Аннотация: В книгу включены лучшие из рассказов Уоррена – весьма разнообразные, но всегда окрашенные глубоким психологизмом и тонкой иронией. --------------------------------------------- Роберт Пен Уоррен Невстревоженные острова Виски – лучшее виски в Рассел Хилле – с расточительной небрежностью хлынул золотистой струей в третий и последний из стаканов, стоявших на лакированном подносе. Профессор Дарлимпл с благоговением – такой взгляд можно заметить у прорицателя или гадалки – наблюдал, как кружится жидкость в прозрачном стакане. Не то чтобы профессор Дарлимпл находил удовольствие в виски – даже в лучшем виски Рассел Хилла, которым потчевал гостей. Но всякий раз, когда он воскресным вечером заходил в теплую кладовую и, слушая уютное ворчание холодильника и гул голосов из дальней комнаты, брал графин, к нему приходило чувство свободы. То же чувство он испытывал, глядя порой на свои красивые, белые руки и вспоминая, как в один из приездов домой увидел руки брата, неподвижно лежащие на скатерти под абажуром: обгоревшие на солнце, иссеченные ветром, как старые кожаные перчатки, с навеки въевшейся черной пылью степей. Виски торжественно наполнило стакан. Пузырьки воздуха ринулись вверх, лопаясь на поверхности. Профессор Дарлимпл поставил оправленный в серебро сифон с сельтерской на поднос, где уже стояло серебряное ведерко со льдом, привычно расправил плечи – в последнее время он стал замечать, что непроизвольно сутулится – и, минуя гостиную, где тускло посверкивало в полумраке столовое серебро, пересек прихожую и вошел в комнату, где его ждали. – Это вам, конечно, не Иппокрены огненной струя, [1] – продекламировал он, подходя к пылающему камину, возле которого они сидели, – но, пожалуй, сойдет. – Еще как сойдет, доктор, – сказал Фил Алберт. – В этом стакане вдоволь веселья, солнца, зелени живой и пылкости юных провансальских дев, чтобы согреться даже в такой мерзкий, промозглый вечер. – Комната загудела от его мощного голоса, полного бесцельной жизненной энергии, от которой, казалось, жарче разгорелось пламя, и лампы под пергаментными абажурами вспыхнули ярче. – Едва я переступил ваш порог, как опять начался снег. – И это все, что вы почерпнули из моих лекций, сэр? – спросил профессор. – Не совсем, – смех его был под стать голосу. – Что ж, Фил, если вам не удалось узнать больше, то никому не удалось. Держу пари. – Не отвлекайся, Джордж, – приказала миссис Далримпл, в шутливом тоне промелькнули нотки легкого раздражения. – Комплименты мистеру Алберту могут подождать, а я свой коктейль ждать не желаю. – Прошу прощения, Алиса, – сказал он и церемонно протянул ей поднос. Она заглянула в свой стакан и приказала: – Воды. Ее муж поставил поднос на маленький столик и, возложив длинный, белый палец с бледным ногтем на рычаг сифона, нажал. Жидкость в стакане забурлила, бледнея, и поднялась до краев. – Лед, – сказала она. – В такой холод? – удивился Фил Алберт. – У нас дома, в Балтиморе, всегда пьют со льдом, – сказала она. Профессор Дарлимпл вручил жене стакан. – Мне безо льда, – сказал Фил Алберт, – и воды поменьше. – Я помню, – сказал профессор. – Безо льда. Это, полагаю, результат ваших визитов в Англию. – Возможно, – сказал Фил Алберт и засмеялся энергичным, раскатистым смехом. – Не единственный результат, надеюсь, – сказал профессор и подошел к нему с подносом. Молодой человек положил сигарету на край пепельницы, поглядел на хозяина с вежливой, чуть снисходительной улыбкой и потянулся к сифону. – Благодарю, сэр. Профессор разглядывал его голову, темные волосы, лежавшие ровными, блестящими волнами, как на греческой скульптуре. Пока вода с шипением лилась в стакан, перед лицом профессора, покачиваясь, поднимались хрупкие завитки