложенными на маленьком, переплетенном в кожу молитвеннике руками. – Он уже ведет переговоры об этом, – продолжал Джеймс, – и задержка только из-за его привередливости. Теперь, когда у него есть сын, он может жениться, преследуя политическую выгоду, – но он непременно женится.
 – Чтобы родить еще больше детей? – поинтересовалась Люси. – Это я еще могла бы понять, ведь одного сына недостаточно для того, чтобы быть спокойным.
 – Не столько даже поэтому, – ответил Джеймс, – хотя он не прочь бы получить еще и герцога Йоркского, а просто потому, что брак – дело слишком выгодное, чтобы пренебречь им.
 – А на ком он может жениться? – спросила Нанетта. – Среди нас только вы бываете при дворе – что там говорят о возможной невесте?
 – Слухов множество, кузина, – ответил Джеймс, – конечно, Кромвель и Кранмер ищут союза с протестантскими странами, а Норфолк – за союз с Францией. Лично я считаю, что протестантские интересы возобладают, к тому же протестантам этот союз нужен даже больше. Еще ходят слухи, что уже две принцессы отвергли его предложение, хотя в Лондоне говорить об этом небезопасно. Мне кажется, следующей кандидатурой будет принцесса Анна, дочь герцога Клевского. Он практически нищ, и ему угрожают две мощные католические державы, так что он не станет придираться к возрасту короля и истории его прошлых браков.
 Это сообщение следовало бы серьезно обдумать, но вдруг Эмиас выпалил:
 – Вот было бы хорошо для Англии – королева-еретичка! Да уж лучше правление шотландца!
 – Твои слова попахивают изменой, – спокойно заметил Джон, – лучше тебе взять на полтона ниже, кузен.
 – А что, ты не доверяешь собственным слугам? – огрызнулся Эмиас. – Наверно, ты их слишком балуешь. Их нужно держать на расстоянии, кузен, тогда они не посмеют предать тебя.
 Наступило неловкое молчание, и все избегали смотреть друг на друга. С годами Эмиас становился просто невыносим, и вспышки его брани были просто неуправляемыми, никто не знал, как обуздать его. Нанетта, которая чувствовала себя в какой-то мере ответственной за него, снова постаралась сменить тему разговора:
 – Как будет интересно увидеть детей Джейн и Бартоломью, не правда ли, Люси? Они назвали их так странно: Вера, Надежда и Милосердие – Фейт, Хоуп и Чэрити. В нашей семье и раньше были странные имена, но....
 – Это протестантские имена, – опять не выдержал Эмиас, – похоже, что наши кузены оказались в дурной компании.
 – Возможно, Джейн отпустит их ко мне в Морлэнд, – продолжала Нанетта невозмутимо. – Я была бы рада новым лицам вокруг. – Этого говорить не следовало, так как Эмиас злобно посмотрел на нее и заявил:
 – Мадам, подумайте о шаткости вашего положения. Только один человек имеет право приглашать кого-либо в Морлэнд – и это именно тот человек, который содержит вас там из милости.
 Это было уже слишком для Нанетты – она не могла остаться и сдерживать свой гнев. Она встала и, не говоря ни слова, вышла из комнаты, быстро спустилась по лестнице и выбежала в сад, чтобы остыть в его благоухающих аллеях. Когда Нанетта обернулась в конце тропинки, она увидела, что за ней идет Джеймс. Он все еще неплохо выглядит, подумала она. Как и другие придворные, он отпустил бороду, и она молодила его, несмотря на седые пряди. Накладные плечи его модного кафтана очень шли ему, с его ростом и фигурой.
 Некоторое время он молчал, просто идя рядом с ней. Потом, наконец, заговорил:
 – Это становится непереносимо для вас, не так ли? Мне кажется, вам все труднее сдерживать себя, не отвечая на его выпады?
 – Я боюсь не за себя, личные оскорбления меня не волнуют, – с неохотой ответила Нанетта. – Но мне трудно видеть, как он меняется и начинает разрушать все то, что построил Пол. Вы знаете, что он больше не собирает материальный суд? Он заменил всю барщину денежным оброком, а теперь отбирает освободившиеся участки, чтобы огораживать их. Некоторые арендаторы предлагали ему утроить и даже учетверить ренту за них, но он отказался. Они ропщут и вспоминают старого господина... – Нанетта вдруг замолчала, и Джеймс решил, что настал удобный момент:
 – Нан, дорогая моя, не настало ли время покинуть Морлэнд? Вы страдаете в нем, и похоже, положение ухудшается.
 – Я не могу уехать.
 – Можете. Вы знаете, что я имею в виду. Я хочу, чтобы вы стали моей женой.
 – Ах, Джеймс...
 – Вы уже вдовствуете два года, настало время снова выйти замуж – никто не обвинит вас в поспешности. Я не тревожил вас, так как знал, что вы любите Пола, и не торопил, но теперь...
 – Все же это слишком рано, – всхлипнула Нанетта, – я еще не готова к новому браку. Это слишком быстро.
 – Нанетта, я говорил вам, что буду ждать вас, но теперь я вынужден потребовать от вас ответа. Мне нужна жена и дети, и хотя из всех женщин в этом мире я предпочел бы вас, если вы не согласитесь, мне придется сделать другой выбор.
 – У вас есть кто-то на примете? – спросила Нанетта. Ее слегка удивило то, что его идея жениться на ком-либо другом немного неприятна ей.
 – Да, – сказал он. Они остановились. Джеймс повернулся к ней и, взяв ее за руки, тихо произнес: – Я говорил с Эмиасом. Он предложил очень хорошее приданое за Элеонору.
 – Элеонора! Но ведь она еще дитя!
 – Ей пятнадцать, – уточнил Джеймс. Нанетта поняла, что он прав. Элеонора просто выглядела моложе своих лет, однако она, разумеется, уже выросла. Джеймс продолжил: – Если вы не выйдете за меня, я женюсь на Элеоноре. Теперь вы понимаете, почему я так тороплю вас с ответом.
 «Малышка Элеонора должна выйти за Джеймса! – подумала Нанетта. – Впрочем, для нее это неплохая партия. Джеймс будет добр к ней, в отличие от кого-нибудь другого. Если у бедной девочки есть надежда на удачный брак, то именно с Джеймсом. Это, кстати, хороший повод для того, чтобы отказаться от брака с ним». Джеймс нравился Нанетте, она понимала, что для нее это тоже хорошая партия – даже более удачная, чем для Элеоноры, так как у Элеоноры было приданое. Нанетта могла уже никогда не получить такого предложения, а ведь она обещала Полу снова выйти замуж. Однако это слишком быстро – она еще не готова к тому, чтобы отдать другому мужчине то, что с такой страстью дарила Полу. Ей хотелось бы, конечно, оказаться подальше от Эмиаса и унизительного положения нежеланного домочадца, но, с другой стороны, она может воспользоваться этой возможностью только за счет своей племянницы. В ее сознании боролись две силы, но схватка была недолгой. С каким-то сожалением она ответила:
 – Кузен Джеймс, я очень благодарна вам и всегда буду относиться к вам с любовью и уважением, но сейчас я должна ответить отказом. Я не могу выйти за вас, только не сейчас.
 Джеймс долго и пристально смотрел на нее, как бы запечатлевая в своем сознании ее образ, вздохнул, поднес к губам ее руку и поцеловал.
 – Простите меня, я желаю вам счастья, кузина, если только я смогу что-то сделать для вас...
 – Благодарю вас. Я буду помнить об этом, – ответила Нанетта. Он еще помедлил, и Нанетта решила, что он уже хочет поцеловать ее, но он только улыбнулся и сказал:
 – Да благословит вас Господь.
 Нанетта проводила его глазами, пока он не скрылся в доме, и пошла дальше. Аякс ковылял позади нее. Она все еще размышляла над тем, правильно ли она поступила, и ей захотелось помолиться. Ей хотелось бы оказаться в часовне, где так покойно, что слышен даже шепоток собственного сердца. Ей хотелось домой, но как долго еще сможет она называть Морлэнд домом?
 ...Какое же сердце не чувствует прилива счастья при наступлении весны? Весна – это конец долгой зимы, это снова свежее мясо и овощи после длинных месяцев солонины и сушеных бобов; это свежий воздух после спертой атмосферы закрытых на зиму комнат, где всегда душно, хотя и не слишком тепло. Это теплый ветерок, обдувающий побледневшие лица и согревающий покрытую следами обморожений кожу. Снова можно ходить повсюду и наслаждаться твердой почвой под ногами, после того как месяцами месишь грязь и снег, если не хочешь сидеть взаперти. Появляются первые ростки травы, почки на деревьях, подснежники – символы красоты обновленного мира, все сильнее дающего знать о себе под блеклыми голубыми небесами, а в Йоркшире это, прежде всего, появление приплода у овец, который усыпает склоны холмов, подобно хлопьям снега.
 Нанетта тоже чувствовала себя счастливой, на что уже не надеялась. Весной 1541-го ей исполнилось тридцать три года, и образ ее жизни устоялся, как она полагала, раз и навсегда. Она сидела у окна в горнице, вышивая покрывало для алтаря, который должен быть готов к Пасхе – наиболее почитаемому христианскому празднику, и она вышивала его самыми любимыми узорами, символизирующими священную тайну смерти и возрождения природы. Символизирующие пасху цвета – золотой, пурпурный и белый – напоминали ей пасхальные цветы, крокусы.
 С ней сидела ее младшая сестра, Джейн, в свои двадцать восемь лет уже матрона, как это ни казалось поразительным. Она слегка поправилась, но оставалась прелестной, а ее одежда была сшита по последней моде. Джейн обладала талантом перелицовывать старые платья, и ей всегда удавалась одеваться так, что никто не узнавал в новых туалетах ее старые костюмы. Она работала над одним концом гобелена, а близнецы Елизавета и Рут – над другим. Это полотно было предназначено для спальни Елизаветы, которую она на следующую зиму должна разделить с Робертом. Близняшкам было уже пятнадцать, и их манеры и поведение улучшились с момента приезда в Морлэнд. Однако шитье им до сих пор не нравилось. Нанетта с улыбкой следила, как они корпят над гобеленом. У Рут еще хватало терпения, чтобы справиться с какой-нибудь трудностью, но Елизавета была слишком нетерпелива, она сражалась с иглой и ниткой так, словно они были живыми существами, и довольно капризными. Если бы Джейн не приходила им на помощь, то Нанетта усомнилась бы в том, что работа будет готова к свадьбе хотя бы наполовину.
 Миссис Стоукс на другом конце горницы время от времени бросала на них отчаянные взгляды, явно желая сделать все сама, но Нанетта строго запретила ей вмешиваться, считая, что этот гобелен должен быть сделан только самими близнецами, так что той оставалось лишь время от времени контролировать работу девочек, отрываясь от своих новых воспитанниц – дочерей Джейн: высокой худой восьмилетней Фейт, шестилетней Хоуп и четырехлетней Чэрити, милой золотоволосой толстушки, которая уже старалась показать во всем свою самостоятельность. В общем, они не требовали слишком много внимания, так как Фейт получила хорошее воспитание у монахинь в Кале, а Хоуп и Чэрити с самого начала воспитывала лично миссис Стоукс.
 – Ты сегодня подаешь нам не лучший пример, сестрица, – улыбнулась Джейн, – за четверть часа ты не сделала и стежка. Ты о чем-то задумалась? Что тебя тревожит?
 Нанетта улыбнулась в ответ и поспешно подняла иголку:
 – Да, есть много вещей, о которых надо подумать, хотя они не столь уж важны. Я подумала, как прекрасно, что началась весна – дороги снова стали проходимы и скоро мы получим свежие новости, например о королеве. Я беспокоюсь за нее – ведь она кузина королевы Анны, и интересно, находит ли сходство с Анной сам король?
 – Ты знавала ее при дворе? – спросила Джейн, и при этом вопросе близнецы одновременно подняли головы и с интересом посмотрели на нее.
 – Нет, ее, конечно, не было тогда при дворе, но я однажды видела ее, когда королева Анна посещала Ламбет. Не могу сказать, что я рассмотрела ее и помню хорошо – там было так много девушек. Эти Ховарды многочисленны и очень бедны, а Кэтрин только одна из многих. Невозможно было поверить, что она сможет стать королевой – она ведь была всего лишь ребенком.
 – Но достаточно взрослым, чтобы привлечь внимание короля, – сказала Джейн слегка неодобрительно.
 – Но ведь брак с принцессой Клевской так и не был завершен, – ответила Нанетта, – так что его аннуляция была вполне законна, Джейн.
 – То есть устраивала обе стороны, – уточнила Джейн, – и клан Норфолков вовремя использовал ситуацию и побудил короля к этому браку.
 Нанетта кивнула и внезапно вспомнила Анну, которая как-то сказала в свои последние часы: «У меня никогда не было выбора – я не могла поступить иначе».
 – У НЕЕ тоже не было выбора, бедная девочка! – проговорила она. – Интересно, соображала ли она вообще, что делает. Ее просто ошеломила внезапная слава, драгоценности, лесть придворных, однако она остается ребенком, чуть старше нашей Элеоноры.
 – Но ведь ты довольна браком Элеоноры? – спросила Джейн. – Ведь она счастлива?
 Нанетта кинула на Джейн быстрый взгляд и, не желая, чтобы ее заподозрили в недовольстве, сказала:
 – Разумеется. Я полагаю, это лучшая партия, которую она могла сделать, ведь Джеймс так добр и нежен с ней, как никто другой.
 Джейн отложила иглу:
 – Нан, это правда, что ты отказала ему? Кэтрин сказала, что – да, именно поэтому он и женился на Элеоноре. Но почему? Ведь это была бы великолепная партия.
 Нанетта пожала плечами:
 – В то время я так не считала. Я могла полагаться только на волю Божью и думала, что у меня другая судьба. А сейчас мне кажется, это ощущение какого-то иного предназначения исчезло, вот удивительно! Может быть, все вернется. Но тогда оно было очень сильным.
 – А теперь? Ты жалеешь? – Джейн выразительно посмотрела на дверь, как бы указывая на Эмиаса, который принимал посетителей в кабинете управляющего. – Ведь твоя жизнь не украшена розами.
 – Я привыкла, у меня есть устоявшийся образ жизни, который почти ничто не нарушает. Мы нашли общий язык.
 – Кто все эти люди? – поинтересовалась Джейн, чье любопытство превозмогло правила приличия. – Зачем они приходят к нему? Мне кажется, они говорят там часами.
 – Я не знаю большинства из них, но там бывает сэр Джон Невилл и Томас Дэвисон, представитель дома Перси, Хью Смитсон, остальных я не знаю. А о чем они говорят – мне кажется, какая-то очередная авантюра. – Поняв, что это тоже нарушает приличия, Нанетта резко переменила тему разговора. – Хорошо бы «Мария Флауэр» привезла нам свежую моду. Джеймс говорил, что при дворе становятся все популярнее воротники в стиле Медичи. Интересно, что будет дальше?
 Шли дни, и в Морлэнде появлялось все больше гостей и посетителей. Нанетта начала опасаться, что Эмиас замышляет что-то опасное – его радостно-озабоченный вид нисколько не ободрял Нанетту, а Одри начала приносить ходящие среди слуг слухи о том, что планируется что-то политическое, и даже – так она и сказала – мятеж. Нанетта резко оборвала ее и приказала придержать язык. Если Эмиас и готовит что-то такое, то чем меньше людей говорит об этом, тем безопасней для него.
 Однако, когда Эмиас пришел к ней сообщить, что утром он уезжает в Понтефракт, ей стало известно о его плане в общих чертах.
 – Пришло время узнать вам, мадам, – напыщенно начал он, когда они сидели за ужином в зимней гостиной, – что завтра, в это самое время, большая часть севера будет в наших руках.
 – Наших руках? Чьи руки имеются в виду? – спросила Нанетта.
 – Группы моих единомышленников и друзей. Утром мы идем на Понтефракт, чтобы захватить главу северного Тайного совета. После этого мы возьмем в плен весь Совет и будем удерживать его, пока из Шотландии не прибудут деньги и люди. Тогда, собрав значительные силы, мы попросим Рейнольда Поула возглавить поход на Лондон. Мы захватим город, казним министров-еретиков, сместим уже отлученного от церкви Тюдора и коронуем Рейнольда, а затем он женится на принцессе Марии.
 Нанетта смотрела на него, чуть не разинув рот – это был самый безумный план, о котором ей приходилось слышать, план, требовавший очень мощной поддержки.
 – Сколько у вас людей?
 – О, несколько тысяч, полагаю, – довольно расплывчато ответил Эмиас. – На данной стадии это не имеет значения. Чтобы захватить главу Совета, нужно очень мало народу, вполне хватит Роберта, Эдуарда и меня с горсткой людей – больше для демонстрации силы...
 – Роберта и Эдуарда?! – в ужасе воскликнула Нанетта. – Эмиас, неужели ты собираешься взять их с собой?
 – Разумеется, а почему бы и нет? – удивился Эмиас.
 – Подумай немножко, Эмиас. Этот план обречен на неудачу. Неужели ты не помнишь паломничества? У них было сорок тысяч человек – неужели ты сможешь победить с такой горсткой? Если ты так хочешь, поезжай один, не втягивай в это дело своих детей. Не разрушай наш род! Разве ты не знаешь, что слуги давно уже говорят о твоем плане – в Йоркшире, наверно, не осталось ни души, не знающей о нем. А если об этом все знают, то знают и агенты короля. Ты проиграешь.
 – Ты говоришь, кузина, о вещах, в которых не разбираешься. Если же слуги болтают, ты должна была предупредить меня. Следить за слугами – твой долг.
 Интересно, сколько раз он указывал ей на то, что она простая приживалка, а не хозяйка дома? Но спорить с ним было бесполезно – и все же, ради блага племянников, она старалась уговорить его передумать. Напрасно. Он только еще больше разозлился и в конце концов отказался слушать ее. В предрассветных сумерках Эмиас с сыновьями и несколькими приспешниками выехал со двора, чтобы соединиться с основными силами на южной дороге. Нанетта с тревогой наблюдала за их отъездом. Эмиас, в свои сорок один год оставшийся мальчишкой с горящими жаждой мученичества глазами, ехал впереди на большом сером жеребце, а радостно возбужденные предстоящим приключением двадцатилетний Роберт и девятнадцатилетний Эдуард скакали за ним. Впереди их ждал провал, и в конечном итоге – либо немедленная смерть, либо суд и смертный приговор.
 А что станет с ними, с остальными? Она собрала своих подопечных, задала каждому работу, сохраняя веселый вид, чтобы не испугать Елизавету и Рут, чьи женихи умчались сегодня утром. Девушки были уже достаточно взрослыми, чтобы не понимать, что может ждать их впереди. Она ободряла всех, но внутри у нее все сжалось в предчувствии плохих вестей.
 Они не заставили себя ждать – всего за час до обеда в комнату в смятении вбежал слуга с белым как бумага лицом:
 – Госпожа, приближаются люди, вооруженные всадники. Они спускаются с холма, и это не наши люди.
 – В чьих ливреях? – спросила Нанетта.
 Он покачал головой, вращая глазами и тяжело дыша, как испуганная собака:
 – Не знаю, миссис, похоже на какой-то сброд, но впереди – дворяне.
 – Сколько их? Ты сосчитал? – Он только смотрел на нее, выпучив глаза, и тогда она в отчаянии схватила его за плечи и начала трясти: – Сколько их?
 – Я думаю... пятьдесят... может, больше. Что делать?
 – Ясно, это не друзья, иди вниз и прикажи закрыть ворота, положите засов и закройте окна. Нет, я сама это сделаю. Иди за мной. Миссис Стоукс, оденьте детей и ступайте к западным воротам. Я соберу как можно больше людей, чтобы они могли проводить вас, и вы полями уведете их в Шоуз. Там вы будете в безопасности.
 Испуганная миссис Стоукс тем не менее кивнула и не стала паниковать. Нанетта была уже у двери, когда обнаружила, что за ней следует Елизавета.
 – Я остаюсь с вами, – сказала девушка.
 – Нет, ты с Рут должна идти с детьми.
 – Пусть Рут идет, я останусь с вами, – твердо ответила Елизавета.
 Нанетта не стала тратить время на споры – вместе с Елизаветой и слугой она сбежала по ступеням и начала распоряжаться.
 – Кто это может быть? – спросила ее Елизавета.
 – Не знаю. Возможно, это люди короля, протестанты, которые хотят отомстить. К ним присоединятся все, у кого зуб на нас. У них, конечно, есть королевский ордер, но это не имеет значения – они просто сожгут нас дотла, если мы не остановим их. – Она повернулась к Елизавете, и увидела, как расширились глаза у девочки, осознавшей опасность, в которой они оказались. – Ты должна идти с детьми, – повторила Нанетта.
 – Я не могу оставить вас. Если когда-нибудь мне суждено стать женой Роберта и хозяйкой этого дома, то сегодня я должна остаться и защищать его. – Обе подумали о том, что ее жених к этому времени, скорее всего, мертв, но никто не произнес этого вслух. – Если мне суждено умереть, то пусть лучше я умру, чем сбегу, – сказала она.
 Стоявшая рядом Одри начала всхлипывать:
 – Мадам, они убьют нас, а может быть, сделают что-нибудь еще худшее. Ох, мадам, позвольте нам уйти, мы можем перебраться через поле. Пожалуйста, госпожа...
 – Тихо, Одри, не то я тебя ударю, – сердито оборвала ее Нанетта.
 Елизавета взглянула на девушку:
 – Пусть идет с детьми, от нее тут не будет пользы. Пусть поможет миссис Стоукс.
 Одри, окрыленная этой идеей, облегченно вздохнула, и Нанетта отослала ее:
 – Что бы ни произошло, не оставляй детей одних, – приказала она, – если я услышу, что такое случилось, хоть на минуту, я собственноручно вырежу твою печенку!
 – Нет, госпожа, нет, я не оставлю, обещаю вам, клянусь Христом! – зачастила Одри. Через несколько минут Нанетта проследила за тем, как детей выводили через боковой вход в сопровождении слуг-мужчин.
 – Святая Дева, сохрани и проводи их до дома в безопасности, – взмолилась она, когда ворота были закрыты и снова заложены.
 Они вышли вовремя: не успела Нанетта дойти до зала, как услышала топот копыт всадников. Она поспешила подняться по винтовой лестнице в надвратное помещение и выглянула в бойницу. Это действительно была пестрая толпа, но во главе ее был мировой судья, один из представителей Кромвеля, протестант, злейший враг Эмиаса, очевидно, сгорающий от счастья, что Эмиас наконец-то лишился покровительства Норфолка. За ним толпились его приспешники: приверженцы судьи, простолюдины, недовольные Эмиасом, и просто какое-то отребье. Это был худший сорт толпы. Послышались громовые удары в ворота, и один из дворян выкрикнул:
 – Открывайте, именем короля! У нас есть ордер, подписанный королем! Мы не позволим укрывать мятежников! Откройте ворота и выдайте изменников, и мы не причиним вам зла!
 Естественно, никто не откликнулся. Удары в ворота продолжились. Хотя вокруг Морлэнда был ров, дом трудно было назвать крепостью, и недолго пришлось ждать того момента, когда наружные ворота падут и бандиты ворвутся во двор. Оставалась надежда только на подмогу из Шоуза или от арендаторов. Нанетта спустилась и собрала слуг в часовне, где уже вел службу отец Фенелон. У верхних окон, выходящих на ворота, были выставлены дозорные, и Нанетта, не находя себе покоя, переходила от одного поста к другому, размышляя, все ли она сделала, что могла, или что-то не предусмотрела.
 Пока Филипп читал молитву, она отвела в сторону управляющего:
 – Вам лучше всего оставаться здесь, вряд ли они нападут на часовню, и даже в этом случае несколько вооруженных человек смогут удержать дверь. Что ты думаешь об этом?
 Управляющий с сомнением ответил:
 – У некоторых из них вид совершенно разбойничий, мадам. Я не очень-то надеюсь на святость часовни.
 – Тогда что ты предлагаешь?
 – Когда они ворвутся сюда, мы сможем обороняться в погребе. Но лучше просто убежать.
 Нанетта покачала головой:
 – Это хорошо для тех, кто может бежать, а как быть со стариками и детьми? И дом останется без защиты.
 – Дом мы в любом случае не сможем защитить, мадам, – спокойно ответил управляющий.– Пусть те, кто не может убежать, останутся в погребе, а остальные бегут.
 Раздавшийся снаружи грохот возвестил о падении ворот. Нанетта сурово сказала:
 – Осталось совсем мало времени. Собери людей и с их помощью переведи стариков в погреб. Я поговорю с отцом Фенелоном.
 Однако на самом деле времени не осталось вовсе. Атакующие, более организованные, чем защитники, сразу поняли, где они скрываются, и немедленно высадили окна часовни, а затем кинули туда пылающие факелы и тряпки.
 Слуги с воплями повскакали с мест и бросились к двери. Филипп стал сбивать языки пламени, подбирающиеся к алтарному покрывалу, но Нанетта отозвала его:
 – Филипп, поздно, позаботься о своих воспитанниках!
 Если ему не удастся увести их, их просто затопчут. Когда он повернулся к ним, внимание Нанетты отвлек пробирающийся к ней сквозь бегущую толпу слуга – один из дозорных:
 – От Шоуза приближается вторая банда, – крикнул он ей поверх голов.
 – Шоузцы?
 – Не знаю, может быть, но мне кажется, у них слишком дикий вид.
 Итак, пути к побегу отрезаны. Вторая разбойничья банда, жаждущая легкой поживы, зажала их в тиски.
 – В погреб, все в погреб! – закричала она. – Мы сможем продержаться в погребе, пока не придет помощь!
 Но и тут они опоздали. Управляющий, не зная, что приближается вторая банда, приказал открыть северные ворота, и те, кто не успел добежать до погреба, оказались зажатыми между двух отрядов. Внутренние вороты распахнулись, и нападающие хлынули во двор. С отчаянными воплями слуги устремились к погребу, а самые храбрые подхватывали на бегу детей. Управляющий и несколько мужчин пытались защитить их фланги, и давление ослабло, так как разбойникам нужна была пожива, а не драка. Оказавшись в доме, они мгновенно рассеялись по комнатам.
 Нанетту, Елизавету и еще пару женщин затянуло потоком в часовню. Глаза Елизаветы широко раскрылись от ужаса, и она молча вцепилась в руку Нанетты. Нанетта тащила ее внутрь, полагая, что в дыму они смогут скрыться от бандитов и выбраться через восточный вход, которым воспользовался отец Фенелон и хористы. В часовне уже были разбойники, и Нанетта, со слезящимися глазами, задыхаясь, тащила Елизавету вперед, слыша, как они крушат часовню, и кто-то кричал грубым голосом:
 – Круши папистских идолов!
 Дыму было слишком много, чтобы различить что-то, и Нанетта не видела, куда они идут. Елизавета споткнулась обо что-то и упала, и Нанетта потеряла ее.. Тут она натолкнулась на алтарь и сразу поняла, где находится. Она начала выбираться на четвереньках к свежему воздуху, чтобы осмотреться и найти Елизавету.
 За алтарем спрятались две молодые служанки, так сильно напуганные, что даже не шевельнулись, когда Нанетта натолкнулась на них. Она даже сомневалась, что они видели ее. И вдруг она услышала вопль Елизаветы.
 – Елизавета, где ты?! – отчаянно крикнула она. Та продолжала кричать, и это были страшные вопли. Нанетта схватила с алтаря большой золотой подсвечник, вероятно, поставленный сюда одним из грабителей, а потом потерянный им в дыму и темноте, прижала его к груди и начала осторожно пробираться в сторону криков. Она чувствовала, как кровь стучит в висках, ее тошнило от дыма. Тут крики прекратились и перешли во всхлипывания, а в дыму появился просвет. Нанетта инстинктивно двинулась к свежему воздуху – вероятно, к окну, – и вдруг перед ее глазами открылось зрелище: лежащая на полу церкви Елизавета, с окровавленным лицом, разорванном платье, и на ней лежал, насилуя ее, мужчина в каких-то лохмотьях.
 Нанетта поняла, что случилось. Она осторожно, едва дыша, подняла над собой подсвечник, но тут мужчина услышал ее приближение и повернул к ней голову. Казалось, прошла вечность, пока эти двое глядели друг на друга – Нанетта с занесенным над головой подсвечником и мужчина, смотрящий на нее.
 Да, бороды раньше не было, и лицо стало каким-то поношенным и со следами тягот и возраста, но глаза – глаза не могли обмануть ее. Это странно знакомые черные омуты, в глубине которых, однако, таилось не то тепло, что она любила, а какая-то пустота, как будто там открылись врата смерти и сквозь них дул холодный ветер из вечной тьмы. Они несколько мгновений не спускали глаз друг с друга, словно время остановилось, а затем он поднял руку, чтобы защититься, но Нанетта уже опустила свое орудие на его голову.
