Аннотация: Элеонора Раткевич --------------------------------------------- Ближе смерти и дальше счастья — Да, в общем, умер, — произнес врач. Интересно, а как можно умереть частично? В одной фразе содержалось много нелепостей, но в первый момент она заметила только эту. То, что он, в общем, умер, до нее дошло чуть позже. Одри Брентон, чтоб скрыть неуместную искорку веселья во взгляде, уставилась на что попало. Какой яркий контраст между белизной простыни и смуглой рукой Счастливчика. Рука выглядит совсем мягкой и теплой, слишком живой для умершего. — Нет, в этом смысле, безусловно, нет, — заверил Одри врач, поняв ее недоумение. — Конечно, он еще будет долго, долго вегетировать вот так. Лет пятьдесят, а то и семьдесят. Вегетировать? Рич? Счастливчик Рич? — Но из коматозного состояния он уже никогда не выйдет. Он умер не здесь, если так можно выразиться. Он умер там, где выполнял свою миссию. Его психика, можно сказать, мертва. Когда человек месяц не вставал с места, странно слышать, что он умер не здесь. Стоп. Умер? — Так не бывает, — отрезала Одри. — Не морочьте мне голову. За этот вызов вы мне еще ответите. Господи, а я-то думала… — Милая Одри, — ответил врач, — я вполне вас понимаю. Но, знаете ли, именно это и произошло. Вот только теперь Одри оценила запинающуюся речь врача. Его бесконечные «знаете ли», «в общем» и прочие словечки, совершенно ему не свойственные. И, как ни странно, именно эта мелочь и убедила ее в том, что трагедия все же состоялась. Но ведь невероятная. Смерть такого рода попросту исключена из пределов возможного. Агент может умереть здесь. Если откажет аппаратура, поддерживающая при жизни тело, чья психика находится в каком-нибудь носителе на другой планете… в принципе возможно, хотя за последние сорок лет ни разу не случалось. Но это на языке Управления — «смерть здесь», а там, в чужом теле, в чужих мирах, живой разум покойного наблюдателя исправно работал, и проблема возникала лишь по окончании работы: куда его девать? Естественно, эти разумы работали беспрерывно, отправляясь с одной планеты на другую без отпуска. Работа у наблюдателей и так нервная, к чему еще и сообщать, что ты уже давно почил в бозе? На жаргоне Управления такие разумы назывались «летучими голландцами». Вот уже сорок лет, как ко всей механике прибавилась еще одна страховка: стоило чему-нибудь из аппаратуры жизнеобеспечения сломаться, перегреться или претерпеть еще что-нибудь непотребное, как миссия оканчивалась, и компьютер тут же возвращал разум агента в его естественное тело. Это тоже был жаргон Управления — «естественное тело». Правда, подсознательный страх вытравить не так-то легко, один из «голландцев» был еще жив, и любой сотрудник, получавший два направления подряд без возвращения хотя бы на денек в естественное тело, боялся, уж не стал ли он очередным «голландцем». Но это — «смерть здесь». А вот «смерть там» была практически невозможна. Об этом позаботились еще при самых первых опытах более ста лет назад. Мало ли в кого могут забросить твою психику? Может, этот субъект как раз намыливает петельку, а тебе что же — помирать с ним за компанию? Одно слово — носитель. Вот потому-то смерть носителя автоматически возвращала агента в «естественное тело». Более того. Агентов-наблюдателей отбирали по принципу абсолютной психической устойчивости. Так-то оно так. Но если в незапамятные времена говаривали «раз в год и палка стреляет», то применительно к Управлению старая мудрость гласила: «раз в жизни и наблюдатель может спятить». В этом случае всемогущая система также гарантировала возврат. Да что там — спятить, малейшая депрессия, и та замыкала контакт, и агент, не успевший даже осознать толком свой душевный кризис, возвращался в привычный мир. За всю историю Управления такого случая не было. Счастливчик Рич не шутил, говоря Одри, что профессия наблюдателя самая безопасная из всех романтичных и самая романтичная из всех безопасных. Смерть носителя — возврат. Дефект аппаратуры — возврат. Задумаешься о мировых проблемах с тоской — возврат. Но разум Счастливчика Рича пережил нечто невозвратимое. Рич мертв. Первый агент, «умерший там». — Что теперь будет? — тихо спросила Одри. Нелепый вопрос, но еще нелепей было бы спросить «а как это могло случиться?». Ясно же, что ответа не последует. Врач пожал плечами. — Не знаю. По закону, пока его тело… м-м-м… ну, словом, пока не наступила «смерть здесь», он должен существовать. Конечно, если вы хотите, его можно перевести в резерв для… э-э-э… вы понимаете меня… Еще бы не понять. Представив себе чужой разум в теле, с которым она провела не одну ночь, Одри чуть не сомлела. — Мне бы не хотелось, — ответила она, тоже избегая прямых формулировок. — Вот видите. Одри видела только одно. Мраморно-неподвижную белизну простыни, на которую месяц назад лег Рикардо. Складкам, однажды замятым этой смуглой тяжестью, суждено пребывать именно такими. Его тело будет лежать здесь, пока не умрет и оно. Стеклянный колпак никогда не сдвинется. Идеальный памятник. Одри не испытывала горя. Возможно, оно придет потом. — Мы не знаем, как это случилось, — говорил ей начальник, аккуратно вымарывая из графика запись «Рикардо Стекки». — И потом, Счастливчик не закончил свою работу. Вы, конечно, можете отказаться. — Зачем? — пожала плечами Одри. — Я ведь сама напросилась. — А вы уверены, что переход пройдет нормально? Одри удивленно воззрилась на начальника. — Вы же знаете систему страховки. Душевнобольные не переходят. Два часа машинного времени, потраченного впустую, и все. — Но с чего вы взяли… — У нормальных людей, — вполне серьезно произнес начальник, — присутствует инстинкт самосохранения. Мы ведь так и не знаем, что там случилось, И упрекнуть их не в чем. «Смерть там» — кто хочешь испугается. А вы напрашиваетесь сами. Может, не стоит терзать компьютер понапрасну? Шутит, конечно. Одри хрустнула пальцами. Совершенно нет чувства юмора у человека. Шутит он очень неуклюже и только в самых критических ситуациях. Из этой потуги на остроумие сам собой напрашивается вывод о том, насколько нешуточная ситуация сложилась в отделе. Что-то, с чем столкнулся Рич. Грозное. Непонятное. Неведомое. — Это пройдет, — медленно произнесла Одри. — Один случай на миллиард. Он не может повториться! Все это очень скоро забудется, вот увидите. Как будто Рикардо никогда и не было. Приснился, например. Ей — легко говорить. Они собирались сыграть свадьбу, когда Рич вернется. Приснился. Сны наяву. Рич улыбается. Он вернулся из очень важного перехода, и ему присвоили разряд старшего наблюдателя. По этому случаю его смуглое тело облачено в форменную одежду. Белое ему очень идет. Мраморно-белые простыни… Ночь перед экзаменом. Чертовски хочется спать. Она засыпает на каждом слове. Рич трясет ее за плечи. Она невнятно бормочет основы психотехники и снова проваливается в сон, Рич откидывается на подушку. Крахмальные простыни под его тяжестью чуть слышно хрустят и замирают. Белые крахмальные простыни в переходном отсеке.,. Ее первый переход и первое возвращение. Ее рассудок уже отвык от земных реалий. Какое наслаждение — впитывать знакомые звуки, образы. Рич сидит напротив. Его загорелые руки спокойно лежат на белой скатерти. На белой… Сны, только сны. Стекки вспоминается, как сон. Смутно, отрывочно. Сон не хороший и не плохой. Никакой. Как можно быть такой бессердечной? Притом настолько, чтобы не задать себе этот вопрос? Об этом Одри себя так и не спросила. Взамен она мысленно поклялась узнать любой ценой, что же случилось «там». Отчего Рикардо Стекки по прозвищу Счастливчик навсегда останется на белой простыне. Одри времени даром не теряла. Едва получив направление на переход, она вернулась в аппаратный блок. Там она отыскала свободный терминал. На экране мерцала обычная комбинация букв и цифр. Никаких тебе заставок, никаких картинок, звуков, никакого плеска воды и запаха леса. Ничего, способного отвлечь внимание агента. Одри села за клавиатуру и утопила кнопку диалогового режима. Терминал немедленно откликнулся: нейтральный код исчез. Вместо него возникла надпись. — Сформулируйте задачу. Одри уже коснулась клавишей. — Переход. — Введите опознаватель. — Одри Брентон. На сей раз ответ появился с секундным запозданием. Машина якобы искала нужный файл. — Добрый день, наблюдатель Брентон. Одри всегда бесила эта имитация неспособности. На заре компьютерной эры первые машины демонстрировали, что они могут гораздо больше, чем в действительности, — и уж во всяком случае, больше человека. Быстрее, стабильнее, точнее… до тех пор, пока некий доктор Дювалье не обнародовал свою теорию технофобий. Цена этой теории — ломаный грош… а уж для Одри Дювалье и всяко был в одной цене с Фрейдом — смешно даже и вспоминать претензии этого почти средневекового шарлатана, утверждавшего, что уж он-то знает, что такое подсознание! Можно подумать, он там был, в подсознании. А вот Одри — была, и не раз. Как и все агенты Космодиста. И не в одном подсознании, а во многих. Для агентов труды господина Фрейда — источник нескончаемого смеха, смеха до слез изнеможения, до колик. Но то — Фрейд… а вот Дювалье — это не смешно. Какой вывих мозгов надо иметь, чтобы додуматься, будто надежность техники и есть то, что заставляет ее бояться и подозревать в ней сверхчеловеческое могущество? Спасибо доброму доктору Дювалье — ведь это благодаря ему компьютер вынужден притворяться, будто не может отыскать данные в своих электронных мозгах быстрее, чем старый склеротик в силах вспомнить, что он делал позавчера! Это благодаря ему двое коллег Одри провели полгода в адапте с настоящей, не выдуманной Дювалье фобией — страхом стать «летучим голландцем» из-за ненадежности машины… машины, которая так долго думает перед тем, как поздороваться с агентом. — Добрый день. — Переход разрешен. Введите координаты. Одри скормила компьютеру координаты избранной планеты. Снова пауза. Очень долгая. — Носитель найден. Повторяю разрешение перехода. Пройдите в переходный отсек. Одри ввела в компьютер традиционную формулу благодарности. И получила в ответ столь же неизменное: «Удачного перехода, наблюдатель Брентон». Одри быстрой, стелящейся походкой влетела в переходный отсек, нашла дверь с табличкой «О. Брентон», потом в комнату, не сбавляя темпа, молниеносно разделась, села на постель и быстро всунула запястья и лодыжки в кольца датчиков — их наблюдатели честили наручниками. Легла. Задержала дыхание. Все, надо успокоиться, нельзя так, это сумасшествие. Чем скорее она успокоится, тем быстрее закончится переход. Все, все, все. Все. Уже все. Закрой глаза. Колючая прохлада ложится на веки, они тяжелеют, датчики прижимают их. Тысячи игл касаются головы, каждая обжигающе холодна. Несколько датчиков присасываются под левой грудью. Трубки дыхательные, питательные, выводящие. Одри повторяет обычные мысленные круги. Переходит на сужающуюся спираль. Одно счастье, что в эту минуту сознание частично отделяется от тела, иначе унизительность процедуры была бы нестерпимой. Еще виток, ниже. На этой стадии отключения Одри всегда видела свое тело извне. Она не знала, кажется ей это или нет. Кстати, а у других наблюдателей тоже так? Вечно она забывает спросить. Но сегодня на ее месте лежит другое обнаженное тело. В паутине кабелей, трубок и датчиков смуглая кожа Счастливчика Рича дышит шелковым блеском. Мысль Одри вздрогнула, сбилась, снова перешла на круг и смятенно прошла его четырежды. Возвращение на спираль. Резким рывком. Кажется, удачно, иначе все началось бы сначала. Еще виток. Стеклянный купол опускается. Еще виток. Еще. Уже. Глубже. Есть! Спираль сомкнулась в ослепительную точку, и Одри наконец устремилась в эту точку, рванулась и замерла. Переход завершился. Все очень просто. Полеты к далеким звездам отнимают немыслимую бездну времени. Куда проще и быстрее переносить одно только сознание. Еще в далеком прошлом люди предвидели подобную возможность. Но в старых романах — а под их влиянием и в новых опытах — для переселения подбирали бессознательное тело. Безнадежного кретина, например, или больного с потерей памяти. Не сразу, конечно, но порочность подобного выбора сделалась совершенно ясна. Земной опыт не годится на другой планете. Тем более невозможно инородному сознанию затеряться среди туземцев. После первых неудач систему поиска переориентировали, и она стала выбирать других носителей. Не только не дебилов — напротив, очень умных, с большим жизненным опытом. Иногда это были писатели, актеры, ученые, изредка попадались жрецы и властители, но чаще всего временный приют агентам Управления давали авантюристы всех мастей и калибров. Кем окажется носитель, агентам обычно не сообщали: любая предварительная информация, как правило, мешала последующему контакту. Конечно, это аморально — забираться в чужое сознание, ясное дело. Поэтому практика Управления поначалу встречала бешеное сопротивление в массах. Чего именно боялись, трудно сказать. Не прямой подсадки в свой мозг сопланетника — это как раз было технически невозможно. И даже, пожалуй, не принципа «как аукнется, так и откликнется». Мол, покуда наши наблюдатели в чужих телах торчат на Проционе, агенты с какого-нибудь Сириуса отсиживаются в нас самих. Скорее это было здоровое отвращение ко всему аморальному и ненормальному. Потому что это ведь ненормально и нездорово — управлять чужим телом и знать чужие мысли, как свои. И с ощущениями накладка. Компьютер выбирал носителя, исходя из его образа жизни, склада ума, характера, насколько все это вместе взятое соответствует задаче, стоящей перед наблюдателем, поможет носитель агенту или помешает. А вот на… как бы это повежливей… половую принадлежность чертовой железяке было глубоко наплевать, и рано или поздно мужчина-наблюдатель оказывался вброшенным в глубины сознания женщины-носительницы или наоборот. Хотя агенты знали, что это должно случиться, первый адаптационный шок всегда был ужасен. Потом привыкали. В результате вот уже пятьдесят лет, как появилась пословица «Наблюдатели не краснеют». Им было очень легко и неимоверно трудно в личной жизни. Агенты не могли не понимать друг друга. Поэтому любили чаще всего за пределами Управления, Сложно любить наблюдателя. А вот женились чаще всего в пределах профессии — и по той же причине. Став наблюдателем, Одри не раз подумывала, уж не за тем ли Рич уговорил прийти ее в Управление — сначала программистом, а потом и наблюдателем. До сих пор Одри неимоверно везло. За пять лет переходов — одни женщины. На этот раз ее заранее лихорадило. Смерть Рича не могла не стать первым звеном в целой цепи неприятностей. Господи, ну когда же, когда? Войти, пока носитель бодрствует, невозможно. Боже, да они здесь вообще спят когда-нибудь? Ну наконец. Сжатое в точку сознание Одри ощутило привычные импульсы. Спит. Можно выйти из точки. Одри начала по привычной формуле. Сперва зрение и слух, быстрее, пока носитель не видит снов. Волнообразные толчки. Качание, размах все возрастает. Амплитуду надо чувствовать, иначе вместо мысленной сцепки на слишком крутом размахе получится мысленный удар, и ни в чем не повинный человек может ослепнуть. Одри была асом по этой части. Размах. Прикосновение. Одри медленно растеклась по зрению и слуху, обтекая, обволакивая. До утра она успеет впитаться. В обонятельную зону она скользнула легко, нашла ее сразу, без дополнительной раскачки, без ощупывания. Теперь тактильные рецепторы, холод, тепло, боль. И мышечное чувство. На первом же касании Одри ощутила препятствие, нажала чуть посильнее и вошла непривычным толчком. Обжигающий стыд. Тошнотворная карусель серых и черных тонов, мысленное соответствие морской болезни. Одри старательно повторила, как заклинание, формулы адаптации. Ей говорили, что в первый раз это мало помогает, но и самая малость лучше, чем ничего. Она с трудом сдерживала посторонние мысленные рывки, ощущая себя в сильном молодом мужском теле. Уж не везет, так во всем. Одри была, по счастью, хорошо тренирована. Почти все ее мысли рвались и разбегались. Но что-то уже из области рефлексов само выполнило дальше необходимые действия. Одри обрушилась в речевую зону. Здесь контакт был необыкновенно легким, но это ее не утешило. Зато обычный языковой удар — на жаргоне агентов «планка» — прошел почти безболезненно, настолько было велико остолбенение от предыдущего шока. За доли секунды узнать чужой язык, как родной, проникнуть в него… процедура болезненная и сложная. Одри все сделала совершенно машинально. И вовремя. Она выплыла сквозь невыносимое, глубинное лингвистическое давление в верхние слои словесного океана и увидела смутные образы. Чужие сны. Одри замерла. Потом осторожно поставила блок и наконец заснула сама. Жаль, что спать недолго. Провозилась она сегодня, как никогда, а проснется она завтра вместе с носителем. Как бишь его там… Деайним Крайт. Утром она почувствовала себя спокойнее. Носитель уже проснулся, но лежал с закрытыми глазами. Одри сама частенько полеживала так в своем естественном теле. Есть, значит, общие привычки. Черт его знает, может, все не так скверно. Так. Теперь самое время разобраться, где они. Можно прощупать сознание носителя, Одри всегда так и делала, но сейчас ей было неприятно и жутко. Лучше сообразить по ощущениям. Ну-с, и что же мы ощущаем? Отвратительный запах. Пахнет рыбой, мочой, гнилью, тухлой солониной и прочей пакостью. Как хорошо, что она не успела проникнуть ночью в жизненно важные центры. Этот человек уже принюхался и не реагирует на привычную вонь, а вот Одри непременно дала бы импульс на кашель и рвоту. Пахнет прямо-таки жутко. Положение тела хотя бы без неприятных сюрпризов. Лежа на спине. Постель умеренно жесткая. Ну и лежбища в этих нецивилизованных мирах! Постель чуть колышется. Усталой Одри хочется заснуть под ритмичное укачивание, но бодрствующее сознание носителя не дает отключиться. Слышится слабое потрескивание, легкое, почти звенящее. Одри никогда ничего подобного не слышала. Но Деайнима это не беспокоит, звук привычный, в порядке вещей, и оттого почти за гранью восприятия. Одри знает, что волноваться нечего, и не волнуется. Другой звук более привычен: мерный плеск волн. Корабль, надо думать, Судя по запахам, трюм либо очень скверная каюта. Деайним открывает глаза. Ну, мир, ну, условия! Кают здесь, видно, и в помине нет, Точнее, они совмещены с трюмом. Аккуратно сложенные мешки и ящики явно с чем-то дорогим, тухлую рыбу так не грузят. Но пахнет тухлой рыбой — будь здоров. Койка по здешним понятиям удобная. В углу поблескивает бронзовое зеркало, отполированное ртутью. Ото, это уже роскошь. Точнее, претензия на роскошь. Зеркало уже потускнело, медная оправа с прозеленью. А вот роскошь настоящая. В узкой стойке укреплена странной формы пылающая ветка. После вчерашнего лингвистического экскурса Одри уже знала, что это такое. Ветки дерева айкон. Толстенная кора его, если поджечь, тает, оплывает, как воск, и испаряется, а тонкий по сравнению с ней слой древесины так насыщен маслами, что образует недурное подобие фитиля. Ветка толстая, старая, раскидистая. Несортовой товар. Такие растут на побережье, и контрабандисты нагружают целые трюмы причудливыми природными светильниками, сбывая их по дешевке жителям столицы либо дальше в горах за бешеные деньги. На плантациях айкон срезают совсем молоденькими побегами, одиночными либо на два или четыре разветвления, пока они еще прямые и неизогнутые. Такие свечевидные отростки ценятся довольно высоко. К тому же молодой побег можно подсушить, и тогда получится цветное пламя, а если его чуть выморозить подсушенным, ветка будет разбрасывать восхитительные снопы искр вроде бенгальских огней. Но эта ветка явно контрабандного происхождения. Похоже, что вся посудина и принадлежит контрабандистам. — Эй, пассажир, — просунулась в дверь толстая ряшка, Внешне Деайним был явно спокоен, ни один мускул не дрогнул, Одри бы почувствовала. А вот внутри, в сознании, произошло нечто наподобие взрыва, и Одри ощутила его болезненным ударом. Страх… или скорее настороженность, но и страх тоже, от себя-то не укроешься. Интересно, чего он боится? — Просыпайся, пассажир. — У меня, между прочим, имя есть, Руа-Танг, — лениво процедил Деайним. В голосе слышалась неприязнь, а вот внутри ее не было, сплошная доброжелательность. Хитрец, подумала Одри с улыбкой и расслабилась. Деайним соскочил с койки. Одри поспешно отключилась. Всему есть свои границы. Не хватало еще по сортирам шляться вместе с клиентом. Пробудило ее ощущение приятного холода. Холодная вода. Деайним, голый по пояс, в обтягивающих штанах, плескался в умывальном приборе. Струйки воды стекали на лопатки с длинных волос. Одри пока не рисковала ощущать сама и лишь воспринимала внешний мир, уже обработанный мозгом Деайнима. Происходящее он воспринимал не просто как приятную процедуру, но как мучительно острое наслаждение. Одри никогда бы не подумала, что умываться — это так восхитительно. Еще и еще, холодной водой на лицо, на грудь, на плечи, и еще, не в силах оторваться. Толстый Руа-Танг смотрел на Деайнима с завистливым одобрением. — Ну, ты силен, — заметил Руа-Танг, любуясь Деайнимом снизу вверх из-за разницы в росте. — Быстро оклемался. Я думал, ты уже не жилец. Деайним выпрямился. — Я так просто не умру. Волна гордости и счастья. Хорошо, когда есть за что себя уважать. Горделивое сознание своей силы, со странно мечтательным оттенком. И мощный порыв счастья: «Я жив, я жив, ничего, что так больно, сломанные ребра