--------------------------------------------- Василий Шукшин Ночью в бойлерной Сам Иван Максимович несколько нескромно называет себя – сантехник, а вообще он дежурит в бойлерной. Через двое суток на третьи выпадает дежурить в ночь. И как раз ночные-то смены он очень любит. Домина, под которым бойлерная, огромный, сколько там людей разных!.. И вот – ночь: магазины закрыты, а кто-то, допустим, поругался с женой, кто-то затосковал так, что хоть криком кричи… Да мало ли! Куда человеку деваться с растревоженной душой? Ведь она же болит, душа-то. Зубы заболят ночью, и то мы сломя голову бежим в эти, в круглосуточные-то, где их рвут. А с душой куда? Где тебя послушают, посочувствуют? К дяде Ване, в бойлерную. Там у него уютно, тепло… Трубы, много труб, в трубах тихонько поет и потрескивает, как в печке. Огонек тусклый под потолком… Возле стены, в нише, удобный лежак, старенький тулуп раскинут, подушка. В эту ночь Максимыч и не пробовал ложиться. Он сидел у самодельного крашеного столика и задумчиво постукивал пальцами в столешницу. Лицо у него тоже задумчивое… Лицо у него – доброе, смышленое, немного усталое, но бесконечно доброе, в глазах, в морщинках вокруг глаз – столько терпения, покоя, столько мудрости житейской, что – куда же и спускаться с больной-то душой? К нему и спускались. Первым пришел крупный мужчина Пилипенко. Он был седовлас, сыт, колыхал запахом одеколона и дорогих сигарет. Но был он мрачен, встревожен… Ему было тяжело, грустно. – Здорово, Максимыч, – сказал Пилипенко и сел на свободный хилый стул. – Здорово, Николай Семеныч, – откликнулся Максимыч. Некоторое время молчали. – Душа? – спросил Максимыч. Пилипенко очнулся от тяжких дум, вздохнул. – Тут, брат… и душа, и тело, все вместе, – сказал он. – Есть что-нибудь? – А как же, – Максимыч встал и пошел в угол куда-то. – Коньячку? – спросил оттуда. – Или водки? – Давай коньячку, – сказал Пилипенко. И огляделся кругом. – Хорошо тут у тебя… В напарники возьмешь? Максимыч тихо посмеялся. – Чего смеешься? – Да насчет напарника-то… Тут, Семеныч, оклад не тот. – Нет больше окладов, – жестко сказал Пилипенко. – Конец окладам. Максимыч от изумления даже остановился с коньяком в руках. – Неужели разжаловали? – Поперли, а не разжаловали. – Как же это? – Наливай, – махнул Пилипенко; ему было худо, так худо, что и говорить не хотелось. Максимыч стал молча разливать коньяк по рюмкам; он не лез с расспросами, когда человеку худо. Захочет – сам скажет. – Уволили, – сказал Пилипенко. – Дадут, конечно, какую-нибудь должностишку, но… Нет, ей-богу, мне у тебя нравится. Сколько ты получаешь? Хотя… чушь все это. Давай. Они выпили по целой рюмке и заели лимончиком, который тоже случился у «сантехника» Максимыча. – Одного не понимаю! – горестно воскликнул Пилипенко. – Не справляюсь – так и скажи! Скажи! Зачем же… предлог какой-то искать: скажи прямо, я пойму. Нет!.. – Пилипенко крепко стукнул большим кулаком себя по колену. – Надо обязательно предлог найти, – он встал было, но тут же сел. Велел: – Налей еще по одной, – когда он сел с маху, хиленький стул опасно треснул под ним; нет, этому человеку можно, конечно, прямо в глаза сказать: «Ты не справился» – в обморок не упадет. Странно, что такой огромный мужик – «не справился». – Какой же они предлог нашли? – спросил Максимыч. – Самый что ни на есть