---------------------------------------------


 Бейтс Г
 Рождественская песенка

 Герберт БЕЙТС 
 Рождественская песенка 
 Уроки пения она давала в длинной комнате над музыкальным магазином. Ее ученики нередко побеждали в конкурсах, блистали на местных концертах, а порой и сами становились учителями. Ей тоже удалось одержать немало побед, и все твердили, какая она талантливая. 
 Каждое Рождество она мечтала о снеге. Снег празднично преображал их скучный городок. Приземистые, крытые черепицей лавки из бурого кирпича расправлялись, крыши домов у подножия холма весело поблескивали сахарной корочкой, и даже унылый клуб с тюлем на окнах, где местные джентльмены играли на бильярде или в вист за скудными порциями разбавленного виски, казался значительнее. Когда шел снег, можно было вообразить, что ты где-нибудь в Баварии, Вене или в горах и по безобразному холму со стороны газового завода, того и гляди, элегантно заскользят запряженные лошадьми сани, о которых она читала в туристских проспектах. Когда шел снег, можно было вообразить, что Ивенсфорд с его горбатыми улочками над рекой - это альпийский городок. Чего только не вообразишь, когда идет снег. Однако в сочельник почти всегда лил дождь, а по улице, похожей на мрачный темный канал, вереницами плыли к заводу плащи. И вместо того чтобы, радуясь снегу, петь Моцарта, она долгие часы простаивала за прилавком, продавая рабочим джазовые пластинки, а вечером скучала на приеме у Уильямсонов. 
 В прошлом году она спела у них несколько песен. Мужчины, разгоряченные джином и портвейном, невпопад ей похлопали, а Фредди Уильямсон прогудел: "Молодец, Кларочка!" 
 Она знала, что мужчинам больше нравится Эффи. Ее сестрица не пела, ни в каких конкурсах не побеждала, зато умела веселиться, и почему-то казалось, что любое дело ей по плечу. Натура у нее была хамелеонья, и за ней увивались мужчины. Она часто смеялась, звонко, заразительно, так что и окружающие начинали смеяться, и у нее были большие с фиалковым отливом глаза. Иногда она так много смеялась, что Кларе хотелось заплакать. 
 На это Рождество Клара твердо решила не ходить к Уильямсонам. У них был кожевенный завод, очень прибыльный, и жили они у реки в большом доме эдвардианского стиля - с окнами фонарем, башенками по углам и цветными стеклами в ванных комнатах. Несколько раз в году Уильямсоны устраивали приемы. Туда сходилась вся городская элита - деловые люди, удостаивающие своим посещением разве что гольф-клубы. Они приходили с женами в облегающих платьях, под которыми фурункулами выступали крючки корсетов. К полуночи миссис Уильямсон начинала чудить и, бродя из комнаты в комнату, липла подряд ко всем мужчинам. Чудили и оба ее сына, Джордж и Фредди: они снимали пиджаки и показывали силу, одной рукой поднимая за ножку тяжелые стулья. 
 В четыре часа Клара пошла наверх, чтобы закрыть в музыкальном классе ставни, задернуть шторы и затопить камин. В тумане за окном сеялся мелкий дождь. Рождества даже не чувствовалось. Омытые ветви лип венозно краснели в густо-синей темноте. 
 Когда она выходила из комнаты, на лестнице появилась ее сестра. 
 - Вот ты где! Там молодой человек ищет какую-то песню, а название забыл. 
 - Опять, наверное, Денни Кея. Все только его и спрашивают. 
 - Да нет. Он говорит, песня рождественская. 
 - Сейчас спущусь, - сказала Клара, но на полпути остановилась, вспомнив, что собиралась сказать Эффи. - Кстати, на прием к Уильямсонам я сегодня не пойду. 
 - Но, Клара, ты же обещала. Ты ведь никогда их не пропускаешь. 
 - Ну и что? А сегодня устала и не хочется. 
 - С Уильямсонами это не пройдет, - сказала сестра. - Они тебя силой затащат. 
 - Пойду разберусь с покупателем. Какая, он говорит, песня? 
 - Говорит, рождественская. А с вечером у тебя ничего не выйдет. И не надейся. 
 Клара спустилась в магазин. Каждый день к ней подходили люди, забывшие какую-нибудь песню. "Она звучит примерно так" или "Поется это вот как" объясняли они и пытались напеть мотив. Мелодия всегда была популярной, и Кларе без труда удавалось узнать ее. 
 У прилавка с пластинками стоял молодой человек в коричневом пальто, коричневой фетровой шляпе и с зонтиком в руке. Когда она подошла, он снял шляпу. 
 - Видите ли, мне нужна песня, но... 
 - Рождественский гимн? - спросила она. 
