--------------------------------------------- Алексеев Иван Глеб Алексеев Иван ГЛЕБ Крыша, где жил Глеб, на первый взгляд ничем не выделялась в ряду соседок. Впрочем, только на самый обычный взгляд. Для Глеба же внешняя сторона чердачного потолка выступала в роли одной из главных сторон мироздания. Нет, он не строил дома и не чистил трубы. Ко многим видам человеческой деятельности он относился как к явлениям природы, словно неразумное дитя. И не удивительно, ведь Глеб не был человеком. Более того, один его вид мог любого из людей привести в ужас, порождавший либо паническое бегство, либо, что хуже, попытку безжалостного убийства. Издали Глеб походил на волшебным образом ожившую маленькую гаргулию: такое же скрюченное, словно под грузом злобы, тельце, такой же вечный полуприсед, такие же кожистые крылья летучей мыши. Однако трепет, вызываемый вхожим в число узнаваемых образов силуэтом фантастического чудовища, неминуемо перетекал во всеобъемлющее отвращение при ближайшем рассмотрении, когда взгляду открывалось неземного уродства личико. У Глеба на физиономии расположилась добрая дюжина глаз. Эти, лишенные век, а также белков и прочих излишеств органы ожерельем черного жемчуга обрамляли ротовое отверстие, а по периметру последнего в беспорядке торчали цепкие крючки зубов. Вот и все черты: ни ушей, ни носа, не говоря уж о бровях. Ростом Глеб не вышел. Одна радость, что кошек перерос, а иначе бы не миновать гибели в когтистых лапах. Ведь, несмотря на пугающую внешность, Глеб не относился к категории бойцов. Круглым ртом, хоть и переполненным острыми зубами, как следует не укусишь; худенькими трехпалыми ручонками врага не ухватишь, не ударишь. А так, четверолапые любители сметаны за два квартала обходили крышу Глеба, не желая повторной встречи с яростно шипящим существом, чьи габариты удваивали расправленные крылья. Каждую ночь Глеб в поисках пропитания выбирался из дома - гнезда, устроенного в укромном закутке среди вентиляционных труб. Окрестные мусорные баки успешно заменяли ему кафе и рестораны, а электрический свет, источаемый фонарями, окнами и машинами, дарил зрелища и развлечения. Тот факт, что люди не могли при встрече с Глебом оставаться невозмутимыми, заставил его все время мигрировать по городу, беспрестанно строить новые гнезда. Печальный опыт, наглядно выступавший рубцами на коже, обрек его на добровольное одиночество. Имя себе Глеб выбрал сам. Родителей своих он не помнил. Да и были ли они у него? Он всегда ощущал себя неизменным, не ведая: взрослый он или ребенок, человек или насекомое. Одиночество, обеспеченное беспричинными гонениями, не могло ни дать ему имя, ни научить хорошим манерам. Весь спектр борьбы с проблемами существования Глебу пришлось постигать самому, то и дело обжигаясь. Он мастерил себе жилища из подручного материала, клеил их вязкой слюной, повинуясь некоему инстинкту. Как коршун парил он во мгле, высматривал добычу полный объедков мусорный бак. Но там где царила тьма, объедки попадались по большей части невкусные. Баки изобилия же, по непоколебимому мнению его, усиленно стерегли, уставя вожделенные районы города яркими фонарями. Там обитало немало вооруженных людей, считавших своим долгом выстрелить в маленького уродца. Всякий раз, когда пуля впивалась в бок, Глеб болел, зарекался чревоугодничать. Но все равно неумолимая сила регулярно тянула его к многоцветью огней, к празднику. Глеб обожал смотреть телевизор, причем считал себя большим докой в этом деле, в отличие от обыкновенных людей, готовых часами разглядывать статичные картинки, вслушиваясь в монотонное бормотание дикторов. Свой личный телевизор он никак не удосуживался заиметь, и потому ему приходилось наслаждаться любимыми рекламными роликами, притаившись за окнами счастливых обладателей волшебной вещи. Иногда его застигали. Часто из-за его несдержанности: забывшись, Глеб так присасывался ртом к стеклу, что звонко скрипели зубы. Однажды разозленный собственник пальнул в Глеба из ружья, нашпиговав того дробью. На беду, осколками разлетевшегося окна бедняге отрезало кисти рук. Новые отрастали месяц, полный боли. Видимые признаки слуховых органов у Глеба отсутствовали, но слышал он хорошо и причислял себя к числу завсегдатаев пары дискотек. Если бы кому-нибудь из ночных гуляк взбрело в голову вскарабкаться на крышу танцзала, то он бы обнаружил одинокого маленького танцора, самозабвенно выполняющего неуклюжие пируэты в такт гулкой здесь музыке. Казалось, что ничто уже не изменит устоявшийся образ жизни маленького существа, что так и будет Глеб до скончания дней своих прозябать городским изгоем, не имеющим ничего и не знакомым ни с кем. Даже слава, единственный подарок общества, не грела его, зажатая в рамки бульварных газет. Так и плыл бы он по волнам времени, не покидая навязанной ему ограниченности, если бы вездесущий пухлотелый озорник Эрос не воткнул свою золотую стрелу в узкую черную грудь. Не знавший иного окружения, кроме человеческого, Глеб придерживался общепринятых эстетических воззрений. Разумеется, он осознавал собственное несоответствие канонам красоты: темные окна вполне заменяют зеркала, и потому обрек себя на следование скромной традиции Платона. Объектом сладких грез Глеба стала молодая миловидная женщина, чьи окна, казавшиеся недосягаемыми для нескромных взоров, не закрывали шторы. Теперь Глеб ежевечерне таился в кроне раскидистого дерева, впитывая двенадцатью немигающими глазами все происходящее в заветной квартире. Он, как заправский влюбленный, лишился аппетита и сна, проводя на дереве дни и ночи. Наивный, он не умел распознать закономерностей распорядка дня, и потому часами ждал, когда его пассия включит свет или вернется домой. Он верил, что за входной дверью скрывается еще одна комната, лишенная окон, и полагал, что днем дама спит там. Между тем незаметно подкралась осень. Листва пожелтела, пожухла, осыпалась, лишив Глеба укрытия. Теперь он прилетал только по ночам, но застать возлюбленную ему так и не удавалось. Отчаявшись, Глеб решился на рискованный поступок. Он затеял проникновение в квартиру мечты. Целью этой безрассудной миссии выступала не сама хозяйка: дотронуться до нее Глеб не смел даже во сне. Его притязания ограничивались небольшим портретом, фотографией, заключенной в простенькую алюминиевую рамку. И вот, набрав полную грудь смелости, Глеб протиснулся в форточку. Никогда прежде он не бывал внутри домов. Чердаки, естественно, не считаются. Сладкий дурман - смесь запахов кухни, духов и всего остального, что связано с человеком, с женщиной - окружил его, дернув за крыло, ущипнув за руку, заставив задеть стекло, издать неуместный шум, дребезг. Глеб растерялся, испугавшись, замер в неловкой позе, потерял равновесие и кубарем сверзился на пол, выдав уже не шум, а грохот. Разбуженная тарарамом женщина зажгла в комнате свет и, не заметив замершего за креслом Глеба, закрыла форточку, отнеся происшедшее к шалости ветра. Глеб сидел в углу, обхватив руками колени. Квадрат на полу, нарисованный Луной, изрезали тени голых ветвей. Мерно посапывала дама сердца. Где-то тикали часы. Глебу надо бы уходить, но тепло, уют, разместились в его груди, держали восторгом счастья. Он верил, что счастье это останется с ним навсегда, что он может взять его с собой вместе с портретом, поселит в своем гнезде, что в жизни его произошли благие перемены. Он умилялся, сам не осознавая чему. Навздыхавшись, натешивши душу радужными картинами, Глеб прижал к сердцу фотографию и, не таясь, веря, что ничего плохого с ним уже никогда не случится, распахнул окно и улетел, шелестя крыльями, словно порыв ветра желтыми тополиными листьями. Он заблуждался. Осень принесла с собой заморозки, бросившие вызов огоньку в его теле, и демонстрировавший ранее чудеса живучести организм не выдержал. Глеб заболел. Теперь он подолгу лежал без движения, и только ласковый взгляд с портрета вызывал хоровод крохотных искорок на мертвой коже остывших углей. Глеб хирел день ото дня, безнадежно ждал возвращения лета. Но с каждым новым восходом солнца холод крепчал, а с заходом вовсе свирепствовал без удержу, не оставляя спасения и у самой жаркой трубы чердака. Такой стужи Глеб не помнил, и это указывало на его весьма скромный возраст: не больше года. И вот настал час, когда никакие силы уже не могли бороться с тягой, направленной прочь из этого мира. И любовь, изменившая его жизнь, не в силах была удержать ее. Стихло шебуршание сердца, и Глеб провалился в черный колодец смерти. Если конец бытия для людей связан с бесконечным ничем, то для Глеба, не человека вовсе, очень скоро обозначилось дно воображаемого колодца. Очнувшись, он обнаружил себя внутри большого полого яйца, полупрозрачную белизну скорлупы которого оттеняла бирюзовая зелень, пробивавшаяся снаружи. Как ни странно, необычность ситуации ничуть его