дурацкий: злоупотребляете служебной машиной. – Жена куда-нибудь ездила? По базарам небось? – Да нет, сам: вызвал в воскресенье и просто так проехал километров полтораста по северной дороге – вздохнуть пару раз свежим воздухом. Вздохнул!.. – А шофер наябедничал, – догадался умный Максимыч. – Ну да… расписал. Писака. А если мне сосредоточиться надо? Если мне в движении лучше думается?.. – Да сел бы вон на любую электричку, – простодушно сказал Максимыч, – и сосредоточивайся сколько влезет. Вы вот, начальство… тоже какие-то дурные бываете: нет чтобы скромностью своей в нос людям тыкать: вот вам, глядите: большой человек, а со всеми маленькими здороваюсь. А где так и остановись, спроси: «Как дела?» Тебе эти его дела… сто лет снились, а ты все равно спроси, – Максимычу хотелось как-нибудь помочь большому Пилипенко, но он и досадовал на него, что тот не смог удержаться на добром месте – слетел. – Мало того, ты еще головой вот так вот покивай: так, так, мол. Но вы ведь… До вас ведь не допрыгнешь! – вовсе с досадой закончил Максимыч. И налил еще по полной рюмке. – Давай. Не горюй особо-то… Выпили. – Да некогда же! – тоже с досадой сказал Пилипенко. – Головой-то кивать – некогда. – Зато теперь будет время: попрут вот на пенсию… – Ну, это еще бабка надвое сказала! – Пилипенко твердо посмотрел прямо перед собой. – Это еще… уравнение с двумя неизвестными. – Все равно не умеете! – решительно сказал Максимыч. Коньячок зашумел в голове, и ему тоже захотелось быть твердым и крепким. – Не умеете начальствовать! Вот сделай меня самой маленькой какой-нибудь шишкой – и ты бы поглядел, какой бы я стал вежливый… «Ну, как, товарищи? – спросил он кого-то иным голосом, вежливым. – Как настроение? Смотрите мне – не вешать нос!» Я бы такие шуточки отпускал!.. Чего же не пошутить с людьми, если тебе лучше ихнева живется. А зазевался какой-нибудь там Пилипенко Николай Семеныч – плохо работает, сукин сын, курит больше, я его вот так вот пальцем – к себе: «Пилипе-е-нко, на минуточку. Пилипенко, как ты думаешь: подойдем мы с такими работниками к коммунизьму или нет? M-м? Ты, наверное, думаешь, что – подойдем. А вот я, Пилипенко, думаю, что мы с такими работниками застрянем где-нибудь по дороге. Ну-ка, давай, голубчик, давай, давай!.. Бросай-ка курить – да за дело». Вот как надо. Спокойно, с улыбочкой… Вишь, я и голоса не повысил, и работу направил. А захотел я подышать свежим воздухом, я набрал в чемодан коньячку, икорки, балычков, сел на электричку, отъехал те же полтораста верст, слез, углубился подальше в лесок – и дыши на здоровье. – Скучно это, Максимыч. Вообще, не то ты говоришь. – С коньячком не будет скучно. Зато ни одна собака пальцем не покажет. – Не то, Максимыч, не то. Еще-то есть там? Не могу никак душу унять – болит! – Заболит… – Максимыч налил еще по рюмке. – Как же ей не болеть. – Не то, Максимыч, дорогой, не то. Ты рассуждаешь логично, но… в масштабах прораба, не больше. – А ты в каких масштабах? Держи. – Я? Я малость пошире. – Пошире… А сидим вот тут вместе – в одинаковых масштабах. Поехали. Когда выпили, Пилипенко вдруг встал и широко заходил по бойлерной. – Ну не-ет, – сказал он ожесточенно, громко. – Так легко вам Николая Пилипенко не свалить. Это вы зря… Пилипенко еще постоит! Максимыч в это время закурил дорогую сигарету из пачки Пилипенки, откинулся