Аннотация: В Одессе нет улицы Лазаря Кармена, популярного когда-то писателя, любимца одесских улиц, любимца местных «портосов»: портовых рабочих, бродяг, забияк. «Кармена прекрасно знала одесская улица», – пишет в воспоминаниях об «Одесских новостях» В. Львов-Рогачевский, – «некоторые номера газет с его фельетонами об одесских каменоломнях, о жизни портовых рабочих, о бывших людях, опустившихся на дно, читались нарасхват… Его все знали в Одессе, знали и любили». И… забыли?.. Он остался героем чужих мемуаров (своих написать не успел), остался частью своего времени, ставшего историческим прошлым, и там, в прошлом времени, остались его рассказы и их персонажи. Творчество Кармена персонажами переполнено. Он преисполнен такой любви к человекам, грубым и смешным, измордованным и мечтательно изнеженным, что старается перезнакомить читателей со всем остальным человечеством. --------------------------------------------- Лазарь Кармен Цветок I Каменное – бедное, пригородное село, живет исключительно каменным промыслом. Оно стоит на твердой каменистой почве, изрытой и источенной внутри в сотнях направлений, и в то время, когда все мужчины роются в ней наподобие кротов, уходя все дальше от ясного неба, света и здорового воздуха, откалывая плахи и распиливая их на четверики и шестерики, женщины, старики и дети тянутся с камнем на небольших тележках в город в надежде найти покупателя и привезти лишний рубль. Село по этой причине кажется вечно вымершим. Днем в тесных переулках его не встретите ни души, разве двоих-троих ребятишек, тощую понурую коровенку да ленивую шавку. То же и сейчас. Полдень. Солнце жжет немилосердно. Изредка с лимана набежит легонький ветерок. И ни единого звука кругом. Хоть бы завыла собака или зачирикала птица. Впрочем, о птицах в Каменном и помышлять нечего. Птиц здесь совсем нет, а если какая и залетит, то, покружившись, пощебетав и не высмотрев ни одного сносного деревца, мчится демонстративно прочь. Единственные лица, находящиеся в данный момент на всем селе, на поверхности, – писарь и староста, играющие в «дурачки», батюшка, перелистывающий «Церковный вестник», учительница и Пахомовна с внучкой, что живут на краю села в мазанке. Пахомовна – скрюченная в колесо старушка – хлопочет у печи. Внучка же, лет одиннадцати, Саша, или Цветок, прозванная так каменоломщиками, живая, как ртуть, игривая хохотунья, возится на полу с Жучкой. Она заплетает ее длинную шерсть в косички, щекочет, и обе катаются по полу, наполняя убогую мазанку возней, смехом и лаем. – Бабушка, а бабушка! – Что, Саша? – Скоро обед? – Скоро, потерпи маленько. – Тятька, верно, проголодался уже. – Знаю, знаю! – И старушка помешала в горшке, а внучка возобновила прежнюю возню с Жучкой. Вскоре послышалось бульбукание. Старушка отлила часть супа из горшка в маленький горшочек, старательно накрыла его, обложила тряпицей и увязала вместе с хлебом в платок. – Готово. Неси! Девочка быстро вскочила, сбросила с себя Жучку, которая смешно перекувырнулась и шлепнулась о пол, поправила волосенки, сыпавшиеся светлыми кольцами на глаза, шею и плечи, захлопала в ладоши и запела весело: – Готово, готово!.. Да ну, отстань, Жу-учка. Бабушка торопливо сунула ей узелок в одну руку, горящую лампочку в другую, ласково выпроводила за дверь и прошамкала: – Только, деточка, того, не разбей лампочки и не лезь одна в мину, заблудишься. Жди. Кто-нибудь полезет, и ты тогда. Слышишь? – Слышу, – закивала головой Цветок и помчалась по переулку. Жучка бросилась вслед, наскакивая на нее, лижа ее голые бронзовые ножки и кусая зубами края ситцевого платьица. У волостной избы девочку окликнул староста: – Куда? – К тятьке, обед несу, – бойко отрапортовала она. – Скажи, что у меня к нему дело! – Скажу! – Стой! – загородила ей потом дорогу