Аннотация: Следователи и подпольные перекупщики золота, изощренные преступники и талантливые сыщики, беглые заключенные и проницательные эксперты – таковы персонажи остросюжетных повестей О. и А. Лавровых. Известные мастера жанра использовали в этом сборнике мотивы сверхпопулярного телесериала «Следствие ведут ЗнаТоКи». --------------------------------------------- Ольга Лаврова, Александр Лавров «Букет» на приеме В дежурной части Петровки, 38 комната для сотрудников, выезжающих на происшествия, имеет вид казенный, но в ней есть все, что дает людям возможность прилечь отдохнуть или чем-то заняться между выездами. Дело к вечеру. Знаменский и Томин скучают, Кибрит что-то вяжет на спицах. – Давненько мы не дежурили втроем, – говорит Пал Палыч, откладывая газету. – Если мне не изменяет память, ровно два с половиной месяца, – доносится с дивана, где расположился Томин. – Тебе никогда не изменяет память, Шурик. – И чувство юмора, Зинуля, чувство юмора! – Ну, сегодня с десяти утра ты пытался шутить всего раза три, не больше. – Да и то неудачно, – лениво подковыривает Знаменский. – Мы улыбались только из вежливости. – Большое мерси, я вам это припомню… Может, ты наконец бросишь считать свои петли? – Тогда я собьюсь с узора! – Кошмарная перспектива!.. Паша, ты бы поверил, что она увлекается такой ерундой? – С трудом. – Почему ерундой? – Потому что ты, Зинаида, интеллектуальная женщина… – Шурик, надоедает быть интеллектуальной. Хочется иногда побыть просто женщиной. – И что себе вяжет «просто женщина»? – интересуется Пал Палыч. – Шапочку. – Шапочку… – Томин морщится. – Как трогательно! Из динамика раздается каркающий голос: – Дежурная группа: эксперт Кибрит, инспектор Томин, следо­ватель Знаменский – на выезд. Разбойное нападение на кварти­ру. Отравление потерпевших газом. Сыромятническая, 34… – В моем доме? – ахает Томин. – …подъезд второй, квартира шестнадцать. – Невероятно… Это же Петуховы! Чета пенсионеров, их квар­тира под нами… – удивляется Томин, вместе со всеми быстро собираясь. – Они еще все требовали, чтобы я ходил в мягких тапочках! * * * В прихожей двухкомнатной квартиры Петуховых теснятся Знаменский, Томин, Кибрит, участковый уполномоченный, по­нятые и фотограф. Отсюда частично виден разгром внутри: распахнутые шкафы, разбросанные по полу вещи, ящики, вынутые из комода. Половик в коридоре сбит комком и сдвинут к стене, на нем валяется шляпа. Некстати громко звучит веселая музыка – включен приемник. Фотограф щелкает аппаратом, взглянув под ноги, немного ступает вперед и снова щелкает. Кибрит в резиновых перчатках поднимает шляпу, оглядев, кладет на стул. Осторожно разворачивает и осматривает половик. Томин и Знаменский разговаривают с участковым. – Что сказал врач? – Врач сказал – надежда есть, товарищ старший инспектор, – участковый старается говорить официально, но то и дело сбивает­ся на бытовой тон. – Потерпевших оглушили ударом по голове, но не сильно. Однако потом они наглотались газу… От всего этого сердечные припадки у обоих. – Они были в сознании? – Какое там… – Расскажите, пожалуйста, по порядку, – просит Знаменский. – Есть, товарищ майор. От граждан из квартиры пятнадцать поступил сигнал об утечке газа. Аварийная установила, что газ проникает через вентиляционное отверстие в кухне, видимо, из соседней квартиры… этой самой, значит, потому что вытяжной ход у них общий. – Ясно. Минуточку, – прерывает Томин. – Зина, нельзя ли нам выключить эту музыку? – Чтобы добраться до приемника, надо отработать вход. По воздуху я порхать не умею. – Извини. Продолжайте, пожалуйста. – Когда на звонки и стук в данную квартиру никто не отозвал­ся, а соседка сказала, что Петуховых дома нет, вызвали меня и вскрыли дверь. – Кто сюда входил? – Только я, потому как сразу оценил обстановку… Прошел на кухню, перекрыл газ и вызвал «скорую». Ну, а потом, конечно, врач с санитарами. Но я следил, чтобы ни за что не хватались. Музыка наконец смолкает: «Можете войти!» – разрешает Кибрит. Все направляются к двери первой комнаты, приостанав­ливаются на пороге. Подсвечивая себе специальной лампой, Кибрит разглядывает разбитый цветочный горшок, шкаф. – Следов слишком много. Боюсь, все хозяйские. – Типичная картина ограбления без точного наводчика, – констатирует Пал Палыч. – Да что у них было взять-то? Товарищ инспектор, вот вы как человек здешний… – Деньги. Сын много лет работает на Севере, высылал им, собирался купить машину, – прихватив носовым платком, Томин поднимает с пола семейную фотографию. – Снялись года два назад, в последний его приезд… – Ты хорошо его знаешь? – вглядывается Знаменский в фото­графию. – Одно время родители с ним намаялись… нет, без уголовщи­ны, просто стойко бездельничал. Потом взялся за ум. * * * Тот, о ком речь, находится за тысячи километров. В просторной бревенчатой избе в компании троих мужчин рабочего вида Борис Петухов играет в преферанс. – Кто не рискует, тот шампанского не пьет! – объявляет он, делая ход. – Под игрока – с симака! – Без одной. – Без двух. – С тобой, Петухов, только в дочки-матери играть, – сердится партнер. – Ну уж, – ворчит Петухов, сам чувствуя, что сплоховал. – Где тебя прошлое воскресенье носило? – А он, братцы, клюкву собирал! Ей-бо! С болота еще и снег путем не сошел, а он целое воскресенье на коленках ползал! – Ну и что? – ощетинивается Петухов. – Да на что тебе клюква, чудак человек? – Он папаше с мамашей отправит! – Ну и что? Витамины. Пусть кисель варят, вам жалко? – Клюкву твой папаша и в Москве добудет, тем более – без пяти минут академик. – Охота при таких родителях за Полярным кругом торчать! * * * Осмотр переместился в кухню. Здесь тоже кавардак, следы беспорядочных поисков. – Вот так лежали потерпевшие. Рядом. – Участковый очерчи­вает пространство над полом. – Фрамугу открыли вы? – Да, товарищ майор, необходимо было проветрить. Газ пере­крыл краном на трубе, а плиту оставил как есть, – он указывает на кастрюлю со сбежавшим молоком, горелка под которой открыта до отказа. Кибрит трогает ладонью кастрюлю. – Скажите, когда вы вошли, над молоком поднимался пар? – Н-нет… – отвечает участковый. – Я думаю, молоко давно сбежало и загасило горелку, тут уж было не продохнуть. Кибрит заглядывает под кастрюлю – на конфорку, снова прик­ладывает руку к кастрюле. – Совсем холодная… Томин, мне нужна от нее крышка. – Момент! – Он осматривает кухню, ни к чему не прикасаясь. – Вот она! Дать? – Отведя занавеску, показывает крышку на подоконнике. – Нет-нет, сама! – Кибрит осторожно берет крышку за края, поворачивает к свету. – Ею пользовались… изнутри энергично осаживались пары. – И на подоконнике влажный круг. – Томин наклоняется. – Пал Палыч! Взгляни, под другой конфоркой тоже шлепки молочной пены. – Да. – Оборачивается к понятым. – Для протокола важно, чтобы вы себе уяснили: кран, потеки на кастрюле, на конфорке подгоревшее молоко… – Мы все запомнили, не беспокойтесь! – Тогда можете пока побыть в коридоре. Ну? – спрашивает у Кибрит, когда понятые выходят. – По-моему, дело было так. Молоко побежало, кто-то из Петуховых поскорей сдвинул его на свободную конфорку. Здесь оно успело немного перелиться через край. Горелку, конечно, выклю­чили, кастрюлю накрыли крышкой. – А потом тот, кому это понадобилось, поставил ее на старое место и отвернул газ? Участковый чешет в затылке. – Получается, преступник использовал маскировку? Что без мокрухи? Дескать, горелку залило, а я ни при чем? – Предусмотрительный гражданин, – вступает Томин. – Для правдоподобия даже крышку опять снял. Под крышкой ведь молоко не кипятят. – Но ни одна хозяйка не положит ее на пыльное окно вот так, изнанкой вниз. И не запустит огонь на всю катушку. – И все это в моем доме! – крутит головой Томин. – Обойду соседей. Кибрит опыляет порошком ручки кастрюли, затем крышку и всматривается – Пал Палыч, вообще никаких отпечатков! Стерты. * * * В этом доме Томин живет со школьных лет, хотя мать упорно называет его родиной Киев, где он провел детство. Естественно, все тут так или иначе знакомы и, тычась из квартиры в квартиру, представляться Томину не надо. – На этих днях к Петуховым не ходили посторонние? – спра­шивает он соседа по лестничной площадке. – Может быть, с телефонной станции или там мышей морить? – Не замечал, Александр Николаевич… Я их утром видел. Спускаюсь за почтой, а они навстречу, и оба такие оживленные. Вот жизнь!.. – Петуховы? – переспрашивает женщина ниже этажом. – Старенькие неразлучники? – Вы не слыхали у них шума? – Мы минут десять как вошли… А что такое? – Извините, рассказывать некогда. – Александр Николаевич, погодите! Объясните же!.. Набегавшись впустую по лестнице, Томин заглядывает и в собственную квартиру. – Ой, Сашко! – восклицает мать. – У нас тут ужас что, ты не представляешь! – Представляю, мама, я уже полтора часа в доме. Дай чего-нибудь попить. – Молока? – С молоком гадкие ассоциации. Компота не осталось?.. Вот спасибо. Скажи, часов около трех-четырех снизу не доносились какие-нибудь необычные звуки? – Теперь мне мерещится все на свете: и грохот, и стоны. Но я сама так грохотала сковородками… – В честь чего? – Да получила письмо из Киева… неважно. Что Петуховы? – Пока гадательно. У них есть родня? – Анну Ивановну иногда навещала сестра. Она живет где-то недалеко, в Дубровках. Зовут, кажется… да, Надежда Ивановна. – Фамилии, случаем, не знаешь? – Нет. Единственно знаю, что замужем не была. – И то шерсти клок. Пошел, пока. – Когда вернешься-то? – Забегу утром поспать часа два. В квартире Петуховых работа продолжается: осмотр места происшествия – мероприятие многочасовое. Томин разговаривает по телефону с отделом: – От слова «петух», Петухова. Записал? Выясни девичью фамилию. Под той же фамилией в Дубровках проживает ее сестра, Надежда Ивановна. Надо ее разыскать. Все. – Он кладет трубку и спрашивает Кибрит, которая присела на минутку отдохнуть: – Что, Зинаида, никаких концов? – Во всяком случае, действовали не в одиночку, – слишком трудоемкое дело устроить такой разгром… – Похоже, тетя Катя вернулась. Тетя Катя, очень пожилая и тучная, живет дверь в дверь с Петуховыми. Пыхтя и отдуваясь после подъема по лестнице, она раздевает двоих внуков, приведенных из детсада. Томин начинает помогать. – Тетя Катя, это вы сказали участковому, что Петуховых нет дома? – Я, милок, я. – Почему? – Да собирались они куда-то. Не зазря же машину вызывали? – Что за машину? – Ну, стало быть, подтирала я в прихожей пол. Слышу, по лестнице кто-то топает… мужицким шагом. У Петуховой двери стал. А у их радио играет. Видать, он позвонился, да те не услыха­ли. Тогда стукнул три раза. И спрашивает здоровенным таким голосом: «Такси заказывали?.. А чего же, говорит, не выходите? Выходите скорей, мне стоять некогда!» – А кто из квартиры ответил? – Не знаю, Сашенька… Мне бы, дура, прислушаться, да город, всякое любопытство