дыма. Профессор не сводил глаз с сигареты. Странное дело, подумал он, на этой сигарете следы губной помады. Слова прозвучали у него в голове с такой отчетливой ясностью, что он вздрогнул, будто фраза была произнесена вслух неким незримым сторонним наблюдателем. Стаканы на подносе звякнули. – Спасибо. Благодарю вас, – говорил молодой человек. Профессор Дарлимпл с усилием оторвал взгляд от сигареты и посмотрел на поднятое к нему лицо с крупными чертами, слегка искаженными дружелюбной гримасой. Черты были крупные и неожиданно простые: полные губы, ровные белые зубы, большой нос, широко поставленные карие глаза, в которых плавали золотые искорки, густые, кустистые брови. – На здоровье, – механически отозвался профессор Дарлимпл и вспыхнул, поняв, что сказал глупость. Повернувшись, он непонятно зачем сделал несколько шагов по голубому ковру – с таким чувством, будто все окружавшие его предметы: стол, стул, стул, голубой ковер, плед, лампа – совершенно ему незнакомы, и теперь впервые, если он того пожелает, можно увидеть некие прочные связи, удерживающие их именно в этом неповторимом сочетании. С особой осторожностью опустив поднос на столик, он задумчиво разглядывал неясный в полумраке узор на столешнице. Он медлил, как ученик, оттягивающий минуту, когда придется наконец отложить учебник и войти в экзаменационную комнату, или как будто повышенное внимание к деталям отсрочит необходимость смотреть на этих людей, чьи голоса доносились до него словно издалека. Жидкость была холодной и сладковатой. Он опустил стакан и, сделав это, с некоторым удивлением обнаружил, что мускулы щек у него вздернуты кверху в предупредительной улыбке. Видно, он увидел себя мельком в зеркале, именно увидел, а не почувствовал, как подняты края узких, длинных, нервных губ под аккуратной черной щеточкой холеных усов. С эдакой ухмылочкой я выгляжу полным дураком, подумал он. Алиса Дарлимпл говорила: – Наверное, господин директор всю ночь глаз бы не сомкнул на своей раскладушке, узнай он, что мы спаиваем одного из его подопечных. Профессор Дарлимпл, не переставая улыбаться, негромко откашлялся. – Знаете, Фил, мы ведь не вправе следовать законам гостеприимства. Предлагать спиртное студентам у нас, если можно так выразиться, табу. Но мне… нам думается, что мы вольны так поступать в тех случаях, когда это более свободомыслящий, более зрелый студент, если он, если можно так выразиться, человек светский. Слова четко, без запинки слетали с губ, и по завершении речи он осознал, что края их до сих пор вздернуты в улыбке. Ему показалось, что когда-то давно он произносил уже эти слова, ибо в легкости, с какой они родились, в самой интонации чувствовалась некая отрепетированность. Но сказав «человек светский», он не испытал того чувства надежности и удовлетворения, которое ему обычно в таких случаях сопутствовало. Фил Алберт сидел, развалясь в ленивой, элегантной позе, во всем его облике сквозило легкое пренебрежение. Когда он заговорил, в словах его послышалась такая же отрепетированность. – Должен сказать, я уже достаточно созрел, чтобы по достоинству оценить подобное гостеприимство, – изрек он и многозначительно тронул стакан. Светский человек, подумал профессор Дарлимпл. Он перекатывал в уме эту фразу, как ребенок – конфету во рту, но слова были твердыми и безвкусными, как стеклянные шарики. Внезапно до него дошло, что молодой человек, который сидит напротив и одобрительно кивает в ответ на реплику красивой женщины, воображает себя светским человеком. Оттого что он богат, подумал профессор, оттого что живет в Нью-Йорке, и носит сшитые на заказ костюмы, и ездит в Европу, и пьет виски, и даже поцеловал Алису Боган Дарлимпл в моем собственном доме, он вообразил себя