скоро будут в порядке, жив, жив!» Где-то совсем уж глубоко вспыхнула искра недавно перенесенной сильной физической боли, но Одри не рискнула погрузиться так глубоко, и искра угасла. Ай да носителя выбрал компьютер! Действительно силен. Черт, что же с ним было? — В канаве ты сдохнешь. — Вот именно. — Не обиделся, конечно, дружеская шутка, но какой-то мгновенный укол внутри чувствуется. — А где, скажи, в Башне канава? — Ладно, кончай базар. Где тебя высадить — на побережье? — Там же, где и взял. В Конхалоре. Руа-Танг обошел Деайнима вокруг, демонстративно приглядываясь. — Ты что, спятил? Жить тебе надоело? Щенок чертов. Как заговоренный. — А я и есть заговоренный. Но не в том дело. Если где меня и не станут искать, так это в Конхалоре. — Так тебя и искать не надо. Ты приметный. — Ну и пусть примечают на здоровье. Деайним пинком отправил под койку пропотевшую грязную тунику и поношенные сандалии. Одри ощутила его колебания и финальную мысль, что штаны, пожалуй, сойдут и те, что на нем. Он натянул высоченные, до самого паха, обтягивающие сапоги из желтой мягкой кожи с длинными узкими резными отворотами. Подошел к видавшему виды зеркалу. Одри с любопытством глянула на возникшее отражение. Так вот в кого судьба занесла! Высокий, худощавый, жилистый. Очень белая кожа, давно утратившая следы загара. Широкий шрам на левой стороне груди убегает под мышку и, судя по всему, продолжается на спине. Ужасный шрам. И совсем недавний. Неумело наложенные швы сняты, самое большее, два дня назад. Одри содрогнулась всем телом своего рассудка. Узкие изящные запястья, длинные тонкие пальцы — но если эту аристократическую кисть повернуть ладонью, видны пожизненные мозоли. Кончики пальцев чуть сплющены. Длинные, очень длинные волосы почти не потемнели от воды. Тонкое, спокойно-насмешливое лицо с прозрачными зелеными глазами. Изумрудно-светящимися, узковатыми и удлиненными. Пожалуй, красив, хотя и не в ее вкусе. Деайним набрал на тряпочку красную краску и провел зигзаг, скрывающий шрам. Немного другой, шоколадно-коричневой, взял пальцем и нанес на лицо: точка и две косые полосы на левой скуле, три горизонтальные — на правой. Вытер руки, расчесал влажные волосы. Высокий лоб и мокрые пряди охватила тугая лоснящаяся головная повязка. — А я-то тебя порядочным человеком считал, — ехидно удивился Руа-Танг. — То ли еще увидишь, — с деланным равнодушием ответил Деайним. Он взял длинное широкое полотнище, перекинул его через шею, перебинтовал на груди крест-накрест и затянул на спине. Поверх он надел шнурованный пояс, в просторечии именуемый боевым корсетом, странно широкий, от бедер до сосков, кожаный, расшитый металлом. Такие же кожаные повязки, от запястья до локтя, облекли руки. — Так я, говоришь, приметный? — обернулся Деайним к Руа-Тангу. Говорил он резко, отрывисто. Такие лающие фразы характерны для отребья Конхалорского базара. Руа-Танг мог ему ответить только его же собственной фразой. — А пусть примечают на доброе здоровье. Одри мысленно зааплодировала. Через несколько часов Одри ругала своего носителя на все корки. На те самые, которых он и в зубах не держал. Деайним нервничал, но Одри-то нет, и ей было совершенно ясно, что пора бы перекусить. Деайним же в ответ на предложение Руа-Танга заморить червячка только головой покачал. Червячок был уже размером с изрядную кобру, но Деайним не ощущал этого. Кобру заклинала Одри. Деайним не думал о еде, да и едва ли о чем-нибудь думал. Перед высадкой он даже нервничать перестал. Только неприятное вибрирующее нечто мешало Одри. Чтобы сосредоточиться, Одри ухватилась за эту вибрацию, перевела ее в образ вибрирующей струны и попыталась определить тональность и интонацию. Вибрация воплотилась в насмешливый низкий до-диез. Затем внезапно оборвалась. Одри замерла. Неужели Деайним успокоился из-за ее упражнений? Плохо. Нельзя проявлять себя так явно. Притом она не уловила, когда это он взял себя в руки. Правда, она была занята. Но впредь стоит быть осторожней, не влиять на клиента без надобности. Собачья все же жизнь. Носитель на тебя влияет, а ты на него — не моги. Неровен час обнаружит, что им что-то управляет, а тогда… Ладно еще, что у Деайнима сильное тело, мускулистое, неодышливое, и если забыть, что он мужчина, а она — вовсе наоборот, вливаться в него — одно удовольствие. Невзирая даже на сломанные ребра и массу порванных связок и сухожилий. Ай да носитель! Как удачно он исхитряется отделаться от боли, забыть о ней. И еще любопытная черта: умение отдаться даже минимальному удовольствию. Вот как сейчас, например. Прохладный ветерок, соленый морской воздух, чуть более терпкий, чем земной. Роскошный вестибулярный аппарат у парня. У самой Одри — так себе, от наблюдателей требуется абсолютное психическое, а не физическое здоровье. Благодаря носителю она впервые в жизни наслаждалась морем. Но вообще-то действительно надо спрятаться чуть no-глубже. Наслаждения можно и разделять, а вот мучениями и страхами с носителем делиться не стоит. Ведь ей до сих пор неудобно и немного муторно, хотя Деайним Крайт чувствует себя недурно, несмотря ни на что. Каково ей придется, если ему сделается плохо? Нет, надо себя прижать. Вот как сейчас. Шлюпка такая маленькая, так далеко внизу, на волнах. Одри бы в жизни не спустилась. Господи, только бы Деайним не уловил ее ужас, иначе он мгновенно полетит в эту прозрачную воду. — Ну, бывай здоров, — хлопнул Деайним Руа-Танга по жирной лопатке. Грусть, предстоящее одиночество и радостное возбуждение. Веселый мандраж. — Ты, того, поаккуратнее, — бормотнул Руа-Танг. — Ладно, ладно. — Пожалуй, растроган, хотя, как здесь говорят, летает Руа-Танг на два неба ниже, Деайниму он не компания, а вот поди ж ты. Деайним, легко упирая ноги в перекладины, спускается в шлюпку. Подошвы мягкие, из той же кожи в один слой, и перекладины хорошо ощущаются ступнями. Действительно, если здешняя кожа настолько прочна, что однослойные подметки не снашиваются, зачем тратить кожу понапрасну? Но все же странно ходить в сапогах, напоминающих во всем, кроме вида, балетные тапочки. Деайним берется за весло и стоя правит к берегу. За шлюпкой тянется веревка, пропущенная через блок. Берег. Деайним выпрыгивает из шлюпки на песчаный берег. Ноги отлично чувствуют каждую неровность почвы. Солнце жарко лижет обнаженные плечи, шею, лицо. Мгновенный мысленный образ большой собаки. Одри весело. Она возмущена, но не может не проникнуться обаянием этой наглой мысли. Н-да, дружок, если солнце тебе собака… но ведь и правда словно горячий вываленный язык касается кожи. Там, где наложена краска, с непривычки чуть пощипывает. Пахнет незнакомыми водорослями. Слышен стрекот с корабля. Веревка тянет шлюпку назад, к кораблю. Подымает ее. Шлюпка с мощным всхлипом отделяется от воды и следует наверх. В памяти Одри всплывает забытое слово «кабестан». Или это Деайним? Нет, ведь возникло слово, а не образ. Это точно она сама. Руа-Танг размахивает руками и что-то кричит. Ничего не слышно: начался отлив, а здесь он чудовищно стремительный, с грохотом и звоном. Отлив увлекает корабль, Руа-Танг и двое его матросов почти уже не видны. Деайним наконец машет рукой в ответ и поворачивается спиной к морю. Его мысленный круг Одри улавливает и расшифровывает без всякого труда: неприятная неизбежность. Деайним идет, проваливаясь по лодыжки, уходит по пылающему, слепящему мелочно-белому песку. Вроде существует что-то наподобие сандалий с шипами, надеваемых поверх сапог в таких случаях, но у Деайнима ничего подобного с собой нет. Наконец-то дорога. Тоже белая, вспыхивающая под солнцем, и над ней дрожит и мерцает прозрачное марево. Удивительная красота. У Деайнима формируется мысленный образ дождя. Ощущение досады. Он неохотно ступает на дорогу. Восхитительное марево составляет мириады иголочек, невидимых, пока не высверкнут радугой, потом гаснут вновь. Они покалывают кожу. Глаза начинают слезиться. Это пыль здесь такая. Солнце печет вовсю, пыльные иголочки разъедают кожу. Резь в глазах становится нестерпимой. Какое там нестерпимой — не унывай, Одри, то ли еще будет, как говорит твой хозяин, в смысле, что дальше будет хуже. Идти до городской стены Конхалора… м-м-м… в переводе на наши деньги это будет… это будет… два часа. О-о-о! Это не дорога, а мучение сплошное. Даже для сильного тела Деайнима. Пройти-то он пройдет, но боль в ребрах усилилась, заколотила медленной пульсацией. Шрам, совсем еще свежий, лихорадочно пылает. Еще два часа этой пытки. Сейчас Деайнима ведет на автопилоте. Хорошее слово. Жаль, что здесь его нет. Мысленный образ дождя повторяется с маниакальным упорством. Дождь. Оседающая пыль. Прохлада. То-то бы славно. Деайним со злостью старается выдавить из себя эту мысль. Одри уже не в состоянии ничем ему помочь. Она пытается не навалиться всей ментальной тяжестью, хотя бы не помешать, бедняга, ему и так несладко. Деайним останавливается. Переводит дыхание. Острая пыль обжигающе впивается в легкие. Мысленные образы распростертого плаща… масла на воде… порыв ветра разбивается о стену леса… волна боли разбивается в брызги удовольствия… терпкая мышечная радость напоминает Одри вкус хурмы… ничего, что больно… ничего… покуда больно, живой… сверкающие иглы впиваются в тело… живой… легкие разрывает рвотным спазмом… живой… всеблагая богиня, как хорошо, как больно… как восхитительно нестерпима раскаленная линия шрама… живой… живой… Ну, положим, это еще не нестерпимо. Нестерпимо становится, когда Деайним снова начинает идти, обливаясь потом. Одри катастрофически тупеет. Она слишком устала, чтоб одобрить выдержку Деайнима. В ее усталом рассудке это имя незаметно перетекает и трансформируется в Дени. Так короче. И привычнее. Должно же быть что-то привычное в этом непривычном воплощении. Дени. Ну, еще немного, Дени. Дрожащая в раскаленном воздухе белая стена Конхалора не приближается ни на шаг. Ничего, Дени, это только кажется. Вперед же. Вперед, черт возьми! За этими разнообразными мыслями Деайним и Одри машинально преодолевают остаток пути. Кончено. Об этой вылазке лучше помалкивать. Никто никогда не поверит, что он прошел по Ночной дороге днем, да еще и солнечным, и не задохнулся, и не изжарился, и не… Деайним сходит с кошмарной дороги, подальше от радужной пыли, падает на маленькую жесткую травку и долго мучительно кашляет, вдохнув свежего воздуха. Конхалор — город как город. За пять лет работы Одри навидалась их предостаточно. Умеренно вонючий, очень красивый, для земного восприятия немного безумный. Что-то вроде смеси готики с мавританским стилем, странное сочетание устремленности вверх с горизонтальной протяженностью. Узкие улицы, довольно прохладные даже в крайнюю жару. Непривычно только разве что редкостное единство замысла и белизна стенной кладки, еще не осклизлой, не пропитанной всякой дрянью. Новая столица. Конхалор возник, как плесень, быстро и незаметно и раскинулся широко, как пятно плесени. Наглая, но завораживающая красота, В памяти Деайнима всплывают образы. Ему самому они незаметны, сознание занято не прошлым — настоящим, но Одри, решив полюбопытствовать, перехватывает их… ломит спину, голова горит, проклятие, это же не пальцы — лучинки, как ими поднять неподъемную тяжесть камня, пресветлая богиня, зачем ты создала меня таким хрупким, колени гнутся, босые ноги разъезжаются, вчера на этом месте Рифрифт сорвался и разбился, его кровь не стали смывать, она впиталась, эй, я ведь стою на его теле, иду по его крови, Рифрифт, я сейчас тоже сорвусь, или нет — брошусь вниз, как ты, — с третьего яруса на второй, брошусь со второго, лучше это, но бить себя не дам, пить, ради всего святого, пить, как я гордился своими пальцами раньше, как гордился, чтоб их переломало… Одри стряхнула чужое воспоминание. И так все ясно. Интересно, как здесь называются каторжные работы? В памяти Деайнима она отыскала с десяток жаргонных словечек, но как они называются в речи обычных людей? Или и здесь торжествует общественное лицемерие и их здесь называют чем-то вроде исправительных работ? Едва ли. Феодальным культурам незнакомы подобные хитрости. Они наивнее и называют пытку — пыткой, а не допросом. Ладно, выясним. Лучше бы поинтересовалась, чем занят Дени. Ничем интересным. Планов на ближайшее будущее он не строит, а о необходимости связаться кой с кем думает в категориях временного отдаления. Сейчас главное — влиться в толпу. Деайним подошел к ступеньке, высеченной в стене. Двери за ступенькой нет. Здесь ожидают разносчиков. Скуластая девица несет винный мех. Деайним щелчком пальцев приказывает ей остановиться. Вино льется в кожаный сосуд для питья. Деайним небрежно швыряет плату на поднос, прикрепленный к левой руке разносчицы, и жадно пьет молодое вино. На вкус Деайнима оно сладковато и недостаточно настояно на травах, а Одри, решив принять вкусовые импульсы сама, находит вино тянуще терпким и с легким известковым привкусом. Наложение двух ощущений создает фантастический эффект. Каким бы ни было вино, оно освежило Деайнима. Пока он пил, девица сочувственно поглядывала на него. Оно и понятно. Разрушительная пыль Ночной дороги сделала свое дело, и маскарад Деайнима уже не выглядел новым. Теперь его одежда имеет такой вид, словно он не снимал ее неделями, причем спал в ней на помойках, выбирая для ночевки самые отвратительные. Самого Деайнима это сочувствие приятно забавляет, но изображенный им персонаж должен или облапать девицу, или оскорбить. Еще не допито вино, а решение уже принято. Деайним стряхнул последние капли вина наземь и грубо толкнул разносчицу в плечо. Извини, милая, думает Одри, но это необходимо. Деайним тоже что-то подумал, но слишком быстро, Одри не стала ловить эту мысль: она явно относилась к обиженной разносчице, а не к дальнейшим планам. Жаль девочку, да и вино было неплохое. Одри ни к селу ни к городу снова ощущает давнюю жажду каторжника и думает совсем уже нелогично, как мечтало хрупкое мальчишеское тело об этом глотке лет десять назад. Теперь-то его не назовешь хрупким… — Эй, ты, поди сюда. Страшный удар сердца. Замирание. Деайним с деланной беспечностью ленивой походкой направляется к человеку с металлическим браслетом повыше локтя. Ты зря волнуешься, Дени, если бы стражник тебя узнал, он позвал бы иначе или не позвал бы вовсе. Болвану просто жарко и скучно, и он хочет пнуть пониже спины базарного шакала или обменяться парочкой оскорблений с первым встречным, чтоб засадить его на недельку. Дени, неужели ты не видишь, что это не враг, умный и опасный, а просто тля, дорвавшаяся до власти? Невелика власть, конечно, не Правительница, не Советник, но смерть как охота ткнуть носом в грязь такого же, как он сам. Ты же умница, Дени, так не наделай глупостей. — Имя? — Рифрифт. Одри дернулась и тут же ругнула себя от всей души. Деайним не знает, откуда возникло это сочетание звуков на его губах, сознательно он даже не помнит имени несчастного каторжника, откуда же у него могло взяться дурное предчувствие, неприятное мление под ложечкой и мучительное чувство ошибки? Это ее работа. Дуреха, как есть дуреха. — Кто такой? Чем промышляешь? — Я — риалот. — Риалот, как же. С такими руками. Кто таков, спрашиваю. Деайним сам не свой от гнева и готов взорваться, но опасность властно требует держать себя в руках. Ярость и смирение в переводе с языка мыслей и чувств на язык слов и осанки воплощаются в смесь дерзости и раболепия. Именно то, что нужно. — Я правду говорю, господин. Я — риалот. — Ну и где же твоя алота, коли риалот? Деайним достал из сапожного кармана небольшой плоский футляр, а из футляра — странной формы деревяшку, всю изогнутую, перепутанную, с металлическим держателем. Стражник невольно напрягся. Инструмент высочайшего класса. Такие встречаются разве что у аристократов, не умеющих должным образом на них играть. Обычные бродяги-музыканты довольствуются прямой алотой. Если говорить земными категориями, прямая алота против изогнутой все равно что губная гармошка против органа. Ясно же, что этот мерзавец — не простая штучка. Но может, он украл инструмент? И то, пальцы у него для игры неподходящие. Мозолистые, прямо скажем, пальцы. — И сыграть можешь? Деайним, взяв алоту за держатель, провел большим пальцем по извилистой поверхности, вызвав звук, похожий на струнный, и дополнил его, зажав пальцами левой руки изгиб рядом с держателем. Дерево алоты отзывалось на любые прикосновения, не нуждаясь в струнах или клавишах. От музыканта-риалота поэтому требовались такие чуткие пальцы, какие на Земле не снились даже скрипачам. Деайним свою старую алоту оставил на память: потаскавши камни, особенно не поиграешь, а вот ведь пригодилась. Конечно, это не музыка, это надругательство над музыкой, но для стражника сойдет, много он понимает. Однако первый звук вышел на удивление удачным, и Одри ясно почувствовала, как Деайнима забрало за живое. Аж в кишках похолодело. Вдохновение — не вдохновение, так, предчувствие, не спугнуть бы. Следующая нота от излишнего старания вышла ужасной, и Деайним, раздраженный, но внешне спокойный, начал обычную любовную мелодию в каноническом для этой темы разложении. Поначалу это звучало довольно банально, вот разве только холодная техничность… Одри никак не могла понять радостное возбуждение Деайнима, ведь ничего особенного он не играет, но вскоре уловила, что любовные вариации приобрели неудержимо ироническую окраску, не выходя притом из канона. Разрешения становились для Одри все более неожиданными, так как здешних гармоний она не знала, но и стражник стоял с отваленной челюстью. Доведя мелодию до сплошного издевательства — над стражником, над собой, над сладкими трелями, — Деайним вдруг ощутил недовольство: издевка — та же банальность. Переход на дуэтную линию он провел безупречно. Дуэт неприятно резанул непривычную к подобным построениям Одри. Горизонтальное расположение гармонии для левой руки и вертикальное для правой не создавало даже мелодической решетки. В любовную историю входила тема Конхалора, ненавистного и восхитительного, политого слишком дорогой кровью, горизонтально-вертикального, безумного. Закрепив поворот темы, Деайним оборвал на середине музыкальную фразу, зажав алоту зубами, и Одри содрогнулась от великолепного трехрегистрового всплеска. Это было… ну, скажем, опытный донжуан, влюбившийся впервые в жизни в наивную девчонку, привел ее в компанию своих друзей, где она сморозила что-то нелепое, словом, сваляла дурака. Гнев, стыд — ведь это он ее привел, обида — но и неизвестно откуда непонятная гордость, и всезатопляющая нежность, и люблю, люблю, и все это и многое другое, вместе, одной мучительной волной… Нота еще дрожала в воздухе, когда Деайним укладывал алоту и закрывал футляр, сам дрожащий от усталости, мокрый, как мышь. На площади было жарко и душно. Одежда клеилась к телу. Одри терпеть не могла ощущение собственной липкости, Деайним ненавидел его до тошнотного комка в горле. Соединенное желание властно влекло их общее тело в какую-нибудь баню. В задней комнате в земляной пол врыты бочки с водой… м-м-м, блаженство какое. А потом обсыхать… или нет, лучше даже надеть только что постиранную, влажную одежду и обсыхать подольше. Шиш тебе, Деайним, а не обсыхать. За воду надо платить. А ты и так уже порастрясся. Ужасно. Сколько эта маленькая нахалка содрала за свое вино — просто уму непостижимо. У Деайнима в мозгу плясала, выкидывая коленца, сумасшедшая мысль: попытаться заработать на жизнь игрой на алоте. Совершенное безумие. У странствующего риалота инструментов такого рода не бывает. Рискнуть — значит привлечь к себе внимание. Проведем аналогию. Какой полицейский на Земле не заинтересуется, появись на его участке босяк с уголовными замашками, скрипкой Страдивари и руками каторжника? Если у упомянутого полицейского достанет ума хотя бы отличить омлет от бифштекса, босяк окажется под арестом. Ну и в нашем случае будет то же самое. Так что с идеей заработать алотой следует проститься. А заработать любым другим способом… вот уж о чем и думать смешно, когда это базарный шакал хоть раз в жизни работал?! Мысль, пришедшая в златокудрую башку Деайнима, ужаснула Одри. Ей-то подобное ничем не грозит, кроме возвращения. Но сам-то Дени, бедняга. Ох уж эта маска, не позволяющая нормальным образом обеспечить существование. А белые стены смерти приближались с завидной быстротой. Весь ужас заключался в том, что Деайним принимал в расчет только один вид смерти и избегать старался только его. Все же остальные для Деайнима просто не существовали. Шторм или извержение вулкана, пропасть или горный поток, пожар или потоп — это все не про него. Так что вопи, не вопи в глубине чужих мозгов — не поможет. Деайним широким ровным шагом уже подошел к узкой щели, вложил монетку в пухлую рассыпчатую ладонь, и не прошло секунды, как Одри услышала гулкий стук сердца Деайнима в лилово-синей черноте. Самый жуткий аттракцион Конхалорского базара — Лабиринт Смерти. Редко кому удавалось уйти отсюда живым и получить положенное вознаграждение. И никто не вынес из недр Лабиринта Золотой Браслет. Дураков тем не менее хватало. Каждая ярмарка, помимо жертв перепоя, грабежа и тому подобных мелочей — за порядком на ярмарках, в общем, следили строго — обходилась, самое малое, в три-четыре обезображенных трупа, вынесенных из Лабиринта. Никто не знал, обитал там воин-гладиатор или чудовищный зверь, никто и не старался узнать. Но толпа вокруг Лабиринта не рассасывалась. Вольно же кому-то платить за возможность эффектно