на стуле, заложил ногу на ногу и стал следить за взволнованным гостем. Ему хотелось как-нибудь успокоить его, но, вообще-то, ему стало очень хорошо. – Украинцы – народ крепкий, – сказал он, желая сделать приятное Пилипенке. – Но ездить за сто пятьдесят километров воздухом дышать – это глупость несусветная. Ты больше бензину наглотался за триста-то верст, чем подышал там… – Ничего-о! – все ходил и все больше возбуждался Пилипенко. – Вы еще вспомните Пилипенку, не раз вспомните. Вы еще придете к Пилипенко!.. Но Пилипенко больше к вам не пойдет. – Нет, если позовут – чего не пойти. Только не надо больше за сто пятьдесят километров дышать ездить, а так… чего? Ты мужик с головой. – Не пойду! – уперся Пилипенко. – Все. Хватит. У меня тоже всякого этого достаточно – и самолюбия, и… – Да нет, Семеныч, зря ты… – Не пой-ду! Вы плохо знаете Пилипенку. Вы думаете, это все – так, шуточки… – Какие шуточки! При чем тут шуточки – надо идти. – Не пойду! – Что значит «не пойду»! – рассердился вдруг Максимыч. – Что тебя, в детсадик, что ли, уговаривают идти? Не пойдет он… Заставим! Пилипенко остановился перед «сантехником» Максимычем, который сидел и спокойно покуривал «Кент». – Гляди-ка, – засмеялся Пилипенко, – мы прямо отрепетировали с тобой сцену!.. Жалко, что ты не министр. – Жалко, – согласился Максимыч. – Ты бы у меня первым делом заплатил за бензин, который спалил в воскресенье, во-вторых, я бы тебе такого нагоняя дал, что ты бы у меня за троих работал. Увольнять я бы тебя не стал. Тебя правда уволили-то? Пилипенко не успел ответить, как в бойлерную влетел некто в шляпе, в легоньком пальтишке, с чемоданом. Бледный. – Максимыч! Ты сегодня? Слава богу, – говорил этот бледный с веселой злой дрожью в голосе. Увидев Пилипенко, он и ему тоже кивнул. – Здравствуйте, Максимыч!.. – Давай, давай, – сказал Максимыч. И налил бледному человеку в большой фужер. И налил также в две рюмки – себе и Пилипенке. – Подождите, – сказал бледный, – у меня, кажется, шоколад есть, – он нырнул в чемодан и извлек плитку шоколада. – Есть! Слава богу. Пилипенко с некоторой иронией наблюдал за суетливым человеком. – Катастрофа катастрофой, а шоколад не забыл? – сказал он. Бледный посмотрел на него… Ничего не сказал. Подошел к столу, положил шоколад и взял свой фужер. – Давайте, – сказал Максимыч. Выпили… Помолчали. К шоколаду никто не притронулся. – Ты что, обиделся, что ли? – спросил Пилипенко. – Максимыч, – обратился бледный к «сантехнику», – пускай это постоит у тебя, – он имел в виду чемодан. – А я пока пройдусь по набережной… Потом приду. – Валяй, пройдись, – сказал Максимыч. Бледный ушел, ни разу больше не поглядев на Пилипенку. – Что он, обиделся, что ли?– опять спросил Пилипенко. – Обиделся. Нехорошо ты с насмешкой-то… Он вообще обиженный человек. – А что такое? – Так… – Что «так»? – Ну так… Хороших людей часто обижают. – Что за ерунда! Кто их обижает? – Люди. Ты вот – взял обидел. – Да ну уж!.. Пошутить нельзя, что ли? А какие люди-то? – Есть. – Мне чего-то его жалко стало. Я, может, зря с этим шоколадом, конечно… Но я же не хотел обидеть: тоже, смотрю, переживает человек… Чего он такой? Какие люди-то? – Всякие… Бессовестные, в основном. Приходют и обижают. Не знаешь, как можно мужика обидеть? – Рога, что ли, баба ставит? – Рога… или как там, а только флиртует, зараза, с