светским человеком. А я родился в Небраске, в доме на пустыре, где вокруг не росло ни единого деревца. И вместе с неясным чувством обреченности в сердце вернулось теплое чувство к Филу Алберту, немного видоизмененное, но ещё достаточно сильное. Вопреки всему, оно вернулось. Алиса Дарлимпл смотрела в огонь, где картинно плясало пламя, уходя в черное жерло дымохода. Мерцали латунные собачки, камин недавно чистили, и языки огня тянулись вверх, как цветы на ухоженной клумбе. Она так повернула голову, отметил про себя профессор Дарлимпл, потому что в профиль особенно хороша и знает об этом. В последнее время она похудела, у неё утомленный вид. Алиса Дарлимпл повернулась к молодому человеку правой щекой, точеным, хрупким профилем, в нем чувствовалась ухоженная красота нервной женщины. Молодой человек тоже глядел на огонь. – Значит, вы едете во вторник? – спросила она. – Во вторник, – сказал Фил Алберт с томным видом человека, разморенного теплом камина и хорошим виски. – Во вторник, и до дому доберусь к вечеру следующего дня, ещё успею вывесить чулок для Санта Клауса. – А утром, – сказал профессор Дарлимпл, – найти под елкой новый трехколесный велосипедик. – Не велосипедик найти, а принять таблетки от морской болезни. Видите ли, чулок-то мне придется вывешивать над умывальником в каюте судна, держащего курс на Бермуды. Мамочка тащит меня на острова. – И старина Клаус спустится по трубе горячего водоснабжения и набьет его одноразовыми кусками мыла «Палмолайв» и зубными щетками «Доктор Уэст». – Миссис Дарлимпл засмеялась журчащим смехом. – Вместо золы и розог. [2] – Да пусть хоть кнутами, в первое утро мне будет не до того. Моряк-то из меня никудышный. – Хорошему мальчику кнут ни к чему, – отозвался профессор Дарлимпл и совершенно неожиданно тоже рассмеялся. – А я собиралась на восток, – с легким разочарованием сказала миссис Дарлимпл. – В Балтимор. – Домой? – спросил Фил Алберт. Домой, подумал профессор Дарлимпл, миссис Джордж Дарлимпл живет в Рассел Хилл, штат Иллинойс. Он мысленно увидел её адрес на конверте. Миссис Джордж Дарлимпл, Поплар стрит, 429, Рассел Хилл, Иллинойс, США. – Джордж не может ехать, – сказала она, – так что я буду паинькой и останусь здесь, с ним. – Ты просто обязана съездить, Алиса, – сказал профессор. А про себя подумал: Она не может поехать, потому что не может купить билет на поезд до Балтимора. Потому что она замужем за нищим. – Джордж, видите ли, хочет закончить какое-то научное исследование, пока каникулы. Во время учебного года ему совершенно некогда. – Что же это за труд, доктор? – Да так, небольшая заметка о Чосере, – ответил профессор и подумал, что сможет наконец закончить статью. Жизнь снова стала осмысленной, и пока он нес к губам стакан, грустные мысли покинули его. – Так что я останусь с ним, страдать за великое и благородное дело литературы. – Я бы сказал, это вполне выносимые мучения – сидеть у камелька, грея ноги на каминной решетке, – сказал молодой человек. – Когда-то мы чудно справляли Рождество в Балтиморе, правда? – миссис Дарлимпл обратила на мужа взгляд, полный задушевности, и он заметил, как у неё обозначились морщины, идущие от крыльев носа к губам. – Папа бесподобно готовил гоголь-моголь с ромом, я вкуснее в жизни не пробовала. На Рождество отведать его приходил весь город. Все без исключения. Может, пошлешь к черту свое исследование хотя бы в такой праздник, а, Джордж… – И в самом деле, – сказал её муж. Он слушал отзвук давно позабытых голосов, забытого смеха, будто шепот моря в пустотелой раковине. «Джентльмены, джентльмены», – шелестел далекий голос старого мистера Богана. А голос старой миссис Боган, некогда пронзительный, совсем растворился во времени. Оболочки голосов, беззвучные