 Это не было сознательным актом – это был логический конец начатого ранее движения. Тяжесть подсвечника сделала свое дело безо всяких усилий со стороны держащей его женщины, и голова мужчины раскололась, как яйцо. Он упал, но буквально за мгновение до этого Нанетте показалось, что выражение его лица изменилось, что в его глазах мелькнуло какое-то понимание, странное облегчение, как если бы он достиг конца долгого и страшного пути.

 Глава 24

 Эмиас и его сыновья так и не увидели Понтефракта – еще по дороге, в нескольких милях от Йорка, их выследили и убили люди из той же банды, что напала на Морлэнд. Это было дело рук некоего Роберта Таннера, местного мирового судьи и ярого протестанта, который, получив приказ арестовать Эмиаса, решил сразу избавить мир от еще одного паписта и уничтожить римско-католический притон. Остальные разрушения и грабеж были делом рук бандитов и нищих, которые присоединились к нападавшим только ради наживы.
 Известие о гибели пришло в Морлэнд, когда Нанетта и Арабелла пытались навести в доме хоть какой-нибудь порядок.
 – Вот цена глупости, – с горечью проговорила Нанетта, – поражаюсь, неужели он думал, что все это стоит того... – она беспомощно махнула рукой в направлении зала, где собрались все выжившие и где оказывали первую помощь раненым. – Да, лучше всего перенести их тела сюда. Их можно положить в часовне – или в том, что он нее осталось – с остальными.
 – Их уже везут, мадам, – ответил гонец. Когда он ушел, Нанетта прошептала Арабелле:
 – Возможно, это к лучшему. Если бы их арестовали и судили, то наверняка приговорили бы к смертной казни, и тогда семье был бы нанесен больший ущерб. Возможно, так как их убили без суда, к нам не применят дальнейших санкций.
 Арабелла печально посмотрела на Нанетту:
 – И только, Нанетта? Неужели тебе не жалко их?
 – Слишком, чтобы что-то говорить сейчас, кузина. Мне нужно подумать о живых – нужно известить молодого Пола в Лондоне, чтобы он скорее вернулся домой. Это будет тяжелое возвращение, и я молю Господа, чтобы его не осудили за грехи отца.
 Когда вернулись морлэндцы и подоспели слуги из Шоуза, вещи удалось привести в порядок, во всяком случае оценить ущерб. Часовня выгорела изнутри, половина крыши рухнула, наружная стена разрушена, золотая и серебряная утварь расхищена. Во всем доме выбиты стекла – стекла, которыми Морлэнд славился во всей округе, наружные и внутренние ворота разрушены, а мебель и прочие ценности либо разбиты, либо похищены. У домочадцев, за исключением миссис Стоукс и Одри, которые успели увести девочек, и Филиппа, спасшегося вместе с мальчиками, были ожоги, порезы, раны, переломы разной степени тяжести, двенадцать человек погибли.
 Закончив перевязывать раненых, Нанетта прошла в часовню, где лежали трупы. Там состоялось ночное бдение, а наутро отец Фенелон прочитал общую заупокойную мессу. Нанетта с горечью и печалью шла мимо погибших, творя молитву за душу каждого, кто нашел смерть из-за гордыни и глупости господина: защищавшие хозяина молодые люди, убитые в засаде, старики, служившие Морлэндам всю жизнь, слуги, оборонявшие ворота, ребенок, задавленный бегущими. Тут были и Роберт с Эдуардом, юноши, только-только вступившие в жизнь и приступившие к мужским делам. Эдуард, с пушком на щеках, словно спал, на его боку была длинная рана, через которую из него ушла жизнь, как зерно из прорехи мешка. А глаза Роберта остались открытыми, и в них застыло удивление, словно смерть оказалась совсем не тем, чего он ожидал. У него была рана в груди, и он зажал ее руками.
 Нанетта приподняла юбки и опустилась рядом с ним на колени, пытаясь закрыть ему глаза, но веки неожиданно оказались непослушными и не желали подчиняться ее пальцам. И тут ее нога коснулась руки еще одного тела, лежащего рядом с ее племянником. Нанетта оглянулась на него – полголовы было снесено прикончившим человека ударом, но вторая половина оказалась странно нетронутой и даже как-то помолодевшей и просветленной в смерти. Казалось, рядом лежат два человека: один – гнусный убийца, чья душа склонилась ко злу под влиянием несчастной судьбы, другой – мужчина, которым он мог бы стать.
 Что привело его сюда? Неужели, подстегиваемый ненавистью, в которую превратилась любовь, он вернулся, чтобы довершить начатое разрушение? И как бы он преуспел, не останови его Нанетта?
 – Это твоя судьба, – произнесла Нанетта вслух. – Все это. Твоя, моя и его – они были связаны. Мы не могли преодолеть ее. Ты был его смертью, я – твоей. Прости меня, что я исполнила приговор судьбы, как я прощаю тебя.
 И тут она подумала о девушке наверху – неужели ее судьба еще не свершилась? Какова ее роль в этом плане? Нанетта встала и пошла к выходу. Большая доза опиума и крепкое вино заставили Елизавету погрузиться в сон, а до этого она билась и рыдала в руках Нанетты, словно помешанная. Только время покажет, сумеют ли сон и покой излечить ее от потрясения, но если ей поможет молитва, то Нанетта постарается сделать это. Она устала до смерти, но отдыхать было не время. Она медленно поднялась по ступеням в спальню, где спала кузина.
 Да, это было невеселое возвращение домой. Пол изучал юриспруденцию в лондонском Темпле, так как младшие сыновья должны делать карьеру, а юрист не только мог сколотить собственное состояние, но и был не лишним в семье в это мятежное и заполненное тяжбами время. В Морлэнде его не было шесть лет, и за это время он почти ни с кем из семьи не встречался. Он уже приготовился провести жизнь в Лондоне, занимаясь адвокатурой, пока не оказался в шестнадцать лет наследником всего состояния Морлэндов. Он вернулся со слугой, принесшим ему это известие.
 Разрушения в часовне и доме, число погибших и состояние несчастной Елизаветы потрясли его. Теперь он был господином и ему предстояло взять бразды правления в свои руки, но потребовался целый день для того, чтобы он понял, что произошло, и оценил величину ущерба, и еще неделя на то, чтобы он отдал распоряжение, которое не было бы продиктовано Нанеттой.
 К тому времени им стало известно о судьбе подавленного в зародыше мятежа: предводители были арестованы и препровождены на суд в Лондон. Никто не сомневался, что их признают виновными и казнят, и можно было благодарить судьбу хотя бы за то, что Эмиас и его сыновья избежали этой участи. Сэр Джон Невилл был отправлен назад и казнен в Йорке, в назидание северянам, и еще долгое время в Морлэнде не могли оправиться от страха в ожидании своей очереди. Но король не был мстителен по природе, и Пола не тронули, назначив ему как сыну и наследнику мятежника только большой штраф.
 Но были и другие последствия – в мае Маргарет, леди Солсбери, правнучка Ричарда Йоркского и племянница короля Эдуарда IV, была обезглавлена в Тауэре как мать Рейнольда Поула, которого мятежники прочили в короли. Старая шестидесятивосьмилетняя леди была последней из Плантагенетов и умерла как настоящий Плантагенет, сражаясь до конца. Вею страну облетел рассказ о ее необычайном поведении во время казни: она объявила с эшафота, что ни в чем не виновата и не заслуживает смерти, а потому не ляжет на плаху. Если они хотят ее голову, то пусть сами возьмут ее. Затем последовала жуткая сцена, когда она бегала вокруг плахи, а палачи гонялись за ней, целясь топором, пока не изранили настолько, что смогли положить на плаху и отсечь ее седую голову.
 В мае выяснилось, что Елизавета все-таки беременна. Она страшно мучилась, и некоторое время Нанетта и миссис Стоукс снова беспокоились за ее рассудок и как бы она ни наложила на себя руки. Они не спускали с нее глаз, не позволяя оставаться одной, пока не прошел первый шок и она, наконец, не покорилась судьбе. Нанетта сохранила в тайне личность отца, а больше его никто не видел. Пораженная ужасом Елизавета ничего не различала в дыму, застилавшем часовню, и хотя пара слуг опознала сына старого господина в изуродованном трупе, никто из них не подумал, что это именно он надругался над Елизаветой. Все полагали, что насильник бежал с прочими бандитами целым и невредимым, и Нанетта вовсе не стремилась разубедить их.
 Летом король совершил путешествие на север вместе со своей новой женой, пухлой маленькой Кэтрин Ховард, кузиной Анны Болейн, и впервые за все время своего царствования заехал так далеко на север, что посетил Йорк. Это было великолепное путешествие, которое должно было убедить народ в его могуществе и славе. Было предусмотрено, что в Йорке состоится встреча с сыном его сестры Маргарет, королем Шотландии. Однако тот предпочел не рисковать и не приехал. Взамен была устроена церемония, во время которой все дворяне, замешанные в мятежах, должны были внести в казну короля большие денежные пожертвования и на коленях просить прощения. Полу тоже пришлось совершить эту процедуру. Общая сумма пожертвования и выплаченного ранее штрафа создала для семьи значительные финансовые трудности. Шерсть была в цене, ткани тоже, и залатать прореху в бюджете было только делом времени, но это не позволило, как диктовала еще и осторожность, восстановить часовню.
 Хотя теперь у отца Фенелона больше не было часовни, где он мог бы служить мессы, он остался в семье в качестве наставника и исповедника, а морлэндцы стали посещать деревенскую церковь Св. Николая, но хористов пришлось отослать по домам. Нанетта тоже задумалась над своим будущим и как-то вечером, за ужином, завела об этом разговор с Полом:
 – Леди Лэтимер давно приглашала меня погостить у нее, – начала она, – и неоднократно просила быть ее компаньонкой, так что я думаю, пришло время принять ее приглашение.
 Пол был ошеломлен – с момента его возвращения тетушка была его главной поддержкой, и он всегда старался следовать ее совету:
 – Но зачем, тетя? Неужели вам не хочется жить в Морлэнде?
 – Тут я провела самое счастливое время в своей жизни, но испытала и много горя. Теперь у тебя достаточно своих трудностей, Пол, а я – довольно существенная статья расходов. Мне лучше избавить тебя от них.
 – Даже не думайте об этом, тетя, в самом деле, – огорченно выдавил Пол. – Вы по праву могли бы стать госпожой – я знаю, что отец лишил вас вашей вдовьей доли. Так что вы станете жить не из милости.
 – И все равно, дорогой мой, я должна ехать. У тебя рано или поздно появится жена – и чем раньше, тем лучше, – а в доме не может быть двух хозяек.
 – Но... но, надеюсь, вы не уедете сразу? Пожалуйста, тетя, даже не думайте об этом. Вы нужны нам, и особенно моей кузине – не думаете же вы бросить Елизавету?
 – Конечно, нет. Я оставлю Елизавету только после родов и прослежу за тем, как поступить с ребенком, если он выживет. Это лучшее из того, что я могу сделать. Но после этого я уеду – для блага той же Елизаветы. Для нее я буду источником слишком многих неприятных воспоминаний.
 Пол начал спорить, но она была непреклонна и на следующий день написала Кэтрин Невилл, жившей в Снэйп-холле. Пришло новое приглашение, и Нанетта стала устраивать свои дела и готовиться к отъезду. Она видела, что отношения между Полом и Елизаветой становятся все теплее, и надеялась, что, когда разрешится неприятная ситуация с ребенком, они смогут пожениться, а если так, то ей не следует оставаться здесь как ужасное напоминание о том, что сделало возможным их союз.
 Ребенок родился в начале февраля – это был мальчик. Роды прошли легко, и Нанетта обрадовалась, потому что это сулило быстрое выздоровление Елизаветы, так настрадавшейся за время беременности. Нанетта присутствовала при родах, и именно она унесла ребенка, прежде чем Елизавета успела увидеть его – так было лучше, и все согласились с этим. Она заранее все подготовила, так что никто, кроме нее, не знал, куда отдали на воспитание мальчика. Она поехала одна, верхом, закутав младенца в плащ, в крестьянский дом, где должны были позаботиться о нем.
 Кузнец Дик и его жена Мэри уже ждали ее. У самой Мэри был двухнедельный малыш, и она собиралась кормить обоих малюток. Это были вполне достойные люди, жившие в одноэтажном домике при кузнице. У них имелся небольшой участок, где Мэри держала корову, свинью и нескольких кур, а также выращивала овощи и белые розы. Когда Нанетта спешилась у коттеджа, ей открыло дверь двухлетнее светловолосое дитя, в немом изумлении уставившееся на нее. За ребенком появился Дик и закричал:
 – Заходите, миссис, добро пожаловать. Я сразу догадался, что это вы – в такой час. Вы привезли малыша? Не следовало вам ехать одной – не годится это.
 – Как же мне еще было сохранить тайну? – спросила Нанетта. – Итак, вот ребенок – я думаю, Мэри должна знать, что с ним делать.
 Она нагнулась и прошла через дверь с низкой притолокой в маленький коттеджик. Внутри был полумрак из-за дыма – у печки не было дымохода, и дым скапливался у потолка, чтобы постепенно выйти наружу сквозь соломенную крышу. Свет давала пакля, пропитанная жиром, и от нее было не столько света, сколько отвратительного дыма. Но зато комната – единственная комната в доме, где жили и спали Дик, Мэри и двое их маленьких сыновей, – была идеально чистой: лохани и деревянная посуда выскоблены и сложены в деревянном буфете, утрамбованный земляной пол покрыт чистыми циновками, сохранявшими тепло, а немногие вещи и одежда хранились в деревянном сундуке, на который Нанетте и предложили сесть.
 Она села и согласилась выпить предложенный Диком эль – отказываться было бы невежливо, а потом огляделась и еще раз поразилась той разнице, которая существует между людьми. А ведь они не нуждались – по стене были развешаны запасы сушеного мяса и вяленой рыбы, связки лука (трех сортов) и трав, а на чердаке в дальнем конце комнаты хранились запасы зерна, моркови, бобов, а также бочонок соленой рыбы. На пряслах в другом конце комнаты была видна начатая ткань, толстая шерстяная ткань, которая хороша зимой. На кровати, где спали супруги, лежали яркие пестрые шерстяные одеяла и подушки.
 Ребенку здесь будет хорошо. Денег, которыми она снабдит их, им вполне хватит на разные излишества, которые скрасят жизнь. Дитя не будет нуждаться, и его вырастят в доброй христианской вере, его будут любить. Она поняла это, когда Мэри, склонившись над младенцем, дала ему грудь.
 – Хороший малыш, миссис, и такой жадный и здоровый, он вырастет в сильного мужчину. Ну, малыш, не плачь. Вот хорошо – Боже, как он сосет! Понятливое дитя, этот паренек.
 Дик и Нанетта некоторое время молча наблюдали за ней, а потом Нанетта передала Дику кошелек с деньгами – первый взнос за ребенка.
 – Вы должны будете как можно скорее научить его читать, – сказала Нанетта. – А когда он научится, купите ему молитвенник. Я пошлю на это денег.
 – Да, миссис, я прослежу за этим, – пообещал Дик. – Но должен ли я крестить его, или это уже сделано?
 – Нет, это еще надо сделать, и как можно скорее. Я могу поручить это тебе, Дик?
 – Да, миссис, но как его назвать при крещении? Тут Нанетта встала в тупик:
 – Я... я не подумала об этом...
 Мэри и Дик переглянулись с улыбкой, а потом Мэри предложила:
 – Возьмите его, миссис, подержите и посмотрите на него – может быть, вам придет что-то в голову.
 Она отняла засыпающего ребенка от груди и передала его Нанетте, положившей младенца на согнутую руку. Нанетта откинула одеяло, и на лицо похожее на сморщенное яблоко, упал мерцающий свет очага. До этого момента она не думала о нем как о личности, он был только источником беспокойства, но теперь, ощущая его легкую тяжесть и глядя на его красное личико и сжатые кулачки, она поняла, что это – начало новой жизни, новый мир, центр которого – этот ребенок.
 В сущности, он ничем не отличался от всех остальных младенцев. Последним, которого она держала, припомнила Нанетта, была принцесса Елизавета. Она вспомнила, как восхищались ею кормилица и ее мать. Ребенок открыл глазки – еще несфокусированные, как у котенка, но уже темные, темно-голубые. Наверняка они будут карими, как у Адриана, как у Пола, отца Адриана, и как у Урсулы, матери Адриана, которую Пол называл медвежонком. Странное наследство, странное дитя – этот медвежонок. Глазки продолжали блуждать, и вдруг она ощутила приступ любви к этому ребенку – у нее никогда не было детей, возможно, и не будет. Но если бы у нее с Полом был ребенок, то он был бы похож на этого, и ей внезапно захотелось прижать его к сердцу, накормить его грудью, оставить его себе навсегда.
 – Назовите его при крещении Джон, как звали моего отца, – сказала она. Дик и Мэри одобрительно кивнули.
 – Это доброе христианское имя, миссис, – сказал Дик. – Пусть это будет Джон.
 – У меня был младший брат, которого звали Джон, только мы его звали Джеки, – сказала Нанетта, – он умер от чумы.
 Нанетта передала ребенка Мэри и встала.
 – Вам не следует возвращаться домой одной, – предупредительно заметил Дик, – я поскачу с вами, хоть до конца тракта. Никто меня не увидит, и не беспокойтесь за ребенка, миссис. Он тут будет в безопасности. Мы с Мэри люди не слишком общительные, народу тут бывает мало. Никто не узнает, откуда он.
 – Спасибо, – поблагодарила его Нанетта. – Да благословит Господь вас обоих.
 – Вы приедете еще навестить его? – спросила Мэри, когда Нанетта подошла к двери.
 Она покачала головой:
 – Через два или три дня я уеду. – Она бросила последний взгляд на ребенка, который так растрогал ее, но теперь это был просто сверток в руках Мэри, и Нанетта, пожав плечами, накинула капюшон плаща и нырнула в холодный мрак ночи.
 – Он так изменился, Нан, – заметила Кэтрин, откладывая готовую рубашку и беря очередной крой из лежащей между ними стопки. – Последнее Рождество при дворе было очень веселое, он радовался почти как юноша. Его дочери получили в подарок новые платья, а когда леди Мария склонилась перед маленькой королевой Ховард, та подняла ее и поцеловала, сказав, что, обернись все по-другому, это она должна была бы склоняться перед Марией.
 – Ей лучше знать, – проворчала Нанетта. Кэтрин растроенно посмотрела на нее:
 – Нан, она выглядела такой прелестной девочкой, хоть ей уже восемнадцать. Она не очень умная, зато добрейшее существо – королева раздает почти все, что король ей дарит, обеспечила принцесс новыми платьями и приглашала их на придворные балы. Ее предшественница – принцесса Анна – была ее лучшим другом. Даже когда леди Солсбери в прошлом году сидела в Тауэре в ожидании казни, она послала ей теплую одежду, хотя фрейлины предупреждали ее, что король может разозлиться...
 – И он разозлился?
 – Нет, он только старался объяснить ей, что графиня – государственный преступник, а Екатерина говорила, что леди Солсбери – почтенная старая дама, и нельзя же дать ей умереть от холода. С ней невозможно было спорить – король просто сажал ее на колени и обнимал.
 – И ее – эту девочку – он казнил? – медленно проговорила Нанетта.
 – Тайный совет обнаружил, что она потеряла невинность до брака, и сообщил об этом королю, полагая, что он просто отошлет ее. Но они не учли, как он влюблен в нее – он так любил ее, что простил, а членам Совета приказал забыть об этом. Но тогда они добыли против нее доказательство в измене. Король был просто вне себя от горя – он рыдал и кричал. Говорят, он даже потребовал меч, чтобы пойти и собственноручно расправиться с ней. А когда Екатерину арестовывали, она так перепуталась, что вырвалась из рук стражи и по потайной лестнице побежала в часовню, зовя короля, как ребенок зовет папу. Мы слышали ее крики в часовне. Король же просто сидел там и смотрел поверх голов, но по его лицу беспрестанно текли слезы.
 – Кэтрин, ты веришь в это? – спросила Нанетта. – В измену?
 – Я не знаю... – начала Кэтрин, но Нанетта прервала ее:
 – Кэт, ты хорошо знаешь двор, ты знаешь что ничто невозможно сохранить в тайне. Подумай, королеву Анну обвинили в том же, и, как мы знаем, ложно...
 – А мы знаем?
 – Я знаю. Кэт, я была ее личной фрейлиной, у нее не было тайн от меня. Подумай – как могли ДВЕ королевы изменить мужу при дворе, где ничего не остается незамеченным?
 – Нет, – вздохнула Кэтрин, – не похоже на это. Не думаю, что это дитя, пусть даже глупое, совершило то, что ей приписывают. Мне кажется, Тайный совет просто вел свою игру, а король убил ее в приступе ревности, как убил бы собственными руками, если бы ему дали тогда меч. – Она печально покачала головой. – Ее приговорили к смерти даже без суда и казнили еще до того, как парламент принял акт о лишении ее прав состояния. Что это за король нами правит, если он способен на такое? И при этом он любил ее, Нанетта, до самозабвения – никогда я не видела, чтобы мужчина был настолько увлечен женщиной. А в это Рождество все было так печально – никакого смеха, никаких шуток. Король сидел, погруженный в свои мысли, как большой седой орел. Он постарел и болен – особенно сильно его беспокоит нога, и от этого у него бывают вспышки ярости.
 – Ты говоришь о нем так, словно он старик. – Он действительно старик.
 Нанетта отрицательно покачала головой:
 – Короли не бывают стариками. Я знавала его в молодости, он и тогда не был юношей. Король – это король.
 Кэтрин кисло улыбнулась:
 – Он прекрасно знает об этом, как и ты. При дворе его называют на французский манер – ваше величество.
 – Ваше величество?! Неужели теперь королям недостаточно вашей светлости? Кэт, мне кажется, что я не хотела бы появляться при этом вашем дворе.
 – Это вовсе не мой двор. Я посещаю его ради детей, и я знаю, что ты их полюбишь. Всего-то надо выказывать почтение к королю. И Джон хочет, чтобы я уехала на юг, когда Норфолк вторгнется в Шотландию. Мы слишком близко к Карлайлю. Ты поедешь с нами, Нан?
 – Поеду ли я? Разумеется, глупышка! – рассмеялась Нанетта. – Хотя не могу сказать, чтобы это радовало меня – слишком много будет, я уверена, печальных воспоминаний.
 – Ну, в жизни их и так много, невозможно убежать от них, куда бы ты ни ехала. Что такое? – спросила она, услышав приближающиеся к двери шаги.
 В комнату вошла ее служанка Анни.
 – Торговец, мадам, из города, – объявила Анни, делая книксен. – Он говорит, что у него есть кое-что для вас.
 – Только не сейчас, Анни, – сказала Кэтрин. – Скоро месса, а потом обед, а ты знаешь, что его светлость не любит, когда обед задерживается.
 Женщина кивнула и повернулась, чтобы выйти, но потом добавила, лукаво улыбаясь:
 – Мне показалось мадам, что он привез вам пару туфель.
 Кэтрин, немного поколебавшись, сдалась: – Ладно, пришли его наверх, но поторопи. Только до звона колоколов!
 Анни снова присела в книксене и вышла, а Кэтрин повернулась к Нанетте.
 – Еще одна пара туфель, Кэт? Сколько же их теперь будет?
 – Ну, Нан, не ограничивай меня, – оправдывалась Кэтрин, – у всех есть свои слабости. А я люблю красивую обувь.
 – Я знаю. У тебя прелестные ножки и много денег. Почему бы и не соединить это?
 – Еще слово, и я отошлю торговца.
 – Ну нет, я не стану огорчать тебя, моя дорогая, – рассмеялась Нанетта, откладывая работу. – Я знаю, что потом ты будешь раскаиваться в своем тщеславии. Так что наслаждайся своими туфлями, пока можешь. Если бы у меня были такие же ножки, я тоже, наверно, накупила бы туфель и чулок не меньше, чем ты.
 В Хэмптон-корте ее ожидали и радости, и печали. Здесь бродили все тени прошлого: здесь Нанетта провела юность, здесь переживала свой триумф Анна Болейн, здесь с ней гуляла, пела и играла Нанетта и ее блестящие спутники – Джордж Болейн, Хэл Норис, маленький Франк Уэстон и любимый Том Уайат! Теперь все они мертвы – в это лето умер последний из них, Том, умер одинокий и разочарованный в своем доме в Кенте. Человек, который всю свою жизнь любил, а получил в ответ только боль и разочарование.
 Нанетта понимала, что ей предстоит встреча с леди Марией, которая вряд ли испытывала к ней симпатию. Нанетта и Кэтрин встретили ее в гостиной и как можно ниже присели в книксене – пока не появилось новой королевы, Мария была второй леди страны, сразу за принцессой Анной. Они услышали ее низкий, с хрипотцой голос, разрешающий им встать:
 – Как поживаете, дорогая леди Лэтимер? – Мария тепло обняла Кэтрин.
 Стоявшая поодаль Нанетта с грустью отметила перемены во внешности дочери короля, вызванные годами пренебрежения и горечи. Она была такой прелестной когда-то, а теперь, в двадцать шесть, казалась гораздо старше своих лет. Ее темно-рыжие волосы приобрели какой-то песочный оттенок, кожа выглядела воспаленной, на лице залегли морщины, и у нее выработалась привычка щурить глаза, частично из-за близорукости, а частично из-за боли – она ужасно страдала зубами, а еще ее беспокоили боли в ушах и ужасная мигрень.
 Однако, несмотря на это, она выглядела в целом довольно привлекательно. Униженная и оскорбленная, она сохранила любовь к забавам, танцам, музыке, цветам и нарядным платьям, невинным шуткам. Всем было известно, что ее самый высокооплачиваемый придворный – это ее шут. Вот и теперь, когда она улыбалась своей подруге – узко растягивая губы, чтобы скрыть черные и гниющие зубы – ее лицо зажглось неподдельной радостью, и к ней вернулась ее прежняя прелесть.
 – Ваша светлость, позвольте представить вам мою подругу и спутницу, Анну Морлэнд.
 Мария перевела взгляд на Нанетту, и улыбка исчезла с ее лица. Обеспокоенная Нанетта сделала еще один книксен.
 – Встаньте, миссис Морлэнд, пожалуйста. Разумеется, я припоминаю вас, я видела вас несколько лет назад. Вы почти не изменились. Кажется, вы были замужем?
 – Да, ваша светлость. Сейчас я вдовствую.
 – Очень сожалею. И все же вам повезло, вы хотя бы были замужем. Меня же предлагали стольким женихам, которых я никогда не видела, что мне кажется, я самая расхожая невеста в христианском мире.
 – Ваша светлость... – с неловкостью начала Нанетта, не зная, что сказать.
 Мария внезапно улыбнулась:
 – Я просто шучу, успокойтесь, миссис Морлэнд. Если у меня нет других достоинств, то я, по крайней мере, справедлива – никто не может отвечать за ошибки своего господина – и тем более госпожи. Я буду рада видеть вас при дворе.
 – Благодарю вас, ваша светлость, – ответила Нанетта, Мария же снова повернулась к подруге:
 – Ну что же, пойдем в детскую? У меня есть кое-какие подарки для детей...
 – И у меня, – сказала Кэтрин. – Мы с Нанеттой связали чулки для леди Елизаветы и леди Джейн и привезли игрушечных солдатиков для принца.
 – Я рада. Он должен не только учиться, но и развлекаться. Он очень много занимается, как и положено, но иногда, мне кажется, его учителя несколько строги с ним. Если бы не Елизавета, то в детской вообще не звучал бы смех – Джейн слишком стеснительна, она никогда не улыбнется, если принц не улыбнется первым.
 Королевская детская хорошо охранялась, как от людей, так и от болезней, однако с такими провожатыми, как леди Лэтимер и леди Мария, проникнуть в нее не составляло труда. Хотя мальчику было всего пять лет, но этикет должен был соблюдаться в полной мере, и трем женщинам пришлось склониться в книксене, как перед королем, уже у дверей комнаты и ждать, пока он не разрешит им подняться. Мальчик важно посмотрел на них – ведь он был самым благородным человеком в королевстве, принцем Эдуардом, герцогом Уэльским и Корнуоллским, наследником престола Англии и Ирландии, – но когда формальности были соблюдены и он разрешил им выпрямиться, лицо принца осветила широкая улыбка, и он закричал:
 – Тетя Мария, тетя Кэт, как я рад вас видеть! Что вы принесли мне в этот раз?
 – Все в свое время, – ответила Мария, обнимая его, – сначала позволь представить тебе нового друга – миссис Анну Морлэнд.
 Тут же на лице Эдуарда снова появилось официальное выражение. Нанетту почему-то тронула эта способность мальчика быстро напускать на себя официальный вид. Он был высок для своего возраста, хорошо развит и похож на свою мать – то же бледное лицо с тяжелыми чертами и светлые тонкие волосы. Когда он не следил за собой, его лицо принимало угрюмое выражение, и Нанетта подумала, что у него не такой уж легкий характер – если он станет королем, то правление его будет не легче и к тому же без отцовского обаяния. Нанетта сделала книксен, и была принята без особого восторга, но ей хотелось поприсутствовать и понаблюдать, так как ее сильно встревожил вид наследника.