распрощаться с этим миром. В темной прохладе Лабиринта обсыхал дневной пот, кожу стягивало. Сейчас Деайним ничего другого не чувствовал. Очнись, дурак, тормошила его Одри, пытаясь подделать его внутренний голос. Очнись. Сейчас затянут вход. Сейчас станет окончательно темно. И тебе придется идти в полной темноте за смертью. Нет, за деньгами. Нет, за смертью. Нет, за деньгами. Попробуй-ка прожить без гроша. Щель сужается. Деайним в последний раз видит узкий коридорчик. Длинный луч высверкивает на металле боевого корсета. Гаснет. Одри хихикнула: как только стало совсем-совсем темно, Деайним закрыл глаза. Первейшее инстинктивное действие, между прочим. Если в темноте еще и глаза закрыть, темнота перестает вызывать внутренний страх. Вроде не вообще темно, а оттого что ты сам того захотел. И будто бы если глаза открыть, будет светло. Поэтому самое важное в ситуации полной темноты — не открывать глаза ни в коем случае. То же самое рекомендуется, если темнота в переносном смысле и глаза тоже в переносном смысле. Но это уже глубокая мысль, а сейчас не до глубоких мыслей, кой черт, и так тонем, где уж тут глубины искать. Мысль Деайнима, напротив, была не глубокой, а вовсе мелкой, и связана она была с понятием честной игры. Одри в который раз за сегодняшний день ощутила отчаяние. Пожалуй, она начинает к отчаянию привыкать. Что ей Гекуба, в смысле, ее носитель? Кто он ей? Пусть помирает. Наглый щенок. Вот помрет, будет знать. Он вооружен, но пользоваться своим оружием не станет. Это, видите ли, против правил. В Лабиринте, видите ли, оружием не пользуются, И кому врать пытается — себе? Мол, не стану никого резать, потому что это опасно для меня. Как это я прошел через городские ворота вооруженный? И пойдет-покатится… А на деле ни о чем этом он не думает, то есть думает, но для порядка, вся суть в простой дурацкой честности. По отношению к памяти тех обалдуев, что вошли сюда в поисках приключений безоружными и вышли ногами вперед. И еще… ну-ка стой… еще дикий апломб, и «чтоб я, да не справился», и мальчишка, идущий по стене, утыканной осколками стекла… Спортсмен. Скотина. Деайним делает первый шаг. Глаза по-прежнему закрыты. Касаться стены только одной рукой бессмысленно. Лабиринт имеет несколько этажей, и провалиться в какую-нибудь ловушку — раз плюнуть. Деайним идет очень медленно, бесшумно ступает в своих мягких сапогах. Поганый мир, Дени, уж поверь ты мне. На Земле ты был бы классным геометром. Или еще кем-нибудь в этом роде. Это ж надо же. Такое пространственное воображение. Перед мысленным взором Деайнима не что-нибудь, а сама Звезда моряков, она движется рядом с ним, а за ней тянется светящаяся нить, только смотать на обратном пути. Нить не гаснет, и Одри отлично видит уже пройденный путь. Если Деайним останется жив, обратную дорогу он найдет. И на том спасибо. Если останется жив. По-прежнему вперед, и все так же медленно. Теперь постоять чуток. Весь в холодном поту. И сердце — ишь как колотится! Еще не сросшимся ребрам подобные штучки не на пользу. Если ты — любитель острых ощущений, пихни себе в рот ложку лазебарного соуса. Дешево и сердито. Шум! Нет, просто в ушах шумит. Деайним выпрастывает из-под боевого корсета край своего полотнища. Идет дальше, все теми же мелкими беззвучными шагами. Полотнищем он осторожно помахивает — вверх, перед собой, под ногами, шаг. Вверх, перед собой, под ногами, шаг. Неглупая идея. Минут через семь полотнище захватывает какой-то клацнувшей дрянью. Деайним, присев на корточки, промахивает другим концом полотнища все вокруг. Еще что-то клацает, но на сей раз впустую. Когда темнота перестает лязгать и брякать, Деайним ощупывает капкан самыми кончиками пальцев. Одри из принципа отгоняет мысль, каково бы пришлось Деайниму, попади он в эту кошмарную штуку ногой. Ведь не попал же. Деайним высвобождает защемленную ткань и движется дальше. Некоторое время все вроде бы хорошо, но Деайним страшно напряжен, и недаром. Обмахивание вроде ничего не дает, но на очередном шаге ступня ощущает какую-то неоднородность пола. Неровность, что ли. Деайним молниеносно падает и откатывается назад, сломанные ребра издают нечто протестующее, скрип — не скрип, но зато очередная пакость пролетает наверху, рикошетирует от противоположной стены и тяжко бухается у ног. Вот и славненько. Здесь мы имели ловушку охотничьей тропы: ты на нее наступаешь, а из самострела в тебя летит стрела. Или там дротик, копье — какая разница. Только Деайним — не олень, а летело, судя по звуку, ядро. Вот теперь мы переползем… стоп, он что, спятил? Зачем так старательно ощупывать ловушку? И ядро? Ладно, ты прав, я согласна с твоей идеей, только иди, ради всего святого. Иди. Иди же. Можно только вызывать у него соответствующую реакцию — страх, нетерпение, — но нельзя ему сказать. А как бы хорошо. Иди же, Дени. Пожалуйста, Мне страшно. Я так хочу, чтоб ты скорее вышел отсюда. Молчи, дружок Одри. Ты ведь не оратор. Ты — наблюдатель. Еще одна пятиминутная вечность разрывается тихим-тихим звуком. Вот теперь, похоже, и Деайниму страшно. Легкий, шипящий полусвист-полузвон, только очень тихий, Змея. Деайним застывает. Может, все и обойдется, если не подавать признаков жизни. Одри внутри себя издает такое же шипение. Вот уж тут извини. Многие земные змеи могут найти жертву по ее теплу — инфракрасные лучи чуют. А у летучих мышей — ультразвуковой локатор. Насчет ультразвуков и инфралучей, Дени, ты все равно ничего не поймешь. Но лучше бы тебе исходить из того, что это милое создание тебя видит. И вот тут Одри допустила свое первое нарушение. Не заботясь ни о чем, она взялась за мыслеблоки Деайнима и сформировала из них: «Видит. Видит». Свою мысль она передавать не стала, уже за одно это ее могли бы отчислить из наблюдателей. Она поступила еще того хуже. Прооперировала чужую мысль. И дай-то бог, чтоб носитель не понял. Правда, ему сейчас не до того, но только бы не понял, И все же Одри не раскаивалась в своем поступке. Ни тогда, ни потом. Ее вмешательство спасло Деайниму жизнь. Вместо того чтоб ждать, пока змея уползет, он принялся ждать, когда она нападет. Бросок был почти беззвучным — так, журчание чешуи взметнуло пыль, но Дени уловил направление звука, отпрянул, только руки его коснулся мгновенный холод, рука сжалась, холод бешено рванулся из ладони, рывок немедленно перехвачен другой ладонью, она едва смыкается, значит, перехвачено правильно, у самой головы, да здравствует каторга, ура, риалот, жми, жми сильней, твои руки теперь не для алоты, но задушить они могут. Сказать, как всегда, легче, чем сделать, тело змеи так и бьется, то шлепая по коже сапог и корсета, то в кровь обдирая руки и грудь. По страшной иронии судьбы змеиный хвост захлестывает шею Деайнима, сильный удар по сонной артерии, Деайним обмяк, но ладонь его не разжалась, напротив, дикий страх стиснул пальцы и вдавил глубоко, так глубоко, что покрытая чешуей кожа лопнула под ними, холодная мускулистая петля на шее дернулась и бессильно повисла. Вот она, суть твоего страха. Петли ты боишься, Дени. Так боишься, что рука твоя сделала невозможное. Змеиная шея раздавлена в кашу, и каша эта лезет сквозь судорогу пальцев. Кровавая мезга стекает на пол. Деайним с трудом разжимает руку. Бряк. Змея упала. Надеюсь, она здесь одна. Эти четыре слова устало отдались в голове Деайнима. А Одри истерически хохотнула. Не мертвая змея ее развеселила (фу, гадость!). Насмешило ее то, чего Деайним знать не мог: эти четыре слова родились в ее и его рассудке одновременно, звук в звук. Дальше тоже было интересно, но как именно, Одри не очень помнила. По двум причинам. Во-первых, она уважала Деайнима. Довольно долго она была занята только этим и ничем другим. Когда же она отуважала своего носителя на полную катушку, он успел пройти три-четыре ловушки, Одри понятия не имела — какие, раз не помнит, сколько их всего было. Во-вторых, пройдя эти ловушки невредимым, Деайним сел на пол передохнуть. Бедняга. Поганое же ощущение — страх. И стыдное. Бояться стыдно. Поэтому Деайним думает старательно преинтересную думу. Одри отлично разбирает ее. Когда человек и в самом деле думает, делает он это чрезвычайно быстро, отрывочно, то словами, то образами, много ли он сам понимает, о чем думает и зачем. А вот если внушает себе… тут уж дословно, добуквенно, со всеми запятыми, и голос собственной мысли звучит чуть извне. Хотя это и собственный голос. Так и только так имплантируют себе свою, но чужеродную мысль. Как сейчас, например. Я не боюсь. Нет, я боюсь, но чего ты боишься, Деайним Крайт? Что может с тобой случиться? Петля, пытка, потеря рассудка. Подумаем. Смерть не будет для меня нежданным ужасом, даже если настанет нежданно. Прямо вот-вот. Я знаю, на что иду. Во всем и всегда — знал. Смерть вошла в мои жизненные планы давным-давно. В смысле несвоевременная смерть по чужой воле. А смерть вообще — ясное дело, все там будем. И потом, как вспомнишь каторгу и те же пытки или возможное сумасшествие, так уж лучше сразу и не мучиться. Так что не смерти я боюсь. Нет, конечно, досадно будет все равно. И если меня… да, биться буду, может, даже кусаться. Инстинкт жизни, конечно. Тот, что заставляет самоубийцу зажимать вены, хотя уже поздно. Пока жив, есть надежда. Но, несмотря на непоправимость, смерть — не худшее, что бывает в жизни. А что хуже? Пытки. Да. Безусловно. Но это со мной уже было, это мы уже распробовали. Зато, пока еще пытают, а не вешают, опять же жив, и есть надежда. Так что и пыток не боюсь. А если изуродуют? Это они могут. Запросто. Или искалечат. Мгновенный образ чудовищного обрубка, слепого, немого, едва не возвращает мысль к началу. Вот это ужас настоящий. Однако обрубок этот еще жив. А главное, голова работает. Значит, еще можно жить на благо великой цели. И с людьми связаться, и мысль им свою передать. Даже если для этого придется вставить перо в задницу. Все кошмары и бытовые тяготы подобной жизни — а последние, пожалуй, похуже первых будут — отсекаются от мыслей вполне сознательно. Позавидовать впору. А если паралич? Паралича не будет. А если, предусмотрительный ты мой, этот кусок мяса, наделенный разумом, все-таки в придачу разбивает паралич? Главное, разумный. Значит, можно все же что-то придумать. Значит, и не этого я боюсь. А если еще и разум потерять? Сумасшествие. Вот это и вправду страшно. Хотя, с другой стороны, ежели я спятил, я же не пойму, что спятил. А значит, и не страдаю. Неприличность безумия — штука чисто условная, меня она волновать не будет. Выходит, я и не этого боюсь. Тогда какого же черта, Деайним, что еще может случиться? Могут выставить предателем перед друзьями? Не поверят. А поверят, так не друзья. Хуже, если поверят посторонние, но тут открывается бескрайний простор для комбинаций. И все станет на свои места. Жизнь, правда, будет опасна, но опасности перечислены выше и сочтены несущественными. Это все не причины для страха. Родных у тебя нет, Деайним. Горевать о тебе будет некому. И терзать тебя самого их муками не смогут. Так чего же ты боишься, Деайним? А ничего ты не боишься. Ничего я не боюсь. Липкий пот, слабость, тошнота, мерзкое чувство в кишках — это вовсе не страх. Это просто так. Деайним встает и идет дальше. Липкий пот, слабость и так далее все еще имеют место, но это не страх. Ему уже не страшно. Хорошо, когда есть время подумать и перебороть себя. Не всегда так везет. Чаще бывает, что испугаться время есть, а в себя прийти — не очень. Молодец, Дени. Одри собирается вновь зауважать Дени, но ее отвлекает довольно неприятное ощущение. Вонь. Жуткая вонь. Не хлопнуться бы в обморок. Сколько же дней этот несчастный гниет здесь? Может, и немного. Жара ведь. Деайним снимает головную повязку и через нее ощупывает труп: полотнище здесь не поможет, в случае чего не предохранит. В случае — чего? А ведь лежит покойничек головой к выходу. Случайно? Едва ли. Превозмогая отвращение, Деайним стегает повязкой, внимательно вслушиваясь. Снова прощупывает через кожу повязки. Вот оно. Очень осторожно, стараясь даже кончиком пальца не коснуться трупа, только повязкой снимает с его руки Браслет. Надеть его на руку. Нет. Нет! Осторожно держа добычу, положить ее на расстеленный край полотнища. Завязать в узелок. Узелок — в вытянутую руку, чтоб не касался тела. И вперед. Деайним осторожно перешагивает через труп. И, сматывая мысленную нить, движется к выходу, аккуратно обходя уже обезвреженные ловушки. Особенно змею. Было бы глупо наступить на ее мертвую голову. «Убиваю даже в смерти». Откуда это? Не важно. А ведь недалеко, оказывается, ушел. Просто казалось, что далеко, а теперь, на безопасном обратном пути, ясней ясного, что нет, что совсем чуть-чуть и продвинулся. Стук в то место стены, где положено быть выходу. Шум. Опущенные веки алеют. Все, теперь можно открыть глаза. Свет. Ослепительный. Изумленные зрители. Изумленный служитель развязывает узелок. На Золотом Браслете пылает издевательский огонь. Но ему этот огонь кажется теплым, милым и уютным. Потому что этой дьявольской игрушке не удалось обмануть его там, в темноте. Внутри Браслета — отравленная игла, золотая такая, с желобком для яда. Какой же я молодец, что не надел Браслет, повинуясь самодовольному торжеству. Не то бы мне каюк. А ведь предчувствия не было никакого. Просто однажды получил по кумполу в миг, что называется, наивысшего торжества. И с тех самых пор привык не торжествовать, не расслабляться и вообще не распускать слюни оттого только, что моя взяла. Коварная вещь — победа. Побеждать еще уметь надо. Растерянные восторги отзвучали, награждение выплачено, Браслет обезврежен и охватил руку повыше локтя, первая монета разменяна, омовение совершено. Новое полотнище и новая повязка охватывают еще пахнущую водой кожу. В зеркало Деайним не смотрелся, и Одри пытается представить себе его вид, исходя из его ощущений. Дикий мартовский кот в кровопролитной дуэли разогнал всех своих соперников, пожертвовав ухом: киса завоевана, утро наступило, кот после ночи любви и боев отдышался, вылизался и теперь, небрежно гордый, утомленно щеголяет шрамами, мурчит, цедит: «А я что, я же ничего», — будто и впрямь так думает. Образ банален, но неплох. Тем более что кисы и впрямь завоеваны. Какими глазами на Деайнима девицы пялятся — невозможное дело! Деайним одновременно доволен и зол. Одри ныряет поглубже. Так. Истоки злости ясны. Ничего себе высшие существа эти девушки. Некоторое количество физической красоты и общепризнанная, напоказ, храбрость — и все, они уже готовы, бери их тепленькими. Другие достоинства и таланты их не касаются. Деайним не обделен красотой и храбростью, но он хочет, чтоб его любили, и любили не только за рожу и репутацию. Другие таланты пока остаются невостребованными. Эх, Дени… наивно мыслишь, но возмущение твое я понимаю. При здешних-то верованиях… Вначале не было ничего. Даже пустоты. Потом одновременно с пустотой возникла великая и пресветлая богиня Аят. К ней пришел прекрасный демон Айт (откуда он взялся, если ничего не было, непонятно, но допустим) и предложил создать людей. Богиня согласилась. Далее идут подробности совершенно непечатного свойства, но для мифов это дело обычное. В результате Аят родила людей. И почувствовала, что ее светлая сила убыла. Тогда прекрасный Айт пришел снова, и его черная сила прибавилась. Аят стала с ним бороться, но не смогла его победить, однако демон тоже не мог победить богиню, ибо силы их стали равны. Аят поняла, что часть ее силы забрали не только рожденные ею люди, но и коварный демон. Айт, уверившись в паритете, стал убеждать Аят родить землю, иначе людям негде будет жить, и они умрут. Довод справедливый, но если бы Аят поддалась на уговоры, ей снова бы пришлось поступиться силой не только ради земли, но и отдав часть ее хитрому любовнику. Людям будет где жить, но они останутся в полной власти демона, отобравшего у нее жизнетворное начало, и она не сможет им помочь, впав в ничтожество. Но если не родить землю, люди умрут. Аят стала оплакивать своих детей. Слеза из глаза пресветлой богини была такой большой, что из нее возникло море. В море жизнедающая Аят совершила омовение. Опять-таки чушь. Омовения совершают во имя того первого омовения Аят в слезе, но в честь чего она-то омывалась? Ведь омовение без имени высших сил недействительно и не помогает. Обычная мифическая нелепость. Суть в том, что купание Аят вышло страшно продуктивным. Из грязи, омытой с ее тела, вылепилась суша, и люди стали жить на ней. Так что богиня, не отдавая силы, добилась-таки своего и не уступила прекрасному Айту всю власть над миром. Самое большое — разделила. И не забыла отделить себя от него землей и водой. Айт не мог смириться с унижением. Далее следуют разные варианты, подлинным Одри не считает ни один: где недостает эдакой замшелой наивности, свойственной всем мифам, где в избытке присутствуют откровенные наслоения позднейшего романтизма. Словом, Айт разбился на части, и его части вошли в мужчин. Поэтому женщины, унаследовавшие от Аят способность давать жизнь, вынуждены делиться с этими воплощениями Айта своей магической силой. Миф Одри, в общем, нравился. Аят, похоже, любила прекрасного демона. Эта деталь придавала оригинальность истории, чьи следствия были менее приятными, чем она сама. Выше всего, исходя из легенды, на общественной лестнице стояла девственница, полная нерастраченной силы Аят. Следом шел женатый мужчина, испивший этой силы. Далее — жена и мать, пользующаяся если не властью, то уважением, ибо хотя силы Аят в ней почти больше не осталось, зато она отдала ее мужу и возродила в детях. И ниже всех — холостые мужчины, отщепенцы, парии. Если не найдется дочери Аят, что возьмет их в мужья, — дело дрянь. Проститутки, конечно, были и в этом мире. Но относились к ним с сорокократно усиленным презрением, на других планетах такое и не снилось. Добровольно отдавать священную силу за деньги… как бы вы отнеслись к кардиналу, который сидит на рынке и торгует Телом Господним на развес? Профанация, кощунство самое нестерпимое, ужасное. Так что шлюхи в этом мире ценились еще дешевле холостяков. Убить такую — что на муху наступить. Деайним в силу Аят в какой-то степени верил, как и положено обычному верующему. Поэтому девицы, готовые расстаться со своим божественным началом ради смазливого мальчика с апломбом, вызывали у Деайнима лютое презрение, Но молодость — уже и еще пополам со зрелостью — брала свое. Плечи расправлялись сами, голова вздымалась гордо, а по извилинам приятно бродила мысль: «Ну и дурак же я, однако». Внимание Деайнима и Одри привлекло издали доносящееся «эй… о… эй», и Деайним направил шаги в сторону, как можно подальше от городской площади. Одри это не устраивало — отнюдь! Неясные звуки в голове Деайнима сложились в одно-единственное имя, и это имя вызывало у него острое ощущение опасности. Одри была вполне согласна с его переводом неразборчивого «эй… о… эй» на человеческий язык, но не с его решением унести ноги. Как раз этот человек и был ей нужен. Прежние наблюдатели кое-что о нем порассказали. Чего ты боишься, Дени? Иди же. Да чем тебе, в конце-то концов, опасен этот Кейро Трей? Одри понимала, что ей не удастся переключить мысль Деайнима, да и внушить что-то носителю, покуда он не спит, нельзя. Но Одри недаром была асом, профессионалом редкой марки. Она мгновенно повернула мысленный круг Деайнима за одну-единственную рукоять. Мальчишеская жажда риска. Стремление к опасности. Этого добра в Деайниме навалом. Разбудить уснувшее детство в человеке легче, чем полагают. Чем острее Деайним понимал гибельность своего желания, тем мучительнее его сжигало именно это желание. Плюнуть смерти в глаза. Бешеным усилием воли он пытался вернуть себе здравый смысл, зачем, зачем я иду, это ужасно, как я могу, он же, о пресветлая Аят, зачем… Но воля Одри возобладала. Торжествуя, она выводила его на площадь, слишком поглощенная своим торжеством, чтобы заметить… хотя что бы изменилось, доведись ей даже заметить? Изменить что-то уже невозможно. На площади в кожаных, прошитых железной нитью доспехах, в таких же кожано-железных шлемах парились вооруженные когорты. По лицам стекал пот, ел глаза. Три стороны площади занимали ряды солдат. Вдоль них гарцевала мускулистая стройная девушка — начальник когорт. Военачальниками — спасибо пресветлой Аят — здесь бывали только женщины. Хотя и командовали они мужчинами. Одри развлекалась мыслями о здешней необычной эмансипации. Здешней Жанной д'Арк был бы, несомненно, юноша, а сожгли бы его за злоупотребление женской одеждой. Командир когорт — мысль у Одри как-то не поворачивалась назвать ее в женском роде — подняла свой длинный, словно цирковой, хлыст: шеренги подтянулись, толпа за ними замерла, и по площади вновь пронеслось неясным эхом женского голоса «эй… о… эй». «Эй… о… эй… смотрении дела… говаривается… сенародно…» Кейро Трей, высокий рыжий бугай — рядом с ним жилистый Деайним выглядел соломинкой, — стоял у деревянной решетки, там, где когорты размыкались. Несколько суетливых палачей прикрепляли его запястья к решетке. Пыток явно не ожидалось — скорее всего гражданская казнь. Тоже, конечно, процедура не из приятных. Деайним наблюдал за происходящим холодно, отрешенно и спокойно. Не жестокость была тому причиной. Скорее уважение к людям. Я через это прошел, я, нормальный средний человек, тем более через это могут пройти другие. В том, что Деайним — человек нормальный и тем более средний, Одри сомневалась. Сама она смотрела с восторженным