кем попало. – Ах, это его жена! – такая… патлатая. Да? – Да. – Так что же он не уйдет от нее? – Да вот, вишь, не может уйти. Не все же такие… Пилипенки. Ты не пропадешь, Семеныч, не горюй. – Кто тебе сказал, что я пропаду? – Не пропадешь, нет. А этот – все: окочурился. – А чего не уходит-то? – Не может. Уходит – раз в неделю вот так вот: счас улочки две даст, придет и здесь заночует. А утром – опять к ней. Любит. – Тьфу! – зло сказан Пилипенко. – Кого там любить-то? Патлы крашеные? – Это я не знаю. Мне его жалко. Так жалко бывает… – Максимыч затушил «Кент» в блюдечке, помолчал, покачал головой грустно. – А что сделаешь? – Да послать ее надо подальше!.. – стоял на своем Пилипенко. – Да иди ты! – рассердился Максимыч. – Тебе бы все – посылать!.. Тебя вот послали – тебе как? Послать легче всего. Да и то вон… не может. Ну – послал он, ну и что? Легко ему станет? – Ну, это уж тоже не жизнь. – Жизнь. Это и есть жизнь. Думаешь… – вдруг Максимыч прислушался… И встал. И сказал: – Вот еще один такой же шлепает. – Кто? – Погоди, – Максимыч еще для верности послушал. – Да. С тросточкой. – Кто такой? – Пан профессор, это я его так прозвал. Тоже… с душой идет. Счас, если выпьет, с одной рюмки окосеет. – Правда, что ли, профессор? – не поверил Пилипенко. – Натуральный профессор, из седьмого подъезда. Мы с ним частенько беседуем. Он… этот, как там у них, ну, по русскому языку профессор… – Филолог? – Труды пишет. А сам, как ребенок… Ты только не надо, Семеныч… не ломи сдуру: тут уж вовсе… горе одно. А человек золотой. Вошел «пан профессор» с тросточкой. Он – седенький, старенький, не столько даже седенький, сколько старенький. – Не могу больше, Максимыч!.. – сразу заговорил профессор жалобно. Увидев Пилипенку, ничуть не смутился, поздоровался и продолжал: – Не могу больше, дорогой мой. Пришел к тебе опять – больше некуда, – он сел на лежак, склонил голову. – Вот штука – некуда. Максимыч пошел в угол, достал еще бутылку коньяка, раскупорил на ходу, налил в три рюмки. Одну поднес профессору. – На-ка, все маленько отмякнет. Профессор машинально принял рюмку, посмотрел на нее. – Выпей, выпей, – убежденно сказал Максимыч. – Легче станет. Вот шоколадом закусишь… Допекла? – Допекла, – сказал профессор, принимая из рук Максимыча кусочек шоколада. – Да ведь сколько энергии! Сколько энергии!.. – Ну, давайте. Профессор поперхнулся, но выпил всю рюмку и заел шоколадом. И вытер платочком глаза и рот. – Днем ей позвонили из универмага: есть норковая шуба – три с половиной тысячи, – стал рассказывать профессор обоим, Максимычу и Пилипенке, – она звонит мне в университет… – Ешь шоколад-то… и рассказывай. – Спасибо. – Ну, звонит? – Звонит в университет… У-у меня что-то в жар кинуло. Или здесь вообще жарко? Максимыч без ехидства подмигнул Пилипенке и показал глазами на профессора: уже запьянел. – Здесь жарковато, конечно. Ты не волнуйся, Аркадий Михалыч, спокойней. Ну, звонит эта телка в универмаг?.. – В университет. «Достань полторы тысячи». Две тысячи у нее есть… – Так, это уже легче, – с легким накалом сказал Максимыч. – Хм! – Но где я достану полторы тысячи? – удивленно и беспомощно спросил профессор. – «У кого-нибудь из профессоров». У кого? – Елкина мать-то! – взорвался терпеливый Максимыч. – «Достань полторы тыщи!» Это я могу сказать: «Достань мне… не знаю… жеребца