---------------------------------------------


 Василий Шукшин
 ПОЗОВИ МЕНЯ В ДАЛЬ СВЕТЛУЮ…

 В небольшом русском городке, где-то на окраине, где дальше — за пустырем — виден уже и лес и не дымят трубы, в аккуратном домике из трех комнат жила женщина. Звали женщину красиво — Агриппина, Агриппина Игнатьевна Веселова, попросту — Груша. Было ей тридцать четыре года, и были у нее сын Витька двенадцати лет да брат Николай Игнатьевич, главный бухгалтер пригородного совхоза, да где-то был муж… С мужем они разошлись три года назад: тот взял в подруги… бутылку, и та подруга белоголовая завлекла его куда-то далеко, даже и не слышно было, где он.
 Брат Николай приезжал по воскресеньям к сестре и племяннику, старался как-нибудь им помочь, продукты привозил, деньжонок иногда.
 И один раз, в воскресенье, приехал он с важным каким-то делом… Но пока дело это не выкладывал, а как обычно они с Витькиной матерью воспитывали Витьку.
 — Ну сладу нет — не слушается, и все, — жаловалась мать. — Совсем парень выпрягся…
 — Что же это ты, Витька? — гудел большой дядя Николай, постукивая толстыми прокуренными пальцами по клеенке. — Не годится так, не годится. А что же дальше-то будет, если ты уже счас… черт-те чего вытворяешь? Ведь матери-то одной трудно с тобой, как ты это не поймешь!..
 — Ни дьявола не понимает! На днях чего удумал: взял да соседской свинье глаз выбил…
 — Глаз? — удивился дядя Николай.
 — Но! Ветеринар, сосед-то… ладно, мужик добрый — не пошел никуда жаловаться. А то было бы дело!
 — Зачем же ты ей глаз-то выбил? — спросил дядя.
 Лобастый Витька сидел тут же, за столом, делал вид, что усердно читает книгу. Молчал.
 — Витьк!
 — Ну?
 — Зачем глаз-то свинье выбил?
 — Я нечаянно, — буркнул Витька.
 — «Нечаянно»! — воскликнула мать. — Знаю я, как нечаянно… Нечаянно. — И повернулась к брату — рассказать: — Я его все в пример ставлю, ветеринара-то: выучился человек, теперь живет-поживает, в доме-то только живой воды, наверно, нет… Бери, мол, пример — приглядывайся. А он его и невзлюбил…
 — При чем же тут животное, если тебе человек не поглянулся? Витьк!
 — Ну?
 — Разве можно такие вещи делать?! Ты что, живодер, что ли?
 Витька молчал.
 — Папа родимый — набычится, и не сдвинешь с места, — заключил дядя Николай. Помолчал. Спросил сестру: — Где он счас? Не слышно?
 — «Где»! — горько воскликнула мать. — У него дорог много, и все — веселые.
 — Алименты-то шлет?
 — Шлет.
 — Эх, Витька, Витька… — вздохнул дядя Николай. — Что ж ты так живешь-то? А?
 Витька молчал.
 — Витьк!
 — Ну?
 — Чего молчишь?
 — Я читаю.
 — Что ты мне очки втираешь! — осердился дядя Николай. — Читает он!.. — Потянулся, взял у Витьки книгу. — Что ты читаешь? То ж — задачник! Кто же так задачник читает… как художественную литературу. Менделеев мне нашелся!
 — Вот так он меня все время обманывает, — сказала мать. — Спросишь: Витька, выучил уроки? Выучил! А где выучил, где выучил — ничего не выучил, одна улица на уме…
 — Ты эту улицу брось, Витька, — резонно стал убеждать дядя Николай. — Она до добра не доведет. Хватишься потом, да поздно будет. Вот он, близко будет, локоть-то, да не укусишь. Улица от тебя не убежит, а время уйдет, не воротишь. Ты лучше возьми да уроки хорошенько выучи, чем… глаза-то свиньям вышибать. Чем выбил-то, камнем, что ли?
 Витька водил пальцем по синим клеточкам клеенки. На вопрос только неопределенно поморщился и пожал плечами.
 Дядя помолчал и спросил совсем другим тоном — мирно, несколько удивленно:
 — Так что, здесь тоже свиней держут?
 — Держут, — откликнулась мать. — А чего? Мужик-то в доме, так и держут. Зато всю зиму без горюшка — с мясом. Мужик-то есть, чего не держать?
 — Витька, — повернулся дядя к Витьке, — иди учи уроки в ту комнату, мне надо с матерью поговорить.
 Витька незаметно с облегчением вздохнул и ушел в другую комнату. Накачка кончилась.
 — Я вот о чем с тобой, — заговорил Николай негромко. И посмотрел на часы. — Помнишь, я тебе говорил про мужика-то?
 — Ну, помню.
 — Это… видал я его в пятницу, говорил с ним…
 Груша насторожилась. Заинтересовалась.
 — Ну?
 — Он придет сегодня… — Николай опять глянул на часы, — через десять минут.
 — Батюшки! — испугалась Груша. — Чего же ты молчишь-то сидишь? Надо же хоть маленько прибраться, что ли?..
 — А что у тебя?.. Нормально и так…
 Груша вскочила было, но оглянула комнату и села опять.
 — Так ты расскажи про него… Что хоть за человек-то? Ты откуда его знаешь-то?
 — Учился с ним на курсах бухгалтеров вместе…
 — Так это когда было-то!
 — Давненько. А тут встретил его: я в банк приехал, и он туда же пришел. Ну, разговорились… Ну — как, мол, живешь? То-се… Одинокий он счас — разошлись тоже, двое детей было…
 — А чего разошлись-то?
 — Пил тоже…
 — Вот те на! Так это что же мне, шило на мыло менять?
 — Да погоди ты! Пил, счас не пьет — лечился, что ли, или так бросил, не спрашивал. Но твердо знаю, что счас не пьет. Хороший мужик. Я рассказал про тебя: вот, есть, мол, сестра — одинокая тоже, парнишка в пятом классе… Приду, говорит. Посмотри, может, что и выйдет у вас. Чего же одна будешь с этих лет…
 Через приоткрытую дверь в горницу Витька слышал весь разговор. Навострил уши.
 — Страшно, Коля, — говорила мать. — С одним всадилась до ушей… Но тогда хоть молодая была — простительно, а теперь-то — это уж глупость будет несусветная. Сама себя исклянешь…
 — А не торопись, никто тебя силком не гонит, — отвечал на это Николай. — Присмотрись сперва… Да и он, думаю, тоже не кинется сломя голову. Алименты только с него здоровые дерут…
 — Да это-то… черт бы его бей, с алиментами, они все нынче с алиментами. И я-то ведь не девка. Был бы человек хороший. Не зряшный какой…
 — Да нет, он так-то ничего вроде. Вон он идет! Особо не суетись — тоже не в поле обсевок. Но и… это… не строй из себя… Нормально, как всегда…
 — Да уж как-нибудь сумею. А семья-то его где, здесь живет?
 Николай не успел ответить. В дверь снаружи постучали.
 — Ну? — кивком показал на дверь Николай — откликнись, мол.
 Груша чего-то растерялась…
 Помолчали и вместе сказали:
 — Да!
 — Войдите!
 Вошел носатый, серьезный, преуспевающий на вид человек лет этак сорока трех — сорока пяти. В добром, сталистого цвета плаще, при шляпе и при большом желтом портфеле. Маленькими глазками сразу с любопытством воткнулся в женщину… Но смотрел ровно столько, сколько позволило первое приличие.
 — Ну вот, не заблудился, — сказал он. — Здравствуйте.
 Николай поднялся ему навстречу.
 Поздоровались за руку.
 — Сестра моя… Груша — знакомьтесь, — представил Николай.
 Груша, по-молодому еще стройная, ладная, тоже поднялась, подала руку.
 — Владимир Николаевич, — назвался гость.
 — Груша.
 — Груша — это… Графена?
 — Агриппина, — сказал Николай. — Это родители наши верующие были, ну, крестили, конечно… Хорошо, я под Миколу-Угодника угодил, а то был бы тоже какой-нибудь… Евлампий. — Николай мелко, насильственно посмеялся. — У нас был в деревне один Евлампий…
 — Он потом переменил имя, — сказала Груша.
 — Да, потом, правда, променял на… забыл, кто он стал-то?
 — Владимир.
 — Тезки, значит. — Владимир Николаевич тоже искусственно посмеялся.
 — Садитесь, — пригласила Груша.
 — Спасибо. Я бы разделся…
 — О Господи! — спохватилась Груша. И покраснела. — Раздевайтесь, пожалуйста!
 Она была еще хороша, Груша. Особенно заметно стало это, когда она суетилась и на тугие скулки ее набежал румянец, и глаза, широко расставленные, простодушно, искренне засмеялись.
 Владимир Николаевич опять ненароком прицелился к ней мелким, острым взглядом.
 — Витька! — громко позвал дядя Коля. — Иди-ка сюда.
 Вошел Витька.
 — Познакомься с… дядей Володей, — сказал дядя Коля.
 Витька стоял и смотрел на носатого дядю Володю.
 — Ну, герой!.. — добренько сказал дядя Володя. И поискал в карманах у себя… — На-ка — пиратом будешь. — Подал простенький пистолетишко, который даже и без пистонов был, а просто — чакал.
 Витька не мог сдержать снисходительную ухмылку. Чакнул пару раз…
 — Это — для первачей только.
 Матери стало неловко, что сын у нее такой неблагодарный. Она опять покраснела.
 — Ну, Витька!.. — сказала она. И засмеялась, и опять доверчиво и ясно засмеялись ее глаза.
 — Ну, дядя Володя тебя еще не видел, не знал, что ты такой большой, — пришел на выручку дядя Коля. — В следующий раз принесет… А что тебе, пушку, что ли, надо?! Какой!
 — Садитесь, Владимир Николаевич, — пригласила мать.
 Владимир Николаевич прихватил портфель и прошел с ним к столу. Присел, портфель поставил возле ног.
 — Тепло как на улице-то; — сказал он. — Все же — сентябрь месяц, должно уже чувствоваться…
 — Ну что, Витька? — спросил дядя Коля. — Небось на улицу лыжи навострил? Ну, иди, иди, а то там дружки твои заждались.
 Витька вопросительно глянул на мать.
 — Иди, поиграй, — разрешила мать.
 Витька ушел.
 Дружков у Витьки было несколько. Но самый задушевный, самый верный и умный, кому Витька подражал во всем почти, был Юрка, девятиклассник, квартирант старика Наума Евстигнеича, что жил по той же улице, через три дома.
 У Юрки нелегкое положение. Отца у него нет, погиб на лесоповале, одна мать, а у матери, кроме Юрки, еще трое на руках — мал мала меньше. Мать живет в небольшой деревне, в сорока километрах отсюда, там вот нет десятилетки. Мать бьется из последних сил, хочет, чтоб Юрка окончил десятилетку. Юрка и сам хочет окончить школу. Больше того, он мечтает потом поступить в институт. В медицинский. Единственный, перед кем Витьке совестно, что он плохо учится, — это Юрка.
 Огромный старик Наум Евстигнеич хворал с похмелья. Лежал на печке, стонал.
 Раз в месяц — с пенсии — старик аккуратно напивался. И после этого дня по два лежал в лежку.
 — Как черти копытьями толкут! — слабо удивлялся старик на печке. — О! О! Что делают!..
 Юрка учил уроки.
 — Кончаюсь, Юрка, — возвестил старик. — Все.
 — Не надо было напиваться, — жестко сказал Юрка; старик мешал ему.
 — Молодой ишо рассуждать про это — надо, не надо. Шибко уж много вы нынче знаете!
 Юрка ниже нагнулся к книге.
 — А что же мне делать, если не выпить? — Старику охота поговорить: все, может, полегче будет. — Все ученые стали! — Старик всерьез недолюбливает Юрку за его страсть к учению. У него свои дети все выучились и разъехались по белому свету; старик остался один и винит в этом только учение. — В собаку кинь — в ученого попадешь.
 Юрка молчит. Шевелит губами.
 Вошел Витька.
 — Здорово, Витька! — сказал старик. — Хвораю.
 — Опять? — спросил Витька.
 — Вон дружок твой ругает, что выпил… Должен же я хоть раз в месяц отметиться.
 — Зачем? — спросил Юрка, откинувшись на спинку стула и подмигнув Витьке на старика. — Зачем напиваться-то?
 — Что я, не человек, что ли?
 — Хм… — Юрка качнул головой. — Рассуждения, как при крепостном праве. Это тогда считалось, что человек должен обязательно пить.
 — А ты откуда знаешь про крепостное время-то? — Старик смотрит сверху страдальчески и снисходительно. — Откуда ты знаешь-то? Тебе всего-то от горшка два вершка, а сидит, рассуждает…
 Юрка скосоротился и безнадежно махнул рукой.
 Витька подсел к нему.
 — Как дела? — спросил Юрка негромко.
 — Ничего!
 — Все знают! — разошелся старик. — Все на свете знают. А чего человек с похмелья хворает, это вы знаете, товарищи ученые?
 «Ученые» переглянулись…
 — Отравление организма, — отчеканил Юрка. — Отравление сивушным маслом.
 — Где масло? В водке?
 — Так точно, ваше благородие! — Юрка с Витькой хихикнули.
 — Доучились! — Старик доволен, что поймал зеленых на явной глупости. — А сыра там нет случаем? Хэх, елки-палки!..
 — Хочешь, я тебе формулу покажу? — вскочил Юрка. — Сейчас я тебе наглядно докажу… На! Вот она, формулка…
 — Пошел ты со своей формулой! О-ох, опять накатило… О, что делается!
 — Ну, похмелись уж тогда, чего мучиться-то?
 Старик никак не реагирует на это предложение.
 Витька заговорщически наклонился близко к другу и сказал тихо:
 — Денег жалко. На похмелку-то.
 Юрка согласно кивнул головой: знаю, мол.
 — Я тебе сала маленько принес. В сенцах оставил.
 — Дядька приехал?
 Витька кивнул.
 — Еще какой-то гусь пришел — к маме. Володя какой-то.
 — Зачем?
 Витька пожал плечами.
 — Сватать, что ли… Он прямо не говорит. Пистолет вот подарил.
 — Ну-ка? Ой, ну и пистолет!
 — Он думал, я еще маленький.
 — Витька, отец-то пишет? — спросил старик. — Где он счас?
 — Не знаю, — неохотно сказал Витька.
 — Помогает вот он вам?
 — Не знаю. Помогает.