ужасом. Палач сорвал с головы Кейро Трея металлическую цепочку (у Дени такой нет, отметила Одри, глядя на море голов, где каждая была окружена узким серебристым блеском), рванул неловко, расцарапав кожу, на царапине выступила кровь. Кейро Трей выругался. Толпа одобрительно загудела. Когорты мощно шевельнулись и вновь замерли. Палач приготовился произнести формулу отречения, набрал воздуха в легкие, чтоб выкрикнуть как следует… И тут бегающий взгляд Кейро Трея остановился на бледном лице Деайнима. Рот Кейро открылся, глаза чуть не выпрыгнули наружу, на лбу еще отчетливее обозначилась полоса там, где только что красовалась цепочка… Внезапно Одри словно железными тисками сжало. Она отчаянно брыкалась, извивалась, мысленные тиски ослабли, и из розового отвратительного тумана выплыло лицо палача. — Деайним Крайт? — лениво процедил палач, и голос его шел отовсюду. — Да брось ты. Обрабатывал и его. В личность помню. Совершенно не он. И потом, он — гордец. Чем шакалом одеться, ему помереть легче. А ты иди, парень, подобру-поздорову. Не то эта тряпка, — брезгливый кивок в сторону Кейро, — еще что-нибудь выдумает. Одри успела подумать: «Врет. Ох и врет!» Дальнейшее описанию поддается слабо. Ментальная хватка сомкнулась снова, Одри трясло, ломало, выкручивало, разрывало на куски, больно, стонала она, больно, мамочка, задыхаюсь, она брыкнулась и повисла, немыслимо скрученная, словно язык в колоколе, ощущая под собой глубину. Колокол качнулся, Одри снова подхватило, швырнуло на одну его стенку, на другую, и слова, родившиеся из этого соударения, были самыми страшными в ее жизни: «Добрый день, наблюдатель Брентон». *** Столкнувшиеся мысли Одри и Деайнима взметнулись вверх каскадом осколков, не сразу и поймешь, где чей. «Узнал… но как… конечно, она, кто же еще… Рикардо, боже мой, Рич… подлая, подлая… убийца… если бы не Лабиринт, я б тебе показал… ненавижу… ненавижу… подлец… ты бы у меня погуляла по потолку… убийца…» Осколки падали и прослаивались словами совершенно непечатного свойства. Промысливались эти слова искренне и с большим чувством, причем обоюдно. Наконец Одри ощутила невежливый толчок и прикусила мысль на полуслове, в любой момент готовая продолжить. — Добрый день, дружок Одри, — произнес мысленный голос Деайнима с ироническо-ласкательной интонацией Рича. — Сделай одолжение, прекрати трещать. Думай по очереди. Площадь осталась далеко позади, и общее тело Деайнима и Одри брело по узкой улочке с таким видом, словно его вот-вот стошнит. Неудивительно: еще бы, такой галдеж в голове. Интонация и взбесила Одри окончательно. Конечно, Деайним погубил Счастливчика. Одри собрала все свои мысли по этому поводу, запечатала мощным эпитетом и послала одним пакетом. — Прекрати! — Деайним едва удержался от мысленного эквивалента хорошей оплеухи, но намерение Одри все же уловила. — Ты думаешь… — Мне с тобой раздумывать не о чем. И мыслить даже не хочу, — перебила Одри. Забавные заменители слов «разговаривать» и «слушать», но какие иные годятся? — Ах, не хочешь? — Странная смесь ярости и признательности. — Так ты в мое прошлое не лазила, только поверху прошлась? Ну спасибо, удружила. Тактично-то как. А ты возьми, да и погляди, деликатная моя. Сама погляди. Мне тебе тоже думать неохота. — Не хочу! — Хватка вновь сомкнулась, Одри мысленно лягнула не менее мысленные руки Деайнима, он увернулся, резко рванул ее к себе, раскрылся, Одри потеряла опору и полетела вниз, в недавние воспоминания. Каким это образом Деайним Крайт, аристократ, большой вельможа, оказался деклассированным и по доброй воле сошел в тот мир, откуда выходят только ногами вперед и не в свой срок, Одри в этот раз не узнала. Деайним четко отмерил границы, в которые впустил ее, от сих до сих. Работник управления не сумел бы точнее. Да Одри это и не интересовало. Смерть Рича — вот что было главным. О главном она и узнала — сполна. Неудивительно, что Деайним ее вычислил. Она у него была не первой. Первым был Рикардо. Удивительней, что и Рикардо был обнаружен и вытащен за ушко до на солнышко. Ошибок он в отличие от Одри не совершил. Но и ему нужно было осмотреться в ситуации, для носителя опасной. Деайним в жизни бы не полез в храм на официальное моление, да еще в день, когда службу отправляет Эйлене-Аят, Правительница Конхалора, Рахатеи и прочая, и прочая, чтоб ее разорвало. Поэтому, очутившись в храме, Деайним принялся логически рассуждать. Кому бы другому не удалось, но Деайним, от природы наделенный всеми талантами наблюдателя-агента, способного прощупать любое сознание, справился без особого труда. Сам я никогда бы сюда не пришел, думал он, значит, что-то меня сюда привело. Мысль о том, что он просто спятил, даже в голову не приходила. Авантюрист подобного пошиба знает себя как свои пять пальцев, и себе он привык доверять. Не для каждого носителя соблюдается это условие. Колдовство… но какое колдовство, магия черная (по своей природе адовы силы), может привести человека в храм?! Словом, придя к невероятному, но единственно возможному выводу, Деайним Крайт обыскал как следует свои мозги, обнаружил там Рикардо Стекки и по дороге в тюрьму еще успел всыпать ему по первое число. Натурально, дорога в храм для Деайнима там не оканчивалась, а вела прямым ходом в Башню. В Башне Рикардо приуныл. Позор разоблачения, сырость, холодная затхлость, духота, перспективы не блестящие. Деайним его снисходительно подбадривал. Утром обоим сделалось совсем невмоготу. Утром, по выражению палача, началась «обработка». Ощущений хватало для обоих. Но и тело, дабы реагировать, было тоже одно на двоих. Не то чтобы Деайним и вправду был гордец, но есть кой-какие неписаные правила поведения в подобных случаях. Конфликт обозначился при первой же зуботычине. Рикардо хотелось вопить, Деайниму — высокомерно терпеть. Соединенное давление Деайнима и местных форм допроса на психику Рича толкнуло упомянутую психику на низость. Боль, конечно, жуткая, но в разложении на двоих вполне терпимо. Смерти можно не опасаться. Точнее, на смерть можно и не надеяться: дело свое палач знал как следует. Умри Деайним, Рич вернется. Но этот двужильный помирать не собирался. Значит, стисни зубы и не рыпайся. Но зубов, чтоб стиснуть их, у Рича не было (зубы Деайнима не в счет), и потому он решил бросить Крайта. Бросить в Башне в одиночестве человека, которого он же туда привел. Обычно такой щепетильный в вопросах этики Счастливчик обезумел от боли и страха. Возможно, это ему и помешало. А может, и нет. Одри, во всяком случае, понятия не имела, как выполнить подобные намерения. Наблюдатель может поставить блок, лишь находясь двумя-тремя слоями ниже. И то на время. Отключиться в точку можно, только если носитель спит. Чем выше уровни контакта, тем немыслимее его разорвать. Да наблюдатели и не умели размыкать контакт: машина делала это сама при возвращении. Рич задумал, находясь в полном слиянии, оторваться. Непонятным образом от самого Деайнима, от его сознания, отключиться он сумел. Но сбросив с себя его властный разум, от тела отключиться Рич не смог и оказался с болью лицом к лицу. В одиночку. Сознание Деайнима было безнадежно далеко, на него уже не опереться. Непривычный Стекки не выдержал. Он умер от болевого шока. Мораль сей басни заключалась в том, что Рикардо погубила им же самим совершенная трусливая подлость: не надумай Счастливчик бросить Деайнима, с ним вдвоем он бы и выкарабкался, вот в чем соль. Машина не среагировала: Рич не сходил с ума, не впадал в депрессию, носитель был жив, а прочее предусмотрено не было. Именно в это мгновение Деайним издал единственный вопль во время допроса: в нем умирал человек. Бренные остатки разума Рича схоронить было негде. Мозг Деайнима поглотил труп его сознания. Поэтому Деайним не только определил наблюдателя в себе — смутная интуиция, порожденная Лабиринтом, после выходки Одри на площади живо превратилась в уверенность, — но и определил самого наблюдателя. Кто же, как не Одри, отправится по следам Рича? И потому, едва учуяв чужое сознание, а в нем знакомые Ричу черты, Деайним безошибочно подумал: «Добрый день, наблюдатель Брентон». Казалось бы, и Одри, и Деайним имели только две возможности: страдать от пережитого шока или заняться ментальным мордобоем. Оснований у них было предостаточно. Для Одри Деайним — живая гробница Рича. Сама же Одри для носителя — демон, едва не погубивший его вторично. Враги, враги! Но возможность знать все мысли и чувства, даже самые глубинные, может сыграть преинтересную шутку, А глубинным, истинным в отношении Деайнима и Одри оказалось чувство вины и стыда. Сильнее страха, горя и ненависти. Оно и понятно. Попробуйте ненавидеть или бояться человека, когда его пронизывает стыд перед вами, терзает сознание своей вины. И если он вдобавок в полной мере ощущает не только свою душевную боль, но и вашу… И притом вам не нужно тратить время на объяснения и заверения. Хотелось бы поненавидеть в свое удовольствие, а не получится. В результате и Одри, и Деайним, совершенно обезоруженные, более или менее примирились друг с другом и со своим положением — не сразу, конечно, но гораздо быстрее, чем даже может представить себе человек, ни разу не сидевший в чужих мозгах. В течение двух дальнейших часов после примирения Одри и Деайним свирепо размышляли. Думать вдвоем в одном мозгу неудобно — вроде как баттерфляем в ванне плыть. — У нас этот стиль называется «прыжок дракона», — сообщил Деайним. Слоем ниже промелькнули не мысли — скорее чувства: «Шаг к примирению. Девочку жалко. Я не имею права ее прези… да я и Рича ее не презираю… рать… не хотел бы, чтоб она… а пусть думает, что хочет… подумала… вот ведь глупо как… она знает, что я знаю, что она знает… а хорошо бы сейчас…» — Подвинься, мысль отдавил, — буркнула Одри. «Именно, шаг к примирению… не хочу показывать… дуреха, а как спрятать… он в своем праве… что я на него на самом деле не сержусь… пусть думает… потому что стыдно, ох как стыдно…» — А ты за него не отвечаешь, Одри. «Как бы не так… нет, но ведь правда… я не должна…» — Прекрати отвечать на то, о чем я не думала. — А вот это уже без задних мыслей. — На то, о чем ты думала, что не думала? — Нежная ирония в самом тоне мысли, нежности слишком много — от нежелания обидеть, а оно как раз от желания именно обидеть. — Сам не думай, о чем думаешь, что не думаешь. — Деланно-зло, ибо прощение просить все-таки надо (на дне мелькает «считай, что ты его получила», но неразборчиво). — Я ведь тебя насквозь вижу. — Взаимно. Наконец-то оба рассмеялись. — Больно же… — Извини. Мне, между прочим, тоже. С ванной — это У тебя воображение богатое. Как две ноги в одном сапоге. — Кто тебе виноват? (Нечего было тащить на верхний уровень.) — Ни-ни, вниз не отпущу, даже и не надейся. (Интересно, а как я смогу уйти от него вниз, вот Рич ведь не сумел.) Это как получается? Ты меня — насквозь, а я тебя — ни мыслью? Раз уж я тебя не прикончил, оба — насквозь. — Нет! Нет! Не смей! Деайним от женских слез не терялся, но сам плакал настолько редко, что от рыдания Одри внутри его мозга у него в глазах потемнело. — Еще раз… еще раз вспомнишь… как тебе не стыдно… Рича… ты в своем праве… оскорбление какое… еще раз… — Извини… успо… звини… койся… а то стукну… — Попробуй только… вот они, мужчины… единственный способ. Ведь и не думаешь этого на самом деле. Кстати, и правда оч-чень утешительно. Спасибо. — Кушай на здоровье. — С облегчением, — Давай договоримся: Рикардо Стекки не поминать. И меня с ним не сравнивать. (А лихо это я от него отрекаюсь. Уважение Дени… да на кой мне его уважение… больше, между прочим, если б я защищала… а я не хочу.) — Сама не поминай. (Встал этот обалдуй на дороге, объезжай — не объедешь, крутимся вокруг, Рич, Рич, вроде столба межевого.) И не обижайся на то, чего не думаю. Одри рассмеялась в ответ. — Не могу. Я ведь обижаюсь на то, о чем думаешь, что не думаешь, а будь все неладно, — Н-да, ты права. Это сейчас смешно. Потом, когда шишек понабьем… принесло тебя… извини. — Ничего. Приспособимся. Выхода нет. И вообще это не навсегда. Когда меня отсюда заберут… Кстати, ты мне понравился. Негостеприимный только. — Это потому что без спроса. Постучалась бы — впустил, а так — со взломом. Смеялись оба. Странный разговор. Или «размыслеж» — кто его знает? Просто думаем мы еще нелогичнее, чем говорим. — Вздремнул бы я немного. — Поспи, я покараулю. — Ну нет. Ты заснешь вместе со мной. И тут-то нас цап-царап. — Ох и врун ты. — Да. Ну как к этому привыкнешь? Я не хочу, чтоб ты смотрела мои сны. И не хочу, чтоб ты об этом знала. А ты не можешь не знать. — А если я тоже сплю, я, по-твоему, не вижу? — Тогда взаимно. — Я тоже не хочу. Дени, разве ты не понимаешь, что это — другое? Мне твои сны смотреть неприлично, как подслушивать, да я и насмотрелась уже за пять-то лет. А тебе мои… — Понимаю. Как раздеваться прилюдно. А ты считай, что перед исполнением обряда испрашивания. — Спасибо. — Что делать, никуда нам не деться. Придется. Когда спишь, своими снами занят, не до чужих. — Пожалуй. — Вздремнул бы я немного. И так по кругу. Спать им той ночью не привелось. Неприлично как-то. Вроде и решили не смущаться, а на деле… и Кейро Трей на площади. Одри было страшно. Только-только Деайним из Башни выкарабкался, и на тебе. В трактирном чадном угаре плавали лица, словно сброшенные маски, сомнутся сейчас, опадут сухими листьями, и из-под них вынырнет страшное. В каждом лице, как бы отделенном от своего обладателя, Одри мерещилось «во имя Имени», и она судорожно думала: «Донесут… донесут…» Деайним ни о чем таком не думал. Не из беспечности, а чтобы не накликать. Кабацкие морды были для него просто кабацкими мордами, без подтекста. — Как ты можешь есть эту дрянь? — после долгого молчания подумала Одри. Деайним чуть не ответил ей вслух. Спасибо еще, с набитым ртом сидел. Подавился. Сразу опомнился. — Станешь аппетит отбивать — вообще жрать перестану. Сиди тогда голодная. — А сам? — А мне не привыкать. Что верно, то верно. Высверкивает в памяти и гаснет… голод каторги… голод армейского перехода, воды тоже нет, рот сохлый, язык распух… очистительный пост после долгих мучений, звенящая легкость во всем теле, солнце пронзительно ясное… голод тюремный, похлебку это жуткую в себя не затолкнешь, душа не принимает… голод беглого в горах, холодно, муторно, какую-никакую травку пожевать, и той не найдешь… и вечный голод бунтаря-профессионала, безденежье, страшный запах свежего хлеба по всей улице, треск и сладкая гарь от возлитого на жертвенники вина, свежий запах салата из виорка, мясо, шипящее на углях, хоть камни грызи… — Ладно. Сдаюсь, Ешь. Маслянистый блеск Золотого Браслета привлекал к Деайниму не одну пару глаз. Сохранить должное выражение лица делалось все труднее. Деайним лениво двигал челюстями, потягивал бурду с гордым названием чистейшего ойренского вина и в ответ на расспросы отшучивался. Шуточки его по солености не уступали местной кормежке. Внезапно Деайним снова стиснул мысленное кольцо. Ну, не так внезапно — предмыслие было. Но Одри забыла его смысл мгновенно, попав в гигантскую воронку боли. Она судорожно уцепилась за ее края (должен же быть какой-то смысл в этом предательстве — зачем ему?) снова заскользила, сорвалась и рухнула вглубь. …Все началось в те приснопамятные времена, когда Правительнице Эйлене-Аят даже и не снилось ее нынешнее высокое положение. Звалась она просто Эйлене-Аэйр, и мальчишка из рода Айним благополучно протирал коленки на штанах, ухлестывая на чем свет стоит за малышкой из рода Эйле. Помолвили их едва не с рождения Эйлене. Жених еще пешком под стол бегал, а невеста орала в люльке дурным голосом. Через годик-другой, когда прооралась, стало ясно, что вырастет Эйлене красавицей, и пятилетний Деайним ходил гордый, как демон Айт после первой удачи. С десяток лет он эдак погордился, далее судьба распорядилась по-иному. То, что Правительницы, воплощения Аят, должны быть полны ее силы, разумелось само собой. Значит, и замужем они не бывали, детей не имели тем более, а власть наследовали дочери сестры. Трудно сказать, своей ли смертью умерла Эйлеан-Аят. Может, и помог кто. Эйлене-Аэйр не была племянницей, да и вообще седьмая вода на киселе, но после того, как законные претендентки взаимоуничтожились в предвыборной борьбе, щедро усеянная трупами дорога уткнулась в ее ворота. Соплячка еще детскую серьгу из уха не вынула, но что делать? Или хоть видимость соблюдения закона, или усобица, третьего не дано. Деайним, себе на горе, как раз поторопил свою родню, и с него детскую серьгу уже сняли, возместив потерю головной цепочкой. Если хоть один из помолвленных уже взрослый, разорвать помолвку нельзя. Убить разве только. Серебряная цепочка Деайнима сковала Эйлене-Аэйр на пути к Эйлене-Аят. Родители Деайнима сориентировались мигом и выдворили жениха Эйлене в действующую армию прежде даже, чем сама Эйлене сообразила что к чему. Там Деайним Крайт пользовался лютой ненавистью всего начальства, включая Акейту — возглавлявшую пограничный гарнизон. Деайним никогда не возражал старшим по званию. Блестящий риалот, он в словах не нуждался. Хохотала вся армия, но ведь не наложишь дисциплинарное взыскание за мелодию! Естественно, что Деайним, по молодости лет богатый талантом вляпываться, и здесь отличился. Акейта, создание системы тотальных протекций, была бездарнейшим полководцем: хуже вообразить невозможно. Деайним же был стратег прирожденный. Опять-таки жить охота. Солдаты сразу поняли то, чего Акейта не поняла и на третий день. Но молчали. Под трибунал кому охота? Деайним, по меткому замечанию кавалерии, «дал и взял»: дал Акейте в ухо и взял командование на себя. Затем отправился в безрассудную атаку, чем и отвлек-таки часть сил противника от крепости. Защитники крепости справились и без него. Сам же Деайним со своими сторонниками затянул преследователей в Алмазную Могилу. Так пустыня называлась. Могила — понятно почему, а Алмазная — так песок там был острей алмазной пыли, в чем боевая когорта вскоре и убедилась. Вся прелесть маневра и заключалась в его безумии. Противник весело преследовал когорту, и в мыслях не имея, что Деайним направляется в это гиблое место. Никто в здравом уме не пошел бы. Акейта, к слову, даже в сторону Алмазной Могилы не могла ни одного человека направить. Но Крайта-риалота любили и за ним пошли. Как могут только матерые воины пойти за пятнадцатилетним генералом. «Хороший мальчишка. Пацан еще. Пусть живет. Поможем обормоту». Обормот завлек противника в зыбучие пески. Возвращаться и попадать в котел смысла никакого. Значит, вперед. Очень категорический императив. Воды нет, жрать нечего. Вперед, одним словом. Тонкий песок легче пыли и острее ножа. Пили кровь коней — пока были живы кони. Омовения совершали собственной кровью: до самых колен ни у кого и клочка целой кожи не осталось. Пока могли — пели. Потом держали строй под звуки Крайтовой алоты. Распухшие пальцы извлекали из инструмента нечто чудовищное. Одной этой музыки хватило бы сойти с ума, а тут еще солнце, жара, песок… зато и появилась когорта где не ждали. В бой даже вступать не пришлось. Отряд Деайнима довершил окружение. Сам Деайним в числе многих прочих поймал пустынную лихорадку. Лежал слабый, как птенец, и пышно бредил. Солдатня размышляла, что делать с сопляком, ежели выживет. Крепость-то защитили, но первым делом шлепнули Акейту. Оно понятно, но в ответе быть Деайниму: первый начал. Вояки героического сосунка спрятали. Благополучно выжив, Деайним простился со всеми и отправился за кордон. Там его услуги были приняты, и года два он проходил в звании начальника гарнизона: поменьше армии, побольше когорты. Край, куда подался Деайним, был его родине союзником в силу обоюдной необходимости. До поры до времени. Ибо там наравне с Аят чтили прекрасного демона Айта. Отсюда и менее выраженная, по словам Одри, «самкократия». Одри и вообще развлекала эта сугубо местная разновидность ереси. Конечно, любой господствующей и воинствующей церкви еретики нужны, иначе с кем же воевать-то? Но ересь нужна постольку, поскольку нужна. Вот на Земле, к примеру, католики вполне обошлись бы без еретиков. Да и гугеноты без папистов проклятых обошлись бы с удовольствием. Другого бы кого-нибудь придумали. Но если ересь становится женской или мужской, дело меняется. Ведь ни женщины без мужчин, ни мужчины без женщин в конечном счете обойтись не могут. Безвыходно. Оттого и борьба с ересью здесь была яростной и безнадежной. Около двух лет Деайним проваландался у проклятых вероотступников, предвкушал повышение, но только и довелось, что предвкусить. Эйлене-Аят объявила войну государству, оскорбившему благодать Аят. Деайним волею судеб оказался эмигрантом, но все силы потустороннего мира не сделали бы его наемником. Он вернулся. Сразу, естественно, дважды дезертир. Из родной армии — и куда — к язычникам! Приговор. Язычники в ту же дудку: когда — во время военных действий! Приговор. Победителей как раз судят. Эйлене-Аят, не нуждавшаяся в живом напоминании об Эйлене-Аэйр, вынесла смертный приговор, но тут пошли волнения в армии. Помилование, хоть и частичное, принесли Деайниму как кофе в постель — прямо на эшафот. Гражданская казнь и пожизненная каторга. Тут как раз пятнадцатилетней Эйлене-Аят припала охота иметь свою и только свою столицу. Годика три Деайним ее строил. Впоследствии пригодилось. Кто лучше скроется в Конхалоре, кто лучше его знает, чем человек, его построивший? Деайним, еще не выйдя из