племенного!» – Зачем? – не понял профессор. Пилипенко засмеялся. – Да я так, к слову, – неохотно пояснил Максимыч. – Ну, ну? – Ни у кого же из профессоров нет при себе таких денег, не может быть… И потом: идет ученый совет – что мне, со шляпой по кругу?.. Максимыч недобро посмеялся. – Кричит в телефон: «Вообще она стоит четыре с половиной тысячи, это мне по знакомству, потому что шубу привезли из Дома моделей. Достань полторы тысячи!» Ну что делать? Что делать? Боялся домой ехать… Конечно – истерика. О господи! – профессор обреченно уронил голову на грудь. – Что делать?.. – Ты, Михалыч, ты прости меня, но это тебе наказание, – сказал Максимыч. – На кой тебе, пожилому человеку, надо было жениться на ней? На тридцать лет моложе!.. Ну, умная ты голова, – это нормально? – Не знаю… Нет, ненормально. Наказание, да, наказание. Я боялся одиночества… – Мало тебе старух? – все не унимался в своем разговоре Максимыч. Но тут уж вмешался Пилипенко: – Ну, это ты тоже – со старухами-то… Для чего она ему? – Обед сготовит, подметет… – «Подметет». Ерунду говоришь какую-то. – А эта для чего ему? – не сдавался Максимыч. – Но что теперь делать? Что делать? – в отчаянии повторял профессор. Вытер платком слезы. – Вся жизнь… труд всей жизни – самому смешны и нелепы: куда важней – норковая шубка. По крохам, по зернышкам собирал знания, радовался, что открываю людям чистые целебные родники родной речи… И все, все поглотила норковая шубка. Любую рукопись отдам за норковую шубку! Но ведь никто же так скоро не заплатит. А завтра ее купит какой-нибудь спекулянт. Слушайте, вы, – обратился профессор к Пилипенке, – вы какой-то, кажется, начальник, за вами приезжает черная машина… – Приезжала, – поправил Максимыч. – Погоди, – строго остановил его Пилипенко. – Ну, так? Что вы хотели сказать? – Я спрашиваю вас: почему у нас существует спекуляция? – А почему у нас, – сразу без подготовки заговорил Пилипенко, – существуют университеты? Почему у нас существуют метро, театры, детсадики, бесплатное обучение, бесплатное медицинское обслуживание?.. – Он про спекулянтов спрашивает! – удивился Максимыч. – Ты что? – А я спрашиваю про университеты. Почему – одно мы видим, так сказать, крупным планом, а все другое… всего другого – как бы даже и нету. – Да кто же говорит, что нету! Есть… Все есть. Но мне нужна норковая шубка. Дайте мне в долг полторы тысячи, я через месяц верну – у меня книга выходит. – Если бы у меня даже были такие деньги, я бы их вам не дал, – жестоко сказал Пилипенко. – Почему? – удивился профессор. – Ваша жена прекрасно одета, я видел. Какого ей черта еще нужно? – Она хочет норковую шубку… – А больше она ничего не хочет? – взорвался Максимыч. – Дрын хороший она не хочет? По этой… по… – Погоди, – остановил Пилипенко «сантехника». Пилипенко успокоился и даже отрезвел. – Профессор, что вы сказали: «Любую рукопись отдам за норковую шубу»? – Любую! – вскричал пьяненький профессор в величайшем горе. – Самую древнюю рукопись!.. «Слово о полку Игореве», если бы имел, отдал бы, только бы не эта истерика, не этот визг. Все бы отдал! Только – наличными: завтра, до одиннадцати часов. Пол библиотеки отдам – у меня уникальная библиотека. Хотите? – Профессор, – с укоризной сказал Пилипенко. – Душу запродам черту!.. – у профессора у самого, кажется, начиналась истерика. – Только