 - Нет, песня. Просто рождественская песенка. 
 Молодой человек очень смущался. Не поднимая на нее глаз, он облизывал губы и чертил кончиком зонта по линолеуму. 
 - Слов вы совсем не помните? 
 - К сожалению, нет. 
 - А мотив? 
 Молодой человек открыл рот, собираясь что-то пропеть или сказать, но запнулся и от смущения закусил губу. 
 - Мне бы хоть два-три слова, - сказала она. - Песня современная? 
 - Да как вам сказать. Кажется, она немецкая. 
 - Может быть, Шуберт? 
 - Ужасно глупо, но я просто не знаю, - сказал он. - Мы ее слышали всего один раз. 
 Он, казалось, уже собрался надеть шляпу. Кончик его зонта чуть ли не дырявил линолеум. Иногда застенчивые покупатели просто не решались напеть песню, за которой пришли, и неожиданно она предложила: 
 - Давайте поднимемся наверх. Может, там нам повезет больше. 
 Наверху, в музыкальном классе, Клара пропела ему начало нескольких песен Шуберта. Она сидела за роялем, а молодой человек почтительно стоял в сторонке, опершись на зонт и не смея ее перебивать. Потом она перешла на Брамса; его лицо засветилось надеждой. Она спросила, не узнал ли он мелодии, но он отрицательно покачал головой и после еще одной песни Шуберта вдруг выпалил: 
 - Понимаете, вообще-то она не рождественская. Вроде бы и рождественская - и нет. Скорее она как бы наводит на мысль о Рождестве... 
 - Она про любовь? 
 - Да. 
 Клара напела еще одну песню Шуберта, опять не угадала и в конце концов поднялась из-за рояля. 
 - На свете столько песен о любви, - сказала она. 
 - Я знаю, но эта совсем особенная. 
 - А свою подругу вы не могли бы привести? Вдруг она вспомнит. 
 - Нет, нет, - сказал он. - Мне бы хотелось обойтись без нее. 
 Они пошли вниз, и по дороге он несколько раз поблагодарил ее. 
 - Вы чудесно поете, - сказал он. - Вам бы эта песня понравилась. 
 - Приходите, если вспомните мелодию или слова, - сказала она. - Мне бы услышать хоть несколько тактов. 
 Он нервно затеребил зонт, поспешно надел шляпу, тут же снял и поблагодарил Клару. Потом снова надел шляпу и снова приподнял ее. Выйдя на улицу, он резко раскрыл зонт, налетел ветер, молодого человека крутануло на мокром асфальте и унесло в темноту. 
 Весь вечер моросил дождь, то и дело заходили покупатели и стряхивали мокрые шляпы на лакированные рояли. Клара обслуживала их, но все время думала о песне, которую не мог вспомнить молодой человек. В голове вертелись мелодии Шуберта, переплетаясь с мелодиями рождественских гимнов, доносившихся из кабинок для прослушивания и, когда пришла пора закрывать магазин, она вздохнула с облегчением. 
 Эффи носилась по дому в одном белье, готовясь к вечеру. 
 - Ты что, всерьез решила не ходить? - спросила она Клару. 
 - Кому я там нужна? Да мне и самой у них скучно. 
 - Они к тебе хорошо относятся. 
 - Ничего не могу поделать. Я еще в прошлом году решила. Ни для них, ни для меня никакого удовольствия. 
 - Не выгорит. За тобой приедут, можешь не сомневаться. 
 В восемь вечера Эффи с отцом и матерью укатили на машине к Уильямсонам. Клара прошла через магазин, открыла дверь и выпустила их на улицу. 
 - Звезды высыпали, - сказала мать. - Похолодало. Клара постояла на пороге, глядя на звезды, и решила, что в самом деле подмораживает. 
 - Ты все же давай собирайся, - крикнула из машины Эффи. - Сама знаешь Уильямсонов. - И она так звонко и заразительно рассмеялась, что отец с матерью тоже не смогли удержаться от смеха. 
 Когда машина тронулась, Клара закрыла дверь и отключила звонок. Потом поднялась наверх, переоделась в халат и снова задумалась о песне, которую пытался найти молодой человек. Сев за рояль, она тихонько напела несколько мелодий. 
 В девять часов послышался стук в окно со стороны переулка и голос Фредди Уильямсона. 
 - Это кто к кому не желает ехать? - гудел он. - А ну открой окно. 
 Она подошла, отдернула штору и посмотрела вниз. 
 На тротуаре стоял Фредди Уильямсон и целился в нее шоферской перчаткой. 
 - Одевайся! И поживей! - крикнул он. Она открыла окно. 
 - Тихо, Фредди. Люди услышат. 
