---------------------------------------------


 Валерий Осинский


 Ужиный угол

 Повесть
 За забором недостроенного суда напротив администрации трое пили водку. Отсюда хорошо просматривалось милицейское оцепление, автобусы вдоль дороги и богатые машины в траурных лентах. Похороны мэра организовали с размахом. Было двести венков. От предприятий разрешили по пять человек. Но площадь перед исполкомом заполонили люди. Многие плакали. От цветов рябило в глазах.
 – Гнида бандитская! – отозвался молодой баритон. – Жил и подох волчарой!
 – Ладно, уж, гнида! – укоризненно проговорил третий, сипатый. – Город из дерьма вытащил! Автобусы пустил. Дворец спорта с бассейном, ледовый дворец построил. Ночью, как в Монте-Карло!
 – Одно слово – хозяин! – уважительно подтвердил басок.
 – А скольких в бетон укатал! Икает пред боженькой то!- не унимался баритон.
 – То для дела! Те, что в бетоне, под себя гребли! А он им дележ устроил!
 – Это не менты! – подтвердил басок. – Не поспоришь. Быстро башку свернет!
 – Опять же, черножопых с рынка выгнал!
 – Да, где у нас были, черножопые то? – не унимался молодой.
 – Не хочешь пить, не пей! – рассердился басок. – А по-русски о покойном абы как не положено!
 – Да я ничего! – хватился баритон. – Но крови он все ж много плеснул.
 – Без этого дела не делают! Ну, давай! Земля тебе пухом, Геннадий Сергеевич!
 Махнули, не чокаясь. Закряхтели, засопели, забористо заматюгались под колбаску, нарезанную кружочками. Дошло до табака.
 – А со слепым, чего теперь? – пустив дым через нос, спросил сипатый.
 – Домой отпустят! Он, что ли стрелял? – Молодой прищурился от дыма.
 – Да-а, мля!
 – А кто ж теперь вместо Костикова? – спросил басок, и разговор потек в русле большой кухонной политики. Решили, с мэром свели счеты.
 – Тише! – осадил сипатый. – Мент косится! – Трое посмотрели на щель, в которой маячила недовольная потная физиономия в фуражке набекрень.
 – Допиваем и айда! – сказал молодой. Быстро разлили и закатили бутылку под бетонные плиты. Спустя минуту пятачок опустел.


****************

 Агент по недвижимости, толковый и оборотистый паренек, подыскал Кузнецовым то, что они хотели – дальний хутор у Бобровой заводи: крепкий пятистенок с задиристым петухом на крыше, боковая изба времянка, хозяйственные пристройки и баня. К прочему – гектар земли. Ничьей земли здесь у эстонской границы было столько! – рук бы хватило поднять! А главное – лес! Могучие сосняки, где эхо звенело в чистом голубом воздухе; сумрачные ельники, пахнувшие грибами; березовые рощи, белые, как декабрьская пороша. И тишина на десятки километров. Оглушительная, после города. За лугом изумрудной травы простужено ворчал ручей. В низине у леса болотился черный омут. В ряске пучеглазые лягушки охотились за мошкарой, бойко чертившей в воздухе зигзаги, а корявые ивы по обрывистым берегам припали бурыми корнями к воде, да так и застыли.
 Прежние хозяева осели в городе и чаяли взять любую выгоду за бросовое место.
 – Сами увидите, Алексей Петрович! – замялся агент.
 В кабинет директора агентства Ладыжникова, долговязого и смуглого, с красивой сединой, вошли двое. Приземистый малый лет тридцати пяти в дешевом отутюженном костюме и в черных очках придерживал за локоть простоволосую женщину в ситцевом платье с фиалками. От верхней губы до бровей лицо его обезобразил ожог. Представился: «Кузнецовы».
 – Вырос я в этих краях, – говорил мужчина. – В городе не вытянуть нам. Коммуналка. Работы нет. Ехать боимся! А что делать! – У него был приятный голос, с густой командной нотой. Он пожал пальцы жены, обветренные, в заусенцах. Та мягко освободила руку. Нервные губы. Карие глаза с едва заметными азиатскими перепонками. «Не ладят!» – решил директор.
 – Служили? – спросил он.
 – В вертолетных войсках.
 – На земле работать надо! – осторожно сказал Ладыжников.
 – Я тоже самое говорю! – глуховатым голосом подтвердила женщина и достала из сумочки папиросы. Директор придвинул пепельницу.
 Все помолчали, словно вошел поп, и теперь ждали, что он скажет.
 – Все-таки попробуем! – мягко проговорил Кузнецов.
 «Упертый!» – подумал Ладыжников. И возражать не стал.
 Про себя директор отметил, как быстро летчик освоился. Ложечку опустил на край блюдца, и метко стряхивал пепел. Отметил время по часам с боем. «Четверть, а у вас работа». Без «поводыря» прошел к двери за женой. Как рациональный исследователь, он разведывал изнанку зримого мира.
 На своей «Ниве» директор отвез Кузнецовых к месту: километров двадцать по асфальту, а затем десяток по грунтовке мимо деревни с продмагом. «Места тихие, – ни без иронии рассказывал в машине. – Клуб заколочен. Пьяных мало – мужики на заработках. Кто подпарывал ножом, остепенился». Отвез, чтобы быстрее уладить дело! «Сам отставник, знаю! Трудно нашему брату!»
 Осмотрели хозяйство. Дом был крепкий. Восемнадцать венцов. Бревна сруба не потеряли сочный древесный цвет. Может, кое-где руку приложить. В горнице половица скрипнет, в смежной комнате дверные петли тихонько пожалуются. Пилот запоминал все: ласку закатного солнца на правой щеке, если спиной к воротам, и пять ступенек крыльца; прелый запах брошенного жилья в сенях, и пристук ставни, сорвавшейся с крючка; счет шагов к кладовке, и – к теплой уборной рядом с пустыми клетями; бугорки воздуха под старыми обоями, «внутренней шкурой на избе»…
 – Кота б сюда! – Наталья брезгливо осмотрела мышиный бисер вдоль стен и мумии насекомых на подоконнике.
 От прежней жизни на стене остался плакат. Грубая красавица протягивала Белинского, Панферова и еще стопку каких-то книг, забытому на подоконнике томику Набокова. Писатель умно улыбался с обложки, и не брал.
 Кузнецов ощупал чугунную печь с нерусским, округлым боком и литой монограммой «Ян Круль», и мягко прихлопнул по шершавому боку «Яны», как он уже мысленно нарек ее. Уголки его губ дрогнули от удовлетворения.
 Еще только ступив на заросший лопухами двор, он почувствовал знакомое с детства ощущение дома. Бывает, и стены радуются гостю и люди приветливые. А хочется вон: здесь добрый товарищ, но не друг. Это пристанище, но не твой дом.
 Наташа отмалчивалась. Раньше ей казалось, она не любит его. Первый раз вышла замуж за студента. Кузнецова и Наташу познакомили друзья. «Ты бросишь его в его степи! Испортишь себе и ему настроение!» – говорила мать. «Ему в отпуске надо жениться! – смеялась дочь. – А мне двадцать пять! – и – У офицеров льготы!» Позже писала матери: «От его шинели пахнет морозом! Как мило!» Когда его вызвали в академию, сказала: «Кузя, а квартира? Мы с Дынькой не сможем в коммуналке!» Но без Кузнецова затосковала и приехала с сыном через неделю.
 «У нас транспортная авиация. Это не опасно, – объяснял Кузнецов о войне, и видел – жена не верит! – Там платят…» И она смирилась.
 В госпитале пошутил: «Не увижу тебя старушкой! – и добавил. – Езжай ка, Нат, отсюда! Кормилец кончился!» Жена уткнулась в ладони и заныла, как ноют дети, боясь, что за слезы им влетит. Прошептала: «Кузя, я забыла сумку! А там пирожки от мамы! Прости меня, Кузя» Она просила прощения за их жизнь, разбросанную по пустякам.
 Дома, ночами по дыханию Кузнецов слышал, жена не спит. Тогда и сделал свой последний вираж. Сказал: «Останемся в городе – пропадем!» Она подумала: «Ты туалет сам не найдешь!» А вслух устало: «Как хочешь!»
 Кузнецовы не спеша, переходили среди вольной травы от мастерской к сараю, от сарая к скрипучему вороту колодца с ржавой цепью и мятым ведром. Денис, их мальчик лет двенадцати, то и дело выбегал вперед, словно козленок на воле: потрогать ржавый серп на гвозде, или удивиться бурой подкове на двери амбара. Он покосился на гостя: отец неуклюже боком протискивался в распахнутые настежь ворота. Наталья, досадуя, ушла к машине. «Зря ты это затеял, пилот!» – подумал директор.
 – За лесом озеро, – подытожил он. – Если б дорогу сюда, золотое место. Охота, рыбалка. От дачников отбою б не было. А так, конечно, места диковатые. На любителя. Но лучше вам не найти! – «За эти деньги!» – добавил мысленно. И про себя решил: «Сами разберутся!»
 Поначалу местные потешались. Рассказывали так. Слепой у порога долго, как волк, нюхает ветер. Потом пойдет, расставив руки вниз и в стороны, и растопырив пальцы, будто шарит, на что бы сесть. Шаги считает. Крадется к сараю на полусогнутых, боком, будто, фехтует обеими руками. Мимо! Сарай сзади. Он опять нюхает. Крадется назад. Мимо! Кликнет бабу или пацана. Идет на голос, и все сначала. «Упрямый!» – говорили одни. «Дурит!» – другие.