учительница. – Ой, некогда! – птичкой заметалась в ее объятиях Саша. – Татьяна Павловна, милая, пустите, лампочку разобьете! Но учительница не пускала. – Приходи вечерком, чай будет и ватрушки. – Приду, приду! Она позволила поцеловать себя и помчалась опять, уже не слыша, как звал ее, ухмыляясь в окне, батюшка. II Хотя каменоломен в Каменном несколько, но роются сельчане только в одной, «Золотом дне», где камень гуще, звонче, без предательских жилок и похож на только что промытое золото. «Золотое дно» имеет до тысячи мелких и больших галерей в две, три и пять верст, частью заваленных осевшими потолками, частью заброшенных, и берет свое начало из широкой котловины позади села. К этой котловине и бежала девочка. Добежав, она осторожно спустилась по грубо высеченным в земле ступеням и очутилась лицом к лицу с круглым отверстием. Девочка поправила лампочку и развязавшийся узелок, прикрикнула на Жучку, перекрестилась, порхнула, и мина проглотила ее. С первого же шага необутые ножки ее глубоко ушли в желтый и вязкий песок, и на нес пахнуло могильной сыростью. С обеих сторон, точно намереваясь сплющить ее, встали низенькие, потные и грязные стены. А над головой дамокловым мечом низко свесился потресканный потолок, на каждом шагу поддерживаемый деревянными подпорками. И вот-вот, казалось, подпорки не выдержат, треснут и потолок сядет. Но девочка привыкла к этому потолку и подпоркам. Они не пугали ее и, неся перед собой высоко мигающую и начинающую коптить от недостатка воздуха лампочку, она подвигалась храбро и без робости. С каждым шагом, однако, она становилась скучнее. Улыбка сбезкала с лица, искорки в глазах потухли. Жучка приуныла тоже и плелась, понурив нос. Воздух стал спертее, потолок ниже, галерея уже, песок под ногами влажнее и копоть в лампочке гуще. Стеклышко совершенно затянулось копотью, и вместо пламени тлела одна искорка, от которой тянулись вверх черные нити. Девочка вздрогнула. В двух шагах позади треснула подпорка, и с потолка с шумом отвалилась глыба. Жучка тревожно залаяла. Отвалившаяся глыба наполовину загородила ход. Отвались она секундой раньше, она похоронила бы под собой и девочку и Жучку. Девочка покачала головой и перекрестилась. В эту минуту невдалеке блеснул огонек и послышался визг колес. Катилась к выходу тележка, нагруженная камнем. Блеснули потом лошадиный круп и хвост, шины колес и детский профиль. – Кто?! – раздался с тележки пискливый и лукавый голос. – Я! Ты, Ваня?! – обрадовалась Саша. – Какой такой я?! Черт с рогами?! – Цветок! – Какой Цветок! – Чего, Ваня, дурака валяешь?! Тятьке скажу, он тебе даст! – Боюсь много твоего тятьки. Тпрру, окаянная! – раздалось совсем близко, и в трех шагах от Саши врылась в песок полуслепая, поматывающая облезлой головой клячонка. С тележки сполз карапуз в ситцевой рубашке, картузе и коротких штанишках. – Обед несешь? – деловито спросил он, ткнув в ее узелок кнутовищем. – Обед. А в каком припоре работает нынче тятька?! Покажи! – Ступай прямо, потом – налево. Только не зацепись носом! – засмеялся карапуз. – Жучка, подь сюда! И, поймав собачонку, он стал безжалостно теребить ей хвост и уши. Жучка подняла отчаянный визг. – Пусти! Чего мучаешь?! – вступилась Цветок. – Ей-богу, тятьке скажу! – Ишь, ябедница! Ну, проваливай, кукла чертова, с дороги! Но, но!.. Карапуз бросил Жучку, влез на тележку и дернул единственную веревочную вожжу. III Саша пошла дальше. Скоро замаячили бледные огоньки и послышалось слабое визжание пил, глухое туканье ломов и человеческий говор. Девочка окончательно ободрилась и вихрем понеслась к припору. – А, Цветок, Саша! Шестеро каменоломщиков, рослых, бородатых, с обнаженными по пояс и черными от копоти торсами и лицами, приостановили работу и уставились с улыбкой в девочку, которую прижимал к