 — Носит нынче людей по белому свету… — сказал старик. — И моих где-то черт носит. Вот оно, ученье-то!
 — Радоваться надо, что дети выучились, а он… ворчит, — заметил Юрка.
 Старик приподнялся на локте.
 — Сколько тебе лет учиться до хирурга?
 — Шестнадцать. Десять плюс шесть в медицинском институте.
 — Так, — зловеще гнул старик. — А сколько ты будешь получать?
 — Не в этом дело…
 — Нет, сколько?
 — Я не интересуюсь зарплатой.
 — А-а — завилял? Зарплатой не интересуется… Видали ухаря? Витька, дай ему там подзатыльник, хвастунишке. Зарплатой они не интересуются!.. Только старикам шиш высылают.
 — Что, у тебя денег, что ль, нету?
 — Есть. Не про вашу честь.
 — Ну и вот.
 — Я тебе про другое толкую: на кой шут жилы-то из себя тянуть столько лет? Иди вон на шофера выучись да работай. Они вон по сколь зашибают. Да ишо приворовывают: где лесишко кому подкинет, где угля — деньги. И матери бы помог. У ей ведь трое на руках… Шутка в деле! Кажилится на тебя, кажилится, а ты потом — хвост трубой и завьесся в большой город.
 — Не твое дело.
 — Знамо, не мое. Я чужой человек, плотишь мне пять рублей — живи на здоровье. Мне матерю твою жалко. Легко, думаешь, ей одной с вами?..
 — Проживем! — резко сказал Юрка. — Никому до этого… Нечего! Жили и проживем.
 — Сбили вас с толку этим ученьем — вот и мотаетесь по белому свету. Ты ишо кто? — сосунок, а уж по квартирам сшиваешься. Дома родного не знаешь.
 — Если дома нет десятилетки, что я теперь?
 — Во-от! «Десятилетки», «пятилетки»… Жили раньше без всякого ученья — ничо, Бог миловал: без хлебушка не сидели.
 — У вас только одно на уме — «раньше»!
 — А то… ирапла-анов наделали — дерьма-то.
 — А тебе больше глянется на телеге?
 — А чем плохо на телеге? На телеге-то я если поехал, то хоть знаю: худо-бедно — доеду. А ты навернесся с этого своего ираплана — костей не соберут.
 Юрка махнул рукой.
 — Витька, спорь с ним, если охота. Мне надо учить.
 — А космос? — значительно спросил Витька старика.
 — Что «космос»?
 — Космос. Куда наши космонавты летают…
 — Летают, — поправил Юрка.
 — Летают, — поправился Витька.
 — Гагарин-то?
 — Не один Гагарин. Много уже.
 — А чего они туда летают? Ну и что, что летают? Что толку-то?
 — Во дает! — воскликнул Юрка, опять откинувшись на спинку стула.
 — Понял? — сказал Витька. — А что, им лучше на печке лежать?
 — Чего вы привязались с этой печкой? — обиделся старик. — Доживите до моих годов, тогда вякайте. Только сперва доживите.
 — Я же не в обиду тебе говорю, — продолжал Витька. — Но спрашивать, зачем люди в космос летают, — это, я тебе доложу…
 — Доложи, сделай милость. Доложи старику. Я, видишь, не спрашиваю, зачем ты, паршивец, ко мне в сад лазишь — знаю потому что, а в космос — не знаю, доложи, сделай милость.
 Витька великодушно пропустил мимо ушей замечание про сад.
 — Ну, во-первых: основание космоса — это… надо. Придет время, люди совсем сядут на Луну. А еще придет время — долетят до Венеры, так? А на Венере, может, тоже люди живут…
 — На Марсе, — поправил Юрка.
 — Ну, на Марсе. Разве ж не интересно глянуть на их?
 — Они такие же, как мы?
 Витька оглянулся на Юрку… Юрка пожал плечами.
 — Этого я точно не знаю, — честно сказал Витька. — Может, маленько пострашней, потому что там атмосфера не такая — больше давит.
 — Ишо драться кинутся, — сказал старик.
 — За что?
 — Ну, скажут: зачем прилетели? — Старик явно заинтересовался Витькиным рассказом. — Незваный гость хуже татарина.
 — Не кинутся. Они тоже обрадуются.
 — Еще неизвестно, кто из нас умнее, — включился в разговор Юрка. — Может, они. Тогда мы у них будем учиться. А потом, когда техника разовьется, дальше полетим… — Юрку самого захватила такая перспектива человечества. Он встал и начал ходить по избе. — Мы же еще не знаем, сколько еще таких планет, похожих на Землю. А их, может, много! И везде живут… существа. И мы будем летать друг к другу… И получится такое… мировое человечество. Все будем одинаковые.
 — Жениться, что ли, друг на дружке будете?
 — Я говорю — в смысле образования! «Жениться»…
 — У них одно на уме — жениться, — недовольно заметил Витька.
 — Может, где-нибудь есть такие человекоподобные, что мы все у них поучимся. Вот тогда будет жизнь! Захотел ты, допустим, своих сыновей повидать прямо с печки — пожалуйста: включил видеоприемник, настроился на определенную волну — они здесь, разговаривай. Ругайся, если хочешь. А медицина будет такая, что люди будут до ста — ста двадцати лет жить…
 — Ну, это уж ты… приврал.
 — Почему?! Уже сейчас эта проблема решается. Сто двадцать лет — это нормальный срок. Мы только не располагаем данными… Но мы их возьмем у соседей по Галактике.
 — А сами-то не можете — чтоб сто двадцать?
 — Сами пока не можем. Это медленный процесс… — Юрка даже слегка кокетничает, изображает из себя какого-то учителя. — Может, мы и докатимся когда-нибудь, что будем сто двадцать лет жить, но это еще не скоро.
 — Сто двадцать лет сам не захочешь. Надоест.
 — Ты не захочешь, а другие — с радостью. Будет такое средство…
 — «Средство»… Открыли бы лучше какое-нибудь средство от похмелья. А то башка, как…
 — Не надо пить.
 — Пошел ты!..
 Замолчали. Юрка опять решительно сел за учебник.
 — У вас только одно на языке: «Будет! Будет!» — опять начал старик. — Трепачи. Ты вот — шешнадцать-то лет будешь учиться, а начнет человек помирать, что ты сделаешь?
 Юрка не намерен больше болтать. Молчит.
 — Вырежет ему чего-нибудь, — сказал Витька.
 — Да если ему срок подошел помирать, чего ты ему вырежешь?
 Витька не знал.
 — Я на такие… темные вопросы не отвечаю.
 — Нечего ответить, вот и не отвечаете. Светлые ваши головушки… только мякиной набиты.
 — Нечего? — опять вскочил Юрка. — А вот эти люди?.. — сгреб кучу книг и показал. — Вот этим людям тоже нечего отвечать?! Ты хоть одну прочитал?
 — Там читать нечего — вранье одно. У меня на квартире жил один…
 — Во дает?! — сказал Витька.
 — Ладно! — Юрка опять начал ходить по избе. — Чума раньше была?
 — Была. У нас в двадцать…
 — Где она теперь? Есть?
 — Не приведи, Господи! Может, будет…
 — В том-то и дело, что больше не будет. С ней научились бороться. Дальше! Если бы тебя раньше укусила бешеная собака, что бы с тобой было?
 — Сбесился бы.
 — И помер бы. А сейчас — сорок уколов, и все. Человек живет. Туберкулез был неизлечим? Сейчас — пожалуйста: полгода — и человек как огурчик! А кто это все придумал? Ученые. «Вранье»… Хоть бы уж помалкивали, если не знаете.
 Старика раззадорил тоже этот Юркин наскок.
 — Так. Ладно. Собака — это ладно. А змея укусит?.. Где они были, доктора-то, раньше? Не было. А бабка, бывало, пошепчет — и как рукой снимет. А ведь она институтов ваших не кончала.
 — Укус был не смертельный, вот и все. Это элементарно.
 — Иди подставь: пусть она тебя разок чикнет…
 — Пожалуйста! Я до этого укол сделаю — и пусть кусает, сколько влезет, — я только улыбнусь.
 — Хвастунишка.
 — Да вот же они, во-от! — Юрка опять показал на книги. — Люди на себе экспериментировали! А знаешь ты, что когда академик Павлов помирал, то он созвал студентов и стал им диктовать, как он помирает…
 — Как это? — очень заинтересовался старик.
 Витька тоже не слышал про это.
 — Так. «Вот, говорит, сейчас у меня холодеют ноги — пишите». Они писали. Потом руки отнялись. Он говорит: «Руки отнялись».
 — А они пишут?
 — Они пишут. Потом сердце стало останавливаться, он говорит: «Пишите». Они плакали и писали. — У Юрки у самого на глазах показались слезы. На старика рассказ тоже произвел сильное действие.
 — Ну?
 — И помер. И до последней минуты все рассказывал, потому что это надо было для науки. А вы с этими вашими бабками еще бы… триста лет в темноте жили. «Раньше было! Раньше было!» Какие-то кулацкие уклоны… Вот так было раньше? — Юра подошел и включил радио. Пела певица. Немного все послушали ее. — Где она? — спросил Юрка.
 — Кто?
 — Певица-то. Ее же нет здесь, а — поет.
 — Так это по провода-ам.
 — Это радиоволны! «По провода-ам». По проводам — это у нас здесь. А она, может, где-нибудь в Москве или в Ленинграде поет — что, туда провода протянуты?
 — Провода. Я в прошлом годе ездил к Ваньке, видел: вдоль железной дороги провода висят. На столбах. Чего ты мне говоришь-то?
 Юрка махнул рукой.
 — Тебе не втолковать! Мне надо уроки учить. Все.
 — Ну и учи.
 — А вы отрываете. — Юрка сел за стол, зажал ладонями уши и стал усердно читать.
 Долго в избе было тихо.
 — Витька, а ты на кого хочешь учиться? — спросил старик.
 Витьку этот вопрос застал врасплох.
 — Я пока выбираю, — сказал он.
 — На кого он будет учиться! — оторвался от книги Юрка. — У него по арифметике плохо. Не исправил, Витька?
 — Не…
 — Что ж ты?
 — Знаешь, на кого учись? На судью, — посоветовал старик.
 — О-о! — удивились ребятишки. — Чего это?
 — Люди будут бояться. Скажут: вон, вон — судья идет! Большое дело.
 — Тогда уж — на прокурора, — сказал Витька. — Он пострашней.
 — Прокурор — это не все понимают, что страшно. А вот судья… это судья. Это уже тюрьмой пахнет.
 Еще помолчали.
 — Он есть на карточке? — спросил вдруг старик.
 — Кто?
 — Тот ученый, помирал-то который.
 — Академик Павлов? Вот он.
 Юрка подал старику книгу и показал Павлова. Витьке тоже показал редкостного ученого.
 — Старенький уж был, — сказал Евстигнеич жалостливо.
 — Он был до старости лет бодрый и не напивался, как… некоторые. — Юрка отнял книгу. — И не валялся потом на печке, не матерился…
 — Чего вы взъелись-то на меня?! — вскричал больной старик. — Ты гляди что — житья не дают! Комиссары нашлись… Вам ба по тогдашнему делу — только комиссарами быть. Они тогда молодые были… Такие же вот… молокососы заполошные. Командовали.
 Юрка сел опять за учебники, а Витька стал листать книжку с портретами ученых.
 — Ох, мать ты моя-а!.. — закряхтел опять старик. И полез с печки. Надел валенки, взял нож и вышел в сени.
 — Куда это он? — спросил Витька.
 Юрка пожал плечами.
 — Ну, и что этот гусь? — спросил Юрка. — Наверно, отцом твоим станет?
 Витька уставился на друга, точно до него только сейчас дошел истинный смысл прихода дяди Володи в их дом.
 — Отцом? — переспросил он.
 — Ну а кем же? Не родным, конечно, но жить-то у вас будет.
 Вошел старик… Нес в руке добрый кус сала.
 — Нате поешьте… ученые. А то, пока дойдете до своих хирургов-то, — загнетесь.
 — Зачем? У меня есть — мне Витька принес…
 — Ешьте! «Витька принес»… У Витьки у самого… зад сверкает. Безотцовщина. Ешьте, это доброе сало, не базарное.
 — Нам дядя Коля привез из деревни — тоже доброе, — вступился Витька за свое сало.
 — В деревне теперь разучились солить. Не разучились, а… не хотят. Тоже все на базар норовят: как попало посолил, лишь бы вид сохранить. — Старик опять полез на печку. — Ох, язви ты в душеньку!.. Как ляжешь, так опять подступает.
 — Давай, мы сбегаем за четвертинкой? — еще раз предложил Юрка.
 Старик помолчал.
 — Не надо, — сказал. — Перемаюсь как-нибудь.
 Ребятишки достали хлеб и принялись за сало.
 — Ну и как мне его теперь, папкой, что ли, звать? — спросил Витька негромко.
 Юрка пожал плечами.
 — К нам, когда папка помер, тоже приходил один… я его дядей Сашей звал. Не мог. Я папку-то хорошо помню.
 — И я помню.
 — Ну и будешь дядей звать… Нечего их наваживать. Старый?
 — Старый, — сказал Витька, всерьез озабоченный новым «папкой».
 — А у его, что же, родных-то никого не было, что ли? — спросил старик с печки.
 — У кого? — не понял Юрка.
 — У того академика-то. Одни студенты стояли?
 — У Павлова? Были, наверно. Я точно не знаю. Завтра спрошу в школе.
 — Дети-то были, поди?
 — Наверно. Завтра узнаю.
 — Были, конечно. Никого если б не было родных-то, немного надиктуешь. Плохо человеку одному. Не приведи Господи!
 …Мать Витькина громко засмеялась.
 — Не знаю, — сказала она. — Я так не думаю.
 — Уверяю вас! — тоже улыбаясь, воскликнул слегка заалевший Владимир Николаевич.
 И дядя Николай тоже слегка заалел… Всем было хорошо, все слегка поразмякли.
 — А не спеть ли нам?! — догадался дядя Николай. — А? Эх, Витьки нет, он бы нам счас на баяне подобрал какую-нибудь.
 — Хорошо играет? — спросил Владимир Николаевич.
 — Мой подарок, — не удержался, похвастал дядя Николай. — На день рождения ему отвалил — пускай учится.
 — Люблю музыкальных детей, — сказал Владимир Николаевич.
 — Так споем, что ли!
 — Какую? — спросила Груша.
 — Давай какую-нибудь. Ты у нас песельница.
 — Ну, прямо!.. Нашел песельницу.
 И вдруг Владимир Николаевич, прикрыв маленькие петушиные глаза, зачастил не шутя, козлом:



   Небо, небо, небо, небо-о!..



 Хотел-то он всерьез, но так это вышло смешно и нелепо, что Николай и Груша засмеялись. Тогда засмеялся и Владимир Николаич — будто он хотел пошутить.
 — Давай, Груша! — попросил опять Николай. — Помнишь, про колечко как-то… Про любовь, про колечко. Ты часто пела…
 Груша, справившись со смущением, вскинула голову, как-то простецки-смело глянула на «суженого», усмешливо улыбнулась и негромко, красиво запела:



   Что стоишь, качаясь,
   То-онкая рябина-а?
   Го-оловой склоняясь
   До самого тына…



 Брат Николай неожиданно хорошо, в лад поддержал:



   …Го-оловой склоняясь
   До самого-о тына.



 Они, видно, певали раньше — славно у них вышло.



   Там через дорогу… —



 повела дальше Груша, —



   За-а рекой-ой широкой
   Та-ак же о-одиноко
   Дуб стоит высокий.



 Владимир Николаич заблеял было:



   Та-ак же одиноко-о…



 Но — смолк. Не умел он. Стал слушать.
 Брат с сестрой пели:



   Как бы мне, рябине,
   К ду-убу перебраться,
   Я-а б тогда не стала
   Гнуться и качаться-а!..
   Ох, я-а б тогда не стала…



 Тут вошел Витька.
 Песня погибла. Мать что-то опять смутилась, вскочила из-за стола, улыбаясь, и какой-то извиняющийся тон появился.
 — Сынок пришел! Поесть хочешь?
 — Нет, — сказал Витька. — Я у Юрки поел…
 — Господи!.. «У Юрки». Он и так едва концы с концами сводит, а он объедает ходит…
 — Нам дед Ефим сала дал.
 — Витьк, ну-ка сыграй нам! — сказал дядя Коля. — А?
 — Я уроки не выучил, — сказал Витька. И посмотрел на дядю Володю не очень любезно.
 — Ну, сыграл бы… — попросила и мать.
 — Хо!.. Говорю же: уроки не выучил…
 — Что ж ты до сих пор не выучил? — обиделся дядя Коля. — Ох, Витька, Витька… Ну, иди учи.
 Матери неловко стало за столь открытую нелюбезность сына.
 — Ну, иди, иди — учи, — тоже сказала она.
 Витька ушел в горницу.
 Дядя Володя поднялся…
 — Ну, пора и честь знать, как говорят.
 — Да посиди еще! — воскликнул Николай. — Чего ты? Еще успеешь. Куда торопиться-то?
 — Посидите, — сказала и Груша.
 — Да нет, пойду… А то темно станет. Включу счас телевизор, постановку какую-нибудь посмотрю.
 Витька у себя в горнице похоже передразнил дядю Володю.
 — Да нет, пойду… А то темно станет, хулиганов полно на улицах… Гусь-Хрустальный.
 — Ну, приходите… Не забывайте, — слышалось из большой комнаты. Мать говорила.
 — Ладно, ладно — приду, — опять изобразил Витька ненавистного ему гостя. — В воскресенье приду. Может, в субботу… Явлюсь, так сказать.
 И стал дядя Володя являться. По субботам и воскресеньям.
 Раз явился:
 — Здравствуйте. Немного все же похолодало. Чувствуется. Лист уже пожелтел.
 Два явился:
 — Здравствуйте. Сегодня потеплей. Но все равно скоро — конец. Лист только до первого ветра: слетит.
 Три явился:
 — Слетел. Голенькие стоят. Пора…
 Один раз мать с Витькой откровенно поговорили.
 — Уроки выучил?
 — Выучил.
 — Ну-ка, сядь — поговорим. Как тебе дядя Володя-то?
 Витька хотел увильнуть от ответа. Пожал плечами, как он делал, когда не хотел говорить прямо.
 — Что? — спросила мать.
 — Ничего…
 — Не глянется?
 Витька опять пожал плечами.
 Мать кивнула головой, подумала… И вдруг засмеялась милым своим, ясным смехом.
 — Ох, и но-ос!.. На семерых рос, одному достался. А, Витька?.. Вот так нос!
 Витька моментально осмелел, затараторил:
 — Да он этим своим носом всю мебель нам посшибает! Это же не нос, а форштевень!
 — Руль, — коротко определила мать. — Но… Витька… дружок: нам не до жиру — быть бы живу. Так, сына. Дело наше… неважнецкое.
 — Да что, с голоду, что ль, помираем?
 Мать засмеялась.
 — Да нет, что же?.. Нет. Немолодая уж я, сынок, — выбирать-то. Вот штука-то. Время мое ушло. Ушло времечко… — Мать вздохнула. — Десять бы годков назад — этот бы дядя Володя… — И не стала досказывать. А стала говорить совсем другое — может, себя убеждала:
 — Да он неплохой — так-то… Вон какой рассудительный. Не пьет.
 — Не пьет, а по бутылочке всегда приносит.
 — Да это ж… что ж? Разве это пьет? Так-то пьет — это не страшно.
 — С бутылочки все и начинается, — стал тоже рассуждать Витька.
 Мать опять засмеялась.
 — Нет, у него тоже уж теперь — не начинается. Сам не молодой. Нет, так-то… зачем же зря человека хаять? Не надо. Не витязь, конечно, но…
 — Какой уж там витязь — гусь!
 — Не надо так! — строго велела мать. — Разговорился! Малой еще — так разговаривать. Ишь ты… Подрасти сперва, потом уж рассуждай. А то… больно языкастые нынче стали.
 И опять пришел дядя Володя.
 Витька увидел его раньше, в окно.
 — Идет! — крикнул он.
 — Кто?
 — Ну, кто?.. Хрустальный!
 — Витька! — сердито сказала мать. — Ну-ка, отойди оттуда, не торчи.
 Витька отошел от окна.
 — Играть, что ли?
 — Играй, какую-нибудь… поновей.
 — Какую? Может, марш?
 — Да зачем же марш-то? Генерал, что ли, идет? Вот, какую-то недавно учил…
 — «Венок Дуная»? Мы его еще не одолели. Давай «Смешное сердце»?
 — Играй. Она грустная?
 — Помоги-ка снять… Не так чтобы очень грустная, но за душу возьмет. Ручаюсь.
 Мать сняла со шкафа тяжелый баян, поставила Витьке на колени.
 — Там есть, например, такие слова: «Смешное сердце, не верь слепой надежде: любовь уходит…» Куда уж грустней — зареветь можно.
 — Да уж…
 Витька заиграл «Смешное сердце».
 Вошел дядя Володя, аккуратненько отряхнул шляпу у порога и тогда только сказал:
 — Здравствуйте.
 — Здравствуйте, Владимир Николаич, — приветливо откликнулась мать.
 Витька перестал было играть, чтоб поздороваться, но увидел, что дядя Володя не смотрит на него, отвернулся и продолжал играть.
 — Дождик, Владимир Николаич?
 — Сеет. Пора уж ему и сеять.
 Дядя Володя говорил как-то очень аккуратно, состоятельно, точно кубики складывал. Положит кубик, посмотрит — переставит. За время, пока он сюда ходил, он осмелел, вошел во вкус единоличного говорения — когда слушают.
 — Пора… Сегодня у нас… что? Двадцать седьмое? Через три дня — октябрь месяц. Пойдет четвертый квартал.
 — Лист облетел? — спросил Витька.
 — Весь. Отдельные листочки еще трепыхаются, но… скоро и эти слетят.
 Дядя Володя прошел к столу, вынул из портфеля бутылку шампанского. Поставил на стол.
 — Все играешь, Витя?
 — Играет! — встряла мать. — Приходит из школы и начинает — надоело уж… В ушах звенит.
 Это была несусветная ложь; Витька даже приостановился играть, изумленно глянул на мать… и продолжал играть. Вообще Витьку удивляло, что мать, обычно такая живая, острая на язык, с дядей Володей во всем тихо соглашалась.
 — Хорошее дело, — похвалил дядя Володя. — В жизни пригодится. Вот пойдешь в армию: все будут строевой шаг отрабатывать, а ты — в Красном уголке на баяне тренироваться.
 — На баяне не тренируются, — сказал Витька. — Тренируются на турнике.
 — А на баяне что же делают?
 — Репетируют.
 Дядя Володя снисходительно посмеялся… Посмотрел на мать, показал глазами на Витьку.
 — Все знают.
 — Ну, они нынче…
 Витька тоже посмотрел на дядю Володю… И ничего не сказал. Продолжал играть «Смешное сердце».
 — Садитесь, Владимир Николаич. Садитесь.
 — Если талант есть — большое дело, — продолжал дядя Володя, сев за стол. — С талантом люди крепко живут.
 — Наоборот, — опять не выдержал Витька. — Юрка говорит: талантливым всегда первым попадает.
 — Витя!..
 — Какой Юрка?
 — Да мальчик тут один… по соседству, — пояснила мать. — Давайте, Владимир Николаич…
 — С плохими товарищами не знайся, — сказал дядя Володя.
 — Да он хороший мальчик… учится хорошо. На квартире здесь живет. Витя, ты если сел играть, играй.
 — Играю.
 — Попадает, Виктор, не талантам, попадает… неслухам, грубиянам — этим попадает, верно. А талант… — это талант. Ну, и учиться, конечно, надо — само собой.
 — Вот учиться-то… — Мать строго посмотрела на Витьку. — Лень-матушка!.. Вперед нас, видно, родилась.
 Витька поддал на баяне.
 — Витька, смори маленько. В ушах, правда, звенит.
 — Плохо с учебой, Виктор?
 — Чего только не делаю: сама иной раз сяду с ним: «Учи! Тебе ведь надо-то, не мне». Ну!.. В одно ухо влетело, в другое вылетело. Был бы отец-то… Нас-то много они слушают!
 — Отец-то пишет, Виктор?
 — А чего ему писать? — отвечала мать. — Алименты свои плотит и довольный. А тут рости как знаешь.
 — Алименты — это удовольствие ниже среднего, — заметил дядя Володя. — Двадцать пять?
 — Двадцать пять.
 — Стараться надо, Виктор. Маме одной трудно.
 — Понимали бы они…
 — Ты пришел из школы, сразу раз — за уроки. Уроки приготовил — поиграл на баяне. На баяне поиграл — пошел погулял.
 Мать вздохнула.
 Витька играл «Смешное сердце».
 Дядя Володя открыл бутылочку шампанского.
 — Как она у нас — пук! — засмеялся он, довольный.
 — Надо наклонять, — встрял Витька, — тогда и «пук» не будет.
 — Шампанское должно пу… стрелять, — авторитетно сказал дядя Володя. — Прошу вас, Агриппина Игнатьевна. — И дядя Володя опрокинул шампанское в большой рот.
 — Х-у-у, — сказал он и поморгал маленькими глазами, — в нос дает.
 Витька захохотал.
 Мать с укоризной поглядела на него.
 — Держите, Агриппина Игнатьевна.
 Мать тоже выпила… И долго улыбалась и вздрагивала.
 — Стремиться надо, Витя, — продолжал дядя Володя, наливая еще два фужера.
 — Уж и то говорю ему: «Стремись, Витька…»
 — Говорить мало. Что говорить!
 — Как же воспитывать-то?
 Дядя Володя кивнул головой, приглашая Грушу опрокинуть фужерчик.
 — Ху-у-у, — опять сказал он. — Все: пропустили по поводу воскресенья, и будет. — Дядя Володя закурил. — Я ведь злоупотреблял, крепко злоупотреблял…
 — Вы уже рассказывали. Счастливый человек — сократились… Взяли себя в руки.
 — Бывало, утром на работу идти, а от тебя, как от циклона, — на версту разит. Зайдешь, бывало, в парикмахерскую — не бриться, ничего — откроешь рот, он побрызгает, тогда уж идешь. Хочешь на счетах три положить — кладешь пять.
 — Гляди-ка!
 — Да. В голове — дымовая завеса, — обстоятельно рассказывал дядя Володя, полагая, что это и занимательно, и поучительно. — А у меня еще стол напротив окна стоял, в одиннадцать часов солнце начинает в лицо бить — пот градом!.. И мысли же комичные возникают: в ведомости, допустим, написано: «Такому-то на руки семьдесят пять рублей». А ты думаешь: «Это ж сколько поллитр выйдет?!» Хе-хе… И ведь начинаешь делить, вот что самое любопытное. Делить начинаешь невольно!
 — До чего можно дойти! — сочувственно заметила мать. — Ай-яй!
 — Гораздо дальше идут. У меня приятель был — тот все по ночам шанец искал…
 — Что это?
 — Шанс. Он его называл — шанец. Один раз искал-искал, и показалось же ему, что кто-то позвал с улицы, шагнул с балкона — и все, не вернулся.
 — Разбился?
 — Ну, с девятого этажа… Он же не голубь мира. Когда летел, успел, правда, крикнуть: «Эй, вы что?!»
 — Сердешный, — вздохнула мать.
 Дядя Володя посмотрел на Витьку.
 — Отдохни, Виктор. Давай в шахматы сыграем. Заполним вакум, как у нас главный говорит. Тоже бросил пить и не знает, куда деваться. Не знаю, говорит, чем вакум заполнить. Давай — заполним.
 Витька посмотрел на мать.
 Мать улыбнулась.
 — Ну отдохни, сынок.
 Витька с великим удовольствием вылез из-под баяна… Мать опять взгромоздила баян на шкаф, накрыла салфеткой.
 Дядя Володя расставлял на доске фигуры.
 — В шахматы тоже учись, Виктор. Попадешь в какую-нибудь компанию: кто за бутылку, кто разные фигли-мигли с женским полом, а ты — раз — за шахматы: «Желаете?» К тебе сразу другое отношение. У тебя по литературе как?
 — Трояк.
 — Плохо. Литературу надо назубок знать. Вот я хожу пешкой и говорю: «Е-два, Е-четыре, как сказал гроссмейстер». А ты не знаешь, где это написано. А надо бы знать. Двигай.
 Витька походил пешкой.
 — А зачем говорить-то: «Е-два, Е-четыре…»? — спросила мать, наблюдая за игрой.
 — А — шутят, — пояснил дядя Володя. — Шутят так. А люди уже понимают: «Этого голой рукой не возьмешь». У нас в типографии все шутят. Ходи, Виктор.
 Витька походил фигурой.
 — А вот пили-то, — поинтересовалась мать, — жена-то как же?
 — Жена-то? — Дядя Володя задумался над доской: Витька сделал неожиданно каверзный ход. — Реагировала-то?
 — Да, реагировала-то?
 — Отрицательно. Из-за этого и разошлись, можно сказать. Не только из-за этого, но большинство из-за этого. Вот так, Витька! — Дядя Володя вышел из трудного положения и был доволен. — Из-за этого и горшок об горшок у нас получился.
 — Как это? — не понял Витька.
 — Горшок об горшок-то? — Дядя Володя снисходительно посмеялся. — Горшок об горшок — и кто дальше.
 Мать тоже засмеялась.
 — Еще рюмаху, Владимир Николаич?
 — Нет, — твердо сказал дядя Володя. — Зачем? Мне и так хорошо. Выпил для настроения, и будет. Раньше не отказался бы. Я ведь злоупотреблял…
 — Вы говорили уже. Не думаете сходиться-то? — вдруг спросила мать.
 — С кем, с ней? Нет, — твердо сказал дядя Володя. — Дело принципа: она мне параллельно с выпивкой таких… вещей наговорила… Я, по ее мнению, оказываюсь — «тоскливый дятел».
 Мать и Витька засмеялись. Но мать тотчас спохватилась.
 — Что же это она так? — сказала она якобы с осуждением той, которая так образно выразилась.
 — Сильно умная! — в сердцах сказал дядя Володя. — Пускай теперь…
 Пока дядя Володя волновался, Витька опять сделал удачный ход.
 — Ну, Виктор!.. — изумился дядя Володя.
 Мать незаметно дернула Витьку за штанину — уступи, мол. Витька протестующе дрыгнул ногой — он вошел в азарт.
 — Так, Витенька… — Дядя Володя думал, сморщившись. — Ты так? А мы — вот так!
 Теперь Витька задумался.
 — Детей-то проведуете? — расспрашивала мать.
 — Проведую. — Дядя Володя закурил. — Дети есть дети. Я детей люблю.
 — Жалеет сейчас небось?
 — Жена-то? Тайно, конечно, жалеет. У меня сейчас без вычетов на руки выходит сто двадцать. И все целенькие. Площадь — тридцать восемь метров, обстановка… Сервант недавно купил за девяносто шесть рублей — любо глядеть. Домой придешь — сердце радуется. Включишь телевизор, постановку какую-нибудь посмотришь. Хочу еще софу купить.
 — Ходите, — сказал Витька.
 Дядя Володя долго смотрел на фигуры, нахмурился, потрогал в задумчивости свой большой, слегка подкрашенный нос.
 — Так, Витька… Ты так? А мы — так! Шахович. Софы есть чешские… Раздвижные — превосходные. Отпускные получу, обязательно возьму. И шкуру медвежью закажу…
 — Сколько же шкура станет?
 — Шкура? Рублей двадцать пять. У меня племянник часто в командировку в Сибирь ездит, закажу ему, он привезет.
 — А волчья хуже? — спросил Витька.
 — Волчья вообще не идет для этого дела. Из волчьих дохи шьют. Мат, Витя.
 Дождик перестал, за окном прояснилось. Воздух стал чистый и синий. Только далеко на горизонте громоздились темные тучи. Кое-где в домах зажглись огни.
 Все трое некоторое время смотрели в окно, слушали глухие звуки улицы. Просторно и грустно было за окном.
 — Скоро зима, — вздохнула мать.
 — Это уж — как положено. У вас батареи не за… Хотя у вас же печное! Нет, у меня паровое. С пятнадцатого затопят. Ну, пошел. Пойду включу телевизор, постановку какую-нибудь посмотрю.
 Дядя Володя надел у порога плащ, шляпу, взял портфель…
 — Ну, до свиданья.
 — До свиданья.
 — Виктор, а кубинский марш не умеешь?
 — Нет, — сказал Витька.
 — Научись, сильная вещь. На вечера будут приглашать. Ну, до свиданья.
 — До свиданья.
 Дядя Володя вышел.
 Через две минуты он шея под окнами по тротуару, осторожно обшагивая отставшие доски, — серьезный, сутуловатый, положительный.
 Мать и Витька проводили его взглядами… И долго молчали.
 — Так это что же, — не скрывая изумления, заговорила мать, — он так и будет ходить теперь? Чего же ходить-то?
 — Тоже ж… один кукует, — сказал Витька. — Вот и ходит. Гнать его в три шеи!
 — А?
 — Так и будет ходить. А чего ему?
 Мать все никак не могла понять:
 — Нет, так чего же тогда ходить? Нечего и ходить тогда.
 Витька о чем-то вдруг задумался.
 Дня через два они с Юркой решали одну хитроумную задачу. Волновались, спорили.
 Тут же, в избе, у порожка, старик Наум налаживал улей.
 — Если тут вот подпилить, он здесь наступит — она только вон где сработает. Она же не достанет его. — Так рассуждал умный Юрка.
 — Пошто не достанет?
 — А рычаг-то вот где! Вот — нога наступила, а вот — рычаг, а вот аж где голова.
 — Ну, а как?
 — Надо рычаг ближе… И под тротуаром маленько подрыть…
 — Кого эт там пилить-то собираетесь? — спросил старик.
 — Кто собирается? — поспешно сказал Витька. — Никто не собирается.
 — Пакостить чего-нибудь надумали?
 — Одно на уме! — воскликнул Витька.
 — Это у вас одно на уме: где бы напакостить.
 — Дед, — вступил Юрка, — надо сперва доказать, потом уж говорить. Чего же зря-то говорить?
 — Да ну его, — прошептал Витька. — Я понял: надо доску короче выбрать. Эти, другие, все маленько с виду подпортить, а эту нарочно сверху подновить — чтоб он на нее и наступил. Понял? Он наступит… Понял?
 — А вдруг другой кто-нибудь пойдет и наступит?
 Витька об этом не подумал.
 — А знаешь как? Как ему выходить, я выскочу и незаметно чурбак вытащу. А до этого чурбачок будет подпирать, чтоб никто не провалился. У нас там ходят-то — в день три человека. Я это все там сделаю.
 И опять было воскресенье. Опять приходил дядя Володя. Приносил бутылку шампанского… Опять играли с Витькой в шахматы, опять говорили с матерью о сервантах, коврах и… алкоголиках. Долго, нудно…
 А теперь дядя Володя стоял у порога и обстоятельно, нудно прощался.
 — Ну, до свиданья.
 — До свиданья, до свиданья, — говорила мать.
 — Виктор, сейчас в моду входит летка-енка. Не умеешь?
 — Не умею.
 — Красивый танец.
 — Все равно не умею.
 — А вы, Агриппина Игнатьевна?.. Не умеете?
 — Не умею.
 — Вообще-то… это… я бы на вашем месте научился. Попробуйте.
 — Кто, я, что ли? — удивилась мать.
 — Да.
 — Танцевать?.. Или на баяне?
 — Нет, танцевать. Есть одно обстоятельство… Ну, ладно, потом. До свиданья.
 — До свиданья.
 — У меня тут родственники… У нас один диссертацию защищает… Ну, ладно, потом. До свиданья.
 — До свиданья.
 Дядя Володя вышел.
 Мать не знала, сердиться ей или смеяться.
 — Так и не отелился. Мычал, мычал — и никак. Вот же смешной человек!
 — Сейчас он у нас… захохочет, — тихонько сказал Витька, глядя в окно.
 В окне показался дядя Володя — серьезный, даже несколько важный…
 Вдруг дядя Володя делает руками — так, и его по шляпе хлопает доска…
 — Хватить миндальничать! — сказал дядя Коля. Они разговаривали с матерью в большой комнате. А в маленькой горенке сидел грустный Витька и катал по столу бильярдный шар. — Дальше еще хуже будет. Испортим парня… Завтра поедет ко мне и поживет пока. До зимних каникул хотя бы. Не реви, не хуже делаю, не хуже. Наоборот, мои ребятишки ему там по школе помогут.
 Мать Витькина плакала, вытирала слезы концом платка.
 — Жалко, Коля… Сердце запеклось, ничего тебе и сказать-то путем не могу… Жалко…
 — Да что, насовсем, что ли! — убеждал брат. — Да было бы хоть далеко!.. Двадцать верст — эка! Ну, приедешь когда, попроведуешь… До Нового года-то пускай поживет. Не даст он вам тут дело наладить, не даст. А наладить надо. И зря ты про мужика так думаешь, зря. Хороший мужик…
 — Да больно уж он какой-то…
 — Какой? А тебе что, красавца кудрявого…
 — Да не красавца! У него же разговоров больше нету: пить бросил да мебель покупает.
 — Ну и что, хорошее дело.
 — Да что же — все об одном да об одном.
 — Ну, рад, что бросил, вот и говорит про это. Потом, не знаю, конечно, но ему тоже, наверно, охота с лучшей стороны себя показать. Вот — мебель покупает. Бабам же нынче что — лишь бы не пил да деньги зря не мотал. Вот он и жмет на это. Его тоже понять надо. Мой тебе совет: не торопись с выводами. Подожди. А Витьку я заберу. И не переживай: хуже не будет. Будет только лучше.
 — У тебя у самого там тесно…
 — Ничего.
 — Да Нюра бы не осердилась. Скажет — во-от, еще племянника привез. Своих мало!
 — Ну и дура будет, если так скажет. Да и не скажет сроду — поймет. Давай, нечего думать. Испортим парня. А так — мы его счас оторвем от всяких его дружков да от улицы, он волей-неволей за книжки сядет. Пусть поживет в деревне, пусть… Давай, собирай его — прямо счас и поедем. Чего тянуть-то? Да и мне надо сегодня же вернуться… Давай. Где он?
 — Там.
 Дядя Коля заглянул в комнату.
 — Да где?
 — Нету?! — испугалась мать. — Мать пресвятая Богородица!.. Здесь был!
 Дядя Коля подошел к окну, тронул створки — они распахнулись.
 — Не пужайся — здесь он где-нибудь. В окно вылез.
 Мать кинулась сразу к Юрке.
 Витька был там. Юрка и Витька сидели на лавочке, дед лежал на печке, но не хворал, а так — погреться залез. Молчали.
 Быстро вошла встревоженная мать.
 — Витька… Здравствуйте! Ох, Витька… — Мать успокоилась, но еще не могла отойти от быстрой ходьбы. — Что же ты ушел, сынок? Там дядя Коля ждет…
 Витька, Юрка и старик молчали.
 — Пойдем домой. — Матери стало неловко, потому что она почувствовала в их молчании суд себе.
 — Что, Витька… в ссылку ссылают? — сказал старик.
 — В какую ссылку?! — вспыхнула мать. — Что ты, дедушка, говоришь-то!
 — Да я шутейно, — успокоил старик. — Так я… болтанул. В гости он поедет. Хорошее дело.
 — Пойдем, Витя, — опять сказала мать.
 Витька сидел. Молчал.
 — Я не в осуждение говорю, — продолжал старик. — Кого осуждать? Такая теперь жизнь. Но вот раньше понимали: до семнадцати годов нельзя парня из дома трогать. У нас тада вся деревня на отхожий промысел ходила… И вот, кто поумней был — отцы-то, те до семнадцати лет сына в город не отпускали. Как ушел раньше, так все: отстал человек от дома. Потому что — не укрепился, не окреп дома, не пустил корешки. А как раньше время оторвался, так все: начинает его крутить по земле, как лист сухой. Он уж и от дома отстал, и от крестьянства… А потому до семнадцати, что надо полюбить первый раз там, где родился и возрос. Как полюбил на месте — дома, так тебе это и будет — родина. До самой твоей смерти. Тосковать по ей будешь…
 — Чего ты, дедушка, мелешь лежишь! — осердилась мать. — «Полюбил», «не полюбил»… Чего попало! Пойдем, Витька.
 Витька встал… Подал Юрке руку.
 — Пока.
 — До свиданья. Пиши.
 — Ладно. Ты тоже пиши. До свиданья, деда.
 — До свиданья, Витька. Не забывай нас.
 — Господи, прямо как на войну провожают… — не могла скрыть удивления мать. — Или, правда, — на заработки куда. Он едет-то — двадцать верст отсюда! К дяде родному.
 — Это хорошо, — опять сказал старик. — Чего же?
 Потом, когда шли по улице, мать сказала:
 — Тебе там хорошо будет, Вить.
 Витька молчал.
 — Неохота?
 Витька молчал.
 Мать тоже замолчала.
 Зато дома мать выпряглась.
 — Никуда он не поедет, — заявила она брату с порога. — Не пущу. Вот.
 Дядя засмеялся.
 — Ну, конечно, не надо: а то он там… потеряется. Заблудится. Волки его съедят… Витька, а ты-то чего? Тоже, как баба, елки зеленые! Чего ты? Мужик ты или не мужик?..
 Ехали в деревню к дяде в легком коробке, сытая сильная лошадь бежала податливо. Коробок мягко качался на рессорах.
 — Витька, почему ты не учишься, как все люди, — хорошо?
 — Все, что ли, хорошо учатся! У нас в классе семь двоечников.
 — А тебя разве самолюбие не заедает, что ты попал в эту семерку?
 Витька промолчал на это.
 — И все семь — мальчишки? Или и девчонки есть?
 — Одна. Мы ее жучим, чтоб она исправлялась. Она бестолковая.
 Дядя захохотал.
 — Дак а себя-то… ха-ха-ха!.. Себя-то чего не жучите? О какие!.. А вы-то чем умнее — такие же двоечники, как она. А? Витьк?
 — Она к нам не касается. Она же работать не пойдет.
 — Во-он вы куда-а!.. — понял дядя. — Вот оно что. Та-ак. Ну и кем, например, ты хочешь работать? Когда подрастешь мало-мало.
 — Шофером.
 Дядя даже сплюнул в огорчении.
 — Дурак! Вот дурак-то! Это вас кто-нибудь подговаривает там? Или вы сами придумали — с работой-то?
 — Сами.
 — Вот долдоны-то! А учителя знают про ваш уговор?
 — Нет. По восемь классов мы как-нибудь кончим…
 — Тьфу! — расстроился дядя. — Хоть поворачивай и выдавай всю эту… шайку. Ты думаешь, шофером — хитрое дело? Это ведь кому уж деваться некуда, тот в шофера-то идет. Голова садовая! Ну, ничего, ничего! Я возьмусь за тебя. Шофером!.. Да это уж кого приперло: грамотешки нет — ну, в шофера. А так-то его бы черт туда затолкал, в шофера-то. А тебе… Ну, ничего, я тебя направлю на путь истинный. Ты у меня пятерочник будешь — на удивление всем.
 А ехали лесом, воздух в лесу был зеленый. Тишина пугала. Витьке было интересно… И грустно.



   Ох, то-о… —



 запел вдруг дядя негромко, задумчиво, —



   …То не ве-ете-ер ве-етку клонит,
   Ох, да не дубра-авушка-а шумит:
   То-о мое, ох, мое сердечко сто-онет,
   Как, ох, как осе-енни-ий лист дрожи-ит…



 И замолчал. И задумался.
 — Эх, Витька-а, — сказал дядя невесело, — махнулся б я с тобой годами. Эх, и махнулся бы — не глядя! Я б — не то что учиться, я бы черту рога свернул. Знаю теперь, как их свернуть можно, только… Но нам, Витька, война дорогу переехала. Война, будь она проклята. Не война, так я б теперь высоко-о летал. Да-а… А ты учиться не хочешь. Глупыш ты такой.
 — Мама же вон не воевала, а тоже не выучилась.
 — Мама не воевала, зато с голоду пухла здесь… Мама лет с пятнадцати работать пошла. Чего ты на маму киваешь? Счас не то время. Счас ты бо-ольшого дурака сваляешь, если не выучишься. Большого, Витька. Попомни мое слово.
 …Приехали в деревню затемно.
 Распрягли во дворе лошадь, дали ей овса.
 — Ну, пойдем знакомиться… Не робей, там все свои.
 В большой прихожей избы сидела за столом одна только круглолицая, ясноглазая, чем-то отдаленно напоминающая Витькину мать девушка, учила уроки.
 — Знакомьтесь, брат с сестрой, — сказал дядя Коля.
 — Это Витя? — радостно спросила девушка.
 — Витя. Собственной персоной. — Дядя разделся, взял у Витьки чемодан. — Раздевайся, Витька, будь как дома. Где все-то? Мать…
 — Телевизор у Баевых смотрят.
 — А наш чего же?
 — Опять сломался. Раздевайся, Витя! Давай, я тебе помогу. Ну?.. Меня Ольгой зовут… — Ольга помогла Витьке снять пальтишко. Была она рослая, красивая и очень какая-то простая и приветливая. Витьке она очень понравилась.
 — Надо же: такие глаза, и парню достались! — засмеялась Ольга.
 Глаза у Витьки, правда, девичьи: большие, синие. Витька смутился. Нахмурился.
 — Ты сперва не глаза разглядывай, — строго сказал отец, — а давай-ка накорми нас. Потом уж глаза разглядывай. А потом сделаешь мне его отличником. Срок — три месяца.
 В городке дела хоть медленно, но подвигались к завершению.
 В одно воскресенье Владимир Николаич пригласил Грушу к себе домой.
 Шли принаряженные по улицам городка.
 — Меня тут… некоторые знают… — предупредил Владимир Николаич, — могут окликнуть или позвать… куда-нибудь.
 — Куда позвать?
 — В пивную. Не надо обращать внимания. Ноль внимания. Я их больше никого не знаю, оглоедов. Чужбинников. Я сейчас опять на почете стал… Меня в приказах отмечают. Они злятся. Им же ведь все равно: уровень, не уровень — лезут!..
 — А самого-то не тянет больше к ним?
 — К ним?! Я их презираю всех до одного!
 — Хорошо, — искренне похвалила Груша. — Это очень хорошо! Теперь жить да радоваться.
 — Я и так пропустил сколько времени! Я бы уж теперь главным был.
 — А теперь-то еще опасаются пока главным-то ставить?
 — Я думаю, что уже не опасаются. Но дело в том, что у нас главным работает старичок… Он уже на пенсии вообще-то, но еще работает, козел. Ну, вроде того, что — неудобно его трогать. Но думаю, что внутреннее решение они уже приняли: как только этот козел уйдет, я занимаю его кабинет.
 Пошли через городской парк.
 Там на одной из площадок соревновались городошники. И стояло много зрителей — смотрели.
 Владимир Николаич и Груша остановились тоже, посмотрели…
 — Делать нечего, — негромко сказал Владимир Николаич, трогаясь опять в путь.
 — А у вас, Владимир Николаич, я как-то все не спрошу, родные-то здесь не живут?
 — Здесь! — почему-то воскликнул Владимир Николаич. — Тут вот в чем дело: они все на известном уровне, а я — отстал, когда принялся злоупотреблять-то. Ну, и… наметилось такое охлаждение. — Владимир Николаич говорил об этом, не сожалея, не огорчаясь, а как бы даже злясь на этих, которые «на известном уровне». — Но они об этом еще крупно пожалеют. Я им не… это… не мальчик, понимаешь, которого можно сперва не допускать к себе, потом, видите ли, допустить. У меня ведь так: я молчу, молчу, потом ка-ак покажу зубы!.. Меня же вот в районе-то — все же боятся. Как выезжаю куда с ревизией… А дело в том, что меня иногда как сильного бухгалтера просят из других учреждений съездить обревизовать на местах. Как приезжаю, так сразу говорят: «Дятел прилетел!» Страх и уважение нагоняю. Меня же ничем не купишь. Сколько уж раз пытались: то барана подсунут, то намекнут: мол, шифоньер по заказу сделаем или книжный шкаф… Фигу! А один раз поехал в промартель, тут вот, километров за сорок, ну, сижу в конторе. Приходят: «Владимир Николаич, мы тут валенки хорошие катаем… Может, скатать?» Что ж, давайте, говорю. Я заплачу по прейскуранту, все честь по чести. Это не возбраняется. Ладно. Через два дня приносят валенки. Так они что сделали: чтоб угодить мне, взяли да голенища-то несколько раз — вот так вот — изогнули, изогнули… Раза в три слой получился.
 — Как бурки?
 — Как бурки, только это не бурки, а нормальные валенки, но с голенищами такая вот история. Ладно. Я помалкиваю насчет голенищ. Сколько, спрашиваю, стоит? Да ничего, мол, не надо. Кэ-эк я дал счетами по столу, как заорал: цена?! Полная стоимость по прейскуранту! И — развернуть голенища, как у всех трудящихся!.. Я вам покажу тут!..
 Прохожие, некоторые, стали оглядываться на них — Владимир Николаич всерьез кричал.
 — Потише, Владимир Николаич, — попросила Груша. — А то оглядываются.
 — Да, да, — спохватился Владимир Николаич. — Это не очень интеллигентно. Горячность чертова…
 И вот пришли они домой к Владимиру Николаичу.
 Этакая уютненькая квартирка в пятиэтажном кирпичном ковчеге… Вся напрочь уставленная и увешанная предметами.
 — Ну-те-с… вот здесь мы и обитаем! — оживленно сказал хозяин.
 И стал вежливо, но несколько поспешно предлагать Груше: снять плащик шуршащий, болонью, сесть в креслице, полистать журнал с картинками — с журнального столика на гнутых ножках… Вообще дома он сделался суетливым и чего-то все подхихикивал и смущался. И очень много говорил.
 — Раздевайтесь. Вот так, собственно, и живем. Как находите? Садитесь. Я знаю, вы сейчас скажете: не чувствуется в доме женской руки, женского глаза. Что я на это скажу? Я скажу: я знаю! Не хотите? — журналишка… Есть любопытные картинки. Как находите квартирку?
 — Хорошо, хорошо, Владимир Николаевич, — успела сказать Груша.
 — Нет, до хорошего тут еще… Нет, это еще не называется хорошо. — Владимир Николаевич налаживал стол: появилась неизменная бутылка шампанского, лимоны в хрустальной вазочке, конфеты — тоже в хрустальной вазочке. — Хорошо здесь будет… при известных, так сказать, обстоятельствах.
 — Холодильник-то как? В очереди стояли?
 — В очереди. Мы вместе в очереди-то стояла, а когда разошлись, я сходил да очередь-то переписал на новый адрес — на себя. Она даже не знает — ждет, наверно. — Владимир Николаич посмеялся. — Ругает, наверно, советскую власть… Прошу! Сейчас мы еще музыку врубим… — Владимир Николаич потрусил в другую комнату и уже оттуда сообщил: «Мост Ватерлоо»!
 И из той комнаты полилась грустная, человечнейшая мелодия.
 Владимир Николаевич вышел довольный.
 — Как находите? — спросил.
 — Хорошо, — сказала Груша. — Грустная музыка.
 — Грустная, — согласился Владимир Николаич. — Иной раз включишь один, плакать охота…
 Груша глянула на него… И что-то в лице ее дрогнуло — не то жалость, не то уважение за слезы, а может, — кто знает? — может, это любовь озарила на миг лицо женщины.
 — Прошу! — опять сказал Владимир Николаич.
 Груша села за стол.
 — Нет, жить можно! — воскликнул Владимир Николаич. И покраснел. Волновался, что ли. — Я так скажу, Агриппина Игнатьевна: жить можно. Только мы не умеем.
 — Как же? Вы говорите, умеете.
 — В практическом смысле — да, но я говорю о другом: душевно мы какие-то неактивные. У меня что-то сердце волнуется, Груша… А? — Владимир Николаич смело воткнулся своим активным взглядом в лицо женщины, в глаза ей. — Груша!
 — А?
 — Я волнуюсь, как… пионер. Честное слово.
 Груша смутилась.
 — Да чего же вы волнуетесь?
 — А я не знаю. Я откуда знаю? — Владимир Николаич с подчеркнутым сожалением перевел взгляд на стол, налил в фужеры шампанского. — Выпьем на брудершафт?
 — Как это? — не поняла Груша.
 — А вот так вот берутся… Дайте руку. Вот так вот берут, просовывают, — Владимир Николаич показал как, — и выпивают. Вместе. М-м?
 Груша покраснела.
 — Господи!.. Да для чего же так-то?
 — А вот — происходит… тесное знакомство. М-м?
 — Да что-то я… это… Давайте уж прямо выпьем?
 — Да нет, зачем же прямо? Все дело в том, что тут образуется кольцо.
 — Да неловко ведь так-то.
 — Да чего тут неловкого?.. Ну, давайте. Смелей! Музыка такая играет… даже жалко. Неужели у вас не волнуется сердце? Не волнуется?
 — Да нет, волнуется… Господи, чего говорю-то?.. Зачем говорить-то об этом?
 — Да об этом целые книги пишут! — взволнованно воскликнул Владимир Николаич. — Поэмы целые пишут.
 Груша все никак не могла уразуметь, почему надо выпить таким заковыристым образом.
 — Ну?.. — торопил Владимир Николаич. Он и правда волновался. Но жесты его были какие-то неуверенные, незавершенные. — Ну? А то шампанское выдыхается.
 — Да давайте прямо выпьем, какого лешего мы будем кособочиться-то?
 — Так образуется два кольца. Неужели непонятно? После этого переходят на «ты».
 — Ну и перейдем на «ты»… без этих фокусов.
 — Мы сломаем традицию. Традицию не надо ломать. Смелей!.. Просовывайте сюда вот руку… — Владимира Николаича даже слегка трясло. — Музыка такая играет!.. Мы ее потом еще разок заведем.
 — Вот наказание-то! — воскликнула Груша. И засмеялась.
 Витьку принялись подгонять в учебе сразу три отличницы: сестра Оля и две ее подружки, Лидок и Валя. Все девушки рослые и, как показалось Витьке, на редкость скучные. Особенно Витька невзлюбил Лидок. Лидок без конца сосала конфеты и поглаживала Витьку по голове. Витька стряхивал ее руку и огрызался. Девушки смеялись.
 — Ну! — скомандовала Оля. — Повторим домашнее задание.
 — Хоть уж в воскресенье-то… — попробовал было увильнуть Витька. Но Оля была непреклонна:
 — Никаких воскресений! Ты у нас будешь… Циолковским.
 — Нет, он у нас будет Жолио Кюри. — Лидок погладила Витьку по голове. — Верно, Витя?
 — Да иди ты! — Витька так тряхнул головой, что у него шея хрустнула.
 Девушки засмеялись.
 — Не хочет. А кем же ты хочешь, Витя?
 — Золотарем.
 Лидок не знала такой профессии. Решила, что это что-то связанное с золотом.
 — Ну, Витя, это тяжело. Это где-то в Сибири — там холодно.
 Витя, в свою очередь, посмеялся от души. И не стал объяснять невестам, кто есть золотарь.
 Сели за стол.
 — Ты таблицу умножения знаешь, конечно? — начала Лидок.
 — Знаю, конечно.
 — Перемножь вот эти цифры. Только не сбейся.
 Витька умножил скучное число на число еще более скучное, получил скучнейший результат.
 — На.
 — Пра-ально. Еще. Тренируйся больше.
 — Ну и дура ты! — не выдержал Витька.
 Лидок сделала большие глаза и перестала сосать конфетку.
 — Витя, да ты что?! — изумилась сестра Оля. — Разве так можно?
 — А чего она?..
 — Чего она?
 — «Тренируйся»… Кто же тут тренируется? Тренируются на турнике или в футбол.
 — А зачем же обзываться-то? Нехорошо это.
 — А еще — городской! — вставила Валя.
 — Они, городские-то, хуже наших, — заметила Лидок. — Получают там раннее развитие… и начинают. — Она опять принялась сосать конфетку. — Давай дальше. Умножь от это на это.
 Витька стал умножать.
 Лидок склонилась над ним сзади и следила.
 — Непра-ально, — сказала она. — Семью осемь — сколько?
 — Пятьдесят шесть.
 — Ну… А ты сколько пишешь?
 — Шесть пишем… А!
 — Ну, о-от.
 Витька принялся снова вычислять.
 Лидок стояла над ним.
 — Та-ак, та-ак…
 — Перестань сосать свои конфеты! — взорвался Витька.
 Лидок толкнула ладошкой Витьку — носом к тетрадке.
 — Умножай.
 — Дура, — сказал Витька.
 — Папа! — позвала сестра Оля.
 Из горницы вышел дядя, строгий и озабоченный: он составлял какой-то отчет, на столе в горнице лежал ворох всяких ведомостей.
 — Как же ему помогать? — пожаловалась Оля. — Он на нас говорит — «дуры».
 — Зайди ко мне, — велел дядя Коля.
 Витька без робости зашел к дяде в горницу.
 — Вот что, дорогой племянничек, — заговорил дядя, стоя посреди горницы с бумажкой в руке, — если ты будешь тут язык распускать, я с тобой по-другому поговорю. Понял? Я тебе не мать. Понял?
 — Понял.
 — Вот так. Иди извинись перед девками. Они целые невесты уж, а ты… Сопляк какой! С ним же занимаются, и он же начинает тут, понимаешь… Иди.
 Витька вышел из горницы. Сел на свое место. Девушки неодобрительно посматривали на него.
 — Попало? — спросила Лидок.
 Витька взял чистый лист бумаги… подумал, глядя на крупную Лидок… И написал размашисто, во весь лист: «ФИФЫЧКА». И показал одной Лидок.
 Лидок тихонько ахнула, взяла лист и тоже что-то написала. И показала Витьке.
 «ШИРМАЧ ГОРОДСКОЙ» — было написано на листе.
 Витька не понял, что это такое. Взял новый лист и написал: «СПЯЩАЯ КРАСАВИЦА».
 Лидок фыркнула, взяла лист и быстро написала: «ТЫ ЕЩЕ НЕ ДОРОС».
 Витька долго думал, потом написал в ответ: «СВЕЖАСРУБЛЕННОЕ ДЕРЕВО ДУБ».
 Лидок быстро нагнулась и выхватила лист у Витьки. И пошла было с ним в горницу.
 — Ну давай умножать-то?! — воскликнул Витька. — Чего ты бегаешь-то туда-сюда?
 Какой-то родственник Владимира Николаича защитил диссертацию. По этому случаю давался банкет в ресторане. Приглашены были и Владимир Николаич с Грушей.
 Опять шли улицей городка. Опять было воскресенье; где-то из громкоговорителя рвалась железная музыка.
 Шли под ручку. И были нарядны пуще прежнего.
 — Я вот этого знаю, — негромко сказал Владимир Николаич. — Только не оглядывайся! Попозже оглянись.
 Груша прошла несколько шагов и оглянулась.
 — Ну? И что?
 — Он раньше в Заготконторе работал… Мы однажды приехали с ним в командировку, он говорит: «У меня тут приятель в доме отдыха, пойдем к нему». Ну, пошли к приятелю… Выпили, конечно. И вот этот, который сейчас прошел-то, Струков его фамилия, берет гитару и начинает петь «Не шей ты мне матушка». Потом идет в прыгательный бассейн… А там какие-то соревнования по прыжкам были. Он идет с гитарой на самую вышку и прыгает солдатиком — и поет.
 — Да он что?!
 — И что характерно: даже когда летел, он умудрялся играть на гитаре. Потом вынырнул, вылил из гитары воду и все равно продолжал играть и петь.
 — В воде-то? Как же?
 — Ногами работал… Ну, конечно, сообщили на работу. Приходил ко мне: «Напиши, как свидетель, что я случайно сорвался».
 — Ну, и ты что?
 — Ничего. Что я, дурак, что ли? Он случайно зашел на вышку, случайно прыгнул, случайно плавал в бассейне и орал… Все случайно! Кто поверит? Не стал я ничего писать.
 — Ну, выгнали? С работы-то?
 — Наверно. Не знаю, не встречал его после. Наверно, выгнали. Таких спортсменов долго не держат.
 — Вот дурак-то!
 — Не дурак! Какой он дурак? Это так называемые духари: геройство свое надо показать. Я, если напивался, сразу под стол лез…
 — Под стол?
 — Не специально, конечно, лез, но… так получалось. Я очень спокойный по натуре.
 В ресторане для банкета был отведен длинный стол у стены.
 Приглашенные, некоторые, уже сидели за столом. Сидели чинно, прямо. Строго поглядывали на другие столики, где ужинали, выпивали, курили, разговаривали…
 Играла музыка, низенький, толстый человек пел итальянскую песню.
 — Гордо, но — с уважением, — учил второпях Владимир Николаич, пока они с Грушей шли через зал к банкетному столу. — Станут интересоваться, где работаешь, — фабрика тонкорунного волокна. Все. Кем — неважно. В поведении можно быть немного небрежнее. Вон та, в голубом платье… Да вон, вон!.. — зашипел Владимир Николаич, показывая глазами. — Возле самовара-то!
 — Ну?
 — Эту опасайся насчет детского воспитания: она в садике работает, какая-то там начальница, — загрызет…
 — За что?
 — Все. — Владимир Николаич широко заулыбался, полупоклонился всем и пошел здороваться с каждым отдельно.
 Груша следовала за ним. На нее смотрели вопросительно, строговато. Женщина в голубом платье посмотрела даже подозрительно. Груша очень смущалась.
 Наконец они сели на отведенное им место. Получилось — напротив женщины в голубом, а по бокам пожилые и не очень пожилые, серьезные люди, явно не завсегдатаи ресторанные, больше того, кажется, презирающие всех, кто в тот вечер оказался в ресторане.
 Смотрели в зал, переговаривались. Делали замечания. Не одобряли они все это — весь этот шум, гам, бестолковые разговоры.
 — А накурено-то! Неужели не проветривается?
 — Дело же в том, что туг специально одурманивают себя. Зачем же проветривать?
 — А вон та, молоденькая… Вон-он, хохочет… Заливается!
 — С офицером-то?
 — Да. Вы посмотрите, как хохочет! — будущая мать.
 — Почему будущая? У них сейчас это рано…
 — Это уж вы меня спросите! — воскликнула женщина в голубом. — Я как раз наблюдаю… результат этого хохота.
 — А где наш диссертант-то? — спросил Владимир Николаич.
 — За руководителем поехал.
 — За генералом, так сказать?
 — За каким генералом?
 — Ну, за руководителем… Я имею в виду Чехова, — пояснил Владимир Николаич. И повернулся к Груше: — У него руководитель — какой-то известный профессор.
 — А ты говоришь, генерал.
 — Ну, генерал — в переносном смысле, — даже рассердился Владимир Николаич. Но говорил он негромко. — Я шучу так. Ты тоже пошути с кем-нибудь… Состри чего-нибудь. Чего сидишь, как…
 Груша, изумленная таким требованием, посмотрела на своего жениха… И ничего не сказала.
 — Немножко будь оживленнее, — уже мягче сказал Владимир Николаич. — Не теряйся, я с тобой. Покритикуй алкоголиков, например.
 Груша молчала.
 А вокруг говорили. Подходили еще родственники и знакомые диссертанта, здоровались, садились и включались в разговор.
 — Кузьма Егорыч, — потянулся через стол Владимир Николаич к пожилому, крепкому человеку, — не находишь, что он слишком близко к микрофону поет?
 — Нахожу, — кивнул пожилой, крепкий. — По-моему, он его сейчас съест.
 — Кого? — не поняли со стороны.
 — Микрофон.
 Ближайшие, кто расслышал, засмеялись.
 — Сейчас вообще мода такая: в самый микрофон петь. Черт знает, что за мода.
 — Ходит с микрофоном! Ходит и поет.
 — Шаляпин без микрофона пел…
 — Шаляпин! Шаляпин свечи гасил своим басом, — сказал пожилой, крепкий. Сказал так, как если бы он лично знавал Шаляпина и видел, как тот гасил своим басом свечи.
 — А вот и диссертант наш! — сказали родные.
 К столу пробирался мимо танцующих мужчина лет сорока, гладко бритый, в черном костюме. И с ним — пожилой, добрый, несколько усталый, очевидно, профессор.
 Встали, захлопали в ладоши. Женщина в голубом окинула презрительным взглядом танцующих бездельников.
 — Прошу садиться, — сказал диссертант.
 — А фасонит-то! — тихо воскликнул Владимир Николаич. — Фасонит-то! А сам на трояк, наверно, с грехом пополам натянул. Фраер.
 — Откуда ты такие слова знаешь? — удивилась Груша.
 — Боже мой! — в свою очередь удивился Владимир Николаич. — Выпивать-то с кем попало приходилось. Нахватался, так сказать.
 Захлопали бутылки шампанского.
 — Салют! — весело сказал один курносый, в очках. — В честь свежеиспеченного кандидата.
 — Товарищ профессор, ну, как он там? Здорово плавал?
 Профессор вежливо улыбнулся.
 — За здоровье нового кандидата! — зашумели.
 Кандидат встал.
 — За здоровье наших дам! — сказал он.
 Это всем очень понравилось.
 Выпили. Потянулись к закуске. Разговор не прекращался.
 — Огурчики соленые или в маринаде?
 — Саша, подай, пожалуйста, огурчики. Они соленые или в маринаде?
 — В маринаде.
 — А-а, тогда не надо. У меня сразу изжога будет.
 — Тебе подать в маринаде? — спросил Владимир Николаич Грушу.
 — Подай.
 — Саша, подай-ка, пожалуйста, в маринаде. Что там за огурчики?..
 — А танцуют ничего. А?
 — Сергей… уже отметил. Слышите?! Сергей уже отметил: «Танцуют ничего». Засмеялись.
 — Подожди, он сам скоро пойдет. Да, Сергей?
 — Можно. А что?
 — Неисправимый человек, этот Сергей!
 Владимир Николаич потыкал вилкой в огурчики, в салат… Потянулся поговорить с Кузьмой Егорычем. Но его как-то не замечали.
 Поднялся курносый в очках.
 — Позвольте?!
 — Тише, товарищи!
 — Дайте тост сказать! Двинь, Саша.
 — Товарищи! За дам уже выпили… Это правильно. Но все-таки мы собрались здесь сегодня не из-за дам…
 — Да, не из-за их красивых глаз.
 — Да. Мы собрались… приветствовать нового кандидата, нашего Вячеслава Александровича. Просто, нашего Славу! И позвольте мне тут сегодня скаламбурить: слава нашему Славе!
 Посмеялись, но недружно.
 Курносый посерьезнел.
 — Мы надеемся, Слава, что ты нас… так сказать, не подведешь в своей дальнейшей деятельности.
 Захлопали. Курносый сел было… Но тут же вскочил.
 — И позвольте, товарищи… Товарищи, и позвольте также приветствовать и поздравить, так сказать, руководителя, который направлял, так сказать, и всячески помогал, и являлся организатором руководимой идеи! За вас, товарищ профессор!
 Опять захлопали. Дружно захлопали.
 Еще закусили. Но больше налегали на разговоры.
 Кузьма Егорыч и человек с золотыми зубами наладили через стол разговор с укорами. А так как гремела музыка, то и они тоже говорили очень громко.
 — Что не звонишь? — спросил Кузьма Егорыч.
 — А?
 — Не звонишь, мол, почему?!
 — А ты?
 — Я звонил! Тебя же никогда на месте нет.
 — А я виноват, что меня нет на месте?
 — Ну, так позвонил бы хоть! Я-то на месте.
 — А я звонил вам, Кузьма Егорыч, — хотел влезть в разговор Владимир Николаич.
 — А? — не расслышал Кузьма Егорыч.
 — Я, говорю, звонил вам!
 — Ну и что? А чего звонил-то?
 — Да так. Хотел… это…
 Но Кузьма Егорыч уже отвернулся.
 — А где бываешь-то? В командировках, что ли? — опять стал допрашивать он человека с золотыми зубами.
 — В командировках, — откликнулся тот. Но говорить ему не хотелось, он больше посматривал ни танцующих.
 — Ну, как? — спросил Владимир Николаич Грушу. — Ничего?
 — Ничего, — сказала Груша. — Долго тут будем?
 — А что?
 — Да ничего, просто спросила.
 — Не нравится, что ли?
 — Нравится.
 — Я уж думал, тебя перевели куда! — кричал Кузьма Егорыч.
 — Никуда меня не перевели.
 — Думаю, повысили его, что ли?!
 — Дожидайся, повысят! Скорей повесят.
 — Ха-ха-ха-ха!..
 — Ну, что, Таисья Григорьевна? — обратился Владимир Николаич к женщине в голубом. Но женщина в голубом постучала вилкой по графину и сказала всем:
 — Товарищи, давайте предложим им нормальный, хороший вальс! Ну что они… честное слово, неприятно же смотреть!
 — В чужой монастырь, Таисья Григорьевна, со своим уставом не ходят.
 — Почему не ходят? Мы же в своей стране, верно же? Давайте попросим сыграть вальс.
 — Не надо. Не наше дело: пусть с ума сходят.
 — А вот это… очень неправильное суждение! В корне неправильное!
 — Да хорошо танцуют, чего вы? — сказал человек с золотыми зубами. — Я был бы помоложе, пошел бы… подергался.
 — Именно — подергался. Разве в этом смысл танца?
 — А в чем?
 — В кра-со-те, — отчеканила Таисья Григорьевна.
 — А что такое красота? — все пытался тоже поговорить Владимир Николаич. — А, Таисья Григорьевна? Если вы находите, что, допустим, вот этот виноград…
 — Нет, Алексей Павлыч, вы что, не согласны со мной?
 — Согласен, согласен, Таисья Григорьевна, — сказал человек с золотыми зубами. — Конечно, в красоте. В чем же еще?
 Владимир Николаич помрачнел.
 — Пойдем домой? — предложила Груша.
 — Подожди. Неловко. Поймут как позу.
 — Саша, Саш!.. У тебя Хламов был? — разговаривали за столом.
 — Был. Позавчера.
 — Ну, как он?
 — Он в порядке!
 — Да? Устроился?
 — Да.
 — Довольный?
 — Что ты!..
 — Пойдем, Володя, — еще сказала Груша.
 Владимир Николаич вместо ответа постучал вилкой по графину.
 — Друзья! Минуточку, друзья!.. Давайте организуем летку-енку? В пику этим…
 — Да что они вам?! — вконец рассердился человек с золотыми зубами. — Люди танцуют — нет, надо помешать.
 Владимир Николаич сел.
 Помолчал и сказал негромко:
 — Ох, какие мы нервные! Ах ты, батюшки!..
 Взял фужер с шампанским и выпил один.
 — Володя, ты что это? — встревожилась Груша.
 — Какие мы все… воспитанные, но слегка нервные! — не мог успокоиться Владимир Николаич. — Зубы даже из-за этого потеряли.
 Никто не слышал его. Их с Грушей как будто даже и не было за столом — никто с ними не общался, никому не было до них дела.
 — Какие мы все нервные! Да, Таисья Григорьевна?! — повысил голос Владимир Николаич, обращаясь к женщине в голубом. — Воспитанные, но слегка нервные. Точно?
 Таисья Григорьевна внимательно посмотрела на него.
 — Нервные, говорю, все!.. — Владимир Николаич насильственно посмеялся.
 — Что, опять? — спросила Таисья Григорьевна.
 — А вы только не смотрите, не смотрите на меня таким… крокодилом-то: я же не в детсадике. Верно? Что вы на меня так смотрите-то?
 К Владимиру Николаичу повернулись, кто сидел ближе и слышал, как он заговорил.
 Владимир Николаич встал.
 — Пойдем! — велел Груше.
 И они вышли из-за стола… И пошли…
 За столом замолчали. Смотрели вслед им.
 Пробрались через танцующих…
 Надели в гардеробе плащи…
 И вышли из ресторана.
 — Что с тобой? — спросила Груша.
 Владимир Николаич молчал.
 — Зачем надо было так уходить?..
 — Помолчи! — резко сказал Владимир Николаич. Но спохватился, что — резко… Взял Грушу под руку. — Не сердись.
 — Чего ты на них так?
 — В гробу я их всех видел! — зло и громко сказал Владимир Николаич. И еще добавил: — В белых тапочках!
 Витька ходил по избе и учил наизусть.