 Кузнецов вставал до света, копал, приколачивал, стругал, переходил от одного к другому охотно и неторопливо, переделывал, не особо веря щадящему одобрению родных, пока не появлялось ощущение сделанного на совесть. Бесполезный городу, он знал, здесь все зависело от него. Пространство для него окрасилось в зеленый цвет.
 Первые недели после работы Кузнецов с сыном обошел окрестности. Запоминал звериные тропы, вслушивался, где лес расступится, и гулкое эхо растворится над поляной, либо напротив, ударится о кромку леса и покатиться под пушистыми сводами. По запаху, как зверь, угадывал ельники, грибные места на сухих возвышенностях, по прикосновению солнечных лучей – с какой стороны дом. Шел осторожно, примериваясь к изгибам тропы. Карабкался по склонам оврагов напрямик через высокий, с человеческий рост папоротник, шестым чувством улавливая обратную дорогу. Если цеплялся за корень, торчавший из земли, натыкался на ветку, предупредительно выставленную вековым чудом, то долго ощупывал и отаптывал место. Надеялся, в следующий раз лес не подшутит над ним, допустит к своим заповедным тайнам. Ведь, человек в незнакомом месте идет наугад, ориентируясь по мху, солнцу, ручьям, сбегающимся к речушкам. В лесу люди равны. Выберется тот, кто поймет лес, услышит его подсказки.
 Как-то спозаранку решил пройти сам, и сбился. Поляны, где отдыхал и тщился уловить домашние звуки и запахи, овражки с жгучей крапивой и душными испарениями, дятел, бивший гулкую дробь через вдумчивые промежутки, хищный звон комаров, остервенелыми стаями круживших в тенистых укрытиях, сменялись в бессмысленной панораме, как если бы через лупу разглядывал многометровое полотно. Лес был равнодушен к инвалиду.
 Настал вечер. Еще не сумерки, но уже не день: в такую пору звуки особенно чисты. Кузнецов позвал, стесняясь голоса, сорвавшегося на фальцет. Потом аукал и орал до боли в сухой глотке. Ужас первых дней, когда он понял, что ослеп навсегда, вернулся. Пилот представил, как его ищут, и устыдился своего ребячества. Помолчал! Но страх был сильнее.
 – Коля, ты что? – Жена тронула его за плечо.
 – Наташа? Ты здесь? – опешил Кузнецов.
 – Выглянула в окно – ты кричишь за сараями. Подумала, что-то случилось…
 Рассмотрев мокрое лицо мужа, все поняла. Взяла за руку и повела в дом.
 – Денис тебя весь день ждал! Ограду бы доделали. Крышу…
 – Надо что-то придумать, Наташ. Не будете же вы мне вечно в услужении…
 Посчитали деньги. На следующий день Наталья привезла из города Филю, подросшего кавказского щенка черно-рыжего окраса.
 – Обожрет нас! – Кузнецов с улыбкой теребил мохнатый загривок зверя, и натыкался на пальцы Дениса. Жена вздохнула.
 – Один намордник чего стоит! Без него в автобус не сажали!
 К середине лета натаскали собаку. Под вечер Кузнецов впервые пошел с Филей. По лощине вдоль ручья выбрался на возвышенность к звенящим взмахам косы. Поодаль услышал насмешливый оклик:
 – Здорово, Паниковский! Волков пугаешь? – По шороху травы пилот угадал, косарь отер полотно. – Не оступись, тут кочки. Очки понтовитые! Зданешь!
 – Привет! – Кузнецов тылом руки промокнул лоб. – Городской?
 – По разговору угадал? Да уж, городские на селе по гроб – дачники! Перекурим, сосед, если ты дела сделал? Где взял такого Белого Джим дай на счастье лапу мне? Друг человеку одному, а другому враг? А?
 Пес басовито рявкнул и повилял хвостом.
 Присели. Скошенная трава кружила голову ядреным духом. Филя улегся у ног хозяина, положил морду на лапы, и вздохнул. Косарь назвался Леней Молотковым. От него слегка тянуло самогоном. У обоих оказалась «Прима».
 Это был мосластый светловолосый мужик лет сорока. На селе его звали Жердь. На лице этого балагура смеялись только ноздри. Глаза же между припухших век смотрели цепко, как два умных зверька.
 – Где это тебя так? – спросил Леня.
 – В горах шмели покусали.
 Леня хмыкнул.
 – Ловко ты картошку сажал! Мы с Серегой, егерем, засмотрелись! – одобрил он. Кузнецов вспомнил: Денис по ряду отца ставил колышки на равном расстоянии, тот копал по отметине, кидали «семена», и засыпали.
 – Не поздно? – спросил Кузнецов.
 – Нормально. Зима студеная была. Земля промерзла. В деревне перед вами за неделю отсеялись. Да ты не трусь. Осенью, когда совхозное поле уберут, сопрешь картохи сколько надо. Сторож свой, дед Илья! За магарыч в избу тебе мешок притащит. Только зря все это!
 – Что зря?
 – Зря приехал! На вид, вроде, не дурак! А сюда либо дураки, либо безрукие приезжают! Земле ныне по фиг, кто ее насилует! – в голосе Лени звучала досада. – Читал Андрюху Климентова? У него там на русскую деревеньку всем насрать! Могила лаптям, она и через сто лет могила!
 – Ну, а ты дурак или безрукий?
 – Я то? Дурак! На останки своей детской родины прибыл посмотреть. Домовину матери раскопал, а она вся сгнила.
 – Не понял.
 – Тебе, Коля, со зрением повезло, а то бы видел, в Бобрах окна в крайних избах досками зашиты. Я тут третий год вэвэпэ удваиваю. Прокормиться можно. А на что барахло купить? У городского рынка братки кровавыми соплями встречают. Нам еще с участковым повезло. А у других еще и без справки от ветеринара хрен вывезешь мясо! Если не сбежишь, узнаешь! Еще в кусочки сходишь! Крестьяне раньше в голодные годы у крестьян побирались!
 – Да бежать-то некуда!
 – Квартиру в городе продал? Ну и дважды дурак!
 – Егерь, это который на «Уазе»? – перевел на другое пилот.
 – Ага. Ты в моторе его «козла» копался. Говорит, доломал! Шучу! Хвалил тебя. С его слов, прямо, слепой музыкант!
 Своим новым «зрением» Кузнецов «видел» людей в цвете. Точнее это были воспоминания о радужном свечении. Он впитывал невидимые волны человека, и, когда в реабилитационном центре добился гармонии цвета и ощущения формы – успокоился. Человек обозревает мир вокруг. А дальше лишь ощущает пространство. Кузнецов расцвечивал поступки людей через ощущение правоты, либо неправды. Терпеливо учился видеть заново.
 За хмельной прямотой Лени пилот угадал замутненный песком родник, весело шумящий меж камнями. Такой легок в дружбе. Иное – Миронов, егерь. Эдакую скотину, падкую на дармовую выпивку, дорогие сигареты и свеженькие анекдоты Кузнецову случалось встречать. Изворотливые и нахрапистые холуи эти известны людям. Серый цвет с зеленым отливом, как жирная навозная муха. Вошел на двор не спеша, приглядываясь, какого калибра человек поселился в их краях, крепко ли на ногах стоит. Не раз проезжал мимо брошенного хутора. Теперь, двор, некогда поросший сорняками, вычищен, земля взрыхлена и размечена под грядки. Штакетник отремонтирован, взамен прогнивших и завалившихся столбов стоят новые. От ворот ровная дорожка посыпана речным песком, и по краям выложена гладкими валунами. Новые ставни с резными петухами для гармонии с верховным петухом на крыше. Да и на крыше в некогда худых местах жестяные заплаты играют в переглядки с солнцем. Гнилые причелины заменены на тесаное дерево. Навес над крыльцом на свежих сосновых столбах, пахнущих смолой. И даже сколочен собачий дворец у сарая.
 Но что-то в работе было не так. Взгляд цеплялся за промахи. «Халтура!» В некоторых местах штакетины были прихвачены слабо, будто делала женщина, рассыпаны то густо, то жидко. Столбы отесаны, то ли под пьяный глаз, то ли под слабую руку…
 Окликнул. Представился. Филя грозным баском встретил незнакомца, грузно переваливаясь на тяжелых лапах, зарысил, но хозяин одернул, и пес, недовольно урча, улегся у крыльца.
 – Обживаешься?
 – Обживаемся!
 – Хреновато обживаетесь! Столб под навесом перекосило! И скат круче бы надо! А то зимой снегом раздавит! – егерь отер лоб. – Ружьишко имеется?- спросил он и только тут разглядел, что хозяин инвалид: на завалинке мужик в черных очках тесал колышки, с той сосредоточенностью на лице, с какой вслепую выуживают из мутного рассола последний огурец. Вспомнил рассказы местных, и растерялся. Хозяйке, выглянувшей из окна на разговор, отвесил комплемент. С изюминкой в сухой булке. «Клумба хороша. Но не приживутся цветы. Лес. Света мало!» В скрипучем голосе Миронова проступили снисходительные нотки.
 Держался Миронов доброхотом и с достоинством. По повадкам было видно, в этих местах он хозяин. По голосу пилот определил, егерю лет тридцать и он на полголовы выше. По легкому шагу – сухощав. По тому, как часто утирал лоб, – в головном уборе, скорее всего в форменной фуражке. Кузнецов припомнил из детства почтальона в штопаных штанах, но неизменно с кокардой, и покривил рот.
 – А ты местная власть?
 – Ага. Звериная ветвь, – гость присел рядом. Поговорили о машине. Егерь про себя подивился осведомленности калеки. «За пять лет мы с водителем «козлика» по болтикам перебирали!» – пояснил пилот. «Заводи!»