груди седьмой – отец, молодой товарищ. В мрачном, сыром и тесном, как склеп, припоре стало весело. Точно потоком хлынул сюда свежий воздух, точно расступились стены, взвился потолок, и над рабочими засверкало ясное весеннее небо. Каменоломщики преобразились, ожили. Так бывало с ними всегда. Работают они каторжно по нескольку суток, не видят солнца и неба, глотают желтую известковую пыль и ламповую копоть, доводящую до одурения, дышат, и вдруг явится Цветок. Свежая, сияющая, игривая, она развеселит всех, и на каменных лицах расцветают улыбки. Она и теперь, вырвавшись из объятий отца, достала из кармана дудочку, запищала и завертелась, как вьюн. – Ну и девочка! – покачал седой головой старый каменоломщик. – Касаточка наша! Храни ее царица небесная. – И он издали перекрестил ее. – Цветок, какая нынче погода? – спросили ее разом два каменоломщика. – Ха-а-рошая. Солнышко! Пчелки летают! А тут у вас, фу!.. – Нехорошо у нас, точно! – согласились они. – Мама вернулась из города? – спросил отец. – Н-нет! А староста велел сказать тебе, что у него до тебя дело. Чего же, тятенька, не ешь? Я тебе супец принесла! И, погнавшись с шумом и смехом за Жучкой, она вновь вьюном завертелась по припору. IV Каменоломщики сели завтракать. Они ели молча, вяло. Несколько ламп, дымящих и выбрасывающих тучи сажи, бледными пятнами играли на их изжелта-черных лицах, на распиленных кусках камня и брошенных железных ломах. – Как бы не сел! – сказал, задрав голову, один. – Поштуркать, что ли? Степа, дай лом! Степа, мрачный каменоломщик, дал лом, и тот поштуркал потолок. – Слаб? – спросил Петр. – Совсем. Как сыр, мягкий. Вот и трещина! Еще!.. Утекать надо. – Чего утекать! – недовольно заворчал Степа. – Покончим раньше с плахой. – А если задавит! – Меньше каменоломщиком, а то и двумя-тремя будет. Беда большая. Берегись не берегись, все равно под землей кончишь. – Тятенька! – позвала Саша. – Что? – Плаху валить будете? – Хочешь посмотреть? – Да. – Можно. Петр встал, смахнул с курчавой бородки крошки и широко перекрестился. – Много еще осталось подсекать? – спросил он Степу. – Самый пустяк. – Так живее! Степа зарылся в мокрый песок и стал подпиливать короткой пилой у корня плаху. Другой ломом упорно и как дятел долбил ее вверху у потолка. – Готово! Стена шириною в сажень, вышиною в столько же, вырезанная со всех сторон, ждала, чтобы ее повалили. Цветок из-за угла, куда отвел ее отец, с интересом следила за приготовлениями каменоломщи-ков. Ей не первый раз приходилось видеть, как валят плаху. – Клади постель, жи-и-ва! – распоряжался Петр. Каменоломщики натаскали гору песку, на которую должна была лечь плаха, и разровняли ее. – Эх, кабы не был слой! – сказал Петр, указывая на предательскую коричневую жилку на плахе. – Кажись, слой! – Слой и есть! – вздохнул старый каменоломщик. – Боюсь, загремит. – Не каркай, старый! – набросился Степа. – Валить, что ли?! – Вали! У плахи по обеим сторонам стали двое, остальные поодаль, и в припоре сделалось сразу тихо, как в могиле. Слышно было, как бьются тревожно сердца у каменоломщиков, как потрескивают лампы и как далеко-далеко, в заброшенных припорах со странным шорохом осыпаются потолки и стены. Чуялось приближение торжественного момента. – Господи, благослови! Плаха дрогнула, закачалась. – Беррегись! Раздался треск. Плаха опрокинулась и легла на постель, родив густое облако пыли. – А чтоб! – послышалось энергическое ругательство. Облако разорвалось. Каменоломщики стояли мрачные, злые, и у ног их валялась, рассыпавшись на десятки кусков, плаха. – Вот она, каторга! – сверкнул глазами Степа. – Возились весь день, и что?!. – Плох стал камень нынче, очень плох! – покачал головой старик. – Все слой да слой! Этак с голоду помрешь! – И помрем! Кто-то сзади обнял Петра. Он повернулся