не смутила. Он наслаждался забытым ощущением тепла. Воздух, ватно-мягкий и влажный, проникал в глубины кожи, сделал ее непривычно нежной. Глеб поднял голову, вверху "яйцо" закрывала пленка. Он подпрыгнул и пролетел сквозь тонкую, отливающую серебром преграду, не почувствовав ее. В густом воздухе леталось легко, не надо было неистово махать крыльями. Под ним простирался бескрайний лес, поле огромных травинок, лениво колыхавшихся, пригибавшихся в медленных струях ветра-течения. Вот стих ветер, позволил странным деревьям вытянуться, выпрямиться, и тотчас мириады разноцветных созданий, крохотных спиралек, прятавшихся дотоле в недрах травянистых стволов, вспорхнули вверх, разлетелись искрами грандиозного фейерверка. Глеб, завороженный феерической картиной, не заметил, как оказался окруженным этим праздником цвета. Несколько чудных спиралек с вдохом попали в его рот, приятно порадовав. Глеб вклинился в радужные потоки, восхищаясь нюансами вкуса, радуясь свободе полета. Нежный и ласковый ветерок, отдохнув, вновь затеял упражнять легкие, потащил по небу цветные облака, загнал назад в деревья спиральки. Сытый Глеб опустился вниз и сразу же подлетел: всю землю покрывал ковер из синих шариков, оказавшихся не только живыми, но и пронзительно визжащими, если на них наступить. Перегруженный впечатлениями, он укрылся в гнезде: отдохнуть и поразмышлять. Незаметно думы его расплылись, растеклись по порам губки глубокого сна, непривычно сладкого. Из мира грез его выдернули резавшие слух предсмертные вопли синих шариков. Зависнув над лесом, Глеб увидел огромных животных, напоминавших мосты, какими их рисуют дети. Из центра каждой дуги-тела свисал хобот, коим гиганты срывали деревья и пожирали их под аккомпонемент агонии растаптываемых синих шариков. Торжество жизни, апофеоз обжорства оборвало появление роя животных, похожих на огромных пчел. Маленькие вампиры оседлали спины-головы, найдя себе там пищу, вовсе не вегетарианскую. Поедаемые исполины огласили окрестности звуками похлеще, чем глас трубы, разрушившей Иерехон. Спасаясь от любителей плоти, они ринулись наутек, так быстро, что наездников сдувало, словно бумажных голубей. Хищники, не полагаясь на хлипкие крылья, от погони отказались, сгрудились в ком, что-то обсуждая. Если бы не всепроникающий крик боли недодавленных шариков, то можно было говорить о затишье, которое, как известно, обычный предшественник бури. Стая небесных шакалов не могла не заметить Глеба, торчавшего на виду. Коварные хищники с вполне невинным видом нырнули в заросли. Однако Глеб разгадал нехитрый замысел: они надеялись изловить его, неожиданно выскочив из-под сени деревьев, - и поспешил укрыться в гнезде. Прочные, по крайней мере, с виду, стены оставляли надежду на неприступность, но незащищенный вход Глебу предстояло оборонять. Ждать ему пришлось недолго: кровожадные твари, ведомые особым нюхом, окружили его убежище. Они, не таясь, переговаривались друг с другом свистом и клекотом, царапали стены, вели себя бесцеремонно. Вскорости мембрану входа проткнула физиономия незваного и нежеланного гостя. Омерзительней рожи Глеб не встречал никогда в жизни. Собственно, лицо, как таковое, у хищника отсутствовало, впрочем, как и голова. Туловище - большой огурец - являло собой основу, на которую художник авангарда, причем психически больной, выплеснул содержимое глубин нездоровой фантазии. Чудище покрывал слой колючек, заканчивавшихся черными наростами, вытянувшимися в направлении Глеба, и, по-видимому, заменявшими глаза, нос или уши; места свободные от растительности занимали многочисленные пасти, полные длинных желтых зубов. Чудище гордой трелью воззвало к собратьям. Торжеством сияли все иглы и пасти. Издавая звуки, его тело конвульсионно изогнулось, а стрекочущие черные крылья расплылись в нимб. Глеб изготовился обороняться: распахнул как можно шире рот, нахохлился, выставил руки, зашипел змеей. К счастью, узкий проем не позволял одновременно влететь двум разбойникам, а с одним Глеб надеялся справиться. Противник не ведал страха и сломя отсутствовавшую голову ринулся на него. Глеб, лишь благодаря превосходству в размерах, повалил противника, укусившего его сразу за несколько мест, и рванулся прочь из ловушки-гнезда. Ракетой он вознесся в небо, все выше, все дальше от пустившегося в погоню роя. Он взлетел так высоко, что лес казался обычной полянкой, а горы, обнаружившиеся по сторонам леса, выглядели отпечатками рифленых подошв. Воздух стал реже, и, к вящей радости Глеба, стрекозьи крылья преследователей оказались не в силах удерживать здесь своих хозяев. Злобные твари с привычным фатализмом приняли поражение, отправились на поиски новых жертв. Глеб, убедившись в исчезновении опасности, вернулся в гнездо. Но судьба не желала предоставлять ему отдохновенья: дом оказался занят. Там остался поверженный в единоборстве враг. Нет, хищник не пылал желаньем заиметь просторную квартиру. Всем своим уродливым существом он стремился слиться с бросившей его стаей. Но мать-природа, наделив его избытком одних органов, обделила другими: не дала рук и ног, возложив функции перемещенья на хрупкие крылышки. Увы, одно из крыльев обломилось, что превратило небесного странника в еле пресмыкавшегося червя. Глеба он встретил едва слышимым писком, означавшим то ли приветствие, то ли бессильную угрозу. Попытка вынести его наружу только удвоила число ран на теле. Глеб оставил бы его, но необъяснимая жалость к беспомощному созданию не позволила обречь калеку на мучительную голодную смерть. Глеб набрал синих шариков, чтобы накормить несчастного, а также - мысль выглядывала из глубин сознания - испытать съедобность этих насекомых. Но недавний враг отворотил иглы от еды. Либо некий кодекс чести запрещал ему принимать угощение из рук неприятеля, либо шарики действительно были несъедобны. Глеб рассудил, что поменяйся они местами, не миновать бы ему мучительной гибели, и, махнув крылом на невежливого гостя, бросил его. Кинув прощальный взгляд на потерянное гнездо, он отправился в сторону гор, держась, разумеется, как можно выше. Тусклое, но жаркое солнце приблизилось к горизонту, отдав недавние свои владения во власть прохладной свежести. Здесь разреженный атмосферный слой почему-то граничил с плотным без какого-либо плавного перехода, как воздух с водой. Стык двух сред, невидимый днем, закат окрасил оранжевыми разводами, не только радовавшими глаз, но и скрывшими под собой ландшафт. Волей-неволей Глебу пришлось снизиться, оказаться в царстве красных сумерек. Он хотя и не очень любил ночь, привык к ней, не пугался тьмы, но ночи его прошлой жизни наполнял позволявший видеть электрический свет, здесь отсутствовавший. Глеб занялся устройством ночлега, пользуясь крохами закатной иллюминации. Соединив верхушки соседних деревьев, ему удалось смастерить что-то вроде гамака. Беспокойные сны всю ночь терзали его, грозили сбросить с ложа. И заря, не уступавшая в красках закату, принесла просветление не только небесное, но и душевное. Глеб свесился с гамака в надежде отыскать убежища сладких спиралек. Желудок настойчиво требовал завтрака. Землю усевали вездесущие шарики, отражение пылающего огнем неба сделало их мраморно-фиолетовыми. Увы, спиральки надежно укрылись, сколько Глеб не напрягал зрение - никаких признаков присутствия пищи не увидел. Зато заприметил нечто такое, что восторг проделал то, чего не удалось сну: выкинул его из гамака, и если бы не способность летать, то множественные переломы были бы Глебу гарантированы. Внизу, еле заметное среди деревьев, примостилось яйцо. Точно такой же кокон, как тот, в котором возродился сам Глеб. Однако он не торопился поздравлять себя с успешным разрешением жилищной проблемы, ведь гнездо уже могло быть кем-то занято. Конечно, чудесно, если бы там оказалось создание похожее на Глеба, родственное ему. Уж общий язык они бы нашли. Глеб гнал от себя столь невероятное предположение, но оно уцепилось в нем и никак не желало исчезнуть. Он уже успел убедиться, что элементарные правила приличия в этом мире не в чести, однако, как не торопило любопытство, все-таки выдавил серию покашливаний, должных сообщить жильцу о раннем визитере. Только совершив этот несложный, но, по его мнению, достаточный обряд, он заглянул в гнездо. В первые же секунды, пока глаза привыкали к заполнявшему кокон сумраку, слух его уловил присутствие хозяина. А затем и зрение подтвердило верность предчувствий: в уютной соломенной постельке лежала и смотрела сон его копия, облик, столько раз отражавшийся в темных стеклах. Глеба окутал суеверный трепет. Уверенность в собственной неповторимости возлежала на фундаменте всего прежнего его существования, где не видел он никого даже отдаленно на него похожего. Между тем, двойник, почувствовав присутствие постороннего, пробудился и уставился на Глеба. Похоже, им