 После ремонта – Кузнецов подсказывал, егерь делал – перекурили.
 – Наташ! – окликнул жену. – Подай, пожалуйста, квасу. Пекло…
 – Одному то не страшно на отшибе? – спросил Миронов.
 – А кого боятся? – Кузнецов позвал сына. Белобрысый мальчишка в джинсовых шортах и в спартаковской футболке вышел из сарая. «Копия!»
 – Денис, будь добр, принеси карабин! Покажем дяде Вильгельма Теля!
 – Один у тебя?
 – Один.
 – У меня трое! В городе они обуза, а в деревне помощники.
 Егерь видел, здесь не ломались под деревенских, черпая из богатых далевских залежей: запоздниться, а не опоздать; угожей, взамен угодней, животы, как домашняя живность…
 Денис вернулся с армейским карабином. Мать неодобрительно поглядывала из окна, протирая посуду.
 – Разрешение на ствол есть! – перехватил мысль егеря Кузнецов
 За сараями к огромной сухой сосне на краю леса, теснившего участок, была приколочена фанера под мишень с самодельными кругами мелом. Денис палкой ткнул в яблочко и отошел к отцу. Кузнецов, повернул голову ухом к дереву, приподнял подбородок, вскинул карабин и шагов с пятнадцати расщепил середину. Пока отец передергивал затвор, мальчик швырнул жестянку. И, когда банка скакнула по земле, пилот на убывающий звук поднял ее волчком. Передал оружие сыну. И тот, намертво прижав приклад к плечу, всадил в фанеру пулю левее отцовской. Заряды здесь берегли. Денис унес оружие в дом. Пес, весело тявкая, увязался следом, просовывая голову, то справа от ног мальчика, то слева.
 – Ловко! – егерь покосился на Кузнецова. Крепкий затылок, не раздавленные деревенским трудом, но жилистые руки, поджарая фигура. В городе Миронов видел инвалидов, щупавших палочкой дорогу, с анемичными, словно восковая маска, лицами, сосредоточенными на себе и на том, что рядом. Чужое увечье вызывало в нем страх. Он представил без света месяцы и годы, безысходность наедине с собой. Запаниковал и отмахнулся от видения. Давешнюю снисходительность к пилоту сменило почтение.
 – Стреляете-то вы лучше, чем плотничаете! А разрешение все ж на охоту надобно… – сказал егерь.
 – Куда мне охотиться!
 – Вихлявый он, как моль перед лампочкой, а тень все равно на потолке видна! – Наталья проводила взглядом «Уаз», пыливший по проселку. – И приезжал не зря! – Кузнецов не ответил.
 …Пилот спросил, где дом? Косарь ссыпал табак от окурка в пачку.
 – Слышишь, трактор? На звук иди, вдоль леса и направо.
 – Заходи в гости!
 Пилот держался края тропинки, чтобы правый сапог облизывала трава. Филю вел на коротком поводке. Шагал неторопливо, но уверенно. Не услышав косы, махнул на прощанье и скрылся за поворотом.
 И первый раз Леня пришел так. После ужина Кузнецовы отдыхали на завалинке. Дальний лес за полем еще подрагивал в раскаленном червленом воздухе, поднимавшемся к небу, как золотистые прозрачные волосы на ветру.
 Молотков принес старый мешок и присел на крыльцо. Поклажу устроил между коленей. Затем, обтопал пыль с сандалий на босы ноги, и вправил в холщовые брюки полосатую рубашку – все-таки женское общество! Леня был под хмельком. Дорогой оправился: пуговицы на ширинке белым флажком защемили уголок рубахи. Денис и Наталья переглянулись. Поправлять незнакомца было совестно. Хитро ухмыляясь, Леня покрутил ус соломенного цвета, развязал горловину и заглянул внутрь.
 – Как зовут? – спросил Дениса. – Да не тебя, а твоего дракона! – Молотков кивнул на пса. – Ага! Тогда попридержи-ка Филина! – И когда мальчик ухватил собаку за ошейник, к удивлению женщины и ребенка долговязый гость попеременно вынул из мешка черно-белую крольчиху и белого кролика с красными глазами. Те дрожали у ног человека – пес басил и вилял хвостом.
 – Гостинец! – пояснил Леня. Наталья, подбив подол, присела и погладила зверьков. Молотков осмотрелся и сказал уверенно:
 – Женская рука!
 – Это мы с папой! – вступился Денис. – Мама только говорит, где делать!
 – О, как! Убил взглядом! – Леня приобнял, было, парня, но тот увернулся.
 На следующий день Молотков отремонтировал клетку для животных.
 Всегда он был весел. Случалось, наблюдал, как пилот мучил работу. Мягко отнимал инструмент и переделывал: «Перекури, Коля!» «Хомяк поддается дрессировке! – подбадривал. – Главное, страх убить!» И когда Наталья просила его сделать то и то, он всегда без малейшего колебания говорил: «Это можно» – и помогал. Шутил: «Если здесь хорошо, коли слушаешь и не обижаешь, неизвестно будет ли там хорошо! Тут поспевай!»
 После бани у Кузнецовых под рюмашку Леня рассказал, жена с дочкой убежала к родителям. Осенью с тестем приезжает за урожаем. Зовет в город.
 – А я там прорабом был с окладом и наградными за «гишефт махер». Не, сначала четыре года на филфаке отбарабанил. Не мужское это!
 – За водку выгнали? – спросила Наташа.
 – Хорошая ты женщина, Наталья, но язва! Примаком не могу. К воле привык. Надоели все эти Антоны, вступающие в бой. Тут хоть шерстью защитной покроешься вместо одежды, так своей. И никому не должен.
 – А дети?
 – Дочка! Машка! – поднял палец Леня. – Я за нее любому! – он показал кулак. – Бабская логика! Женщина чувствует нужность в жизни через детей. А дети и сами вырастут. Главное, не мешай!
 – Не мешаешь?
 В голубых хрустальной чистоты глазах Лени всплыла муть печали, растеклась по распаренному лицу и зацепилась за кривую ухмылку.
 – Один умный человек сказал, что современная женщина так же слезлива и груба сердцем, как в средние века! А, глядя на тебя, Наталья, добавлю, коня ты остановишь, чтоб было на ком пахать, а в горящую избу войдешь из жадности! Говорят, ненависть женщины может понять только другая женщина. Но я тебя понимаю. Для тебя, жены боевого офицера, я люмпен, горьковский тип! На тебя свалилось…
 – Не болтай!
 – Обо мне еще заговорят! Главное, не мешай русскому человеку власть и он поднимется!
 – А кто же тебе тут мешал? – спросила Кузнецова.
 – Посмотрим, как ты осядешь! Земля государственная. Не твоя. В своем огороде копайся! А как поднимешься, найдутся охотники на твое добро! Кто землей владеет, тот и страной владеет. Это тебе не нефть, земля пребывает в веках! А кто власть добром отдавал? Вот когда все из-под земли выкачают, и хлебушка купить не на что будет, тогда и скажут, берите, да растите, а то амбец нам всем. Все жрать хотят, а земледельца с прахом равняют! Хоккеист такие деньжищи клюшкой загребает, что область год кормить можно. А откуда денежки? От марксовой прибавочной стоимости? Шиш, Коля! – Молотков предъявил кукиш с черным трудовым ногтем на большом пальце. – От таких лохов, как мы с тобой!
 – Времена не те! Земля есть. Работай! – сказал пилот.
 – Много ты знаешь о временах. Что ты видел, кроме своих вертушек!
 Молоткова слушали в пол-уха. «Пустомеля!» – называла его Наталья. Но дружила с ним.
 У озера по грибы Кузнецовых застал ливень. Небо озаряли фиолетовые всполохи, как черные горы, перевернутые вершинами вниз. Мокрый Филя жался к людям. За сотками картофеля и поленицей под навесом виднелась изба Молоткова, черная от времени.
 Леня дал переодеться в сухое. В теплой избе согрелись. (От шерсти Фили повалил пар, разнося крепкий псиный дух, зверь, поймав чей-либо взгляд, коротким взмахом хвоста просил его извинить за вторжение, и пришлось вывести пса в сени). Но к вечеру Денис пылал. Леня хлопотал возле больного: одеяло подобьет, воды принесет. Обтерли мальца самогоном. Не помогло. Тогда Молотков нырнул в рыбацкие сапоги, накинул плащ-палатку и по хляби отправился в деревню за знахаркой. Привез ее на «попутном» самосвале. Водителя, злого спросонья, долго уговаривал взять за извоз курами. Затем из комода достал «нычку». Водитель повертел мятые ассигнации и сообщил, что «здесь и половины нет». Посмотрел на горевшего мальчишку, на мужика с черной повязкой на глазах и, матерно ругаясь, пошел в кабину греться самогоном.
 – Где ты его нашел? – спросил Кузнецов.
 – Дорогу к озеру строят. Слышал? Он у Петровны заночевал, – кивнул Молотков на маленькую старуху, хлопотавшую над больным. В черном платке она походила на грача, важно шагавшего по комнате.
 В холостяцком жилище Молоткова по назначению была приспособлена единственная комната. В другой – хлам. Хозяин постелил пилоту на топчане. Но обоим не спалось. Душевная хлопотливость Лени тронула гостя. Подействовали травы знахарки: Денис взмок, будто в воду нырнул. Его переодели, и он уснул. Мать устроилась рядом. Леня укрыл ее овчинным полушубком. Отодвинув сухие вязанки чеснока, и смахнув шелуху, мужики устроились у края стола.