 Почти тут же появились и другие обитатели детской. Вошла леди Джейн Грей, старшая внучка сестры короля, Марии, бывшей некогда королевой Франции, пока она не вышла замуж за герцога Саффолка, рожденная в тот же день, что и принц, и воспитываемая вместе с ним. Это была хрупкая и прелестная девочка, с рыжими тюдоровскими волосами и темно-голубыми глазами. Она была дружна с принцем, и уже поговаривали о том, что их следует поженить, когда они вырастут.
 Вместе с Джейн появилась и девочка лет девяти, но уже с повадками женщины, в зеленом платье. У Нанетты перехватило дыхание при виде ее – от отца она унаследовала короткий уэльский нос и медно-рыжие волосы, расчесанные на пробор и взбитые по краям низко надвинутого французского чепца, но в остальном она была копией матери. Ее нельзя было назвать красивой, но лицо обладало какой-то притягательной и завораживающей силой. Огромные темные глаза над высокими скулами слегка косили, как у животного, например олененка, а на нежных, причудливо вырезанных губах играла загадочная улыбка матери. Сходство довершали небольшой подбородок, длинная стройная шея и гордо посаженная голова.
 При виде дочери Анны Болейн Нанетта почувствовала какую-то слабость в ногах. Когда ее представили леди Елизавете, Нанетта автоматически присела в книксене и была принята со столь же автоматической и неискренней очаровательной улыбкой, но когда она снова посмотрела в глаза принцессе, поняла, что та знает, кто перед ней. В огромных глазах Елизаветы читалась тревога, и Нанетта решила, что должна что-то сказать чтобы успокоить девочку. Очень тихо, чтобы ее не расслышали, Нанетта произнесла:
 – Ваша светлость, я имела честь первой, за исключением акушерки, держать вас на руках после вашего рождения.
 – Вам повезло больше, чем мне, мадам. Я не могу этого припомнить. – Эта фраза была произнесена холодным тоном, но глаза теплели. Невозможно, непозволительно упоминать здесь королеву Анну, тем более в присутствии ее дочери, но в сердце Елизаветы был возведен алтарь в ее честь, и Нанетта возложила жертву на этот алтарь. Они посмотрели друг на друга с симпатией и любовью и глазами пообещали друг другу, что когда-нибудь им удастся поговорить. Но только не сейчас – это было бы нарушением приличий. Принц Уэльский требовал внимания, подарков и развлечений. Чтобы он появился на свет, нужно было приговорить к смерти мать Елизаветы и пятерых невиновных, а чтобы родилась Елизавета, нужно было, чтобы мать Марии нашла свой конец в одиночестве и нищете в заброшенном доме среди болот. Однако обе бывшие принцессы обращались с принцем, не выказывая никакой ненависти: таков был естественный порядок вещей. Все они подчинялись одним законам, и если иногда эти законы заставляли их страдать, то все равно они были единственным средством держать в узде этот хаотичный мир.

 Глава 25

 Согласно этикету, Кэтрин и Нанетта должны были как можно скорее представиться королю, поэтому, как только настало время дневного приема, они покинули детскую. Леди Марию они оставили в ее покоях. На вопрос о том, пойдет ли она с ними, та ответила:
 – Я прихожу к королю тогда, когда за мной посылают, что бывает не слишком часто. Он предпочитает знать, где я нахожусь, но не видеть меня. Где вы ужинаете сегодня?
 – В Ричмонде, – ответила Кэтрин, – с принцессой Анной.
 – Тогда я уже не встречусь с вами сегодня. Не хотите ли поужинать со мной завтра? Маргарет Дуглас и Мэри Ричмонд придут поиграть в карты.
 – Охотно, ваша светлость, – сказала Кэтрин. Мэри доброжелательно кивнула Нанетте:
 – Надеюсь, вы тоже придете, миссис Морлэнд.
 – Это было очень мило с ее стороны, – заметила Нанетта, когда они вышли из комнаты.
 Кэтрин улыбнулась.
 – Ты увидишь, что она еще милее, когда проиграет тебе свою нижнюю юбку. Мария – завзятый игрок, да еще и не слишком удачливый. Прошлым летом она проиграла в шары Маргарет Дуглас три завтрака подряд. Но поспешим – мы опаздываем.
 Прием проходил с гораздо большей помпой, чем во времена Нанетты. Тогда король разработал целую систему вольностей, от которой ничего не осталось – монарх, заставивший именовать себя «величеством», не терпел уже никаких вольностей. От мрачных предчувствий ладони Нанетты вспотели, когда она, опустив глаза, приближалась к королю, делая один за другим три книксена. У ног короля она остановилась, наклонившись и не отрывая глаз от больших бархатных туфель. Так она простояла достаточно долго, во всяком случае, чтобы ощутить неприятный запах, исходящий из-под толстой повязки, выступающей из-под желтого королевского чулка, все ее чувства были в таком смятении, что Кэтрин пришлось тайком толкнуть ее, чтобы она выпрямилась.
 – Ваше величество, могу ли я представить... – начала Кэтрин, но король прервал ее хорошо знакомым Нанетте, но погрубевшим и потерявшим юношескую зычность голосом:
 – Да, да, я знаю, кто это. Ну же, миссис Нан Морлэнд, неужели вы думаете, что я могу забыть вас?
 Это был коварный вопрос, и Нанетте пришлось тщательно продумать свой ответ.
 – Я вовсе не стремилась быть удостоенной чести остаться в памяти вашей... вашего величества, – выдавила она наконец, только в последний момент припомнив новый титул.
 Такой ответ вроде бы пришелся по вкусу. Король, довольный, хмыкнул:
 – Верно, верно, миссис, но король никогда не забывает ни лиц, ни имен. Особенно скромных и добродетельных дам. Вы, оказывается, дружите с леди Лэтимер?
 – Мы выросли вместе, ваше величество, – уточнила Нанетта.
 – Неужели? Да, я помню, у Мод Парр было три девочки в классе, кроме стоящей здесь Кэт. Так вы были одной из них?
 – Да, ваше величество, – произнесла Нанетта, удивляясь памяти короля. Он и в самом деле, как говорили, никого не забывал.
 Генрих услышал восхищение, сквозящее в ее голосе, и снова хмыкнул:
 – Да, да, миссис Нан, мы помним. Мне кажется, вы выходили замуж и уже успели овдоветь со времени нашей последней встречи?
 – Да, ваше величество, я вышла замуж за своего дядю, Пола Морлэнда, – ответила Нанетта и только теперь осмелилась поднять глаза и взглянуть на короля.
 Это было ужасное зрелище: старик, с седой бородой и короткими седыми волосами, с искаженным болью лицом, он совершенно не походил на того короля, которого она знала. Он был огромен, больше, чем, возможно, позволено быть смертному, больше, чем Пол. Однако его мощные мышцы заплыли жиром, так как поврежденная при падении с лошади на том турнире нога уже не позволяла ему упражняться. Ему так и не удалось вылечиться, и теперь вся она сверху донизу покрылась язвами. Он мог ходить только с палкой или опираясь на чье либо плечо, или же его везли в кресле-каталке.
 Но он оставался королем – не только благодаря своему великолепному костюму, расшитому золотом и разукрашенному драгоценными камнями, изумительно играющими на бархате и атласе, в нем самом чувствовалось какое-то величие, пусть и оказавшееся в ловушке больного тела. Нанетта увидела, как напряглись его руки, вцепляясь под очередным приступом боли в ручки кресла. Страшнее всего была его беспомощность – его, лучшего бойца в христианском мире, неутомимого всадника и танцора. Там, внутри этого внушительного тела, скрывался прежний король, переживавший эти страшные перемены, сохраняя суровое и монументальное спокойствие. Да, невозможно жалеть короля – иначе Нанетта могла бы пожалеть Генриха Тюдора.
 – Добро пожаловать ко двору. Мы ценим, когда нашей молодежи преподается пример добродетельной матроной, и ради нашего друга, леди Лэтимер, и ради вас самой мы будем рады видеть вас чаще.
 – Благодарю вас, ваше величество, – ответила Нанетта и, снова присев в книксене, отошла – ведь внимания короля ожидало множество других людей, и она не хотела затягивать и без того длинную муку.
 Нанетта и Кэтрин удалились в уголок зала, где могли поговорить, но их уединение нарушил высокий, плотный мужчина с зычным голосом:
 – А, леди Лэтимер, вот вы где! Полагаю, вы навещали сегодня моего племянника? Если бы я знал, я тоже нанес бы ему визит в это время, а теперь вот собираюсь сделать это сейчас.
 По этим словам Нанетта поняла, кто перед ней: это один из младших братьев покойной Джейн Сеймур – Томас, кажется. Да, это, конечно, Томас – вместе с братом Эдуардом они были при дворе на Рождество 1535 года. Но Эдуард был худым, смуглым и маленьким, но при этом умным и хорошо воспитанным, а Томас, младший, более груб, флиртовал со служанками и неумеренно пил.
 Впрочем, он был довольно привлекателен, немного располнел за последние годы, отрастил большую густую бороду, несколько более темного оттенка, чем его длинные каштановые волосы. У него была загорелая кожа – очевидно, он много времени проводил на воздухе, и на нем был черный бархатный костюм, отделанный сапфирами, под цвет его ярко-синих глаз. Однако Нанетте он показался слишком грубым, особенно его голос, громкий и хриплый. Она не сомневалась, что он постоянно бранится и, попадись она ему наедине, непременно ущипнул бы ее за зад.
 Однако Кэтрин вежливо поздоровалась с ним и познакомила его с Нанеттой:
 – Мастер Сеймур, могу ли я представить вас миссис Анне Морлэнд, моей ближайшей подруге?
 – Добрый день, миссис, – низко поклонился Сеймур.
 Нанетта поняла, что он не узнал ее, и она не стала напоминать ему. Пока опустилась в реверансе, его глаза бесцеремонно обшарили ее грудь, а когда она выпрямилась, произвели досмотр остальных достоинств. Впрочем, он тут же перевел все внимание на Кэтрин, и Нанетта поняла почему и подумала только: как Кэтрин может переносить его грубости по отношению к ней?
 Однако, он часто улыбался, обнажая большие белые зубы и поглаживая свою длинную шелковистую бороду, и громко смеялся, как человек, привыкший проводить большую часть времени в седле, и Нанетта подумала, что, наверно, Кэтрин он может нравиться. В любом случае, в этом отношении он представлял собой яркий контраст с лордом Лэтимером, или лордом Боро.
 Когда он, наконец, покинул их, и женщины отправились в свои покои, Кэтрин спросила Нанетту, понравился ли ей Томас Сеймур.
 – У него слишком сильный голос для замкнутых пространств, – осторожно ответила та.
 – Да, он, конечно, не создан для дома, – согласилась Кэтрин. – Он великолепный наездник и лучший теннисист. Наверно, за это его и любит король – он напоминает ему его самого в молодости. И, конечно, его обожает принц. Он всегда говорит о дяде Томасе и, разумеется, именно в его кошелек он залезает, если ему не хватает денег на игрушки.
 – Принцу повезло, что у него такой щедрый дядя, – сыронизировала Нанетта, но, взглянув на Кэтрин, поняла, что та восприняла этот комплимент буквально. Нанетта посмотрела на раскрасневшиеся щеки леди Лэтимер и промолчала. Однако она надеялась, что им не придется часто встречаться с Томасом Сеймуром, иначе, она опасалась, как бы ее подруга не совершила какой-нибудь ошибки.
 Старый боевой конь, герцог Норфолк, повел армию на Шотландию в начале октября, а уже двадцать третьего октября нанес шотландцам сокрушительное поражение под Карлайлом. Через три недели шотландский король умер в собственной постели, как говорили, от отчаяния, оставив в качестве единственной наследницы девочку, которой исполнилась всего неделя от роду, названную Марией. Похоже, длительной борьбе англичан и шотландцев наступил конец, а также исчезла угроза франко-шотландского союза. Шотландскую инфанту должны были помолвить с принцем Эдуардом, и после смерти короля Генриха они должны были совместно управлять обеими странами. Пока же маленькую инфанту должны были привезти в Англию, чтобы воспитывать вместе с принцем, в королевской детской, а Генрих становился пожизненным шотландским регентом.
 Это был превосходный план, полное решение шотландской проблемы, и англичане, особенно на севере, ликовали. Внуки Генриха станут королями Англии, Шотландии и Ирландии, граница перестанет быть местом кровавых стычек и пожаров, французы перестанут рыскать, как голодные волки, у заднего двора англичан. Эту новость Пол привез в Морлэнд Елизавете вместе с другими маленькими подарками, которыми стремился развлечь ее. В доме ее не оказалось, но он сразу догадался, где она, так как хорошо изучил все ее излюбленные места уединения.
 Она сидела с отсутствующим видом и сложенными на коленях руками на полуразрушенной стене часовни. Пол понимал, что девушка оказалась в незавидном положении: она была помолвлена, но ее жених погиб, оставив ее не женой и не вдовой; она родила ребенка, но не могла считаться матерью. Ее сестра Рут вернулась в Дорсет, и Пол счел долгом чести предоставить ей вполне приличную вдовью долю, как если бы она все-таки была женой его брата, а теперь она вышла замуж за юношу из своего круга. Пол предложил то же самое Елизавете, в душе моля ее не делать этого. Она отказалась, ее даже нисколько не взволновал отъезд сестры и то, что она осталась в Морлэнде одна.
 После выплаты штрафов и доли Рут у Пола осталось слишком мало денег, чтобы отремонтировать часовню. Крышу и интерьер уничтожил огонь, окна выбиты, ценности расхищены, а часть наружной стены рухнула, погребя под собой все мемориальные доски, в том числе и доски Роберта и Элеоноры, предков Пола и Елизаветы. Пол дал обет восстановить эти доски сразу же, как только у него окажется хоть небольшая сумма для реставрации часовни. К счастью, старая деревянная статуя Св. Девы уцелела, хотя у нее было повреждено основание и обгорела вся краска, и он поклялся также, что первым делом покроет ее позолотой. У Пола были особые причины ожидать милости Царицы Небесной, которая тоже была матерью. Пол просил Ее помочь ему завоевать сердце Елизаветы.
 Елизавета часто приходила на развалины часовни, ее притягивали сюда ощущения пережитого ужаса и спокойствия. Тут и там сквозь трещины в камнях пробивались уже зеленые побеги, мох и лишайник смягчали острые края выгоревших стропил и разбитых черепиц. Ее успокаивало зрелище того, как быстро жизнь преодолевает бесплодие смерти. Часовня нравилась ей и прежде, но теперь она стала для нее еще ближе внутренне.
 При виде Пола Елизавета не обронила ни слова, столь же равнодушно выслушав принесенные им новости, как принимала его подарки: она едва замечала его. Она жила в мире собственных мыслей, куда он едва ли мог проникнуть, в сне о Мужчине, вес и величина которого заслонили свет. Это была ужасная и вместе с тем странно притягивающая и очаровывающая фигура. Она не помнила, конечно, реального человека – шок изгладил из ее памяти все воспоминания, – но она создала себе фантазию, с которой ей было легче жить, несмотря на источаемый ею ужас, чем с реальными мужчинами.
 О ребенке она и вовсе не вспоминала – это была какая-то странная болезнь, которая кончилась, лихорадка, от которой она оправилась. Она никогда не видела ребенка, и он ничего не значил для нее. Во время беременности ее опорой и поддержкой была Нанетта, однако она не сожалела, когда та уехала – в Нанетте было что-то пугающее, какая-то жестокость и целеустремленность. Она любила Нанетту, но не стремилась вновь увидеть ее.
 Елизавета не знала, что с ней станет – это и была главная причина ее апатии. Она боялась будущего, боялась того, что с ней может произойти, боялась того, что ее выдадут замуж, и боялась того, что никогда уже не выйдет замуж. Она нашла прибежище в равнодушии, в уходе в болезнь, которая защищала ее от требований реальности и будущего.
 А больше всего Елизавета опасалась Пола – ведь от него исходила главная опасность, он был господином Морлэнда и мог отправить ее домой, когда ему заблагорассудится, или вообще выставить из дома, как нежеланного котенка. Она старалась избегать встреч с ним, но Пол никак не хотел понять этого, так что ей приходилось быть с ним равнодушной, принимать его подарки и отставлять их в сторону, не глядя. Если бы она посмотрела на них, если бы признала их за подарки, то пропала бы. Но ей все труднее удавалось оставаться в плену своего сна – жизнь, та самая сила жизни, которая так быстро затягивала старые шрамы от пожара в часовне, исцеляла и ее существо, наполняла ее стремлением жить, действовать, ощущать. Она в отчаянии отвернулась от Пола и устремила взор в блеклое ноябрьское небо.
 Пол некоторое время молча стоял рядом, уважая ее стремление к уединению и вместе с тем еще сильнее желая привлечь ее внимание. Елизавета была так прекрасна: бледную кожу оттеняли черные волосы, а глаза – голубее неба, такие голубые, как цветок горечавки. Пол с тоской вспоминал время ее первого приезда в Морлэнд, когда он развлекал ее и ее сестру и когда она так нуждалась в его обществе. Ему хотелось обрадовать ее, заставить ее улыбнуться ему, чтобы она ждала его приезда и скучала без него.
 Пол был воспитан в строгих правилах, он научился прилагать большие усилия для достижения цели и терпеть выходки и причуды старших и высших. И он, в свою очередь, укротил своего жеребенка, как только получил его. Это было дикое, необузданное животное, и Полу пришлось приложить немало усилий, терпеть его припадки бешенства и постепенно, лаской приучить его, есть из рук и сделать совсем ручным. Он отчетливо помнил все стадии укрощения, с того самого момента, когда увидел, как негодующе отпрянуло непокорное животное от его руки. Теперь, когда он стоял рядом с Елизаветой, недовольно отвернувшейся от него, он заметил, как она искоса бросила на него взгляд.
 – Мне нужно поехать по делу в Твелвтриз, – произнес Пол, немного помолчав, – не хочешь ли проехаться со мной?
 Елизавета ничего не ответила, хотя, очевидно, слышала его:
 – Там у меня есть большие гончие, – продолжал он осторожно, – одна из сук вчера ощенилась, это пестрый волкодав, но отцом был самый крупный мастиф, по имени Геракл. Мне кажется, щенки должны быть очень удачные. Довольно интересная помесь, как ты думаешь?
 К собакам Елизавета всегда была неравнодушна и чуть было не раскрыла рот. Пол продолжал, словно не замечая ее молчания:
 – Они должны вырасти большими, это наверняка. Может быть, самыми большими собаками в Йоркшире, так что будет на что посмотреть. Я их продам, но лучшего щенка из помета хочу оставить себе. Конечно, нужно, чтобы его выбрал знаток.
 Елизавета повернула голову к нему. Пол вкрадчиво, как бы невзначай, продолжил:
 – Так что если хочешь, поедем, и ты поможешь мне выбрать. Погода хорошая, это будет неплохая поездка. Идем, идем же.
 Он осторожно помог ей встать на ноги и отвел через часовню домой. Пол всю дорогу боялся, что Елизавета убежит, как дикое животное, подведенное слишком близко к человеческому жилью, но она послушно и безвольно шла за ним. Ей было шестнадцать, а в шестнадцать лет не так-то просто отгородиться от жизни.
 Наступление зимы положило конец шотландской кампании, и в конце ноября Джон Невилл вернулся в Лондон, чтобы провести Рождество со своей женой в доме в Чартерхауз. Кэтрин, как всегда, встретила его приветливо, а Нанетта особенно была рада видеть его, чувствуя, что подруга находится в опасности из-за притязаний Томаса Сеймура, которого они каждый день встречали либо в королевской детской, либо чисто «случайно» где-нибудь при дворе. Однако ее радость оказалась недолгой – вечером лорд Лэтимер лег спать рано, жалуясь на усталость от путешествия, а утром не проснулся – он тихо умер во сне.
 Кэтрин искренне горевала, хотя скорее как по отцу, а не как по мужу. Он был ее кузеном, знал ее с детства, и она любила его как доброго друга и благожелательного родственника. Ее поведение было возвышенным и сдержанным, как и полагалось приличиями, и она заказала траурное платье. Однако никто не мог требовать от нее того, чтобы она выглядела убитой горем, выла или рвала на себе волосы, уделяя меньше внимания своему туалету и прическе – хотя теперь Кэтрин носила черные платья.
 Ей было всего тридцать лет, и она дважды оставалась вдовой, но выглядела значительно моложе своего возраста, так как выходила замуж за мужчин старше себя и никогда не рожала, в ней чувствовалась какая-то девическая невинность. И она была очень, очень богата – она получила не только наследство от отца, но и огромные имения своего первого мужа и еще большее состояние Джона Невилла. Лорда Лэтимера похоронили в церкви Св. Павла, и Рождество Нанетта и Кэтрин провели уединенно, никого не принимая. Но сразу же после наступления нового, 1543 года. Томас Сеймур не замедлил нанести ей визит.
 И туг уже Нанетта не смогла скрыть своего неодобрения.
 – Это неприлично, Кэт, – сурово сказала она, – твой муж только-только похоронен, его завещание еще даже не утверждено, а ты принимаешь этого мужчину.
 Кэтрин рассмеялась:
 – Ну, Нан, слова «этого мужчину» звучат у тебя так неодобрительно, и ты так сурово поджимаешь губы!
 – Я и в самом деле не одобряю этого. У него плохая репутация.
 – Репутация кого?
 – Ты знаешь, что я имею в виду.
 – Да, и я удивлена, что ты прислушиваешься к разным сплетням. Мужчины просто ревнуют его, вот и говорят о нем всякие гадости, потому что он красивей их и храбрее и более обаятелен, чем большинство из них, а кроме того, обыгрывает всех в теннис.
 – Моя дорогая Кэт, я беспокоюсь только о тебе. Я опасаюсь, что ты влюблена в него.
 – Да, и тут нечего опасаться, – ответила счастливая Кэт. – Я поняла это сразу после смерти Джона и ничего не могу поделать. Нан, ведь ты сама была влюблена, ты знаешь, что невозможно справиться с собственными чувствами. Конечно, на людях я принимаю скорбный вид, но ведь с тобой мне не нужно притворяться? Я люблю его, Нан, я впервые в жизни влюблена, и это прекрасно.
 Нанетта в ужасе смотрела на нее:
 – Кэт, прошу тебя, будь осторожнее! Берегись его!
 – Нан, но он нисколько не опасен, поверь мне! – Кэт взяла подругу за руки и пристально посмотрела на нее. – Он обращается со мной вполне пристойно, он хочет жениться на мне, как только кончится период траура. Ты увидишь, тут нечего бояться.
 Нанетта пожала плечами и, не желая оскорблять чувства подруги, улыбнулась и поцеловала ее:
 – Ну что же, я желаю тебе счастья, Кэт. Если он в самом деле любит тебя, как ты этого заслуживаешь, то ты, конечно, будешь счастлива.
 Теперь она ни за что не стала бы говорить о грязных слухах о Сеймуре, который якобы ухаживал за леди Елизаветой, чтобы жениться на ней, когда умрет король, и что самому королю пришлось поставить его на место. Если эти слухи правильны, то он всего лишь охотится за деньгами и положением Кэтрин, а вовсе не за ее любовью. Но Кэтрин была слепа во всем, что касалось Сеймура, и Нанетте оставалось только надеяться на лучший исход. Несомненно, он был очень нежен с Кэтрин, но от Нанетты не укрылись жадные взгляды, которые он бросал на других женщин. Ей казалось, что флиртовать для Томаса Сеймура столь же естественно, как дышать.

 Глава 26

 Весной завещание лорда Лэтимера было утверждено, и трехмесячный траур Кэтрин окончился. Двор опять был в Хэмптоне, и, когда они впервые посетили детскую, им принесли распоряжение, в котором говорилось о том, что леди Лэтимер и ее подруге миссис Морлэнд выделяются покои при дворе и соответствующее количество слуг.
 – Как это мило, – воскликнула Кэтрин, вспыхнув от радости. – Кто-то замолвил за меня словечко перед королем. Если я смогу жить при дворе, то чаще буду видеть детей и Марию.
 Нанетта улыбнулась:
 – Разумеется, именно от перспективы чаще видеть их и порозовели твои щеки, не правда ли, Кэт?
 Кэтрин невинно посмотрела на Нанетту – ее изогнутые от природы брови придавали лицу несколько удивленное выражение, чем она прекрасно умела пользоваться:
 – Разумеется. А почему же еще?
 – Мне кажется, что теперь тебе ничто не препятствует? – продолжала Нанетта. – Когда свадьба?
 – Я думаю, в июне, – ответила Кэтрин. – Мне кажется, неприлично выходить замуж раньше шести месяцев после смерти мужа, хотя Тому то и дело хочется нарушить приличия.
 Нанетта поморщилась – мужчина, не обращающий внимания на траур, будет столь же равнодушен и к остальным моральным и религиозным приличиям.
 – В любом случае, мы ведь вернемся ко двору? – спросила Нанетта.
 – Разумеется, нельзя же игнорировать приглашение короля – это, фактически, приказ, – улыбнулась Кэтрин.
 – И тогда, в свое время, мне придется найти себе другое жилище, – как бы невзначай добавила Нанетта.
 У Кэтрин пропала улыбка:
 – Но зачем же, Нан? Неужели ты думаешь, что после свадьбы я захочу расстаться с тобой?
 – Я не думаю, что ты попросишь меня уехать, но ты будешь слишком занята своим очаровательным новым мужем, чтобы радоваться тому, что я болтаюсь под ногами. Ты будешь спотыкаться о меня во всех спальнях. Нет, Кэт, это не годится. Когда ты выйдешь замуж за Тома, то я куда-нибудь уеду, совсем незаметно.
 На глазах Кэтрин выступили слезы:
 – Он тебе не нравится?
 – Это не имеет значения, нравится он мне или нет, – ответила Нанетта.
 – Но ведь он тебе не нравится? – настаивала Кэтрин.
 Нанетта с отчаянием посмотрела на нее – она не видела никакой возможности убедить молодую пылкую вдову, что совершенно невозможно жить всем троим в одном доме. Не говоря уже о ее неодобрительном отношении к Сеймуру, сколько пройдет времени, прежде чем Кэтрин станет ясно, что он заигрывает с Нанеттой? Его навыкате глаза раздевали ее каждый раз уже сейчас, стоило ей войти в комнату, где он находился. Но она не сказала об этом.
 – Нет, – ответила она, помолчав. – Он мне не нравится, и я ему тоже. Извини, Кэт, но я не могу справиться с этим.
 – Я понимаю, – сдержанно произнесла Кэтрин. Она была явно рассержена, и Нанетта подумала даже, что она попросит ее уехать немедленно, но в конце концов ее воспитанность не дала волю гневу. – Хорошо, я вижу, тут ничего нельзя сделать, тогда поцелуй же меня, Нан. Мы столько времени дружили, что это не должно разлучить нас. Хотя мы не сможем жить вместе, когда я стану леди Сеймур, мы ведь будем видеться, не так ли? Ты хочешь этого?
 – Всем сердцем, – заверила ее Нанетта.
 Странно было вновь очутиться в Хэмптоне – так многое в нем изменилось и так многое сохранилось. Придворным поэтом теперь был Сюррей, сочинявший в стиле обожаемого им Уайата. Только Сюррей ни как человек, ни как поэт не мог справиться с Томом. Наглый Том Сеймур подставлял королю плечо, как некогда Саффолк, он и фигурой напоминал Саффолка. Но только Саффолк, смертельно больной, не покидал теперь своего поместья, и в моральном отношении эгоистичный и амбициозный интриган Том Сеймур был далеко не Саффолком, добрым и простым другом короля по детским играм.
 И только Норфолк оставался прежним, несокрушимым Норфолком, уравновешивая тот недостаток, что он был дядей Екатерины Ховард, тем преимуществом, что он был единственным боеспособным полководцем в стране. Остальные министры показались Нанетте кучкой болтунов и интриганов без прочной основы и каких-либо талантов, просто клетка с политическими мартышками. Они сумели добиться смерти Кромвеля, но никто из них не был способен заменить его. Нанетта чувствовала, что король, как и она, тоже видит эту разницу, так как он, поручив текущие дела придворному бюрократическому аппарату, сам то и дело поддерживал в Совете одну партию против другой, а потом наоборот. Точно так же он сохранял вид религиозной объективности, казня равно папистов и протестантов: папистов обезглавливали за измену, а протестантов сжигали за ересь.
 И при этом, подумала Нанетта, как-то провожая короля взглядом, когда он покидал приемную залу, опираясь на плечо одного из пажей, он, должно быть, очень одинок. У него осталось только два старых друга – Томас Кранмер, все еще примас Англии, жизнь которого он отстоял у Совета, и его шут Уилл Сомерс. В годы правления Анны его изгнали из-за ненависти к королеве, однако после ее смерти он снова приполз к ногам хозяина и теперь уже не разлучался с ним. Только эти двое еще могли любить его – остальные ненавидели, льстили и осаждали просьбами.