владели иные чувства, потому что реакцию его к радостной можно было отнести, ссылаясь только на обычаи, радикально противоположные известным Глебу. Незнакомец ощерился и выпустил зубы, как бездомная кошка, изготовившаяся драться, выпрастывает когти. Глотка его породила змеиное шипение, а крылья взметнулись, фальшиво утроили ширину плеч. Глеб, поборник мира, предпочел ретироваться, оставив странного субъекта упиваться собственной грозностью. Но не улетел, гнездо и потенциальный товарищ в нем держали его крепче самых прочных веревок. Он устроился на вершине ближайшего дерева: обозревать окрестности, а также ждать появления двойника. Кроме всего прочего, должны же были куда-то деться лакомые спиральки. За размышлениями он едва не упустил незнакомца, черным вороном ускользавшего между деревьями. Всполошившись, пустился следом. Глеб знал, что преследуемый, устроенный точно так же как и он сам, не в состоянии оглядываться в полете, а потому гнался за летящим открыто, но как только двойник приземлился, поторопился спрятаться за достаточно толстым стволом. Его копия же распласталась по дереву, обхватила руками, ногами и крыльями. Что-что, а прятаться Глеб умел хорошо, если не совершенно. Он рассмотрел все, сам оставшись незамеченным. Прижатый к дереву двойник вдруг расцвел, окутался облачком тех самых спиралек, что полюбились желудку Глеба. Пищеварительные ферменты ожили и вцепились нетерпеливо во внутренности. Секунды созерцания завтрака тянулись со скоростью запыхавшихся улиток. И уже подтаял интерес к двойнику, заслоненный жаром иного желания. Одиночество теперь виделось благостным, и принято было радостно. Но тщетно Глеб старался разглядеть маленькие норки в еще теплой коре. Мало что могло вызвать недоумение у него, умудренного жизнью, смертью и воскрешением, но факт волшебного появления спиралек немало озадачил его. Ни удары по стволу, ни царапанье, ни кусанье, ни сосанье не смогли выманить спиральки. Наконец он прижался к дереву, облепил его, уверенный, что все это напрасно, что двойник знает нечто неизвестное Глебу, непостигнутое им. Шершавый ствол приятно холодил живот и руки, а Глеб, напротив, грел его. Привлеченные потоком тепла спиральки отвергли стылую безопасность неприступных стен дерева и сотнями крохотных градин застучали по коже. Глеб нетерпеливо распахнул рот, подставил его под шуршащий поток. Всецело поглощенный наполнением желудка, он не замечал своего подобия, наблюдавшего за выражением голодной жадности, стоя в нескольких метрах позади. В конце концов, двойнику надоело ждать, когда Глеб снизойдет до его персоны, и он взял инициативу в свои руки, окликнув его. Имени он, конечно, не знал. Да и догадывался ли вообще, что такое имя? А потому выдавил сиплую горловую трель, означавшую, по-видимому: "Эй, ты!" Не ожидавший чьего-либо присутствия Глеб поперхнулся и зашелся в кашле. Собеседник расценил "кхе-кхе-кхе", как: "очень рад тебя видеть", и приблизился. Обруч глаз сверкал интересом. Неужто и он тоже задыхался от одиночества, неужто и его пугала беспросветность бытия, которую некому разбавить своим присутствием? Конечно, есть немало созданий вполне удовлетворенных собственной обособленностью от себе подобных, но в мире жизни они пребывают в абсолютном меньшинстве. Многие виды не способны продолжить свое существование, породить потомство, без тесного коллективного взаимодействия. Других объединяют жесткие рамки среды обитания. Третьи в некоторых условиях нуждаются в поддержке, и обязаны отвечать взаимностью. И Глеб пребывал в рядах общительного большинства. Часто его душу терзала горечью тоска, томила жажда встреч, рвали мысли раздавленные инстинкты. Никогда его взгляд не касался лучей дружелюбия, исходящих из чьих-либо глаз. Никогда и никто не издавал звуков приветствия, предназначенных для его и только его слуха. Никогда его руки не осязали тепла других рук. Незнакомец потянулся к нему, оставаясь при этом на месте. Просто рот его сомкнулся, скрыв колючие зубы, и вытянулся, как будто бы поцеловал воздух. Всего час назад Глеб встретил совсем иное выражение лица, радикально противоположно трактующееся. Впервые Глеб обзавелся другом. Или подругой. Свой пол он определил, исходя только из того, что имя Глеб - мужское. Нового знакомца он, возможно ошибочно, также отнес к мужчинам, поскольку дама из прошлого, все еще находившаяся в сердце, разительно от него отличалась, и Глеб был не в силах выглядывать в нем женщину. Присвоение пола выразилось в награждении нового товарища именем, известным, впрочем, одному лишь Глебу, красноречивому только в мыслях. Друга он назвал Адамом. Одарив Глеба множеством знаков внимания, ввергших недавнего изгоя в пучину безмятежности и счастья, Адам пригласил его к себе домой. Гнездо Адама пряталось в чаще, где несколько деревьев прижимались друг к другу необычайно близко. Гнездо отличалось от найденного Глебом поутру, и он догадался, что злюка был вовсе и не Адам. Густонаселенность здешних мест обрадовала его, зарядила надеждой, предвкушением новых встреч. Внутреннее убранство гнезда с однозначностью элементарного подчеркивало жизнелюбие, открытость и неординарность Адама. Стены украшали затейливые гирлянды из высушенных синих шариков. Шарики в сушеном виде покрылись желтым налетом всевозможных оттенков, чем не приеменул воспользоваться декоратор. По полу вился узор, любовно составленный из красных и белых камушков, обрамлявший постель - стопку одеял, аккуратно вырезанных из верхушек деревьев. Тут же выстроился ряд разноцветных горок - кучек спиралек, рассортированных по вкусам, запахам и цветам. Глеб с Адамом, не разводя церемоний, улеглись, закинули крылья за головы и, набрав полные горсти спиралек, приступили к созерцанию искаженного входной пленкой неба, а также лузганию затвердевшего лакомства. Время от времени то один, то другой напрягал глотку и наслаждался нюансами звука, радуясь каждой новой нотке. "Вот оно счастье, - мысли, теплые, словно ватные облака, неспешно текли в голове Глеба. - Видно, я попал в рай. Где еще можно так бездумно валяться, набивать желудок, знать, что любую заботу можно разделить с другом". Небо же углубилось в собственную непостижимую жизнь. Вяло менялось, то темнея, то светлея, присыпая глаза вязкой пудрой дремоты. Громовой рев, перемежавшийся визгом шариков, вернул души из путешествий по снам. Глеб собрался было поглазеть на величественных животных, но Адам остановил его, схватил за ногу. Лицо и жесты друга источали волнение. Беспокойство передалось и Глебу. Они замерли, прислушались. Один из гигантов подошел совсем близко: вопли шариков оглушали. Каждый шаг великана сотрясал гнездо, где вцепились друг в друга объятые ужасом крохотные создания. Вот он взревел и побежал, отчего гнездо чуть было не опрокинулось. Вместе с ним бросилось наутек и все стадо. Адам с Глебом не выдержали такого тарарама: оглохли и очумели. Когда слух и рассудок заняли свои привычные места в организмах, все вокруг звенело тишиной. Здешних слонов простыл и след, а раненые шарики либо уже поумирали, либо свыклись с болью и замолкли. Казалось, что опасность миновала. Но мышцы Адама напряглись еще сильнее, ожидая иной беды. Он не боялся тяжелой ступни, иначе бы переждал шумную пастьбу, паря в небе. Глеб догадывался о причинах страха его и страшился сам. Он доверял опыту товарища, не думал предложить собственную версию спасения, хотя и недоумевал: почему Адам не взлетает в поднебесье, куда не способны подняться тонкокрылые мясоеды? Уже потом он догадался, что ни Адам, ни его сородичи, не знавшие, в отличие от самого Глеба, разреженного воздуха, прижимались к земле некоей фобией, а скорее всего обладали хилой мускулатурой, как, впрочем, и летающие зубы. Полчаса спустя Адам успокоился, но предусмотрительно предпочел прогулке бездельное времяпрепровождение в постели. Глеба он, однако, больше не удерживал. Глеб кувыркался, радуясь легкости полета, упиваясь послушанием тела едва ли не каждой мысли. Лазурь неба перемежалась в мелькании с синеватой зеленью леса. И вдруг, как вчера, неожиданно и стремительно все кругом расцвело. Мириады спиралек всплыли к небесам: испить свежести воздуха, подкрепиться солнечным светом, а также попасть на зубок иным гурманам. Глеб, не забыв распахнуть рот, помчался тормошить Адама, желая разделить с ним стол. Как часто в разглаженную тихим счастьем жизнь гостями незваными приходят неприятности, иной раз отягощенные избыточной массой, да такой, что вся беззаботная, радостная ткань существования трещит не только по швам, но и рвется непоправимо, едва восстанавливаясь затем неизгладимой заплатой. В гнезде Адама не было. Нет, он не вылетел к Глебу, разминувшись с ним в разноцветном тумане. Дыра, зиявшая в полу, не оставляла места для предположений о пути его исчезновения. А кавардак, изломанная постель и