   …Вот и солнце встает,
   Из-за пашен блестит,
   За морями ночлег свой покинуло,
   На поля, на луга, на макушки ракит
   Золотыми потоками хлынуло.
   Едет пахарь с сохой, едет — песню поет,
   По плечу молодцу все тяжелое…
   Не боли ты, душа! Отдохни от забот!
   Здравствуй, солнце да утро веселое!



 Витька передохнул и еще повторил:



   Не боли ты, душа! Отдохни от забот!
   Здравствуй, солнце да утро веселое!



 Подошел к окну и засмотрелся на улицу.
 По улице, поднимая пыль, шло стадо коров… Коровы мычали. Хлопали ворота, впуская кормилиц. А где ворота не открывались, там коровы сами пробовали рогами поддеть их. Мычали.
 Вошла сестра Оля.
 — Что не учишь? — спросила.
 — Я выучил. — Витька был настроен грустно.
 — Проверим, — сказала Оля. Взяла учебник… — Какое задавали?
 — «Утро».
 — Давай. С выражением.
 Витька стал читать:



   Звезды меркнут и гаснут.
   В огне облака,
   Белый пар по лугам расстилается.
   По зеркальной воде, по кудрям лозняка
   От зари алый свет разливается.
   Птички солнышка ждут, птички песни поют,
   И стоит себе лес…



 — Здравствуй! — воскликнула Оля. — Поехал.
 — Что?
 — Куда заехал-то? «Дремлет чуткий камыш…».
 — А-а!