отшибает. Ну ты подумай: рядом людей чуть не убили, а мне даже рассказать нечего! * * * Эта единственная ниточка, потянувшаяся с места преступле­ния, привела Томина в Центральную диспетчерскую такси. Длинный зал заставлен столами вдоль одной стены. На столах – телефонные аппараты; при вызове на них зажигаются сигнальные лампочки. Большой стенд с подробной схемой города сплошь улеплен кармашками, куда складываются бланки заказов в зависимости от места и времени вызова. Чуть на отшибе – место старшей по смене. В глубине, за барьером, отдельное помещение с застекленными кабинками для работы радиогруппы. Позывные диспетчерской – «Букет». Специфический, никакому иному учреждению не свойствен­ный звуковой фон складывается из непрерывных переговоров с клиентами и шоферами. Если вслушаться в этот четко организованный гомон, то в нем ощущается напряженное дыхание огром­ного города… Томин, слегка оглушенный, беседует со старшей – деловитой и неторопливой женщиной средних лет. – Заказ на фамилию «Петухов» я нашла, – улыбается она. – Принят накануне. Выполнил его шофер машины 12-20. – Очень интересно, как выполнил. – Шофер на хорошем счету, жалоб не поступало… – Обязан срочно с ним переговорить, Галина Сергеевна. – Пожалуйста, машина с радиотелефоном. – Мой разговор не для эфира. Старшая перестает улыбаться. – Придется снимать с линии? Что-то случилось? – Придется снимать… …Томин успел встретиться с шофером и вернуться, а Знаменс­кий все еще пишет протокол, и в коридоре подремывают сморив­шиеся понятые… * * * Назавтра шофера допрашивает уже Пал Палыч. Показания приходится, что называется, тянуть клещами: этот человек, резкий и замкнутый, решительно не расположен к душевным излияниям. – Вы всегда так разговариваете, Кирпичов? – Я не девушка, и мы с вами не танго танцуем. Чего ради улыбаться? – А чего ради огрызаться? – Вчера план сорвали, сегодня выходной кошке под хвост. И еще любезничай… – Ладно, без любезностей проживаем. А как насчет откровен­ности? – Да я же все рассказал! Вчера еще! Этому вашему… – Старшему инспектору Томину. – Пусть инспектору. А теперь обратно по новой? – Обратно. – Ладно. Подал машину, сели пассажиры, отвез, куда сказали, поехал по следующему адресу. – Сколько было пассажиров? – Двое. – Женщины, мужчины? – Ну мужчины! – Молодые, старые? – Средние. – Багажник не открывали? – Не было у них вещей. – Совсем с пустыми руками? – Какая-то ерундовая корзиночка и шампанское в газете. – Раз в газете, почему думаете, что шампанское? – Не видно, что ли? – Где высадили? – Где-то у метро… Пауза. Знаменский задумчиво смотрит на шофера. – Давайте попробуем сначала, – говорит он. – Опять сначала?! – Обязательно. Итак, вы подъехали к дому и остановились. Пассажиры вышли к вам сразу? – Сразу выходить сознательности не хватает. Приедешь и торчишь… – Вы не связывались с Петуховыми через «Букет»? – До «Букета» не больно докричишься. – А сами не ходили поторапливать? – Чего ради переться на пятый этаж? – Откуда же вам известно, что квартира на пятом этаже? – Вы меня на пушку не берите? – раздражается Кирпичов после короткой заминки. – А если пассажиры сами помянули про этаж? Допустимо, нет? – О чем они еще говорили? – Не прислушивался. – Странно: запомнили единственную пустячную деталь – пятый этаж. Кирпичов молчит, и Знаменский внимательно за ним наблю­дает. Некрасивое, но выразительное и осмысленное лицо, боль­шие трудовые руки, непритязательный серый костюм и единст­венная, пожалуй, дань моде во всем облике – длинные волосы. – Еще разговаривали про какую-то клюкву, – говорит, нако­нец, Кирпичов. – Вероятно, про развесистую? – Совершенно точно. Была, мол, клюква обыкновенная, а стала развестистая. – Нашли место для шуток, Кирпичов! Вы отдаете себе отчет, почему нас интересует рейс к Петуховым? – Ну… что-то там стряслось… – Ваш приезд по времени совпал с преступлением в их кварти­ре. – Ну совпал. И что?.. Я виноват?.. Почему меня таскают?.. – Потому, что вы везли не Петуховых, Кирпичов. Вы везли преступников. – У них на лбу не написано, кто они есть! Мне сказали фами­лию – я везу. – Тогда еще раз сначала. Двое мужчин сели в машину и назвали фамилию, на которую сделан заказ. Так? – Так. – Диспетчер помнит, что не смогла дозвониться Петуховым и предупредить, что машина выслана. Вы говорите, у них не были. Откуда же те двое могли знать, что Петуховы на четыре пятнад­цать вызвали такси? Кирпичов, смешавшись, подыскивает ответ: – Может… может, они у хозяев спросили… – Хозяева были уже неспособны ответить, Кирпичов. Тот дрогнул бровями. – Их… насмерть?.. – Поднимались вы к Петуховым? – Нет! – У таксистов прекрасная профессиональная память. И прош­ли всего сутки. Опишите, пожалуйста, внешность ваших пассажи­ров. – Мое дело следить за проезжей частью, а не пассажирами любоваться. – Если вам их покажут, узнаете? – Покажут? – На лице Кирпичова сменяются испуг, радость, недоверие. – Но разве… Разве их нашли? Поймали?.. – Верх берет осторожность. – Нет, не узнаю. * * * – Значит, и тебе врет? – спрашивает Томин, когда тройка собирается у Знаменского. – Врет. И не вполне ясно, почему. – Но, Павел, когда человек знает – произошло преступление и он не причастен, зачем ложь? – Врет – значит, имеет причину, – поддерживает Томин. – А в таком деле иметь причину врать… – Звонит телефон, он берет трубку. – Да… Ну молодец, вези скорей! Что?.. Ладно, пусть покормит рыбок… Сестру Петуховой тебе доставят минут через сорок, – говорит он Знаменскому. – Она старая дева и держит три аквариума. Зинаида, что практически дал осмотр? – Очень мало. – Крушили все подряд – и никаких следов? – Да, вот и так бывает. – Ну, а замок? – Хороший замок. Даже со специальным инструментом пово­зишься, пока вскроешь. И в механизме ни малейших царапин. Дверь открыли сами Петуховы. А если кто-то снаружи, то идеаль­но подходящим ключом. – Ваше счастье, что в этом деле есть хоть один правдивый и немного соображающий свидетель. Некто Томин. Так вот что я вам скажу. Петуховы никогда не впустили бы незнакомого чело­века. Звонят однажды: «К нам ломится подозрительный мужчи­на!» Спускаюсь. На площадке топчется новый водопроводчик из ЖЭКа. Немного под мухой, но вполне культурно объясняет, что явился по собственному их вызову – чинить кран. Или: дня два назад я занес их любимый журнал «Здоровье» – по ошибке сунули к нам в ящик. Слышу из-за двери: «Ах, Шурик, громадное спасибо!» Но, прежде чем открыть, накинули цепочку – убедиться, что действительно я. Понимаете, у них это железный рефлекс. Так что надо искать среди знакомых, и притом тех, кто знал про деньги. – Извини, перебью, – постукивает карандашом Знаменский. – Вот квитанция прачечной. Я туда звонил. Белье брали на дому и домой же привозили. Как ты просунешь узел в щелку, не сняв цепочки? То же самое с переводами от сына. Чтобы получить деньги, надо предъявить паспорт, расписаться. – У Петуховых примитивно стащили ключ из кармана, – предполагает Кибрит. – У-у, какая поднялась бы паника! И меня непременно призва­ли бы для консультации: что надежней – сменить замок или врезать два дополнительных. Нет уж, тут вы со мной не спорьте. – Томин достает исписанный лист. – Вот тебе, Паша, список их близких, соседей и прочее. Судимых, увы, нет. А эта пригласитель­ная открытка выпала из кармана Петухова в больнице. – Вон они куда собирались! Банкет по случаю семидесятиле­тия друга и бывшего сослуживца… Бутылка шампанского?.. – вспоминает Знаменский. – Гм… Томин кружит по кабинету. – Как вы думаете, о чем Петухов говорил в бреду ночь напро­лет? О салате и огурцах! Что сильная засуха, и надо их ехать поливать. Просто терпения нет: мы тычемся в потемках, а старич­ки лежат помалкивают и все знают… Попытаюсь еще раз прор­ваться в больницу. И Томин прорвался-таки к Петуховой, состояние которой полегче, чем у мужа. Иссиня-бледная, с перебинтованной головой лежит она на больничной койке. – Анна Ивановна!.. Анна Ивановна, вы меня не узнаете?.. Я из квартиры наверху, Томин. – Здравствуйте, Сашенька, – шепчет Петухова. – Как самочувствие? – Все болит… – Анна Ивановна, одно слово – кто ? – Не видела, Сашенька. – Но как все случилось? – Афанасий Ильич пошел отпирать… потом слышу – голоса… Я выглянула из кухни… а он лежит… И дальше не помню… – Вы кого-нибудь в это время ждали? – Никого. – Анна Ивановна, если хоть малейшее подозрение… Нет? Петухова слабо качает головой. – А деньги находились в квартире? Где они были спрятаны? Петухова закрывает глаза. – Просто так… лежали, – и жалко, по-детски всхлипывает. * * * Надежда Ивановна, сестра Петуховой, до появления на Пет­ровке ведать не ведала о несчастье. Не ведала она, как выясни­лось, и о том, что Петуховы скопили за последние два-три года круглую сумму. И теперь, сидя у Знаменского, Надежда Ивановна нет-нет да и утрет слезу. Но показания ее «не деформированы» волнением или обидой. Пал Палыч чувствует, что на объективность этой женщины можно положиться. – Не понимаю, зачем деньги держали дома? – недоумевает он. – Психология. В сберегательной книжке только цифры, а если дома, можно и поглядеть и пощупать. Они небось в эти деньги едва верили!.. Символ это для них был, я так представляю. – Символ обеспеченности? – Нет. Что Борис наконец в люди вышел. Ведь столько лет никакой надежды… – А то, что с чужими людьми делились, а родной сестре – ни слова, тоже психология? – Психология, – вздохнув, подтверждает Надежда Ивановна. – Но это такое – вовсе семейное, тут не к месту. – Все-таки рассказали бы, если не секрет. – Да неловко выйдет: сестра в беде, а я ее вроде судить стану… Ну ладно, расскажу, вы только не передавайте. Брат у нас был, Семен. Женился он на вдове, еще и с ребенком. Бабенка, правду сказать, вздорная попалась. Но мальчика я привечала – книжки там разные… когда рубашечку купишь. Родной – не родной, а все племянник. Особенно, как Семен умер. Жалко, знаете. А Петухо­вы совсем наоборот: у нас, говорят, теперь ничего общего, брось мальчишку приваживать, накличешь беды. – Какая ж от мальчика беда? – Да правду сказать, непутевый он, Генка… Двадцать два уже, а все к делу определиться не может, мотается из стороны в сторону. Иногда сердце замирает: ну как с пути собьется! – У Петуховых он бывал? – Зачем ходить, куда не зовут? Раз в год забежит… – И вы связываете их скрытность с вашим отношением к племяннику? – Другого и придумать не могу! Наверно, опасались, что на Генку просить стану. Но разве я бы стала?! Понимая их психоло­гию. – А Гене сейчас нужны деньги? – Да вечно ему нужны деньги. То в биллиард проиграется, то вдруг магнитофон в долг купит. Шалая голова. * * * Мелькнувшее у Знаменского подозрение тотчас проверено. – Парня уже месяц нет в Москве, – говорит Томин. – Он отпадает. – Что ж, отчасти рад. Было бы жаль тетушку: у нее только рыбки да этот Генка. – Ты себя пожалей. Да и меня не