разбросанные повсюду комья земли исключали малейшее присутствие доброй воли. Глеб не без опаски просунул голову в нору. Пахнуло чем-то затхлым, заплесневевшим, гнилым. Глаза уперлись в непроницаемую стену тьмы. Глеб замер. Сложные противоречия вступили в многомерные отношения в пространстве его разума. Сотни не согласных друг с другом мыслей, фактов, знаний и установок сплелись в неуклонно закипавшую кашу, нестерпимую мозгу. И не геройство, а скорей стремление погасить разлад в душе, нагнетавшийся в катализаторе резкого перехода от счастья к беде, отправило Глеба вниз, на поиски Адама. Туннель оказался тесен. Глеб поминутно ударялся о торчавшие тут и там крепкие корни. Земля сыпалась на лицо, неуклонно наполняя чашу раздражения, разом переполнившуюся после того, как Глеб проколол глаз остреньким сучком. Глаз вытек, оставив за собой очаг нестерпимой боли. Глеб взвыл, проклял тот миг, когда в его сердце объявилась самоотверженность, негодная, зряшная. Мерзавец-Адам, небось, возродился уже где-нибудь в райском местечке и не подозревает не какие муки обрекли друга лень и трусливая осторожность, задержавшие его в гнезде. Простонав достаточное, по его мнению, время, Глеб повернул назад. Точнее попятился, поскольку в тесноте норы развернуться ему не удалось. Но судьба, видно поимевшая на него за что-то зуб, приготовила еще сюрприз: крылья, не препятствовавшие движению вперед, теперь цеплялись якорями, в конце концов застопорив его. Уставший, измученный болью, обсыпанный землей, сводимый с ума нарастающей горечью отчаяния Глеб пополз вперед, не замечая уже ни корней, ни вони, ни грязи. Глеб полз неимоверно долго. Время замедлило свой бег, смакуя каждое мгновенье истязания. И только спустя предлинный день, а может быть и всего час, посвежел воздух, а впереди забрезжило пятнышко света. Как обычно, последние метры пути дались труднее всего. Глеб, полностью выжатый, прежде чем выйти наружу, дал себе еще полчаса отдохнуть и, возможно, пожить. К облегчению, туннель вывел его не в подземное логово плотоядного крота, а на поверхность. Местность же оказалась совсем другая: иная растительность, иная погода, иное небо. Глеб трезво оценивал свои способности и, зная что и за неделю не проползти ему под бескрайним лесом да далекими горами, не находил объяснения происшедшей с ним метаморфозе. Здесь также росли деревья, но их сообщество нельзя было назвать лесом, потому что стояли они идеально ровными рядами. Красные стволы их украшали рисунки - проявление чьего-то таланта. Синих шариков тут не было. Глеб брел по крупному светло-зеленому песку, приятно гревшему ступни, не опасаясь ни на кого наступить. Здешняя фауна отличалась куда большим разнообразием, нежели сообщество синих шариков, цветных спиралек, ходячих мостов и летающих ртов. То тут, то там мелькали перемещавшиеся всевозможными способами животные, погруженные в повседневные заботы. На радость, все они были меньше Глеба и не выказывали воинственности, правда и близко не подходили. Легкий ветерок еле слышно перебирал листьями, венчавшими деревья, срывал с них налет будоражащей свежести, деля ее промеж дышащими тварями. В пенистых облаках, фиолетовых снизу, а сверху ослепительно-белых, угадывались знакомые формы, виденные когда-то давным-давно. Куда-то враз подевалась усталость, уступив место в Глебе пушистой расслабленности. Журчавший поблизости ручеек напомнил о существовании воды, в чистом виде отсутствовавшей по ту сторону туннеля. Воспоминание мгновенно иссушило рот, потянуло к источнику влаги. Глеб опустился на четвереньки, припал к трепещущей, жонглирующей мириадами маленьких солнц серебряной ленте, всосал в себя ее жизнедарящую плоть, с живостью наполнившую полумертвые, съежившиеся поры. Насытившись, окунул в воду лицо, промыл покалеченный глаз, отдал кудеснице-жидкости боль и грязь. И только утихомирив расстрадавшуюся плоть, взмыл в небо, разбросав ореол брызг. Грандиозность открывшейся панорамы на миг отключила рефлексы, остановила сердце и сдавила легкие. Сад красных деревьев опоясывал огромным обручем великий город, - великий не своими размерами, сравнительно скромными, а своей красотой, идеальностью форм и цветов. Единственная улица спиралью обходила весь город и упиралась в огромное строение, по праву уместившееся в центре круга. Этот колосс архитектурой своей повторял остальные дома, но размерами превосходил их в тысячи раз. Солнце щедро золотило его башни, оттеняло роскошь шедевра, ослепляло не яркостью, а изобилием цвета. Впечатление, создаваемое городом, наводило на мысль, что взгляды его строителей на мир близки взглядам Глеба. Так потрясли его совершенство, полновесная законченность этого, воистину, шедевра. Впрочем, внешне горожане разительно отличались от него. Внизу, на улице-спирали, копошились жители, весьма непривычной внешности: из бесформенного туловища, напоминавшего поросшую буграми сосиску, торчали от четырех до восьми членистых ног. И если четырехногие способны были только бродить, то счастливчики, обладавшие большим числом конечностей, то и дело пользовались любыми из них как руками. Расхождение в числе ног обеспечивало классовое неравенство. Четвероногие худые, покорные, всем видом выказывавшие зависимость - семенили побитыми собаками, прижимаясь к домам, в то время как многоногие - упитанные, важные вальяжно вышагивали по середине улицы. Однако здешние патриции выполняли всю работу, включая самую грязную. То тут, то там они что-нибудь несли, копали, строили, чистили, следили за подрастающим поколением - крохотными сосисочками. Равнодушно игнорируемый Глеб кружил над городом. Надежда найти Адама таяла с каждым кругом. Сосиски никоим образом не походили на похитителей: Адам бы с легкостью справился и с десятком этих тонконогих насекомых. Глеб, движимый скорее обычным любопытством, нежели планом поисков, заглянул в один из домов. Нутро дома - большого белого яйца, украшенного короной башенок - связывалось с улицей посредством единственного отверстия, расположенного у основания. Внутри, в полумраке, висели притороченные к потолку жгуты каких-то растений. Пахло сладко и пряно. Семейство, здесь проживавшее, не обратило на Глеба никакого внимания. И не потому, что такие как Глеб регулярно наведывались в их жилище. Просто все жильцы пребывали в состоянии прострации, присосавшись к питомцам домашней оранжереи. Не долго думая Глеб тоже прижался ртом к ближайшей лиане. Вкус чересчур острый, чересчур сильный отшвырнул его. Горящий язык выпал и распух, утыкался тысячей булавок. Глеб очертя голову, истово работая крыльями, помчался к источнику. Не скоро огонь во рту перешел из стадии ощущения в стадию воспоминания. Глеб скорчился у ручья, постанывая, поминутно макая в воду пострадавший язык. Некое животное, а скорее апофеоз симбиоза двух животных, подкатилось к нему и утвердилось рядом. Приложив изрядно фантазии, можно было догадаться, что оно с любопытством и долей сочувствия разглядывает Глеба. Внешняя его часть, никак не связанная с внутренней, походила на свернувшегося червя, которого пара лап, объединенных в байдарочное весло, заставляла вращаться как колесо, выступая в роли оси и движителя. Глеб зашипел, и колесо покатилось прочь, изо всех сил отталкиваясь лапами, оставив за собой след жирной белой субстанции - смазки. Зрелище удиравшего колеса развеселило Глеба. Он позабыл о недавнем страдании, воспарил в небо. Желудок его вспомнил о своей пустоте и поспешил сообщить об этом хозяину, но ничего более-менее съедобного Глеб не нашел. А все потому, что незнакомое он пробовать страшился, а знакомой еды ему не встретилось. Смирившись с причитаниями желудка, Глеб углубился в поиски, дабы, найдя друга, или хотя бы уверившись в его судьбе, поскорее вернуться туда, где деревья полны вкусных спиралек. Дотемна исследовал он окрестности, лег спать голодным, водой желудок обмануть не вышло, и расстроенным чередой неудач. Но и ночь не дала ему отдыха и забвения. С отвратительной регулярностью ежеминутно кто-нибудь задавался целью беспокоить его. Крики, стоны, прикосновения, булькающее дыхание над головой чередовались с неизменностью карусельных лошадок. Рассвет, живописно-прекрасный, Глеб встретил со слезящимися от напряжения глазками и натруженными голосовыми связками. Не казалась ему теперь эта страна приветливой и пригожей, а зверушки - милыми и добрыми. Он обнаружил, что повсюду вокруг разбросаны такие же города, окруженные одинаковыми садами, и ни гор, ни травянистых деревьев с высоты нигде не видно. Уверив себя, что все обстоятельства дружбы им выполнены, Глеб вернулся в туннель. Обратный путь показался дольше, поскольку нетерпение всю дорогу кусало Глеба за пятки. Да еще в самый неподходящий момент вздумал прорезаться новый глаз на месте выткнутого. Так что к вони, корням и грязи примкнула боль, превратив возвращение