 Один или два раза Нанетта почувствовала, что король остановил на ней свой взгляд, а однажды, когда он проходил мимо нее по коридору, ей показалось, что он хочет остановиться и заговорить с ней, но Генрих только кивнул и прошел мимо. Она, несомненно, должна была напоминать ему о былом, возможно, болезненно. Нанетта снова избрала своим исповедником Кранмера, встретившего ее со слезами на глазах и осторожно расспросившего о старых друзьях и событиях. Если ее появление так взволновало Кранмера, то что же говорить о короле? С тех пор как он отправил Анну на смерть, никто не называл его по имени, он был слишком недоступен, чтобы кто-то снова смог сделать это.
 Хотя Нанетта правильно заметила, что король одинок, ей не пришло в голову, что он может все еще искать противоядие. Он часто встречал в детской Кэтрин, она часто сидела рядом с ним за обедом, и в этом не было ничего странного, так как он знал ее очень давно, она была дочерью его старого друга и другом его дочери.
 Настал июнь, и Кэтрин полностью погрузилась в подготовку своего предстоящего бракосочетания с Томом Сеймуром, а Нанетта все чаще удалялась в парк поразмыслить, что ей делать, если эта свадьба состоится. И вот однажды, вернувшись с прогулки в покои, которые она делила с Кэтрин, она встретила выходящего из них короля.
 Нанетта от смущения присела чуть не до земли, а король остановился на мгновение и взглянул на нее. Он, судя по всему, был очень взволнован и так тяжело опирался на плечо своего пажа, что ноги у того подгибались.
 – Миссис Морлэнд, – начал он и запнулся, подыскивая слова.
 – Ваше величество? – произнесла Нанетта, глядя на его ноги, так как ей не было разрешено подняться. За его ногами виднелись ноги его спутников, без которых он не мог покинуть свою спальню.
 – Да, миссис Морлэнд, – повторил король явно смущенно и продолжил: – Да, Нан, я думаю, вы будете довольны нами.
 – Ваше величество?
 – Идите к ней, да, да встаньте же, женщина, встаньте, и ступайте к ней, Нан, вы ей нужны, я не сомневаюсь в этом.
 И он снова двинулся прочь, подпрыгивая чуть быстрее, чем обычно, словно в сильном волнении. Нанетта удивленно смотрела ему вслед – он говорил с ней более благожелательно, чем когда-либо до сих пор. Последняя пара проходивших мимо нее ног остановилась, и Нанетта, поднявшись, увидела перед собой Томаса Сеймура, который послал ей только один, но умоляющий и отчаянный взгляд, прежде чем поспешить за своим хозяином. Нанетта выпрямилась окончательно и, с отчаянно колотящимся сердцем, пробежала последние ярды до двери комнаты.
 Кэтрин стояла у окна, глядя во двор. Когда вошла Нанетта, она обернулась, ее лицо было белым как бумага, а глаза расширились от ужаса.
 – Кэт, что такое? – закричала Нанетта. – Тут был король? Что случилось?! Это – не что-то с Томом?
 Кэтрин пыталась что-то вымолвить и не могла, она дрожала, и Нанетта, подбежав к ней, помогла ей сесть, а затем встала рядом с ней на колени и стала гладить ее руки.
 – Кэт, что стряслось? Скажи же мне! Что случилось?
 Кэтрин облизала сухие губы:
 – Король... – начала она.
 – Ну, ну, – подбодрила ее Нанетта.
 – Он просил меня выйти за него замуж, – выговорила, наконец, Кетрин.
 – Что?! – Нанетта была потрясена.
 – Вот именно! – вскрикнула Кэтрин и разразилась рыданиями.
 Нанетта приподнялась и обняла подругу, подставив ей плечо, чтобы она могла плакать с удобством. «Бедняжка, – подумала она, – бедняжка».
 – Да поможет нам Бог, – вслух пробормотала она, а Кэтрин продолжала рыдать.
 Когда истерика стихла, две женщины тихо сидели в сумерках и беседовали. Лицо Кэтрин распухло и покраснело от слез.
 – Что ты ответила? – спросила Нанетта.
 – А что я могла ответить? Я сказала, что недостойна – я уже не молода и дважды вдова. Но прямо отказать я, как ты понимаешь, не могла.
 – Говорят, только что был проведен указ о том, что ни одна не девственница не может претендовать на руку короля, и тут же его выбор падает на вдову, – удивленно заметила Нанетта.
 Кэтрин вздрогнула:
 – Не надо шутить, Нан. Боже, если бы я уехала в Йоркшир после смерти Джона! Но ведь я не могла уехать с Томасом. Нан, почему мы не поженились сразу же!
 – И чтобы люди показывали на тебя пальцем из-за того, что ты оскорбила память мужа?
 – Какое это имеет значение? Если бы мы поженились, король и не подумал бы обо мне как о невесте. Нанетта, я боюсь за Томаса. Он такой необузданный, я боюсь, он может что-то сказать королю о нашей любви, может быть, даже бросить вызов королю.
 Нанетта не знала, что и сказать – она вспомнила выражение лица Сеймура, когда он проходил мимо нее. Томас, конечно, любил Кэтрин, но это не тот человек, который положит за нее голову на плаху.
 – Сеймур позаботится о себе, Кэтрин. Кэтрин закрыла лицо руками:
 – Это какой-то кошмар. Что со мной станет?
 – Ты станешь королевой, Кэт, только и всего, – постаралась успокоить ее Нанетта.
 – Да, он сделает меня королевой, а его министры – трупом, – горько ответила та.
 – Ну, ты не дашь им повода.
 – Им разве нужен повод?
 – Кэтрин, возьми себя в руки. Тут ничем помочь нельзя, так что постарайся извлечь из этого как можно больше хорошего. Подумай, сколько добра ты сможешь совершить, скольким людям помочь.
 В этот момент дверь комнаты отворилась, и в нее вбежала Одри, прямо сгорающая от любопытства.
 – В чем дело, Одри, что случилось? – резко спросила ее Нанетта.
 – О... я... я подумала, что вы посылали за мной, мадам…
 – Я не посылала. Ты можешь идти.
 Одри прямо скорчилась от желания выведать что-нибудь:
 – Мадам... говорят... во всем дворце... ходят такие слухи...
 Нанетта сжалилась над ней:
 – Да, Одри, это правда, если ты пришла, чтобы услышать это.
 – Боже! – Одри раскрыла рот от изумления.
 – А теперь оставь нас одних.
 Когда она вышла, Кэтрин внезапно начала хохотать.
 – Что такое? – спросила Нанетта. Кэтрин погладила подругу по руке:
 – Я просто вспомнила, Нанетта, твои слова о том, что король женится на вдове.
 – Ну и?..
 – Ведь с тем же успехом ею могла быть и ты!
 Нанетта думала об этом несколько следующих дней – это вполне могло случиться, будь ее отец не простым дворянином, а лордом. И как бы ей понравилось быть королевой? Это, конечно, большая честь и знак избранности Богом. Быть помазанной – как Анна, – но ведь это такой крутой подъем на опасную высоту, откуда так глубоко можно упасть.
 После этой ночи Кэтрин подчинилась судьбе и повеселела, особенно после того, как стало известно, что Томаса Сеймура послали с длительной миссией за границу, во Фландрию. Не было сомнений в том, что король знал о планах Сеймура жениться на Кэтрин и решил убрать его с пути без вреда для него. Один верный слуга доставил Кэтрин крошечную записку, предусмотрительно не подписанную.
 «Это не продлится вечно, – говорилось в записке, – я буду ждать тебя. Мое сердце принадлежит тебе, как, я полагаю, твое – мне».
 Кэтрин обрадовалась, а Нанетту послание шокировало:
 – Это пахнет изменой, – предупредила она, – сожги ее сразу, если кто-нибудь узнает об этом…
 – Спокойно, Нан. Она не подписана и не содержит имени адресата – ее мог написать кто угодно кому угодно. Но ты права – я ее сожгу. Отныне я должна быть вне подозрений, ведь я стану королевой Англии.
 – Король назначил дату свадьбы?
 – Двенадцатое июля. Он утверждает, что нам нечего ждать. Нан, он говорит, что я буду его второй женой, и так он меня именует в обращении к парламенту. Он считает, что мне предшествовала только Джейн Сеймур.
 – Да, ведь браки со всеми остальными были аннулированы. Ты думаешь, он об этом забудет?
 – Нет, но это действительно... странно, – она на мгновение задумалась. – Ведь я не буду коронована, я буду просто его женой и королевой по статусу, но не коронованной. После Анны Болейн он не короновал ни одну жену.
 Нанетта кивнула. Ей снова пришла в голову мысль, мелькнувшая раньше, что теперь он считает себя столь недоступным, что никто не может подняться на его уровень. Кэтрин никогда не назовет его Генрихом, и ее никогда не коронуют. Да, этот король слишком отличается от того, которого она знала.
 – Но меня радует, по крайней мере, вот что – я смогу сделать что-нибудь для Марии и Елизаветы. Я буду рада стать их матерью – матерью принца. Возможно, таков мой жребий, быть приемной матерью для детей других женщин. Я постараюсь убедить короля вернуть статус законнорожденных его дочерям.
 – Будь осторожнее, Кэт.
 – Постараюсь, моя дорогая. И я прослежу за тем, чтобы они не нуждались в деньгах, в одежде, даже если мне придется добавлять из моего дохода. Мы станем... – она внезапно замолчала и посмотрела на Нанетту.
 – Что такое?
 – Я вдруг вспомнила, ты ведь говорила о том, что тебе придется искать другой дом после моей свадьбы.
 – Когда ты выйдешь за Сеймура.
 – Нан, ты ведь не оставишь меня, правда? Пожалуйста, скажи, что ты не сделаешь этого. Теперь ты нужна мне больше, чем раньше.
 – Конечно, я останусь, Кэт, если ты хочешь.
 – Я хочу. Обещай мне, что не оставишь меня!
 – Обещаю, – произнесла Нанетта, и отвернулась, чтобы скрыть слезы, так как не могла не вспомнить другую королеву, которой она клялась в том же. Она обещала Анне, что останется с ней до тех пор, пока та нуждается в ней, и от этого обещания ее освободила только смерть Анны. Да смилуется Господь, и это не повторится с Кэтрин! Пусть король, как бы болен и стар он ни был, будет доволен женой – и ведь у королевы всегда есть враги, кем бы они ни были. Министры устранили Екатерину Ховард столь же легко, как и Кромвеля, а ведь король любил их обоих: И все же ему удалось отстоять Кранмера. Все смешалось в голове Нанетты – страх и надежда, но она снова и снова вспоминала вопрос Анны: «Что я могла сделать?» Как у Анны, у Кэтрин не было выбора – она никуда не могла свернуть с назначенного ей пути.
 Свадьба состоялась двенадцатого июля в апартаментах королевы в Хэмптон-корте, при большом скоплении гостей. Венчал их Гардинер, и как выражение расположения новой королеве, на церемонии были леди Мария и леди Елизавета, в новых платьях из алого дамаста на белой парче. Ни на одной из прежних свадеб они не присутствовали. Не менее приятно было и присутствие племянницы короля – леди Маргарет Дуглас. Все это вносило успокоение в душу Кэтрин – королевы Екатерины – в неменьшей степени, чем присутствие ее друзей: Кэтрин Уиллогби, ныне герцогини Саффолк, которая была дружна и с леди Марией, и ее приемной дочери Маргарет Невилл, сестры Анны Герберт, а также Нанетты.
 Нанетта придирчиво рассматривала Екатерину – она была бледна, но это и приличествовало важности момента. В остальном она выглядела отлично: парчовое платье шло ей, а французский чепец, украшенный рубинами, смотрелся намного приятнее вдовьего чепца. Она выглядела гораздо моложе своих лет, и было видно, что она отлично понимает ответственность своего положения и оказанную ей честь. Видимо, когда Кэтрин смирилась с судьбой, она поняла выгоды своего положения.
 А что же король? Нанетта перевела взгляд на него, но мало что смогла прочитать по его лицу – он был королем, и никто не мог проникнуть в его мысли. Генрих тоже был одет в золото, парчу и атлас, сверкающие рубинами и бриллиантами, и его массивная фигура подавляла остальных смертных. Генрих улыбался и отлично выглядел, как и полагается мужчине, который женится по любви, и именно это и успокаивало Кэт.
 Он надел королеве на палец обручальное кольцо, последовала месса, и церемония была закончена. Король повернулся к своим спутникам, чтобы принять их поздравления, а королева стала обнимать и целовать своих фрейлин. Разумеется, были преподнесены подарки – Нанетта видела, как Екатерина подарила леди Марии два золотых браслета и кошелек, а сама она получила жемчужный крест. Затем королева приняла поздравления от спутников короля – Энтони Денни и Энтони Брауна и остальных, а король принимал поздравления от фрейлин. Нанетта сделала книксен, и, к ее удивлению, король собственноручно поднял ее.
 – Ну, миссис Нан, я надеюсь, вы рады? – спросил он.
 – Я призываю на вашу голову благословение Господа, ваше величество, и молюсь только о том, чтобы вы обрели счастье друг в друге, – нервно ответила Нанетта, так как король все еще не отпускал ее руку. Она подняла глаза к его лицу и забыла об окружающей их толпе и обо всем на свете – король улыбался ей, улыбался так очаровательно, и эта улыбка была предназначена только ей. Она забыла силу его очарования, но теперь ей снова пришлось столкнуться с ней.
 – Она прекрасна, не правда ли? – тихо спросил он. Нанетта горячо согласилась. – Я умею ценить ее, Нан, ведь я знал ее с детства. Она – чудесная, добродетельная женщина. А вы, Нан, – ее лучший друг. Вы всегда были преданы тем, кого любили, ведь так? Поверьте мне, я тоже умею ценить это. Да благословит вас Господь, Нан Морлэнд.
 Когда король отпустил ее, Нанетта сделала еще один книксен, а он перешел к следующей даме. Она была потрясена до глубины души – с ее стороны было так неосторожно забыть о его чарах. Она вспомнила Кале, и как он пах дождем и свежим морским воздухом, как мех его камзола был усеян росинками, а лицо озарено любовью. Она знала, что король тоже вспомнил это – ведь он сказал: «Вы преданы тем, кого любите». Он помнил Анну. Он сказал ей, что тоже был предан, но ведь у королей другая преданность, чем у Нан Морлэнд. Надо верить ему и любить его, ведь он – король.
 Когда королевская чета ненадолго разошлась по своим покоям перед брачным пиршеством, их сопровождали спутники и фрейлины. В гостиной королевы Екатерина повернулась к подругам, и они, подчиняясь требованиям этикета, сделали книксены.
 – Нет, нет, – воскликнула Екатерина, и на щеках ее появились слезы, – забудьте об этом в нашем кругу. Здесь мы должны оставаться теми же подругами, что были. Маргарет, Анна, Кэт, Нан, поцелуйте меня и пожелайте мне счастья.
 – Хорошо, ваше величество, – ответила Саффолк, подходя, чтобы обнять Екатерину. Та несколько мгновений в недоумении смотрела на нее, а потом поняла – королева должна быть королевой, и не ей менять заведенный порядок. Они больше не могли называть ее Кэт – это было дозволено только королю. Нанетта заметила, как Екатерина внутренне напряглась. Когда она подошла к подруге, чтобы обнять ее в свою очередь, она задержалась чуть дольше, чем это предписывалось этикетом, прижавшись к ней щекой. Это было прощание – дистанция между королевой и свитой определяется королем. Нанетта никогда не будет так близка с королевой Екатериной, как с королевой Анной.
 Весна 1544 года была ранней. Уже в апреле установилась хорошая погода, сухая и ясная. По утрам было свежо, выпадала роса, а небо было голубым и безоблачным. Постепенно оно становилось васильковым, а жаворонки поднимались все выше и выше, пока не превращались в черные точки на голубом фоне. Склоны холмов мгновенно покрылись весенней зеленью, и вереск дал розовато-пурпурные цветы. А на взгорьях, там, где цвел ракитник и распускались папоротники, подобно белым птицам в зеленом море, бродили овцы, отращивая на отощавших за зиму телах густую шерсть – главное богатство Морлэнда.
 Из-за теплой погоды сезон стрижки наступил рано, и Елизавета, кровь которой уже будоражила весна, не могла остаться в стороне от общего дела. Ведь стрижка превращалась в своего рода праздник, который с ликованием отмечали все – и знатные, и простолюдины. Жизнь была трудна, а труд адским, но, вместе с болью, болезнями, нуждой и смертью, частью этой жизни были пиры и игры, праздники, смех, танцы, вино и любовь, и удовольствия переживались как можно полнее, с шумом и помпой.
 Так как в Морлэнде не было хозяйки, туда приехали Джейн и Арабелла, чтобы приготовиться к празднику, и уже за несколько недель до назначенной даты они составили списки продуктов, проверили содержимое кладовых, перерыли ящики и коробки, шевеля губами, пересчитывали наличные запасы и заказывали недостающее и даже лишнее, просто «на случай необходимости». Из города нужно было привезти огромное количество еды и питья, а повар и поварята готовились к сумасшедшим дням.
 Воловьи упряжки, громыхая, катились в Йорк и возвращались нагруженными, словно из рога изобилия, сахаром трех сортов, смородиной и виноградом, мешками сушеных сладких слив, абрикосов, фиников, орехов, гвоздики, муската и корицы, которые завозили из Восточной Англии морем, апельсинами и лимонами, которые привозили из-за моря, винными бочками и бочонками эля, которые нужно было добавить к собственным запасам эля и сидра – грушевого сидра, изготавливаемого в самом Морлэнде.
 В поместье соберутся не только морлэндцы, но и весь народ из окружающих деревень, так как стрижка была общим делом, главной работой в этом овцеводческом районе, а по окончании ее начнется всеобщий праздник.
 В назначенный день дело закипело еще до рассвета. Мужчины и мальчишки вышли со своими собаками и маленькими пони, чтобы загонять и перевозить овец, а женщины и повара принялись готовиться к пиру. Девушки же собирали ветки и цветы для венков, гирлянд и украшений. Елизавета вместе с кузинами, Фейт, Хоуп и Чэрити, начала готовить двадцать четыре гирлянды для «королей праздника», наиболее усердных стригалей, а Элеоноре, на один день приехавшей с Джеймсом, поручили сделать корону для барана и назначили королевой.
 – Постарайся занять ее, – прошептала Джейн Елизавете, – и не отпускай от себя – от нее нет особого проку, она только мешается под ногами поваров.
 Элеонора показалась Елизавете, не видевшей ее с Рождества, бледнее и тоньше, чем обычно. Она никогда не обладала крепким здоровьем, а теперь еще и покашливала. Элеонора жаловалась на пыль, но Елизавета заметила лихорадочный румянец на ее щеках и, когда приступ кашля прошел, перекрестилась. Элеонора была замужем уже пять лет, но за это время не было никакого признака беременности, не то что ребенка. Елизавете стало как-то неловко из-за собственного цветущего здоровья, и она старалась быть как можно мягче с Элеонорой, изо всех сил нахваливала сплетенный ею с таким трудом венок. Это была действительно трудная работа, однако Элеонора не проявила по этому поводу никакой радости, как, впрочем, и неудовольствия. Она была просто бледной, тихой и робкой – вот и все.
 Настало время встречать стадо на месте мойки, в излучине реки у Твелвтриз, где была большая отлогая отмель, переходившая в галечный пляж. На другом берегу возвышался крутой обрыв. Здесь дожидались Елизавета и другие девушки, а с ними и хозяин – Пол, который должен был руководить мойкой.
 Пол радостно приветствовал кузин и похвалил ветку желтой дымянки, которую Елизавета приколола к прическе. Нужно было соорудить узкую горловину на пути стада, а затем прогнать овец по мелководью, сделав барьер из веток, чтобы не дать им удрать.
 – Это идеальное место для мойки, – заметила Елизавета, – можно подумать, что его специально создали для этого.
 – Да, так оно и было, – ответил Пол. – Бог ничего не делает зря, кузиночка. Где гирлянды – я слышу приближение стада.
 Блеяние овец становилось все громче, и вот огромная отара, подобно сливочной реке, полилась по направлению к обрыву, к воронке, образованной ивовыми плетнями, Специально выбранные для этого люди выстроились двумя цепочками в воде, чтобы овцы прошли между ними, остальные должны были принимать их на противоположной стороне. Зрители подбадривали их криками, а два священника вышли вперед, чтобы благословить отару, и начали распевать молитву об успехе мойки. Овцы дошли до края воды и тут остановились. Старый баран-вожак помешкал на берегу, раздумывая, что менее приятно: собаки или вода. Затем он прыгнул в воду, подняв столб брызг, искрящихся на солнце, а за ним, под одобрительные крики и понукания пастухов, последовала отара.
 Овцы переплыли реку, направляемые мойщиками, и начали выбираться на пляж. На другой стороне пастухи схватили позвякивающего колокольчиками вожака, и тут вперед выступили девушки. Элеонора встала перед ним на колени и увенчала его витые желтые рога изящной гирляндой из желтых и белых цветов, перевитых голубыми лентами. Застегнув ее на вожаке, она наклонилась и поцеловала его в нос. Елизавета с тревогой наблюдала за ней – хотя барана крепко держали пастухи, у него были длинные желтые зубы и дурной нрав. Она бы не рискнула совершить такой подвиг.
 Однако баран воспринял это вполне хладнокровно и, освобожденный, сделал несколько шагов вперед, гордо неся увенчанную цветами поднятую голову. Теперь Элеонора надела ему второй венок на шею. Елизавета за руку оттащила ее с пути вожака, которого пастухи вели к стригальне, где овец дожидались важные стригали со сверкающими заточенными ножницами.
 Белое море отары хлынуло за вожаком, подгоняемое собаками, а за ним устремились и люди. Среди них Елизавета увидела и цыган, которые славились как чесальщики и странствовали от одного места стрижки к другому. Несколько недель после стрижки чесальщики будут жить в лагере среди гор шерсти, расчесывая ее и освобождая от песка и грязи, чтобы потом ее могли упаковать в огромные тюки паковщики Морлэнда. Паковкой занимались только доверенные лица, так как работа чесальщиков оценивалась по весу, и шерсть продавалась на вес, поэтому нужен был глаз да глаз за тем, чтобы чесальщики не подложили в тюк несколько камней.
 Наступил решающий момент стрижки. К делу приступили стригали, у каждого из которых был помощник-мальчишка, державший овцу, пока стригаль обрабатывал ее, а все остальные были заняты тем, что подводили овец и оттаскивали в сараи груды шерсти. Стоял оглушительный шум – блеяли протестующие овцы, кричали рабочие, отдавая распоряжения и кляня ускользнувших от стрижки овец. Работа была жаркая, пыльная и вонючая, и даже на женщинах, снующих туда-сюда с кувшинами воды, эля и молока, оседала тонкая пленка овечьего жира, на который мгновенно налипала пыль.
 Внутри сараев кипы шерсти громоздились до стропил. Когда наступили весенние сумерки, зажгли факелы, чтобы докончить дневную работу. Но вот все было сделано, и можно приступать к празднику. Пыльные рабочие умывались из стоявших во дворе корыт при свете костров, а на расставленных столах было выставлено угощение. Самые красивые девушки вышли вперед, чтобы увенчать гирляндами и букетиками цветов лучших стригалей, и были расцелованы за свои хлопоты, к восторгу собравшихся.
 Никто не ел с самого рассвета, и сначала все только утоляли голод. Столы ломились от гор жареного мяса, свинины и баранины, а также дичи, холмов из черного и белого хлеба, лепешек и плетенок. Было изобилие фруктов – лимонов, апельсинов, фиг, фиников и остатков осеннего урожая яблок, сморщившихся за зиму. Были россыпи конфет, пирожков с шафраном, пудингов и пирожных с фруктами и жженым сахаром, а также многое другое.
 Когда люди утолили первый голод, наступило время для вина, а затем и для музыки. Ряды морлэндских музыкантов пополнились любителями из деревни, с их волынками и серебряными свистками, а также хором мальчиков под руководством мастера Филиппа, к которым присоединились десять стригалей, образовав трехголосый хор. Они исполняли всевозможные песни: от гимнов до любовных песен и от стригальных песен, которым было лет не меньше, чем холмам, на склонах которых паслись овцы, и большинства слов которых никто уже не понимал, до современных популярных песен юга Англии.
 Когда с пищей потихоньку расправились, молодежь устроила хоровод вокруг большого костра на отмеченной факелами квадратной площадке. Было устроено костюмированное представление о Робин Гуде, затем появились, под приветственные возгласы, Лошадь и Клоун, начавшие охотиться на визжащих деревенских девушек, загоняя их в кусты, и унося их ленты, и, вероятно, в эту бурлящую летнюю ночь было похищено немало драгоценных сокровищ. Елизавета наслаждалась каждой минутой: она ела, пила, танцевала и пела, смеялась шуткам клоунов, подбадривала борцов, один из которых даже свалился в костер, а потом смеялся громче всех, обнаружив, что у него на штанах прогорела задняя часть.
 Наконец, когда звезды почти уже погасли, наступил час танцев. К тому времени старики уже клевали носом, а детвора спала либо по углам, сладко почмокивая липкими от сладостей губами, либо на коленях бабушек. Последним танцем был по традиции «овечий танец», завершавший празднество. Молодежь разбивалась на две группы, девушки изображали овец, а юноши баранов, и обе группы описывали круги вокруг костра – юноши по часовой стрелке снаружи, а девушки внутри, взявшись за руки и обратившись лицами наружу, а спинами к огню, кружась все быстрее и быстрее, пока у них не закружились головы и они не начали повизгивать от восторга. Не так-то просто танцевать спиной назад, а они двигались все быстрее и быстрее, пока не теряли ориентацию и не выдыхались. Тут наступал момент, когда юноши разрывали цепочку и выхватывали свою партнершу, разбиваясь на парочки.
 И в этот раз, когда цепочка девушек остановилась, и они, изнеможенные, попадали на землю, около Елизаветы оказался Пол, который схватил ее за руку и помог встать.
 – Мы будем первыми, – возбужденно воскликнул он, а Елизавета расхохоталась и последовала за ним.
 Она потеряла свой чепец, была вся в пыли и опьянела от весны и танца. Ее волосы развевались, как грива дикой кобылицы, рубашка расстегнулась на горле, так что обнажилась ее нежная белая шея. Вожделение к ней будоражило кровь Пола.
 И вот погасли последние всполохи огня, а пары все еще танцевали вокруг. Настало время для прыжков через костер: считалось, что если та пара, которая решила пожениться, перепрыгнет через последние угольки и не заденет их, то у них будет большое потомство.
 Величайшим счастьем и гордостью было прыгнуть первым. – Мы будем первыми, Елизавета, прыгай со мной! – И тут их кружение внезапно остановилось, и они, вдруг посерьезнев, вопросительно посмотрели друг на друга. – Ну как? – спросил ее Пол и протянул ей руки, предлагая всего себя: – Ты будешь прыгать, Елизавета?
 – От всей души, – ответила она, схватила его за руку, и они побежали к костру.
 В центре его еще виднелись два или три язычка пламени, и остальные танцоры уступали им дорогу, подбадривая криками. Пол чувствовал на бегу, как бешено колотится его сердце, а узкая ладонь Елизаветы так крепко сжала его пальцы, что он решил, что они вот-вот сломаются. Раздался треск развалившегося бревна, из него выстрелил язык пламени, и с воплем, словно безумная менада, Елизавета взметнулась в воздух, легко, как олень, перепрыгнув центр костра и не задев углей. За ней перелетел и Пол, а за ними – остальные пары. Пол подхватил ее на руки и поцеловал, прямо перед всеми, а старики закричали:
 – Да здравствует молодая госпожа! Да здравствует мастер!
 Так это и произошло.

 Глава 27

 Свадьба состоялась в июле – месяце, созданном для счастья. Пол решил устроить самую роскошную и богатую церемонию, насколько возможно, так как, во-первых, свадьба господина Морлэнда – это самое важное событие в жизни поместья, и крестьяне и арендаторы ожидают, что оно будет соответствовать его значению, и во-вторых – «так как времена мрачные и страшные, все, что мы можем сделать – это веселиться». Время было тяжелое. Страну раздирали религиозные распри, и надвигалась война с Францией. Шотландия отвергла планируемый Генрихом брак своей принцессы с принцем Эдуардом и обратилась за помощью к Франции, а Испании удалось заручиться помощью Англии в походе на Париж, поэтому летом во Францию должна была отправиться большая армия. А это, само собой, означало новые налоги, и король, за неимением умных министров, решил использовать для сбора налогов нетривиальные методы: начал продавать ранее захваченные в казну земли монастырей, и испортил монету, смешивая золото с недрагоценными металлами, чтобы увеличить вес.
 – Это неблагоприятно отразится на нашей торговле, – сказал Джон Баттс Полу об этом последнем новшестве. – Когда антверпенские торговцы начинают косо смотреть на кусок английского золота, жди повышения цен.
 – Это не так плохо, – заметил Пол.
 – Да, кузен, но если золото будут разбавлять и дальше, что, если они вообще перестанут брать наши деньги?
 – Ну, до этого не дойдет, – успокоил его Пол. Джон криво усмехнулся:
 – Ты думаешь? Забавно. Вот сейчас у нас есть король, который придумал способ вдвое увеличить свои деньги, испортив монету. А когда его не станет, что тогда? Свора министров, видевших это, повторит его прием.