мешает. Спроси, сколько я спал за эти трое суток… Кто у тебя на очереди? – Те, что помечены крестиком. Томин просматривает список на столе. – Крестики-нолики… А что означают галочки? – Что человек слышал про деньги. Одна галочка – от самих Петуховых, две – из вторых или третьих рук… Мне не ясен принцип, по которому Петуховы откровенничали. Отчего именно с этими людьми? Томин снова читает список. – Да случайный набор… может быть, вот что – реванш. Успе­хами Бориса козыряли перед теми, кто в прежние времена его презирал. – Может быть, если искать логические связи. Если вообще не сработала цепь случайностей. – Ой, не накличь худший вариант. От цепи случайностей до цепи улик две пары ботинок сносишь… В дверь кабинета постучали, и на пороге появилась встрево­женная пожилая женщина с повесткой в руке. – Здравствуйте. Мне к следователю Знаменскому. – Прошу. – Загляну попозже, – говорит Томин, выходя. – Садитесь, пожалуйста. Ваша фамилия?.. – Буркова. – Я пригласил вас побеседовать по делу бывших ваших соседей – Петуховых. Соседка не сразу понимает. – По делу Петуховых?.. Ну тут уж ошибка! Петуховы не такие люди! Какое на них может быть дело, что вы! * * * Пока Пал Палыч объясняет, каково «дело Петуховых», Томину приносят новости. – Кирпичов в прошлом судим по статье восемьдесят девятой, – рассказывает сотрудник угрозыска Данилов. – Приговор я читал, суть следующая. Работал шофером на хладокомбинате, возил мороженое мясо, рыбу и прочее. Ну и сколотилась там компания. Сбывали, что поценней, налево. Когда до них добра­лись, потянули и Кирпичова. Насколько он был причастен, точно не известно. Вины за собой не признавал, в суде держался вызы­вающе. Словом, дали два года… * * * – У Петуховых мало кто бывал-то, – вспоминает соседка. – Конечно, я кого-нибудь могла забыть, пятый год, как мы перееха­ли. – Значит, кроме тех, кого вы назвали… – Ой, дай тех называть даже совестно! Нельзя и подумать, чтоб они!.. Прямо не верится – недели не прошло, как я Анну Иванов­ну встретила. Давным-давно не видались, а тут нос к носу в магазине… Но, извините, я болтаю, а ваше время, наверно, доро­го. – Разве вы болтаете? – шутливо возражает Знаменский. – Вы даете показания. Рассказывайте, пожалуйста. – Что же рассказывать? – Вот хотя бы как вы встретились в магазине. – Да?.. Ну встретились, расцеловались, и пошел, конечно, разговор. Пока вместе в кассу стояли, потом к прилавку, все новости успели выложить. В очереди над нами подшучивали: «Взяли две старушки по одной чекушке». Мы ведь где столкну­лись-то? В винном отделе! – Что же Петухова купила? – Шампанское. Кому-то на именины. А я водку брала, меня очередь больше одобрила. – Говорила Петухова о сыне? – Еще бы! Свет в окне. Курсы какие-то заочно кончил, работа­ет на Севере начальником, не помню чего. Еще хвалила, какой заботливый стал, посылки шлет: то варежки на оленьем меху, то рыбу вяленую, а на днях вот со специальным человеком клюквы корзину отправил. – Клюквы? – Да, я тоже удивилась – в такую даль! – Не помните дословно: «корзину» или «корзиночку» клюк­вы? – Пожалуй, среднее – «корзинку». – Среднее… Простите, что перебил. – Ну еще она как раз про эти несчастные деньги… Борису, дескать, что рубль, что копейка – все готов по ветру пустить, поэтому домой переводит, а мы складываем в заветную шкатулоч­ку. Говорит, как на машину наберем, так он возвратится. – Кто-нибудь из окружающих мог это слышать? Примолкнув, соседка осмысливает значение вопроса и пугает­ся: – Бог ты мой!.. Мне бы ее остановить! Конечно, могли слы­шать! * * * Разговаривая с Томиным, Данилов подводит итог: – По-моему, совпадение подозрительное. Мало того, что сам Кирпичов сидел, еще рецидивист Санатюк рядом. – Давно освободился? – Около трех лет. Правда, стар, почти семьдесят. Но такой – до смерти волк. Есть слушок, к нему ходят «советоваться». И подска­жет, у кого брать, и механику обмозгует. – Спасибо, Костя, за службу! Интересно, что теперь Кирпичов запоет! На Знаменского, однако, новость не произвела большого впе­чатления. – Боюсь, Саша, он запоет прежнюю песню. О судимости имел право умолчать – судимость за давностью снята. А то, что в одном дворе живет матерый уголовник… Может, он с ним не здоровает­ся. – Пал Палыч останавливает Томина, который порывается что-то сказать. – Саша, я не зачеркиваю сделанного! Сделано много, сделано быстро. Но прежде чем снова браться за Кирпичова, мне надо больше. – А конкретно: чего ваша душенька желает, чтобы допросить уже с полным комфортом? – сварливо спрашивает Томин. – Ну, слушай, не тебя учить! – А то поучил бы!.. Ладно, очень эта история в печенках сидит! И немудрено, что сидит в печенках, если послушать вечерний разговор Томина с матерью. – Меня поражает твоя беспечность! Те гуляют на свободе, а он преспокойно собирается в гости! – У Зинаиды день рождения. Чистая рубашка найдется? – В шкафу. – Ты же всегда ворчала, что я слишком много работаю. – В данном случае – дело другое, Сашко. Это уже вопрос семейной чести! Я боюсь нос за дверь показать: кто-нибудь встре­чается и требует новостей. – Мама, для меня каждое дело – вопрос чести. – Ах-ах-ах!.. Воротничок подверни… И Зиночке кланяйся! * * * – Мама шлет тебе поклон. – Томин кланяется. – Спасибо, Шурик, получилось очень грациозно. Друзья пришли в числе первых гостей… …А уходят последними. Ночная улица обдает холодком, но уже отчетливо чувствуется в городе весна. – Что невесел? Недоволен Зининым мужем? – усмехается Пал Палыч. – Напротив. Решительно нечего возразить. Умница, спортс­мен, без пяти минут доктор наук, приятные друзья… Вероятно, слегка завидую семейной идиллии. – Кто велит ходить бобылем? – Никто. Захочу, будет вагон невест. – На вагоне не женишься, нужна одна. – Одной пока нет. Они приближаются к дому Томина. – Ладно, Саша, хватит сентиментальностей. Давай решать, что делать дальше. Я думаю… Тот, глядя вверх, хватает его за руку: – Стой! У Петуховых свет! Печати с двери Петуховых сорваны. Знаменский остается на площадке. Томин тихо входит. Видит на вешалке плащ и кепку, которых здесь прежде не было. – Кто дома? В коридоре появляется Борис Петухов. – А-а, здравствуй, Борис! – и Томин кивает Пал Палычу: можешь топать домой. – Здравствуйте… Кто это?.. Сашка! – Что дверь не заперта? – На что ее запрешь? – Петухов указывает на дыру от выпи­ленного для экспертизы замка. – Как мои старики, не знаешь? – Мать пошла на поправку, отца, видимо, тоже вытащат. Проникнуть можно? – Томин накидывает цепочку и делает жест внутрь квартиры. – Валяй… Извини, руку не подаю – в земле. – А что ты делаешь? – Да вот цветок сажаю… мамин самый любимый, – смущенно бормочет Борис. Он проходит с Томиным в комнату и поливает ткнутый в поллитровую банку увядший цветок; вытирает чем попало руки, вздыхает. – Загнется, наверно. Ну за каким лешим было горшок-то разбивать?! И вообще, глянь, что натворили! Сволочи! – Видел, Боря. По линии угрозыска дело веду я. – Вона! Слушай, я только с самолета. Звонил тетке, она и телеграмму бестолковую прислала и теперь несет ахинею, ничего толком не понял. – Я пока тоже не все понял. Поэтому, Боря, лучше мне спраши­вать – тебе отвечать. Но давай перебазируемся к нам. Мать тебя накормит, посидим-потолкуем. Можешь и переночевать. – Ладно, – он вытаскивает поллитровку. – Раздавим? – Нет, уволь, только от стола. – Тогда смысла нет ходить. Злясь и вздыхая, он подбирает с пола раскиданные вещи. Томин к нему приглядывается. Петухов широк в плечах, крепок и кажется румяно-смуглым от «снежного» загара. Но в водянистых серых глазах и голосе угады­вается какая-то душевная слабина. То ли очень уж выбит из колеи случившимся, толи так и остался немного «хлюпиком», несмотря на все свои успехи… – Скажи, Боря, родители писали регулярно? – Ну! – утвердительно произносит Петухов. – В последних письмах не проскальзывали тревожные нотки? Они никого не опасались? Не писали что-нибудь вроде: «Часто захаживает такой-то, передает тебе привет». А? – А старики-то чего говорят? – От матери мало чего узнал, к отцу еще не допускают… Денег ты в квартире не нашел? – И не искал. До того ли мне сейчас, друг милый! – Ты здорово переменился. Уважаю твои чувства, Боря, но… Какую шкатулочку мать могла называть «заветной»? – Шкатулка? Одна всего и есть – которую отец подарил. На свадьбу, кажется. – И в ней лежали?.. – Ерунда всякая. Вот, – поднимает опрокинутую палехскую шкатулку, возле которой рассыпаны вывалившиеся на пол безде­лушки. – Понимаешь, неясно, нашли деньги или нет. Борис смотрит на него хмурясь. – Извини, я слегка не в себе… – Неясно, говорю, нашли ли те деньги, что ты присылал. – Да?.. – после паузы растерянно произносит Борис. – Ну да. Родители рассказывали, что держат их дома. Но где? Почему ты не убедил их положить на сберкнижку? – А… что они еще рассказывали? – Почти накопил на машину. Вернешься – купишь. – Прямо так?.. Так вот и говорили?! Хвастливое старичье! – Он в крайнем волнении. – Да, накликали. Но – не посетуй на откровенность – сколько они, бывало, и краснели за тебя и челом били в разных инстанци­ях. Ты ведь был ох не подарочек! – Ну и что? – Когда-нибудь людям хочется наконец моральной компенса­ции: «Вот каков наш Боря, получше других!» – Ну и заварилась кашка! Первый сорт! – Не знаешь, доехала до них твоя клюква? – Господи, велика разница, доехала – не доехала… Надо ж, про клюкву известно! – Сколько ее было? – С полведра примерно. Велел ребятам набрать. – Как ты ее упаковал? Когда и с кем отправил? – Насыпал в лукошко, поверху мешковинкой обвязал. Один ханурик от нас увольнялся, с ним и послал. Должен был уж прибыть. Он проездом на юг. – «Ханурик» какого сорта? – Да так… – В доме не нашли ни ягодки, а полведра сразу не съешь. – Чего ты прицепился с клюквой? – Грабители вынесли отсюда корзинку. И тоже обвязанную тряпицей. – Что же, они на клюкву позарились? – Думаю, не тот ли вынес, кто и внес? Чтобы следа не остав­лять. – Он?!.. – Борис садится посреди комнаты на стул. – Обрисуй, что за личность, прикинем. – В Хабарове и обрисовывать нечего. Одно слово – алкаш. Неужели… Его прерывает робкий звонок в дверь. – На всякий случай, меня нет, – говорит Томин и встает в передней за вешалку. – Кто там? – слегка оробев, окликает Борис. С лестницы доносится невнятно: «Откройте, не бойтеся!»