---------------------------------------------


 Василий Шукшин
 ОДНИ

 Шорник Антип Калачиков уважал в людях душевную чуткость и доброту. В минуты хорошего настроения, когда в доме устанавливался относительный мир, Антип ласково говорил жене:
 — Ты, Марфа, хоть и крупная баба, а бестолковенькая.
 — Эт почему же?
 — А потому… Тебе что требуется? Чтобы я день и ночь только шил и шил? А у меня тоже душа есть. Ей тоже попрыгать, побаловаться охота, душе-то.
 — Плевать мне на твою душу!
 — Эх-х…
 — Чего «эх»? Чего «эх»?
 — Так… Вспомнил твоего папашу-кулака, царство ему небесное.
 Марфа, грозная, большая Марфа, подбоченившись, строго смотрела сверху на Антипа. Сухой, маленький Антип стойко выдерживал ее взгляд.
 — Ты папашу моего не трожь!.. Понял?
 — Ага, понял, — кротко отвечал Антип.
 — То-то.
 — Шибко уж ты строгая, Марфынька. Нельзя так, милая: надсадишь сердечушко свое и помрешь.
 Марфа за сорок лет совместной жизни с Антипом так и не научилась понимать; когда он говорит серьезно, а когда шутит.
 — Вопчем, шей.
 — Шью, матушка, шью.
 В доме Калачиковых жил неистребимый крепкий запах выделанной кожи, вара и дегтя. Дом был большой, светлый. Когда-то он оглашался детским смехом; потом, позже, бывали здесь и свадьбы, бывали и скорбные ночные часы нехорошей тишины, когда зеркало завешено и слабый свет восковой свечи — бледный и немощный — чуть-чуть высвечивает глубокую тайну смерти. Много всякого было. Антип Калачиков со своей могучей половиной вывел к жизни двенадцать человек детей. А всего было восемнадцать.
 Облик дома менялся с годами, но всегда неизменно оставался рабочий уголок Антипа — справа от печки, за перегородкой. Там Антип шил сбруи, уздечки, седелки, делал хомуты. И там же, на стенке, висела его заветная балалайка. Это была страсть Антипа, это была его бессловесная глубокая любовь всей жизни — балалайка. Антип мог часами играть на ней, склонив набочок голову, и непонятно было: то ли она ему рассказывает что-то очень дорогое, давно забытое им, то ли он передает ей свои неторопливые стариковские думы. Он мог сидеть так целый день, и сидел бы, если бы не Марфа. Марфе действительно нужно было, чтобы он целыми днями только шил и шил: страсть как любила деньги, тряслась над копейкой. Она всю жизнь воевала с Антиповой балалайкой. Один раз дошло до того, что она в гневе кинула ее в огонь, в печку. Побледневший Антип смотрел, как она горит. Балалайка вспыхнула сразу, точно берестинка. Ее стало коробить… Трижды простонала она почти человеческим стоном — и умерла.
 Антип пошел во двор, взял топор и изрубил на мелкие кусочки все заготовки хомутов, все сбруи, седла и уздечки. Рубил молча, аккуратно. На скамейке. Перетрусившая Марфа не сказала ни слова. После этого Антип пил неделю, не заявляясь домой. Потом пришел, повесил на стенку новую балалайку и сел за работу. Больше Марфа никогда не касалась балалайки. Но за Антипом следила внимательно: не засиживалась у соседей подолгу, вообще старалась не отлучаться из дому. Знала: только она за порог, Антип снимает балалайку и играет — не работает.
 Как-то раз осенним вечером сидели они — Антип в своем уголке, Марфа у стола с вязаньем.
 Молчали.
 Во дворе слякотно, дождик идет. В доме тепло, уютно. Антип молоточком заколачивает в хомут медные гвоздочки: тук-тук, тук-тук, тук-тук-тук… Отложила Марфа вязанье, о чем-то задумалась, глядя в окно.
 Тук-тук, тук-тук, — постукивает Антип. И еще тикают ходики, причем как-то так, что кажется, что они вот-вот остановятся. А они не останавливаются. В окна мягко и глуховато сыплет горстями дождь.
 — Чего пригорюнилась, Марфынька? — спросил Антип. — Все думаешь, как деньжат побольше скопить?
 Марфа молчит, смотрит задумчиво в окно. Антип глянул на нее.
 — Помирать скоро будем, так что думай не думай. Думай не думай — сто рублей не деньги. — Антип любил поговорить, когда работал. — Я вот всю жизнь думал и выдумал себе геморрой. Работал! А спроси: чего хорошего видел? Да ничего. Люди хоть сражались, восстания разные поднимали, в гражданской участвовали, в Отечественной… Хоть уж погибали, так героически. А тут — как сел с тринадцати годков, так и сижу — скоро семисят будет. Вот какой терпеливый! Теперь: за что я, спрашивается, работал? Насчет денег никогда не жадничал, мне плевать на них. В большие люди тоже не вышел. И специальность моя скоро отойдет даже: не нужны будут шорники. Для чего же, спрашивается, мне жизнь была дадена?
 — Для детей, — серьезно сказала Марфа.
 Антип не ждал, что она поддержит разговор. Обычно она обрывала его болтовню каким-нибудь обидным замечанием.
 — Для детей? — Антип оживился. — С одной стороны, правильно, конечно, а с другой — нет, неправильно.
 — С какой стороны неправильно?
 — С той, что не только для детей надо жить. Надо и самим для себя немножко.
 — А чего бы ты для себя-то делал?
 Антип не сразу нашелся, что ответить на это.
 — Как это «чего»? Нашел бы чего… Я, может, в музыканты бы двинул. Приезжал ведь тогда человек из города, говорил, что я самородок. А самородок — это кусок золота, это редкость, я так понимаю. Сейчас я кто? Обыкновенный шорник, а был бы, может…
 — Перестань уж!.. — Марфа махнула рукой. — Завел — противно слушать.
 — Значит, не понимаешь, — вздохнул Антип.
 Некоторое время молчали.
 Марфа вдруг всплакнула. Вытерла платочком слезы и сказала:
 — Разлетелись наши детушки по всему белу свету.
 — Что же им, около тебя сидеть всю жизнь? — заметил Антип.
 — Хватит стучать-то! — сказала вдруг Марфа. — Давай посидим, поговорим про детей.
 Антип усмехнулся, отложил молоток.
 — Сдаешь, Марфа, — весело сказал он. — А хочешь, я тебе сыграю, развею тоску твою?
 — Сыграй, — разрешила Марфа.
 Антип вымыл руки, лицо, причесался.
 — Дай новую рубашенцию.
 Марфа достала из ящика новую рубаху. Антип надел ее, подпоясался ремешком. Снял со стены балалайку, сел в красный угол, посмотрел на Марфу.
 — Начинаем наш концерт!
 — Ты не дурачься только, — посоветовала Марфа.
 — Сейчас вспомним всю нашу молодость, — хвастливо сказал Антип, настраивая балалайку. — Помнишь, как тогда на лужках хороводы водили?
 — Помню, чего же мне не помнить? Я как-нибудь помоложе тебя.
 — На сколько? На три недели с гаком?
 — Не на три недели, а на два года. Я тогда еще совсем молоденькая была, а ты уж выкобенивался.
 Антип миролюбиво засмеялся:
 — Я мировой все-таки парень был! Помнишь, как ты за мной приударяла?
 — Кто? Я, что ли? Господи!.. А на кого это тятя-покойничек кобелей спускал? Штанину-то кто у нас в ограде оставил?
 — Штанина, допустим, была моя…
 Антип подкрутил последний кулочок, склонил маленькую голову на плечо, ударил по струнам… Заиграл, И в теплую пустоту и сумрак избы полилась тихая светлая музыка далеких дней молодости. И припомнились другие вечера, и хорошо и грустно сделалось, и подумалось о чем-то главном в жизни, но так, что не скажешь, что же есть это главное.



   Не шей ты мне,
   Ма-амынька,
   Красный сарафа-ан, —



 запел тихонечко Антип и кивнул Марфе. Та поддержала:



   Не входи, родимая,
   Попусту
   В изъян…



 Пели ни так чтобы очень стройно, но обоим сделалось удивительно хорошо. Вставали в глазах забытые картины, То степь открывалась за родным селом, то берег реки, то шепотливая тополиная рощица припоминалась, темная и немножко жуткая… И было что-то сладко волнующее во всем этом. Не стало осени, одиночества, не стало денег, хомутов…
 Потом Антип заиграл веселую. И пошел по избе мелким бесом, игриво виляя костлявыми бедрами.



   Ох, там, ри-та-там,
   Ритатушеньки мои!
   Походите, погуляйте,
   Па-ба-луй-тися!



 Он стал подпрыгивать. Марфа засмеялась, потом всплакнула, но тут же вытерла слезы и опять засмеялась.
 — Хоть бы уж не выдрючивался, господи!.. Ведь смотреть не на что, а туда же.
 Антип сиял. Маленькие умные глазки его светились озорным блеском.



   Ох, Марфа моя,
   Ох, Марфынька,
   Укоряешь ты меня за напраслинку!



 — А помнишь, Антип, как ты меня в город на ярманку возил? Антип кивнул головой.



   Ох, помню, моя,
   Помню, Марфынька!
   Ох, хаханечки, ха-ха,
   Чечевика с викою!



 — Дурак же ты, Антип! — ласково сказала Марфа, — Плетешь черт те чего.



   Ох, Марфушечка моя,
   Радость всенародная…



 Марфа так и покатилась:
 — Ну, не дурак ли ты, Антип!



   Ох, там, ри-та-там,
   Ритатушеньки мои!



 — Сядь, споем какую-нибудь, — сказала Марфа, вытирая слезы.
 Антип слегка запыхался. Улыбаясь, смотрел на Марфу.
 — А? А ты говоришь: Антип у тебя плохой!
 — Не плохой, а придурковатый, — поправила Марфа.
 — Значит, не понимаешь, — сказал Антип, нисколько не обидевшись за такое уточнение. Сел. — Мы могли бы с тобой знаешь как прожить! Душа в душу. Но тебя замучили окаянные деньги. Не сердись, конечно.
 — Не деньги меня замучили, а нету их, вот что мучает-то.
 — Хватило бы… брось, пожалуйста. Но не будем. Какую желаете, мадемуазель-фрау?
 — Про Володю-молодца.
 — Она тяжелая, ну ее!
 — Ничего. Я поплачу хоть маленько,



   Ох, не вейти-ися, чайки, над морем,



 запел Антип.



   Вам некуда, бедненьким, сесть.
   Слетайте в Сибирь, край далекий,
   Снесите печальну-я весть.



 Антип пел задушевно, задумчиво. Точно рассказывал.



   Ох, в двенадцать часов темной но-очий
   Убили Володю-молодца-а.
   Наутро отец с младшим сыном…



 Марфа захлюпала.
 — Антип, а Антип!.. Прости ты меня, если я чем-нибудь тебя обижаю, — проговорила она сквозь слезы.
 — Ерунда, — сказал Антип. — Ты меня тоже прости, если я виноватый.
 — Играть тебе не даю…
 — Ерунда, — опять сказал Антип. — Мне дай волю — я день и ночь согласен играть.
 Так тоже нельзя. Я понимаю.
 — Хочешь, чекушечку тебе возьмем?
 — Можно, — согласился Антип.
 Марфа вытерла слезы, встала.
 — Иди пока в магазин, а я ужин соберу.
 Антип надел брезент и стоял посреди избы, ждал, когда Марфа достанет из глубины огромного сундука, из-под тряпья разного, деньги. Стоял и смотрел на ее широкую спину.
 — Вот еще какое дело, — небрежно начал он, — она уж старенькая стала… надо бы новую. А в магазин вчера только привезли. Хорошие! Давай заодно куплю.
 — Кого? — Марфина спина перестала двигаться.
 — Балалайку-то.
 Марфа опять задвигалась. Достала деньги, села на сундук и стала медленно и трудно отсчитывать. Шевелила губами и хмурилась.
 — Она у тебя играет еще, — сказала она.
 — Там треснула досточка одна… дребезжит.
 — А ты заклей. Возьми да варом аккуратненько.
 — Разве можно инструмент варом? Ты что, бог с тобой!
 Марфа замолчала. Снова стала считать деньги. Вид у нее был строгий и озабоченный.
 — На, — она протянула Антипу деньги. В глаза ему не смотрела.
 — На четвертинку только? — У Антипа отвисла нижняя губа. — Да-а…
 — Ничего, она еще у тебя поиграет. Вон как хорошо сегодня играла!
 — Эх, Марфа!.. — Антип тяжело вздохнул.
 — Что «эх»? Что «эх»?
 — Так… проехало. — Антип повернулся и пошел к двери.
 — А сколько она стоит-то? — спросила вдруг Марфа сурово.
 — Да она стоит-то копейки! — Антип остановился у порога. — Рублей шесть по новым ценам.
 — На, — Марфа сердито протянула ему шесть рублей.
 Антип подошел к жене скорым шагом, взял деньги и молча вышел: разговаривать или медлить было опасно — Марфа легко могла раздумать.