и увидел Сашу. Она прижималась к нему и ласково и с любовью заглядывала ему в глаза. – Тятенька! Не горюй! – Что ты?! Хочешь домой? – Хочу! Он с размаху вонзил лом в песок, взял ее за руку, и они пошли. С уходом Саши в припоре стало еще мрачнее, тоскливее. V Петр, освещая дорогу, вел Сашу осторожно, часто приподнимая ее и перенося через валявшийся на земле бут – мелкий камень. – А нынче, тятенька, потолок завалился. Чуть не задавило, – открылась Саша. – Что ты? Где это было?! – В первом проходе. – Испугалась, девчурка? – Нет! Жучка вот… Тятенька, Ванька обижает меня. Шла я к тебе, он – навстречу. «Ты, Ваня?» – спрашиваю. А он давай ругаться и Жучку мучить. Выдери его за уши! – Будь покойна! А ты вот что, детка. Не смей больше ходить сюда. Ты или заблудишься, или задавит. Знаешь, – добавил он серьезно, – тут волки бегают! – Правда? – улыбнулась недоверчиво Саша. – Правда! И какие страшные, злющие. Съесть могут! Вдали, в ста шагах, заблестел своим круглым отверстием выход. – Тятенька! – вырвалась из его рук девочка – Я теперь сама пойду. – Боюсь, заблудишься. – Не бойся! – Так ступай скорее! Отец остановился и счастливыми глазами провожал ее. Она мчалась вместе с Жучкой к выходу. – Скажи маме, – крикнул он, – что сегодня и завтра еще буду в мине! Пусть сама обед носит, тебя не пущает. – И он пошел обратно в припор. Саша была уже у выхода. Вдруг Жучка повернула назад. – Жучка, Жучка! – стала кликать Саша. Но Жучка не слушалась. Саша бросилась вдогонку. Та вильнула в сторону. Саша тоже. Жучка опять – в другую. Она шмыгала из галереи в галерею, сворачивая во все спутанные разветвления старого, заброшенного лабиринта. – Жучка, Жучка! – не переставала гнаться и кликать глупую собачонку Саша. Злой подземный дух тянул к себе вглубь и собачонку и девочку, как втянул в свои лабиринты не одного уже каменоломщика. VI Поздно вечером вернулась мать Саши из города. – Где Цветок? – спросила она старушку. – Не знаю. Была у батюшки, у старосты, учительницы, и нигде ее нет. Петр, должно быть, задержал ее у себя в припоре. – В припоре? – удивилась мать. – Чего держать там ребенка. Простудить, что ли, хочет ее? И она бросилась в мину. Ощупью женщина нашла дорогу к припору. – Где Цветок? – оглушила она мужа. – Где?! Дома! – Нет ее дома и на селе нет!.. Петр?!. Каменоломщик побледнел. С минуту длилось молчание. Муж и жена, бледные, страдающие, боялись высказать страшное подозрение. – Она здесь! – через силу и глухо вымолвил Петр. – Заблудилась! Петр схватился за голову и бросился к выходу. Там, где покинула его Саша, он припал к земле. На песке чернели незатертые следы ног и собачьих лапок. Они вели в лабиринт. Петр дико оглянулся и, прежде, чем жена опомнилась, исчез в лабиринте. VII Прошло три дня. Петр не являлся, его считали погибшим. Но он не погиб. Он явился на четвертый день, но в каком виде. Волосы всклокочены, глаза блуждают, руки и лицо в ссадинах. Он все время искал Сашу. Залезал с риском в отдаленнейшие галереи, пробивался через завалы, кричал, звал, падал на колени и молил бога вернуть ему его Сашу. В одной галерее потухла у него лампочка, и он бродил ощупью, не обращая внимания на сыплющиеся на него песок и куски камня. – Саша, Саша! – звал он. Но безответно было подземелье. Смертью веяло от его заброшенных галерей и припоров, и его не трогали стоны и рыдания безутешного отца. Оно не хотело возвратить ему его дочери. Каменоломщик помешался. С того дня, покинув дом и село, он шатался по всем галереям подземелья. – Саша, Цветок! – звал он в отчаянии. По временам несчастный сворачивал в припоры к каменоломщикам, оглядывал их и таинственно спрашивал: – Не видали Саши? Те отрицательно качали головами, и он уходил дальше. И ни на минуту не умолкало в галереях его тоскливое: – Цветочек, Саша!