в путешествие по нижним кругам ада. Вытекая, глаз доставил меньше страданий, чем вырастая. Но наибольший шок караулил Глеба у выхода. Вылез он не в гнезде Адама, как ожидал, а в совсем незнакомом месте. Пустынная, жаркая долина предстала перед ним. Ни кустика, ни лужицы - бескрайняя глиняная равнина, синее безоблачное небо и красный диск здешнего хозяина - солнца. Глеб поднялся как можно выше, но остроты его глаз не хватило для победы над однообразием вида. Раздвинувшиеся края блюда земли поглотили дымкой желтую мертвую поверхность. Мучитель-голод развернулся вовсю, трубил в трубы, бил в барабаны, разрывал живот и голову. Видя, что ничто его не изгоняет, он замыслил если не уморить Глеба, то хотя бы лишить его остатков разума, зациклив на себе все мыслительные процессы. Солнце слепило, да и из-за растущего глаза все вокруг двоилось. Глеб не сразу обнаружил мечущуюся внизу фигурку. Адам! Друг, изможденный, еле живой, изо всех сил старался привлечь к себе внимание, а, уверившись в том, что он замечен, свалился, истратив последние сохранившиеся крохи возможностей. Кое как Глеб привел его в чувство. Только бы у него достало сил проползти злосчастный туннель! Адам, однако, руководствовался собственными соображениями. Лезть в дыру он наотрез отказывался. Скулил, упирался руками, ногами и крыльями. Глеб, ценой неимоверного напряжения мышц, втолкнул товарища в нору и пропихал его до тех пор, пока тот не понял, что обратной дороги нет. Путешествие тянулось целую вечность. Порой Глебу казалось, что ползут они по кругу, постигая отчаяние бесконечности. Локти и колени прошли все этапы истязаний, перестав в конце концов что-либо чувствовать. Адам чуть ли не через каждый шаг надолго замирал, безуспешно сражаясь со слабостью. Лежал ничком, сипло дышал, с каждым разом все тяжелее поднимался. Вновь свет они увидели в саду красных деревьев. Пока Глеб нежился в ручье, смывая грязь. Адам, никогда раньше не видавший воды, хотя воздух его родины почти полностью из нее состоял, отлеживался в сторонке, радуясь отсутствию движения. Стояло раннее утро. Длинные полосы сумрака прятались за деревьями от восходящего светила, карикатурно копируя форму своих спасителей, окруженные безудержным сиянием красного золота. Золотой пылью обсыпало и кожу Адама. Глеб же, вымытый, свежий сверкал как новая пожарная каска. Все-таки здесь было неплохо, особенно в сравнении с душной пустыней и тесной норой. Адам распробовал воду. Отныне он поселился в ручье, сочтя здешнюю атмосферу чрезмерно сухой. После пустыни он маниакально боялся сухости, ставшей для него синонимом мучительной гибели. Глеб, в свою очередь, не злоупотреблял водными процедурами, опасаясь переохладиться. Смерть он связывал не с сушью, а с холодом. Друзья позабыли о голоде. В утро прибытия Адам обнаружил несметные залежи пищи. Он открыл в себе задатки хищника, задавив маленького зверька, на свою беду заинтересовавшегося новичками. Этот любознательный ком кожи незаметно подобрался к Адаму и по здешней традиции тронул его влажным щупальцем, вынырнувшим из под складок. Адам не ждал прикосновений и повел себя как и подобает напуганному: встрепенулся, зашипел. А затем, в нарушение не только местных обычаев, схватил зубами нарушителя покоя, чья кожа оказалась тонкой, а костей и вовсе не обнаружилось. Вкус плоти удовлетворил его. Глеб, отведав кусок, любезно предложенный другом, нашел мясо просто восхитительным. Бедолага, закончивший жизнь утехой гурмана, роковым своим любопытством навлек несчастье не только на себя, но и на своих родственников. Глеб с Адамом с диктуемым обменом веществ постоянством кружили над парками как коршуны, выглядывая беззаботные кожаные кочаны, не умевшие ни убегать, ни прятаться, ни обороняться. Запах крови удивительно сочетался с праздником жизни, царством ярких, насыщенных красок, безудержным разнообразием форм, раем наяву, оправдывался и облагораживался безнаказанностью, безропотностью жертв. Однажды друзья попробовали внести в меню разнообразие: поймали безголовую лягушку. Мясо ее жесткое, безвкусное, желудки отторгли, не пожелав расходовать на него соки. С экспериментами покончили: не хватало еще отравиться. Глебу нравилось наблюдать за работой горожан, особенно когда они украшали деревья в садах. В этом своем увлечении он не был одинок. Художников всегда окружала свита зевак. Животные, ходячие сосиски, Глеб замерев провожали взглядами каждое движение творца. Вот он острым шипом провел на стволе безукоризненную окружность. Выделившаяся клейкая смола молниеносно застыла, залечила травму. Вот он украсил выпуклую кромку диска зигзагами. Некоторые из зрителей-сосисок заволновались, узнали в рисунке символ солнца. Вот художник начертал грушу. Вот он окружил ее штрихами. Из толпы, горделиво красуясь, выступила груша на паучьих лапах. Остальные зашевелились, плотнее обступили живописца. Каждый мечтал попозировать. Стоял душный вечер - итог жаркого дня. Глеб с Адамом переваривали поглощенную за ужином плоть, лежа под деревьями. Они утешались иллюзией прохлады, якобы сбереженной под зыбкой тенью. Зной не жаловал никого, но вот-вот его назойливые объятия должны были ослабнуть, разойтись в сумеречной нежности. А ночью, когда свежесть дымкой прижатого к земле тумана съежит кожу, покроет ее пупырышками, озябшее тело возмечтает о сегодняшнем пекле. Друзей сморил сон, вязкий, тягучий, - сон пресыщенных беззаботностью. Что им виделось, какие картины измыслили их освобожденные разумы? Семь печатей покрыли эту тайну, поскольку пробудившись они не имели ни времени, ни желания переваривать грезы. Ведь разбудили их не ласковые лучи утреннего солнца, а нестерпимое жжение. Добрый десяток жителей близлежащего города обступили их, плюясь едкой слюной сквозь полые посохи. Кожа в местах попадания слюны вздувалась пузырями, горела огнем. Друзья взмыли в воздух, но кислотные плевки, усиленные трубками, настигали их, до дыр прожигая перепонки крыльев. И только оказавшись там, откуда падает на землю небо, куда не доставали выстрелы, друзья ненадолго перевели дух. Коварное нападение ошеломило, обескуражило, потрясло. Они были наивно недалеки, не умея представить на себе действие их собственных поступков, обращенных к другим. Только в тот час мир потемнел, только тогда справедливость предстала вселенским заблуждением, когда зло коснулось их самих. Хотя зло это поселилось здесь, возможно, с убийством Адамом первого зверька, расстроив гармонию рая, посеяв страх и гнев, породив благодарное потомство - новый виток зла, новые порции боли и ужаса. Внизу мельтешили горожане, казавшиеся насекомыми, не столько из-за уменьшенных расстоянием размеров, сколько благодаря избытку конечностей. Они потрясали боевыми посохами, преисполненные охотничьим азартом. Несколько пустилось в погоню, перемещаясь с завидной прытью. Объекты же их преследования, подбитые, изможденные, напротив, еле тащились. Стало очевидно, что рано или поздно дырявые крылья откажутся поддерживать своих владельцев, и те рухнут прямо в лапы скорых на расправу охотников. Скорее рано, ведь и невредимым им требовался отдых через не такие уж продолжительные периоды полета. Силы еще оставались, когда Адам обратил к Глебу лицо, лишенное мимических мышц, но все равно отмеченное жирным оттиском запредельной муки, а затем сложил крылья. Он рухнул на круп одного из преследователей разящим снарядом, вдавил того в песок. Остальные не оставили без внимания виновника этого инцидента, залили его ядовитыми выделениями, не пропустили ни единой клеточки кожи. Слабость ли или же героизм и порыв самопожертвования столкнули его с небес? Как бы там ни было, но Глеб воспользовался подарком друга, отвлекшего на себя погоню, и укрылся среди деревьев. Ночь вобрала мир в свое черное чрево, сменив затянувшиеся бледные сумерки. Невидимый сам и еле различавший окружающее, Глеб завис над городом. Перед каждым домом стоял сосуд, наполненный люминесцирующей жидкостью. Спиральная улица выглядела светящейся зеленой змеей, свернувшейся для сна. Горожане: строители, мастеровые, художники - были для него теперь злодеями, не знавшими ни совести, ни жалости. Они бродили по улице безо всякой цели. Гуляли. Однако в прогулке этой проступала тенденция к закономерности. Хаотичное движение мало-помалу упорядочивалось, несло своих участников к центру города, к гигантскому зданию - непременному атрибуту нехитрого архитектурного ансамбля здешних населенных пунктов. Глеб подумал, что сборище в главном доме может быть каким-то образом связано с Адамом и тоже поддался всеобщему порыву, правда, оставаясь в воздухе, недоступным взорам. И если большинство желавших оказаться внутри воспользовались отверстием входа, то Глеб, разумеется, не из-за избытка скромности, избрал необычные двери. Башенки, торчавшие из крыши, были самыми обычными трубами, только не