 - И пусть слышат. Кто к кому не желает ехать? Я и хочу, чтобы слышали. - Он запустил по окну перчаткой. - Все просто-напросто возмущены. Одевайся живей! 
 - Пожалуйста, уймись, - сказала она. 
 - Тогда впусти меня, - загудел он. - Надо поговорить. 
 - Сейчас. 
 Клара спустилась, отперла дверь и провела его через магазин в музыкальный класс. Он ежился, притоптывал огромными ножищами и все повторял, что на улице холодает. 
 - Надо было пальто надеть, - сказала она. 
 - Не ношу, - ответил он. - Терпеть не могу кутаться. 
 - Тогда не жалуйся, что замерз. 
 Массивный, розовый, с большими губами и блестящими, как у пуделя, глазками, Фредди грузно ходил из угла в угол, то и дело останавливаясь у камина потереть руки. 
 - Родительница приказала без тебя не являться, - сказал он. - И никаких разговоров. 
 - Не поеду, - сказала она. 
 - Поедешь как миленькая. А пока ты собираешься, я чего-нибудь выпью. 
 - Пожалуйста, если хочешь. Только я не поеду. Чего тебе налить? 
 - Джина, - сказал он. - Ну и занудой же ты бываешь, Кларочка. 
 Она молча налила ему выпивку, и Фредди Уильямсон поднял стакан. 
 - Извини, не хотел тебя обидеть, - сказал он. - С праздником, Кларочка! 
 - С праздником! - отозвалась она. 
 - Кларочка, лапушка, а не поцеловаться ли нам ради праздника? А? - Он неуклюже сгреб ее за плечи и чмокнул мясистыми, мокрыми, как у собаки, губами. - Голубушка моя, - гудел он. - Лапушка моя, Кларочка. 
 В голове у нее звучали мелодии песен, перебивая друг друга, уводя куда-то. Она грезила наяву, ей казалось, она пытается поймать что-то неуловимое, ускользающее от нее. 
 - Ты не заснула? - спросил Фредди Уильямсон. - Одевайся скорей и поехали. 
 - Нет, я сейчас упакую рождественские подарки и лягу спать. 
 - Да ты что, Кларочка? Живо собирайся. Тебя там ждет не дождется уйма парней. 
 Она отрешенно стояла посреди комнаты, думая о пылком и застенчивом молодом человеке, который не мог вспомнить песню. 
 - Вот сонная тетеря, - сказал Фредди Уильямсон. - Где ты витаешь? Очнись! 
 Неожиданно он по-мужски, грубо обхватил ее за талию, чуть не оторвав от пола, прижал к себе и влепился мокрыми губами в ее щеку. 
 - Давай, а? - бормотал он. - Ну сколько можно держать себя в узде? Когда-то ведь надо, а? 
 - Народу много собралось? 
 - Ну давай. Ну не жеманься. 
 - Как же я переоденусь, если ты не пускаешь? 
 - Все успеем, и то и другое, а? 
 - Нет, - сказала она. 
 - Тогда последний поцелуй. - И, сдавив ее, Фредди Уильямсон закрыл ей рот своими тяжелыми собачьими губами. - Кларочка, голубушка. Зачем держать себя в узде? Может, давай все-таки, а? 
 - Ну хватит, Фредди, хватит. Мне надо собраться. Налей себе еще и жди. 
 - Вот это разговор. 
 Пока она переодевалась, он пил джин и грузно топал по комнате. Она вышла к нему в черном жакете, с черно-красным шарфом на голове. 
 - Ух ты! - восхитился Фредди Уильямсон. - Вот это да! - И поцеловал ее еще раз, неуклюже и грубовато проведя руками по лицу, шее, волосам. 
 Когда они спускались вниз, кто-то тихонько постучал в стекло входной двери. 
 - Полиция, - сказал Фредди Уильямсон. - Видно, забыл включить сигнальные огни в машине или еще какая ерунда. 
 Но, открыв дверь, Клара увидела молодого человека, который не мог вспомнить песню. Он тут же приподнял шляпу. 
 - Извините, ради бога... Вы уходите?.. Прошу прощения. 
 - Вспомнили? - спросила она. 
 - Кое-что, - ответил он. - Слова. 
 - Тогда заходите. Минутка у меня есть. Он вошел в дом, и Клара прикрыла дверь. В магазине было темно, и ей показалось, что сейчас он робеет меньше. 
 - Начинается так, - сказал он. - Всего я, правда, не помню. Что-то в этом духе: Leise flehen meine Lieder. Liebchen, komm zu mir... 
 - Шуберт. - Она направилась в ту сторону, где стояли инструменты, и, сев за рояль, запела. "Эта, эта самая", - услышала она его слова и еще услышала, как Фредди Уильямсон нетерпеливо возится с замком входной двери. 