бы не этот визг. О, господи!.. – Стоп! – сказал Максимыч. – Вы тут, конечно, все умные, а я – дурак, я не учился двадцать семь лет в… – Кто тебе говорит, что ты… – Ти-ха! – рявкнул добрый Максимыч. – Я лапоть… – Я сам лапоть! – воскликнул профессор. – Что вы, сдурели, что ли? – спросил Пилипенко. – В каком смысле – лапоть? В смысле происхождения, что ли? Тогда я тоже лапоть. – Ти-ха! – вовсю разошелся Максимыч. – Вы – хромовые сапоги, а я – лапоть. Но я умею останавливать истерики. Я специалист по истерикам… – Иди останови ее! – взмолился профессор. – Как ты это сделаешь? Она слышать ничего… – Остановлю за две минуты. – Как? – спросил и Пилипенко. – Если бы ее кто-нибудь бы вразумил, – простонал профессор. – О-о, если бы кто-нибудь… – Напиши мне некоторые культурные слова, – сказал Максимыч профессору, – я с их начну, чтобы она сразу дверь не закрыла. Как ее зовут? Надежда… как-то… – Надежда Сергеевна. – Семеныч, пиши на листе крупными буквами, – велел Максимыч Пилипенке. – А ты говори. – Надежда Сергеевна, – стал диктовать профессор, а Пилипенко вырвал из блокнота лист и начал писать. – Надежда Сергеевна, – опять взмолился профессор, – заклинаю тебя небом… – Ну, ерунда какая-то, – перестал писать Пилипенко. – При чем тут небо? – Пиши, пиши, – сказал Максимыч. – Чем глупей, тем лучше. – Хорошо, я буду проще, – согласился профессор. – А то действительно… демонизм какой-то. Надежда Сергеевна, ну неужели какая-то норковая шуба… – Вшивая норковая шуба, – подсказал Максимыч. Пилипенко только рукой на него махнул – чтоб помолчал. – Неужели какая-то… норковая шуба, – продолжал профессор, – способна заменить человеку… – Я предлагаю так, – перебил Пилипенко. – Надежда Сергеевна! Мы пока не можем всех одеть в норковые шубы, но неужели вы не видите других достижений? Неужели вы… – Плевать она хотела на всех! – раздраженно сказал профессор. – Ей, ей нужна норковая шуба. Что ей все? Всем она не нужна… Мне она не нужна. – И мне не нужна – у меня вон тулуп есть, – сказал Максимыч. Пилипенко посмотрел на них. – Вы что, намекаете, что мне, что ли, она нужна? Мне она тоже не нужна. С грехом пополам составили они «бумагу», и Максимыч пошел с ней к Надежде Сергеевне. Пошел… и не вернулся. …В суде Максимыч досказал эту историю так: – Мы составили бумагу… Там были хорошие слова. И я пошел… Я честно прочитал ей через дверь, что там было написано… – Она не открыла вам? – Нет, я через дверь читал. – Ну, так? – Она вызвала милиционера… Я продолжаю говорить – думаю, она слушает, – а милиционер уже сзади стоит. – Почему же она вызвала милиционера? Вы же говорите, там были хорошие слова. – Я от себя стал добавлять, – с неохотой пояснил «сантехник» Максимыч. – Мне жалко этого старичка: она его загодя в гроб загонит со своими шубками. Ну, добавил малость от себя… – Оскорблять стали? – Ну… как? Ну, говорил, что… Наверно, оскорблял. – Вот гражданка Сахарова пишет в своем заявлении, что вы пригрозили ей, что если вы увидите ее в норковой шубе, то снимете с нее эту шубу, а ей взамен отдадите свой тулуп. Вы говорили так? – Да куда мне ее? – попытался было уйти от ответа Максимыч. – Зачем? – Но вы говорили так или нет? – Говорил. – Это же угроза. – Ну… как?.. Угроза. Максимыч получил десять суток. Copyright (c) 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского