---------------------------------------------


 Василий Шукшин
 АРТИСТ ФЕДОР ГРАЙ

 Сельский кузнец Федор Грай играл в драмкружке «простых» людей.
 Когда он выходил на клубную сцену, он заметно бледнел и говорил так тихо, что даже первые ряды плохо слышали. От напряжения у него под рубашкой вспухали тугие бугры мышц. Прежде чем сказать реплику, он долго смотрел на партнера, и была в этом взгляде такая неподдельная вера в происходящее, что зрители смеялись, а иногда даже хлопали ему
 Руководитель драмкружка, суетливый малый с конопатым неинтересным лицом, на репетициях кричал на Федора, произносил всякие ехидные слова — заставлял говорить громче. Федор тяжело переносил этот крик, много думал над ролью… А когда выходил на сцену, все повторялось: Федор говорил негромко и смотрел на партнеров исподлобья. Режиссер за кулисами кусал губы и громко шептал:
 — Верстак… Наковальня…
 Когда Федор, отыграв свое, уходил со сцены, режиссер набрасывался на него и шипел, как разгневанный гусак:
 — Где у тебя язык? Ну-ка покажи язык!.. Ведь он же у тебя…
 Федор слушал и смотрел в сторону. Он не любил этого вьюна, но считал, что понимает в искусстве меньше его… И терпел. Только один раз он вышел из себя.
 — Где у тебя язык?.. — накинулся, по обыкновению, режиссер.
 Федор взял его за грудь и так встряхнул, что у того глаза на лоб полезли.
 — Больше не ори на меня, — негромко сказал Федор и отпустил режиссера.
 Бледный руководитель не сразу обрел дар речи.
 — Во-первых, я не ору, — сказал он, заикаясь. — Во-вторых, если не нравится здесь, можешь уходить. Тоже мне… герой-любовник.
 — Еще вякни раз. — Федор смотрел на руководителя, как на партнера по сцене.
 Тот не выдержал этого взгляда, пожал плечами и ушел. Больше он не кричал на Федора.
 — А погромче, чуть погромче нельзя? — просил он на репетициях и смотрел на кузнеца с почтительным удивлением и интересом.
 Федор старался говорить громче.
 Отец Федора, Емельян Спиридоныч, один раз пришел в клуб посмотреть сына. Посмотрел и ушел, никому не сказав ни слова. А дома во время ужина ласково взглянул на сына и сказал:
 — Хорошо играешь.
 Федор слегка покраснел.
 — Пьес хороших нету… Можно бы сыграть, — сказал он негромко.
 Тяжело было произносить на сцене слова вроде: «сельхознаука», «незамедлительно», «в сущности говоря»… и т. п. Но еще труднее, просто невыносимо трудно и тошно было говорить всякие «чаво», «куды», «евон», «ейный»… А режиссер требовал, чтобы говорил так, когда речь шла о «простых» людях.
 — Ты же простой парень! — взволнованно объяснял он. — А как говорят простые люди?
 Еще задолго до того, когда нужно было произносить какое-нибудь «теперича», Федор, на беду свою, чувствовал его впереди, всячески готовился не промямлить, не «съесть» его, но когда подходило время произносить это «теперича», он просто шептал его себе под нос и краснел. Было ужасно стыдно.
 — Стоп! — взвизгивал режиссер. — Я не слышал, что было сказано. Нести же надо слово! Еще раз. Активнее!
 — Я не могу, — говорил Федор.
 — Что не могу?
 — Какое-то дурацкое слово… Кто так говорит?
 — Да во-от же! Боже ты мой!.. — Режиссер вскакивал и совал ему под нос пьесу. — Видишь? Как тут говорят? Наверно, умнее тебя писал человек. «Так не говорят»… Это же художественный образ! Актер!..
 Федор переживал неудачи как личное горе: мрачнел, замыкался, днем с ожесточением работал в кузнице, а вечером шел в клуб на репетицию.
 … Готовились к межрайонному смотру художественной самодеятельности.
 Режиссер крутился волчком, метался по сцене, показывал, как надо играть тот или иной «художественный образ».
 — Да не также!.. Боже ты мой! — кричал он, подлетая к Федору. — Не верю! Вот смотри. — Он надвигал на глаза кепку, засовывал руки в карманы и входил развязной походкой в «кабинет председателя колхоза». Лицо у него делалось на редкость тупое.
 — «Нам, то есть молодежи нашего села, Иван Петрович, необходимо нужен клуб… Чаво?»
 Все вокруг смеялись и смотрели на режиссера с восхищением. Выдает!
 А Федора охватывала глухая злоба и отчаяние. То, что делал режиссер, было, конечно, смешно, но совсем неверно. Федор не умел только этого сказать.
 А режиссер, очень довольный произведенным эффектом, но всячески скрывая это, говорил деловым тоном:
 — Вот так примерно, старик. Можешь делать по-своему. Копировать меня не надо. Но мне важен общий рисунок. Понимаешь?
 Режиссер хотел на этом смотре широко доказать, на что он способен. В своем районе его считали очень талантливым.
 Федору же за все его режиссерские дешевые выходки хотелось дать ему в лоб, вообще выкинуть его отсюда. Он играл все равно по-своему. Раза два он перехватил взгляд режиссера, когда тот смотрел на других участников, обращая их внимание на игру Федора: он с наигранным страданием закатывал глаза и разводил руками, как бы желал сказать: «Ну, тут даже я бессилен».
 Федор скрипел зубами, и терпел, и говорил «чаво?», но никто не смеялся.
 В этой пьесе по ходу действия Федор должен был приходить к председателю колхоза, махровому бюрократу и волокитчику, и требовать, чтобы тот начал строительство клуба в деревне. Пьесу написал местный автор и, используя свое «знание жизни», сверх всякой меры нашпиговал ее «народной речью»: «чаво», «туды», «сюды» так и сыпались из уст действующих лиц. Роль Федора сводилась, в сущности, к положению жалкого просителя, который говорил бесцветным, вялым языком и уходил ни с чем. Федор презирал человека, которого играл.
 Наступил страшный день смотра.
 В клубе было битком набито. В переднем ряду сидела мандатная комиссия.
 Режиссер в репетиционной комнате умолял актеров:
 — Голубчики, только не волнуйтесь! Все будет хорошо… Вот увидите: все будет отлично.
 Федор сидел в сторонке, в углу, курил.
 Перед самым началом режиссер подлетел к нему.
 — Забудем все наши споры… Умоляю: погромче. Больше ничего не требуется…
 — Пошел ты!.. — холодно вскипел Федор. Он уже не мог больше выносить этой бессовестной пустоты и фальши в человеке. Она бесила его.
 Режиссер испуганно посмотрел на него и отбежал к другим.
 — …Я уже не могу… — услышал Федор его слова.
 Всякий раз, выходя на сцену, Федор чувствовал себя очень плохо: как будто проваливался в большую гулкую яму. Он слушал стук собственного сердца. В груди становилось горячо и больно.
 И на этот раз, ожидая за дверью сигнала «пошел», Федор почувствовал, как в груди начинает горячо подмывать.
 В самый последний момент он увидел взволнованное лицо режиссера. Тот беззвучно показывал губами: «громче». Это решило все. Федор как-то странно вдруг успокоился, смело и просто ступил на залитую светом сцену.
 Перед ним сидел лысый бюрократ-председатель. Первые слова Федора по пьесе были: «Здравствуйте, Иван Петрович. А я все насчет клуба, ххе… Поймите, Иван Петрович, молодежь нашего села…» На что Иван Петрович, бросая телефонную трубку, кричал: «Да не до клуба мне сейчас! Посевная срывается!»
 Федор прошел к столу председателя, сел на стул.
 — Когда клуб будет? — глухо спросил он.
 Суфлер в своей будке громко зашептал:
 — «Здравствуйте, Иван Петрович! Здравствуйте, Иван Петрович! А я все насчет…»
 Федор ухом не повел.
 — Когда клуб будет, я спрашиваю? — повторил он свой вопрос, прямо глядя в глаза партнеру; тот растерялся.
 — Когда будет, тогда и будет, — буркнул он. — Не до клуба сейчас.
 — Как это не до клуба?
 — Как, как!.. Так. Чего ты?.. Явился тут — царь Горох! — Партнера тоже уже понесло напропалую. — Невелика птица — без клуба поживешь.
 Федор положил тяжелую руку на председательские бумажки.
 — Будет клуб или нет?!
 — Не ори! Я тоже орать умею.
 — Наше комсомольское собрание постановило… Наше комсомольское собрание постановило… — с отчаянием повторял суфлер.
 — Вот что… — Федор встал. — Если вы думаете, что мы по старинке жить будем, то вы сильно ошибаетесь! Не выйдет! — Голос Федора зазвучал крепко и чисто. — Зарубите это себе на носу, председатель. Сами можете киснуть на печке с бабой, а нам нужен клуб. Мы его заработали. Нам библиотека тоже нужна! Моду взяли бумажками отбояриваться… Я их видеть не хочу, эти бумажки! И дураком жить тоже не хочу!
 Суфлер молчал и с интересом наблюдал за разворачивающейся сценой.
 Режиссер корчился за кулисами.
 — Чего ты кричишь тут? — пытался остановить председатель Федора, но остановить его было невозможно; он незаметно для себя перешел на «ты» с председателем.
 — Сидишь тут, как… ворона, глазами хлопаешь. Давно бы уже все было, если бы не такие вот… Сундук старорежимный! Пуп земли… Ты ноль без палочки — один-то, вот кто. А ломаешься, как дешевый пряник. Душу из тебя вытрясу, если клуб не построишь! — Федор ходил по кабинету — сильный, собранный, резкий. Глаза его сверкали гневом. Он был прекрасен.
 В зале стояла тишина.
 — Запомни мое слово: не начнешь строить клуб, поеду в район, в край… к черту на рога, но я тебя допеку. Ты у меня худой будешь…
 — Выйди отсюда моментально! — взорвался председатель.
 — Будет клуб или нет?
 Председатель мучительно соображал, как быть. Он понимал, что Федор не выйдет отсюда, пока не добьется своего.
 — Я подумаю.
 — Завтра подумаешь. Будет клуб?
 — Ладно.
 — Что ладно?
 — Будет вам клуб. Что ты делаешь вообще-то?.. — Председатель с тоской огляделся — искал режиссера, хотел что-нибудь понять во всей этой тяжелой истории.
 В зале засмеялись.
 — Вот это другой разговор. Так всегда и отвечай. — Федор встал и пошел со сцены. — До свиданья. Спасибо за клуб!
 В зале дружно захлопали.
 Федор, ни на кого не глядя, прошел в актерскую комнату и стал переодеваться.
 — Что ты натворил? — печально спросил его режиссер.
 — Что? Не по-твоему? Ничего… Переживешь. Выйди отсюда — я штаны переодевать буду. Я стесняюсь тебя.
 Федор переоделся и вышел из клуба, крепко хлопнув на прощанье дверью. Он решил порвать с искусством.
 Через три дня сообщили результаты смотра: первое место среди участников художественной самодеятельности двадцати районов края завоевал кузнец Федор Грай.
 — Кхм… Может, еще какой Федор Грай есть? — усомнился отец Федора.
 — Нет. Я один Федор Грай, — тихо сказал Федор и побагровел. — А может, еще есть… Не знаю.