 Буря где-то повалила столбы электропередачи. Под свечку, непогоду и самогон завихрилась мысль, как водоворот вокруг пустого места. Пилот пригубил для компании. Задушевные разговоры отшумели в юности, но сейчас обстоятельства располагали.
 – Злоба в людях, Коля, ибо веры нет! – вел в полголоса монолог Молотков. В майке и портах он доверительно подался к собеседнику и по привычке пытался заглянуть под черную повязку, в глаза. От жестикуляции пламя дрожало, и на стене шевелились две гигантские тени. – Знание умножает печаль. Щас так кумекают, задень меня, я тебе такую тварь дрожащую покажу, Федя вздрогнет! Всем все можно! Душа наподобие инвентарного номера попам для отчетности нужна. А твоя, например, правда в том, что твоя родина сейчас на моей кровати спит. Остальное все муйня!
 – Это в тебе, Леня, одиночество кричит! – прошептал Кузнецов. – Ты за бабкой, и водиле денег! Не перебивай! Вот, где – правда. Если бы каждый за себя, мы бы тут не сидели! Когда со мной это случилось, я понял, человек человеку поможет, если только не вместо другого делать. Разницу улавливаешь? А ты значит верующий…
 – Крещеный, но в церковь не хожу. Молитв не знаю. Бабка учила, да забыл…
 – А я было испугался!
 Беззвучно рассмеялись.
 – Нет, Коля! Попам не верю. Но без Бога нельзя. Пусть он нарисованный на дощечке! Или пусть домашний. Но, чтобы и ты, и я, чтобы мы, не сговариваясь, понимали какой! Бог – это великая мечта человека! А без мечты человек – тля. Он на звезды смотреть должен. Наковырялся за день в земле. А потом поднял морду к небу и сказал «Эх, мля! Не все же одна картошка!» И на сердце легче!
 – Ты стихи, часом не пишешь?
 – Ну вот, стихи! Ты, как моя жена! Если про звезды, так с чудинкой, что ли? – Леня опять подался к приятелю. – А я приглядываюсь, ты тоже, вроде мечтатель, хоть и военный? Ладно, не куксись! Лермонтов, Толстой и Куприн из военных. Уважаю. Ты про армию молчишь. Офицер. Рядовые дела тебе по фигу. А у каждого из нас, если прикинуть, свое Куликово поле в жизни бывает! Так вот послушай.
 В армии еще духом я не поладил с чурками. Знаешь, наверное: если я, положим, из Тамбова, а ты из Костромы, то хрен ты за меня впишешься. А у них иначе. Зацепил одного, так они сначала ордой порвут, а потом земляка спросят, из-за чего сыр-бор. Вот отловят они меня всей ватагой. Наваляют. Потом я одного встречу, – больше не успевал – навешаю крендельков маковых. Опять они меня ловят. Через пару недель Леня Молотков – один большой синяк. До того дошел, что решил, одного удавлю. А там, хоть в дисбате гнить. А отступить нельзя! Как потом служить? Узнал про то наш сержант, дембель. С дедами переловил он орду и устроил им Куликово поле. Привели ко мне на расправу самых матерых чурок. В душе я пляшу от злорадства, пестую месть. Чурки насупились. Деды мне говорят, молоти их, как они тебя молотили. Смотрю я на чурок. Знаю, случись нам встретиться, опять бы увечили. Кулаки зудят. А как начали дружки науськивать – бей, бей, бей! – руки опустились, и злость прошла. Говорю, в драке могу! А как палач, нет! И ушел.
 Сержант уволился. Ну, думаю, вешайся, Леня. Неделя, месяц проходят. Не тронули! А потом ихний, в нашей роте, признался: сначала они меня за дурачка считали – лезет на рожон, ну и лупи его для смеха. А вышло иное…
 Вот, Коля, сколько лет прошло, и не раз я на кулаках за правду, и по глупости выходил. А все гадаю, кем бы я стал, если бы ударил чурок, когда их держали? И в чем правда, в том, что сержанта боялись и не мстили ему и, значит, мне, либо в том, что совестно нам было руки друг на дружку поднять? А еще думаю, как бы повернулось, если бы сержант за меня не вступился?
 Кузнецов поерзал на табуретке.
 – Ты меня попом на исповеди выбрал? Сказать бы тебе, выбрось ерунду из головы. Так ведь хочется на звезды взглянуть! – Они снова засмеялись.
 – Коль! Скажи, почему так: сколько книжек написано про доброту, а все ж хочется зуба за зуб лишить, а не щеку подставить?
 – Сам знаешь! Чтобы не повадно было…
 – Что Наталья у тебя такая серьезная? Щас ничего. Физкультура на воздухе ей на пользу. А раньше из лица кирзу крои…
 – У нее спроси! – усмехнулся Кузнецов.
 – Потому что в горах не Колю, а меня нашли! – женщина неслышно вошла, поправляя волосы. Ее большая тень дрогнула на стене.
 – Да ты мать Тереза! Спит? – спросил Молотков. Наташа кивнула. – Плеснуть?
 Хозяин ушел за стопкой. Женщина, кутаясь в платок, подсела к мужу.
 – Молотков, – сказала Наталья, – хочешь, я тебе по хозяйству отработаю? У меня теперь вон, какие руки! – Она показала ладони, но в запрыгавшем огне свечи Леня ничего не разглядел и пренебрежительно отмахнулся.
 – Ты лучше вот, что скажи. Ты – школьная химичка? – Наташа утвердительно промычала. – Я директора знаю! Мужик ничего, но с тараканами, как у Дьяконова. Баб боится и всю жизнь роман пишет. Давал почитать. Начало, как у Белых и Пантелеева. Сурово вывел. А эндшпиль что-то между Гари Портером и Властелином яиц. Без чекушки не разобрать. Хошь, протекцию?
 – Хороший ты мужик, Молотков, но трепло! О делах говорят трезвыми.
 Леня опять отмахнулся.
 – Я под нагревом лучше трезвого мыслю! С этого, – он щелкнул себя по кадыку, – греческая философия началась. И русская! Веню Ерофеева читай!
 В Бобрах Кузнецовых сначала звали «дачники». Шатались по лесу за грибами и ягодами, для физкультуры ковырялись в огороде. Осенью, нет, чтоб рвануть в город – все надрывались по хозяйству. А получалось кое-как.
 Случалось, прохожий остановится возле дома Кузнецовых у колодца – оцинкованное ведро и алюминиевая кружка всегда стояли на деревянном люке. Любопытно, как управляется слепой. Зырк, зырк! Хозяев не видать. Все при деле. Выплеснет остатки из кружки, крякнет – «че болтают?» – и пойдет.
 Наталье сочувствовали. Инвалид! – он теперь живи, как придется! А у молодой женщины соблазны! Она же делит судьбу слепого. И не жалуется. Потешались над ее цветником перед домом. «Больше огорода!» Недоумевали, зачем наряжается, если муж не ценит. Списывали на ее городские привычки. «Притрется!» Главное, ребенок ухожен. Значит, с главной обязанностью бабы справляется. Коль случалось Наташе пройтись по деревне, те кто, видел ее улыбчивые серые глаза, и зрелую стать, шеи сворачивали – не полуденный ли то мираж, и сейчас его развеет ветер: такая краля в их дыре редкость. Болтали, а куда ей с ребенком и без жилья? Инвалиду меж собой пеняли: «Такой бриллиант в навоз бросил!» Не одобряли, что Наталья курит папиросы.
 Когда узнали, что – училка, удивились.
 Первого сентября одноклассники решили проверить Дениса на крепость? Потом пошли смывать кровавые сопли, а в коридоре директор. Для новенького – оратор со школьной линейки. Галстук лежал гнутой лопатой на его животе.
 – Я, Степанов Андрей Васильевич! – сказал тот певучим басом. – Ты из шестого «А»?
 – А что, еще есть? – хлюпнул новый юшкой.
 Директор накатал красным в дневнике Кузнецова приглашение родителям к знакомству. У остальных расписался в воспитательных целях.
 На уроке химии – его вел директор – Денис смесью из реактивов вывел запись. Да так ловко, что заводская краска документа, не пострадала. Затея понравилась пацанам: Денис уничтожил криминальные отметины и в их дневниках. На беду, Паша Комаров, щуплый и трусоватый – его терпели за услужливость – заработал у Степанова бал.
 – Где роспись? – спросил директор. Паша ссутулился и молчал с плаксивой миной на малокровном лице: в школе знали, Степанов не любил ябед. Директор проверил дневники штрафников. Класс замер. Казалось, мгновение, и малый сболтнет. Директор спас положение любимой шуткой. Он приложил ухо к голове Комарова, и «послушал мысли». Дети засмеялись.
 – Кузнецов, после урока ко мне в кабинет!
 Там в приватной беседе Степанов узнал, что навыки прикладной химии у мальчика от матери, дипломированного педагога: из озорства они с сыном часто материализовали биохимические формулы.
 – Молотков вам кто? – поинтересовался директор. Денис пожал плечами.
 – Сосед!
 – Передай родителям, я сам заеду!
 – А как он узнал? – спросил во дворе Комаров. Денис приложил ухо к его голове. Ожидавшие их пацаны, загоготали.
 И в субботу директор завернул на хутор. В клетчатой рубашке и в кепке «на темя» – передовик с агитки былых времен. Филя заворчал, но не поднялся с душистых стружек в углу сарая.
 Степанов разглядывал Кузнецова: движения не суетливые и точные. Речь с юморцой. Но скоро неловкость перед инвалидом сменило беспокойство: гость чувствовал себя голым в аквариуме натуралиста. Взгляд этот был отовсюду. Разум бунтовал: слепой, а видит!
 – Как это у вас, получается? – спросил Степанов. Пилот понял.