 – Король может прожить еще долго, – сказал Пол.
 Джон кивнул:
 – Остается надеяться только на это – я молюсь о его здоровье каждый день, да доживет он до совершеннолетия принца.
 Венчание должно было произойти в Морлэнде, а церемонию попросили провести отца Филиппа, так как в округе не осталось надежной церкви, где семья могла бы не опасаться сторонников реформации и диссидентов. Поэтому зимнюю гостиную увенчали цветами и зелеными ветвями, циновки устлали благоухающими травами – розмарином, ромашкой, мальвой, а стол перед камином стал алтарем. Это было удачное место – жених с невестой во время церемонии могли созерцать морлэндский герб над камином. Кроме того, там висели два портрета – справа Пола, дедушки господина, а слева – Нанетты.
 На венчание приехала сама Нанетта, и по просьбе Елизаветы она помогала Арабелле одеть невесту. Нанетту удивил и порадовал этот выбор – она-то знала, что Елизавету не слишком огорчил ее отъезд, и не удивилась спокойствию невесты, когда они помогали ей облачиться в подвенечное платье. Наряд был роскошен: рубашка из белого шелка с вышитыми золотом веточками вереска, с пышными рукавами на проволочном каркасе; само платье из тяжелого золотистого дамастина с широкими рукавами, завернутыми, чтобы показать шелковую подкладку; белый бархатный чепец во французском стиле, вышитый золотой нитью с жемчугом, из-под которого струились черные волосы Елизаветы. Она, правда, не была девственницей, но такова была традиция, и кроме того, она сама не погрешила против добродетели – то, что случилось, произошло не по ее вине.
 – Ты прекрасно выглядишь, – воскликнула Нанетта, отступая назад, чтобы полюбоваться девушкой.
 Арабелла завершала украшение ее волос лентой из шелка.
 – Она бесподобна, – согласилась Арабелла, – ну, Бесс, теперь осталось только надеть твое жемчужное ожерелье, подарок Пола, и ты готова.
 – Оно в той маленькой шкатулке, – сказала Елизавета, и это были практически первые слова, что она произнесла за время одевания. – Я сейчас достану его...
 – Нет, я сама, я знаю, где оно, – перебила ее Арабелла и покинула комнату.
 Как только она скрылась, Нанетта воспользовалась возможностью сделать то, что хотела сделать с того момента, когда услышала о свадьбе Пола и Елизаветы.
 – Елизавета, у меня есть кое-что для тебя. – Она потянула за цепочку у пояса и вытащила маленький молитвенник. – Видишь этот молитвенник? Это подарок мне от дедушки Пола на наше бракосочетание, и я с тех пор не расставалась с ним. Он принадлежал еще его прабабушке, Элеоноре Кортней, видишь, здесь на переплете вытеснен заяц, знак Кортней, который благодаря ей включили в фамильный герб. Говорят, что этот знак был дарован ей великим герцогом Йоркским, отцом короля Эдуарда и короля Ричарда, хотя за это я не могу поручиться.
 – Вы хотите подарить его мне? – спросила Елизавета, поднимая глаза на Нанетту. – Это слишком дорогой подарок.
 – Я хочу, чтобы он был у тебя. Если бы у нас с Полом были дети, то он перешел бы к ним, но мы не успели обзавестись ими. Эта вещь должна остаться в семье, ведь Элеонора Кортней была и твоей прапрабабушкой, так что будет справедливо, если он перейдет к тебе, а ты передашь его своей невестке, так он не исчезнет из семьи. Возьми его, дорогая, и пристегни к поясу, благословляю тебя.
 Елизавета осторожно взяла молитвенник обеими руками, словно боялась разбить его.
 – Спасибо, я сохраню его, как вы хотели. И... кузина Нан... мне жаль...
 Она так и не сказала, чего ей жаль, и Нанетта не стала спрашивать, у нее на глазах выступили слезы:
 – Нечего извиняться, – сказала она и поцеловала Елизавету. – Что случилось, то случилось. Настало время радоваться – будь счастлива, Елизавета. Да благословит тебя Господь!
 В зимней гостиной собралась вся семья. Невесту сопровождали три девочки, одетые в миниатюрные копии ее подвенечного платья, ее кузины Фейт, Хоуп и Чэрити, а пажами у жениха были Самсон и Джозеф, сыновья Джона и Кэтрин, а также единственный сын Арабеллы Иезекия, которому исполнилось только одиннадцать, но он уже перерос свою мать и грозился вырасти в такого же гиганта, каким был Пол. Во всяком случае, когда он встал за женихом, все увидели, что он не намного ниже последнего.
 Здесь были все Морлэнды: родители Елизаветы, Люк и Элис, приехавшие из Дорсета с шестнадцатилетними близнецами, Мэри и Джейн. Они уже были помолвлены – Мэри с неким Томом Беннетом, а Джейн с сыном дворянина, учеником лондонского ювелира. Так как единственный сын Люка и Элис умер в возрасте шести лет, то, скорее всего, Хар Уоррен перейдет к детям Мэри и Тома Беннета, и по этой причине Мэри важничала перед сестрой. Близняшка Елизаветы, Рут, скоро должна была родить, поэтому осталась дома.
 Приехал и Джон Кортней с женой, чтобы повидаться с Люси Баттс, все еще хорошо выглядящей вдовой. Эзикиел, Арабелла, Джон и Кэтрин, Джейн и Бартоломью заполнили гостиную, и Нанетта почувствовала себя как-то одиноко. Рядом с ней оказались Джеймс Чэпем и Элеонора. Последняя выглядела немного лучше – на щеках играл румянец, она казалась не такой хрупкой, меньше кашляла. Но не было и признака беременности, и Нанетта с горечью подумала, что Джеймс ошибся в выборе невесты – теперь, кроме его состояния, у него были еще и имения, наследство жен, а вот наследовать все это некому. За Элеонорой дали Уотермил-Хаус, Пол предназначал его Нанетте, но Эмиас передал его своей дочери. Если Джеймс и Элеонора умрут бездетными, то он вернется наследнику Морлэнда, что, по мнению Нанетты, будет только справедливо.
 Вошел отец Филипп в торжественном облачении, и церемония началась. Нанетта не отрывала глаз от юной пары, особенно от Елизаветы. Интересно, о чем могла та думать? Такое странное завершение ее приключений и такое счастливое – Пол так любит ее, это ясно. Она должна была стать госпожой Морлэнда в качестве жены Роберта, но ей пришлось принять муки за этот дом, а теперь он все равно стал ее домом. На ее поясе виднелся молитвенник, который уже больше века носили хозяйки Морлэнда – он тоже вернулся на свое место, и Нанетта была рада, что она приложила к этому руки.
 Пол выглядел абсолютно спокойным, как бы стремясь показать, что он сможет обеспечить процветание Морлэнда, а если Елизавета исполнит свой долг и будет плодовитой, то беспокоиться не о чем. Глядя в спину Елизаветы, Нанетта вспоминала о собственной свадьбе с другим Полом, дедом этого. Та свадьба проходила в часовне, совсем рядом, но теперь часовня лежала в развалинах, и июньское солнце, проникая сквозь снесенную крышу и обрушенную стену, обросшую мхом, дарило пробивающимся сквозь трещины цветам свои живительные лучи. «Конечно, когда благосостояние вернется в Морлэнд, часовню восстановят – колесо фортуны еще повернется, – подумала Нанетта, – и Господь проявит свою милость, ведь он видит нас и знает, как нам следует жить».
 После венчания начался роскошный пир с массой развлечений: крестьяне сыграли пьесу, а специально нанятые на этот случай акробаты показали свое представление. Нанетта, к ее радости, оказалась рядом с Джеймсом и весело беседовала с ним. В этом году он не приезжал ко двору, так как у него оказалось слишком много дел в Йорке, и естественно, что они быстро перешли на придворные темы:
 – Итак, король едет во Францию? – спросил он. – Поразительно, что он еще может помышлять об этом, ведь его здоровье, говорят, совсем плохо.
 – Иногда ему лучше, иногда хуже, – ответила Нанетта. – В хорошие дни он может ходить, опираясь на кого-нибудь, а в плохие его возят в кресле. Он не расстается с идеей поехать во Францию и возглавить в один из благоприятных для себя дней английские войска, и никто не осмеливается возразить ему.
 – И он оставит королеву регентом? Такое доверие должно радовать ее?
 Нанетта довольно кивнула:
 – Да. Он очень высокого мнения о ее способностях, и то, что он назначит ее регентом, покажет ее врагам при дворе, как высоко он ее ценит, так же, как и первую Екатерину. Ты помнишь, ее он тоже оставлял регентом. Это так похоже на него – защищать тех, кого он любит. Он держит ее врагов в узде.
 – У королевы есть враги? – осторожно поинтересовался Джеймс.
 Нанетта оглянулась и тут же рассмеялась, поймав себя на этой придворной привычке. Тем не менее она ответила, понизив голос:
 – Интриги и заговоры – это и есть атмосфера двора. Если бы придворные не составляли партии и не интриговали друг против друга, им просто нечего было бы делать. Королева интересуется новой верой, и это, само собой, делает ее мишенью католической партии. Гардинер уже несколько раз пытался сместить ее, но король не позволил им зайти слишком далеко, как и в случае с Кранмером.
 Джеймс кивнул:
 – Да, я помню – они хотели устроить трибунал, чтобы проверить его ортодоксальность, и король разрешил учредить такой трибунал, но назначил его главой самого Кранмера.
 Нанетта рассмеялась:
 – Видели бы вы, в какую ярость они пришли, когда их так надули!
 – Значит, король поощряет протестантизм, если разрешает королеве интересоваться им и защищает Кранмера от католиков.
 – Не думаю, что он на стороне тех или других, – сказала Нанетта, – он совершает все обряды как настоящий католик. Но он любопытен и не может пройти мимо нового. Мне кажется, что и в королеве ему нравится эта черта, он поощряет ее в наблюдении за обучением наследников, а это говорит само за себя.
 – Да. Но что будет потом? Если еще в ту пору, когда я был при дворе, противники разминали мышцы, что нас ждет потом – гражданская война?
 – Не думаю, что дойдет до войны, но только один Бог знает, что у нас впереди, мне страшно даже подумать об этом. Я боюсь, что если сторонники реформизма захватят власть, то мы останемся без веры.
 – Так вы не на их стороне, насколько я могу судить?
 – Конечно, мне интересны новые идеи, но я понимаю, как опасно ставить под сомнение старые догмы. В религии должна быть строгость и одни догмы для всех. Как только люди усомнятся в незыблемости, они перестанут верить в авторитет Церкви, и тогда каждый будет верить в то, во что он хочет.
 – А это очень плохо? – тихо спросил Джеймс. Нанетта удивленно посмотрела на него:
 – Но это ведь приведет к хаосу! Я полагаю, что вы смогли бы с ним справиться, но я слишком хорошо знаю, что такое положение не доведет до добра.
 – Ну же, кузина, я вовсе не хочу ссориться с вами, – ответил Джеймс. – Нет, хаос мне тоже не нравится, просто иногда я думаю... мне кажется...
 Нанетта смягчилась и снова понизила тон:
 – Всем время от времени что-то кажется, Джеймс. Сейчас же мы думаем только о том, вернется ли король домой в добром здравии. Не дай Бог, если он умрет за границей. А королева боится, что ее обвинят, если что-то вдруг случится с принцем за время его отсутствия.
 – Неужели его здоровье даст основания для волнений?
 – Нет, он очень крепкий мальчик, но ведь детское здоровье так неустойчиво. А в Лондоне летом может вспыхнуть чума или холера, поэтому, думаю, было бы лучше, если бы королева переехала на это время куда-нибудь за город, но, конечно, решать ей.
 – Вы все еще дружите?
 – Мы близки настолько, насколько это возможно с королевой. Не подумайте, что она слишком вознеслась – наоборот, она подписывается как «Королева Катерина» и даже «КП», то есть, Кэтрин Парр, чтобы никто не забывал, кто она Такая. Но королева должна соблюдать этикет, как это требует положение жены короля. И я не могу быть так близка к королеве Екатерине, как была к королеве Анне.
 – Но вы довольны?
 – Разумеется. Мне нравится придворная жизнь, несмотря на все ее неудобства.
 – Вы хорошо выглядите, – улыбнулся ей Джеймс. – Ваш костюм – это вершина элегантности. Эта шляпка вам очень идет. Неужели чепцы и капоры выходят из моды? Но для охоты шляпка гораздо удобнее. Кстати, не хотите ли поохотиться со мной, пока вы здесь, – я слышал, что около Шоуза видели благородного оленя.
 Нанетта взглянула на него и почувствовала, что краснеет, – несомненно, она была небезразлична ему. При упоминании об охоте в ее жилах начала закипать кровь. Ей надоела сидячая лондонская жизнь – сплошное шитье и никакого спорта, так как больной король не выезжал на охоту. Она опустила взгляд, понимая, что ее поведение выходит за рамки приличий:
 – Я бы с удовольствием поохотилась, пока гощу в Морлэнде. При дворе теперь так мало возможностей для физических упражнений!
 – Я это устрою, – радостно воскликнул Джеймс. – Эзикиел не будет против, если мы оставим его без одного-двух оленей, они только объедают его фруктовый сад и топчут посевы. А эта юная парочка может поехать с нами – Пол не откажется от возможности пополнить свои запасы оленины после такого пира.
 На следующий день после свадьбы состоялась ярмарка, а еще через день они отправились на обещанную охоту, поэтому только через два дня Нанетта смогла навестить кузнеца Дика и его жену Мэри. Она ехала не с пустыми руками – у нее были подарки как для кузнеца и его жены, так и для Медвежонка и его молочных братьев, поэтому пришлось взять с собой слугу, который вел лошадь, нагруженную подарками. Одри, которой она не очень-то доверяла, Нанетта отослала под каким-то предлогом в Шоуз, чтобы служанка не могла узнать, где побывала ее хозяйка. Слугу звали Мэтью, он служил еще при Поле, так что ему можно было доверять.
 Внешне маленький домик остался прежним, но внутри были видны благоприятные изменения, произведенные на деньги Нанетты. Мэри радостно приветствовала ее. У нее на руках была годовалая девочка с совершенно выгоревшими под солнцем волосиками.
 – Дик неподалеку, он ждал вашего приезда, поэтому работает в роще реки, я пошлю за ним Робина, он приведет его.
 Робин, крепкий паренек лет четырех, получив поручение, важно зашагал в рощу.
 – А где остальные? – спросила Нанетта, когда он скрылся из виду.
 – Играют на заднем дворе. Джэн так вырос, что вам его, наверно, не узнать. После сбора урожая он пойдет в школу, к деревенскому священнику, как вы и наказали.
 – Джэн? – удивилась Нанетта.
 – Мы его так называем, чтобы отличить от нашего маленького Джона. Позвать его или вам удобнее самой пойти на двор?
 – Я схожу, – ответила Нанетта и вместе с Мэри обогнула дом.
 На солнечной стороне двора, в пыли, играли в камешки два мальчика. При виде женщин они поднялись, а разглядев Нанетту в роскошном костюме, вовсе разинули рты, и только когда Мэри сделала им знак, поклонились.
 Нанетте не пришлось гадать, кто из мальчиков Медвежонок – он был на ладонь выше своего товарища, хотя они и были ровесниками: обоим было по два с половиной года. Джон, сын Дика, был коренастым, розовым мальчуганом с такими же выгоревшими под солнцем соломенными волосами, как у его сестры. Медвежонок был выше и как-то гибче, с блестящими черными курчавыми волосами и темно-голубыми, цвета горечавки, глазами. Когда Нанетта подошла к нему, он робко улыбнулся и, несколько запинаясь, начал отвечать на ее вопросы.
 – Ты знаешь, кто я? – спросила она.
 Он покачал головой, с детским любопытством глядя на нее.
 – Стыдись, Джэн, как тебе не стыдно, ты ведь знаешь, кто это! Ведь я говорила тебе! Это твоя благодетельница, она приехала навестить тебя. Ну же, скажи, что ты помнишь!
 – Да, – ответил Джэн, все еще изумленно созерцая Нанетту.
 – «Мадам», – быстро добавила Мэри, – ты должен называть ее «мадам».
 – Да, мадам, – повторил Джэн.
 – Я привезла тебе подарки, – сказала Нанетта и улыбнулась другому мальчику. – И тебе тоже, разумеется, не бойся. Ну, пойдемте посмотрим на них? Идемте! Идем, Джэн. Возьми меня за руку.
 Целый час она провела, играя с детьми и беседуя с Мэри и быстро вернувшимся вместе со старшим сыном Диком. Подарки достались всем – отрез хорошей ткани для Мэри, пивная кружка для Дика, кукла для девочки – она немедленно засунула ее в рот и начала сосать – и игрушки для мальчиков. Больше всего детям понравился вырезанный из дерева медведь, подаренный Джэну: он был сделан как кукла-марионетка, и его можно было заставить плясать, управляя палочками.
 – Ну, возьмите его и поиграйте на улице, – предложила Нанетта, и трое мальчишек радостно выбежали со своей добычей на солнце.
 – Он хорошо выглядит, – заметила Нанетта Дику и Мэри, когда мальчики скрылись.
 – Слава Богу, он такой крепкий и здоровый парнишка, – добавила Мэри.
 – И умный, мадам, не сомневаюсь в этом, – вступил в разговор Дик, – после того как снимем урожай, отправим его к священнику в деревне.
 – Мэри уже сказала мне.
 – Он будет ходить туда по утрам, вместе с Робином, и научится читать и писать, благодаря вашей щедрости, мадам, – продолжал Дик. – А по вечерам я буду учить его тому, что знаю сам, пока он не сможет ходить в настоящую школу. Во всяком случае, он научится хорошо стрелять и выслеживать оленя.
 – Это полезно для мужчины, – согласилась Нанетта. – Я уверена, у вас он в надежных руках. Не спрашивал ли кто-нибудь о нем? Были ли какие-нибудь осложнения?
 Дик широко улыбнулся:
 – Нет, мадам, кто же будет интересоваться, сколько малышей у кузнеца Дика – два, три, дюжина или ни одного? Тут дивиться нечему, никто и не думает об этом. Он в полной безопасности, мадам.
 – Что ж, мне пора, возможно, перед отъездом я зайду еще раз. В любом случае, вы получите известия обо мне обычным путем.
 – Вы попрощаетесь с детьми? – спросила Мэри. Нанетта еще раз представила черноволосого малыша с голубыми, как море, глазами, и улыбнулась. Его изумление было понятно, однако он был слишком впечатлителен.
 – Нет, пусть играют спокойно.
 Регентство Екатерины прошло гладко, и король, вернувшийся из Франции, довольный захватом Булони, был рад снова оказаться дома, в кругу семьи. Рождество в этом году прошло весело и по-домашнему. Королева распорядилась сшить принцу роскошный костюм из красного бархата и добилась того, чтобы дочери короля были приглашены ко двору и танцевали в новых платьях. Леди Мария была восстановлена в правах наследницы – после принца и других детей, которые могли родиться у короля, но леди Елизавета так и осталась в статусе незаконнорожденной. Нанетта проводила с ней много времени и поражалась ее острому уму, напоминавшему ей о матери девочки. Леди Елизавета обожала отца и больше всего на свете хотела примирения с ним, ожидая, что ей поможет ее мачеха и Нанетта. Но король хоть и смотрел на нее с тоской – когда никто не видел, – все же отказался восстановить ее в правах и держал на расстоянии, когда она оказывалась при дворе.
 В марте 1545-го король перенес сильную лихорадку, и язвы на его ноге увеличились. Нарушая все обычаи и этикет, королева приказала перенести свою кровать в спальню короля, чтобы было легче ухаживать за ним. Она научилась хорошо разбираться в мазях, примочках и других лекарствах, которыми пользовали ее мужа. Из-за малоподвижности у него развился запор и несварение желудка, поэтому у нее всегда были наготове свечи из оливкового масла и лакричные конфеты, а также пластыри, бинты и бандажи, которые она трижды на дню меняла королю. У леди Марии здоровье было по-прежнему плохое, так что она в больших количествах употребляла мастичные и имбирные пилюли. Одной из тем, на которые она могла бесконечно и не ссорясь беседовать с отцом, была тема лекарств, притираний и мазей.
 Нынешний двор сильно отличался от того двора, который Нанетта знавала в двадцатые и тридцатые годы – он стал более серьезным. Королева стремилась собрать вокруг себя ученых, любила читать умные книги и обсуждать найденные в них новые идеи со своим кругом. Она сделалась большой поклонницей Эразма Роттердамского и собрала вокруг себя сторонников его идей. Сам король прислушивался к их разговорам, иногда даже вступая в дискуссию, и позволил королеве назначить лучших ученых воспитателями принца. У принца был свой двор в Ашбридже, в Хартфордшире, но он часто приезжал ко двору, или же король и королева посещали его. У леди Марии тоже был свой небольшой двор в Энфилде, она тоже часто бывала при дворе, а леди Елизавета жила при дворе королевы.
 Двор королевы отличался религиозностью, церковь посещали трижды в день, а ее интерес к протестантизму был чисто теоретическим, поэтому для Нанетты и леди Марии не составляло труда жить при нем. Однако не только строгость царила при дворе, здесь давали балы, а леди Мария могла удовлетворить свою страсть к игре за королевским карточным столом. Покойная Екатерина Ховард оставила после себя колоссальное количество подаренных королем платьев, украшенных драгоценностями, и Нанетта вместе с другими фрейлинами часами занимались перелицовкой их в новые платья для королевы и ее падчериц.
 Сложнее было с обувью – Екатерина имела слабость к хорошей обуви и требовала новую пару каждую неделю. Она всегда сидела, выставив ноги из-под подола юбки, чтобы то и дело беспрепятственно любоваться своим очередным приобретением. Кроме того, она обожала цветы, поэтому в каждой Комнате, которую могла посетить королева, ежедневно ставили свежесрезанные букеты. Одной из обязанностей Нанетты было обновление цветов в спальне самой королевы. Еще Екатерина любила животных, и у нее была целая свора гончих. Когда-то Анна подарила Нанетте такого же спаниеля, как у себя, – Аякса, ныне давно почившего и похороненного. Екатерина подарила Нанетте гончую, названную Уриан. Еще у нее жили две обезьянки, с которыми любил играть принц, и от которых Нанетта старалась держаться подальше.
 Из Морлэнда пришли хорошие новости – Елизавета родила большого здорового мальчика, названного Джоном. Шерсти настригли очень много, и, с учетом того, что после очередной порчи монет (от которой морлэндцы даже выиграли) цены взлетели, несмотря на тяжелые налоги в связи с войной с Францией (закончившейся в этом году очередным мирным трактатом), прибыль оказалась приличной, и Пол вознамерился восстановить часовню примерно за год.
 На Новый год при дворе снова появился Томас Сеймур, его возвращение вызвало ликование реформатской партии, поэтому католики предприняли новые шаги, чтобы убедить короля сильнее бороться с ересью. Они призывали к кострам, но король, не желавший явно становиться на сторону той или иной партии, держал их в узде. Впрочем, одну жертву им удалось получить – появившегося при дворе всего год назад фанатика-протестанта, детского друга королевы.
 Склонность королевы к новым веяниям привлекла к ней многих сторонников крайних, даже неприятных ей самой взглядов. Нанетта с тревогой следила за этими переменами, как и другие друзья королевы. Особое беспокойство вызывала у нее знаменитая фанатичка Анн Аскью, чьи еретические выпады и пренебрежение своей и чужими жизнями были непереносимы. Королева отнеслась к ней хорошо – она же поставила ее под удар. Нанетта как-то попыталась объяснить это фанатичке и убедить ее найти другое прибежище, чтобы не привести к падению и этой королевы. Однако та презрительно глядела на нее своими безумными глазами и заявила, что гибель мученика сладостна и его награда – на небесах.
 Так что никого не удивило, когда летом Анн арестовали и бросили в Тауэр. Но дальше произошло нечто ужасное. Католическая партия во главе с Гардинером решила обвинить королеву в ереси, а затем заменить ее на свою марионетку – скорее всего, овдовевшую герцогиню Ричмонд, невестку короля. С этой целью они пытали Анн, в надежде выудить у нее компрометирующую королеву информацию. Та ничего не сказала, и тогда предводители партии вздернули ее на дыбу и сами вращали колеса, пока женщина чуть не умерла от мучений. Лейтенант Тауэра так перепугался, что со всех ног бросился к королю, в Вестминстер, чтобы оправдаться и просить прощения. Пытка на дыбе женщины, тем более дворянки – до этого не додумалась бы и уличная толпа! Однако король, выговорив виновным, никого не наказал, и протестантку сожгли на костре.
 Поощренные этим католики предприняли новую попытку и подали против королевы еще одно обвинение в ереси. Король подписал бумагу, разрешающую допросить королеву относительно ее верности католическим догмам. Нанетта уже не первый раз видела этот трюк – врагам бросали кусок, но не давали его проглотить, однако она тоже испугалась. Екатерина же, случайно увидев подписанный ордер, перепугалась до истерики и так громко рыдала, что сам король подъехал к ее постели в кресле-каталке, чтобы успокоить ее. Когда на следующий день за королевой пришли, чтобы арестовать, король выгнал католиков с такой отповедью, что те поняли: он будет защищать королеву не меньше, чем своего любимого примаса.
 Но что будет, думала Нанетта, когда король умрет? У самого короля не было сомнений в этом – однажды она видела, как он устало опустил руку на плечо Кранмера и произнес:
 – Бедный Том. Когда я умру, они разорвут тебя на куски.
 Кранмер вздрогнул, зная, что это правда. Хотя его гибкость была притчей во языцех, Кранмер в некоторых вещах оставался упрямым, как вол.
 Летом 1546 года король опять отправился в поездку, и опять двор королевы жил на сундуках, переезжая в суматохе с одного места на другое – в хорошо организованной суматохе и столпотворении повозок, вьючных животных, складной мебели. Предполагалось отправиться на север, и Нанетта уже рассчитывала повидать, пусть и ненадолго, родных, но путешествие оказалось слишком сильным испытанием для королевского здоровья, и, добравшись до Виндзора, король почувствовал себя не в силах ехать дальше. Здесь его состояние несколько улучшилось и он даже немного поохотился – Виндзор был его любимым загородным дворцом. В остальное время он по двенадцать часов в сутки работал, запершись со своими клерками, принимал послов, читал и писал, посадив на длинный тонкий нос очки в тонкой золотой оправе. До ноября двор оставался в Виндзоре, а затем вернулся в Уайтхолл, чтобы король мог принимать лечебные ванны.
 В канун Рождества король был повержен вторым ударом, а когда он пришел в себя, всем стало ясно, что конец близок. При дворе воцарилась напряженная атмосфера, под внешним спокойствием бродили шепотки, страх сочетался с возбужденным ожиданием, кое-кого видели в недолжных местах в недолжное время и, наоборот, не видели в надлежащее время в месте, где они должны были присутствовать. Туда-сюда сновали курьеры, оглядывающиеся вокруг заговорщицки, а ночная тишина то и дело нарушалась шагами или обрывками разговоров.
 Это напомнило Нанетте атмосферу того ужасного дня, когда они с королевой Анной ожидали ареста. Ей хотелось вернуться домой, в Йоркшир, но это было, конечно, невозможно – даже если бы она могла уехать сама, Екатерина не отпустила бы ее. В такое время королеве хотелось быть окруженной друзьями.

 Глава 28

 Тишина установилась во всей стране, когда пришел январь. Вскоре после Нового года очередной удар уложил короля в постель, двор королевы по совету докторов переместился в ее покои. Король еще бодрился и принял, четырнадцатого января иностранных послов, а девятнадцатого приказал казнить графа Сюррея, хотя всем было очевидно, что он умирает. Партия Сеймура тихо ликовала – подстроенное ими падение Сюррея, на основании того, что он изобразил на своем гербе английских леопардов, повлекло заключение в Тауэр и герцога Норфолка. Если бы удалось убедить короля подписать смертный приговор и ему, то это был бы сокрушающий удар католической партии.
 Но король слабел и, хотя еще цеплялся за жизнь, уже не мог писать или заниматься делами. Беспомощный, Генрих был погребен в горе своей плоти, то и дело просил пить, чтобы утолить пробужденную лихорадкой жажду. Недавно приближенный к королю член Совета сэр Энтони Денни ежедневно приносил королеве и ее фрейлинам бюллетени о состоянии здоровья короля – больше о них никто и не вспоминал. Рано утром двадцать седьмого января он пришел сообщить королеве, что король пережил новый удар.
 – Теперь это только дело времени, мадам, – объявил он, – я счел необходимым сообщить его величеству, что доктора рекомендуют ему приготовиться к концу, и спросил его, не хочет ли он видеть кого-либо из духовных лиц. Он ответил, что хочет видеть только Кранмера, и то не сейчас.
 – Не ждите, Денни, – ответила Екатерина, – пошлите за Кранмером сразу же если хотите, скажите, что я приказала это. Король переменит свое решение, как только увидит его.