для выхода дыма, а для поступления извне света. Вот через одну из башенок Глеб и вознамерился пролезть. Узкое жерло трубы стиснуло крылья так, что Глеб, не имея возможности планировать, попросту провалился. На его счастье, впрочем, недолгое, помещение оккупировали бледные растения - единственная пища горожан. Массивные столбы висели присосавшись к потолку, и - область тайн и чудес природы - неясно как там держались и чем питались. Глеб успел вцепиться в один из стволов, завис вниз головой, наблюдая за происходившим внизу. В мертвом свете радиоактивной жижи копошились казавшиеся бесплотными тенями собравшиеся. В суматохе опрокинули один из сосудов-ламп, облив содержимым кого-то из сограждан. Тот недолго пометался, видимо, обожженный, но потом привык и из толпы выделялся лишь светящимся туловищем. Тем паче вскорости началось зрелище, полностью завладевшее вниманием присутствовавших. Центральную часть здания, свободную от засилья белых лиан, занимал помост, затейливо изукрашенный сообразно вкусам населения. Один из аристократов, отличавшийся безобразно длинным телом, опиравшимся на добрый десяток ног, старчески, с трудом взобрался на сцену. Глеб так и не разобрался: где у сосисок глаза, а где рты, как они общаются. Что едят они, прикладываясь любым из наростов к питательным растениям полным невообразимой горечи он знал. Даже сейчас кое-кто совмещал приятное и полезное с участием в странном ритуале. Действо действительно выглядело весьма загадочным. Медленно текли минуты, а немая сцена внизу застыла, теряя смысл в отсутствие развития. Неужто эти сознания так проводят ночи, отдыхая от дневных трудов, сгрудившись вокруг почетного ложа? Впрочем, вскоре присутствующие ожили, возобновили суету, а десятиногий забегал по помосту. Верно произнес он красноречивый монолог мимикой или запахом, или еще чем, а теперь отдыхал, разминал затекшие члены. Но вот толпа снова застыла, замер и оратор, под ноги ему выбросили снизу нечто страшное, сплошную кровоточащую язву, еле живую, подергивающуюся в шоке, скрывавшем адскую боль, еще недавно называвшуюся Адамом. Десятиногий обул на одну из ног, ставшую рукой, конический предмет, острым концом ловко отсек Адаму крыло. Черный лист по-осеннему покрасневший вспорхнул вверх и по дуге спланировал в зал. Пальцы Глеба впились в лиану, погрузились в кислотную плоть, бесчувственные. А убийца на сцене вешил кровавую расправу. За первым крылом последовало другое, а за ними и руки, и ноги, после чего вошедший в азарт садист лишил Адама зубов. Оставшееся - беспомощное, но все еще живое не церемонясь спихнули на пол. Когда все разошлись, делу - время, потехе - час, Глеб подхватил брошенного Адама, ставшего необычайно легким, как будто отрубленные конечности составляли основную долю его веса, и не таясь понес его в сад. Город спал, и если кто-то видел их, то принял за причуду тени, либо за продолжение сна. Глеб омыл в ручье раны Адама, чуть было не утопив его. Уложил на стылый песок, силясь в подернутых серой пеленой глазах прочесть ожидания и желания. Но увы, друг то ли пребывал в ступоре, снедаемый болью, то ли умирал. На мгновенье Глебу почудилось, что он просит смерти, освобождения от страданий, жаждет возрождения. Однако то ли неуверенность в правильном понимании друга, то ли нежелание оставаться в одиночестве удержали его от бесповоротного окунания Адама в воду. Так Глеб и просидел всю ночь над Адамом, вбирая в себя его боль, наполняя ею изможденную голову, озябшие от студеной воды кисти. К утру оба забылись. Один погрузился в сон усталости, разом им сраженный, а другой впал в забытье, стоило боли превысить некий предел, за которым отключилось сознание. А вокруг мельтешили несуразные животные, расценившие трагедию как очередное развлечение в их беззаботном существовании. Один день перетекал в другой, а тот в третий, и цепи этой казалось не будет конца. Глеб с Адамом прятались в заброшенном городе, выбираясь в сад лишь под покровом ночи. Все здесь настолько изветшало, что некогда прочные дома разрушались от порывов ветра. И только центральное здание, где на злопамятном помосте и угнездились друзья, устояло под натиском времени. Иногда развалины зловеще свистели, будто под ними лежал ужасный гигант, силившийся выбраться на поверхность и сзывавший на помощь. Свист не давал спать, изводил. И, наверно, благодаря ему животные обходили стороной заброшенный город. Глеб и его выздоравливавший друг существовали одиноко, однако нисколько этим не тяготились. Адам, превращенный в беспомощного червя, научился по-змеиному ползать, отыскивая в зарослях трав и кустарников, здесь изобилующих, бледные водянистые ягодки, поддерживавшие силы изгоев. У него прорезались крохотные зубки, а в местах утраченных конечностей набухли шишки, должные со временем раскрыться рукой, ногой или крылом. Глазки прояснились, вернули всегдашний оптимистичный блеск. Глеб, видя воскрешение друга, радовался, веселил его и себя, имитируя развлечения прошлой жизни. Он кружился в человеческом танце, изрыгал скрежет, означавший музыку, имитировал речь, опять таки скрежетом и шипением. Адам любил представления и всегда бурно реагировал на всякую новую выдумку Глеба. Так они и жили, тешась вынужденной идиллией в заброшенном городе. Адам обзавелся новыми конечностями, еще лучше прежних. Глеб не мог досыта на них налюбоваться. Его собственные крылья, сплошь покрытые рубцами и шрамами, оставшимися после прожигания их кислотой, приводили в уныние, всякий раз возвращая память к неприятному моменту жизни. Тело Адама тоже сияло новизной. Старая кожа, полностью разъеденная, сменилась новой, нежной и блестящей. Весь новенький, глянцевый, он, однако, не мог летать. Крылья не набрали сил, и, несмотря на ежедневные попытки подняться в воздух, оборачивавшиеся изматывающими тренировками, не имели никакой ценности, болтаясь за спиной лишь красы ради. Он безрезультатно подпрыгивал, невпопад водил крыльями, наполнялся отчаянием, из-за чего движения его становились еще более раскоординированными, а упорство зряшным. Глеб поначалу пробовал помочь ему. Тянул вверх, поддерживал и морально, стоя рядом. Но это ему вскорости наскучило, и он оставил друга наедине с проблемой полета. Однажды Глеб набрел на поляну, густо поросшую ягодными кустами. Прежде чем ему в голову пришла мысль позвать друга, живот его туго наполнился, а вечная спутница обжорства сонливая вялость опутала липкими нитями. Рассудив, что поляна никуда не денется, Глеб прилег вздремнуть, благо солнышко ласкало так нежно, а легкий ветерок водил по небу причудливые облака, умиляя взор. И сон, чудесный, сладкий, ввел его в места жизни прошлой, измененные так, что тоскливым восторгом давило грудь. И не хотелось уходить из этого сна, где желаемое чудилось явным, не хотелось залить его водой из реки забвения, оставляющей лишь контуры, тающий росчерк старого аромата. Глеб бы и не оставил сон, еще долго жил бы в ему одному подвластном раю, принуждая отдохнувшее сознание, если бы не Адам. Не тот глубоко понятный Адам, сопровождавший его в мире грез, а тот, который обитал в стылой и скучной реальности, который без церемоний растолкал его в самый прекрасный, потому что последний, момент. Веки у Глеба напрочь отсутствовали, глаза на время сна попросту отключались, будто в голове его прятался рубильник. Чик - и темнота. Потому он не расцеплял слипшиеся, магнитившиеся друг к другу веки, но включил глаза с таким же трудом. Долгое, тягучее пробуждение сопровождалось беспрерывным взволнованным шипением и стрекотом Адама. Утвердив на себе внимание окончательно проснувшегося друга, тот застыл подбоченясь, распаляя любопытство. Потом смилостивился и раскрыл причину своего волнения, а также способ с помощью которого он разыскал Глеба. Он взлетел. Конечно, полет его еще значительно отставал от идеала, но некий барьер остался позади, а дальнейший прогресс зависел только от наличия времени, все равно имевшегося в избытке. Друзья отметили событие величайшим обжорством, а затем, после продолжительного отдыха, затеяли веселые игры, гоняясь в воздухе друг за другом, пока все вокруг не погрузилось в ночную тьму. Заснули друзья прижавшись один к другому, счастливые. И сны их были прекрасны. Вернув себе крылья, Адам вернул и старые привычки. Ягодная диета его уже не радовала, и однажды он принес Глебу мяса, так любимого им раньше. И тогда Глеб понял, что пора им уносить ноги из этой страны, не дожидаясь пока их отловят и отрежут вместе с руками глупые головы, которые вряд ли восстановятся. Он привел друга к входу в туннель, для того ужасному, и коварно втолкнул его, ничего не подозревавшего, в черный зев. Адам яростно зашипел, забился в дыре, но Глеб пихал его своим телом, стойко терпя тычки и пинки, до тех пор, пока не сожрали черные стены остатки света, а силы его не иссякли в драке. И