отупения после эшафота (петлю на шею накидывали даже в случае помилования, мерзость какая), тем не менее прокладывал тайные ходы и размещал укрытия где ни попадя. Просто так, чтоб обмануть надсмотрщиков. О свободе он тогда и не мечтал, но ведь надо иметь цель, не то и опуститься недолго. Целью Деайнима стало провести за нос господ тюремщиков. Он не знал тогда, что строит для себя. На третьем году подобной жизни Эйлене-Аят посетила свою будущую столицу. Увидев ее, Деайним освирепел. На белом облицовочном камне он настрочил послание: или Эйлене-Аят немедленно устроит ему побег, или он тут же всем, всем, всем расскажет о помолвке, и быть ей тогда Эйлене-Аэйр ре-Айним, женой каторжника. И постарался, чтоб путеводный камень попался ей на глаза. Конечно, знай Эйлене то, что знал Деайним, его бы с землей сровняли. Деайним вдвойне блефовал. Во-первых, это Эйлене была уверена, что он женится. Деайним считал, что скорее всего нет. Конечно, Эйлене-Аят прелакомый кусочек, можно и не удержаться в благих намереньях, так что голову на отсечение давать не стоит, но жениться на Эйлене… бр-р. Главное все же в другом. Как только отзвучала формула отречения, как только с головы его сорвали цепочку, он потерял статус взрослого жителя. Он был граждански мертв, А значит, все сделки и договоры рассыпались в прах. В том числе и помолвка. Деайним, отлично подкованный во всех уложениях гражданского и уголовного права, как всякий нормальный каторжник, знал это, Эйлене — нет. Кто сказал, что власть предержащие обязаны знать законы? Так что и дня не прошло, как карета Эйлене-Аят увезла Деайнима от сияющей белизны Конхалора. Деайним для вящей незаметности притулился на полу кареты, в кровь обдирая щеку и ухо о рубины, усеявшие ремни сандалий Эйлене-Аят, и думал, не велика ли цена за свободу — лежать у ног богоподобной Правительницы… Когда Одри выбралась, она отлично поняла, зачем Деайним ее столкнул. Ощущение полузнакомое. Все же какие-то общие черты есть. Всякий зверь после наслаждения печален. Утомительная печаль наполняла каждый мускул. — Скотина ты, — беззлобно заметила Одри, массируя свой изрядно побитый и затекший рассудок. — Но не могу же я при тебе… — смущенно подумал Деайним. Словесная формулировка имела вид «заниматься любовью», но ближе к подсознанию скользнуло растакое определение, что Деайним, даже просто подумав его, покраснел бы, а уж вслух — ни за что. Так он даже на допросах не выражался. — …можешь и при мне, — с удовольствием подумала Одри. — Это любовью заниматься — дело интимное, а то, о чем ты подумал, можно хоть на главной площади, ничто человеческое в этом не участвует. Деайним промолчал даже мысленно. — И впредь в подобных случаях не смей меня никуда спихивать. Тем более без предупреждения. — Предупреждение — это как? Будь добра, не воспринимай, пожалуйста, я хочу… — …. — веселилась Одри. Деайним тотчас представил себе, как он скажет Одри именно эту фразу именно с этим словцом. Каким-то образом Деайним и Одри уже научились смеяться, не сталкиваясь до мысленных синяков. — Давай выйдем через другой выход. Если идти через зал, непременно наткнутся на вчерашнюю девку. Несколько картинок минувшей ночи промелькнули мгновенно, наложенные одна на другую, словно несколько слайдов, — прозрачно, но неразборчиво. — Ладно. Чтоб ты не смущался. Хватит. Еще одно слово из этой области, и Деайним окрысится. Тогда мне придется плохо. Но что за бес заставляет меня дразнить его? И ведь мне это нравится. Будь я вовне… нет, все равно это свинство, но сейчас это свинство в квадрате, бедняга же не может спрятать свои мысли за деланным безразличием, мысли — не тело, у них нет лица. Прости меня. Нет, но почему мне это так нравится? — Подумала бы лучше, как нам выйти из Конхалора незамеченными, — буркнул Деайним. Тут уж был черед Одри смущаться. Напрочь забыла, что и ее мысли столь же прозрачны. — А в городской стене у тебя тайных ходов нет? — Есть, но они уже не тайные. — А если перелезть? — ляпнула Одри, Мысли и чувства Деайнима по этому поводу отлично укладывались у Одри в одну земную фразу: все гениальное просто. — А ты высоты не боишься? Одри поежилась. — Постараюсь тебе не мешать. Так они и сделали. Впервые в жизни Одри ощутила не страх, а удовольствие высоты. Литая сила жилистого тела Деайнима придала ей уверенности. «На руках носил бы» — всплыло откуда-то — в ней или в нем? Этого они не знали. И думать об этом было некогда. Деайним оттолкнулся и прыгнул с четырехметровой высоты вниз, в полете успел расслабить мускулы и упал мягко, по всем правилам. — Пошли отсюда, — сказал он вслух. Два часа, отделявшие прыжок от рассвета, принесли им сомнительное отдохновение. Спали Деайним и Одри относительно, просыпаясь от каждого звука. Даже снов увидеть не успели. Их заторможенно-раскованные рассудки плыли по реальности, как бочки по воде, покачиваясь и не погружаясь слишком глубоко. Деайним тем не менее решил заняться делом. У Одри вся усталость прошла, до того ей стало интересно. Из сапожного кармана Деайним достал лезвие ножа, рукоятью которого оказалась пряжка, скрепляющая на спине полотнище. Раскрыв подкладку боевого корсета, Деайним извлек тетиву, затем еще одну и принялся изготовлять некое подобие арбалета. В мыслях Одри промелькнуло нечто вроде стола с выдвижными ящиками и тайничками («Сколько же у него повсюду понапихано…»). Деайнима сравнение позабавило, он фыркнул, отвлекся от работы и незамедлительно порезал левую руку ножом. Неглубоко, но рана обильно закровоточила. — Будешь еще отвлекать — стукну, — пообещал он. — Но я же стараюсь. Можно подумать, у меня твоя рука не болит. — Ну так будет вдвойне больно, — пообещал Деайним, оторвав тряпку от полотнища зубами и закрутив повязку. — Отлуплю до синяков. Это он сформулировал по-английски. Beat you black and blue. Откуда? Ну ясно. Рич. Его любимая формулировочка, никогда не претворенная в действительность. Это из мертвого Рича. Кстати, почему по-английски? Говорил-то он, естественно, на этом языке. А думал? — А он не итальянец, — нехотя сообщил Деайним, все еще возясь с повязкой. — Его настоящее имя Ричард Кейт Стентон. По-нят-но. Ричард Кейт Стентон, вот как. Имя было знакомо Одри. Сколько же лет было тогдашней школьнице — десять? Двенадцать? А вот поди же ты — запомнилась ей та трансляция, да еще и с именами, оказывается. Странные шутки иногда шутит память. Теперь, когда названо имя, из глубин ее всплыло и лицо — почти мальчишеское лицо с насмерть перепуганными черными глазами… а ведь до сих пор Одри ни разу не казалось, будто она где-то видела Рича и раньше. Конечно, не казалось — а ты попробуй узнай бледного от ужаса мальчишку-задохлика в великолепном загорелом парне с белозубой улыбкой! Это теперь сходство очевидно… теперь, когда Одри вспомнила, как складывала со скуки бумажных птичек и собачек, созерцая в стареньком школьном терминале занудную нравоучительную передачу. Вся история и выеденного яйца не стоила, но судебный процесс транслировали по всей общеобразовательной сети — школьникам, надо понимать, в назидание. Пусть знают, что случается с теми, кто ведет себя нехорошо, невзирая на все заботы педагогов. Не с маньяками, не с убийцами, не с гангстерами — с такими же подростками, как и сами зрители. Разумеется, если эти подростки нарушают закон. Еще подростком Ричард Кейт Стентон попался на глупой уголовщине. Не по испорченности, а по слабости характера, его и приговорили условно. Однако с таким пятном в биографии работа в Космодисте не светила. Космодист, Космическая дистанционная служба, была мечтой Стентона с самого детства. Как именно ему удалось сменить личный идентификатор, Деайним Одри не объяснил. Еще неделю назад Одри назвала бы запрет на профессию, существовавший в Космодисте для судимых, нелепостью и горячо одобрила бы Рича. Теперь она и вправду не знала. Снова Рич. Ничего не поделаешь. Надо подумать о нем. Чтобы потом забыть. — Ты его презираешь? В ответ студенистым душным потоком хлынуло не презрение, а ненависть настолько страшная, что не вынырни Одри из-под волны вовремя, ее бы раздавило. Ненависть растеклась по мозгу Деайнима, обжигая его почти до бессознательности. — Я его не презираю, — хрипела исковерканная мысль. — Я не презираю его, хотя он меня бросил. Но я его ненавижу. Зачем он умер, подонок? Потаскай-ка на себе мертвеца, Одри. Это труп, пойми, и я с ним скован, не сбросить. Он во мне. Он же мертвый. Мне от него не избавиться. Пресветлая Аят, как же я его ненавижу. Как мне надоела эта падаль в моем рассудке. Должно быть, он меня тоже здорово ненавидит заодно с Ричем, подумала Одри и тут же поняла, что нет. — Хорошая девочка, — ухмыльнулся Деайним, остывая понемногу. Старалась, старалась проконтролировать Одри свою мысль, а все же вырвалось непроизвольно: «Он меня любил?» — Н-не знаю, — протянул Деайним. — Как так — не знаешь? Это умерло совсем, без следа? — Это как раз не умерло. (Иначе как бы я тебя узнал?) Просто разные люди думают об этом по-разному, хоть и называют одним словом. Зондировать я тебе не дам, без эксгумаций обойдемся (эта часть фразы тоже прозвучала по-английски), а сказать… не могу, пойми. Чего не знаю, того не знаю. Ветка упорно щекотала голую спину Деайнима. Запах трав заставлял Одри жадно раздувать ноздри непривычного тела, дышать глубоко, носом, ртом, впивая и впитывая. — Так я должен яму копать или цветочки нюхать? — с интересом подумал Деайним, мерно орудуя ножом. — Это не яма, а почвенный разрез. Ну, Деайним, ну, миленький, ну, пожалуйста. Очень хочется посмотреть. М-м-м? Дени, пожалуйста… Деайним вынул из ямы очередную горсть земли, выпрямился и вытер руки о штаны. Расправил плечи и потянулся с приятным хрустом. — Что с тобой поделаешь. Смотри, — отозвался он с деланным безразличием, отлично зная, что Одри знает, что безразличие деланное. Именно эта сквозная прозрачность и усиливала удовольствие от заведомо бесполезного притворства. Одри сощурила глаза Деайнима. Яркое солнце. Она поймала мерцающую радугу скрещенными ресницами. Медленный поворот головы. Радуга вспыхивает, и гаснет, и снова вспыхивает. Сквозь радужный сияющий туман проступают два пятна — розовое с красным и розовое с черным. Ресницы медленно размыкаются, как же трудно не распахнуть их одним махом, когда перед глазами нахально колышется ветка с двойным соцветием: «Да посмотрите на меня». Минут десять колыхалась, всю спину исщекотала, но ведь добилась же своего. От одной ветки отходит раздвоенная кисть, и обе ее половинки усеяны цветами. Цветки тоже двойные. Верхние лепестки легкие, розовые, как дымка над восходящим солнцем. Нижние лепестки срослись, они похожи на кулак, впервые в жизни раскрывающийся в ладонь, но еще полустиснутый. Тяжелые, почти мясистые. И окраска двойная. На левой кисти нижняя половина цветка — словно винно-красный бархат, на правой — угольно-черная с синим отблеском. Даже запах разный. Похожий, почти одинаковый, но не одинаковый. «Пресветлая Аят», — мысленно простонал Деайним. Сам он воспринимать не стал: хочет Одри посмотреть на Цветы — ее дело, пусть смотрит. Он-то глянул бы на ветку без особых эмоций, не раз видел и не два. Но поглядеть поленился — и лень вознаградилась по заслугам. Он увидел красно-розовые и черно-розовые цветки через восхищение Одри, насквозь, и увиденная чужими… нет, его… нет, чужими, но и его глазами незнакомая прелесть жизни тронула его до богохульных ругательств. — Клянусь всеми мужскими достоинствами Айта, — выдохнул Деайним, — в жизни я не видел ТАК. — Смотри. Смотри. — И не удержалась, добавила, мысли не речь, остановить труднее: — Это типично женский взгляд на вещи. — Да? — Мысль стекала, как вода, по неколебимому очарованию минуты. — Он имеет свои преимущества, как я погляжу. — Ну еще бы. — Похоже, я многому у тебя научился. — Мысль эта для гордого до мозга костей Деайнима была не то чтобы тяжелой, но какой-то болезненно саднящей. (Я у тебя — тоже, Дени. Холодная вода в умывальном приборе, взлетают брызги… боль в ребрах… и Лабиринт, Дени, Лабиринт, разве я смогу забыть…) — Как сказать. Если я буду заставлять тебя нюхать все лопухи придорожные и глазеть, почвенные разрезы делать точно не научишься. С трудом оторвавшись от созерцания, Деайним снова лег наземь так, чтоб выступающий из земли корень не давил ему на печень, и снова заработал ножом. — Хватит. Теперь надо зачистить стенку. Деайним чуть перегнулся над краем ямы. — Так? — Так. Ладно, но дальше-то что? Чем заменить индикатор кислотности? — Кажется понимаю, — ответил Деайним, расшифровав смутные образы. — Найдем. Только меняться будет не цвет, а запах. — О господи. Этого только не хватало. Я уже как пьяная. Деайним взял из каждого почвенного слоя по щепотке земли, разложил их на левой ладони, правой рукой сорвал с похожего на вереск кустарника округлый шишковатый плод с плотной полосатой кожурой. Затем с силой сдавил плод, сок закапал на щепотки земли. Мгновенно завоняло палеными башмаками с небольшим призвуком тухлятины. — Изверг, — проскулила Одри. — Как видишь, опьяняться особо нечем. Так что можешь чувствовать облегчение. Нет, но как пахнет, а? — Уймись. — Зато знаешь точно, что — как это у вас там называется? — реакция почвы слабокислая. — Садист. Если это слабокислая, какой же дрянью воняет сильнокислая? Деайним расхохотался. Час назад Одри пришла в голову спасительная мысль. Дело в том, что, смастерив недурной арбалет, Деайним вот уже два дня кряду разнообразно маялся бездельем. Тут-то Одри и предложила ему занятие. Раз они не могут пока вернуться в Конхалор, да и вообще показаться на людях, не попробует ли Деайним под ее руководством свои силы в геологии и почвоведении? Чем жевать дикий салат и набивать рот ягодами, поработал бы на благо земной науки. Чтоб не объяснять долго, она просто подсоединила свое образование Деайниму напрямую. — Так ты почвовед, географ, геолог? — спросил Деайним, закидывая землей уже ненужную яму почвенного разреза. — Социолог. Но мы все имеем побочные профессии. На всякий случай. Конечно, не это мне нужно. Но не возвращаться же с пустыми руками. Тем более что с пустыми руками никто меня не отзовет. Век тебе тогда от меня не избавиться. — Кошмар какой! — Сквозь эти слова отчетливо, как через стекло, виднелись другие: «А что, я б не возражал». Весь день прошел в рытье ям, а ночью Одри привиделся сон. Сам по себе жуткий, он относился к категории профессиональных снов. Нечто в этом роде рано или поздно посещало любого наблюдателя. Сторонний человек проснулся бы в холодном поту, но Одри уже привыкла. Ей снилось, что она стоит у зеркала и наводит красоту. Вот-вот зайдет Рич. Куда-то они собирались пойти. В руке у Одри — баллончик с золотистым тональным аэрозолем. Она опускает веки, чтоб не щипало глаза, нажимает на распылитель, открывает глаза. В зеркале перед ней — странное. По лицу стекает мутно-золотистыми каплями краска. Не веря себе, Одри протягивает к зеркалу дрожащую руку и касается его. Белесый след сбегает по прохладному стеклу от пальцев. Испуганно отдернув Руку, Одри без всякого зеркала видит, что пальцы оплывают, как свечи. А в зеркале вместо нее маячит что-то совсем уж неразборчивое, безглазое, безликое. Одри беззвучно кричит, но не просыпается, продолжая наблюдать свое исчезновение. В опустевшем зеркале появляется мертвый Рич. Он улыбается ей, но она-то знает, что он мертв. Рич поворачивается к ней спиной, и тут она видит, что это не Рич, а Деайним. Потом Одри раздваивается. Невидимка, пустое место глядит в зеркало, в удаляющуюся спину Деайнима. Сама же Одри, точно наяву, движется в теле Деайнима и видит это тело изнутри. Не сразу понимает она, что видит чужой сон. Деайниму снится, что он снова в Лабиринте, только крыши у Лабиринта нет. В белых стенах высечены бесчисленные барельефы. Эйлене, Эйлене, Эйлене, все повторяющаяся, мраморная, но странно живая. Она с удовольствием причинила бы ему зло, но не может отделиться от мрамора. Деайним с удовольствием обдумывает всякие злорадства. Постепенно проход сужается, Деайним ускоряет шаги, стены начинают смыкаться за его спиной. Лабиринт выпрямился в длинный узкий коридор. Впереди виселица. Эйлене все-таки выбирается из стены. Из противоположной стены выступает покойница Акейта в полной боевой форме, но с квантовым аннигилятором наперевес. Это Рич, даже и мертвый, вносит свои коррективы. Акейта и Эйлене препровождают под руки Деайнима к виселице, успевшей трансформироваться в электрический стул. Назначение прибора, Деайниму неясное, Ричу было известно. Деайним, мягко говоря, не хочет. Его усаживают, начинают силой пристегивать руки к подлокотникам. Одри от ужаса просыпается. Невидимка в зеркале исчезла. Невидимка, слившаяся с Деайнимом, отделяется. Теперь Одри уже извне наблюдает порожденное рассудком стуловерчение. Надо что-то делать, лихорадочно размышляет она. Впору подумать, что Деайниму и впрямь грозит гибель. А какая разница? Пробки, может, выкрутить? Не пойдет. Ведь это сонный морок, и законы, которым он подчиняется, — отнюдь не законы физики. Во сне и из пальца можно застрелить. И вообще какие пробки? Стул стоит на холмике, поросшем серой травой, он ни к чему не подключен, но Одри не сомневается, что механизм сработает. Ну же, Одри, ас контакта, специалист по ощущениям, что делать будешь? Свинцово-серое небо подало Одри идею. С Эйлене, Акейтой и стулом она ничего пока сделать не может, ибо они в центре внимания Деайнима, и сцепление слишком сильно, чтоб решиться на подмену. Как хороший наблюдатель Одри знала, что центральные идеи и образы невозможно менять, но вполне реально подменять. Манипуляция же — другое дело. Формировать, менять и вообще давать себе волю можно только с тем, что находится на периферии. Тогда незаметно, понемногу, центр извратится сам собой. Одри утяжелила небо, и оно начало с противным скрежетом опускаться. Деайним, естественно, поднял голову. Акейта и Эйлене, лишенные внимания, начали бледнеть, выцветать, сделались картинками, и Одри легко пришлепнула их к небу. Но стул, хотя и не так бесспорно, продолжал существовать. Одри захотелось похулиганить. Стараясь не хихикнуть, она растворила стул. Деайним брякнулся оземь и проснулся. — Твои штучки, Одри? — Мои, — радостно сообщила Одри. — Я что, сплю? — Спишь, спишь. Хотя… уже нет. Извини, разбудила. Спи дальше. Кстати, сделай одолжение, повернись носом вниз. Совершенно не могу заснуть. — М-м-м… вот еще. Я привык на спине. На пузе дышать нечем. Кошмары снятся. — Положим, тебе и на спине не верх восторга видится. Деайним подумал что-то неразборчиво и повернулся на правый бок, откинув руку. Вот упрямец, подумала Одри, вновь засыпая. Нет чтобы сделать, как ему говорят. Компромисс ему подавай. Около месяца Деайним рыл ямы, охотился и жевал салат. Его чуть кисловатые листья нравились Одри больше, чем терпкий виорк, Деайним же держался противоположных вкусов. Как ни удивительно, то было их единственное разногласие. Почвенные разрезы и геодезическая съемка на местности увлекли Деайнима. Одри имела свое мнение по поводу трехлапого монстра, изготовленного Деайнимом и гордо именовавшегося теодолитом, но так или иначе огромный кусок местности между Конхалором и Рахатеи был переснят на карты географические, почвенные, и биогеоценологические. Долгие скитания Деайнима после побега с каторги заставили его хорошо изучить местную флору и фауну на практике. Классифицировать Одри и не пыталась: экзобиологи Космодиста сами разберутся. Интересно, какие названия семейств они напридумывают? Парносоцветные? Бр-р. Однолепестковые? Однолепестковые Одри понравились: махровые, как гвоздики, конусы, образованные одним неимоверно длинным лепестком, словно собранным на резинку, конусы розовые, черные, красные, стеклянно-прозрачные, серые с голубыми прожилками, с плоеным краем либо, наоборот, с шнурообразным утолщением вдоль края. Растительно-землеройно-теодолитная идиллия длилась, пока они не добрались до самых окраин Рахатеи. Уже в предместьях Одри беспокойно заворочалась. Рахатеи — город пограничный. Правда, на данный момент с язычниками очередной мир, но Деайниму встреча с ними ничего хорошего не сулила, ибо и там он был дезертиром и изменником государства. Господи, ну зачем существуют страны! Как было бы хорошо, не будь их. Хотя нет. Быть изменником государству все же лучше, чем быть изменником человечеству. Больше шансов выжить и получить пышную посмертную реабилитацию. — До посмертной реабилитации я еще дожить намерен, — заверил Одри Деайним. — У меня есть идея. — Пижон, — хладнокровно заметила Одри, прозондировав идею. — Ничего-ничего. Это я тоже умею. В предместье мы пока и задержимся. Нам сейчас главное — до храма добраться. Дальше все легко. — А ну как поскользнешься? — Типун тебе на язык. — Тебе на язык, ты хочешь подумать? До моего языка больше световых лет, чем тебе обычных. «Язык» Деайниму пришлось проглотить. Световые годы также. В другое время он непременно ответил бы на шпильку ибо за словом в карман не лез, но ему было не до ехидных мыслевывертов. Успеть, только успеть. Последнее слово в перемысле, таким образом, осталось за Одри. Полевой храм, пыльный, потрескавшийся, благоухал цветами. Цветы тоже имели какой-то пыльный вид, да и припахивали пылью пополам с природным ароматом. Металлические браслеты стражников вспыхивали в тенистой глубине храма. Сам храм был приземистым, кряжистым, его плоскую крышу поддерживали косые колонны, исходящие из одного подножия. У входа в храм стояла чаша в