 – Мадам, мастер Кранмер сейчас в Кройдоне, и я полагаю, что лучше всего послать за ним курьера.
 Королева подала ему руку для поцелуя:
 – Милый Денни, вы настоящий друг. А кто сейчас с королем – я имею в виду, кроме членов Совета? Кто из его друзей?
 Это различие прозвучало горько. Денни слегка сжал руку королевы:
 – Там Уилл Сомерс, мадам. Он сидит на полу у постели, так что королю довольно повернуть голову, чтобы увидеть его. Они иногда разговаривают, но Уилл так плачет, что трудно разобрать его слова.
 – Бедный Уилл... А король не спрашивал обо мне, Денни? Мне нужно посетить его?
 – Нет, мадам, о вас он не спрашивал.
 – Но он упоминал обо мне? Произносил мое имя? Денни покачал головой.
 – По-моему, – тихо произнес он, – король не понимает, где он и какой сейчас год. Все, что я могу разобрать из его речи, относится к прошлому.
 – Понятно, – сухо сказала Екатерина, – тогда, Денни, лучше вам вернуться к нему. Спасибо, что вы рассказали мне обо всем. Вы сообщите мне сразу, если... если что-то случится? Или если король призовет меня?
 – Конечно, мадам, не сомневайтесь, – заверил ее Денни и удалился.
 Екатерина долго молчала, а потом подняла взгляд на сидящих рядом фрейлин. Среди них были ее сестра и падчерица, но она обратилась только к Нанетте:
 – Я рада, что хотя бы Уилл там. Если бы с ним был Томас...
 – Он не останется один, – заверила ее Нанетта.
 – Только эти двое, из столь многих. Он пережил всех своих друзей.
 Нанетта прикусила губу, чтобы не произнести вертевшиеся на языке слова «Не удивительно, учитывая, что он стольких убил». Она с горечью вспомнила Анну, Джорджа, Хэла Нориса, Франка Уэстона, Тома Уайата, юного Сюррея, лучшего друга сына короля, Фицроя. Вот цена короны: чтобы править, нужно то и дело приносить а жертву своих лучших друзей. Но, по правде говоря, ей тоже было жалко великого короля, этого блестящего, умного и хитрого правителя, пойманного в ловушку и умирающего сейчас в груде бренной плоти. Ведь он был помазанником Божиим, он представлял перед Господом свой народ, принимал на себя его грехи, ибо люди были слишком слабы, чтобы отвечать за себя самостоятельно. И даже умирая, он умирал за них, как и жил. Анна, умирая, поняла это – она ведь была помазанной королевой, последней из его королев, которой было даровано помазание, и она понимала, что означает это жертвоприношение. Екатерине же это было недоступно – она видела в короле только человека.
 Его любили и боялись, но прежде всего и самое главное он был королем, а после него не осталось никого, кроме мальчика и своры жадных псов. Лучший из них – Хартфорд, дядя принца, но он слишком слаб. Умирая, король оставлял свой народ на растерзание этим псам, и он, сражаясь за жизнь на смертном одре, знал это лучше, чем кто-либо другой. Он оставлял их без господина, и народ, как собака, любящая хозяина, который и кормит, и бьет ее, теперь пребывал в скорби и страхе.
 Всю ночь двадцать седьмого января в покоях королевы не спали, и как только занялось серое январское утро двадцать восьмого, пришел Денни, с опустошенным взглядом и дорожками от слез на щеках, чтобы сообщить, что их повелитель умер.
 – Он умер, не проронив ни единого слова, примерно в два часа утра. При нем был Кранмер. Король больше не мог говорить, но когда Кранмер спросил его, кается ли он в своих грехах, тот сжал руку в знак согласия. Он умер, как и жил, настоящим католиком.
 – Да упокоит Господь его душу, – сказала Екатерина, перекрестившись. У нее одной из всех присутствующих глаза остались сухими. – Кто теперь с ним?
 – Кранмер, и Уилл Сомерс, и епископы. Лорд Хартфорд отправился к принцу с остальными членами Совета. Я тоже должен идти туда, – добавил он. – Гонка началась, и замедливший на старте не получит приза.
 Когда он ушел, Маргарет Невилл спросила:
 – Что вы теперь будете делать, мадам? Екатерина покачала головой, чтобы прийти в себя:
 – Не знаю, но мне тут, похоже, нечего делать. Они, наверно, приведут сюда Эдуарда, тогда я смогу увидеть его. Я нужна ему, так как он будет сильно горевать. А потом – я поеду в Челси, как и планировалось.
 Для нее приготовили Дуврский дворец, небольшой уютный дворец на реке, недалеко от Челси. Ее вдовий траур также был продуман, было составлено распоряжение о роспуске ее двора. Королевское завещание было утверждено, порядок наследования установлен, приготовления к похоронам сделаны, был даже подготовлен роспуск парламента и составлен список временного правительства. Все это сделали сразу же, как только стало ясно, что король умирает. Почему же тогда смерть короля застала их всех врасплох?
 Он был с ними всю жизнь, эта гигантская, величественная, сверкающая фигура, приказывающая и контролирующая, направляющая и указующая. Сколько они себя помнили, он распоряжался их жизнями, и чем ближе был человек ко двору, тем сильней было влияние на его жизнь. Невозможно было представить, что король мертв, невозможно смириться с мыслью, что его нет с ними, в центре той паутины, что связывала их жизни. Лишь немногие счастливчики еще были способны что-то делать, остальные же бесцельно бродили, ожидая, что будет дальше, и оплакивая своего повелителя.
 Нанетта проснулась внезапно, без видимой причины, в глухой темноте своего алькова и стала думать: что прервало ее сон? Рядом похрапывала Одри, а к ногам привалился теплый клубок Уриана. Это, возможно... ах вот, опять – за пологом алькова промелькнула полоска света. Нанетта осторожно подобралась к краю постели, стараясь не разбудить камеристку, и выглянула наружу. Там было не так темно, комнату освещали звезды и луна, их света вполне хватало, чтобы рассмотреть очертания предметов. Нанетта встала с постели и подошла к окну. Выглянув во двор, она заметила силуэты лошадей. Послышался приглушенный кашель – там был и человек! – и позвякиванье удил, четко прозвучавшее в полной тишине.
 Для северянки мужчины и лошади, особенно ночью, всегда являлись тревожным знаком, но тут не было ощущения опасности, чувствовалось только стремление к сохранению тайны, и Нанетта не испугалась, а была озадачена. Она даже не вздрогнула, когда ее руки коснулось что-то холодное и влажное – это Уриан подкрался к ней. Нанетта посмотрела на него – уши стояли торчком, морда повернута к входной двери. Оттуда послышались приглушенные звуки шагов и шелест одежды. Кто бы это ни был, ему придется пройти через ее комнату – как и большинство дворцов, Челси представлял собой анфиладу комнат. Нанетта быстро отошла в тень, прикрывшись куском гобелена и зажав морду Уриана.
 Открылась дверь, и вошли двое – мужчина и женщина. Женщина несла свечу, судя по внезапно распространившемуся запаху горячего воска, только что задутую. Это, вероятно, и разбудило Нанетту. Пара прошла мимо нее, и Нанетта узнала камеристку королевы – Анни. Мужчина же был высок, бородат и крепко сложен. Когда его профиль показался на сером фоне окна – прямой нос, высокие скулы, – Нанетта сразу же узнала его: это мог быть только Том Сеймур.
 Они скрылись за другой дверью, а Нанетта вышла из своего укрытия и освободила собаку. В ней закипал гнев – что он имел в виду, посещая дворец вот так, тайно, ночью, при том, что король всего месяц как мертв? Разумеется, он хотел жениться на вдовствующей королеве, хотел сделать предложение первым – он был человеком амбициозным, этот Том Сеймур, хотя и не слишком умным. К своему – и всеобщему – удивлению, вдовствующая королева не оказалась в числе опекунов маленького короля, была исключена из Совета и лишена всякой политической роли. Однако молодой король очень любил ее, а его воспитатели были обязаны своим положением ее протекции.
 Кроме того, она была, несомненно, богатейшей женщиной в королевстве, получив наследства от всех трех мужей, а также, по завещанию короля, огромную пенсию. И к тому же она была еще привлекательна, хотя Нанетта не думала, что это принципиально важно для Томаса Сеймура. Его брат Эдуард, лорд Хартфорд, был назначен Советом лордом-протектором, что, впрочем, являлось всего лишь подтверждением фактического положения вещей, так как тому удалось отрезать молодого короля от внешнего мира и известий о смерти отца до тех пор, пока его положение не было закреплено официально. Протестантская партия была на подъеме, но в ней самой были разногласия – Дадли имел свою группу и рвался к власти. Томас, скорее всего, пытался укрепить положение брата при помощи связи с Екатериной, однако Нанетта полагала, что он, женившись на мачехе короля, метил гораздо выше.
 Вероятно, этот авантюрист мог разбить сердце Екатерины, а если он попытается захватить власть и потерпит поражение, то под угрозой окажется и ее жизнь. Но было и еще худшее подозрение – согласно королевскому завещанию, любые дети, которые бы родились у королевы от него, оказывались наследниками второй очереди, после Эдуарда, даже если это были бы девочки. Если бы вдовствующая королева оказалась сейчас беременной, а потом выяснилось, что Сеймур посещал ее по ночам, то последствия могли оказаться весьма тяжелыми.
 Нанетта сердилась на Сеймура, поставившего Екатерину под угрозу, но еще больше рассердилась она на королеву, которой следовало бы понимать все это. Нанетта решила поговорить с ней утром, как бы трудно это ни было. Ее знобило – стоял февраль, не слишком холодный, но все же зимний месяц. Она вернулась в альков, думая, что не сможет уснуть этой ночью, но возвращения Сеймура она уже не услышала, а наутро ее разбудила Одри.
 Только после второй мессы, когда они вернулись в свои покои готовиться к обеду, Нанетте удалось улучить удобный момент, чтобы поговорить с королевой. Екатерина улыбалась и выглядела моложе и красивей, чем за несколько последних лет. Но когда Нанетта не улыбнулась ей в ответ, королева отвела ее в сторону и с тревогой спросила:
 – Нан, что случилось? Сегодня утром ты была какая-то задумчивая.
 – Могу ли я поговорить наедине с вашей светлостью? – спросила Нанетта.
 Екатерина удивилась:
 – Конечно, пойдем в мою спальню. – Она сделала знак остальным оставаться в гостиной.
 В спальне Нанетта ощутила новый приступ гнева – именно здесь, в этом месте, и лежат истоки сегодняшнего хорошего настроения королевы. Она перешла прямо к делу:
 – Я знаю, кто здесь был прошлой ночью, он разбудил меня, когда проходил по моей комнате.
 Екатерина подняла бровь, стремясь сохранить достоинство:
 – Значит, ты это знаешь. И что?
 – Кэтрин, ты сошла с ума?
 – Мадам, вы забываете, с кем говорите!
 – Я не забыла – Кэтрин, Кэт, я говорю с тобой как друг. Мы знаем друг друга с детства, и нам не нужны формальности. Я говорю от чистого сердца – Кэт, ты не должна так себя вести. Ты не должна принимать его.
 – Я буду принимать того, кого захочу, – ответила Екатерина, и ее лицо начала заливать краска гнева. – Как ты смеешь....
 – Но только не это! – выкрикнула Нанетта. – Разве ты не подумала – а вдруг ты окажешься беременной? Что тогда?
 – Ты полагаешь, что я утратила разум, если думаешь...
 – Ты отлично соображаешь, Кэт, в очень многих вещах, – более спокойно продолжила Нанетта.
 – Но не в его случае? – спросила Екатерина.
 – Нет. Не в его случае.
 Прежде чем добавить еще что-то, Екатерина прошлась по комнате, сжав руки, но ее голос прозвучал спокойно:
 – Нан, я всегда знала, что ты не любишь его, и только потому, что я люблю тебя, я позволяю тебе впадать в такую ересь. – Она с трудом выдавила из себя улыбку, но было видно, что она не шутит. – Но ты ошибаешься относительно его и относительно меня. Неужели ты думаешь, что я так глупа, чтобы принимать его в моей постели в такое время? Нет, нет, подруга, уверяю тебя, четыре года в статусе королевы многому научили меня, если в этом не преуспела лучше моя мать.
 Нанетте стало немного стыдно:
 – Но даже сам факт его присутствия здесь, Кэтрин...
 – Никто не знает и не узнает. Анни не выдаст, и я не думаю, что ты проговоришься. Но если это тебя так тревожит, я не буду больше встречаться с ним по ночам. Он будет приходить днем, но тайно. Анни будет присутствовать при этом, хотя вне пределов слышимости.
 – Ах, Кэтрин, берегись, не отдавай ему так легко свое сердце.
 – Неужели ты будешь меня учить? Нан, ты не права – посмотри, как Том упорно дожидался меня после того, как на мне женился король. А ведь он мог бы спокойно жениться на ком-нибудь другом, но он ждал меня. Он любит меня, и он одинок.
 Нанетта с жалостью посмотрела на нее – значит, Кэт не знает, что Сеймур делал предложение дочери короля, леди Елизавете, а когда это не удалось, то внучатой племяннице короля, леди Джейн Грей. Нанетта не стала говорить об этом – обе девушки, Джейн десяти лет, а Елизавета четырнадцати, были под опекой вдовствующей королевы и жили при ее дворе. Ситуация была весьма щекотливая.
 – Я не стану осуждать тебя, Кэт. Но я хочу предупредить, что тебе нужно подумать о своем положении, о возможном скандале. Ты ведь хранительница не только своей чести, но чести родственниц короля. Не принимай его, Кэтрин, по крайней мере, пока. Пока не пройдут хотя бы три месяца.
 Екатерина, смягчившись, подошла к подруге и обняла ее:
 – Дорогая Нан, я не могу обещать тебе этого, ты же видишь, я люблю его. Я никогда еще не любила мужчину, и больше никого не полюблю. Три раза я выходила замуж по долгу или для того, чтобы ублаготворить других людей. А теперь я могу выйти замуж для себя – я не собираюсь пока выходить за него, ты увидишь, я не настолько глупа, – но как только я окажусь в состоянии выйти замуж, я выйду, а до того момента я должна его видеть, по крайней мере видеть. Я не могу жить без него. Он – дыхание моей жизни. Но я буду соблюдать приличия, обещаю тебе.
 «Но ты не сможешь понять, – подумала Нанетта, – когда ты перейдешь границы приличий». Однако она ничего не произнесла вслух, а только поклонилась в знак согласия – она ничего не могла сделать. Эта королева влюбилась точно так же, как могла бы влюбиться любая женщина, и оставалось только предоставить ее своей судьбе.
 Екатерина вышла за своего Томаса в мае, как только это стало возможным. Она сама, разумеется, знала, что она не беременна от короля, так как перестала делить с ним ложе задолго до Рождества, но этого нельзя было объявить публично. Поженившись, они задним числом ходатайствовали о разрешении этого брака перед Эдуардом – Томас лично, а Екатерина, еще не допущенная к особе монарха, письмом. Екатерине пришел теплый ответ, в котором король обещал сделать все возможное, чтобы Совет разрешил им пожениться. Между тем Сеймур написал леди Марии, прося ее о поддержке своего предложения у королевы, как будто брак только планировался, а не был свершившимся фактом. Ответ Марии был сух и откровенен – она писала, что не имеет никакого влияния на королеву, в делах же ухаживания не компетентна. Это было лучшее, на что они могли рассчитывать – Мария была строга в вопросах этикета, и она, несомненно, не одобрила бы брак в период траура, особенно если это оскорбляло память ее отца и короля.
 Сеймур присоединился к двору Челси, и дело было улажено. Нанетта не могла не признать, что ей нравилось, что в их дворце появились мужчины, ей нравились мужские запахи и звуки, а также мужские проблемы. Служанки не скандалили так друг с другом, когда рядом были слуги, и Одри стала большей чистюлей, чем после нахлобучек Нанетты, так как требовалось производить впечатление на молодых лакеев. И не возникало никаких сомнений в том, что Екатерина была счастлива со своим новобрачным лордом, в свою очередь обращавшемся с ней с такой нежностью, какую и должен испытывать влюбленный муж по отношению к жене. И все же Нанетта не доверяла ему и не любила его, и этот брак не мог не тревожить ее.
 Она раздумывала над тем, не перебраться ли ей в Морлэнд. Она знала, что Пол будет рад видеть ее дома, и Елизавета уже достаточно успокоилась, чтобы Нанетта не напоминала ей о прошлом. Ее тянуло на север. Новости из дома приходили разные: Елизавета снова беременна, и ее перворожденный, Джон, двухлетний крепыш, стал всеобщим любимцем; Люси Баттс решила, наконец, вернуться в Дорсет, чтобы остаток жизни прожить рядом с братом и сестрой, и это очень огорчило Джона Баттса, обожавшего мать; Элеонора же вернулась в Морлэнд и, очевидно, тихо умирала от неизлечимой болезни, и это очень тревожило Пола, так как он всегда хорошо относился к женщинам и был гораздо ближе с сестрой, чем с братьями.
 Пока Нанетта решала, просить ли ей разрешения уехать, проходили дни, приближая ее все ближе к тридцатидевятилетию. В августе 1547-го был предпринят новый поход на Шотландию – лорд-протектор, лорд Хартфорд, который уже возвел себя в чин герцога Сомерсета, очень серьезно относился к своей роли, и хотя он лично Нанетте не нравился, она считала, что это честный и совестливый человек, и, судя по тому, что ему удалось удержать захваченную власть, трудно было найти лучшую альтернативу для управления страной, пока не подрастет молодой король. Война шла успешно, и шотландцы потерпели сокрушительное поражение под Пинки, но добыча ускользнула от англичан – юной королеве удалось улизнуть во Францию, где ее решили воспитывать при дворе, а потом, возможно, выдать за дофина. Союз Франции и Шотландии стал еще крепче, и это сулило печальные перспективы для Англии.
 Кроме того, были и внутренние проблемы, так как жена герцога Сомерсета, Анн Стэнхоуп, ненавидела Екатерину и стремилась навредить ей как только можно. Она жаждала, как жена лорда-протектора, получить титул первой леди страны, однако, согласно королевскому указу, преимущественное право– быть первой леди закреплялось за принцессой Анной Клевской, исключая правящую королеву и дочерей короля, так что позиция Екатерины была вполне прочной. Однако герцогиня не могла с этим смириться и стремилась любыми средствами устранить вдовствующую королеву со своего пути. Когда Сеймур женился на Екатерине, она обрадовалась больше, чем сам герцог Сомерсет, и постоянно приговаривала, что это несправедливо – быть по положению ниже жены младшего брата своего мужа, и что Екатерина хоть и была королевой, но король женился на ней только в припадке старческого слабоумия, когда он настолько закоренел в грехе, что за него не пошла бы ни одна приличная женщина. Сомерсет одергивал ее, однако она часто давала волю своему языку, и ее оскорбления разносились потом слугами.
 Тогда герцогиня нанесла более практичный удар, возбудив иск о возвращении Советом королевских бриллиантов, на том основании, что это собственность Короны. Хотя всегда проводилась четкая грань между бриллиантами Короны, которые королева только носила, и личными подарками короля, никакие жалобы Екатерины не возымели действия – бриллианты были отобраны, и, что еще более оскорбительно, некоторые, наиболее знаменитые из них, видели потом на жене лорда-протектора. Екатерина была в ярости.
 А осенью Нанетта поняла, что есть еще одна причина для беспокойства королевы, и она крылась в самом чувствительном месте – Томасе Сеймуре, лорде-адмирале Англии, ее муже и возлюбленном. Как и многие другие, кроме самой Екатерины, Нанетта отлично знала, что адмирал делал попытку жениться на леди Елизавете после того, как король увел у него Екатерину. Теперь Елизавете исполнилось четырнадцать, она вошла в брачный возраст, и приманкой было не только ее положение наследницы престола третьей очереди, но и страстный темперамент, – Нанетта вскоре заметила многозначительные взгляды, которыми обменивались адмирал и царственная гостья.
 Сначала Нанетта гнала эти мысли – Елизавета была просто слишком зрелой для своего возраста, хотя и не красивой, но милой девушкой, унаследовавшей обаяние матери и шарм отца, и весьма высокого мнения о себе, что заставляло ее стремиться стать центром внимания и объектом всеобщего восхищения. Адмирал же относился к числу тех мужчин, которые не могли пройти мимо любой женщины в возрасте от тринадцати до шестидесяти лет, не затеяв с ней флирта, – Нанетта отлично понимала это, получая от него частые щипки. Но настал момент, когда его внимание к юной принцессе переросло простое мужское любопытство.
 Впервые Нанетта заметила это одним чудесным осенним утром в ноябре, когда погода еще такая солнечная, что можно принять ее за летнюю. Нанетта прошла к королеве, но та еще лежала в постели, чувствуя себя усталой и не в духе.
 – Я еще полежу немного, Нан, – сказала она, – и поднимусь к обеду. Не волнуйся, просто я переутомилась.
 Нанетта испытующе взглянула на нее – в четвертом браке заветной мечтой Екатерины было родить ребенка. В предыдущих браках отсутствие детей можно было объяснить возрастом мужей, так что это была не ее вина. Поэтому сейчас Нанетта гадала, не является ли это недомогание первым признаком беременности. Екатерина, без труда прочтя мысли подруги, улыбнулась:
 – Кто знает, Нан? Но не говори ничего – это не к добру. Не прогуляешь ли пока моих собак в саду? Они такие нервные, не хочется посылать слугу.
 – Охотно, – согласилась Нанетта и, взяв у служанки поводки двух повизгивающих белых собачек, повела их на прогулку.
 Она как раз собиралась спуститься по лестнице, как вдруг услышала наверху какие-то крики и визг, протестующий женский голос. Нанетта повернулась и быстро взбежала по лестнице. Последней комнатой на этом этаже была спальня леди Елизаветы. Когда она достигла лестничной площадки, дверь комнаты отворилась, и оттуда вышел адмирал. Он слегка раскраснелся, как от какого-то напряжения, чему-то посмеивался и выглядел очень довольным. На нем была ночная рубашка, и Нанетта не поняла, есть ли на нем что-то еще.
 Нанетта инстинктивно отшатнулась, и адмирал, не заметив ее, направился сквозь анфиладу комнат к другой лестнице с этажа. Когда он исчез за дверью, Нанетта ринулась в комнату принцессы. В гостиной собралось несколько оживленно беседующих камеристок, и на лицах некоторых были такие улыбки, какие Нанетта предпочла бы не видеть. К Нанетте подошла и присела в книксене главная камеристка леди Елизаветы, ее гувернантка Кэтрин Чамперноун:
 – Мадам, что вам угодно?
 – Я услышала шум и пришла посмотреть, что происходит. Кэт, здесь был адмирал!
 Кэт Чамперноун смущенно взглянула на нее и ответила, понизив голос:
 – Он пришел пожелать моей госпоже доброго утра, мадам.
 – В ночной рубашке? – удивилась Нанетта. – А где сама госпожа?
 – Но, мадам, – еще сильнее обеспокоилась Кэт, – она еще в постели.
 Нанетта пристально посмотрела на нее, в глазах гувернантки застыла мольба.
 – Адмирал пришел в ночной рубашке навестить леди Елизавету в постели. Как ты могла, Кэт, впустить его?!
 – Я просто не могла воспрепятствовать ему войти, мадам. И, в конце концов, он отчим моей госпожи.
 – Муж ее мачехи, ты хочешь сказать. Кэт, это больше не должно повториться. Это неприлично. Посмотри на этих женщин – ты думаешь, они не разнесут эту историю по дворцу?
 – Этого больше не будет, мадам, можете быть уверены.
 Однако это случилось еще, и адмирал, возможно предвидя возражения, заручился помощью Екатерины, часто приходя с ней, чтобы разбудить принцессу, сидя у той на кровати и по-отцовски целуя ее и дружески пошлепывая. Наконец Нанетта решила поговорить с Екатериной.
 – Ну, Нан, это же только шутки, – улыбнулась Екатерина, – ты ведешь себя, как Кэт, она тоже приходила ко мне и просила не Приводить больше адмирала, чтобы разбудить его падчерицу.
 – Но это неприлично, – возражала Нанетта, – она ведь уже не ребенок...
 – Не глупи, Нан, она всего лишь девочка, и что может быть неприличного, если я тоже там?
 На это трудно было что-то возразить – слепо любящая мужа Екатерина не могла увидеть очевидного и только подыгрывала остальным двум игрокам, играющим по своим правилам. Там, где дело касалось Томаса, королева словно слепла – и ей предстояло закрыть глаза на еще большее. На Рождество ей показалось, что она беременна, а после Нового года она совершенно уверилась в этом, и тут Екатерина до такой степени потеряла бдительность, что даже придерживала принцессу во время ее возни с адмиралом, пока тот не доводил ее своим щекотанием до изнеможения.
 В феврале они переехали из Челси в Ханворт, чтобы первый дворец освежили и привели в порядок, но посещения принцессы адмиралом не прекратились. Уверенная в своей беременности и видящая все в розовом свете, королева только смеялась их забавам. Но вот как-то утром они все трое прогуливались по парку, а Кэт с другой камеристкой шли чуть поодаль. Леди Елизавета надела новое черное бархатное платье, очень элегантное, и Нанетта, занимавшаяся составлением букета для королевы – это была ее обязанность, независимо от того, куда переезжал двор, – была потрясена, увидев возвращающуюся из парка девочку только в нижнем белье и рубашке, а от черного платья остались какие-то клочья на ее плечах. Нанетта вскочила, но принцесса пронеслась мимо нее и взбежала по лестнице. Ее лицо раскраснелось, но она улыбалась. Кэт бросилась за ней. Нанетта схватила ее за руку на ходу:
 – Кэт, что происходит? Глаза Кэт злобно блеснули:
 – На этот раз он зашел слишком далеко, а королева совсем ничего не хочет замечать! Я просто не знаю, что делать. Это опасная игра, она не доведет до добра, но они не хотят меня слушать!
 – Что случилось с ее платьем?
 – Адмирал разрезал его кинжалом!
 – Что? – ужаснулась Нанетта.
 – Да, вот так! Она хвасталась новым платьем перед королевой, а адмирал сказал, что это слишком взрослый наряд для такой девочки. Принцесса стала кричать, что она не девочка, а адмирал настаивал на своем: это платье ей не годится и его надо снять. Она прижала его к себе, и тогда он вынул кинжал и разрезал его на куски. – Кэт дрожала от ярости при воспоминании об этом. – И это королевская дочь! Как смел этот простолюдин так обращаться с ней!
 – А королева? – спросила Нанетта, задержав дыхание при мысли об этом. – Королева стояла рядом и смотрела?
 – Королева, – горько ответила Кэт, – держала руки моей госпожи сзади, пока он разрезал платье, смеясь, словно все это была шутка.
 Женщины пристально посмотрели друг на друга.
 – Нужно что-то сделать, – проговорила Нанетта.
 – Да, но что? Я не могу разговаривать с ними, они не поймут.
 – Что, если я поговорю с твоей госпожой? – спросила Нанетта с сомнением в голосе. – Возможно, если она не поощряет его...
 Кэт покачала головой:
 – Попробуйте, мадам, но мне кажется, она так же упряма, как ее царственный отец, и я думаю, что она почти любит адмирала.
 – Кэт!
 – Да, мы все такие, так или иначе, – спокойно ответила Кэт. – Но попытайтесь поговорить с ней, мадам, только подождите, пока я одену ее.
 Принцесса приняла Нанетту в своих покоях неохотно, только чтобы не огорчать Кэт, которую очень любила. Теперь на ней было зеленое бархатное платье, которое, однако, не скрывало синяков на ее плечах. Это зрелище снова потрясло Нанетту, но она сдержалась и сделала книксен, понимая, что это больше соответствует этикету и понравится леди Елизавете, которая любила формальности.
 – Итак, миссис Морлэнд, что привело вас ко мне? – высокомерно спросила девушка.
 Нанетта начала издалека:
 – Ваша светлость, я видела только что, как вы проходили мимо меня.
 – Ну и?
 – Мне кажется, вашей светлости должно быть понятно, что неприлично появляться в таком состоянии раздетости.
 Елизавета нахмурилась:
 – Если вы собираетесь делать мне упреки, как Кэт, то вам лучше удалиться. Я не позволю говорить со мной в таком тоне.
 – Но мне придется. Извините, ваша светлость, но вы не должны позволять адмиралу вести себя столь фамильярно. Это совершенно неправильно, учитывая, с одной стороны, ваше высокое положение, а с другой – то, что он муж вашей мачехи, вдовы вашего царственного отца, под чьей опекой вы находитесь.
 – Вы забываете, что моя мачеха присутствовала при этом все время и именно она держала меня, чтобы я не сопротивлялась. Я приказывала адмиралу прекратить, но если она позволила это, что же я могла сделать?
 – Вы должны отлично понимать, что если бы вы не поощряли его, он не осмелился бы вести себя таким образом. Не нужно так смотреть на меня – в ваших глазах я вижу столько огня, что если бы вы захотели, то давно бы испепелили Томаса Сеймура. Если бы вы в самом деле велели ему прекратить, он прекратил бы.