 – Ну, например, костер зимой. Как не повернись, а тепло чувствуешь. Вот вы для меня по цвету и качеству примерно, как огонь…
 – Предположим. А вообще… – Степанов сделал круговое движение руками.
 – А вообще? – пилот мизинцем поскреб подбородок. – Не знаю. Я только то, что было, но забыто, пока… пока все хорошо. Все это, – отвертка в его руке быстро описала дугу и наугад остановилась в направлении леса, синевшего в проеме сарая, – имеет смысл лишь с нами. Природа, или еще что. Вот у нас с этим взаимоотдача. Пока, правда, отдавать у меня хуже выходит…
 Андрей Васильевич осмотрелся. Инструменты аккуратно расставлены и развешены вдоль стен сарая. Центром этого простого и понятного мира был коренастый человек в комбинезоне, впускавший чужого в запасник сердца…
 Тут пес вскочил, – древесный мусор навис на лохматом брюхе и задних лапах – завилял хвостом и, срываясь на фальцет, радостно затявкал во дворе.
 – Все новые горизонты в человеке открываете? – Леня Молотков с березовым веничком подмышкой входил в мастерскую. Застежки дзинькали на его сандалиях. Сосед потрепал по загривку Филю, норовившего прыгнуть на грудь. Пилот услышал приятеля еще от калитки и отер руки. Он криво ухмылялся: любой серьезный разговор Леня сводил к шутке.
 – Привет, как бы чего не вышло! – поздоровался с директором Леня.
 – Здоров, горьковский топ!
 – А вот вам, мужики, такой анекдот! – Леня присел на перевернутое ведро. – Давеча подъезжает к моему особняку дядя на черном джипе и в клифте до земли. В руке кожаная папочка. На носике очечки понтовитые в тонкой золоченой оправе. С дядей мордастый шкаф на полголовы выше нашего Василича. Заходят. Здороваются. Тот, что в очечках, вещает. Вот мы привезли денежки за вашу холобуду. Купите две, такие как у вас. Но в другом месте. Либо однокомнатную нору в городском небоскребе. Ваша бывшая жена претензий на участок не имеет. И еще что-то грамотное объяснил про то, как ловко они устроят мою судьбу. Тебя, Коля, в пример ставил. Мол, ты согласие на переезд дал. – Молотков взглянул на пилота. – Я так и понял, что врет адвокатишка. Отвечаю, мне, мол, и тут не плохо. А про себя, Коля, дивлюсь, как хорошо дядя все про всех знает. Завязалась меж нами словесная возня. Тут шкаф рычит. Тебе, козел, капусту предлагают, а ты бодаешься. Гляди, как бы без рогов не остался. Я ему, мол, если нас на необитаемый остров переселить, ты на бутербродах из этой капусты через неделю загнешься. А я со своей картошечкой, да кроликами перекантуюсь. Спрашиваю, сколько отступного положите за березовый запах, против банановых рощ. Адвокат предложил подумать, оставил адресок с телефончиком, и раскланялся.
 Молотков извлек из кармана выцветшей ковбойки визитную карточку. Степанов прочитал вслух тесненную золотом надпись с вензелем:
 – Кондратьев Олег Олегович, адвокат, – и пояснил Кузнецову. – Доверенный человек Костикова, нашего городничего.
 Мужчины помолчали. Было ясно – большое начальство что-то задумало на счет жителей хуторов. И хорошего ждать от таких фантазий нечего.
 – А когда они садились в машину, – продолжил Молотков с иронией, – померещилась мне на заднем сидении морда егерька Сереги. Дорогу показал, а выползти постеснялся, гаденыш. Самогоночки то попил со мной, совестно.
 – Ну-у, – басовито протянул Степанов, – этот продаст, не поморщится! Через него они и знают про вас. – И задумчиво добавил. – Миронов не зря возле начальства трется. Посулили ему чего-то.
 – Тебе заметней с твоих паркетных высот, – сказал Молотков.
 Выяснили, Степанов ехал мыться: в машине белье. Хозяин предложил остаться. Леня добавил: «Баня нагрелась! – Пошутил – И интеллигенты тут!» Степанов хмыкнул и согласился. Компания ему нравилась.
 Под первый заход в парилке – Степанов и Кузнецов под потолком в панамах, Молотков ступенькой ниже – Леня начал одну из своих баек.
 – Ты, Коля, человек здесь новый, а потому не знаешь, как все начиналось.
 – Что начиналось? – рассеянно спросил пилот.
 – Отсюда все в мире через зад пошло!
 Слушатели хмыкнули. Леня отер усы. Его острые хребет и лопатки выступали под кожей. Тело покраснело, словно мясо просвечивалось.
 – Как-то устроился на таможне, – Молотков неопределенно кивнул, – служивый Мзда. Приглашали его в ГАИ. Там мордастые нарасхват. Но Мзда решил, чем у обочины, так лучше на границе миров в тепле культурку стеречь.
 Трудится таможенник. В доме у него полная чаша. Ряху наел – простому смертному не обойти. А непростой с ним договориться: на каждую вещь у Мзды прейскурант, какой Мзде процент полагается.
 Как-то случилась жуткая непогода. Таможенник готов хоть с птицы перо за пролет взять, с мыши писк. Да попрятались все твари. Пережидают ненастье. Соратники Мзды спать улеглись. А он не дремлет: выгоду свою сторожит. И, удача! – видит: реку нелегально переходит путник. «Ты куда это собрался?» – кричит с берега Мзда. И трясется от радости, что не проворонил выгоду. «Туда!» – кивнул незнакомец на другой берег. «Да как же ты пойдешь туда? А документ предъявить? А багаж показать?» «Так и пойду! – отвечает незнакомец. – Чем этот берег отличается от того? А эти люди от тех?» Мзда чуть дара речи не лишился. «Да ты что! – восклицает. – Там те люди, а здесь эти! Усекаешь разницу?» Потоптался незнакомец, да так и не понял. «Ладно, – говорит, – некогда мне! Узнал меня? Зачем мне паспорт? Решил я поглядеть, как вы меня чтите!» Тут смекнул Мзда, чему его бабка в детстве учила, да слушал он плохо: стоит незнакомец посреди стремнины и течение его не уносит. С длинных одежд, волос и бородищи путника струится вода. А он сухой. На радостях Мзда едва рассудка не лишился. Брякнулся на колени. «Да как же не узнать! – кричит. – Узнал! За тебя еще две тысячи лет серебром давали! А теперь ты, антикварная ценность!» Поморщился незнакомец. «Многих дураков я видел, – говорит, – но ты среди них первый!» И повернулся идти. «Стой! – кричит Мзда, и ласково добавляет. – А то стрелять буду!» Путник стал. Интересно ему, чем дело кончиться. «Сам посуди, – объясняет Мзда, – одна древняя деревяшка с твоим портретом эких деньжищ стоит. А ты, ходячий брэнд, просто так через границу! Меня же расстреляют за разбазаривание государственной собственности в особо крупных размерах!» «И, что делать?» – растерялся путник. Мзда потупил глазки. «Договоримся! Думай!» Путник оторопел. «Сколько?» «По-божески!» Вздохнул путник, отсчитал тридцатку серебром и перешел на другой берег.
 – Все? – спросил Степанов, смахнул с подбородка пот, и рассыпал из горсти.
 – На той стороне путника упрятали в тюрьму за контрабанду самого себя. Готовят документы на депортацию русского оккупанта! А когда правительства хватились, урегулировали межгосударственные соглашения о совместном использовании ходячего брэнда, путник вознесся. Хотели уволить Мзду за ротозейство. Да нельзя без Мзды.
 Слушатели хмыкнули.
 – Теперь мораль! – сказал Молотков.
 – Как у Федор Михалыча? – спросил пилот.
 – Нет, Коля, в его притчах назидание. А мораль в том, что мы с тобой по четвертому десятку живем. Сколько на нашем веку законы менялись? А человек все тот же! Выполняй, что дурак придумал! За что раньше сажали, за то завтра орден дадут! Или наоборот: оставят нам лишь братство земное! И возлюбить я должен мурло, которое меня из моего дома прет. Так что, Коля, в давешней нашей беседе, ты правее – по роже то оно доходчивее будет!
 – О чем он, Николай Иваныч? – спросил Степанов. Пилот вяло махнул.
 – Зря отмахиваешься, Коля! Почему он у них теперь на подобии Санты Клауса, не скажу! Спиноз не читал! Но и там согласились, за ноуменами и феноменами начинается не их мозгов дело! А у нас тыщу лет Россию спасали, да просмотрели ветхозаветного деда Мошу за иконкой! Наши мартышки буевы решили жить по писанию! Да беда! Ветхий и Новый завет плохо стыкуется. В «Слове о законе и благодати» Иллариона на это общий взгляд уже имеется. А я так думаю, что в Нагорной проповеди он для нищих духом все разжевал. Но не возьмет в толк стадо, что это за Бог такой без обрядов и правил? Тогда в мудрый ярославский закон махнули запрещающие и разрешающие обычаи Чисел! Внукам завещали княжеские жития! Бороды отпустили, гривы, как пейсы. Христиане, а календарь семь тысяч лет от сотворения мира вели, и новый год с сентября! Петр, вот, поправил! Баб на женские половины, за Царские врата, книгу в ковчег. И даже плач над покойниками не просто плач, а политика, как у древних записано. Но для тех человек прах, раб и говно! У них Иегова страшилка. А наш – пожалел человека. За него умер! Они не поймут, если человек говно, зачем за него на крест? И наши тужатся, рожают откровения! А все шиш получается! Как ни гнал он две тысячи лет назад, в церквях лавки Богом торгуют, жрецы в роскоши или о роскоши пекутся. Намекни им об этом, как Леву, от церкви отлучат. Кормушка! Ну, да в делах своих попы сами разберутся. Если ходят к ним, значит людям надо! Однако, хоть третий Рим, хоть почва, хоть социализм, а все выходит, именем Христовым жгли, воевали, а простые, перекрестясь, ближнего топором по башке. Вот общее федоровское дело никак не всходит. И ни Горбатый, ни Боря, ни Вова ничего не исправят! Никакую государственную идеологию не изобретут. Ибо дедушка Моша все из-за иконки подмигивает. За тысячи лет они ни на шаг от своего не отступили, и посмеиваются над нами, такими же упертыми, но не обрезанными. Мол, ваш Бог добрее вас. Всех простил. А вы за предначертанную ошибку две тысячи лет простить ни нас, никого не можете! Не гордыня ли то, смертный грех? Потому и не ладится житуха никак!