форме глаза, наполненная морской водой — напоминание о слезе Аят. Чаша, почти без ножки, обреталась у ног стилизованной богини. В руке пресветлой создательницы лежала горсть земли. То был храм Аят-землеродящей, храм плодородия. Обычные небольшие колокола отсутствовали начисто, гонгов тоже не было. Зато на деревянном круге храма были разложены странные, похожие на бубны деревянные инструменты. Деайним знал, что это за деревяшки. Круговые алоты, на которых чаще играли, как на бубнах и барабанах, и очень редко — оглаживая. Круг тоже был алотой. Деревья такого размера встречаются за перевалом — не так уж часто, но встречаются. Они невысоки — в два человеческих роста, — но в буквальном смысле поперек себя шире. Метров пять в поперечнике, отсчитала Одри на глаз. Стражники при виде Деайнима впали в состояние, промежуточное между полным параличом и административной импотенцией. Деайнима хорошо знали в обычном его облике, но и маска базарного шакала уже не могла служить прикрытием. Кейро Трей сумел доказать, что опознал Деайнима, а за прошедший месяц гонцы оповестили и Рахатеи, и провинцию о его теперешнем виде. Отсюда и произведенное впечатление. Кто ж может ожидать, что беглый каторжник, беглый заключенный Башни явится всенародно! Деайним, собственно, и рассчитывал на общее замешательство. К моменту выхода храмовой стражи из ступора Деайним уверенно пропихался сквозь толпу, отшвырнул арбалет, вынырнул из полотнища, оттолкнулся и прыгнул. Руки стражников схватили пустоту. Деайним приземлился в самом центре круга. Гладкое дерево откликнулось колокольным ударом. Толпа забила в ладоши. Риск был ужасный. Неудачливого исполнителя обрядовых плясок побивали горящими факелами с местной версией «греческого огня». Деайним же танцевал на обычном среднем уровне. Танцы, даже и светские, состояли здесь из серии умопомрачительных акробатических каскадов. В годы аристократического своего отрочества Деайним был недостаточно гибок, чтоб крутиться на чьих-то плечах, и слишком хрупок для «нижнего». С тех пор в танцах он не успел поднатореть, были занятия понасущнее, зато возмужал и окреп. Но никогда ему не доводилось вступать на жертвенный круг, отзывающийся на каждое движение музыкой. Одри ощутила быстро промелькнувшую в Деайниме нерешительность, почти боязнь. — Какого черта, Дени, — ехидно подумала она, — ты такой риалот, ногами сыграешь, как руками. Деайним едва успел поймать прыгнувшую в круг жрицу. По правилам пляски ее тело не должно коснуться пола. Иначе не видать хорошего урожая как ушей своих. Жрица, молодая мускулистая красивая девица, была умащена какой-то ароматической жидкостью, от которой ее тело, покрытое лишь расшитой металлом широкой кожаной набедренной повязкой, делалось скользким до неуловимости. Деайним прошелся по кругу, слегка загребая ногами, отчего над толпой пронесся протяжный нарастающий гул. Храмовые риалоты мерно постукивали кончиками пальцев в свои инструменты. Колокольная полифония. Одри всегда восхищалась ритуальной музыкой и одновременно недолюбливала ее за бесконтрольность воздействия. Здесь, где каждый шаг сопровождался почти инфразвуковыми обертонами — а то и без всяких «почти», — она едва была в состоянии оценивать. Вначале Деайним держал жрицу на плече, потом она зажала ногами его вытянутую в сторону руку и выпрямилась, простирая руки к толпе. Одри подивилась силе обоих. Деайним медленно свободной рукой скользнул по плечам жрицы и вернул ее в прежнее положение, сделал несколько поворотов на полупальцах и опустился на всю ступню, сильно ударив пятками в круг: страстный стон, прерванный воплем. Деайним сделал несколько шагов: на носок, удар пяткой, удар всей ступней, дерево ответило ритмичными вскриками. Одри почти теряла сознание, толпа молящихся его уже потеряла. Оригинальная поддержка: вытянутой правой рукой Деайним держит жрицу за вытянутую правую руку, и все ее тело устремлено в одну линию с их руками. Рывок, жрица оказывается у партнера на плечах, руками и ногами оплетая его раскинутые руки. Музыка уже непереносима. Еще несколько бросков и колебаний. Бросок вверх с подкруткой. Деайним плавно опускается на колено, жрица стоит у него на плечах. Прыжок. Жрица точно приземляется на его колено, Все! Деайним берет жрицу на руки, толчок, она летит, перевернувшись в воздухе, и оказывается за пределами круга. Деайним, стоящий в его центре, сгибает колени, отталкивается, прыгает с места и приходит на четвереньки. Храмовая стража шарахается от него, как от зачумленного. Деайним подбирает арбалет и полотнище и уходит сквозь расступающуюся толпу. — Я… как это будет по-вашему? «Телли-тай», священный-нечистый, ну… — Неприкасаемый? — подсказывает Одри. — Вот-вот. В обрядах испрашивания (моления об урожае в том числе) и благодарения, кроме храмовых танцовщиц, необходим партнер. Мужчины при храме не служат, значит, мирянин. Занятие не из приятных: кроме страха мучительной смерти, терзает страх удачи. Исполнитель, переживший обряд, становится телли-тай. Своего рода табу. Священный, ибо плясал в священном круге и касался жрицы, воплощения Аят. Но и нечистый, ибо сам при этом воплощал Айта. — Все было рассчитано. Теперь меня никто не может убить. Редко кто плясал в храме по доброй воле. Деайним появился в ту самую минуту, когда истекает предписанный обрядом срок ожидания. Если танцор не найден, далее его определяют по жребию. — И долго? — Месяц. Потом идешь в храм и совершаешь омовение. Очищение слезой Аят. Сама понимаешь, спешить мне некуда. Как телли-тай я в полной безопасности. В Рахатеи. Одри ответила на невысказанную часть фразы, хотя они уже давно уговорились так не делать. — Сдался тебе Конхалор! — Меня там ждут. — Но там на телли-тай плюнут, и все. Само собой, плюнут. Ведь именно Конхалор и установил понятие о телли-тай. А центр, как правило, довольно безразличен к собственным указаниям. Это провинция кишки из себя давит, только бы исполнить точь-в-точь. — Не могу. Знаю. Должен в Конхалор. — Именно этим способом? Мальчишка. Фигляр. — Другого не вижу. Единственный способ пробраться незамеченным. Правило телли-тай, введенное Эйлене-Аят в первый же год правления, вызвало благочестивые восторги и катастрофические последствия. Никто не желал более танцевать в храмах. Не так даже страшно прожить месяц неприкасаемым, но вот умереть в состоянии телли-тай… А ведь очень и очень возможно! Хоть с крыши упади, а никакой лекарь не окажет помощи, не притронется даже. Нет, ни за что! Деайним, занятый своим побегом, географо-изыскательным трансом и сосуществованием с посторонней женщиной в пределах одного мозга, не мог знать, что Эйлене-Аят изобрела новый закон во преодоление недостатков прежнего, да и была это уже не та Эйлене, которую он так беззастенчиво разыграл ради собственного спасения. По новому закону, какое бы преступление ни совершил человек, но после удачного исполнения обряда ему гарантирована полная амнистия и восстановление в гражданских правах. В храмы толпой повалила уголовщина. Благонамеренные обитатели Конхалора, не надеясь, что авось-таки пресветлая Аят помилует, перестали выходить на улицы иначе как засветло. Эйлене-Аят и думать не думала, что под амнистию попадет именно Деайним Крайт. Как и сам Деайним ведать не ведал, что именно эта амнистия и содержит его смертный приговор. Окончательный и навсегда. — О чем тебя в Башне спрашивали? — Какая фамильярность! Не просто Башня, дружок Одри, а Глубинная Башня Стремления. — Стремления куда? — Вглубь, думают же тебе. Башня выстроена не вверх, а вниз, колодец. Двенадцать уровней вниз. Грохот шагов по перекрытиям. Бесконечный спуск. Круглосуточно работающие допросные комнаты третьего уровня и редко, но метко посещаемые допросные комнаты пятого. Свинцовый холод шестого уровня. Залы суда второго уровня и залы тайного суда четвертого уровня. Затхлая до тошноты сырость седьмого. Камеры смертников восьмого, пропитанные безысходностью. Безымянные и безномерные заключенные девя… — Хватит тебе. Жуть какая. — Сама спрашивала. — Так не о том ведь. Нет, а правда — про что? — Кто мне помог удрать с каторги. — А ты что? — Правду сказал. — А они что? — Нахал, говорят. Одри фыркнула. Деайним беспечно рассмеялся. Тучи над его головой сгущались. — Не езди в Конхалор. — И рад бы, а надо. Боишься? — Боюсь. — Хорошая девочка. Только не визжи, а то нам крышка. Деайним валялся в пересохшей канаве и упорно ждал. Клетка, накрытая плотной материей, стояла у обочины. Лошади храпели. Возница, укротитель и его помощник насыщались в придорожном трактире, бросив одинокого стражника на произвол его голодного желудка. — Сыт он, что ли? — Стражники всегда голодны. Сейчас он встанет и пойдет. — И оставит клетку? Не думаю. — Пойдет, не сомневайся. А те трое уже упились до рыжих демонов. До утра не вернутся. Стражник действительно встал и пошел. — Пора. — Да стой же ты! Не поможет. Деайним отцепил от пояса аккуратно сложенную веревку и поднялся из канавы. — Темно. Промахнешься. Промахнешься! Деайним подавил раздражение. — Вот еще. Ваше… как его там… лассо? — хорошая штука! Он откинул ткань с клетки. Зверь, плохо различимый в мутном ночном свете, напоминал Одри препротивную помесь рыси с пантерой. Гибрид утробно рыкнул и бросился на прутья, сотрясая клетку. — Хорошая скотина, — сквозь зубы пробормотал Деайним. — Ха-ро-шая. С замком пришлось повозиться. Треклятое животное то и дело пыталось пропихнуть морду поближе и отцапать руку. Наконец Деайним последний раз провернул проволоку в замке, закрепил ее, отскочил и дернул за другой конец проволоки. Дверь распахнулась. «Потяни, деточка, за веревочку, дверь и откроется», — грустно подумала Одри. Смутно фосфоресцирующее ночное небо. Черный силуэт с белой вспышкой зубов. Прыжок! Деайним не промахнулся, лассо перехватило хищника в прыжке. Зверь все же полз, загребая под себя гравий, бился, наконец затих. Стреноженные кони оглашали округу визгливым и одновременно кашляющим ржанием. — А ты его не?.. — начала было Одри. — Нет, я его «не», — перебил ее Деайним. Он быстро вставил в пасть полупридушенного зверя короткую толстую палку и закрепил, затем связал той же веревкой. — Что ты копаешься? — Да не помню я, как этот узел вяжут. Наверх, потом вниз или два раза обвить. — Вот сейчас этот красавчик проснется, он тебе обовьет… два раза. — Но-но, не дерзи. Деайним поднял опутанного зверя на закорки, уронил, снова поднял. — А ты его за хвост, за хвост! — Не… мешай… тя… желый, мерзавец! Деайним, шатаясь, дотащил зверя до клетки, брякнул у входа, втолкнул в клетку и привязал к прутьям свободным концом все той же веревки. Только теперь он ослабил лассо. Зверь захрипел, очнулся, придушенно рявкнул и завозился. — Лежи, лежи, — шептал Деайним из противоположного угла клетки, утирая холодный пот. — Вот умница. Хорошая скотина. Умная. Сожрать меня захотел? Не выйдет, скотинка. Да и вообще насчет сожрать — не обессудь. А напоить тебя я напою. Обещаю. Деайним закрыл замок, просунув гибкую руку сквозь прутья, опустил ткань и с удовольствием издал вздох облегчения. — Кто-то кому-то что-то обещал, — напомнила Одри. Деайним в поисках миски с водой едва не перевернул ее, обмакнул в воду край своего полотнища и выжал зверю в пасть. Вначале тот закашлялся, но вскоре оба отлично приспособились. Деайним поил зверя, ухитряясь свободной рукой чесать ему пузо. Зверь удовлетворенно взрыкивал, обдавая Деайнима своим дыханием. — Он что, падаль жрет? — не выдержала Одри. — Потерпишь, — отрезал Деайним. Зверь утолил жажду и задремал, сердито всхрапывая. Деайним вернулся в свой угол и ухватился за прутья. — Зачем он Эйлене сдался? — Для столичного зверинца. Эти красавцы в неволе не размножаются. Уф, ну и кусачий попался! — Ничего, ты с ним управился. Один вольный зверь другого такого же всегда поймет. — Это что, намек? Я тоже не размножаюсь в неволе. Сильный толчок оборвал ответное ехидство. Повозка тронулась. — Пить, — против воли просила Одри, — пить… — Ничего, потерпи, — успокаивал ее Деайним. — Скоро приедем. Уже скоро. Жара стояла оглашенная, даже и по здешним понятиям, Зверь в противоположном углу мерно пованивал. На каждом броске в сторону, на каждой рытвине в ноздри с новой силой устремлялся одуряющий запах. — И как это дрессировщики терпят? — удивлялся Деайним. На что уж привычен, а и его пробрало. В своем естественном теле Одри бы уже давно сомлела. Деайним же оставался в сознании. И вонь его не берет! Впрочем, насчет «не берет» — преувеличение. Подташнивало изрядно, и не только от духоты и запаха, но и от немилосердной тряски. Зверь страдательно икал. «Бедняга», — подумал Деайним, имея в виду зверя, Одри и себя зараз. Не ной, уговаривала себя Одри, прекрати ныть. Да чем ты лучше Рича? Тоже… пассажирка. Превозмогая себя, она принялась представлять себе цветы, птиц, облака. Легкие, нежные, пушистые мысли, вислоухие, как. собаки, веселые, прохладные пузырьки поднимаются со дна бокала и лопаются на губах, парашютики одуванчика щекочут лицо, взлетают, растворяясь в воздухе, тают, как снег… — Спасибо, дружок Одри, — донеслось до нее. Зверь уже валялся в обмороке. — Ничего, мы еще подержимся. Повозка остановилась. Деайним прислушался. — У тебя в ушах звенит. — Нет… да… погоди, слышишь? Голоса снаружи звучали неразборчиво. — Выпьем, — выхватывал Деайним слова из разговора. — Вечер… куда он денется… напоить, — при этом слове Деайним судорожно стиснул кулаки, — нет, сначала са… …рло промо… чего ему не сдела… пошли… Он осторожно раздвинул ткань и просунул нос наружу. — Слава пресветлой, — шепотом произнес Деайним. — Работнички нам попались — лучше не надо. Поблизости никого не было. Серовато-белые камни мостовой в закатном свете приобрели золотисто-розовую окраску. — Приехали. — Что, уже? — Тебе еще хочется? — Нет, спасибо. Деайним присмотрелся. Действительно никого. Занемевшая рука никак не пролезает сквозь прутья, дрянь эдакая, ведь времени в обрез. Вот-вот сопровождающие промочат глотки и вернутся. Скорей же, скорей, это тебе не на алоте наигрывать, скорей. Спокойно, вмешивается Одри, волнорезом рассекая мысли, главное уже позади. И замок открывается. Прутья клетки раскаленные, замок обжигает, но это ничего, потерпи еще немного, ты же сам мне так думал, потерпи… — Терплю, — мысленно буркнул Деайним, открывая замок. Защелкнуть его, выбравшись наружу, оказалось тоже непросто. От свежего воздуха кружилась голова, ноги пьяно расползались. — А зверь? — с трудом вспомнила Одри. — О себе подумай. Отдохни, например. О звере без тебя позаботятся. Деайним обошел клетку, отыскал свои узлы, развязал один из них и потянул за веревку. Недаром он так старательно вывязывал что-то немыслимое ночью. Узлы развязывались сами, один за другим, веревка шла легко, соскальзывала с прутьев клетки, с когтистых лап, с морды, палка выскочила из пасти, и зверь очнулся. Деайним смотал веревку. Через прутья высунулось ухо с кисточкой. — Ну нет, — хмыкнул Деайним, старательно задергивая ткань. — Прощай, дружище. Прости, если что не так. И крупным машистым шагом направился в переулок, по дороге просунув руку за фигурную ограду, сорвал за оградой какой-то плод. По переулку он шел, впиваясь зубами в его еще деревянистую, кисловатую ткань. Опухший язык щипало, горло саднило. Ну и кислятина! Веточки айкона сонно шипели и потрескивали. Кривые, извилистые и сучковатые ветки напомнили Одри корабль и Руа-Танга. Руа-Танг и его братья Руа-Рейт и Танги-Лойд (в именословии язычников сам черт ногу сломит) были Деайниму верными друзьями. Руа-Рейт, неграмотный поэт без крупицы вкуса, но обладавший замечательной силой образов, зачастую пошлейших, сидел в Башне за злоехидный поэтический трактат о природе власти, который не назвал бы пристойным даже издатель порнографического журнала. Тем большее хождение имел в Рахатеи, а затем и в Конхалоре помянутый опус. Мало кто понимал направленность стихотворного памфлета, едва ли ее понимал сам Руа-Рейт, выражавший в нем взгляды не столько свои, сколько Танги-Лойда, политика от сохи, В этих сложностях Руа-Рейт ничего не смыслил. Но люди со смеху помирали от наглых выпадов по адресу Эйлене-Аят. — Я с ним сидел. — Где, у язычников? — Нет, в Башне. Разъяренная Эйлене послала своих амазонок, и они выкрали святотатца. Акция кошмарная. Руа-Рейт ведь не был ее подданным. Деайним принялся рассказывать-раздумывать словами, но в этом не было необходимости. Стоило ему упомянуть, как всплыло все воспоминание, события многих и многих дней, спрессованные в долю секунды. В тот раз Деайним оказался в Башне чисто случайно. Он не знал, выяснила ли уже Эйлене-Аят всю беспочвенность его угрозы, и проверять не хотел. Поэтому сразу решил бежать, не дожидаясь первого допроса. Руа-Рейт, низкорослый, лысый, несмотря на молодость, кружил по камере, в отчаянии заламывая толстенькие ручки. Деайним, наслушавшись его, тоже впал в отчаяние. Безвыходность всегда вызывала в нем прилив силы. Он пресек Руа-Рейтовы метания, встал ему на плечи, дотянулся до решетки воздуховода на потолке и сорвал ее. Чистое безумие. В воздуховод могла пролезть разве только змея средней упитанности. Но Деайним, и раньше никогда не отличавшийся полнотой, в те времена был устрашающе худ. После каторжных работ он сильно раздался в плечах, но высох во всем прочем. Длинный и тощий, как штырь, он еще мог рискнуть. Немыслимо сложив плечи, Деайним таки пропихнулся в воздуховод. Руа-Рейт ухватился за его ноги, последовал за ним и незамедлительно застрял. Деайним сразу заизвивался в обратном направлении. Если утренний обход стражи ознаменуется пятками Руа-Рейта, отчаянно молотящими в воздухе, и его толстой задницей, висящей, как лампа, путь, по которому бежал Деайним, сразу перестанет быть тайной. А ему нужен был запас времени. Деайним скользнул ниже, сильно толкнул Руа-Рейта в плечи и со второй попытки столкнул его, Руа-Рейт на полу поминал индивидуализм Деайнима такими словами, что перед ними даже его поэма выглядела бледно и вяло. — Заткнись, — неразборчиво донеслось из воздуховода, — я вернусь. Я тебя вытащу. Деайним намеревался сдержать слово. И сдержал его. Причина исчезновения Руа-Рейта до той поры оставалась неизвестной. Деайним пробрался к язычникам, хотя и там его не ждали с распростертыми объятиями, и поведал. Язычники бушевали. Снова возникла угроза войны. Эйлене-Аят деликатно указали на незаконность ее действий. Руа-Рейта пришлось отпустить. Деайним тем временем отлеживался то в хижине Танги-Лойда, то в трюмах Руа-Танга и ровным счетом ничего не делал. Деайним пришелся по вкусу всем троим братьям: вещь совершенно нереальная, настолько они были разными, Танги-Лойд, старший, принципиальный враг любой общественной системы, ценил в Деайниме опытного сидельца по государственным исправительным заведениям. Он великодушно простил Деайниму аристократическое происхождение, а у Деайнима достало чувства юмора не смеяться над его великодушием. Руа-Рейт, поначалу затаивший некоторое хамство, после выхода из Башни был от Деайнима в восторге. Побег — примитивно и неизящно. Дипломатия Деайнима доставила Руа-Рейту радость удовлетворенного тщеславия. Целая страна заступилась за его персону. Поэму в суматохе разрешили. Через три недели опомнились и запретили вновь, отчего популярность, естественно, возросла. Руа-Рейт на подобный резонанс даже не рассчитывал. Понятно, что с Деайнима он теперь пылинки сдувал. Руа-Танг, средний брат, ценил в Деайниме очаровательную наглость и спокойное в отличие от Танги-Лойда, отношение к политике и прочим вытребенькам. Деайниму нужды не было заниматься политикой. Он сам был символом бунта. Опытный контрабандист Руа-Танг, совершенно к политике равнодушный, был, по мнению братьев, самым глупым в семье. И именно с ним особенно коротко сошелся Деайним после того, как Руа-Рейт вскорости спился и умер в белой горячке, а Танги-Лойда пырнули ножом на набережной. Но это было потом, а тогда Деайним пропихивался по воздуховоду, вверх, вверх, бесконечно вверх, задыхаясь, хватая воздух только горлом, ибо грудной клетке некуда было податься, но не останавливался: стоит отдохнуть, и он застрянет в трубе воздуховода. Попробуйте-ка, имея лишь руки и ноги и никаких вспомогательных орудий, протиснуться по узкой трубе вверх на высоту примерно восьмого этажа. Тогда поймете. Большую часть пути Деайним проделал в бессознательном состоянии, на одних рефлексах, что его и спасло. Осознавай он все прелести дороги, сдох бы на полпути. Но полуотключенный мозг все же запомнил, и сейчас двенадцать с лишним часов непосильного напряжения и безвоздушного кошмара слились в одно невыносимое мгновение. Сам Деайним не помнил и десятой доли того, что испытал. Одри застонала от пронзительной жалости и жаркого уважения. Дотянувшись, она перекрыла воспоминание. Как же тебе досталось, Дени, бедный ты мой! — Хорошая девочка! — слоем ниже промелькнуло — милая, милая… Одри не могла сдержать удивления. — А ты не думай, о чем думаешь, что не думаешь, — бросил ей Деайним свою коронную мысль. На самом глубинном слое Одри уже было все ясно, но над этим слоем она водрузила изрядный блок, ведь они с Деайнимом договорились не вскрывать подсознание. — Ладно, чего уж там. Только не пытайся врать. Ласковая прозрачная волна. — Но я ведь и правда об этом не думала. — Вот именно, — поддразнивал Деайним. Он отлично уловил смущение Одри. Будь она сейчас во внешнем теле, со стыда бы сгорела. Но она знала, что Деайним насквозь чувствует ее смущение, и оттого оно не