оболочки. – … а вместо этого проторчим все Рождество здесь. Яйца. Дюжины яиц. Корзины с яйцами. Виски, сладковатый и золотистый. Окорока. Надменные индюшки. Вино. Дымящиеся кушанья, щедро подкладываемые и подливаемые: все брошено на алтарь желания Люсиль Боган и Алисы Боган найти мужчину, который будет делить ложе дочери и оплачивать счета. Дымящийся, парной алтарь, над которым витает дым двадцатипятицентовых сигар. Ах, подумал он, и перед его мысленным взором возникла традиционная белая манишка старого мистера Богана, накрахмаленная до хруста, со сверкающими запонками. Ах, сколько денег потрачено, и лучшее, что им удалось заполучить, это я. Но тогда Алиса Боган ещё писала стишки в дамский журнал и показывала своего профессора литературы подружкам. Потом заключил – безжизненно, как часы, у которых кончился завод: Теперь-то она все поняла. – Что ж, – сказал Фил Алберт, – посидеть дома – в этом есть своя прелесть. Я и сам намереваюсь в каникулы проводить много времени за письменным столом. Беру с собой свой школьный ранец. – На Бермуды, – сказал профессор Дарлимпл, надеясь, что прозвучало это холодно, и вдруг понял, что ненавидит Фила Алберта, причем не потому, что на сигарете в пепельнице следы губной помады, а потому, что Фил Алберт произнес именно эти слова, в которых слышится покой и довольство. – На Бермуды, – согласился Фил Алберт и беззастенчиво рассмеялся. Миссис Дарлимпл засмеялась в ответ все тем же журчащим смехом. Супруг с непроницаемым лицом наблюдал за её весельем: Настолько себя не уважать, чтобы смеяться после таких его слов. Смеясь, она специально задирает голову, чтобы на шее не собирались морщины. Вытягивает шею, будто сигареты рекламирует. Он виновато взглянул на пепельницу рядом с Филом, словно почувствовал необходимость убедиться, что окурок все ещё там. – Однако сейчас мне засиживаться некогда, – сказал молодой человек. – Пора, надо ещё немного поработать перед сном. Я зашел только попрощаться. – Он стоял перед его стулом, невысокий, но статный, широкие плечи кажутся ещё шире благодаря покрою пиджака, волосы мягко блестят на свету, застегнутый двубортный пиджак сидит на бедрах и талии без единой складки. Профессор поднялся. – Итак, в путь? – спросила миссис Дарлимпл и тоже встала. – В путь, – сказал он. – К далеким счастливым островам, – весело сказал профессор Дарлимпл. И добавил: – Я и сам подумываю о путешествии. Не съездить ли, думаю, на Рождество домой. – Он не без удовольствия отметил недоуменное выражение на лице жены – или раздраженное? – Отлично, – сказал Фил Алберт. – Да-а, – продолжал профессор, – давненько я не бывал дома. Девять лет. Я ведь родился и вырос в Небраске. – Наверное, на ранчо, – сказал молодой человек. – Нет. На пыльной ферме, как её называли. Неподалеку от местечка с названием Станция Развилка. Там элеватор, железнодорожная ветка, и больше ничего. Не слыхали? Фил Алберт бросил быстрый взгляд на миссис Дарлимпл, то ли недоуменный, то ли взывающий о помощи. Потом выдавил улыбку. – Боюсь, что нет, – сказал он. – Я и не ожидал, что слыхали. Мой брат все ещё держит там ферму, если её ещё не отняли кредиторы. – Последнее время фермерам приходится туго, – сказал Фил Алберт с некоторым почтением. – Надо думать, – туманно произнес профессор Дарлимпл, и в первое мгновение сам не понял, что он хотел этим сказать. Он покорно ждал, пока его гость, с беспокойством и досадой в карих глазах, медлил, не решаясь приступить к церемонии прощания. Наконец Фил Алберт и миссис Дарлимпл сказали друг другу до свидания. До свидания и веселого Рождества. В прихожей, держа пальто Фила Алберта, он чувствовал себя очень глупо. У двери он пылко, как человек, желающий загладить вину, жал протянутую