Адам, не умевший обижаться, пополз вперед, отдавшись на милость злодейке-судьбе. Рок недобрый не заставил дожидаться своих проявлений. Неожиданно, как молния в безоблачный день, из стены туннеля вырвался яркий до боли в глазах свет. Он на мгновенье замер, а потом помчался на друзей, становясь все ярче, все ближе. Глеб не видел из-за спины Адама, что же происходит впереди, но по тому, как тот сжался, он понял, что друг в ужасе. И верно, холод белого, всепроникающего света неизвестной природы вселял безудержную панику. Свет принес с собой леденящую, липкую паутину, реальную или навеянную, не понять. Она облепила друзей, забилась в рты и глаза, склеила руки и ноги, а затем куда-то поволокла, ослепленных, обездвиженных, обесчувственных. Выбросив друзей на поверхность, в густосплетение огромных лишайников, паутина растаяла, померк и свет. Глеб с Адамом лежали на матраце из резиновых губчатых веточек, как невесомые листья на водной глади. Сходство усиливало сознание того, что от земли, от дна, их отделяла пятиметровая толща, с трудом ими преодоленная. Свод черного неба, хотя и ясного, но почти лишенного звезд, а оттого всасывавшего в себя, дышал на них недобро и чуждо. Временами кромешную тьму прочерчивали едва уловимые мазки свечения прорывавшихся в атмосфере космических гостей элементарных частиц материи. Изредка, китом в сельдяном косяке, виднелся огненный хвост далекого метеора. И ничто больше не мешало тьме, а зловещее шуршание растительного моря отзывалось омерзительными мурашками. И только рука друга смягчила ужас ночи, долгой, проведенной в бредовой дремоте. Утро, сырое, промозглое, затянуло небо серыми тучами, бросавшими вниз тяжелые, редкие, знобящие, капли. Лишайниковое море открылось взору, ровное и бесконечное. Воздух непривычного состава свистел в отяжелевшей груди. Впрочем, мир этот, на первый взгляд безжизненный, однообразный, только казался таковым. Присутствие жителей угадывалось в хаотичном шевелении глади губчатых верхушек. Праздник жизни не выходил на поверхность. Воздушная стихия и вовсе выглядела свободной. Глеб с Адамом не спешили углубляться в недра растительной массы, особенно после того, как нечто огромное пронеслось прямо под ними, устроив настоящую бурю. Друзья поднялись в воздух оглядеться. Но тут обнаружилось, что некая сила ограничивает их. Как будто привязаны они, и свободны лишь на длину привязи. Открытие обескуражило. Попытки освободиться, безуспешная работа крыльев, лишь измотали. Они очутились в плену, дальнейшая их судьба решалась неизвестно кем. Глеб запихал в рот веточку лишайника: желудок, невзирая на невзгоды, требовал заполнения. Веточка оказалась жесткой и абсолютно безвкусной. После долгой зубовной борьбы с ней, упала в нутро так и не разжеванной. Чувствовалась в животе инородным комом. Зато желудок, устремив все силы на ее разваривание, перестал теребить владельца. Адам, глядя на друга, тоже оторвал губчатый отросток, но тотчас выплюнул его. Видать вкусовые радости пока пересиливали голодные муки, а может трепет ожидания напрочь отбил аппетит. А непогода все активней завладевала окружающим. Тучи на глазах налились чернотой, струями дождя обреченной на седину. Поток воды, ливший с неба, причинял уже физические страдания, молотил по коченевшим телам, заливал глаза. Друзья сложили над головами крылья в подобия зонтов, но тяжелые струи раздвигали перепонки, добирались до лиц, врывались в рты, дубинами колотили по спинам. Волей-неволей пришлось спуститься под надежную защиту лишайников. Раскидистые отростки сгоняли небесную влагу в шумные водопады так, что у основного ствола оставалось сухо. Друзья удобно устроились на ветке, баюкаемые мерным гулом стихии. Но не только они убоялись природного душа: сквозь сплетенье ветвей, снизу, продралось огромное щупальце, венчаемое круглым отверстием, чья хозяйка - втрое переросшая питона пиявка - намоталась вокруг того же ствола, и теперь кроме сухости у нее появилась перспектива плотного завтрака. Увы, удобный способ висения никоим образом не ускорил лазание, а потому обездвиженная пиявка забилась мощным телом в надежде, стряхнув лакомство, изловить хотя бы одного из друзей в падении. Убедившись в бесплодности попыток, она ссыпалась вниз, чтобы вернуться со вновь обретенной скоростью. Друзья решили ее не дожидаться, вернулись назад под мучитель-дождь. Ливень закончился не скоро, но с такой же спешкой, как и начался. Небо очистилось, разыгралось радужными оптическими иллюзиями. Выглянуло солнце, почему-то здесь красное на фоне темно-синего неба. Тусклое солнце, между тем, щедро сыпало жаром. Не успев как следует согреться, Глеб с Адамом уже мучались духотой. Внизу закопошились местные, затрясли свой лес. Друзья поминутно взлетали, не желая попадаться какой-нибудь очередной гадине. Однако, видимо, что-то над кронами пугало животных: возможно пекло, радиация светила, а может врожденная клаустрофобия. Как бы то ни было, но здешние монстры предпочитали оставаться в прохладе зарослей. И вот, когда друзья мучались в очередном адовом круге, описанным голодом, нестерпимой жарой и ужасом, перед ними явилось создание, несущее печать интеллекта. Разумность его выдавало присутствие предметов явно искусственного, в своем несовершенстве, происхождения. Червь, обладавший двумя головами шаровидными утолщениями с обоих концов тела - возлежал в тени плетенного навеса на толстой платформе, плывшей по верхушкам лишайников. И вновь сила неведомая стянула их, поволокла за развернувшейся платформой. Червь на ней не шевелился, возлежа в подогнанном под необычную фигуру кресле. Только один из шаров время от времени выплескивал наружу струйку белой жижи, весьма похожей на гной. Проехав немного по поверхности, платформа нырнула в проход, вырубленный в толще лишайников. Проход вывел на поляну, скрытую под растительной крышей. Здесь платформа остановилась, а невидимая паутина, опутывавшая друзей, испарилась. Червь выпустил склизкую длинную веревку, то ли руку, то ли язык, и хлестко стегнул ею Глеба. Спина отозвалась жгучей болью, Глеб стремглав кинулся наутек. Но веревка снова настигла его, полоснула, придав еще скорости. На небольшой площади поляны не нашлось укрытия от разящей веревки. Поздно Глеб, занятый страданием, заметил Адама, вереща несшегося прямо на него, спасаясь от второй плети. Червь нарочито гнал их друг на друга, чтобы насладиться зрелищем столкновения. Ожидания его оправдались. Друзья разлетелись в разные стороны, оставив на земле вылетевшие зубы и сгустки вытекшей крови. Червь удовлетворенно защелкал в воздухе своими бичами. Недолго друзья приходили в себя. Червь снова напустился на них, погнал на второй круг. Глеб ткнулся было в заросли, но вылетел из них с еще большей спешкой, нежели влетел: десяток отвратительных тварей, будто специально там карауливших, набросились на него, выказав завидный аппетит. Во второй раз друзья избежали столкновения, вовремя заметили друг друга, что как ни странно также обрадовало червя. Казалось, что игра тянется бесконечно долго, что они так и умрут, исполосованные плетьми. Вновь и вновь они с разбегу налетали один на другого, то сталкиваясь, то уворачиваясь. И только когда ушли последние силы, когда боль потеряла остроту, не находя отклика в исчезавших сознаниях, когда устал и сам червь, все завершилось. Платформа с легким шорохом тронулась, увозя мучителя, забывшего свои, теперь уже поломанные, игрушки. А из стен лишайниковых джунглей потянулись невообразимые монстры, терпеливо дожидавшиеся окончания экзекуции. Теперь они должны были получить награду за свое терпение, хотя, быть может, представление развлекло их. Множество волосоподобных существ, собравшихся в единые жгуты, напоминавшие порции макарон, втекли в тела, используя для проникновения все имевшиеся отверстия, только лишь для того чтобы перекочевать в желудки иных существ, вознамерившихся пожрать эти тела. Некий огромный слизняк - носитель парадокса: на вид склизкий и мокрый, на ощупь сухой и эластичный, - накатился на Адама, накрыл его своей бесформенной тушей, но тут же ретировался, согнанный хищником пострашнее. Диск размером со стол, покрытый разноцветными узорами, притягательными взору, как крылья бабочки, поразил толстяка изрядным разрядом электричества, а затем ударил молнией и в Адама. Кулинарное действо диска пришлось не по душе макаронам, тотчас с Адамом распрощавшимся. За Адамом настал черед Глеба подвергнуться электрошоку. Вскоре поляна опустела. Монстры предпочли голод ударам тока. У электрического клопа дыра для поглощения пищи зияла прямо на брюхе. Глеб с Адамом очутились в желудке сразу, миновав пережевывание и проглатывание. Все это заменили дерущие плоть разряды. Полчаса спустя друзья перевоплотились в питательную субстанцию и продирались в своем хозяине вглубь зарослей, дабы зарыться с ним в