… Борис удивленно прислушивается, протягивает руку, но в послед­ний момент, засомневавшись, не скидывает цепочку, а лишь приотворяет дверь. Теперь голос звучит отчетливее: «Прощения просим, что поздновато, заплутал малость в Москве… От Бориса Афанасьевича я». Петухов распахивает дверь. На пороге хмель­ной низкорослый мужичонка с лукошком в обнимку. Томин выступает из-за вешалки. – Свят-свят-свят!.. Кудай-то я прибыл – туда или обратно? – хихикает гость, таращась на Петухова. – Туда, туда, входи. – Нет, Борис Афанасьич! Ить я поехал, а вы осталися. Я кому же клюкву-то вез?.. Борис оборачивается к Томину. – Познакомься с товарищем Хабаровым, – язвительно кри­вит он губы. – Больше у тебя никого на подозрении нет? * * * Выбыл из подозреваемых племянник Гена, выбыл и Хабаров. Корзинка оказалась в руках преступников просто «паролем»: знали, на что сослаться, чтобы пустили в квартиру. А их осведомленность… Если Петухова откровенничала в магазине, то могла и еще в десяти местах. Не угадаешь, где кто слышал. – Снимаем с повестки дня? – спрашивает Томин, беря со стола Знаменского пустое лукошко из-под клюквы. – Увы. – Кое-что, Паша, забрезжило с другой стороны. У этого Санатюка, судимого за убийство и квартирные кражи… – И живущего рядом с Кирпичовым… Помню. – У него племянница работает в почтовом отделении и зани­мается денежными переводами – обрати внимание. А отделение, еще раз обрати внимание, обслуживает, в частности, наш дом. Факт, по-моему, достаточно увесистый. Крутанув лукошко, Томин запускает его волчком и торжеству­юще косится на Пал Палыча. Любит он нежданные эффекты. Но Знаменский, хотя слушает и внимательно, не спешит лико­вать. – Тебе, Паша, все мало? Тогда добавлю, что эту Варю Санатюк неоднократно встречали под ручку с Кирпичовым! * * * В больничной палате несколько коек. На одной из них – Петухова. Возле нее сидит Борис. – Ты сейчас, главное, не волнуйся, тогда через недельку и встанешь. И я вот приехал, и папе лучше. Поживете еще… А про деньги эти, которые в шкатулке лежали… Петухова порывается что-то сказать, но Борис косится на со­седние койки – слушают ли посторонние – и останавливает мать: – Тсс! Молчи! Тебе велено поменьше говорить, вот и помалки­вай! Про деньги забудь! Жалко, конечно, да что поделаешь. Я и папе сказал: были, сплыли, и наплевать. Новые наживем, здо­ровье дороже. Поняла? – заглядывает он ей в глаза. – Поняла ты меня? – Поняла, сынок… – шепчет Петухова. – Спасибо, что не сердишься… – Молчи, молчи! Наговоришься еще вдосталь, когда допраши­вать будут. Этот Сашка Томин, как я представляю, талантов небольших, но для соседей готов расстараться. Вдруг и поймает наших злодеев. У-у, мне бы их в руки! * * * «Небольших талантов» Томин находится в это время у началь­ника районного узла связи. – Лучше об этой проверке не знать никому, – говорит он. – Дело не только в тайне следствия, но и в репутации людей. – Но какие от меня требуются шаги? – осторожно интересует­ся начальник. – Вот санкция прокурора на изъятие всех документов, относя­щихся к почтовым денежным переводам на фамилию Петуховых. Мне необходимы даты, суммы переводов и через чьи руки каждый из них проходил. – Мм… трудоемко… Текущую работу тоже не бросишь. – Если мы ограничимся последним годом, то?.. – Дня два-три. – Надеюсь на вас. Тут мой телефон. Не будет меня, звоните по другому номеру – следователю Знаменскому. И еще просьба. Подскажите, кто может беспристрастно охарактеризовать одну из ваших сотрудниц – Варвару Владимировну Санатюк? * * * В квартире Петуховых на полную мощность включен прием­ник: на лестнице ниже этажом ожидает группа мужчин. Знаменский дает последние указания тете Кате, соседке Пету­ховых. – Встаньте, пожалуйста на то же самое место. Тетя Катя переступает к порогу. – Тут вот. Только тряпка у меня в руках была, и музыка веселей играла. – Тряпка – не обязательно. Сейчас несколько человек по очереди поднимутся и произнесут у двери Петуховых фразу, кото­рая вам запомнилась. Если чей-то голос узнаете, скажите. – Еще б не сказать! – Начинаем! – командует Знаменский на лестницу и плотно прикрывает дверь. – Теперь тихо… Слышно, как по ступеням шагает кто-то, потом близко стучит в дверь и говорит после паузы: «Такси заказывали?.. А чего же не выходите? Выходите скорей, мне стоять некогда!» Тетя Катя не подает знака. Процедура повторяется со вторым голосом. Когда раздаются шаги третьего участника опознания, женщина насто­раживается и напряженно дослушивает фразу до конца. – Этот! – торжествующе заявляет она. – И хрип его и повад­ка! – Спасибо. Вольно! Музыка смолкает. Знаменский выходит на лестницу и пригла­шает всех поближе. – Прошу мужчину, участвовавшего в опознании третьим, назвать себя. – Ну я, – нехотя откликается Кирпичов. – Ваша фамилия? – Будто забыли. – Должны слышать все присутствующие. – Ну Кирпичов. – Признаете ли вы правильность опознания? – Ничего я не признаю. Тучная тетя Катя наливается краской. – Он еще и отказывается! Бесстыжие твои глаза! Небось заодно с теми! – Отцепись, бабка. – Ой, взляд-то какой у него нехороший! На все способный! – обращается тетя Катя к Знаменскому. * * * После опознания Кирпичова Пал Палыч привозит его на Петровку. – Ну, Кирпичов, всю дорогу мы молчали. Что надумали? – Да ничего особенного. Считаете, много вы доказали? – По крайней мере одно: к двери Петуховых вы все-таки подходили и разговаривали с теми, кто был внутри. Хотя прош­лый раз категорически отрицали это. Почему? – Потому, чтоб не привязывались вы, не впутывали меня в историю! – Человека трудно запутать, если сам не путает. – Ну да! Старуха только голос услышала и – готово дело! – произвела в грабители. – Угу. Вы ей не понравились. – Может, вам понравился? – Не очень. Но я не уверен, что вы на все способны. – А все-таки допускаете. Ну что я такого сделал? Поднялся на пятый этаж. И уже замаран! – Тем, что старались это скрыть. И продолжаете скрывать многое другое. – На вашем стуле сидя, пора бы привыкнуть, что люди врут, – замечает Кирпичов. – Привыкнуть трудно, да и нельзя. Начнет казаться, что все врут. Как тогда добывать правду? Кирпичов вызывающе усмехается. – Думать надо! – По дороге сюда я как раз думал. – И что надумали? – Довольно любопытную, знаете, штуку. Не в том ли корень вашего вранья, что тех двоих вы высадили у собственного дома? Некоторое время Кирпичов молчит, пытаясь подавить панику, затем говорит с трудом: – Что за ерунда… еще скажите – повел к себе чай пить… Надо же выдумать!.. – Я не выдумывал, Кирпичов. Я думал . Анализировал, сопос­тавлял. И ясно вижу, что не ошибся. – Откуда ж оно ясно? – Из вашей реакции. В протоколе, конечно, нельзя написать: «Свидетель побледнел и задрожал всем телом». Но картина была примерно такая. – Когда врасплох такую глупость… поневоле челюсть отвис­нет… С чего вы вообще взяли? – Могу вкратце изложить ход мысли. Желаете? – Отчего ж… интересно. – Так вот. Кирпичов, думал я, изо всех сил открещивается от двух своих пассажиров, опасаясь угодить в историю. Но он должен понимать, что никто его не обвинит, если случайные пассажиры оказались преступниками. Значит, есть некое обстоятельство, которое позволяет заподозрить связь между ним и грабителями. Это обстоятельство он и хочет утаить!.. Тогда я принялся переби­рать в уме первый с ним разговор. Пока мы торчали у светофора на Сретенке, отчетливо вспомнился момент, когда «заискрило». На вопрос, где пассажиры сошли, Кирпичов ответил чуть поспеш­ней и внутренне весь напрягся. Видно, тут и была главная ложь. – Да почему непременно ложь?! – Видите ли, он утверждал, что высадил своих нехороших клиентов у метро. Глупо, проехав полгорода на такси, высажи­ваться у метро. – Заметали следы. – Нет, полагаю, такси их прельстило как возможность быстро добраться до определенного места. – И «определенное место» – мой дом? Железная логика! – Я еще не сделал такого вывода. Кроме лжи был страх. Кирпичов крепко боится, думал я. Но кого? Меня? – Чего вас бояться? Не воображайте… – Верно. Когда меня боятся, это неприятно, и я сразу чувствую. Значит, кого-то другого. Кого? Тех пассажиров? Что ж, Кирпичов в прошлом судим, глаз… – Раскопали! – Я судимостью не попрекаю, но учитываю – как жизненный опыт. Так вот, глаз на уголовников должен иметь, к тому ж они наверняка были возбуждены, говорили о чем-то. Словом, Кирпи­чов вполне мог их раскусить, понять, что они прямиком «с дела», и струхнуть. – Струхнешь! Под носом на щитке и номер машины и фами­лия. Только ленивый не запомнит. – Да, но тот Кирпичов, о котором я толкую, не робкого десят­ка. В январе у него хулиганы отказались платить, угрожали расп­равой, а он ухитрился всех троих доставить в милицию. И плевал, что они запомнили фамилию… Конечно, возможен особый вари­ант: Кирпичов нарвался на тех, с которыми отбывал срок. Допус­тим, ему грозили. Допустим, Кирпичов помнит их как типов жестоких, злобных. И отсюда – страх. – Вы прямо диссертацию выдаете: «Что такое страх и с чем его едят», – нервничает Кирпичов. – Уж что на моем стуле сидя вырабатывается, так это чутье на ложь и страх. Я могу точно сказать, что страх Кирпичова – сегодняшний. А сегодня те двое ему не опасны. Они узнают, кто навел на их след, уже когда попадутся, то есть будут под замком. А потом, через долгие годы, вновь обретенную свободу, сами знаете, редко тратят на «священную месть»… Итак, выводы: Кирпичов боится сейчас, сию минуту. Боится не меня и не их. Ему жизненно важно скрыть конечную точку маршрута. Чем все увязать и объ­яснить? Одной фамилией: Санатюк . Если Кирпичов узнал, что шеф грабителей Санатюк, – это для него реальная, ежедневная угроза. Санатюк разом поставил все на место, и я увидел круг, в котором мечется Кирпичов, отбиваясь от моих вопросов. Повисает долгая пауза. – Коли у вас так ловко устроены мозги, что вы можете все вообразить за другого человека, тогда вы должны понять… этого Кирпичова. – И оправдать вранье? – Интересы службы не дозволяют? – И службы и самого Кирпичова. – Да? – Да! С точки зрения юридической вы сейчас на грани соучас­тия. Продолжая запираться, подготовите себе до того неблаго­видную роль на суде, что… – Доброе у вас сердце, гражданин майор! – А доброе сердце – это стыдно? Или смешно? – Н-нет. Извините, гражданин майор… Но вы говорите «на суде». Одного-то меня судить не будут, а тех еще… – Полагаете, их не задержат без ваших показаний? Уж как-нибудь Петровка без Кирпичова не пропадет, будьте спокой­ны! Загляните чуть-чуть вперед. Мы начнем беспокоить Санатюка, а вы? Приметесь его убеждать, что, дескать, не по вашей вине? Каким манером? Попросите у меня справку: «Удостове­ряю, что гражданин Кирпичов на следствии лжет. Дана для пред­ставления по месту жительства». Поразмыслите, что может про­изойти. – Ничего хорошего в любом случае, – угрюмо цедит Кирпи­чов. – Хоть говори, хоть молчи… У вас теперь моим словам все равно веры нет. – Будет искренность – будет вера. Те крупинки правды, что вы обронили прошлый раз, и то уже сослужили службу. – Прошлый раз? – Удивлены? А ведь нашлась, например, клюква и очень оказалась к месту. И бутылка шампанского нашлась. Даже знаю, где и когда куплена. – А если я скажу такую несуразицу, что они вместо чаевых шестьдесят копеек по счетчику не доплатили? Поверите? – Оставить шоферу такую памятку… – произносит Знаменс­кий после задумчивого молчания. – А пожалуй, поверю, Кирпи­чов! И на все дело тогда взгляну другими