ему руку, стараясь не смотреть в лицо уходящего гостя из страха увидеть на нем усмешку, и раз за разом повторял: «До свидания». После того, как Фил Алберт сбежал по ступеням, он остался стоять в открытых дверях; на улице дул холодный ветер, мимо пролетали редкие снежинки, а он все смотрел, как юноша подходит к машине, влезает в салон. Он ещё раз крикнул: «Веселого Рождества», но понял, что голос его потонул в уверенном, наглом реве мотора. Резкий ветер трепал две декоративные елки у входа, они напоминали старух в черных изодранных платьях, просящих милостыню у дверей. Он расправил плечи и снова ощутил, хотя и слабее, привычную радость, оттого что впереди воскресный вечер. Потом жена крикнула: – Закрой дверь! Он точно знал, в каком положении застанет её, когда войдет. Она будет стоять перед камином, неподвижно, словно возбуждение вечера истощило её силы; черное шифоновое платье в сочетании с бледной кожей и светлыми волосами на её хрупкой фигуре кажется странно невесомым, словно с чужого плеча, однажды он даже заподозрил, что оно взято напрокат; и грудь её, заметная, но не слишком большая, будет вздыматься и опадать, выпуская возмущенные, отрывистые вздохи. Он прикрыл тяжелую дверь, в три шага пересек прихожую и вошел в комнату. Именно так она и стояла. – Я думаю, Алиса, – провозгласил он, предварительно откашлявшись, – я думаю, что должен довести статью до конца. Предмет ранее не рассматривался с этой точки зрения… Она посмотрела на него долгим, пристальным взглядом, сказала: «Какой предмет?.. Ах, это…» – и снова умолкла. Театрально отставленная сигарета, которую она сжимала в тонких, нервных пальцах, испускала завитки дыма. Пока он шел к ней по ковру, – с опаской, будто ступая по ненадежной поверхности, где немудрено поскользнуться и потерять ненароком чувство собственного достоинства, – его охватило желание, смешанное с раздражением, но сильное. – Алиса, – сказал он, не очень понимая, что говорить дальше. Она снова посмотрела на него. – Ты был очень груб с Филом, – сказала она. – Груб? – повторил он. – Почему ты грубил ему? – сказала она таким тоном, будто задавала вопросы из катехизиса. Он чуть было не ответил: «При сложившихся обстоятельствах я имел право быть грубым», но промолчал. Подумал: она сердится, потому что я сказал этому балбесу то, что должен был сказать. Она не верит, что я и вправду поеду домой. А я поеду. – Почему ты грубил? – терпеливо допытывалась она. Он почувствовал глубоко в груди крохотное ядро слепого, безотчетного гнева. Оно ширилось, росло внутри него безмолвно и слепо. – Раньше ты никогда себе такого не позволял. – Если я был груб с мистером Албертом, то мне очень жаль, – он осторожно взвешивал каждое слово. – Уверяю, у меня были самые добрые намерения. Желание вернулось, глубокое и опасное, но как бы действующее против его воли. Нечто подобное чувствует человек, которому хочется сковырнуть болячку: то же любопытство, то же стремление посмотреть, что же под ней, испытать боль. – Алиса, – сказал он, слыша себя как будто издалека, и обнял её за плечи. Поцелуй не достиг её губ; щеточка усов прижалась к её мягкой щеке. Он не понял, сама она высвободилась, или его ладонь просто соскользнула с её плеча. И вот она поднимает руку и прикладывает к виску – этот обреченный жест всегда порождал в нем ощущение собственной неполноценности. – Я очень устала, – сказала она. – Да, – согласился он, – вид у тебя утомленный. – И порадовался, что не сказал минутой раньше «я люблю тебя» и теперь не испытывает унижения. – Спокойной ночи, – сказала она и пошла прочь, мимо стула, на котором просидела весь вечер, мимо стола, где стоял его пустой стакан, к двери. Черный шифон волновался и трепетал при каждом шаге. Он