 - Чудесная песня, - сказал молодой человек. - Она, конечно, не рождественская, но есть в ней что-то такое... 
 Громко топая, Фредди Уильямсон вышел на улицу, и вскоре оттуда донесся шум мотора. Цепочка на открытой двери брякала о косяк, и в темный магазин задувал холодный воздух. 
 Клара замолчала, она не знала всех слов, только эти первые строчки: "Песнь моя летит с мольбою тихо в час ночной. В рощу легкою стопою ты приди, друг мой..." Дальше она не помнила. 
 - Извините, я дальше не помню, - сказала она. 
 - Огромное спасибо, - сказал он. 
 Дверь хлопала, действовала на нервы, и она встала закрыть ее. Снаружи нетерпеливо сигналил Фредди Уильямсон. 
 - Вам, видимо, нужна пластинка? - спросила она. - У нас есть отличная запись. 
 - Если вас не затруднит. 
 - Постараюсь найти, - сказала она. - Только зажгу свет. 
 Разыскивая пластинку, она еще раз пропела первые такты. 
 - Сколько в ней нежности, - заговорила она. - Какая-то удивительная нежность... - Вдруг ей показалось, что молодой человек смутился. Он принялся рыться в бумажнике, но она сказала: - Да ладно вам. Заплатите после Рождества, в любой день заплатите. 
 В ту же минуту дверь открылась, и показался Фредди Уильямсон. 
 - Что тут происходит? - спросил он. - Магазин давно закрыт. Клара, ну давай живей! 
 - Иду, - сказала она. 
 - До свидания, - попрощался молодой человек. - Я вам очень признателен. С праздником вас. 
 - И вас с праздником, - ответила она. 
 Ветер успел стихнуть, и звезды на небе были резкими, зелеными; улицу подсушивало, только кое-где еще темнели мокрые пятна. 
 - Вот хам! - бубнил Фредди Уильямсон. - Наглец чертов! 
 Он насупился, замолчал и быстро погнал машину к высокому берегу над рекой. Весь декабрь, не переставая, шли дожди, и когда машина выехала наверх, впереди простерлась широкая гладь зимнего паводка, разрезанная на квадраты притопленными живыми изгородями и поблескивающая отражениями зеленых и желтых огней на том берегу. 
 - Я бы его послал ко всем чертям! - сказал Фредди Уильямсон. - До чего наглый. Просто хам. 
 - Река разлилась, - сказала Клара. - Замерзнет, на коньках можно будет кататься. 
 - До чего же нахальные бывают люди, - сказал Фредди Уильямсон. - Черт знает что! 
 Он мрачно повернул на гравийную аллею, ведущую к большому эдвардианскому дому. От колес во все стороны взметнулись сухие, ломкие листья каштанов; по краям обширной лужайки серебрился иней. 
 - Еще разочек, пока мы одни, - сказал Фредди Уильямсон и с неуклюжей поспешностью, хотя она и пыталась отвернуться, поймал ее губы, как собака птицу. - Кларочка, голубушка. К черту узду! Рождество ведь. 
 - Поставь лучше машину, я тебя подожду, - сказала она. 
 - Твое слово - закон, моя голубушка. Хорошо, что ты приехала. 
 Она выбралась из автомобиля и немного постояла, глядя вниз, на пойму. Потом нагнулась и тронула ладонями траву. Трава была жесткая, хрусткая, а прихваченные морозцем ветки деревьев и напитанные влагой стебли увядших цветов ярко искрились. В огнях дома, льющихся с той стороны лужайки, искрился пар от ее дыхания. Казалось, что даже внизу, на широко разлившейся воде поблескивает иней, и она почти убедила себя, что река успела чудесно преобразиться, затянувшись сплошной гладью льда. 
 Так она и стояла, думая о робком и пылком молодом человеке, о его зонтике, о приподнятой шляпе. Песня, которую он не мог вспомнить, снова зазвенела у нее в голове... "Песнь моя летит с мольбою... Ты приди, друг мой..." Но тут, топая ножищами по гравию, подошел Фредди Уильямсон и опять вцепился в нее, словно изголодавшийся пес. 
 - Еще разочек, пока никого нет, - загудел он. - Разочек, Кларочка. Только один разик, лапушка. Вот так... 
 В доме вдруг раздались взрывы хохота, будто кто-то - скорее всего, ее сестрица - раздул искорки веселья, которые до этого лишь вырывались из окон. 
 - Помаленьку разогреваются, - сказал Фредди Уильямсон. - Весело будет. 
 Под ее ногой хрустнул ледок. Она цеплялась за что-то неуловимое, уплывающее от нее. "Leise flehen meine Lieder. Ты приди, друг мой"... как же там дальше?