 – Нельзя же только хаять! – сказал Степанов. – Если все так плохо, откуда взялись Пушкин и Толстой, Сикорский и Королев?
 – Интеллигентские штучки: устами великих гумус в жопу целовать! Запомни, крепко ругает только тот, кто любит!
 Директор наклонился и «послушал мысли» Молоткова.
 – Ты чего? – уклонился тот. – Прибереги шуточки для своих спиногрызов.
 – От многого знания, много скорби! – певуче пробасил Степанов. – Что было то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем!
 – Ну, да! – сердито сказал Молотков. – Давай все в Алеши Горшки запишемся! Стоило русской мысли над человеком стонать от шинели до братьев, и от Дона до пирамиды, чтобы возбуждаться голубым салом и жизнью насекомых! Если бы я умел мысли записывать, я бы такую статью накатал: «Алеша Горшок, Матренин двор и кое-что о русском бунте!» И объяснил бы, почему «Капитанская дочка» самая правильная, а Александр Сергеевич самый народный. Мы терпим, но нас не зли. Коль, а ты, наверное, в женской бане мог бы работать! – вдруг загоготал Молотков. Пилот добродушно улыбнулся. Шрамы на его лице побагровели от зноя.
 – А ты, что предлагаешь для обустройства Земного шара? – пошутил он.
 – Я? – Молотков подумал. – Походить бы по земле, посмотреть, как люди живут. На одном месте человек мохом обрастает. Мысли у него ядовитые появляются. Живем, будто вечные. Гадим друг другу…
 – Запел! – пробасил Степанов. – Пойдем, остудимся.
 А через неделю директор приехал по делу. Повесил на крюк шляпу. Поправил галстук-лопату. Согрелся чаем у печки – осенние дни холодные. И все молчком. Лишь похвалил за прилежание Дениса. Про себя отметил, как в косом луче солнца, перемахнувшем шторку, юлила редкая пылинка; отметил библиотеку, на полках до потолка с порожками резным орнаментом. «Сам что ли резал?» И тут же забыл вопрос. Книги об авиации, по военной истории и философии. Полистал с разрешения хозяев.
 – Иногда мне перечитывают… – пояснил пилот. Он чистил карабин и сейчас отложил затвор на тряпку.
 – Оружие не забываешь, Николай Иванович! – Степанов втиснул книгу на место. – Так то, не глядя, и автомат соберешь?
 – Пожалуй…
 – Смотрю, пробирки у вас, Наталья Александровна?
 – С чего вы взяли, что у меня? – Наташа улыбнулась. Степанов понял, что проговорился. Тогда без обиняков он предложил офицеру вести военное дело. Его жене – химию и биологию. Разъяснил: «Деньги не великие, но живые!» Рассказал о кадровых трудностях сельской школы. И получалось, будто советовался. Денис отложил уроки и прислушался.
 – Хорошо б то было! – Наташа приложила ладони к теплой «Яне», и посмотрела на мужа. Тот упер подбородок в переплетенные пальцы и отшутился:
 – Дают, бери? – и добавил. – То-то загадочно молчишь! Какой из меня педагог!
 – И я рискую! Но ощущение у меня имеется, что получится у вас!
 На том и решили.
 Случается, живет человек: ни прибыли от него, ни убытка, ни зарубки в памяти людей. А после смерти останутся о нем на надгробье лишь две скупые даты. Другой, где бы не появился, везде – свой. Для местных, учительство наполнило смыслом пребывание Кузнецовых в деревне
 Дома Наташа наизусть бормотала материал. Надела голубой костюм: в нем два раза ходила в ресторан. И в школе ее прозвали Невеста. Старшеклассников называла на «вы». В учительской Степанов подобрал измятый в ладони после урока платок «химички», влажный от волнения. Молотков дразнил ее Натаха Менделеевна, и подбивал «сварганить змеевик».
 Пилот удивлял школьников сборкой-разборкой «калаша», «сказками о битвах». Злопыхатели наушничали, холостяк Степанов через «Кутузова» к химичке подбирается; у военного в строю «с голым болтом» стоять можно, а по классу во время занятий бумажные голуби порхают. Другие утверждали, «он глисту в ж…е услышит», у него не забалуешь. Но к слепому учителю с псом на поводе привыкли все. В классе Филя дремал у батареи, и шумно вздыхал, если дети ерошили его загривок.
 – Твоих уважают! – сказал Комаров Денису.
 Степанов бывал у Кузнецовых, помешивал чай и говорил о школе.
 – Дайте почитать ваш роман? – просила Наталья.
 – Баловство это! – краснел директор, но рукопись принес.
 – Коль, о чем они шепчутся? – ехидничал Молотков. – Дошепчутся!
 – По роже получишь! – отвечал пилот. – У человека должна быть тайна.
 – Как у тебя! Молчун – не молчун. Слушаешь, а о мыслях молчишь!
 – А что болтать? Прошлое не поможет. А нового не сделал.
 На озере у берега пацаны «открыли» остров. Точнее – на обмелевшем заливе, где гнездились птицы. На остров вел брод, и там гнила сосна, поваленная бурей. Ее корни выщербили высокий берег. Яму сверху укрыл толстенный ствола. Со временем края пещеры поросли густой травой, заводь перед входом – тростником. Дети разровняли в пещере стены, утоптали песок и единогласно решили, в Ужином углу – так назвали тайник – можно жить. В непогоду здесь разводили костер. Натаскали припасы и замуровали от зверя. К находке привели военрука. И постановили никому больше не рассказывать о заповедном месте. Выходило что-то вроде военной игры. Но Денис сболтнул Молоткову. Мужик по детски восхитился затее, сволок в тайник «буржуйку», приладил трубу, и получилось настоящее зимовье, с запасом сухарей, перловой крупы, сушеной рыбы и пачкой чая. Тут же хранили чайник, пару алюминиевых кружек и гнутые тарелки. На случай ночной рыбалки.
 Как-то пилот, Леня, Денис и Филя проверили Ужиный угол. Передохнули. Погрелись кипятком.
 Дотлевала багряно-лимонная осень. Мозглявый ветер случайными порывами сметал с серого леса желто-рдяные пятна отшелушившейся краски. Леня в стеганом ватнике на валуне прихлебывал из кружки и впитывал взглядом горизонт. Бирюзовое с белыми поперечными прожилками небо, скучая, глядело на свое отражение в воде. Денис в бардовом пуховике чесал брыли Филе, млевшему на спине.
 – На этом болоте раньше и был рай! – брякнул Молотков. Кузнецов криво хмыкнул. Денис вопросительно посмотрел на взрослых. Пес на всякий случай рявкнул. Молотков невозмутимо продолжал. – Ты, малый, слушай, твой папаня такое в школе не расскажет! После вознесения Спасителя, на Земле остались Его двенадцать учеников. И еще семьдесят учеников тех двенадцати.
 – Знаю, мама объясняла!
 – А, тогда слышал, что один из семидесяти был русский? Ваня. Из этих мест. Правда, он не знал, что он русский. Тогда даже варягов не было. В библейские времена звали его Иоанн.
 Послушал Ваня старших про тело Господне, про полезные для души вещи. Почитал евангелия каноников, и те, которые Тело полагает пустой брехней, и крепко задумался. Если сподвижники Учителя несут отсебятину, то простые смертные закончат разнотолки расчленением Тела. А значит надо прекращать метать бисер. Пора потихоньку мастачить Парадиз. Личным примером приманить людей к светлому настоящему. А лучше нашего отшиба для такого дела места не найти: редкий Савл с легионерами продерется сквозь эти чащобы. Теплолюбивый фарисей загнется от стужи. Идеальная ссылка для экспериментаторов. От преисподней не отличить!
 Помолясь, раскорчевал Ваня со сподвижниками гектары под застройку. Через столетие у них Парадиз. Наладили гончарное, литейное и пекарное дельце. Под оранжереями апельсины, мандарины, бананы, киви и виноград. К чуркам ехать не надо. Все есть, кроме денег. Утопия, общественный договор и римское право в одни оглобли. Все тут сплошь писатели, да художники, землю пашут, и на все руки Доки. Споров меж ними нет. Один обмен мнениями. Почитают все жители оазиса заповеди Христовы, и не помирают. Куда из Рая возноситься? Отшумели Вселенские соборы. Тело делили – переделили. Отбряцали железом крестовые туристы, отполыхали именем Христовым живые шашлычки с человечинкой, да раскольничьи гриль избы. А за лесами за долами Вечный-Град-на-Дальней-Реке. Слыхать о рае Ванином слыхивали, да не видели. Жиреть душами стали жители оазиса.