смотрел на дверь, за которой она скрылась. Слова сами собой сложились у него в голове, и он почувствовал такое удовлетворение, что едва поборол соблазн произнести их вслух. Я оказал бы неоценимую услугу моему юному другу мистеру Алберту, если бы сказал, что Алиса Дарлимпл холодна как змея. Он окинул взглядом комнату. Потом, оглядывая комнату, где предметы с её уходом, казалось, вновь потеряли свою четкость, он гадал: а что бы она ответила, как бы восприняла его слова, если бы он все же сказал «я люблю тебя». Он медленно вышел в прихожую. Наверху зажегся свет, раскидав по первому этажу тени и угловатые световые лоскуты, словно колоду гигантских призрачных карт. Не поднимая глаз, он прошел к двери своего кабинета, открыл её и щелкнул выключателем. Большая бронзовая лампа на столе в центре комнаты пролила поток яркого света на оказавшиеся в пределах её досягаемости предметы: лоток для ручек, уложенных друг подле друга с педантичной аккуратностью, бронзовый чернильный прибор, кожаный футляр для очков. В тени, за гранью света, как сплошная кирпичная кладка некоего безглазого сооружения, тянулись ряды книг. Он уселся за стол, вынул из футляра очки; тщательно протер белым носовым платком; надел. Открыл лежащую перед ним книгу. Он едва ли осознавал, что произвел ряд таких привычных действий; даже слегка удивлялся, когда до него доходил смысл слов, напечатанных на странице. Как будто внимание его к концу предложения настолько ослабевало, что приходилось говорить: «Так, хорошо, это я прочел». Он старался следовать за словами, которые четко маршировали от одного края страницы к другому, строка за строкой; но перед глазами у него настойчиво вставали лица. Он различил открытое лицо Фила Алберта, окруженное дорогим, пышным меховым воротником пальто, и за ним другое лицо, смутное, незнакомое, безымянное, лицо девушки, чье тело утопало в шелку и мехах. Лица застыли над маленькими немигающими дисками приборов на приборной доске, которые говорили: все в порядке, все в порядке, а яркие лучи фар вспарывали снежную дорогу и тьму, несущуюся навстречу лицам. Лица то появлялись, то пропадали между словами на странице, между предложениями, как между спицами медленно вращающегося колеса. Танцы-шманцы-обжиманцы, подумал он. Внезапно он понял, что давно пытался вспомнить это выражение, которое слышал от студентов. Он едет на Бермуды, подумал он, и в голове его замелькали картины, которые он видел в рекламе туристических фирм, мужчина и женщина верхом на лошади, в ярких одеждах, скачут по белому пляжу, вдоль синей воды. Бермуды, думал он, а я поеду домой. Хоть и не поверила мне Алиса, я все равно поеду домой. Он почувствовал удовлетворение и удивился тому, как он, оказывается, сильно соскучился по дому. Он пытался понять слова на странице, но разум, как нервные пальцы, ронял их. Ветер, гулявший по широкой долине реки Миссисипи, обрушивался на город, на дом, швырял из тьмы редкие, заблудившиеся снежинки, а он все сидел за письменным столом, под бронзовой лампой, в круге ровного света. И раньше, чем до него стал доходить простой, успокаивающий смысл слов перед глазами, он понял, что навсегда останется здесь, в Рассел Хилле, штат Иллинойс, в этом унылом, претенциозном маленьком колледже на равнине, в этом доме с ворчащим холодильником и рядами книг; что в это Рождество, как и во все прочие, он не поедет домой; что женщина, спящая сейчас наверху, где горит одинокий светильник, принадлежит ему, и только ему; и что Фил Алберт, который на самом-то деле не имеет к ним никакого отношения – к Джорджу Дарлимплу и Алисе Боган Дарлимпл, – уедет от них навсегда: ускачет верхом с улыбкой на открытом лице, по белому пляжу, вдоль синей воды невстревоженных островов.