 Елизавета покраснела так, что ее лицо по цвету сравнялось с ее пылающей шевелюрой, а черные глаза сверкали. Она выпрямилась в полный рост:
 – Как вы смеете так говорить со мной? Как вы смеете предполагать это?! По какому праву вы, миссис Морлэнд, предписываете дочери короля, как ей себя вести?
 – По праву любви к вам, госпожа, и заботы о вас, – спокойно ответила Нанетта и, понизив голос, бессознательно придвинулась поближе к принцессе. – Я служила с вашей матерью при дворе, дитя мое. Я была ее другом и спутницей. Мой отец был другом вашего отца. Мой кузен играл и охотился с братом вашей матери. – Никто еще не осмеливался упоминать при Елизавете, опасаясь вспышки гнева, ее родственников по материнской линии. Лицо принцессы из красного стало бледным, а в ее взгляде читалась уже даже не ярость, а какая-то тоска и мольба. Нанетта продолжала: – Елизавета, когда вы родились, я стояла рядом с вашей матерью и я приняла вас из рук акушерки. Я очень любила вашу мать, и только поэтому я осмеливаюсь говорить с вами об этом. Я не могу молча смотреть, как ее дочь навлекает на себя позор.
 – Позор?! – тихо повторила Елизавета. Нанетта печально посмотрела на нее:
 – Да, ваша светлость. Сверьтесь с собственной совестью, она никогда не солжет вам, ибо сам Господь дал нам этого стража, и даже если другие обманывают нас, а мы – их, ее внутренний голос не солжет. Вы знаете, что ваши поступки неприличны.
 Елизавета пристально посмотрела на нее. Этой девочке нельзя было отказать в мужестве, в том лучшем сорте мужества, которое позволяет признавать свои ошибки.
 – Вы поговорите с королевой? – спросила она наконец.
 – А вы хотите, чтобы я сделала это?
 – Нет. Я больше не позволю ему вести себя так со мной. И я не хочу расстраивать королеву.
 – Отлично, ваша светлость, я думаю, вы правы – лучше оставить ее в неведении.
 – Спасибо. Вы можете идти.
 Это была попытка сохранить достоинство, и Нанетта подыграла ей, низко присев в книксене и почтительно удалившись. Снаружи она кивнула Кэт:
 – Она обещала дать ему отпор и просила ничего не говорить королеве.
 – С Божьей помощью с этим будет покончено, – приободрилась Кэт.
 – Лучше было бы, если бы она уехала отсюда, но как сделать, чтобы королева согласилась на это? – спросила Нанетта.
 Однако королеве подсказала сама жизнь. До поры до времени королева упрямо не хотела замечать истинное положение вещей, но ситуация изменилась. Как-то в начале марта королева в сопровождении Нанетты и других фрейлин решила навестить Елизавету в ее покоях и, войдя в гостиную, обнаружила там принцессу с адмиралом. Королева попятилась и закрыла дверь со словами:
 – Нет, тут ее нет. Где же она может быть? Однако Нанетта успела увидеть через ее плечо то, чего не видели остальные: адмирал обнимал принцессу, и та напряженно смотрела на него. Это был вовсе не тот взгляд, которым смотрит дочь на отца, а адмирал выглядел так, словно его пожирал голод. Королева увела фрейлин в свою комнату, а позже, когда они с Нанеттой остались одни, она посмотрела на подругу и поняла, что та все знает.
 – Ты знала об этом все время?
 – Так же, как и вы, – осторожно ответила Нанетта.
 Екатерина сердито взмахнула рукой:
 – Я могла бы ожидать честности хотя бы от своей подруги?
 – Он виновен лишь в том, что обращается с ней так же, как с остальными женщинами, – ответила Нанетта. – Не думаю, что для него это очень важно. А она обманывает себя, как и вы. Она полагает, что это все невинные игры. Не осуждай ее, Кэт.
 – Я виню себя в собственной слепоте, – горько проговорила Екатерина. – Я сама поощряла его. Почему ты не сказала мне ничего раньше?
 – Как я могла? И если ты сама была слепа, как я могла намекать на то, что это не столь уж невинно? Но она поклялась, что будет сдерживать его, так что вряд ли произошло что-либо дурное.
 – Разве это выглядело как отталкивание? – спросила Екатерина.
 – Мы видели только, что она смотрит на него очень серьезно – вероятно, она как раз говорила ему, чтобы он удалился.
 – В его объятиях?
 – Он ведь очень силен.
 – Нет, Нан, нет. Я была слепа, но я не глупа. Она молода и неопытна, и я не осуждаю ее. А он... он не может совладать со своими страстями. Я должна винить только себя. Но что же теперь делать? Как мне поступить?
 Нанетта промолчала, но королева сама без труда нашла решение:
 – Я должна уберечь ее от дурного пути. В любом случае, не нужно, чтобы это выглядело как наказание. Можно отослать ее погостить.
 – Возможно, к Денни?
 – В Чешент? Да, это хорошая идея – добрый Денни, преданный Денни. И ей нравится леди Денни, она будет счастлива там. Я отошлю ее немедленно.
 – Кэт, но только не будь груба... – Нанетта коснулась ее рукой.
 – Я же сказала, я не виню ее.
 – Не вини никого. Я полагаю, это была только забава, как ты сама сказала. Но иногда вещи принимают сами по себе такой оборот, что вряд ли стоит винить кого-то – люди всего лишь жертвы обстоятельств.
 Екатерина вздохнула и положила руки на живот:
 – Я устала, Нан, смертельно устала. Не говори со мной больше об этом, я не хочу ничего слышать. Я была дурой – так пусть моя глупость останется при мне. Пошли за Елизаветой.
 Пришла испуганная и покорная принцесса и, с тревогой посмотрев на Нанетту, обратила умоляющий взгляд на мачеху.
 – Елизавета, я решила отправить тебя погостить на праздники. Мне кажется, что перемена обстановки будет благотворна для тебя. Не хочешь ли ты нанести визит сэру Энтони Денни в Чешенте?
 – О, ваша светлость... мадам... пожалуйста, не сердитесь...
 – Я не сержусь, Елизавета.
 – Я говорила ему, правда, – расплакалась принцесса, обращаясь не только к мачехе, но и к Нанетте. – Я говорила ему, что это неприлично, но он не имел в виду ничего дурного, и я тоже. Это все только шутка. Не отсылайте меня, пожалуйста, мама.
 При последнем слове Екатерина вздрогнула, но потом холодно ответила:
 – Я знаю, Елизавета, и верю тебе. Я отсылаю тебя для твоего же блага, так как считаю, что вам обоим лучше находиться подальше друг от друга. Я не сержусь на тебя, дитя мое, ступай. Я сообщу тебе, когда все будет готово. И ты ступай, Нанетта. Оставьте меня, я хочу побыть одна. Я устала.
 Они вышли, и принцесса умоляюще посмотрела на Нанетту.
 – Это правда, я сказала правду, – всхлипнула она.
 – Я знаю, – ответила Нанетта, – она справится с этим.
 – Я надеюсь. Я буду молиться об этом. Я ни за что не причиню ей больше вреда. Она ведь для меня все равно что мать.
 Нанетте было жалко принцессу, гордую и страстную, пойманную в такую же ловушку, что и ее мать. Какое будущее открывается перед ней, незаконнорожденной принцессой? На девочке не женится ни один иностранный принц, а за англичанина она не может выйти, так как это могло бы привести к гражданской войне. Она одновременно и слишком важна, и никчемна, она не может быть счастлива. Нанетте захотелось обнять ее, но это было невозможно по отношению к леди Елизавете, хотя ее глаза умоляли об этом. Поколебавшись с минуту, Нанетта присела перед ней в реверансе, и та, в одну секунду вновь обретя свое достоинство, кивнула ей и вышла прочь.

 Глава 29

 В июне вдовствующая королева с мужем и придворными переехала в замок Сюдли, чтобы там дожидаться родов. Леди Елизавета со своей свитой уже почти два месяца находились в Чешенте, под присмотром Энтони Денни и его супруги. Жена Эдуарда Сеймура тоже ждала ребенка, причем примерно в то же время, что и королева, словно и тут она не хотела уступить своей сопернице.
 Партия Сеймуров крепко удерживала власть, и акции католиков резко упали. Райотсли был исключен из членов Совета, Гардинер находился в Тауэре, а герцог Норфолк, хотя кончина короля спасла его от смерти, остался в ссылке. Парламент отменил закон о ереси, дал свободу протестантам и вообще всем диссидентам, облегчив уничтожение старой веры. Кроме того, был отменен закон о государственной измене, и вовремя, так как в последние годы жизни Генриха все должны были держать рот на замке под страхом доноса тайного агента.
 В Сюдли Нанетта узнала о смерти Элеоноры и попросила разрешения навестить родных, поскольку Пол написал ей, что хотел бы, чтобы она приехала. Так как роды предполагались в августе или начале сентября, то времени оставалось достаточно для того, чтобы съездить домой и вернуться, однако Екатерина, с каждой неделей становившаяся все угрюмее, сказала, что Нанетта может не торопиться с возвращением:
 – Если ты решишь, что хочешь задержаться подольше, не волнуйся из-за меня. Я в хороших руках – со мной будет Джейн. Она не оставит меня одну.
 Леди Джейн Грей в свои одиннадцать лет выглядела гораздо взрослее, серьезнее и была очень предана королеве. Она никогда не покидала ее и вот теперь, услышав свое имя, быстро посмотрела на них и снова опустила глаза.
 – Ваша светлость, уверяю вас... – начала Нанетта, – если хотите, я останусь... вовсе нет нужды...
 Но Екатерина раздраженно покачала головой:
 – Брось, Нан, езжай, если хочется. Мне уже все равно.
 И она говорила правду – после того как обнаружилась ветреность адмирала, Екатерина замкнулась в себе, стала угрюмой и раздражительной. Нанетта считала, что это частично следствие беременности и с рождением ребенка она снова станет прежней Кэт Однако пока лучше с ней не спорить – Нанетта сделала реверанс и покинула королеву.
 По мере того как она все дальше ехала на север через Кенилворт и Ковентри, Лестер и Ноттингем, ее настроение улучшалось – хотя Нанетта много лет прожила на юге, она оставалась в душе северянкой, а Морлэнд – ее единственным домом.
 В доме было тихо, так как еще длился траур по Элеоноре, чья короткая жизнь – ей было всего двадцать пять – прошла так бесцветно. Ее похоронили в соборе Св. Троицы, поскольку часовня все еще лежала в руинах.
 – Не знаю, когда уже смогу отремонтировать ее, – жаловался Пол Нанетте. – После отмены закона о ереси протестанты становятся все наглее. Приходится быть осторожнее.
 Нанетта удивилась:
 – Мне казалось, что вы тут в безопасности, север ведь всегда был консервативнее юга, а королева до сих пор ходит к мессе дважды в день. Я не думаю, что лорд-протектор так поощряет протестантов.
 – Нет, конечно, вы правы, и я верю Хартфорду, – ответил Пол, забывая добавить новый титул лорда-протектора, – но как долго ему удастся сдерживать этих волков? Ведь Дадли, например, честолюбив сверх меры, и его поддерживают купеческие круги. Джон Баттс говорил мне, что купцы всегда были сторонниками новых идей, и если уж вы пустили волка на порог, то не сможете выгнать его.
 – Ты хочешь сказать, что волк – это протестанты? – спросила Нанетта. – Ну, может быть, ты и прав. Твой дедушка Пол говорил то же самое. Но почему Дадли, придя к власти, станет поощрять сторонников реформации?
 – Просто потому, что недовольные, объединившись, приводят к власти человека, который потом прольет бальзам на их раны. Ведь не может же Дадли рассчитывать, что люди, довольные Хартфордом, помогут ему взять верх над лордом-протектором.
 Нанетта согласилась с его объяснением:
 – Да, Сеймуры – сильный клан. Возможно, они все-таки удержатся у власти.
 Пол покачал головой:
 – Дадли найдет трещину в их броне, и, если я не ошибаюсь, этой трещиной будет ваш адмирал. Судя по вашим словам, он неосторожен и глуп. Верно то, что мы слышали о нем и леди Елизавете?
 – Не знаю, что вы тут слышали, – напряглась Нанетта, – но полагаю, что это пустые домыслы.
 Пол улыбнулся:
 – Самка всегда защищает детеныша. Речь идет о флирте и не совсем пристойном поведении – я уж не доверяю слухам о том, что принцесса ждет ребенка от адмирала.
 – Как тебе не стыдно! – воскликнула Нанетта.
 – Я же говорю, что не верю этому. Но нет дыма без огня.
 – Это была лишь невинная шутка, только и всего. Немного клоунады, как часто случается между дочерью и отцом. Королева при этом присутствовала – и отлично все знает. Мне бы хотелось, чтобы ты в дальнейшем не позволял так высказываться в своем присутствии.
 – Я буду пресекать эти сплетни, как только услышу об этом, – пообещал Пол. – Но боюсь, что именно адмирал станет причиной падения своего брата. А тогда нас ждут крупные неприятности. У Дадли после захвата власти аппетит только разгорится. Нет, тетя, я думаю, что пока нет смысла восстанавливать часовню, нужно подождать более благоприятного времени. А что вы думаете о моей жене? Разве она не хорошеет с каждым годом?
 – Она отлично выглядит, – согласилась Нанетта. – Беременность к лицу ей.
 – Да, у нее такой милый животик, – гордо произнес Пол. – А как вам малыш? Такого крупного и умного ребенка здесь еще не видали!
 – Мне кажется, он пойдет в прадедушку, если будет расти такими темпами. Ведь он был ростом больше шести футов.
 – Я знаю, – печально ответил Пол, оглядев себя – сам он был на фут меньше своего славного деда. – Похоже, он пойдет не в меня.
 – Ну, ты не так уж мал для мужчины, – стала успокаивать его Нанетта, – к тому же, слишком много гигантов в семье – не столь уж приятная вещь.
 Пол улыбнулся и поцеловал Нанетте руку:
 – Так хорошо, что вы приехали. Я бы хотел, чтобы вы поселились здесь, остались с нами.
 – Возможно, когда-нибудь это случится. Должна признаться, что устаю от придворной жизни.
 – Мне кажется, вам лучше было бы жить у нас. Я чувствую, что на юге назревает смута. Когда умер король, мы сразу поняли, что ее не миновать. Пока тихо, но при юном наследнике и двух потенциальных наследницах эта тишина продлится недолго. Если он умрет – сохрани его Господь! – что тогда? Тетя, приезжайте к нам, здесь вам ничто не будет угрожать, прошу вас!
 – Ты говоришь как настоящий северянин, – пошутила Нанетта, – для которого все дурное – с юга. Хотя, возможно, ты и прав. Но неужели ты в самом деле хочешь, чтобы я вернулась? Ведь я только увеличу твои расходы.
 – Вы стоите дороже, – ответил Пол. – Ведь Елизавета... ей не так-то просто управлять домом. – Ему было трудно подобрать слова, чтобы не обидеть свою жену.
 Нанетта понимающе кивнула:
 – Да, это тяжелый труд, если не привыкнешь к нему с детства. Меня так воспитывали в Кендале, чтобы я могла управляться с домом. Мод Парр была образцовой хозяйкой. Ну что же, если ты так думаешь, то я, вероятно, вернусь. Скорее всего это станет возможным в конце года.
 – А почему бы вам не остаться сейчас? Вам так необходимо возвращаться?
 Нанетта вспомнила, как охотно отпустила ее Екатерина – в ее словах явно звучало предложение не возвращаться. Но ведь дело не только в том, что сказано. Если бы она не вернулась, то винила бы себя в неверности, в измене подруге и госпоже. И кроме того, она хотела быть рядом с Екатериной, когда наступит срок.
 – Да, мне нужно вернуться. Но к концу года я, скорее всего, освобожусь.
 – Ну, вам виднее. Но я полагаюсь на ваше слово, и знайте, здесь вас всегда ждут.
 Нанетте было хорошо дома – погода стояла чудесная, она много охотилась и общалась со своими кузинами и кузенами обоих поколений. Юный наследник Морлэнда оказался чудным ребенком, и если бы не его природный добрый нрав, то его давно бы избаловали обожавшие его мать и няньки, а также кузины, постоянно торчавшие в детской и игравшие с ним, словно он был куклой, а не живым ребенком. Особенно его любили Фейт и Хоуп. Чэрити больше нравились собаки, и ее было не оттащить от псарни. Она то и дело получала нахлобучку от псаря, зато знала о породе, разведении, родословной и качествах знаменитых гончих Пола не меньше, чем псарь и сам Пол.
 Джеймса Нанетта почти не видела, так как он все еще соблюдал глубокий траур и не мог посещать различные вечеринки почти до самого отъезда Нанетты. Он постарел и поседел, и Нанетте было искренне жаль его, так как он потерял еще одну жену, оставившую его бездетным. Похоже, ему было суждено умереть, не оставив наследника. Он женился на Элеоноре не по любви, но был добр к ней, и по его поведению было ясно, что он привязался к ней, возможно, из-за ее болезни, так как всегда сочувствовал больным. Один или два раза Нанетте удалось поохотиться вместе с ним, прежде чем она уехала в Глостершир, – Нанетта делала все возможное, чтобы развлечь его.
 Разумеется, она не забыла посетить и домик кузнеца, а навестив его один раз, стала бывать там часто, так как малыш ей очень понравился. Медвежонку было уже шесть с половиной лет, он вырос в высокого для своего возраста, черноволосого и загорелого мальчугана с темно-голубыми глазами. Нанетте сказали, что он хорошо успевает в школе, и она, опросив его сама, убедилась, что у мальчика живой ум и хорошая память. Он уже начал знакомиться с латынью, греческим и испанским и овладел азами французского. Тут мальчик далеко обогнал молочных братьев, и было видно, что и сам он считает себя не ровней им.
 – Мы не говорили ему правды о его происхождении, мадам, – сказала Мэри, – как вы приказали, но он, конечно, понимает, что он не наш ребенок. Мы сказали ему, что вы его благодетельница, а мне кажется, что он считает вас настоящей матерью. Он быстро соображает и начинает задумываться над этими вещами.
 – А он сам спрашивал вас? Или говорил что-то такое, отчего вы решили, что он так думает? – поинтересовалась Нанетта.
 – Ничего такого определенного, мадам, но вот когда вы здесь гостили, то я наблюдала за ним и поняла, что его взгляд... ну, в общем, он по-особому следит за вами. Он спрашивал о вас, кто вы и откуда, но я ничего ему не говорила. А вообще-то он очень похож на вас, мадам, – наверно, семейное сходство.
 В самом деле, если бы я точно не знала, я бы тоже приняла его за вашего ребенка.
 Нанетте это никогда не приходило в голову, но в самом деле – его сходство со своей матерью делало его похожим и на Нанетту. Еще Пол отмечал сходство Нанетты и Елизаветы, а Нанетта всегда с горечью вспоминала, как был похож на Пола Адриан. Так что если ребенок напоминал родителей, то мог быть столь же похож на возможного ребенка Пола и Нанетты. Да, если бы у нее был сын, он был бы похож на Джэна. Однажды запав ей в голову, эта идея укоренилась, и именно поэтому она стала посещать домик кузнеца чаще, чем предполагала раньше. Сопровождавший ее Мэтью, единственный слуга, которому она могла доверять, тоже, наверно, начал думать о чем-то таком, но был слишком хорошо вышколен, чтобы выражать свои соображения вслух. Нанетта, легко завоевав привязанность ребенка, один или два раза брала его с собой покататься на лошади, и оказалось, к ее радости, что он прирожденный всадник, управляющий лошадью как настоящий дворянин, а его руки так же чувствуют лошадь, как и руки его деда. Между ними зарождалась дружба, которую, она знала, ей будет непросто прервать. Это, впрочем, еще один повод для возвращения домой.
 Однажды, когда они въехали на вершину холма и остановились, глядя на лежащую внизу долину, и Нанетта как раз показывала ему Морлэнд и рассказывала о том, из каких частей он состоит и в чем их достоинства, мальчик спросил ее:
 – Мадам, а что-нибудь здесь принадлежит вам? Нанетта улыбнулась и покачала головой:
 – Нет, у меня нет собственной земли. Одно из этих имений должно было стать моим, но не стало.
 – А по какой же причине?
 – Мне кажется, ты еще слишком мал, чтобы понять это, – ответила Нанетта.
 Он молча согласился с таким ответом, а потом спросил:
 – А какое из них? Отсюда его видно? Нанетта взглянула вниз:
 – Вон там. Ты ведь видишь этот дом? А теперь посмотри, за ним есть озеро, окруженное ивами.
 – Я вижу.
 – Вот, за этими ивами виднеется труба дымохода – это и есть Уотермил-Хаус. Принадлежащие к имению земли идут на юго-восток, отсюда их не видно.
 – А кто там живет теперь? Там красиво? – продолжал спрашивать Джэн, жадно смотря в ту сторону.
 – Дом там небольшой, но уютный, теплый, и вид отличный. С террасы видно озеро, где плавают лебеди.
 Джэн улыбнулся:
 – Это, должно быть, красивое место. Мне бы хотелось посмотреть на него.
 – Может быть, ты его увидишь, – ответила Нанетта и подумала, что когда-нибудь придется вводить его в общество. Тут мог помочь Пол – но как, не раня чувства Елизаветы? Видимо, ее лицо омрачилось, потому что Джэн спросил:
 – Вы такая печальная, потому что этот дом теперь не ваш?
 – Нет, не поэтому. Хотя, отчасти и поэтому, но я подумала сейчас о другом.
 – Тогда почему вы такая печальная, мадам? Наверно, из-за меня?
 Она пристально посмотрела на него: это просто догадка или же это дитя обладает даром читать в мыслях?
 – Да, это связано с тобой, – ответила она. Ее лицо превратилось в маску, и он, словно боясь спугнуть ее и потерять что-то ценное, спросил почти шепотом:
 – Вы – моя мама?
 На нее вдруг нахлынула нежность:
 – Нет, дитя мое, я не твоя мать.
 – Но ты знаешь ее.
 – Да, я знаю.
 – И ты не скажешь мне?
 – Не сейчас. Возможно, никогда. Я не могу сказать, когда. Но если это будет возможным, если это будет необходимым, если ты станешь взрослым и это не причинит тебе вреда, я скажу тебе. Но не сейчас. Не спрашивай меня больше об этом.
 Джэн отвернул голову в сторону, но она успела заметить, как в его глазах блеснули слезы. Он смотрел на поля, на окруженный ивами дом, и Нанетта молчала, давая ему возможность прийти в себя. Когда же он успокоился, она сказала:
 – Идем, Медвежонок, нам пора возвращаться. Мальчик послушно повернул лошадь и поехал за ней. Но вдруг он спросил:
 – А почему ты называешь меня Медвежонком? Нанетта улыбнулась:
 – Когда-нибудь я скажу тебе и это.
 – Но не сейчас, – закончил он за нее и вздохнул, – хотел бы я вырасти побыстрее. Столько есть вещей, о которых я не знаю!
 – Время течет очень быстро, – успокоила его Нанетта, – не надо его торопить, когда-нибудь ты можешь пожалеть об этих годах.
 Но эта мысль не убедила Джэна.
 ...Нанетта вернулась в Сюдли в начале августа и обнаружила, что настроение вдовствующей королевы значительно улучшилось, а ее муж с нежностью ухаживает за ней, то и дело заводя разговор о сыне, которого она носит, и о том, сколько богатств и удачи ожидают его в этой жизни. Адмиралу недавно гадали и предсказали «великого сына», что порадовало и его, и жену.
 Комната родильницы была отделана с такой роскошью, что можно было подумать, что здесь должен появиться на свет ребенок короля, а не адмирала. Стены были увешаны дорогими гобеленами, пологи кровати сделаны из алого шелка и тафты, сосуды и тазы – золотые, стулья покрыты парчой, младенцу приготовлено великолепное приданое. Благодаря высокому положению будущей матери, с ней рядом постоянно находился врач, Роберт Юик, акушерки, а также ее исповедник, Джон Паркхерст, всегда готовый дать ей духовное ободрение.
 Наконец, тридцатого августа, на неделю позже, чем ожидалось, у Екатерины начались схватки. Нанетта находилась подле нее и вспоминала, как в последний раз она помогала при родах королеве. Хотя схватки у Екатерины были не столь тяжелыми и длительными, как у Анны, в остальном все было так же – поздно вечером родилась девочка.
 Узнав о поле своего ребенка, Екатерина не слишком огорчилась – роды ее изнурили, тяжелое испытание для женщины в ее возрасте, – и равнодушно отвернулась от поднесенной ей малютки. Однако девочка была изумительная, и сам адмирал, когда ему дали подержать ребенка, воскликнул, что такую замечательную дочь он не променял бы и на сотню сыновей. Он немедленно отправил хвастливое послание своему брату в Сайон-Хаус и призвал священника окрестить девочку, хотя, судя по крепкому виду ребенка, тут не было нужды в спешке. Девочку назвали Мэри.
 Екатерина оправилась уже на следующий день, она могла сидеть в постели и принимать пищу, беседовать с мужем, который весь день провел рядом с ней, держа ее за руку и расписывая прекрасное будущее маленькой Мэри Сеймур.
 Основной темой его речей было: «Кто только достоин будет просить руки нашей девочки, как не принц?» Даже принимая в расчет рождение еще нескольких братьев, девочка должна была стать богатой невестой. Красота, происхождение и богатство должны были сделать ее подходящей партией для принца. Адмирал не называл короля Эдуарда, но очевидно, что именно его имел в виду, так как обронил фразу: «Одиннадцать лет он может и подождать. Одиннадцать лет разницы, не так уж много».
 Весь следующий день адмирал не отходил от жены, а в промежутках между разговорами носил девочку по комнате, чем напомнил Нанетте покойного короля. Он был так же высок и сложен, как король, точно так же носивший взад-вперед маленькую Елизавету. Нанетта вздрогнула при этом воспоминании и помолилась, чтобы у этой девочки была более счастливая судьба. Она даже смягчилась в своей неприязни к адмиралу, – такая нежность к своей дочери и жене не может говорить о человеке плохо.
 Второго сентября пришел ответ от его брата, в постскриптуме были поздравления ему и королеве с рождением дочери и слегка ехидное пожелание «великих сыновей» в будущем. Томас с восторгом зачитал жене это письмо. Екатерина улыбнулась, но как-то рассеянно, поскольку ее знобило и она чувствовала себя нехорошо. Леди Тиритт, старшая фрейлина спальни, увела Сеймура, чтобы королева отдохнула. На следующий день ее температура повысилась, и стало ясно, что у королевы лихорадка. Нанетта отправилась к Джону Паркхерсту и вместе с ним усердно молилась о том, чтобы это была обычная простуда, а не родильная горячка, унесшая жизни стольких матерей.
 Четвертого сентября королеве стало хуже, начался бред, и к вечеру Юик, покачав головой, предсказал ухудшение:
 – Не думаю, что она выживет, – сказал он леди Тиритт. – Полагаю, нужно готовить ее к худшему.
 Нанетта едва поняла его слова – все произошло так неожиданно, что она не могла поверить в случившееся. Леди Тиритт также была не готова к такому приговору врача:
 – Только не сейчас, пусть поспит ночью, а завтра ей может стать лучше. Роды были такие сложные, она просто устала.
 Но на следующий день ей стало еще хуже. Адмирал просидел с ней все утро, держа ее за руку и успокаивая, пока леди Тиритт не выпроводила его, чтобы врач и священник могли подготовить ее к худшему исходу. Екатерина была слишком слаба, чтобы самой написать завещание, и Нанетта написала его под ее диктовку, а доктор и священник засвидетельствовали его подлинность. Она завещала все своему любимому мужу.
 – Она не упомянула о ребенке, – прошептала Нанетта леди Тиритт.
 Леди Тиритт покачала седой головой:
 – Так бывает часто, я видала женщин в родильной горячке. Похоже, Господь заставляет их забывать о причине их состояния. Возможно, им так легче покинуть этот мир, ибо если они вспомнят о ребенке, им будет тяжелее.
 – Но может быть, ей нужно напомнить? – спросила Нанетта.
 Тиритт снова покачала головой:
 – Не бойтесь, адмирал позаботится о ребенке. Паркхерст, возьмите документ. А теперь, пожалуйста, пригласите адмирала, мне кажется, что с ним ее светлости будет легче.
 Королева металась все сильнее, и временами наступали периоды бреда, она кричала, что ее использовали и что она брошена. Адмирал не отходил от нее, успокаивая, хотя Екатерина временами произносила какие-то гадости в его адрес и отталкивала его руку. Было ужасно видеть Екатерину в таком состоянии, слышать ее грубый, сердитый голос, смотреть, как голова ее мечется по подушке, стараясь избавиться от съедающей тело боли.