глазами… Но при условии, что Варя Санатюк… С Кирпичовым происходит разительная перемена. Он вскаки­вает, но говорит тихо: – Варя? Ах, Варя… Ясненько… Ясно. Мягко стелете, да жестко спать, гражданин майор! Не о чем нам больше разговаривать! * * * Кирпичов дома. Он следит за кем-то в окно, затем направляет­ся к двери и впускает Варю Санатюк. – Была у почтенного дядюшки? – Мать просила забежать… раз все равно буду рядом. – Ты ей докладываешь, когда встречаемся? По-моему, тебе не шестнадцать! – Я помню, что тридцать шесть. Поэтому, идя к тебе, должна провести хоть полчаса перед зеркалом. Мать, естественно, заме­чает. – Лучше приходи нечесаная! – Артемушка, ну что ты накинулся с порога? И вообще – зачем цапаться? – Цапаемся потому, что у нас идиотские отношения. Садись, надо серьезно поговорить. – Не хочу серьезно говорить! Посмотрите-ка, у меня новая кофточка, и всего двенадцать рублей… – Кончай этот лепет. Пауза. Кирпичов подыскивает слова, но Варя его опережает: – Вы с матерью нипочем не уживетесь! А ее не бросишь – совсем старуха… – Сегодня, кстати, я не собирался делать предложение. Разго­вор не про то. – Что-нибудь случилось? – Да, кое-что этакое. – Ты так смотришь, будто я виновата… – «Будто»… Из-за того, что ты – не случайная знакомая, я попал между двух огней. Надо решать, как быть. – Между двух огней? У тебя другая женщина?! – Дура. Вот не пойму – ведь любишь меня? – Люблю. – И таскаешься к старому бандиту, от которого меня с души воротит! – Если на то пошло, меня тоже! – Тогда объясни, что вас связывает? Варя молчит. – Нет уж, подпер такой момент, что не отступлюсь! Санатюка на бочку или… чего доброго, Варя, и попрощаемся. Стиснув руки, она обводит взглядом комнату. Попрощаемся? Уйти отсюда, где Артем – ее позднее счастье? Где стены увешаны ее фотографиями – фас, профиль, три четверти, – Артем так наловчился снимать, что Варя на стенах кажется рекламной красавицей… Нет, расстаться немыслимо! Варя садится в уголок дивана, поджав ноги, и решается: – Я его помню лет с шести. Отец умер, мама заболела, меня взяли соседи. И вдруг появился дядя Толя – отсидел срок… Он зачастил к нам. Меня звал «дочкой», а маму – «рыжей телкой». Она была малограмотная, работала уборщицей и рвалась обратно в деревню. Дядя Толя запретил… Устраивал скандалы, если видел у меня на пятке дыру. Мама и пикнуть не смела… Фактически он нас содержал. – А мать соображала, на какие средства? – В то время – вряд ли. Официально он где-то числился… Через четыре года снова забрали. Это было горе, я все не верила… Но он попал под амнистию, вернулся, клялся, что невиновен, и пошло по-прежнему… до следующего ареста. В этот раз он исчез надолго, но я знала: стоит освободиться, и опять он влезет в нашу жизнь. А у меня уже был Володя. Хороший парень, футболист… Санатюк свалился как снег на голову, и началось страшное. Я, безмозглая, постеснялась сразу рассказать Володе, а Санатюк как-то очень быстро его опутал, заморочил голову и втянул в уголовщину. – Скотина! – Я не подозревала, как он хитер. Чувствовала опасность, пробовала бороться – по-своему, по-женски. Пришла к Володе и осталась с ним, чтобы удержать. На третий день утром – милиция… – Она умолкает в слезах. – Говори до конца. – Был ребенок, Артем. Прожил ровно семь часов. Санатюк встречал у роддома и плакал – по этому мальчику. Мать тайком снова брала у него деньги. Повадилась в церковь, замаливала грехи раба божия Анатолия. Мне было все равно… Устроилась на работу. Старалась забыть. Но Санатюк вечно маячил на горизон­те. – Да чего он, собственно, добивался? – Наверно, каждому человеку, даже такому, хочется кого-то любить. Он любил меня. И сейчас любит – как умеет… Глубоко засунув руки в карманы, смотрит Кирпичов во двор. Там светится окошко ненавистного старого сыча. – Вопрос как стоял ребром, так и стоит: чем он тебя на поводке держит? Или это жалость? – Страх, Артем. – Страх? – Я боюсь, что он озлобится. – И что? – Не знаю… Понимаешь, он не раз меня сватал – за своих. Он и Володю погубил не со зла, даже не думал губить, только сделал своим. А теперь ты… – Я не нравлюсь главе семьи? – цедит Кирпичов. – Ты для него перебежчик, вроде предателя. Был там, да переметнулся к честным людям. – Это я, конечно, подлец… Значит, вот почему нам нельзя жениться. И здесь чертов Сатанюк поперек дороги! Одно к одно­му. – Только не связывайся с ним! Он на вид дряхлый и безобид­ный, но… – Он не безобидный. Потому придется связываться. – Артем, ради Бога! * * * Первая растерянность Бориса Петухова прошла; он успокоился и приободрился. И теперь беседует со Знаменским довольно развязно. – Отец с перепугу даже наружность не разглядел. Только одно и твердит: «Страшные, ужас какие! Истинные разбойники!» – Мне он тоже описывал их смутно, – поддакивает Пал Палыч. – А Сашка даже до майора дослужился? Вот бы не подумал! Бегал такой вихрастый пацанчик, ничего особенного, только надоедный очень был, во все совался. Я даже лупил его, помню. – По-видимому, это сказалось на нем положительно. – Да-а, меняются люди, меняются, – охотно посмеивается Борис. – По себе знаю. Вам небось донесли, какой я раньше был оболтус? – Тем больше чести вам теперь. – А все Север! Суровая кузница характеров. Кует и перековы­вает. – Простите за любопытство, дело прошлое, – вы туда отправи­лись с сознательным намерением перековаться? – Да нет… честно говоря – подальше от родителей. Все воспи­тывали. Ну а потом засосало… то есть, хотел сказать, увлекло. – Ясно, ясно. Тот, кто знает Пал Палыча, заметил бы, что собеседник ему не по душе, хотя, казалось бы, имеет право на сочувствие. И даже сам Борис по временам чует в интонациях следователя какую-то неопределенность. – Наверно, думаете – за длинным рублем? – С точки зрения юридической длина рубля измерению не подлежит, – отшучивается Знаменский. – Да без рубля и не проживешь. А когда набежала возможность, отчего не купить ту же машину? – Вообще-то, я больше для стариков старался. – Борис отки­дывается на стуле, нога на ногу и цитирует Томина: – Я рассуждал как? Надо людям на старости лет моральную компенсацию полу­чить. Мало, что ли, они за меня краснели? Так пусть теперь любому скажут: «Вы не верили, что Борис в люди выйдет, а он – нате вам, не хуже прочих». Эх, человек предполагает, а вор распо­лагает. Сколько лет труда… – Погодите крест ставить. Возьмем воров, вернутся и деньги. – Да откуда вы их возьмете? – А откуда мы берем всех, кого задерживаем? – Не знаю… не верится. Да черт с ними, с деньгами, лишь бы старики поправились. – Одно другому не помеха. Кстати, вот образец искового заяв­ления. Напишите прямо сейчас. – И что будет? – Вас признают гражданским истцом. – Знаменский прячет в глазах огонек любопытства. – Не обижайтесь, конечно, но все это – туфта. – Я понимаю, с точки зрения бывалого полярного волка, мы все тут хлипковаты… – Ну уж, ну уж… – перебивает польщенный Борис, не замечая скрытой иронии. – Полярный волк! Хотя, конечно, хлебнул, чего в столице не хлебают… Может, и правда махануть заявление? – По закону полагается. – А если они уже истратили? Накупили какие-нибудь золотые часы, кольца… и упрутся, что вроде не из тех денег? – Все найденные у них ценности будут изъяты, реализованы и пойдут в возмещение ваших убытков. – Да?.. Ага… – Он долго читает образец и мнется. – Что вас смущает? – Да вот сумма. Я ведь стариков не учитывал, они сами распо­ряжались. Вдруг навозу для сада достали или еще чего. Надо спросить, сколько истратили. Документ все-таки… цифрами и прописью. – Хорошо, спросите. – Тем паче, не к спеху. Надо еще поймать, с кого взыскивать, верно? – Надеюсь, с вашим приездом это станет легче. Вам, Борис Афанасьевич, известно многое, чего нам не хватает. – Странные намеки, – хмурится Борис. – Превратно меня поняли. Я подразумеваю те сведения, кото­рым вы и весу не придаете. Вы ведь знаете жизнь родителей, как никто другой, а для следствия подчас ничтожная деталь важней важного. – А-а… Нет, за тыщу километров ни черта не видно. Скорей, тетку надо спрашивать. – С Надеждой Ивановной мы беседовали. И оба удивлялись: от нее зачем-то скрывали все, что касалось ваших финансовых дел и планов. – Да?.. Ага-а… То-то я звоню, а она чудная… Не знаю, я в их стариковские счеты не вдаюсь, скучная материя… Сейчас я бы пошел, а? – Он уклоняется от пристального взгляда Знаменско­го. – Обещал как раз к ней, чтоб не обижалась. – Добро, идите. – Понадоблюсь – всегда под рукой. До скорого! Вслед за Петуховым к Знаменскому зашел Томин. – Слушай, что он все-таки за личность, этот Борис? – встреча­ет его Пал Палыч. – Более насущных вопросов нет? Следствие успешно законче­но, можно предаваться праздному любопытству? – Ответь по-человечески. – Был лентяй, был хвастун. Во дворе верховодил, дулся в картишки, хулиганил по мелочи. Часто дрался, но без злобы. И гордо носил кличку «Петух». Все это было лет двадцать назад. Позже он перестал занимать мое воображение. Паша, мы теряем время. – Он действительно поехал к тетке, как считаешь? – У тебя на Петухове заскок! Пусть едет, куда хочет! Кирпичова надо раскачивать, Кирпичова! Долго еще он будет отмалчи­ваться? – Для его следующего допроса я должен дозреть. – Ты? Дозреть до признаний Кирпичова? – Да. Потому что может возникнуть дилемма: то ли ему верить, то ли Петухову. – Нельзя ли подоходчивей? – Пока не рискую… Хабаров еще не отбыл? – А для каких целей нам нынче Хабаров? – Устрой рандеву, ладно? Томин пожал плечами, но «рандеву» устроил. И, прощаясь с Пал Палычем, Хабаров говорит, сияя курносым багровым носи­ком: – Так мы с вами обыкновенно побалакали, ровно на завалин­ке. А сперва-то я заробел: чересчур заведение серьезное. И вины за собой не чуешь, а все остерегаешься… Ну, счастливо оставать­ся! Проводив его, Знаменский быстро набирает внутренний номер. – Саша? Мне срочно бы Петухова на пару ласковых. Но чтобы до этого он не встретился с Хабаровым… – Пал Палыч кладет трубку и думает: «Если Бог есть, он мне сей минут пошлет Кирпичова!.. Потому что дилемма теперь разрешена». Он запирает дверь и устраивает себе блиц-разминку, скинув пиджак и брюки. На десятом приседании звонит городской аппа­рат. Бог внял: это Кирпичов. * * * – Здравствуйте. – Кирпичов тяжело садится. – Я пришел. Он молчит. Знаменский ждет. – Я пришел кое-что рассказать. – Кое-что или все? – Да уж, наверно, все. – Тогда готов. Пал Палыч кладет на стол чистый бланк протокола допроса, берет авторучку. – Почему я петлял, вы угадали: Санатюк. Я его зову Сатанюк, больше соответствует. Дураком надо быть, чтобы его не бояться! Те, между прочим, тоже боялись. Один говорит: «Может, мотанем от греха?» А второй: «Ты, говорит, соображаешь, что сам подума­ет? Не явимся – шкуру спустит!» Ругались, тряслись, а ехали… – Адрес вам назвали при посадке? – Вообще не назвали. Гони, говорят, на Преображенку, там