   Дремлет чуткий камыш.
   Тишь — безлюдье вокруг.
   Чуть приметна тропинка росистая…



 — Ладно. Еще что?
 — Составить описание вечера в деревне.
 — Составил?
 — Составил.
 — Читай.
 Витька прочитал:
 — «Вечер. Солнышко закатилось. Курицы залезли на длинные жердочки и заснули. Петух спел последний разок и тоже задремал. Ночью опять будет орать. Стало тихо. У нас в городе лучше».
 — И все?
 — Все.
 Оля засмеялась.
 — Вечером вместе напишем. Я сейчас в кино бегу. «Длинные жердочки». — Оля опять засмеялась. — На — письмо тебе от мамки.
 Оля ушла, а Витька пристроился ближе к окну и стал читать письмо. Читал, и письмо слегка подрагивало в его руках…
 Пришел дядя Коля с работы.
 — Здорово, Витька. Что это?.. От мамки? Ну-ка, чего она там?
 Дядя Коля стал читать… Нахмурился, помычал, покусал губу…
 — Ну! — сказал он огорченно. — Так у нас ничего не выйдет: не успел отъехать, она уже… ночей не спит. Эдак она себе всю душу растравит и нам тут… Чего так-то уж?
 Дядя Коля посмотрел на Витьку.
 Витька пожал плечами. Промолчал.
 — Ты, Витька, читать читай, а к сердцу всякие эти… слова не допускай. Она — женщина, а ты — мужик, должен быть крепче ее. Садись и напиши ей: ты, мол, мамка, не блажи там, у меня, мол, все в порядке, и душу мне не береди такими письмами. Я сам ей напишу. Мы ее сюда в гости позовем. Пусть возьмет с недельку за свой счет и приедет. Ладно, Витька?
 Витька кивнул головой — ладно.
 — Не расстраивайся, — сказал дядя Коля. И ушел в горницу.
 Витька посидел немного у окна… И вышел из избы.
 …И ушел он за деревню, на косогор… Сел и стал смотреть и степь.
 Вечер был серый, темное небо образовало над степью крышу. Под этой крышей было пасмурно, тепло и просторно. На западе сквозь тучи местами пробивалась заря. Ее неяркий светло-розовый блеск делал общую картину еще печальней. Стал накрапывать мелкий-мелкий теплый дождик. Витька свернулся калачиком и лег. Земля была тоже теплая. Витьке сделалось совсем грустно. Он думал о матери…
 Он вспомнил, как мать разговаривает с предметами — с дорогой, с дождиком, с печкой… Когда они шли в прошлом году из леса с грибами, она просила: «Матушка дороженька, помоги нашим ноженькам — приведи нас скорей домой». Или, если печка долго не разгорается, она выговаривает ей: «Ну, милая… ты уж сегодня совсем что-то… Чего раскапризничалась-то? Барыня какая». Витька любил мать, но они, к сожалению, не всегда понимали друг друга. Витьке, правда, очень хотелось быть шофером… А мать со слезами (вот еще не нравилось Витьке, что она часто плакала) умоляла его: «Учись ты ради Христа, учись, сынок! Ты видишь, такая теперь жизнь пошла — ученые-то вон как живут! Я осталась неученая, так хоть ты-то выучись. Нам с тобой надеяться не на кого». Этим ветеринаром, соседом, она все глаза протыкала Витьке. Когда он едет домой на своей машине, она всякий раз вздыхает и говорит: «Вот живет человек, Витька! Вот это — живет». Верно, что из-за этого Витька и выстегнул его свинье глаз. Левый. Два дня караулил ее у забора с рогаткой…
 — Матушка степь, помоги мне, пожалуйста, — попросил Витька.
 А в чем помочь, он сам хорошо не знал. Он хотел бы быть сейчас дома. А как это сделать?
 Он незаметно заснул.
 …Разбудил его дядя Коля.
 Когда Витька проснулся, дядя Коля стоял над ним и снимал с себя брезентовый плащ. Все сеялся нехолодный мелкий дождик. Было совсем темно.
 — Замерз? — спросил дядя Коля.
 — Не…
 — Нет… — Дядя Коля поднял Витьку и стал закутывать в плащ. Плащ громко шуршал, а дождик тихонько шумел. — Ох, Витька, Витька… обормот ты мой милый… — Он взял Витьку на руки и понес. Тут только увидел Витька, что рядом стоит конь. — Садись.
 Витька устроился на теплой конской спине. Дядя Коля сел впереди в седло.
 — Ну, что? — спросил он, когда поехали.
 — Ничего.
 — Тоскуешь без мамки?
 Витька промолчал.
 — Что мне с вами делать? — вздохнул дядя Коля. — Охота помочь, и не знаю как. Вот же судьба, черт ее!.. Выпала. Стрел бы где-нибудь папу твово… родимого, я бы ему сказал пару ласковых. Дурак. Себе жизнь загробил и другим… Дурак, — еще раз крепко сказал дядя Коля. — Нашел радость в жизни. Пьют же люди, но не так же, чтобы все за ее, гадину, отдавать. Все, самое дорогое…
 Дядя Коля закурил и долго молчал.
 Ехали шагом.
 Дождик перестал сеяться. Кое-где показались на небе звезды. По селу лаяли собаки. Разговаривали невидимые люди, слышался молодой беспечный смех. Близко где-то били палкой по чему-то мягкому, по перине, наверно, и приговаривали:
 — Ты гляди, что делается — пыли-то! Пыли-то!
 — Ничего, Витька… — заговорил дядя Коля. — Этот дядя Володя-то, он неплохой мужик. Пить хоть не будет. Не витязь, конечно… но уж… что теперь? Черт его бей — уж хоть такой: все хоть поможет вам. Все мужик в доме…
 Витька представил почему-то, как дядя Володя танцует в их доме летку-енку. За него — сзади — держалась мать и тоже подпрыгивала. А за матерью подпрыгивали дед Наум, Юрка, разные молодые тети, подружки материны…
 …Когда приехали домой, у Витьки окончательно созрел план действий.
 У ворог дядя Коля соскочил с коня, открыл одну воротину, впустил Витьку.
 — Расседлай его и насыпь овса. Седло в сенцы занеси — дождь, наверно, опять будет. Я пошел на собрание. Сам раздевайся и лезь сразу на печку.
 Дядя Коля пошел от ворот и сразу пропал из виду, растворился в чернильной темноте.
 Витька подождал, когда совсем затихнут его шаги, выехал из ворот, подстегнул коня…
 Мерин разохотился в беге, нес ровно, быстро. Витька сперва ждал, что он где-нибудь споткнется, потом успокоился. Дорогу конь находил сам.
 …К рассвету Витька приехал домой.
 Мать спала, когда Витька въехал во двор. Она услышала стук копыт, вскочила. Прильнула лицом к окну.
 Витька соскочил с коня, набросил повод на штакетину, постучал в дверь.
 — Кто там? — Мать не на шутку испугалась.
 — Я, — сказал Витька.
 — Витя?! — Мать трясущимися руками долго отодвигала засов и все повторяла: — Господи, да что же это?.. Господи!.. Витенька, родной ты мой-то! — Она обняла сына, прижала к себе. — Господи!.. Да ты как? А дядя Коля где?
 — Я один.
 — Оди-ин?! — От испуга мать даже запела. — Да ты что? Да как же? Да говори ты скорей, Господи!.. Не случилось ли чего с вами дорогой-то?!
 — Нет. — Витька прошел в комнату, дождался, когда мать включит свет. Огляделся — искал, видно, признаки присутствия в доме чужого человека.
 Мать во все глаза смотрела на сына.
 — Да что случилось-то, Витька?!
 — Ничего. — Витька присел на краешек кровати, долго молчал. И мать молчала, смотрела на Витьку… Какой-то он был странный, повзрослевший, что ли.
 — Мам… — Голос у Витьки чуть дрогнул. — Ты… замуж-то не выходи. Не надо. Я теперь послушный буду. Учиться… ладно уж — хорошо буду. Мне только захотеть — я сумею… — Витька говорил негромко, с трудом. Смотрел куда-то в сторону.
 Мать вспыхнула горячим румянцем, посмеялась — совсем некстати…
 Заговорила торопливо, фальшиво как-то — она что-то вдруг растерялась.
 — Да тебе кто сказал, что я замуж-то выхожу? Во!.. Ты откуда взял-то? Ты что?
 — Пойду коня расседлаю, — сказал Витька.
 Когда он вышел, мать скоро натянула платьишко, покружилась по комнате, не зная, что сделать, потом села к столу и заплакала. Плакала и сама не понимала отчего: от радости ли, что сын помаленьку становится мужчиной, от горя ли, что жизнь, кажется, так и пройдет… так и пройдет теперь.
 Когда Витька вошел, она еще плакала.
 Витька сел напротив матери… Неловко, бережно тронул ее по волосам — погладил.
 — Не надо, мам.
 — Я ничего, сынок. Я — так. Чаю хочешь?
 — Я насовсем приехал…
 — Ну и хорошо! Это хорошо, сынок. Я бы в субботу сама за тобой приехала. Плохо мне без тебя… Не могу.
 …Когда Витька засыпал уже в своей маленькой горенке, в своей родной кровати, он слышал неясно: приехал дядя Коля. Обрывки разговора слышал.
 — Да уж вижу, вижу — конь-то стоит. Отлегло от сердца… Чуток не рехнулся, ей-Богу, — гудел дядя Коля. — Ладно бы свой… А тут — вдвойне…
 — Утром… не рассвело хорошо, слышу: стук — воротца стукнули…
 — Да, главное, пришел домой, разделся, лег уж — я-то! Ну, спит, думаю. И мои — тоже — не хватились. А потом вспомнил: а чего же конь-то не заржал? А он у меня всегда: как прихожу откуда ночью, потихоньку всегда заржет. Соскочил да в сарай — нет коня…
 — Я-то думала: вы вместе ехали-то. Думаю, задержался где…
 — Думали, думали, — сказал полусонный Витька. — Я думал, ты думал, он думал… Мы думали.
 Потом, совсем уж сквозь сон, едва-едва — слышал:
 — Да почему? Почему? Ты можешь толком мне объяснить?
 — Не могу. Сама толком не знаю: не лежит душа, и все. Хоть ты что! Сама себя уговаривала, убеждала — не могу. Лучше век одна буду жить, только… Нет! Нет, нет и нет!
 — Во! — удивился дядя Коля. — Это даже суметь надо — так опротиветь за короткий срок. Чем уж он так насолил-то?
 — Да, наоборот, все хорошо. Ни одного грубого слова… Нет, все хорошо. Только — нет, и все тут.
 — Ну, на нет и суда нет. Насильно мил не будешь, не зря говорят. Ладно… Я думал, у вас выйдет что-нибудь… Ладно…
 Дальше Витька не слышал. Заснул.
 Проснувшись, Витька маленько поперебирал свое хозяйство: бильярдные шары, подковы, покрышку футбольного мяча, лампочку от автомобильной фары, зеркальце автомобильное… Все было на месте.
 В прихожей комнате, на столе, лежала записка:
 «Витя! Я поехала на базар. Поешь молоко и хлеб. Все в шкафу, скоро приду».
 Витька открыл шкаф… Но есть не хотелось… Он вышел из дому.
 Пошел к Юрке.
 Старик и Юрка были дома. Очень обрадовались, увидев Витьку.
 — О!.. Кто к нам пришел-то!
 — Витька?.. Эгей! — смешно обрадовался старик. — На побывку, что ли?
 — Совсем, — сказал Витька.
 — Совсем? — удивился Юрка.
 — Совсем. — Витька тоже был очень рад. Но он радость свою никогда особо-то не показывал. — Чего делаете?
 — Чего делаем? — переспросил старик. — Мы тут, брат Витька, с разных сторон жизнь окружаем: я — сзади, он — спереду. Я себе гроб вот строгаю, вроде того, что досвиданькаюсь с ей, с жизней-то, а Юрка в лоб ей метит — переделать норовит. — Старик и правда строгал какие-то доски, но вид у него был вовсе не печальный. — Вот чем мы тут занимаемся, Витька.
 Витька посмотрел на Юрку: правда ли, мол, что гроб-то?! Юрка кивнул, что правда.
 — Я уж тут убеждал, убеждал его — бесполезно, — сказал он.
 — Нет, тут вы меня не убедите. В своем гробике буду лежать… Своими руками сделанный.
 — Во дает! — сказал Витька.
 — Я ее, каждую тесиночку-то, с лаской обделаю, аккуратно… Как жених в ем буду лежать!
 — Да зачем?! — загорячился было Юрка. — Что за… дикость такая?
 — Это не дикость. Какая дикость? У нас в деревне все старики так: кто мог, завсегда сам себе гроб делал. Что я, не знаю, какой мне гроб сделают? Тяп-ляп — и готово. Лежи потом… в хреновом гробу. Там сук вылезет, там трещина… На кой мне это надо? Я лучше сам… все тут по-людски сделаю.
 — А что, заболел, что ли?
 — Ничего подобного. С пенсии — опять заболею. А так — ни одно ребрушко еще не ноет. А гроб… Сделаю — пусть стоит, места-то не простоит. Вот так, ребятушки, так, орелики мои… Ничего тут удивительного нет: все помрем! Я уж, слава Богу, пожил. Да ишо поживем! Пенсия вон скоро… масла опять купим в магазине… — Старик искренне засмеялся. — По Юркиному учению — это масло. Потом хворать полезу на печку…
 — Вот логика! — сказал Юрка, тоже улыбаясь. — Железная. А чего ты приехал, Вить?
 — Да этот гусь-то… он больше не будет ходить. Мама не велела больше.
 — Да?
 — Да.
 — Давайте чай пить, раз такое дело! — весело сказал старик. Отложил рубанок, стряхнул с рубахи и со штанов стружки. — Счас медку принесем, яблоков… Заварим чай с парами. Слыхали такой — чай с парами?
 — Нет. А как это?
 — А вот счас сделаем. Это меня один сибиряк научил… У их там холода страшенные, вот они и выдумали чай с парами. Подмети пока, Юрка, а я за медом схожу. Подмети, чтоб и мы в чистоте посиживали и чаек попивали. Будем чаек попивать и беседовать.
 Старик вышел, а Юрка взял веник и стал подметать.
 — Хорошо в деревне? — спросил он.
 — Хорошо. Только скучно.
 — Ну, это ты… не понимаешь. Разве там скучно? Это ты один там оказался, поэтому тебе показалось скучно. А так-то там не скучно.
 — Может быть. Мне здесь больше нравится.
 — Ну, конечно, — согласился Юрка. — Хорошо, что ты приехал.
 — Я там скучал без вас, — признался и Витька.
 — Мы тоже тебя тут вспоминали…
 Вошел старик.
 — Вот и медок. Счас… загуляем, запьем и ворота запрем. Не журись, ребяты, — не пропадем!