 Леди Джейн Грей, леди Тиритт и Нанетта посменно дежурили у больной, не оставляя ее ни на минуту, а чаще их было двое или трое. Королева протянула еще два дня, слабея и теряя рассудок, впадая в забытье, сменяющееся бредом, а седьмого сентября умерла. Хотя ее фрейлины были готовы к этому, ее смерть так потрясла их, что некоторое время они сидели молча, не в состоянии исполнить свои обязанности. Непостоянный по природе адмирал впал в истерику и даже не смог присутствовать на следующий день на похоронах в часовне. Его место главного плакальщика заняла Джейн Грей – она считала королеву своей матерью, и королева в самом деле была к ней добрей, чем родная мать, маркиза Дорсет. Целых два дня двор был парализован горем, наконец адмирал оправился от своего припадка и начал писать письма, а потом появился из своих покоев и объявил двор распущенным.
 – Те из вас, кто решил уехать домой – миссис Невилл, вы, в частности, и миссис Морлэнд, – могут уехать как только пожелают. Джейн, тебя я отошлю домой, как только твой отец сможет забрать тебя. Леди Тиритт, вы, я полагаю, останетесь с младенцем. Остальным я найду места. Королева не сделала никаких упоминаний о вас. Но я прослежу, чтобы вы получили работу.
 Он резко повернулся и снова скрылся в своей спальне. Женщины, плача, начали готовиться к отъезду.
 – Не уезжайте пока, – попросила леди Тиритт Нанетту, – мне нужно будет набрать штат для девочки. Кроме того, он может изменить свое решение. Останьтесь ненадолго.
 Но Нанетте здесь больше нечего было делать.
 – Я давно хотела попросить отставки и вернулась только для того, чтобы присутствовать при рождении ребенка, после чего собиралась уехать в любом случае. Я так соскучилась по дому – вы понимаете?
 – Конечно, – ответила та. – Вам повезло, что у вас есть дом, и я желаю вам счастья. Грустно все кончилось, но мы не можем противиться воле Божией. Она была добродетельной женщиной, и Господь решил забрать ее к себе.
 – Я знала ее всю жизнь, – проговорила Нанетта, – мы выросли вместе. Я до сих пор не могу поверить, что она умерла. Такая странная у нее выдалась судьба – хотела бы я понять ее, но вы правы: пути Господни неисповедимы, и мы не можем судить Его. В любом случае, я рада, что возвращаюсь домой.
 – Вы не станете искать другого места? Вы ведь долго служили при дворе.
 – Мне нет места при дворе, – ответила Нанетта.
 – Леди Мария, мне кажется, была бы рада пригласить вас к себе, да и другие есть места...
 – Нет, нет, спасибо. Осталось только одно место для меня, – улыбнулась Нанетта.
 Леди Тиритт высоко, как птица, подняла голову:
 – Мне кажется, миссис Нан, что вы устанете от безделья. И если вы заскучаете, я надеюсь, что смогу вам помочь...
 – Я буду помнить об этом, – сказала Нанетта.

 Глава 30

 Эти слова леди Тиритт, сначала насмешившие ее, Нанетта часто вспоминала в следующие несколько месяцев после того, как вернулась в Морлэнд, так как Елизавета, облегченно вздохнув, сразу же передала в ее руки хозяйство. Конечно, ее можно было понять – она была на сносях, но и после того, как родила девочку, названную Леттис, она не вернулась к роли хозяйки, оставив дом в руках Нанетты.
 А дел хватало, даже зимой, и Нанетта была рада, что уже вела дом при Эмиасе. Теперь ее дни были заняты, а ночи спокойны. Зато после того, как весна 1549 года освободила их от зимнего заточения и рациона из солонины, она стала понемногу чувствовать какую-то неудовлетворенность и даже – права была леди Тиритт – скуку.
 Причиной было, конечно, отсутствие цели в жизни, или направления – ее занятия ни к чему не вели. Нанетта полагала, что ей будет неплохо найти надежное убежище к старости и жить простой и тихой жизнью вдали от двора, но вместо этого она все сильнее тосковала по новостям с юга и находила достаточно предлогов для того, чтобы почаще посещать дом в Лендале, куда новости приходили в первую очередь. Ее часто можно было видеть по дороге туда через Микл Лит на лошади, в сопровождении Одри и Мэтью, а также трех белых гончих (она привезла с собой двух собак королевы, Сима и Яфета, пожалев никому ненужных животных).
 В своем модном костюме в итальянском стиле, с высоким воротником Медичи и большими буфами, она выглядела превосходно. Чаще всего Нанетта носила черные, или темно-синие платья, из бархата с меховой оторочкой, а также бархатные шляпки с длинными перьями, а не старомодные капоры, тяжелые и неудобные при верховой езде. Стража на городских воротах отлично ее знала и весело приветствовала, переговариваясь между собой – достаточно громко – о ее красоте. Нищие тоже призывали на ее голову благословения, поскольку она редко кого оставляла без подаяния, проезжая мимо.
 Одри и Мэтью также нравились эти поездки в город. Мэтью любил посплетничать с прислугой Баттсов, у которой всегда имелось в запасе кое-что остренькое, а Одри была влюблена в одного из лакеев, которого рассчитывала затащить под венец. Сестры Нанетты радовались ее приезду, и после приветствий и обмена сведениями о здоровье членов семьи, наступала небольшая пауза после которой Нанетта жадно спрашивала:
 – Ну? Что слышно нового?
 В эту зиму основные новости касались ее старого господина. Лорд-адмирал изменил свое решение о роспуске двора буквально через неделю после отъезда Нанетты и попросил герцога Дорсета разрешить оставить во главе его Джейн Грей, а после этого подтвердил контракты всех придворных, еще не покинувших дом. Сначала предполагали, что он сделал это, чтобы составить свиту своей дочери, но не прошло и года, как стали распространяться более серьезные слухи о том, что он намеревался жениться на леди Елизавете, с разрешения Совета или без оного, и этот двор предназначался ей.
 Однако в середине января Дадли, довольный тем, что заполучил наконец-то оружие против своего соперника, Сомерсета, добился для Томаса ареста и заключения в Тауэр по обвинению в заговоре с целью захвата трона для Елизаветы, с которой он собирался править в качестве мужа. Это было смехотворное обвинение, но, зная адмиральский нрав, ему можно было поверить. Елизавету поместили под домашний арест, а ее слуги, особенно Кэт Чамперноун, были допрошены. Через несколько недель, шаг за шагом, была восстановлена картина заигрываний адмирала с Елизаветой под надзором покойной королевы, и Елизавета, припертая к стене показаниями слуг, это признала, однако отрицала, что собиралась выйти замуж за Сеймура или же захватить власть.
 Против нее не было особых улик, так что оставалось только поместить Елизавету в ее доме в Хартфорде под «честное слово», что было равносильно аресту. Томасу Сеймуру повезло меньше, и в марте он заплатил за свои вольности головой.
 Все поместья и имущество Сеймура были описаны и взяты в казну, а не достигшая еще и одного года Мэри Сеймур, известная более как «дочь королевы», лишилась обоих родителей и наследства. Вместо того чтобы оказаться богатейшей наследницей королевства, ее с небольшой свитой и с минимумом удобств и мебели отослали сначала в Сайон к ее дяде Сомерсету, а потом поместили под опеку старого друга ее матери, Кэтрин Уиллогби, вдовствующей герцогини Саффолк.
 Леди Саффолк с неохотой взялась за свои обязанности, и не прошло и месяца, как она начала жаловаться на дороговизну содержания ребенка и рассчитала всю свиту, за исключением двух человек. Нанетта с горечью слушала эти новости, ее радовало только то, что Екатерина умерла до того, как прояснилась полная никчемность ее мужа, и она не стала свидетельницей печальной участи своего долгожданного ребенка.
 Тревожными были и другие вести с юга: Сомерсет форсировал религиозные преобразования, и молитвенник Кранмера был по закону утвержден единственным дозволенным в английских церквах. Кроме того, был обнародован новый порядок церковных служб, и хотя он был ближе к католической службе короля Генриха, чем к протестантскому богослужению, северяне встревожились.
 – Это всего лишь начало, – сказала Нанетта сестрам.
 – Мне казалось, что ты говорила о герцоге Сомерсете как о человеке умеренных взглядов и не любящем протестантов.
 – Это так, но за ним стоят экстремисты, которые оказывают на него давление, и он шаг за шагом поддается.
 – Но говорят, что он разрешил леди Марии служить при своем дворе мессу по-старому, – добавила Джейн, – и может быть, он не станет настаивать, чтобы от нее отказывались в частных храмах. Нанетта улыбнулась:
 – Если вы думаете, что мы можем еще служить мессу по-старому в Морлэнде, то вы ошибаетесь, сестры. Пока король не женился и не появился наследник престола, леди Мария является наследницей, и Сомерсет достаточно разумен, чтобы не злить ее. Король может умереть молодым – пусть он и здоровый мальчик, но все в руках Божьих – и тогда лорд-протектор, уважавший взгляды леди Марии, может занять почетное место в Совете, несмотря на свою тягу к реформизму.
 Кэтрин была озадачена:
 – Но если лорд-протектор так думает, то ведь не станет же он заставлять всю страну принять новую форму богослужения?
 – Он-то не заставит, – ответила Нанетта, – но он не долго будет у власти. Он слишком мягок, слишком честен и вообще хороший человек, а сейчас не время для таких людей. Нет, раз Дадли убрал одного Сеймура, он уберет и второго, а тогда...
 – Убрать дядю короля? – спросила Джейн.
 – Король – всего лишь пленник, Джейн. Он не сможет защитить Сомерсета, когда наступит его очередь. Король Эдуард – это не король Генрих, а ведь и тот должен был время от времени бросать своей стае кость. Вспомни, как он отдал им своего любимца Кромвеля.
 Наступило молчание, все обдумывали сказанное. Нанетта вздохнула:
 – Боюсь, грядут плохие времена. Мы должны молиться и крепить веру в Господа. Наша надежда – только леди Мария. Возможно, план Эмиаса захватить север был не столь уж плох.
 Прошло лето, и предсказания Нанетты стали сбываться: цены круто росли, монету портили постоянно, и иностранные торговцы опасались уже принимать английское золото в уплату, число безработных возросло до такой степени, что они стали собираться в банды, наводнившие страну и живущие грабежом. Был проведен закон о бедных, по которому нуждающиеся в городах должны были быть обеспечены работой, пищей и жильем за счет городских налогов, однако за их пределами царил полный хаос, и рабочие, которых хозяин уволил потому, что не мог более продолжать производство, оказывались бродягами, не подпадавшими под этот закон.
 В сентябре, когда Елизавета, быстро зачинавшая, родила третьего ребенка, дочь, названную Джейн, в Норфолке началось восстание. Подобно Паломничеству, оно объединило крестьян, рабочих и дворянство. Дворяне были недовольны налогами, а крестьяне – огораживанием, лишавшим их пахотных земель. Восстание было жестоко подавлено Дадли, который, воспользовавшись контролем над армией, сделал попытку захватить власть. Сомерсет бежал со своим племянником, королем, в Виндзор, но Дадли взял Виндзор, пленил Сомерсета и отправил его в Тауэр, а короля отвез обратно в Хэмптон-корт. Девятого октября Дадли получил полную власть и правил именем короля, который оказался всего лишь марионеткой.
 Они как раз обсуждали эти новости, как из своей спальни спустилась Елизавета, и все семейство уселось за праздничный обед по поводу ее родов. Тут был даже Эзикиел. Нанетта видела его впервые за много лет, так как во время ее визитов в Морлэнд он находился в плавании. Собрались все Баттсы, и Нанетта, к своей радости, оказалась рядом с Джеймсом, с которым она с наслаждением беседовала.
 – Ты оказалась права, сестра, – обратилась Джейн к Нанетте, когда слуги подали первое. – Дадли захватил власть, как ты и предсказывала.
 – Я вовсе не рада своей правоте. Просто нужно знать этого человека...
 – Достаточно знать его отца, – заметил Эзикиел, – это очень честолюбивая семейка, из лишенцев, поднявшаяся к власти всего за одно поколение!
 – Теперь, надо полагать, протестанты сильно укрепятся, – сказала Екатерина.
 – Никакого сомнения, – ответил Пол за Нанетту, и та продолжала:
 – Но больше всего меня тревожит угроза леди Марии – ее заставили принять веру отца, и благодаря наставничеству королевы Екатерины она научилась любить ее, но она никогда не примет протестантизм, поскольку в нем отрицается святость таинства пресуществления в мессе, и вот это-то Дадли и использует против нее.
 – Против нее?
 – Она – его самый страшный враг, – тихо произнес Пол, – хотя сама леди Мария не станет бороться с ним, но все, кто ненавидит Дадли, сделают ее своим знаменем.
 – Не все, кто ненавидит Дадли, католики, – заметила Джейн.
 – Это неважно, – отозвался Пол.
 – Верно, – вмешался Джеймс, – ты хочешь сказать, что альтернативой правлению Дадли, тюремщика короля, станет правящая королева Мария?
 – Именно так, – Пол оглядел сидящих за столом. – И он убьет ее, если сможет.
 – Он не может убить леди Марию, дочь короля! – воскликнула потрясенная Кэтрин.
 – Может, – коротко ответил Пол, и все поняли, что он прав.
 – Было бы лучше, если бы она уехала из страны, может быть, в Испанию, к своим родственникам, и тогда, в свое время... – начал Джеймс, но Нанетта покачала головой и прервала его:
 – Нет, ей нельзя уезжать – как только она покинет страну, то не сможет вернуться. Она утратит любовь народа, если вернется во главе испанских завоевателей.
 – Но если она останется... – проговорила Кэтрин.
 – Не знаю, – ответила Нанетта, – не знаю, что ей делать. Нам остается только молиться и надеяться, молиться о том, чтобы Господь наставил ее в трудное время. Оно не продлится вечно – тираны не вечны. Дадли так же смертен, как и мы.
 – Да, он смертен, но пока он жив... – Пол мог не завершать фразы – они все поняли, какие последствия их ожидают.
 Елизавета вздрогнула – она молчала все время, но теперь не выдержала:
 – Слишком грустная беседа для моего выхода в свет. Давайте поговорим о других вещах, в конце концов, мы далеко от Лондона. Невзирая ни на что, Морлэнд выживет. Давайте пригласим музыкантов или акробатов – мне не нравится эта тема!
 – Ты права, Елизавета, – согласился Пол, всегда стремившийся угодить жене. – Пригласим акробатов, чтобы они повеселили нас.
 И он дал знак управляющему, пославшему за нанятой по такому случаю труппой. Это были не цыгане, а горожане, жившие тем, что развлекали йоркцев и жителей окружающих деревень по праздникам и ярмарочным дням. Все видели их представление, наверно, раз сто, но без них праздник был бы неполным.
 После обеда все вздремнули, а потом, когда остатки пищи отнесли к воротам для раздачи нищим, семья собралась в зале для пения и музицирования. Нанетта, решившая подышать свежим воздухом, тихонько улизнула в сад, который иногда называли «парком Элеоноры», и бродила там, наслаждаясь ароматом целебных трав и свежим воздухом. Она гуляла здесь с Полом в счастливые дни их супружества, и поэтому сад всегда приносил ей успокоение. За ней следовали по пятам три собаки, принюхиваясь к вечерним запахам и ловя летавших над травой мотыльков. Сделав несколько кругов, Нанетта присела на каменную скамью в центре сада и стала смотреть в темнеющее небо.
 День был теплый и солнечный, небо чистым. Еще немного времени после захода солнца, и станет холоднее, возможно, выпадет даже иней в предвестье зимы. Год завершался, и скоро они окажутся в плену зимы. Еще год прошел, и Нанетте уже сорок один. Что-то принесет следующий год, подумала она. Ее беспокойство не проходило, ее угнетала какая-то пустота внутри, которую необходимо было заполнить, но как? Она стала думать о Поле, но он, казалось, ушел далеко-далеко – прошло тринадцать лет с его смерти, целая жизнь.
 Нанетта не знала, сколько пробыла в своем забытье, но когда она очнулась, рядом с ней стоял Джеймс, загораживая небо. Она протерла глаза руками, просыпаясь.
 – Вы что-то сказали? – спросила она. – Извините, я, кажется, вздремнула.
 – Возможно. Нет, я ничего не говорил, я только удивился, что вас нет, и решил пойти на розыски. Без вас в зале кажется пусто.
 Она улыбнулась и процитировала из Пирса Плоумена:
 – Славен зал, где не любят сидеть господин и его госпожа.
 – Можете смеяться, но это так. Можно я посижу с вами?
 – С радостью, – согласилась Нанетта и подвинулась, освобождая ему место на скамье.
 Он опустился рядом, и она восхищенно посмотрела на него, думая, как он красив и элегантен – как и она, Джеймс любил одеваться модно. Словно прочтя ее мысли, он произнес:
 – Из нас получилась бы отличная пара, не так ли, кузина Нан? Джентльмен и леди, одетые по моде.
 – Вы правы.
 – Да, я бы хотел, чтобы мы действительно стали парой. – Джеймс смотрел не на нее, а на небо, и она тоже смотрела куда-то вдаль. Наконец он заговорил:
 – Так какой же ответ вы мне дадите?
 – Не знала, что вы меня спрашивали о чем-то, кузен.
 – Знали, Нан, знали – я задавал вам этот вопрос давным-давно, и не единожды, и каждый раз вы отделывались полуответом. Ну что ж, спрошу еще раз и не вижу теперь причины ответить мне отказом. Миссис Анна Морлэнд, я предлагаю вам руку, сердце и свой дом. Более того, я предлагаю вам то, что было вашим уже давно, вместе с тем, что было вашим еще раньше.
 – Вы говорите загадками, кузен, – сказала Нанетта, не готовая к этому разговору. Она не знала, что отвечать. – Я подумала в тот раз, когда вы женились на моей племяннице, я думала...
 – Что бы вы тогда ни думали, подумайте снова, Нан. Берете ли вы меня? Я могу предложить вам ваш собственный дом, где вы будете хозяйкой не только на словах. Я предлагаю вам такие условия, которых вы, как дочь дворянина, заслуживаете. Что вы скажете на это, Нан?
 – Джеймс, хорошо ли вы подумали? Мне уже за сорок, вряд ли у меня будут дети, а у вас нет сына. Что вы ответите на это?
 Он посерьезнел, встал и начал прохаживаться перед ней взад-вперед, так что ей приходилось вертеть головой, чтобы следить за ним.
 – Я подумал и об этом. В тот наш разговор я сказал, что должен жениться, чтобы иметь наследника. И я женился на Элеоноре, да упокоит Господь ее душу, и даже полюбил ее со временем. Однако я никогда не рассматривал ее как жену, скорее как ребенка, которого нужно нянчить и оберегать. И в конце концов Бог все равно не послал мне сына, ни даже дочери. Я был одинок, Нан, очень одинок, и с годами научился ценить вещи более важные, чем сыновья.
 Джеймс замолчал, и она, чувствуя, что он нуждается в ее вопросе, спросила:
 – Что же это за вещи?
 Он повернулся к ней и остановился, глядя на поднятое к нему лицо Нанетты сверху вниз, словно человек, в раздумье взирающий на поверхность пруда, одновременно видя и не видя ее:
 – Нан, помните ли вы нашу первую встречу? Вряд ли, я думаю.
 – Я помню, – ответила она, но он продолжал, словно не слыша ее:
 – А я помню: я приехал в Морлэнд, чтобы жениться на вашей кузине Маргарет, и вы вышли представиться мне. Вы подошли ко мне, чтобы сделать реверанс, и взглянули на меня без всякого интереса, как ребенок на взрослого, словно говоря: «Тут нет ничего интересного для меня». Но вдруг ваш взгляд замер, и вы посмотрели на меня с таким выражением удивления и радости, словно знали меня давным-давно и вот теперь встретили – это был такой откровенный, озадаченный и невинный взгляд. И в этот самый момент я полюбил вас. Я тоже признал в вас родственную душу, не знаю почему. Я любил вас с тех самых пор, хотя был женат сначала на вашей кузине, а потом на племяннице, и до сих пор люблю.
 У Нанетты пересохло во рту от волнения:
 – Но... Джеймс... ведь вы знаете, что я любила Пола...
 Она не смогла продолжить. Он опустился на колени перед ней и прижал ее руки к своему сердцу:
 – Любовь – не заколдованный круг, Нан, куда можно войти и уже невозможно выйти. То, что вы любили Пола, говорит только о том, что вы способны любить. Вы приняли меня, Нан, с той первой встречи, прежде, чем отвели глаза. Вы приняли меня как человека, которого вы могли бы полюбить, и, если вы заглянете в глубину своего сердца, вы снова примете меня. Нан, ответьте «да», выходите за меня!
 Нанетта в смятении смотрела на него, не зная, что сказать, чтобы не отвергнуть его дар, не унизить отказом или, еще хуже, согласием. И вдруг ее озарило решение, и все в ее голове сложилось в одну ясную картину с такой четкостью, что она поразилась тому, как не додумалась до этого раньше.
 – Джеймс, – начала она, – есть еще ребенок, ребенок, за судьбу которого я несу ответственность. Я плачу за его воспитание. Хотя не я его мать, но я люблю его, как мать. Это мальчик, здоровый и очень умный, очень красивый и воспитанный. Если мы усыновим его, то у вас будет сын, о котором вы мечтали, который сможет носить ваше имя и унаследовать ваше состояние. И хотя это не родной наш сын...
 – Если вы хотите этого, Нан, пусть будет так. Но сначала скажите, что вы принимаете мое предложение.
 – Я буду счастлива выйти за вас, Джеймс.
 – Моя дорогая! Да благословит вас Господь! – И он поцеловал ее руку, а потом, прочитав в ее глазах согласие, нежно привлек к себе и поцеловал.
 Нанетта очень давно не целовала мужчину, но этот поцелуй не показался ей странным или новым – он не был чужим для нее, и вкус его губ был словно знаком ей. Наконец он поднял голову и нежно посмотрел на нее:
 – Все будет хорошо.
 – Да, – ответила Нанетта, – все будет хорошо.
 На следующий день они поехали к домику кузнеца познакомиться с мальчиком и сообщить ему о своем решении. Джэн радостно и вежливо приветствовал ее, и хотя его удивило и заинтересовало присутствие модного джентльмена, он был достаточно воспитан, чтобы не задать вопроса о нем.
 – Джэн, не хочешь ли прогуляться с нами до вершины холма? Я хочу кое-что рассказать тебе.
 – Конечно, мадам.
 На вершине они остановились, и Нанетта повернулась к мальчику:
 – Помнишь, Медвежонок, я показывала тебе дом у пруда?
 – Да, мадам, конечно. Но... Нанетта сделала ему знак молчать:
 – Этот джентльмен – хозяин того дома, ему принадлежит Уотермил-Хаус и прилегающее к нему поместье. Это Джеймс Чэпем, Йоркский купец.
 – К вашим услугам, сэр, – Джэн поклонился Джеймсу так, как учил его учитель танцев. Джеймс поклонился в ответ, сдерживая улыбку.
 – Мастер Чэпем предложил мне выйти за него замуж, Джэн, и я согласилась.
 Наступила тишина. Джэн молча смотрел на Нанетту, и ветер играл его кудрями, а в голубых глазах словно застыл вопрос, какое отношение все это имеет к нему? Наконец Нанетта спросила:
 – Ты хочешь что-нибудь сказать?
 – Я... да, мадам, я... я желаю вам счастья и вам, сэр... но...
 – Но что, Медвежонок?
 Для семи лет он не мог быть слишком хитер, чтобы скрывать свои интересы:
 – Значит ли это, что я больше не увижу вас? – выпалил он.
 Нанетта почувствовала укол жалости, что в столь юном возрасте он так беззащитен.
 – Нет, Джэн, и даже наоборот. Если ты захочешь, ты можешь жить с нами в Уотермил-Хаусе.
 – Если я захочу?! – спросил Джэн, удивленно тараща глаза то на одного, то на другого.
 Джеймс, наконец, не смог сдержать улыбку.
 – Ты должен сам решить, дитя мое, – сказала Нан, – и если ты предпочтешь остаться с Диком и Мэри…
 – О... мадам... – у него перехватило дыхание; И тут впервые вмешался Джеймс:
 – А если ты захочешь, то мы усыновим тебя по закону, как нашего сына, так что ты унаследуешь все, как будто ты мой родной сын.
 Джэн все еще таращился на них, и Нанетта поняла, что до мальчика не доходит смысл происходящего. Спустя некоторое время он спросил ее:
 – Это значит, что я смогу называть вас мамой?
 У Нанетты выступили на глазах слезы, она протянула ему руки, он бросился в ее объятия, и она крепко прижала его к себе:
 – Дорогой мой, о большем я и не мечтаю. Когда она отпустила его, он повернулся к Джеймсу и опустился на колени, чтобы принять его благословение. Глаза Нанетты и Джеймса встретились над его склоненной головой, и они улыбнулись друг другу. Когда они ехали обратно, Джеймс сказал:
 – Уотермил должен был принадлежать тебе, и я рад, что он в конце концов оказался твоим и его унаследует твой ребенок, пусть и не родной. Мальчик чудесный.
 – Да, это чудесный ребенок, – задумчиво повторила Нанетта.
 Джеймс посмотрел на нее и улыбнулся:
 – Если бы у тебя был ребенок, он унаследовал бы гораздо больше – может быть, весь Морлэнд. Но нам ли знать пути Господни? И кроме того, только справедливо, если именно этот мальчик получит пусть не весь Морлэнд, то хотя бы часть его.
 Нанетта вздрогнула:
 – Вы знаете, чей это ребенок?!
 – Знаю. Ну, Нан, тут не так-то трудно догадаться. Но не бойтесь – я буду молчать, и когда он станет нашим, его никто уже не сможет отнять у нас и никто не будет показывать пальцем. Ведь он похож на вас. Вряд ли я бы радовался так и собственному сыну.
 – Вы так добры, Джеймс, – благодарно ответила Нанетта. – Господь вознаградит вас за это.
 – Он уже вознаградил меня, – ответил Джеймс.
 Бракосочетание состоялось в день Св. Екатерины в зимней гостиной Морлэнда, как и свадьба Елизаветы. Оно было не слишком пышным, так как Нанетта не представляла особой важности для семьи, да и вообще не принято было отмечать свадьбу вдовы и вдовца так же, как свадьбу юной пары. Поэтому накануне церемонии Нанетте удалось в суматохе ускользнуть, чтобы побыть одной и подумать.
 Сначала она направилась в сад, но услышала голоса людей – наверно, повар с помощником рвали после заката нужные им для завтрашнего пира травы. Поколебавшись, она прошла через иссеченную дверь в разрушенную часовню. Луны не было, но света звезд хватило, чтобы найти путь к алтарю и сесть перед ним на лежащую балку, прислонившись к стене.
 Небо было чистым, и вместо крыши над часовней застыли звезды – бесчисленное количество звезд, усеявших черноту ночного неба, как сахарная пудра – пирог. В их неясном, голубоватом свете все казалось странным и призрачным. Тут и там картину звездного небе перерезали оставшиеся бревна стропил, а над неровной кромкой обрушенной стены рисовались силуэты прорастающих через камни побегов ивы и тысячелистника. Постепенно Нанетта начала осознавать звуки ночи – шорохи, топотки, заглушённый писк, отдаленный собачий лай. Зимой можно было услышать и волчий вой, а летом – щебетанье ласточек, еще долго после заката ловивших насекомых в теплом воздухе. Теперь же Нанетта услышала крик совы, сначала далеко, а потом ближе. Она вздрогнула и перекрестилась: совы приносили несчастье, простонародье верило, что они предвещают смерть, или же сами – души покойников.
 Она прижалась к стене и кончиками пальцев нащупала маленький барельеф медведицы, который был тут всегда, насколько она себя помнила. Она ощупала его пальцами и подумала о Поле и Джэне, Медвежонке. Пола легче всего было найти именно здесь, в часовне, и воспоминание о Джэне помогло ей воскресить в душе образ Пола, слепив из мрака его фигуру, лицо, глаза и губы. Насколько верен был этот образ? Она не могла ответить – может быть, перед ней был Джэн, только взрослый, в будущем. А может быть, Адриан? Или смесь всех троих?
 Но ее успокоило появление этого образа, кем бы он ни был – она любила, и ее любовь не пропала даром. Смерть Пола тоже была не напрасной, как и жизнь, и он всегда оставался с ней во тьме, стоило закрыть глаза. Он любил и, может быть, еще любит ее, и поэтому она, любившая его, теперь может любить Джеймса, не изменяя ему. И есть еще Джэн – самое лучшее во всем этом.
 Части большого замысла встали на свои места – Нанетта ощутила, что он исполнен, это было чувство полноты, сравнимое с ощущением возвращения домой. Колесо повернулось, грехи были искуплены, долги уплачены, и замысел судьбы, завязавшийся так давно женщиной, которую она не знала, но внука которой будет растить и любить, исполнен. В этом ребенке будет жить Пол, как живет снова любовь в ней и Джеймсе. Все было не напрасно.
 Она вздохнула и встала, зная, что ее ждут – нужно было еще многое сделать, завтра и во все последующие дни. Но ей почему-то не хотелось уходить из этого места, населенного призраками прошлого. Хотя наступали тяжелые времена, Елизавета права – морлэндцы выживут, благодаря любви и вере, благодаря верности – силе Белого зайца.