 И наплутал к ним Удвоенный Вова. Прибыл он с бригадой пламенных радетелей за народ. Посмотрел Вова как у Вани все ловко устроено и говорит, что же ты, Ваня, сукин ты сын, мировой антиглобализм устроил в самом, можно сказать, сердце человеческого прогресса? Авангард человеческой мысли бьется над тем, чтобы скорее устроить Рай на земле, а ты тут с хоругвями, да прочими символами веры застыл на вершине человеческой благодати единоличным образом. Так, брат, не пойдет. Рай, так рай для всех! Идти к нему надо вместе, даже если по одиночке! Сворачивай свою бодягу и в путь! В своем ли ты уме, Удвоенный Вова, возмутился Ваня, подумай, куда мне идти, когда я ВэВэПэ, то есть тебя удвоил, пока ты в Кремле за народ радел? Дружески положил Вова руку на плечо Ване и доверительно говорит, одичал ты тут, Ваня, и не понимаешь вселенского момента. Когда люди увидят твои художества – все закончится. Не будет никакого человечества, ни тебя, ни меня, сплошной хаос и смрад разложения мировой мысли. Рай на земле – это конечная цель всего. Но все конечное – это смерть. А какое же живое жаждет смерти? Значит, говорит Ваня, ты, Вова, ведешь людей в никуда, ради самого похода? Верно, Ваня! Вел, веду и вести буду, спасать от гибели! Через века люди пойдут за мной! Не суть как ты меня назовешь – Великий Инквизитор, Удвоенный Вова или еще как. Главное с вершины увидеть новую вершину! А идущему все простится за подвиг. И муки адовы слаще патоки покажутся, и хруст косточек оступившихся, под ногами миллионов музыкой послышится, если верить, что все это не напрасно! А как не пойду за тобой? – усомнился Ваня. Но и оставаться нельзя, ответил Удвоенный Вова, ибо на зыби стоишь. Глядит Ваня, и точно, на болотах детище его размокает! Новое место для Парадиза искать надо. Вера ослабла. Так и ушел Ваня за Удвоенным Вовой, а места эти цаплям оставил.
 – Что тебя на сказ сносит? – спросил пилот. – И всюду ты Христа тащишь!
 – Я его мысль освежовы… освежаю! – затрясся от смеха Молотков.
 – Смотри, за Удвоенного Вову в Бутырках закиснешь!
 – В пятизвездочный теперь смертных не берут! Ты мне мысль сломал! А я тебе еще хотел устав караульной службы прочесть и завернуть, как царь Петр из третьего Рима очко в Европу рубил для русского этатизма!
 – Это еще, что за суп?
 – Да вычитал тут у одного гоблина.
 – Ну и кисель у тебя в башке! Когда ты его разводить успеваешь?
 – А что еще делать под вечерний квас? Резиновых баб в продмаг не возят!
 Денис покосился на Молоткова и подавил улыбку. Он мял брыли пса. От удовольствия тот жмурился и облизывал кожаный нос.
 – Коль, кому я в земляночке мешаю? Зачем меня в счастье тащить, когда вот оно! – Леня обвел руками окрест. – Лупанул химический состав из сахарной свеколки, огурчиком с грядки закусил, и к верху пузом в книжечку уставился. Вот ведь счастье! А не в том, чтоб ближнему в микитки кезать! О чем все мечтают? О шинельке и крыжовнике! И лепись оно все раком!
 – Что-то такое, кажется, у Пастернака в докторе было!
 – Гляди-ка, блеснул!
 – Если до меня, то могущество страны, помимо свеколки и огурчика, определяет умение из своих ископаемых изобретать полезные механизмы. Для этого нужны образование и таланты. Чего у нас с избытком! Это на счет – кверху пузом…
 – Вот скоро мои гости и устроят нам свеклу с огурчиками!
 – А, ты все о том же!
 – О чем же еще?
 – Это да, привыкли! Бросать жаль!
 Зиму тянули на картошке, дичи, да рыбе, что до ледостава удили на озере. Брали щуку. В плавнях у берега попадались хищницы килограммов на пять и все злые, привыкшие вольно хозяйничать в этих водах. На Ишиме, где много раз отдыхал, Кузнецов научился таскать их наощупь. Водил, пока не выдохнется. Кончиками пальцев чувствовал, как рыба силу теряет. Тогда и брал: жабры у пояса, хвост по земле волочиться. В слепую не везло.
 – Не пойду! – обижался на отца Денис. – Ты психуешь. И мешаешь!
 Тогда пилот смирился. Помогал советом.
 В морозы все кроли передохли. Леня обматерил Кузнецовых. Но пошел с ними ставить силки на русаков. В августе набрали ягод. С заброшенных хуторов красную и черную смородину ведрами несли. Ходили за белым грибом. На маслят, что грудились колониями вдоль тропинок, не глядели: их тут за гриб не считали. Царь-гриб местные называли «белое мясо». Но осенью у закруток постреляли крышки. Наталья плакала. Деревенские посмеивались. «Жопашники! – ругался с ними Молотков. – Они ваших баранов учат!» И сельские прониклись: с детьми передавали учителям квашенную капусту, разносолы. «В долг», чтоб не обидеть.
 – Совестно брать, Леня! – говорила Наталья.
 – Пусти мужа на паперть в Бобры! – злился Молотков. – Ему подадут!
 А в феврале простыл Филя и пилот неделю не выходил. Наталья гладила пса, трогала его сухой нос и вздыхала
 Филю, огромный и свирепый на вид, был умный и покладистый. Денис дрессировал собаку по учебнику. Детям нравилось как бесшумно, где, прячась в траве, где ползком, Филя выполнял придуманную ими команду «крадись». Подходил к чужому и ждал, словно взятое наизготовку оружие. Чужой обмирал, и овчарку отзывали.
 Пес сообразил, без него хозяин пропадет, и предано служил ему. В лесу Филя ворчанием и горловым собачьим посвистыванием предупреждал пилота о препятствии. Не мешал хозяину слушать шорохи и звуки. Тянуть носом воздух. От хорошего человека отходил. На злого дыбил шерсть, оголял страшные клыки и гортанно рыкал. «Собака дерьмо чует!» – одобрял Молотков. Мелкую живность презирал. На крупного зверя утробно урчал, готовый к схватке, либо – увести хозяина от беды.
 Наталья отпоила Филю молоком, и тот встал.
 Весь человек – в поступках. А люди метят натуру. И ярлык этот до гроба. Дачников Кузнецовых, не взирая на промахи, в округе прозвали «бобры». То ли по расположению хутора, то ли подразумевая трудолюбие зверя. «Плачут, а делают!» – не зло посмеивались люди. «Бобра уже от зрячего не отличить!»
 – А он как дельфин, ультразвуки пускает! – шутил за приятеля Леня, и добавлял с серьезной миной. – Летчик. Вестибулярный аппарат хороший.
 К середине апреля, когда снег остался в низинах, возобновилось строительство дороги. Рев самосвалов сотрясал округу до заката, словно где-то ворочался чудовищных размеров и свирепости хищник. На пути развалили бывший колхозный коровник. За день разровняли место. И по пустырю, через лес к озеру потянулся асфальтовый язык, прямой и узкий, как «жало» змеи. Вековой бор разнесли в щепу. Мачтовые сосны выкорчевывали, будто пололи лебеду в огороде. Жители округи насторожились в ожидании перемен.
 И перемены «пожаловали». Горожане скупали в деревне заколоченные избы. Но то были мелкие чиновники. Публика сочнее двинулась к берегу, где по слухам мэр строил особняк. Достоверно известно было одно: прошлым летом Костиков приказал замерить для яхты глубину со стороны Бобровой заводи. А роскошную вещь не оставишь в глуши для разового в сезон пользования. К прочему соратники бонзы узнали у местного батюшки, во что обойдется ремонт подотчетного ему и обветшалого памятника архитектуры с колокольней? А народ знает, богоугодные блага – визитная карточка штрафников перед единственным свидетелем их неправедных дел. Затем энергичных людишек видели у председателя сельсовета Слепцова. И поняли по его физиономии, перекошенной сначала от волнения, а затем от пьянства с хорошими людьми: дело сладилось – разрешение на застройку на общественных землях получено.
 Кузнецовы и Молотков поначалу бесстрастно внимали известиям со строительства. Дорога вильнула от них в километре. От державного мышления руководства выигрывали все. Энергичные люди установили в деревне «нон стоп» с лицензией на водку и табак. Для дорожных рабочих пустили рейсовый маршрут с остановкой в деревне. Жить стало веселее.
 Но вскоре от магистрали нарастили ветвь к Бобровой заводи. Перед съездом с дороги установили шлагбаум. Хутора оказались в полосе отчуждения. Прошелестел слушок, что на поле близ Кузнецовых разобьют вертолетную площадку главы и его соседей соратников. Хутора вклинивались в будущий рай земной, рушили идиллию общежития закадычных друзей. Чиновники возобновили паломничество к хуторянам. Их настырность подтверждала худшие предположения: пока не сживут хозяев, не угомоняться.
 Решить дело миром мешали затяжные русские зимы. Выбрать новое место для дома, отделать жилье под ключ, втолковать людям, во имя чего сниматься с обжитого. Для этого нужно время. Пока с ними обхлопочешься, лету конец. А к зиме серьезное строительство не затевают!
 Чиновник в России сродни лакею: угодить хозяину – продвинуться по службе. По мысли чиновников, жилые и хозяйственные постройки крестьян, с учетом амортизации, удаленности и грамотной дребедени, подпиравшей расчеты, едва стоили захудалого домишки в деревне. Приусадебный гектар земли затоптали в бумагах. На что хуторяне вербально предъявили русский кукиш. Тогда крестьянам открыли счет в банке, и предложили самостоятельно искать жилье. Согнутая в локте рука – на словах – была кратким ответом. Время шло. Терпение холуев истаяло.