усугублялось. Наоборот, изнутри поднялся смех, словно трава щекочет босые ноги. — Ты очень старательно об этом не думала. Так старательно, что не понять невозможно. — Но я… — Думаешь, я твоих снов не видел? Человек помнит свой сон, лишь проснувшись во время видений, да и то не всегда. Что я там такого видела? Деайним в отличие от нее видел ее сны сознательно и оттого прекрасно запомнил. Вскрыв Деайнимовы воспоминания, Одри уяснила, что же она такого видела. В сердцах она неубедительно определила Деайнима красочным эпитетом. — Хоть бы разбудил! — Ни-ни. Зачем? Мне понравилось. Страстно и с большой фантазией. И каким ты меня видишь — тоже. Нет, правда. С большим трудом удержался от соблазна поучаствовать. Судя по всему, не удержался. Одри плакала навзрыд, Деайним навзрыд же смеялся, а лицо их общего тела очень выразительно ничего не выражало. — Люблю, люблю… — Все хорошо, не плачь… иди сюда, ближе. Одри сняла часть блоков и начала расходиться облаком. Деайним по неопытности в ментальных ласках заехал Одри во вкусовую зону, обогатив ее ощущением горчицы с медом и сухим шампанским. Одри заскользила в сторону, по ветке брызнуло туманным листом, листья закружились, Деайним подался к ним, Одри падала с каждым листом, растворяясь, обтекая, впитываясь. Деайним раскрылся, из провала отчетливо потянуло морем и водорослями, Одри планировала по восходящим воздушным потокам, потом ошиблась, упала вниз, попыталась выправить полет и блаженно рухнула в проем. Из глубин скального проема подымались облака. Кто бы увидел сейчас тело Деайнима, подумал бы — труп лежит. Напряженный, бледный, синие губы закушены, под глазами темно. Деайним и сам так думал. Он лежал в пересохшем придорожном рву. Рядом расцветала огнем веточка айкона. Айкон в отличие от нормальной свечи ветру неподвластен. Если только его не залить водой, горит, пока весь не выгорит. — Одри? — М-м-м… — Никогда больше… эй, перестань! — Жаль. — Мне тоже. Но так и в погребальный костер угодить недолго. — Ужасно… ужасно… если бы я попала не в тебя, то могла бы… если… — Ты бы меня извне не оценила. Я не в твоем вкусе. — А я в твоем? Хотя да, ты же меня не видел. — Как сказать. Ты ведь себя видела. Твое представление о себе — в моем вкусе. — Это ты сказал или Рич? — Запомни, Одри: светлая ему память. — Светлая ему память. Недолгое мысленное молчание. — Как все же несправедливо. Извне я могла бы тебя не полюбить, а изнутри я могу тебя любить только платонически. — Это ты называешь платонически?! Песчаный берег у самого края воды. Прозрачная искрящаяся вода мерно подкатывает, подымая с песка, и укладывает на песок, отходя с легким шипением. — Все будет хорошо. — Не знаю. Такая прозрачность… а люди лгут. Вот если бы так, а потом встретиться снова в двух телах. А ты бы меня узнал? — Это не важно. Ты бы меня узнала. Солнце бьет сквозь зеленые листья, видна каждая-каждая жилка, их так много, целая сетка, и в этой сетке раскачивается рассудок. — Уйдем из Конхалора. — Не могу (опять за свое!) Я обещал. Кейро Трей перетрусил, навыдавал всех и вся. (Ужасно видеть, как ломается человек. На куски разваливается.) Там кое-кто сидит в Башне. Мне надо… — Сам туда не попади. Ну вот, все испортила. Сердце тоскливо жмет, и в нем отдаются тихие, давящие шаги. Пожар на плантациях айкона начинается так: от искры занимается дерево и горит, горит, подземное сплетение корней передает тление, и медленно пылают факелы в тумане, тихом и нежном, потом огонь начинает грохотать и реветь, земля раскаляется, и в пламени айкона исчезает ничего не понимающая трава… — Не бойся ничего. Не бойся. Ты вывернешься, я знаю. Тупая, дергающая, щемящая печаль. На душе саднит, словно кулаки после драки отходят. По развалинам бродят, поджавши хвост, песчаные волки и вздергивают морды, когда жук-камнеед плюнет в нос перетертым песком и щебнем. В луже пополам с кровью мокнет подгнивший с краю боевой корсет. Вспышки исключительного пессимизма — дело обычное, но Одри немного растерялась. Деайним не ломался, он был все той же несокрушимой глыбой, но эта каменная громадина с гулом катилась в пропасть. Одри попыталась поймать, остановить, вся ободралась, потом распростерлась мягкой лужайкой, поросла высокой травой, замерла в недолгом ожидании и болезненно вскрикнула, приняв тяжелый удар. — Ничего… ничего… все будет хорошо… замечательно… ну вот и все… — Не плачь. Все уже хорошо. — Постой. Загаси айкон. Деайним мгновенно воспрянул. Куда только вся печаль подевалась! Вдали слышался приглушенный разговор. Базарные шакалы в ночной охоте или стража в охоте на базарных шакалов? Не важно. Попадаться на глаза ни тем, ни другим не следует. Так… ясно. Стража. И идут они именно сюда. Одри почувствовала, как у Деайнима подобралась верхняя губа. Должно быть, заискрились зубы. Дыхание мгновенно сделалось реже, глубже и тише. Нет, стражники не собираются сворачивать. Один, два… восемь. Восемь, и начальница патруля. Деайним нашарил свой арбалет в темноте. Ветка айкона, присыпанная землей, тихо дотлевала. У бедра болтается лассо. Авось пригодится земное изобретение еще раз. Пальцы Деайнима скользнули мимо сапожного кармана в боковой шов. После двух-трех неудачных попыток Деайним извлек на свет, или лучше сказать — на тьму, четырехгранное узкое лезвие не толще вязальной спицы, похожее на стилет с поворотными крючьями-зазубринами у рукоятки, — страшное оружие в умелых руках. И тут Одри ощутила первые рывки обратного вызова. Сотрясающий толчок выбросил Деайнима из боевой стойки. Он упал, не ощущая боли от крючьев, впившихся в ладонь. Обычно разрыв проходит легко, но Одри еще никогда не была в таком сильном контакте, и отход был именно разрывом, словно ее тело разрывали надвое, сознание кровоточило, каждая ниточка соединения рвалась с оглушающей болью. Дени, бедный, как не вовремя, опасно, Одри попыталась оттянуть хоть часть боли на себя, но ничего не вышло, они уже не были единым целым. Деайним бился и корчился в песке, стража подвигалась все ближе, стилет судорожно полосовал руку Деайнима, Одри проходила круги разрыва, не хочу, не хочу, надо скорее, тогда он очнется, не хочу, скорее… — Од… ри… — Я вернусь! Успел услышать или нет? Вряд ли. Такие же точно судороги сотрясали тело Одри в медблоке. Отрыв проходил необыкновенно тяжело. Одри корчилась, переламывалась пополам, подбила себе коленом глаз. Мир покрыт туманом. Из тумана выплывает физиономия главного врача. На физиономии отчетливо написано: «Ничего не понимаю. Что с ней делать? Должна же прийти в голову спасительная идея!» Но идея, как назло, не осеняет, и врач продолжает беспомощно таращиться на Одри, ковыряя при этом в носу так целенаправленно и сосредоточенно, словно хочет ископать нужную мысль именно оттуда. Страдания врачебного носа невольно развеселили Одри. Ее уже не корчит. Она постанывает, натянув одеяло до подбородка, и дрожит быстрой мелкой дрожью. Зубы ритмично поклацывают. Синяк под глазом зреет, как баклажан, мощно набирая окраску. — Пить, — капризно и протяжно просит Одри. Тут только она замечает, что в ее переходной комнате столпился едва ли не весь персонал медблока, да что там медики — пожалуй, весь Космодист в полном составе пихается в коридоре, наблюдатели ростом пониже подпрыгивают, а непосредственное начальство стоит в уголке, будто их кто-то сюда звал. Оглядев толпу, Одри бешено подумала: «Ах так!» — соскочила с кровати и принялась одеваться. Почтеннейшая публика, сметая все на своем пути, ринулась вон. Одри милосердно повернулась спиной к двери и не без приятности подумала о возникшей в дверях давке. Одевшись, Одри не повернулась, пока шум в дверях не стих. А повернувшись, увидела, что ушли-то не все. — Что это за комедия? — хмуро спросил начальник отдела наблюдателей Петер Крайски. Одри пожала плечами. — Раз публика явилась в театр, нельзя же обманывать ожиданий, — ангельским голосом заметила Одри. — Ты это брось, — поморщился Крайски. — У меня все эти дела знаешь уже где сидят? В ответ Одри ткнула Крайски пальцем где-то в районе печени. — Да ну тебя! Публика, публика, — передразнил ее Крайски. — Народ, если хочешь знать, с ума посходил со страху. Никто не переходит. Все вернулись. И все торчат в очереди в психушку: у них, мол, депрессия. У всего отдела! Крайски смачно сплюнул. — Тебе — что, у тебя свои заботы. А я ни одного человека выслать не могу. — А вы их «пошлите», — посоветовала Одри, Крайски закипал. — Люди посмотреть пришли. Живая ли, вернулась ли, знаешь ли что… Планета ведь та же. «Не только планета», — мрачно подумала Одри. — Знаю, конечно. Крайски выпучил глаза. — Один шанс на миллион. Но в принципе… можно, конечно, вставить новый контур, чтоб душа была спокойна. Даже, наверное, нужно. Зачем наблюдателю страдать вместе с клиентом, — быстро говорила Одри с отвращением к себе (боже, что она говорит). — Болевой шок, всего и дел. — Значит, Рич и правда умер? Одри нехотя кивнула. — Тогда пойдем, — заторопился Крайски. — Надо поскорее ввести данные. У тебя это лучше выйдет. Невзирая на острую тоску, Одри фыркнула: неумение Крайски обращаться с любой техникой вошло в пословицу. Крайски и Одри направились не в компьютерный зал переходного отсека, а в центральное здание Космодиста. Дорога была долгой, и Одри на ходу строила кой-какие планы. Она не знала, что не пройдет и десяти минут, как все ее планы будут перечеркнуты с помощью трех слов и двух скобок. Крайски постукивал пальцами по пульту, такая уж у него была привычка, а Одри вновь вспомнила жару, пыльный храм и гудящий круг алоты. «Эх, риалот», — подумала она. И тут же привычно заблокировала мысль. Только не думать, ни в коем случае не думать, так и с ума сойти недолго. А ум еще понадобится. Профессионально быстро успокоившись, Одри отстучала продиктованный Крайски код допуска и вызвала из блока памяти личное дело Рича. Последние траурные строки. Причина смерти. Род смерти. Она внесет их, и компьютер, встретив очищающую формулу, навсегда забудет Рича, только последнюю запись и приняв во внимание. Род смерти. Причина смерти. В назидание грядущим. И тут Одри судорожно вцепилась в подлокотники кресла. Ну вот же, вот! На экране черным по зеленому: «Рикардо Стекки (Ричард Кейт Стентон)». Негнущимися пальцами Одри отстучала: Причина убытия — смерть. Род смерти — болевой шок. Причина смерти — допрос носителя под пыткой. Замыкающий код. Рикардо Стекки (Ричард Кейт Стентон) плавно заскользил в небытие. А Одри сидела, не в силах пошевелиться, и в мозгу ее ворочалась единственная мысль: «Не может быть!» — Пошли, — заторопил Крайски. — Тебе ведь в адаптоцентр. Наблюдатель, побывав в чужом теле, с трудом управляет собственным, вроде как после невесомости или тяжкой болезни, надолго уложившей человека в постель. Не настолько, чтобы заново учиться ходить, но все-таки… Вход, контакт и последующий отрыв опять-таки здоровья не прибавляют. — Сейчас, — почти беззвучно простонала Одри. Крайски участливо склонился над ней. — Тебе помочь? — Не надо. Спасибо. Я сама. Я потом. Как неохотно ворочается язык, формируя слова. И губы — ну совсем деревянные. Крайски привычно передернул плечами. Самое обычное его движение. О боже всеблагий. — Мне просто хочется побыть одной, Петер. И не в адаптоцентре. — Да, там дорваться до одиночества мудрено, — согласился Крайски. Хлопнула дверь. Вот. Вот ты и одна, Одри Брентон. Ты так этого хотела. Да, чтоб подумать. О чем? Ричард Кейт Стентон — судимый. Судимые в Космодисте не работают. Это он сам думал, что ему удалось подделать личный идентификатор и обмануть машину. Оказывается, нет. А судимые в Космодисте не работают. Компьютер прекрасно знал, что Рич — судимый. И все же его взяли в Космодист. Почему-то взяли. Почему-то. Зачем-то. Судимых в Космодист не берут. Психическая и моральная неустойчивость. Судимый может нарушить правила Космодиста. Как нарушил их Рич, насильственно загнав Деайнима в храм. Одри сделала почти то же самое. Нет. Настоящего сопротивления не было. Деайним учуял знакомое, учуял управление и подчинился нарочно. В жизни она не стала бы нажимать сильнее, предел нажима установлен правилами Космодиста. Зачем же взяли на работу человека, который заведомо нарушит правила? Не затем же, чтобы он их нарушил, в самом деле! А почему бы и?.. Нет, стоп, этого не может быть. А почему бы и нет? Спокойно, Одри. У тебя уже бред начинается. Тогда давай бредить. Глупо, наивно просто думать, что компьютер не учитывал возможности раскрытия. Значит, учитывал. Предусмотрел. Спланировал. Стоп. Но зачем? А зачем брать Рича на работу? Судимые в Космодисте не работают. Какая польза от того, что Рич раскрылся? Он ведь не выполнил задание. Случайно, правда, потому что умер. Какое у него было задание, кстати? Понятия не имею. Но у нас нет… у нас просто не могло быть одинаковых заданий. Рикардо Стекки. Наблюдатель старшего разряда. Геолог. Моряк. Нарколог. Инженер-технолог биохмических производств. Нет. Ничего общего. Одри Брентон. Наблюдатель второго среднего разряда. Социолог. Политолог. Историк. Программист. Почвовед. Это кто это сказал — ничего общего? Вот оно — общее. Геолог. И почвовед. Тогда получается… От мгновенного возбуждения Одри не попадала пальцами в клавиши. Допуск — ерунда, выставить она может любой, и Крайски — даже если предположить на какое-то бредовое мгновение, что он вдруг проникнется к ней сочувствием и захочет помочь, — ей не нужен. Но ведь не в допуске дело. Прежде чем выбрать ключ от двери, неплохо сначала сообразить — а куда ты, собственно, хочешь попасть? В личные дела агентов? Дура ты, Одри! Зачем тебе нужны личные дела? Ночи не хватит. И вообще. Другое тебе нужно. Другое. Одри подумала, как бы это повежливей сформулировать. Н-да, задачка… Да еще выдаст ли компьютер такие данные? Или Одри придется измышлять другую формулировку? Выдал как миленький. Вот оно. Список. Все парочки Космодиста. И Одри в нем есть. Вместо имени рядом — «партнер убыл из состава Космодиста». Причина убытия — смерть. Род смерти — болевой шок. Причина смерти… Так. Теперь следующий вопрос. Из множества влюбленных выбрать те пары, у которых есть хотя бы одна общая профессия. Ха, и тут сработало! Дюверне и Макдермот. Биоинженерия. Не то. На этой планете — нелепость. Лещинская и Лянь Фэй. Физика слабых взаимодействий. Нелепо тем более. Стеллинг и Хайдеманн-Хоу. Рентгенология. Недурно бы сделать рентген Эйлене-Аят, а? Брентон и некто покойный. Почвоведение. Больше никого. Судимый Ричард Кейт Стентон был очень нужен Космодисту. Примитивная цивилизация. Форма власти — феминизированная монархия первосвященника. Форма правления — светско-духовная, слоистая, пирамидальная. Науки на уровне — если сравнивать с земной цивилизацией — века восьмого, еле-еле одиннадцатого. Естественные науки развиты слабовато. Ни следа геологии. Еще не время. Социолог может еще обойтись наблюдением и все расчеты производить в уме. Одри всегда так и делала. Но геолог, почвовед, как может он определить тип почвы, ни разу не копнув ее? По растительности? По незнакомой растительности, понятия не имея, на какой почве что примется? И как, скажите на милость, заставить ничего не подозревающего средневекового человека черт знает зачем копать черт знает кому нужные ямы? Даже могильщик — если, конечно, на данной планете хоронят в земле — копает могилы на кладбище, а не носится с покойничком на закорках в поисках такой почвы, которой он еще не видел. Одри недаром отозвали. Она блестяще выполнила задание. Все было рассчитано. Рич и должен был раскрыться. А как еще он мог выполнить свое задание? Судимый ранее Ричард Кейт Стентон, слабохарактерный, не склонный следовать правилам. И столь же единственный в своем роде носитель. Бродяга. Неплохо образованный бывший аристократ. Здоровая самоуверенность. Натура достаточно артистичная чтоб принять невероятное без особого внутреннего протеста. Нет, этого мало. Никакая самоуверенность не устоит против чужого голоса в своем черепе. Носитель сам должен был найти Рича. Да, думала Одри, так оно и было. Компьютер предвидел, что в опасной ситуации Рич не захочет уступать. Все было рассчитано: и то, что Рич затащит Деайнима в храм, и то, что Деайним его обнаружит. Вот только смерть Рича не входила в расчет… или входила? А почему бы и нет, Одри Брентон? Разве когда-нибудь смерть носителя была оплакана? Так почему же машина должна проливать масляные слезы над покойным наблюдателем? Акция необычная, что и говорить. Но разве первая же неудача должна поставить на ней крест? Рич умер — в ход пошла Одри. Ясно. Теперь ясно. Один и тот же носитель — не случайность. Никто другой не годился. Только Деайним, Он уже успешно вскрыл одного наблюдателя, что ему стоит вскрыть второго? Даже такого мастера, как Одри… Стоп. Этого уже совсем не может быть. Но против воли и вопреки рассудку Одри мысленно повторяла одно и то же. Машина или люди создали этот омерзительный план? Деайним в храме — запланировано. Рич раскрыт — запланировано. Деайним в Башне — запланировано, кому какое дело, если носитель и сдохнет! Рич мертв — запланировано? Нет. Да. Компьютер не мог, не мог не знать. Ладно. Дальше. Деайнима сочли безнадежно помешанным, ослабили надзор, и ему удалось удрать — запланировано? М-м-м… пожалуй, да. Рич мертв, и словно козырного туза, кибернетический шулер вытаскивает карту Одри. Запланировано. Кто, как не девушка Рича, отправится следом? Никто другой не захотел переходить… Никто дру… Так. Одри медленно встала. Ее подташнивало от волнения, во рту был неприятный металлический привкус. Она уже не спрашивала себя ни о чем. Бешенство есть бешенство. Стоит разозлиться до белого каления, и ты отвечаешь за себя не больше, чем в белой горячке. Одри ни о чем не думала. Она не придумывала свой новый план, тем более в деталях. Он возник сам, сразу, как единое целое. Но перед тем, как приступить к его осуществлению, Одри потребуется проверка. Последняя. Так… и кто у нас там, кроме Рича, имеет судимость? Ну-ка, радость ты моя механическая, признавайся… ты ведь не сможешь мне соврать. Разве что отмолчаться… но очень ненадолго. Да и какие у тебя на то основания? Незачем тебе молчать. Список скрывающих судимость… и кто же из наших коллег на самом деле бывшие уголовнички? Не важно… важно то, что их много… слишком много для случайного совпадения. Таких совпадений не бывает. Наивные ребята… такие же наивные, как и Рич. Те, кто поверил, что им удалось подделать личные данные. Удалось обмануть машину. Как же! Это их обманули… обманули, провели… вот они — крапленые карты для грязных миссий! Расходный материал. Те, кто в критической ситуации поступит не так, как велит устав и кодекс наблюдателя, а так, как Рич. То есть вполне предсказуемо. И если понадобится, ими — и не только ими — пожертвуют без колебаний и сомнений. Какие там сомнения у компьютера? Это у человека бывают сомнения, а у компьютера это называется сбоем программы… вроде того, который сейчас произойдет. Нет, к основной базе данных у агентов доступа нет. Равно как и к резервной. Нет у них такого допуска. А у Одри — есть. Потому что агентом она стала, чтобы быть ближе к Ричу, а до того ее рабочее место было именно здесь, в административном корпусе. В программном отделе. И ей вовсе незачем ломиться в машину через главные ворота. Что ты за программист, если у тебя нет черного хода… а лучше — нескольких! Рутинное обновление рабочей базы данных из резервной происходит нечасто, правда? Что поделаешь, не спешит она обновляться без причин. А вот мы тебя сейчас поторопим… потому что причина для спешки есть. Обновление должно начаться прежде, чем пройдет сигнал от терминала. И после обновления никаких следов моих запросов не останется — потому что их не было в резервной базе данных. И уж тем более следов запроса в базу по носителям. А вот потом… Покинув центральный корпус, Одри направилась не в адапт, а в переходный отсек. Только бы там никого не было. Никого. В первую очередь Одри проверила, кто из наблюдателей сейчас в командировке — на жаргоне Управления так назывался переход. Крайски сказал правду. Ни души живой. Все в естественных телах. Тем лучше. Никаких угрызений совести. Одри села за терминал. — Введите опознаватель. — Добрый день, наблюдатель Брентон. — Добрый вечер. — Сформулируйте задачу. — Переход в определенного носителя. — Идентифицируйте носителя. Одри ввела координаты планеты и назвала Эйлене-Аят. Через мгновение на терминале замерцало: «Ошибка. Переход запрещен». Одри с трудом взяла себя в руки. — Задача: сформулировать сущность ошибки. — Острая психическая несовместимость с носителем. Повторяю: запрещение перехода. Одри стерла весь разговор из блока памяти и тяжело задумалась. Должен же быть какой-то выход. Она снова ввела Диалоговый режим. — Введите опознаватель. Одри казалось, что она сама точно такая же машина, как и та, что с ней разговаривает, только похитрее. — Добрый день, наблюдатель Брентон. — Добрый день. — Сформулируйте задачу. — Специальная тест-программа. — Обозначение программы Одри сформулировала на ходу. — Переход в определенного носителя с остро выраженной психической несовместимостью. Цель перехода: рутинная проверка наблюдателя. — Идентифицируйте носителя. Назвав носителя, Одри ждала затаив дыхание. Должно, должно получиться! Если эта формулировка не сработает не сработает никакая. — Переход разрешен. Ур-ра-а! Теперь завершающий штрих. — Продолжение задачи. — Введите данные. — Через четыре минуты после завершения перехода обновить базу