покажем. И крутили потом: направо, налево, вперед, назад… – Путали? – Ну да. Им же неизвестно, что я там вырос, каждый переулок наизусть… Потом остановились в тупичке. «Все, – говорят, этот дом с балконами». Вылезли и вроде закуривают, а сами смотрят, чтобы я отваливал, потому что дом совсем не этот. Этот новост­ройка, а Сатанюк – в старом… Вы спросите, как я их засек, если уехал? Так я не уехал, а вертанул за угол вокруг квартала. Меж двух корпусов встал, а там палатка такая: «Прием стеклотары». Прита­ился за ящиками – нужный подъезд как на ладони. Минуты через три – рысят. Кепочки надвинули и прямиком, куда я и ждал. Лестница застекленная, видно, если наверх подымаются. Они не подымались. А на первом этаже, кроме Сатанюка, все нормаль­ные люди, даже сомневаться нечего!.. Теперь, значит, почему я за ними пошел и откуда вообще понял, кто он есть, – этот « сам ». Да? – Вы отлично ведете собственный допрос. – Насчет Сатанюка я понял случайно. «Надо, – это они говорят, – с нашим любителем леденцов перемолвиться». И вдруг меня как обухом! Варя как-то поминала, что старик все леденечки сосет, целый день причмокивает. Ну, думаю, судьба! Вляпался! И, главное, Варя меж нами – вроде как связывает, а тут я их прямо с дела к нему везу. Кто поверит, что такое совпадение? – Вы их можете описать? – Который сзади сидел – не больно заметный. Рыжеватый, сухой, ростом с меня, уши топорщатся. А второй – толстый, мордастый, нос задранный, как у моськи. Глаза круглые, бровей почти нет. С виду добродушный, сидит-пыхтит, шею скребет, словно год не мылся. – Как они друг к другу обращались? – Никак. «Ты» да «ты». – Чью-нибудь кличку, фамилию, город – ничего не упомина­ли? – Нет… Входит Томин и Борис Петухов. – Сами или по вызову? – проницательно спрашивает Томин Кирпичова. – Сам. Знаменский протягивает протокол. – Читается с увлечением, – удовлетворенно заключает То­мин, пробежав записи. – Приметы-приметы… Ребята подготови­ли кое-какие материалы по связям Санатюка. Собралась неболь­шая портретная галерея. Попробуем? Томин уводит Кирпичова со словами: «Пойдемте, покажу вам несколько персонажей». Петухов слегка «под градусом». – Сашка на меня прямо как по компасу вышел. Ловок! – Вы тоже ловки, Борис Афанасьевич. – Все вы мне комплименты… – Это не комплимент. Это обвинение. – Обвинение?.. – моргает Петухов водянистыми глазами. – То есть… в чем же? – Во лжи. – Простите… Пал Палыч, кажется? – Да, Пал Палыч. И, кстати, – не Сашка, а Александр Николаевич Томин. По крайней мере в этих стенах. – Не понимаю я, про что речь? – Ох, понимаете, Петухов, преотлично понимаете… Трещит телефон. Знаменский с досадой снимает трубку. Звонит ему начальник узла связи. – Меня посетил ваш сотрудник, – говорит он, – и попросил проверить некоторые… Ага, вы в курсе. Так вот я счел нужным сообщить предварительные данные. Возможно, этого окажется достаточно… Пал Палыч слушает, записывает столбиком несколько чисел и складывает листок пополам. – Вы правы, этого достаточно. Огромное спасибо! Курит Пал Палыч мало – с усталости иногда или, как сейчас, чтобы унять возбуждение. До чего же кстати пришлись «предва­рительные данные» из узла связи! – Как родители, Борис Афанасьевич? – любезно обращается он к Петухову. – Слава богу, оживают! – Придется их допрашивать в ближайшие дни. – Я подготовил, – вздыхает Борис. – Догадываюсь. А искового заявления, часом, не написали? – Вообще-то, написал. Не знаю, все ли по форме… – Он достает заявление. Знаменский кладет его на стол между собой и Борисом. – Даже так… – усмехается он. Борис беспокойно ерзает. – Будем подшивать в дело? Смотрите, подшить недолго. Когда нас прервал телефонный звонок, мы беседовали о лжи. – Да, что-то странное… Вероятно, вы истолковали в каком-нибудь смысле, какую-нибудь фразу… – Хотите, чтобы я назвал вещи своими именами? Прозвучит довольно грубо. – До чего вы ко мне переменились, – в смятении бормочет Петухов. – Вот хоть заявление – то сами велели, а сейчас… Петухов тоже хватается за сигарету, выкуривает в несколько затяжек, комкает заявление и сует в карман. – И что же теперь будет? – едва слышно спрашивает он. – Надеюсь, вполне банально: преступники будут задержаны и изобличены. – Что… уже на след напали? – До чего на вас похоже! То строчите филькину грамоту – авось у грабителей что обнаружат и отдадут вам. То рады, чтобы их не поймали, лишь бы избежать огласки. Да, напали на след. – И на суде все выплывет?.. Он вздрагивает от скрипа двери: возвращаются Томин с Кирпичовым. – Что посеешь, то и пожнешь, Борис Афанасьевич. Ложь дает злые всходы… Извините, должен закончить допрос. Поняв, что ему предлагают уйти, Борис поднимается, медлит в нерешительности, потом бредет к выходу. – Ну, Саша! – Один есть! – словно козырную карту, Томин шлепает на стол фотографию. – Который сзади сидел, – говорит Кирпичов. Знаменский жестом предлагает ему стул и тихо разговаривает с Томиным в стороне. – Кличут просто и скромно: Николай Петров, – сообщает Томин. – Около года как из заключения, прописан в Туле. – Чем славен? – Квартирные кражи. Сейчас наши звонят в Тулу. А что это Борис поплелся на ватных ногах? – Отдельный разговор, – Знаменский подсаживается к столу. – Давайте, Кирпичов, еще раз, но уже подряд и с самого начала. Тут всякое лыко в строку. Кирпичов собирается с мыслями: – Ну, значит, получил я заказ. Пришло время подавать, свя­зался с диспетчером, она отвечает: «Не могу дозвониться пасса­жирам, занято. Пожалуйста, говорит, поезжайте так, люди ста­рые, очень просили не подводить…» Я считаю, те двое нарочно трубку сняли, чтобы трезвон не мешал. Ну, значит, являюсь. Около дома никто не ждет. Пошел в квартиру. Звоню раз, звоню второй – не открывают. Наверно, думаю за музыкой не слышат. Постучал кулаком. Стою. И чудится, кто-то по ту сторону есть, но молчит себе, посапывает… Эх, тянуло меня от той двери прочь! Уйти бы – и порядок. – Когда они наконец отозвались, Артем Степанович? – Когда я про такси сказал. Сообразили, что человек посторон­ний, хозяев не знает, можно голос подать. «Не кричи, говорят, шеф. Сейчас решим». «Гур-гур, – по-тихому, а потом мне. – Валяй в машину, спускаемся». Видно, все главное они уже… обтяпали. – Вы с ними по пути разговаривали? – Вначале немного пособачился. «Гони на Преображенку». А у меня спаренный заказ: «Петуховых доставить на Арбат и рядом, со Смоленской, забрать следующих пассажиров. На Преображен­ку, говорю, не с руки. Задний на дыбы: «А ну, трогай!» – и обложил, конечно. Вот, говорю, история! А обещали тихих ста­ричков. Тут толстый ухмыльнулся: «Приболели, говорит, наши старички, пусть полежат ». Погано так сказал… Короче, едем, и зло меня берет. Везу блатных лбов, времени в обрез, заказ на Смолен­ской горит. И подпер момент – понял, что дело не чисто. – Почему поняли? – Не знаю. Что помню – все ваше. Сочинять мне теперь… – он разводит руками. – Хорошо. Поняли, смекнули, уловили. Важно, что уловили правду. Дальше? – Дальше махнул на красный свет. Жду свистка – свистка нет. Проворонил начальник. Превышаю скорость – опять ничего. Качусь как заколдованный. Томин хмыкает. – Знаю, что непохоже. Но так. Попробовал сунуться под знак, который недавно повесили… – Вы хотели, чтобы вас задержали? – Ну да. Выложу свои сомнения, пусть решают. А толстый вдруг уставился на меня: «Чего ты, говорит, шеф, вытворяешь? Так недолго прав лишиться!» И все мои нарушения перечел по пальцам. Выходит, между собой перебранивались, а тем временем все до тонкости замечал. Шофер он! Простой пассажир не заме­тит. – Отлично, Кирпичов! – оживляется Пал Палыч. – Это пригодится! – А в чем заключалась суть перебранки! Можете дословно? – Суть – этажей побольше. – Не бывает чистого мата без примеси информации! – воскли­цает Томин. Кирпичов прикрывает глаза, стараясь вспомнить. – Пожалуй, разбирались, кто виноват: они или сам. – В чем виноват? – Похоже, не все там вышло, как Сатанюк велел… но не ручаюсь… – А что же? Что не вышло? – Потом, Саша, – останавливает Пал Палыч. – Я знаю. Так, полагаете, шофер? Собственник? – Скорей – профессионал. Выражения некоторые… не люби­тельские, в общем… – Продолжайте, пожалуйста. – Да, кажется, все. – Нет-нет, Кирпичов, не ставьте точку! – вскидывается То­мин. – Что-нибудь еще да промелькнуло! Знаменский поддерживает: – Например, слова, которые вас напугали: «Надо перемолвить­ся с любителем леденцов». Они же шли в определенном контек­сте? – Да, верно… погодите… о чем же перемолвиться?.. Сейчас попробую по порядку. Значит, стал я звонить в «Букет», чтобы отдать заказ на Смоленской – не успевал уже. А кнопку вызова заело – то контачит, то не контачит. Толстый спрашивает: «Что, шеф, будешь делать, если механика откажет?» Кнопку, говорю, и сам починю. «Ну, а если, говорит, трубку разобьешь, тогда обязан на ремонт ехать?» В общем, начал чего-то рассуждать про нашу работу… – А что вы ответили на вопрос о трубке? – повинуясь какому-то импульсу, любопытствует Пал Палыч. – Что, мол, смотря по обстоятельствам. Могу и без рации смену доработать, главное – план… Да, так вот где-то здесь они Сатанюка и помянули. Я только кончил с «Букетом» – дозвонился все-таки – и как раз слышу: «Надо на этот счет с любителем леденцов перемолвиться, идейка ничего себе». Но какая идейка – прослу­шал… * * * Допрос Кирпичова окончен. Знаменский и Томин выжали из него все «досуха». С полчаса назад «шестым чувством» ощутив перелом в деле, к друзьям присоединилась Кибрит. Кирпичов собирается уходить. Он выговорился – и поник, осунулся, руки мнут кепку. – Напрасно вы так тревожитесь, – успокаивает Томин. – Ведь они понятия не имеют, что вы их подозреваете, что видели, куда они пошли. Разве нет? – Если черепушка варит, то нет… Ошибку я допустил. Сунули рубль с мелочью. Я их – в карман, будто так и надо. Одно было на уме – успеть их выследить. Но они-то могут сообразить: недопла­тили шоферу шестьдесят копеек, а он смолчал, – что за притча!.. Боюсь, обойдутся мне эти шестьдесят копеек… – Мы будем спешить, Артем Степанович, – обещает Знамен­ский. Кирпичов обводит всех взглядом и уходит, сутулясь. Некоторое время друзья молчат. – И все-таки есть в его показаниях… – произносит Томин. – Знаю, что тебя смущает. Хорошо, что Зина забежала, помоз­гуем вместе. Вводится новое условие задачи: у Петуховых ожида­емых тысяч не нашли… – Нет? – Нет. Их и не было. – Вообще не было?! – Да, Зиночка, вообще. Потому Кирпичову и недодали шесть­десят копеек. Вы заметили, что в юридических документах не встречается формулировка «общеизвестно». Пишется иначе: «По делу установлено». А по делу Петуховых существование денег не было установлено. О них было «известно»! – Паша… наверняка? – Абсолютно. Петухов тут уже корчился. Вот подтверждение – звонили с почты насчет знаменитых переводов. Полюбуйся. – Ну и ну… – поражается Томин. – Стыдобушка! Кибрит