слой отмеревших растений и наконец стать новыми элементами организма диска. Однажды во сне мне привиделось отвратительное создание - маленькая горгулия с премерзкой физиономией - показавшееся мне, однако, беззащитным, в чем-то славным, даже милым. Перипетии сна, как водится, забылись, оставив лишь странный образ. Так и остался бы он крохотным пятнышком в круговороте памяти, если бы однажды не занес меня рок в большой, старый и грязный город. Уже на вокзале охватила меня необъяснимая радость от встречи с этим немытым обиталищем людей. То ли аромат весны, гоняемый ветерком вместе с древесным пухом, то ли ласковое послеобеденное солнце, золотившее обращенные к нему стены домов, оставляя загадку тени на остальных, то ли светлые лица счастливых прохожих, а скорее все это вместе, густо приправленное неясным узнаванием, этаким дежавю, туго стянуло сердце. И даже суетливая возня столь нелюбимых мною мух, отогревшихся от спячки и слетевшихся со всей округи на запахи привокзальных закусочных умиляла меня, будучи пренепременной участницей пробуждения природы. Чем дальше позади оставался вокзал и чем ближе проступал город, тем активней будоражилось во мне удивление узнаванию. Неужто я бывал здесь в забытом детстве, и что утаили от меня родители? Улицы, посвежевшие в золотистых лучах, распахнули мне, старому знакомому, бередившие душу объятия. Всякая мелочь представлялась мне близкой: канавка для стока воды, запущенная, полная листьев, но идеальная в моем представлении о канавках; облупившаяся фигура на фасаде нелепого, кичливого здания, уродство, постыдная безвкусица, но для меня прекрасная старая подруга. Я брел, отдавшись воле собственных ног, похоже, знавших больше меня. С каждым шагом ощущение дежавю все сильнее гипертрофировалось, превратившись из мгновенной вспышки знакомости в непостижимое знание кудесника. Моя память довольно часто играет со мной, играет так жестоко, что временами я едва удерживаюсь на грани реальности. Должно быть у остальных с ней получше, иначе мир наполняли бы одни шизофреники. Впрочем, судить не мне, ведь я знаком лишь с собственной памятью. Иногда я принимаю незнакомцев за близких мне людей, что обычно заканчивается конфузом, а знакомых, напротив, не узнаю. Окружающие относят эту странность в моем поведении к чудачеству, близорукости, похожести неверно узнанных, но я то знаю, что во мне чего-то недостает, какого-то чувства, позволяющего людям без ошибки вычленять нужное среди множества лиц. Безусловно, я - асоциальный тип, обреченный на одиночество, чей единственный друг перестает быть таковым, сменив неизменную рубашку. Участок моей памяти, где у прочих хранятся виртуальные фотоальбомы с тысячами физиономий, увы, не сидит без дела. Он веселит меня ирреальными воспоминаниями, выдумками сумасшедшего сознания, копается в моих снах и хранит их как истинные события. То и дело он подкидывает мне настолько бессмысленные задачки, что всякая попытка разгадки ввергает меня в удушливое отчаяние. Однако если обыкновенно причуда памяти напоминала далекое бряцанье колокольчика, то в этом городе бил набат, бил непрерывно, оглушающе. Ноги несли меня, презрев мучительницу-волю. Я как будто проваливался в бездонную яму, падал, оставаясь лишь созерцателем действия надо мной гравитации. А что-то неподвластное рассудку, а потому сверхъестественное, играло мной думающей пешкой, очутившейся в чужой партии. Я свернул в унылый переулок, сорно заросший тополями, уставленный дряхлыми домами, что само по себе совершенно обычно для переулков. В глаза бросилась неухоженная вывеска, извещавшая о том, что за дверью под ней пребывает магазен сладостей. И, хотя я повидал немало булочных и кондитерских, сердце ухнув провалилось куда-то. Наваждение, околдовав прежде разум, дотянулось теперь уже до внутренностей. Я вбежал внутрь в поисках разгадки, надеясь, по крайней мере, найти ее хвост там. Но ни заставленные тортами прилавки, ни улыбки симпатичных продавщиц не произвели и сотой доли эффекта, оказанного выцветшей вывеской. Купив то ли большое пирожное, то ли маленький тортик, нечто сахарно-белое, венчаемое кремовым кустиком роз, я вышел бередить себя далее. Тут меня поразило озарение, знакомое многим, тем, кто в противовес собственным женам не усматривает большого греха в безудержном питии спиртосодержащих напитков, тем, кто очухивается поутру не зная вчерашних похождений своих, но либо окрестности его левого глаза, налитые фиолетово-синим, либо осколки битой посуды на кухне, размазанное по окну содержимое холодильника, либо еще какой-то факт распахивает глаза, проясняя, пусть нечетко, основные этапы предыдущего вечера. Этот дом прошелся по моим мозгам намыленной щеткой. Именно к нему весь день несли меня ноги, именно он кочевал изо сна в сон и именно по ступенькам его лестницы зашагал я минуту спустя. Дверь на чердак украшал старый висячий замок, легко выдернутый вместе с петлей из гниющего от вечной сырости дерева (крыша протекала прямо над дверью). Чердачный мир, с его пылью, паутиной и ржавым хламом, прошелся скрюченным пальцем по самым дальним струнам души моей, издавшим сдавленную трель. И уж совсем все внутри сжалось, стягиваемое лопающимися нервами, стоило мне выбраться на крышу и обнаружить там тщательно укрытый от непосвященных закуток, гнездо. Самое невероятное, что хозяин был дома, вернее его бездыханное, высохшее тельце, - тельце маленькой горгулии с скукоженными крыльями. Когда я поднял эту серую мумию, из мертвых рук выпала фотография, заключенная в рамочку, доселе прижатая к острой птичьей грудке. Осторожно завернув тельце в куртку, я поспешил в гостиницу. Номер мне предложили крохотный, обшарпанный, уже занятый колонией насекомых, удивительно гармонирующий с неумытостью всего города, несправедливо дорогой. Из достижений цивилизации, предназначенных для упрощения жизни, здесь стояли кровать, устланная сероватыми простынями, стол, стул без спинки. А также весьма громко, с завидным постоянством из протекавшего душа стучали капли. Я бережно, уважая смерть, как все мы - уважаем мертвых сильнее, нежели чем живых, свято поклоняемся тому, чего боимся сильнее всего: уложил тело на кровати. Казалось, вот-вот и сгинет неведомая сила, соединявшая невесомые ткани, и рухнет, ссыпется уродливая форма, оставив на покрывале лишь кучку пыли. Я сидел, бессильно уронив руки, загипнотизированный обликом трупа, вдыхая мутящий разум, закисший воздух, сидел долго, не замечая движения времени. Cтоит заметить, что ни необычность находки, ни ставшие явью сны не занимали моих мыслей, словно были естественны и непреложны, как небо и звезды. Лишь только с приходом ночи, спрятавшей оскаленную морду, я очнулся. Хотелось спать. Клейко слипались веки. Я отнес мертвеца в душевую, а сам, не снимая одежды, юркнул в постель, оставив в прошлом еще один день. Утром, прежде чем встать, я, блюдя давнюю привычку, битый час бодрствовал в постели, гонял по кругу никчемные мысли, строил далекие от реальности планы, мечтал. Затем, влекомый не столько нуждой тела, а скорее жаждой вновь увидеть чудесное существо, поспешил в душевую. Не зря я положил тельце туда. За ночь оно, как сухая губка, впитало все выпавшие из душа капли влаги, набухло и посвежело. Я не замедлил открыть душ, с волнением наблюдая, как вся влага пожирается ссохшейся плотью. Только слабая струйка, объединившая промахнувшиеся брызги, стекала в отверстие канализации, остальное вбирали в себя клетки. Я, казалось, слышал, как поедают они недостающие в своей структуре молекулы, как память неземных генов воскрешает и вроде бы непоправимо нарушенное. Я видел ту сказочную живую воду, не по природе, истекала она из обычного водопровода, а по воздействию. Видел как набухали, возвращали былую упругость конечности, как смыкался рот, пряча месиво кривых шипов, как сходила с глаз свинцовая пелена. День медленно, но неумолимо перетекал в вечер, а я все стоял неумытый, непричесанный, не замечая ни двухдневного голода, ни времени. И вот настал миг, когда я потерял веру в собственное зрение: труп шевельнулся. Дрогнула рука, за ней нога, затем под кожей пронеслись змейки дрожи. Мои мозги обратились в вату, мягкую и бездумную. Глаза отрешенно фиксировали происходящее. Прошла вечность безумная, прежде чем на меня уставилась дюжина черных блестящих глазок, обрамлявших круглое отверстие пасти. С тех пор моя жизнь изменилась. Я уже не так одинок, ведь каждый вечер ждут меня дома двенадцать всепонимающих глаз, ждут нетерпеливо, ведь на улице темнеет и включают феерию иллюминации. Мы вместе смотрим очередное рождение мира электрических огней, а затем наступает очередь мультфильмов и рекламных роликов. Хруст чипсов не мешает нам: телевизор работает беззвучно. Мы абсолютно счастливы, - счастливы просто потому, что у каждого из нас двоих есть друг. Своего я называю Адам.