данных из основной. — Принято. «Люблю компьютеры, — подумала Одри. — Что в них хорошо — совершенно думать не умеют». Странное дело — Одри испытывала перед безупречно исполнительной железякой нечто вроде вины… той вины, которую никто так и не удосужился испытать перед ней… и Деайнимом… и Ричем… ты прав, Дени, — вечная ему память… А вот теперь ловите, мерзавцы! Сразу же после завершения перехода основная база данных обновится из резервной — той, где есть все данные… даже и о «летучих голландцах» — ни один из них не будет потерян… все данные в ней есть — вот только запросов моих нет… никаких следов… если весь прежний опыт не обманывает Одри, полное обновление должно закончиться примерно через три минуты, но так уж и быть — еще одну добавим на всякий случай… я уйду — слышите, вы!.. уйду, а четыре минуты спустя вы уже не сможете отследить мой уход… никто не сможет… даже если перетрясти весь банк данных по носителям — НЕ по агентам! — не сможет… Кому, как не Одри, знать — ничего из этого не получится. Поиск агента вне естественного тела возможен только узконаправленный, а не общий. Пройтись по всем без исключения носителям, сколько их есть в базе данных, дело недолгое — минут от силы двадцать, не больше. Вот только поиск такой лишь на одно и способен: подтвердить, что одно из тел занято. И не более того. Чтобы найти — чтобы действительно найти агента и выдернуть его из носителя, этого не довольно. Нужно проверить каждого носителя в отдельности. КАЖДОГО. По две минуты двадцать шесть секунд на проверку. Так сколько носителей, вы говорите, значится в базе данных Космодиста? И сколько столетий понадобится, чтобы проверить их по отдельности каждого? Можете не считать. Одри и без вас знает, что много. Столько не живут. Во всяком случае, ей уж точно не дожить до конца проверки. Даже если она и помрет вместе с носителем лет эдак ста двадцати от роду в уютной постельке. — Конец ввода данных. Приступаю к выполнению тест-программы. — Счастливого перехода, наблюдатель Брентон. Неторопливо раздеваясь и всовывая запястья в «наручники», Одри улыбалась. Счастье ей ох как понадобится. Неудивительно, что в компьютерном зале переходного отсека никого не было. Неудивительно, что во всем Космодисте Одри никого не встретила. Ибо Космодист в полном составе стоял у белой двери с надписью «Р. Стекки». Насчет психологической несовместимости компьютер не соврал. Одри почувствовала несовместимость еще до входа. Сам по себе вход был нетрудным. Язык уже знаком, значит, «планку брать» нужды нет. Тело женское, привычное. Но, не будучи затруднительным, вход оказался попросту неприятным. С Эйлене-Аят в отличие от Деайнима Одри не церемонилась, вскрыла ее сразу. Эйлене спала, сладко посапывая, а Одри задыхалась от гнева и тосковала по своему естественному телу. В естественном теле она могла бы метаться, кусать в кровь губы или костяшки пальцев, лупить кулачком по столу. Здесь же ей оставалось только проклинать. И Одри тяжко ворочала ругательства, укладывая их словно камни, одно к одному. Было тяжко, стыдно, муторно, непривычно, все это так, но ни один переход не давался ей с таким нечеловеческим усилием, ни один носитель не был настолько чужд. Все, о чем она мечтает, для Одри отвратительно. Соприкосновение с носителем идет по всей мысленной плоскости, и каждая мысль Эйлене пластала рассудок Одри, нанося тяжкие раны малейшим своим движением. Змея, одно слово, змея. Ничего, подумала Одри, я тебя еще уничтожу. Ну и пусть убийство. Что тут такого? Меня за это наказывать некому. А жалеть Эйлене… нет. Нет. Не жаль. Легко ли, когда смертная казнь на Земле двести лет как отменена, прийти к подобной мысли? Я схожу с ума. Нет, не в мести дело. Просто вопрос стоит однозначно. Или я, или она. В одном мозгу нам не место. Не уживемся. Она меня просто отравляет. Я была вынуждена. Да, так. Другого способа помочь Деайниму не было. Ой не хитри, Одри Брентон. Ты ведь не об одной помощи думала. Верно. Но для любви любая красотка сгодится, можно подобрать и внешность сходную, и характер. С Эйлене нам тесно, больно. Ненавижу ее. Но выхода нет. Пришлось. И убить ее тоже придется. Иначе умру я, не выдержу. А Деайниму тогда крышка, Эйлене-Аят просыпается. Ну вот, дружок Одри. Всю ночь думала. Нет чтоб выспаться. Теперь не уснешь. Эйлене стояла, ошеломленная внезапно нахлынувшей радостью жизни. Это Одри, увидев окружающую красоту, не смогла удержаться от простодушного восхищения. Что за черт! Я ведь ее ненавижу — и я ей украшаю существование. Но что правда, то правда — красотища какая! Одри старательно ищет, к чему бы прицепиться, но, увы, не к чему. Вкус у Эйлене превосходный. Комната во всех оттенках белого — ослепительный до синевы, нежный в тон слоновой кости с легким призвуком розового, словно лепестки цветов, прозрачное пенистое сияние кружев, унизанных чем-то блестящим… Одри заставляет себя вспомнить Лабиринт, трактирный чад, разъедающую жару, пропитанный потом боевой корсет и прочие реалии быта Деайнима и с удовольствием начинает свирепеть. Так ее, эту роскошь! Попытаться, что ли, довести Эйлене до угрызений совести? Хорошо бы, да не выйдет. Ладно, пусть уж себе надевает спокойно эти темно-пурпурные с золотом непонятные одежды, пусть шнурует сандалии, унизанные рубинами. Пусть потешится напоследок. Эйлене-Аят (ох и вправду божественно выглядит) вышла в приемный зал. Одри, невзирая на всю свою ненависть к Эйлене, отдавала ей должное. Она отчаянно старалась если не запомнить, то хотя бы понять ее походку. Зачем, о пресветлая богиня? Эйлене — точеная, филигранная, с великолепной короной пепельно-серых волос, которые она гордо несет, держа голову чуть на отлете, да нежная золотистая кожа, да огромные глаза… И Одри, темноволосая, стриженная под пажа, широкоплечая жердь, серовато-смуглая, сильные расплющенные пальцы пианистки, и вся Одри такая же угловатая, как ее пальцы, и голова вечно склонена к плечу, словно чтоб рассмотреть получше какую-то мелочь. Если ей что-то противопоказано, то именно нежная и одновременно величественная поступь Эйлене. Но ведь Деайним-то восхищался красотой этого ядовитого создания! И Одри, погибая от самой что ни на есть бессмысленной ревности, утратила разом и чувство меры, и чувство юмора. Ее счастье, что походка Эйлене была действительно неповторимой. — Да! — резко и властно бросила Эйлене что-то забормотавшему советнику. — Повергаю к стопам божественной Правительницы… К стопам. Узкие ремешки сандалий, украшенные рубинами, и щека Деайнима около этой сандалии. — Нет. Мне безразлично. Ярмарочный город им и останется. Ярмарочный город Вайкела. Жить в нем не живет никто. Шесть раз в год на целый месяц город-призрак Вайкела становится живым. В нем бушует ярмарка. Потом ярмарка уезжает куда-нибудь еще, и мертвые необитаемые дома молча ждут следующего прилива. Заселять Вайкелу нельзя, тут Эйлене права. Но эти бездомные… — Подумайте о месте для закладки нового порта, — произносит Одри устами Эйлене-Аят, — старый не справляется. Вот пусть там эти бродяги и живут, когда сами построят. Советник удивленно воззрился на божественную. Что порт задыхается — чистая правда, но сроду Эйлене в морских заботах ничего не смыслила, а о кораблях знала лишь, что они почему-то плавают. И страдальцев, согнанных с земли при переносе столицы в Конхалор, никак бы не пожалела. Скорей бы велела перевешать бунтовщиков, хотя какие они бунтовщики. Да такая мысль и мелькнула в голове у Эйлене только Одри перехватила и надежно заблокировала эту мысль прежде чем Эйлене успела сама ее осознать. Все, дружок Одри, хватит, лучше бы тебе помолчать. — И займитесь этим сами, — капризно произносит уже сама Эйлене-Аят, — не беспокойте меня впредь по таким мелочам. У вас все? — Нет, божественная, — отвечает советник, — Еще приговоры для утверждения. — Приговоры в день праздника, — недовольно поморщилась Эйлене. — Сейчас я подпишу, но впредь приговоры приносите заранее. Приговор, подписанный в праздник, — дурная примета. Праздник сегодняшний — в честь основания Конхалора. Конхалора, построенного руками каторжников. Белых стен, заложенных на белых костях. Город мертвых. Скольких посылали на это строительство умирать! Вот хоть Деайнима взять… А приговоры в городе крови подписывать, видишь ли, примета дурная. Нет, Эйлене-Аят, мне, видно, никогда тебя не понять. Одно счастье, что понимать осталось недолго. Перо у Эйлене — особо обработанная соломинка. Ее тонкий стержень вставлен в держатель из благовонного дерева, украшенный на конце драгоценными камнями. Соломинка заполнена чем-то вязким, тягучим, иссиня-пурпурным. Приговоры заготовлены заранее, на свитках, отдаленно напоминающих папирус. Тонкая соломинка скользит по их желтоватой, сахарно мерцающей поверхности, оставляя за собой размашистую, по-мужски твердую роспись. Одри вся сжалась. Ничего. Она завтра попробует спасти кого можно. Завтра. А сейчас пусть подписывает. Сегодня никого не казнят. А до завтра я с Эйлене управлюсь. Заговорщик. Шпион язычников. Еще шпион. Контрабандист. Еще шпион. Нет, положительно, у Эйлене шпиономания. Святотатство, ишь ты. Всего-то и дел, что повенчался парень с храмовой служительницей. Еще шпион… О господи всеблагий, за что?! У Одри едва не вырвался этот вопль. Эйлене равнодушно выводила свою божественную подпись, а Одри вытянулась струной, не в силах выть, кричать и биться. Просто не в силах. Что ей Эйлене? Пусть бы тоже оплакала убитого. Ну ясно. Трое бродяг убили и ограбили неизвестного. А неизвестный тот задушен петлей и повешен, и правая ладонь вся исполосована до костей, и головной цепочки нет, и одет базарным шакалом, и всего-то добра при нем найдено — сломанный стилет и изогнутая алота. О боже мой, господи! Какие там бродяги. Храмовая стража, личная стража Эйлене-Аят. А бродяги для отвода глаз. Или, может, решили ограбить мертвого. Я убью ее этой ночью. А потом сделаю петлю и суну в нее гордую, немыслимой красоты шею. Потому что мне этого не перенести. Я не могу жить в теле убийцы, оно мне мерзит. Если б я хоть могла вернуться. Но сама ведь отрезала за собой, сама сожгла мосты. Я сделаю петлю вот этими восхитительными руками. Я не буду оплакивать Деайнима в теле Эйлене. Я не хочу искусывать в кровь губы Эйлене. Губы его убийцы. Но раньше я убью ее. За Дени. Да и за Рича тоже. Рич умер по собственной трусости — но разве не приказ Эйлене направил руку палача? Рич умер от боли. А Эйлене умрет от страха. Клейкий ужас, неотделимый, словно взятый в руку и воспламенившийся фосфор — и столь же неугасимый. Конечно, можно найти основные точки сознания и перекрыть их, но это слишком легкая смерть. Вечер. Скорей бы вечер. Ночью я убью Эйлене. А к утру не станет и меня. Компьютер не сможет меня отозвать, он уже не знает, где я. Значит, мне самой придется избавляться от ненавистного тела. С последними лучами заката, едва успев швырнуть в подсознание Эйлене первую порцию страха, Одри ощутила толчок. Со стыда тебе сгореть, наблюдатель Брентон. Так погрузилась в горе и мщение, что приняла поначалу отрыв за резь в желудке. *** Конечно, Одри не ожидала возвращения. Как никто не ожидал более, что Рич воскреснет. Но в ту самую минуту когда Одри закрывала за собой дверь центрального корпуса чтоб уйти в переходный отсек, на пульте дежурного врача замигала лампочка. Едва взглянув на пульт, вся дежурная бригада опрометью выскочила в коридор, на бегу натягивая халаты и едва попадая в рукава. За дверью с табличкой «Р. Стекки» слышался слабый стон. Черные, широко раскрытые глаза Рича были полны недоуменного ужаса. Студент-практикант отсоединял контакты от головы Рича, бегло массируя кожу в местах их касания, Казалось, все тело Рича хочет напрячься для немыслимого усилия, но не может даже пальцем шевельнуть. Дежурный врач перекрыл уже ненужную систему жизнеобеспечения, отсоединил трубки и поднес к губам Рича стакан воды. — Од… ри, — медленно произнес Рич. — Сейчас, — лепетал врач, потрясенный воскресением из мертвых, — сейчас, наблюдателя Брентон сейчас позовут, позовите же, кто-нибудь, сейчас позовут, вы не волнуйтесь, сейчас… Ассистент пошел за Одри, естественно, в адаптоцентр, где ее безуспешно дожидался Петер Крайски. Таким образом, никем не замеченная Одри прошла в переходный отсек, Крайски притащил полюбоваться на недавнего покойника весь отдел. Уж теперь-то им ни за что не сослаться на депрессию! Да, но что там говорила Одри? Умер? Чепуха! Кстати, а сама она где? В смысле — Одри. Где чепуха, Крайски не интересовало. Зачем? Стоит лишь оглянуться, и в любую минуту ты увидишь вокруг столько чепухи… На сей раз чепуха заключалась в том, что Одри Брентон в отличие от повседневной чепухи не было нигде. Крайски начал было беспокоиться, но тут же забыл об этом. Воскрешение наблюдателя Стекки сейчас важнее исчезновения наблюдателя Брентон. Врачу пришлось помочь в одевании, ибо руки Рича то и дело совершали неверные движения. Ничего удивительного. После такого-то… — Держи свою удавку, — ухмыльнулся Крайски, выудив из тряпья галстук Рича. Эти галстуки вызывали у Крайски едва ли не большую неприязнь, чем сам Рич. Когда-то, еще до знакомства с Одри, Рич увел у Петера жену. И на что польстилась-то? Правда, красив, ничего не скажешь. Идеально ровная смуглая кожа, четкий выразительный рот, отменной лепки нос, лоб хороший, чистый. И великолепные черные глаза. Галстуки в какой-то мере тоже. Пальцы Рича непроизвольно потерли шею. — Обойдусь, — медленно и холодно процедил он. — Где Одри? Описывать взрыв ярости, прогремевший на весь Космодист, когда тело Одри нашли в переходном отсеке, даже и не стоит. Это ведь похлеще будет, чем любой «летучий голландец»: тело — вот оно, живехонькое, да и сознание навряд ли мертво… но где оно? Как вернуть наблюдателя Брентон в ее естественное тело, если компьютер почему-то не сохранил ни малейших следов перехода? Кстати — а почему, собственно? Когда программисты объяснили почему… что же, таких проклятий Космодист еще не слышал со дня своего основания. Вот она, хваленая, трижды и четырежды страхующая сама себя система! О да, неплохо подстелить подушку там, где можно упасть. А если этих подушек будет много — и того лучше. Но вот задавиться этими подушками насмерть… перед рутинным обновлением базы данных всегда отзывали в естественные тела всех до единого наблюдателей — как раз во избежание подобных случаев. Похоже, проклятая жестянка восприняла возвращение всех до единого агентов как сигнал — и сделала то, что в таких обстоятельствах делала всегда. А иначе как это могло случиться? А ведь случилось… и бедняга Одри угодила в переход как раз во время обновления… и потерялась навсегда. У Крайски, правда, была своя версия произошедшего — но обнародовать ее он благоразумно не стал. В глубине души он готов был в клочья себя порвать за то, что не взял Одри за шкирку собственными руками и не отвел в адапт… а заодно не убедился, что дверь за ней закрыта, и закрыта крепко. Очень уж Одри странно себя вела. Совсем не так, как обычно. Даже и после тяжелого, нестандартного перехода… нет. Ему бы на эту странность внимание обратить — а он глазами хлопал. Вот и прохлопал. Остальные пока еще не задали себе вопрос — а что же это за переход такой внеочередной… но Крайски-то знает, что никакого распоряжения не было. Классическая самоволка — иной раз даже и с самыми дисциплинированными агентами случается. И то, что самоволка Одри совпала с придурью компьютера… неужто случайность? Бросьте! Что угодно, только не случайность. И что он, Крайски, должен теперь делать? Одним словом, расспросить Рича, где он был и почему Одри сочла его мертвым, попросту не успели. Трагическое исчезновение наблюдателя Брентон оказалось временно важнее воскрешения наблюдателя Стекки. — Господи, бедняжка, да уж сколько лет такого не было, чтоб наблюдателя не отзывали, она там будет ждать, а мыто, мы! — А почему мы не можем ее отозвать? — все так же медленно, словно задыхаясь, спросил Рич. — Да ты, Рич, еще не до конца воскрес, что ли? — раздраженно бросил Крайски. — Как мы можем ее отозвать, если не знаем откуда? — Планета все та же. Что и в последний раз была. — Откуда знаешь? — Знаю. — Ну хорошо, допустим. А носитель? Или все население планеты по одному станешь перетряхивать? — Если я думаю правильно, не придется. Насколько я знаю Одри, носитель у нее может быть только один. «А знаешь ты ее неплохо, — с неприязнью подумал Крайски. — Будем надеяться, Рич, что ты прав». Убедить Петера Крайски не составило труда. Однако не все получается сразу. Пока машина искала носителя не по координатам, а по его местному имени, да пока тем временем в адаптоцентре тело Рича потерзали попеременно ионным душем и глубинным вибромассажем… словом, только к вечеру Рич и Крайски воздвиглись над головой оператора. — Так что за носитель, Рич? — спросил Петер, глядя на экран монитора: ему-то Рич в отличие от оператора ничего не сказал. — Эйлене-Аят, Правительница Конхалора. — Но… ты уверен, Рич? — Думаю, да. «Смерть пошла ему на пользу, — вновь неприязненно подумал Петер. — Экое было трепло! А теперь еле слова дождешься. И ведь все ему идет, поганцу. Теперешняя молчаливость, пожалуй, даже украшает его…» Но Крайски не успел додумать эту мысль до конца. На мониторе появились знакомые сочетания. Значит, Рич не ошибся. Одри найдена! И Петер Крайски в наплыве радости бросился на шею Рикардо Стекки, по обыкновению глядевшего долгим взглядом в настенное зеркало. Нашел момент пялиться на свою физиономию! Одри лежала, тупо удивляясь возвращению. Удивляться как следует, а уж тем более думать она была не способна. Ну и планета. Все в этих переходах не так. Какой-то густой отвар невероятности. Главная невероятность, правда, была ей пока неизвестна. Вот она, главная невероятность. Одри, уже почти одетая, натягивает свитер и, еще находясь в его глубинах, слышит скрип двери. Она постепенно выныривает из свитера и застывает. Медленно открывается дверь. На пороге улыбаются Крайски и Рич. Рич, Живой. Спокойное загорелое лицо. Какой страшный сон. Этого не может быть. Не важно. Не может быть совсем Другого. Чтоб я осталась с Ричем. Но у меня язык не поворачивается сказать ему об этом сейчас. Ясно видно, как он рад, что я благополучно вернулась. Ладно. Завтра скажу. Или нет? Говорить надо сразу. Иначе горькие слова успеют обрасти новыми подробностями. Никогда нельзя откладывать объяснения. Не сейчас, молит Одри невесть кого. Только не сейчас. Я устала. Ничего не хочу. Никого не хочу видеть. Хоть бы Рич сейчас ушел. Его я особенно не хочу видеть. — Паршивка, — выдохнул Крайски. — Самвольщица. Одно счастье, что Рич тебя нашел. Этого только не хватало. Ладно. С Ричем разберемся потом. Вот только Крайски уйдет… а уходить он явно не собирается. Вот ведь настырный! — Ну, дружок Одри, и с кем ты мне там изменяла? Обычная шутка наблюдателей. Провоцировать любовные отношения наблюдателям строго воспрещается, носителю ведь дальше как-то жить надо, но и мешать было запрещено — и по той же причине. — Ни с кем, — устало, механически выговорила Одри. И тут же услышала тихое, но яростное «врешь!» и получила на глазах удивленного Крайски оглушительную пощечину. Сразу все стало на свои места. И отсутствие галстука, и рука, непроизвольно потирающая шею, и медленный выговор — чужая, чужая речь! — и пощечина… да Рич бы в жизни не посмел… и некоторая неверность движений, и мучительное «врешь»… Горе не помогает соображать, скорей уж напротив. Вот она и не сообразила. Да и попробуй тут догадаться, если ничего подобного раньше не случалось. Одри ввело в заблуждение то же, что и остальных: живой Рич шагает, улыбается… Но ведь она-то знает, что Рич мертв. Рич мертв, и труп его рассудка надежно похоронен в разуме Деайнима. Так когда Деайним был повешен? Все верно, все совпадает. Того, что осталось от Рича, хватило, чтобы послужить сигналом для машины в момент смерти вовсе не Рича, а Деайнима. И для того, чтобы говорить, как он, да и вообще сойти за Рича. Рич, как же! Рич бы ее в жизни не нашел. И Рич, куда более к ней равнодушный, никогда бы не залепил ей пощечину, да еще за ложь. Рич сам не раз врал ей и не раз получал вранье в ответ. Он бы не возмутился. А вот Деайним, которому она не могла солгать по причинам чисто физиологическим, принадлежа его телу, как его собственный разум… конечно, он должен принять ее ложь как потрясение — словно земля уходит из-под ног. Как это они оба говорили? «Вот если бы так, а потом в двух телах… а ты меня узнал бы?.. не важно, ты бы меня узнала…» Все сбылось, а она как раз и оплошала. Дейаним в теле Рича, кто бы мог предвидеть! Ничего, пожалуй, она привыкнет. Одри, выбитая из горя в счастье одной-единственной пощечиной, приложила прохладную руку к своей пылающей скуле и взглянула на знакомое смуглое лицо. Ну нет, любовь моя, это тебе даром не пройдет. Недоразумений не потерплю. И на шею себе сесть не позволю. Раз уж ты начал с пощечин, тебя надо поставить на место. Ради тебя же самого. Иначе нам вместе не быть — а у тебя никого нет, кроме меня, в этом непривычном мире. Радость моя, сердце мое, жизнь моя. Загорелое лицо искажено презрением и горем. Ишь губы скривил… Сейчас, милый, ты не горевать, ты раскаиваться будешь. Ох как ты сейчас будешь раскаиваться. Одри отняла руку от лица. — Что ты, Дени, — возмущенно и гордо улыбнулась она и с насмешливой нежностью взглянула в мгновенно распахнувшиеся черные глаза. — Что ты. Как у тебя язык повернулся? Тебе я никогда не изменяла.