берет у него листок, читает вслух: – Двадцать рублей, пятнадцать, двадцать пять… – Угу. Любимым родителям на мороженое. – Удивляюсь, Саша, как ты их не раскусил! Все поддались гипнозу «общеизвестного». Не живи ты в том же доме, я над каждым бы словом ставил вопросительный знак. А так принял на веру миф о деньгах, о машине, о Петухове, большом полярном начальнике. Хабаров мне утром расчудесно описал тамошнее житье-бытье Бориса Афанасьевича. Мелкая сошка, к тому же неудачливый картежник. Кибрит крутит на тонком пальце обручальное кольцо. – Эта парочка – толстый и рыжеватый – с пустыми руками. Вы охотились на сытых волков, когда надо охотиться на голодных. А голодные волки – что, Шурик?.. – Рыщут за добычей, моя радость. И хотя, конечно, я болван, но ловить-то их мне! Звонит внутренний телефон. – Да?.. Здесь. – Знаменский передает трубку Томину. Тот слушает короткое донесение. – Подтвердилось: Николай Петров две недели назад покинул Тулу, – сообщает он. – Кто это – Петров? – спрашивает Кибрит. – Один из грабителей, Кирпичов опознал его по фотографии. Но о втором сведений с мизинец. Вероятно, шофер. Круглоли­цый, курносый. Глаза навыкате, склонен к одышке… – Странный интерес к радиотелефону, – добавляет Знаменс­кий. – Пустобрех или с прицелом? – Какой же прицел, Пал Палыч, – недоумевает Кибрит. – На волне «Букета» сообщать друг другу о злодейский замыслах? – Помолчите-ка немножко. – Томин уходит в себя и повторя­ет медленно, как заклинание. – Лет сорока пяти, толстый, призе­мистый… смахивает на мопса… шофер… Шофер лет сорока пяти, лицо круглое, курносое, добродушное… толстый… одышливый… Толстый шофер… Кажется, ты, Зинуля, утверждала, что мне никогда не изменяет память? – Кажется, да. – Изменила. Что-то зудит в голове, а что?.. Толстый шофер… толстый шофер… – Толстый шофер, похожий на мопса. – Кибрит очень хочется, чтобы Томин вспомнил. – Еще раз. – Толстый шофер, похожий на мопса… интерес к радиотелефо­ну. – Погоди с телефоном. – Томин обхватывает голову руками и шепчет. – Толстый… шофер, похожий… на мопса… Интерес к радиотелефону ! – Он вдруг срывается звонить по внутреннему. – Степан Ильич, Томин… Спасибо, помаленьку. Вопрос такой. Месяца четыре назад нам передали материал по поводу одного проходим­ца, работавшего под таксиста… Да-да, потом заглохло. Мне необ­ходимы его приметы… Очень срочно, Степан Ильич! Жду. – Прикрыв трубку ладонью, он наспех рассказывает. – Люди зака­зывали машину, чтобы ехать на вокзал или в аэропорт. Минут за пятнадцать до срока появлялся человек и сообщал, что такси попало в аварию, а водитель – его приятель – уговорил подбро­сить клиентов на своей машине. Клиенты, естественно, рассыпа­лись в благодарности, быстро грузили вещи и отбывали. А следом являлось заказанное такси, целое и невредимое. – Его прерывает голос в трубке. – Да?.. Хорошо, зовите Володю. – Снова обращается к Знаменскому и Кибрит. – С пассажирами наши позже беседовали, номер машины никто не помнил, но, по-моему, говорили, что не московский. Расплачивались с этим ловкачом, накидывая, естественно, «за любезность». – Но как удавалось перехватывать заказы? – спрашивает Кибрит. – Предполагали наводчика среди таксистов… Если тот ловкач был толстым мопсом и если решил вернуться к прежнему промыс­лу… Тогда действительно интерес к радиотелефону… Алло, Воло­дя? – встрепенувшись, кричит Томин. – Тебе объяснили, в чем… Слушаю… Та-ак… Знакомые черты, очень рад… А что такое? – Он долго слушает, мрачнея. – Понял. – Шурик, он? – Приметы совпадают. – Отчего ж ты скис? – Есть неприятное обстоятельство. Володя тогда опросил всех пассажиров, кроме одной пары. Пожилые люди, которым по состоянию здоровья была рекомендована Прибалтика. Продали дом с садом в Крыму, в Москве останавливались у дальних родст­венников. Ехали наудачу: «Осмотримся, выберем себе тихое мес­течко, обязательно напишем…» – И не написали, – понимает Знаменский. – Нет. И на них подобные случаи прекратились. Пара общи­тельная, одинокая, денежная… Идеальная пара для исчезнове­ния! – И никакого следа? – Володя до сих пор ищет, но неизвестно, улетели они четыре месяца назад или нет. Стояла мерзкая погода, рейсы отменялись, переносились… трудно докопаться. – Давайте сядем и подумаем, – говорит Знаменский. – Петров из Тулы воровал, мопс «калымил» за баранкой. Потом был пе­рейден роковой рубеж: если не в истории с крымской парой, то в квартире Петуховых. Теперь «калымить» уже не тянет. Сделана ставка на большой куш. Шесть дней назад куш сорвался. Шесть дней они на свободе, первый страх схлынул, а обманутый аппетит пуще разгорелся. Что им предпринять? – Угнать такси с рацией. Перехватить несколько выгодных пассажиров. Из них выбрать такого, которого можно посадить и не довезти. – Сколько у них будет безопасного времени, Саша? – До конца смены никто всерьез не хватится. Плюс часа два-три верных: машине случается застрять вне зоны слышимости или еще что-нибудь. А переставят номер – могут кататься и дольше. – Только, Саша, не поддаться бы единственной версии. – Все прочие меры остаются в силе. А этой версией я займусь сам. * * * Зал диспетчерской такси. Тот же напряженный ритм, то же ощущение биения пульса города, что и в первый приход сюда Томина. Но на столе у старшей прибавилось динамиков. Когда они включены, слышны перего­воры диспетчеров с шоферами. Кроме обычной смены «Букета» здесь работает сейчас группа угрозыска. Старшая говорит в микрофон, читая по бумажке: – «Букет» вызывает всех водителей на линии: «Букет» вызыва­ет всех водителей на линии. Товарищи, управление городского хозяйства проводит статистический учет перевозок, производимых радиофицированными машинами. Убедительная просьба сообщать в диспетчерскую дальность поездок, а также количество пассажиров и наличие багажа. Водители, временно не имеющие заказов, должны при каждой посадке извещать нас о предстоя­щем маршруте. Данному мероприятию придается важное значе­ние… – и кончает «от себя», домашним голосом: – Вы уж отнеси­тесь серьезно и не подводите. Она выключает микрофон, поднимает глаза на Томина. – Периодически повторяйте, – говорит он. – Александр Николаевич, но если они попытаются захватить машину… шофер может пострадать? – Может, Галина Сергеевна. – Ужасно!.. Одного из наших покалечили, до сих пор в больни­це. И взяли-то неполную выручку… Александр Николаевич, а нельзя водителям объяснить, описать приметы? – Никак нельзя. Постараемся обеспечить безопасность лю­дей. – Саша, а я бы рискнул, – говорит подошедший Данилов. – У этой истории есть предыстория… – тихо отвечает Томин. – И в предыстории, возможно, замешан кто-то из здешних так­систов. Усек? – Простите, что я снова, – беспокоится старшая, – но как обеспечить безопасность? Томин кивает: – Пойдемте, объясню. Все трое подходят к щиту, где рассортированы бланки-заказы. Томин вынимает наугад несколько листочков. – Читаем. Подача в восемнадцать часов, гостиница «Ленинг­радская», место назначения – площадь Ногина. Реально на по­добном маршруте завладеть машиной? – Центр, часы пик – нет. – Верно, Галина Сергеевна. Дальше Черемушки – Малый театр. – Отпадает. – Коломенское – Востряково. Двадцать два тридцать. – Нехорошая поездка. – В вас проклевывается детективная жилка. Рейс взят на контроль. Все, что здесь, – он указывает на щит, – как видите, проходит через руки Самойлова. Самойлов сидит за отдельным столиком, изучая бланки; перед ним расстелена карта. – Теперь давайте порассуждаем, – продолжает Томин. – Звонить и заказывать из чужой квартиры – недолго и влипнуть. Что для них самое спокойное, а для нас, следовательно, самое тревожное? – Поймать свободную машину, – подсказывает Данилов. – Да, случайная посадка. Подозрительные ездки мы будем подстраховывать патрульными машинами ГАИ. Ну и еще кое-чем. Повторим-ка наше воззвание. Старшая включает переговорное устройство. – «Букет» вызывает все машины на линии… * * * Трое суток посменно отдежурили муровцы в «Букете». Кирпичов все нерабочее время тоже проводил там, там и спал на диванчике, чтобы быть под рукой для опознания грабителей. Все пока безрезультатно. Невесело возвращается Томин домой. Навстречу ему по лест­нице спускается Борис Петухов, за спиной рюкзак. При виде Томина делает испуганное движение назад, но прятаться поздно. – Та-ак. Карету мне, карету? – Да я… знакомая пригласила, немного проветриться… – Когда поезд? – Десять сорок пять, – автоматически отвечает Борис. – Ту-ту – и прощай неприятности. Блистательный ход! – Саш, ну слушай… ну можно с тобой как с человеком? – Я и есть человек. Незаметно? – Заметно, заметно! – заводится Борис. – Под милицейским мундиром бьется благородное сердце! Не то что у некоторых, да? Томин молча смотрит на него усталыми глазами. Сейчас бы поесть да завалиться спать… – Я тут уже восемь дней! За каким чертом мне здесь сидеть? – А родители? – Может, так даже лучше, Саш. Скажут, вызвали срочной телеграммой, – и меньше разговоров. – Отец с матерью на ладан дышат, впереди следственные процедуры, суд. Пусть все тянут одни?.. Давай билет! – Нету билета. Рассчитывал на вокзале схватить. – А и есть – пусть пропадает. Заворачивай обратно. – Не имеешь права! – слабо артачится Борис. – Имею. Не юридическое, так моральное. – Он берет Петухова за локоть. – Когда-нибудь сам спасибо скажешь. Дождавшись, пока тот войдет в квартиру, Томин направился было дальше, но засомневался… А Борис стоит в передней, не снимая с плеч рюкзака. Прислу­шался, тихонько приоткрыл дверь… и оказался лицом к лицу с Томиным. – Гражданин, вы задержаны при попытке к бегству! – Томин старается взять добродушный тон. – Может, я под домашним арестом?! – Не шуми. Борис в сердцах скидывает рюкзак на пол и уходит в комнату. Томин, улыбаясь, двигается следом. – Поймал и радуется! Тоже мне, великий сыщик! Ловил бы кого положено! – Гляди-ка, замок новый вставил, прибрал, даже пол подмел. А цветочек-то не завял. – Зря ты меня не пускаешь, – впадает Борис в страдающий тон. – Я ведь тут… ну прямо по уши в навозе! Старики чего-то наплели, пойдут теперь насмешки… – Ты тоже сочинял. Отец у тебя не отставной бухгалтер, а большой ученый, вместо домика на восьми сотках – загородная вилла. – Откуда?! – отшатывается Борис. – Пал Палыч у Хабарова выспросил. – Этот Пал Палыч меня возненавидел с первой минуты! – Он тебе просто не поверил с первой минуты. – Нет, не просто! Как он меня обхаживал! То лестью, то хитростью. Все испытывал… Ты знаешь, я иск написал, – говорит он упавшим голосом. – Вот до чего довел… Может, за мной есть грехи, но на чужое я не зарился. Да еще на чье!.. – Иск в дело не подшит. – Но ты ведь знаешь. И я знаю. Главное, что обидно – не нужны мне те деньги! Все вот тянутся, жилы рвут, чего-то там достигают. Кому должность, кому магнитофон какой-нибудь сумасшедший нужен или еще что. А я что потопал – то и полопал… Лег – свернулся, встал – встряхнулся. Томин садится верхом на стул и смотрит на Бориса вниматель­но. – Хочешь верь – хочешь нет. Старики, между прочим, тоже на деньги были не жадные. Пошлешь четвертак, мать накупит дребе­дени и обратно шлет. У меня одних галстуков штук тридцать. – Значит, честолюбием не мучаешься? А зачем приукрашивал свой портрет? Именитые родственники, невесты-красавицы? – Что я думаю и как себя внутри ценю, это личное дело. Но люди должны меня уважать. Тут уж извини! – Боря, если сам себя не уважаешь, другие не будут. – Слушай, ну нельзя же признаться, что я весь тут, и больше ничего! – Прижав обе руки к груди, он с обидой взирает на Томина: простых вещей человек не хочет понимать! – А почему, собственно, нельзя? Давай разберемся. Ты не воруешь? Не спекулируешь? – Иди ты! – По меркам Хабарова почти непьющий. От работы бегаешь? – Куда от нее убежишь? – Правильно. Получаешь во всяком случае, больше моего. Может, какой талант в землю зарыл? – отвлекает Томин от наболевшей темы. – Там зароешь, – хмыкает Борис. – Ты пробовал вечную мерзлоту копать? – Так. Подведем итоги. Ты не академик. Не герой. Не мореп­лаватель. Примерно, плотник. – Хм… – кривится Борис. – Припечатал, так припечатал. Дальше? – Дальше: плотник ты честный, трудишься в сложных услови­ях и приносишь обществу посильную пользу. – Пионерским собранием запахло. Если будешь перевоспиты­вать, я ушибить могу, имей в виду! – Нет, мы, что называется, беседуем за жизнь. Ты высказался откровенно? Высказался. Дай мне… Раньше на базарах стояли смешные фотографы. У них был ящик гармошкой на треноге, помнишь? – Ну! – И обычно была картина: например, джигит с саблей, но без лица, вместо лица – дырка. Клиент сунет в нее голову – и готово дело, на коне. – Ну? – Сняться так, Боря, можно. Но каждый день эту бутафорию таскать – шею свернешь. И зачем? Помогал тебе папаша профессор и вилла? – Ну… – Мешали, Боря! Кто-нибудь позавидует мельком и забудет. Зато ты непрерывно помни… чтоб не споткнулся бутафорский конь. Прав? Нет? Борис угрюмо отвернулся, даже «нукать» перестал. – А закадычные друзья у тебя есть? – донимает Томин. – Наверно, нет. Сближаешься с людьми до определенной черты, пока можно в душу не пускать. Откуда дружба? Или любовь? Допустим, женишься. На какую виллу повезешь в отпуск жену? – Да иди ты, хватит уж… – Нет, ну почему тебе не быть самим собой?! В открытую, без похвальбушек? Чего зазорного! Высот не достиг? Но ведь и не рвался. Прими ты себя таким, как есть! И другие примут. Погляди в зеркало – нормальный мужик. Здоровый, видный. Чего надо? Борис щурится и поводит широкими плечами, будто примеря­ет новую одежду. – Саш, это в пользу бедных или начистоту? Во весь рот, со стоном Томин зевает: – Для дипломатии слишком устал. Скажем так: ты моих вос­торгов не вызываешь. А уважать – я бы тебя уважал. Если б не вранье, я б тебя вот так уважал! * * * Наскучив вести пустые допросы (десятистепенные знакомые Петуховых), Знаменский под вечер тоже заявился в «Букет». Вживается в эфирный галдеж, где кроме переговоров с диспетчерами слышны и посторонние реплики: «Как дела?», «Когда кон­чаешь?», «План у меня дымится». Это водители между собой, хотя и не полагается засорять волну. Час минул. Полтора. Все чем-то заняты, а Пал Палыч слоняет­ся без дела. Присел возле Томина, который делает пометки в бланках-заказах. Из динамика: – Коль, слышишь? – Слышу. После смены – как договорились? – Само собой. Как ты? – А загораю на куличках. Возил каких-то шизиков. Томин наощупь прибавляет звук. – А чего они? – Сели – будто в Щелково, больную мамашу проведать, и все «гони» да «гони». Я говорю, машина завтра в капиталку идет, забарахлить может. Тогда, говорят, нас не устраивает. Вылезли – и в метро. – Володя, Данилова сюда быстро! – окликает Томин Самойло­ва. – Загораю теперь на Щелковской… Ладно, значит, после сме­ны?.. Подходят Данилов и Самойлов. – Други, у Щелковского метро стоит такси, которое два «шизонутых» нанимали до Щелкова, но раздумали – машина старая. – Да ну? – Свяжитесь, пусть шофер позвонит старшей из автомата, не по рации. Все напряженно ждут. Наконец телефон на столе старшей звонит. – Диспетчерская… Десять-сорок?.. Передаю трубку, с вами будут говорить. – Угрозыск. Быстро опишите своих пассажиров… – Слушая, Томин расцветает. – Та-ак… Вы видели, что действительно они направились в метро?.. Сколько прошло времени?.. Ни с кем пока не обсуждайте своих впечатлений. – Вынырнули? – ахает Знаменский. И только теперь все ощущают, как сильно, себе не признаваясь, волновались за успех операции. * * * Ждали повторения попытки. Больше всех маялась старшая по смене. Томин посоветовал Знаменскому: – Побеседуй с Галиной Сергеевной, она нервничает. – Еще бы не нервничать! С тех пор, как несчастье с Мишей Ермолаевым… я уже рассказывала Александру Николаевичу. – Преступников тогда задержали? – поддерживает беседу Пал Палыч. – Их-то поймали через день, а он до сих пор в больнице и… – Саша, включи тридцать второй! – кричит через зал Дани­лов. Томин щелкнул кнопкой динамика, звучит разговор диспетче­ра с шофером: – На Первомайской, на Первомайской я. Еду в Щелково. Пассажиров двое, багажа нет. – Тринадцать-тринадцать, мы в городе завалены заказами, а вы в Щелково! – «Букетик», мужикам очень нужно, оплатят оба конца. – Минуточку, решу. Возле девушки-диспетчера Данилов, он ей подсказывает. – Хорошо, тринадцать-тринадцать, поезжайте. Я с вами свя­жусь. Через несколько минут эстафету приняли посты ГАИ. Им надлежало взять под строгий контроль выезды на Щелковское шоссе. Такси с указанным номером, а также с номерами, забрызганными грязью и плохо различимыми подвергать проверке, чтобы выявить пассажиров с известными приметами. Опять ждали. Почему-то возникло общее убеждение, что пас­сажиры – те самые, и одолевал зуд поговорить с шофером. Но понимали, что без повода нельзя – мужики могут насторожить­ся. – Придумайте повод, Галина Сергеевна – не выдерживает Томин. – Я? Ой… Если предложить поездку из Щелкова во Внуково… – Мечта таксиста! Старшая бежит в радиокабину. – Соня, скажи тринадцатому, что есть заказ из Щелкова во Внуковский аэропорт. Весело, поняла? Девушка вызывает водителя, предлагает соблазнительный заказ. – Смотря на какое время, – отзывается шофер. – А через сколько вы там будете? – Да не скажу пока, у пассажиров заезд тут в городе. – Да?.. – Девушка на секунду теряется. – Тогда свяжитесь со мной попозже, может, все-таки успеете… – Куда их понесло? – хмурится Знаменский. – Решили что-то переиграть… Эх, как бы чистенько мы их взяли на Щелковском шоссе! – Александр Николаевич, Арутюнова-то, водителя, предупре­дить бы… хоть намекнуть, чтоб остерегался! – умоляет старшая. – Любой намек они поймут раньше него. Теперь уже спросить, где именно он едет, и то небезопасно. – Саша, выход должен быть! Думай! Томин шагает из стороны в сторону. Думай… думай… думай… – Останавливается. – Он из какого парка? – Из первого. – Данилов, зови Кирпичова! Галина Сергеевна, они сейчас поговорят, а вы прервите, будто Кирпичов на линии. Арутюнова из своего парка знаете? – встречает он вопросом входящего Кирпичова. – Знаю. – История с Ермолаевым ему известна? – Всем известна. – И то, что он из больницы еще не выписан? – Само собой. – Идемте, переброситесь с ним парой фраз. Его надо предупре­дить об опасности. Кирпичову все ясно. – Эй, Гошка! – зовет он в микрофон. – Две чертовы дюжины! – Кто еще зовет? – Это я, Артем. Новость есть. Просили передать, что у тебя все шансы сегодня встретиться с одним человеком – с Мишей Ермо­лаевым. – Шутки шутишь? – Не шутки, а точно. Ты не перебивай, некогда. Тебе с Ермола­евым встречаться вовсе не к чему, верно я говорю? Сообрази хорошенько! Арутюнов отвечает после паузы словно бы спокойно, но очень медленно. – Ага. Что-нибудь соображу. – Товарищи водители! – строго прерывает старшая. – Прек­ратите посторонние разговоры, мешаете работать!.. «Букет» вы­зывает свободные машины в районе Проспекта Мира, Шаболов­ки, Парка культуры… – имитирует она диспетчерскую рутину. – Похоже, понял, – облегченно вздыхает Данилов. – Но что один против двух!.. – качает головой старшая. – Если не растеряется, сможет, – уверен Кирпичов. Они ждут несколько минут, давая шоферу время для размыш­ления. И снова: – Вызываю тринадцать-тринадцать. Ответьте «Букету»! – Слушаю. – Заказ из Щелкова в аэропорт снимать с вас или нет? Люди нервничают. – Жалко мне этот заказ, «Букетик», да, видно, не судьба. Мимо меня сейчас девятнадцать-двадцать восемь проскочил, пустой. Отдайте ему. Сумел-таки Арутюнов дать зацепку! – Вызываю девятнадцать-двадцать восемь. Вызываю девят­надцать-двадцать восемь, – поспешно выкликает девушка. – Девятнадцать-двадцать восемь на приеме. – Где вы находитесь? – В Сокольниках. Оленьи пруды. Томин мгновенно кидается звонить в ГАИ: – Автомашина тринадцать-тринадцать изменила маршрут: Сокольники, на трассах, расходящихся от Оленьих прудов! * * * На аллеях Сокольников разыгрывается короткая погоня. Такси тринадцать-тринадцать засекли патрульные машины, но Арутюнов, повинуясь, видимо, приказу пассажиров, вынужден уходить от преследования. И только когда милицейская машина вылетает из боковой аллеи и останавливается поперек дороги, а сзади несется вторая, такси тормозит… * * * Наутро Тамара Георгиевна Томина с облегчением отправится по магазинам, не опасаясь встреч с соседями. А сам Томин недели полторы будет пользоваться в доме исключительной популяр­ностью. Но другая победа останется ему неизвестной, потому что не увидит он, как Петухов предпринимает первые шаги на новой стезе. – Вот так, – говорит он за чаем у тетки. – Не академик, не герой, не мореплаватель и не плотник, да! Бригадир грузчиков! Это, между прочим, не в конторе сидеть. Ящики сами не бегают. У Надежды Ивановны голова кругом. – Как сейчас вижу тебя маленького… – бормочет она. – Закутан в три шарфа… носик красный… – Ну! Теперь, если надо, и собачью упряжку снаряжу и обед сварю. Одним словом, работаю, хлеб задаром не ем. Чего мне стыдиться? – Бог с тобой, Боренька, стыдиться тут нечего! Но Аня… так она гордилась, что ты вышел в люди!.. – Надо заведовать Северным полюсом, чтобы считаться чело­веком, да? – Да нет же! Я говорю, для Ани удар и для отца. – Да что они, не знали, что ли? Наивная ты душа! Они на этом спокон веку помешаны: мы, мол, не добились, но перед тобой любые дороги и возможности!.. То к какой-то немке в группу пристроили, до сих пор помню: «Анна унд Марта баден», в смысле – моются. То кинулись музыке учить, хоть мне медведь оба уха отдавил… Все им мерещилось что-нибудь особенное, и все для показухи, понимаешь? Я, может, со зла и куролесил. А когда из дома смылся, они принялись сочинять похвальбушки… Вот ты, тетя Надя, старуха трезвая, ты скажи: такого, какой я есть, обыкновенного – ты уважаешь?..