 Молоткову пригрозили красным петухом. Леня церемониться не стал. Расшатал мостки через канаву. И черный внедорожник с переговорщиками, по-хозяйски пропылив по его картофельному полю, с разгона расквасил о бруствер радиатор. Поняли – хозяин не пугливый.
 Прощупали Кузнецовых. Охранник, увидев Филю, схватился за пистолет. Но пуля карабина, предупредительно плюхнув воробьем у ног, организовала мысли гостя. Визитеры удалились.
 Местный участковый, капитан Селиванов, отказался вразумлять земляков и лег в районную больницу. Наступило короткое затишье. Однако, и сельским, следившим за драматургией действа, и поселковому начальству, и хуторянам было очевидно – административный каток разогнался. И требуется лишь время, чтобы укатать строптивцев. Молотков назвал это: «Любить по-русски четыре». А себя и соседей «леоновскими барсуками».
 В один из выходных мылись у Кузнецовых: Молотков, Степанов и хозяин с сыном.
 – На деревне людишки ропщут, что из-за нас с тобой, Коля, упрямых городских ослов, Костиков отсюда съедет, и дорогу отменят! – со злой иронией заговорил Молотков. – А с дорогой отменят цивилизацию, пивной ларек и рейсовый автобус. Как тебе община с ее сермяжной правдой?
 – А что б не пострадать за народ, и не убраться отсюда!- в тон ответил пилот.
 – Ты, Коля, пока не нажил. А мне нажитого жаль!
 – Потому и им зад подставлять не охота.
 – Это верно, Коля – каждый о своей рубашке печется! Да только я вместо себя делать не прошу! У народишки рубашка на теле останется. Разве пуговок перламутровых на нее не выдадут.
 – За вилы, что ли браться?
 – Да уж не щеку подставлять! – Леня погладил Дениса по русой макушке. – Что скажешь, шляпа? – неожиданно обратился Молотков к Степанову. Тот стряхнул с подбородка пот. Жирок на его боках заколыхался от движения.
 – Если вашу белиберду отшелушить, то хорошего ждать нечего. Для местных вы пришлые. Сегодня сметут, как крошки со стола, завтра никто не вспомнит. Самое лучшее, чтобы про вас забыли. Да теперь не забудут!
 – Ты про мои мостки, да Колину пулю?
 Степанов снова энергично смахнул пот.
 – Ну, а чего мы не знаем? – спросил Кузнецов. Директор сердито взглянул на него и направился в предбанник. Но наткнулся на взгляд Дениса, напряженный, словно Кузнецов глазами сына буравил его душу. Молотков изучал рыжие волосы на груди. Директор сел рядом и уперся локтями о ступеньку.
 – Говори, если остался! – понукнул Молотков.
 – В РОНО, Коля, приказали, тебя, как без пед образования, уволить. Наташу… В общем, по статье. Если нет, мне другое место искать. А ближайшая школа…
 – Не ной! – перебил Молотков. – Плотно взялись за нас, сволочи!
 – Я тебе так скажу, Коля! Пока я директор, вы будете работать! – Степанов постарался говорить решительно.
 – Н е долго вам осталось! Эх, ты, кабы чего не вышло! – вздохнул Молотков.
 – Мечтатель! – обиделся Степанов. – С государством в мечталки играешь?
 – Кто государство? Эти? Что они для меня сделали, чтоб я их государством считал? Анекдот знаешь в чем? Напиши про нас фельетон – похерят! Не интересно! Везде так! Ну, а ты им служи! Может и выслужишь!
 – Я ему, – махнул Степанов на Дениса, – его родителям служу! Мой дед учитель! Отец… Настоящий интеллигент служит не системе, а людям! А ты жужжишь, как трутень, и живешь, как…
 – Ну! Договаривай! О шкуре своей пекусь? А ты меня к этому государству не примазывай! Стая и отдельный человек враги навсегда! Этим народом всегда палачи и ворье командовали. Значит и народ твой – говно.
 – И они говно? – директор кивнул на пилота. Его ноздри обижено вздулись.
 – Ты третьим сыном в семье был? Коля, Наташа, пацан – для меня родня! Дочь и бывшая жена – родня. Ты, голубой мундир, не равняй их…
 – Хватит ругаться! Что-то надо делать! – урезонил Кузнецов.
 – Убери «то надо» и получишь вечное! – пробурчал Молотков.
 – В суд подавайте. Пока то, да се, может, что переменится. Не снесут же вас! – сказал Степанов. – Права не имеют.
 – Да, тут уж в Ивана Радугу не сыграешь! Обломают! – Молотков вздохнул.
 Домывались без настроения. На улице пилот сказал:
 – Подожди, Василич! Сейчас заявления вынесу. Тебе из-за нас незачем гореть!
 Но директор дожидаться не стал. Уехал, не прощаясь.
 Молотков присел у порога и закурил. Край солнца через зубцы дальнего леса гвоздил лучами облако, и от облака по полю, будто растекся малиновый туман. В голубых глазах Лени застыла печаль. Кузнецов опустился рядом.
 – Помнишь у Тарковского, в лесу княжьи слуги зодчих слепили, и те плутали, плутали! – вспомнил Молотков. Он глубоко затянулся. – Иногда мне кажется, Коля, что вот он свет мелькнул! Ан, нет! Ходим по кругу в трех соснах! И выхода нет! А он тут, свет, – ткнул пальцем в грудь Леня, – у каждого за семью печатями. За этим светом только и осталось идти! Все глубже и глубже, каждый в себя! – Он поискал глазами Дениса, но мать позвала мальчика в дом от вечерней прохлады. Тогда Леня взъерошил загривок Фили. Пес лохматым хвостом разметал пыль.
 – Ты что как с цепи сегодня? – спросил пилот. – Василича обидел!
 Молотков вздохнул.
 – Ладно, Коль, бывай! – Сосед решительно поднялся. Он мгновение постоял у калитки, и задзинькал – Кузнецов слышал – по проселку застежками сандалий.
 К вечеру следующего дня Филя осатанел: заунывно выл, норовил перемахнуть забор. Со стороны хутора Молоткова потянуло дымком: Наталья и Денис разглядели над лесом зарницу костра.
 Отправились к Лене. Филя забегал вперед, и торопил лаем. Тут, слепя фарами, грунтовку на изгибе преградил «козел». Пес бешено кидался передними лапами на дверь водителя. Пилот за ошейник оттащил собаку.
 – Ты чего здесь, Миронов?
 Из мрака раздался надтреснутый голос егеря:
 – Молоток сгорел! Самого нет. Думал у вас. – Он развернул «Уаз» и дорогой рассказал, как уговаривался с Леней рыбачить. – Хотел уточнить день. А тут!
 – А че ночью-то? – неприязненно спросил Кузнецов. Миронов молчал.
 Филя серым пятном метнулся из-за машины в черную бездну поля к багровым, словно налитым кровью головешкам. Наталья и Денис сделали к пожару шаг, другой, и стали. Идти было некуда. Дом, сарай, постройки дотлевали в жарких всполохах. Белели куры, как бумага, разметанная ветром. Пилот кликнул Филю. Пес отозвался от опушки лаем, а через миг был рядом. В рубиновых глазах Фили устало плясал огонь, шерсть мерцала траурными переливами. Зверь напоминал демона преисподней. Егеря изумила легкость, с какой пилот ориентировался в темноте. Сообразил: «Ему свет не нужен!»
 Взяв овчарку за ошейник, Кузнецов исчез в ночи. Предчувствие беды обостряло ощущения.
 От заимки залихватски свистнули и «Уаз» поскакал по ухабам.
 В лучах фар сгорбилась фигура пилота, словно лесина легла на плечи. Он угрюмо курил. В его длинной тени ничком лежал человек, с головой укрытый брезентовой курткой. Филя жалобно повизгивал, и обнюхивал тело.
 – Наташ, стойте у машины. Следы! – крикнул пилот, и позвал. – Миронов! – Пес ощетинился, но Кузнецов унял собаку. Он нащупал и сдернул куртку. Егерь задохнулся: Леня, словно с разбегу наткнулся на литовку – полотно через живот вышло у позвоночника. Несчастный умер не сразу: рука вцепилась в древко, будто Леня в агонии выдергивал смертельную занозу.
 – Кто они? – спросил Кузнецов.
 – Не знаю, – пробормотал Миронов. Фуражка сползла ему на затылок. Лицо взмокло от страха. Узкие плечи и голова мелко тряслись. Он попятился от рук Кузнецова, испачканных кровью и землей.
 – Видишь, – сказал тот, – полотно в земле. Значит, Леня лежал на спине, когда его ударили. Либо упал на спину уже с косой.
 – Не знаю, Николай Иванович! Я их никого не знаю! – забормотал Миронов. Ему все казалось кошмаром: мертвец, ужасная рана, слепой мужик с окровавленными руками, и свирепый пес. Егерь всхлипнул. – Меня попросили показать, где он живет! Где ты живешь. Все на одну морду… – он забормотал о бандитском прошлом градоначальника; о том, что никто не думал, что так повернется: ни Слепцов, ни Кондратьев… Кузнецов ткнул его локтем.
 – Не скули. Где они?
 – У меня. Трое их! – полушепотом затараторил Миронов. – Приехали утром. Проверить стройку. Бухнули вместе. Потом, они к озеру, а я к вам. Предупредить! А я с Ленькиной дочкой играл! Он про звезды… – Из горла Миронова вырвался звук, среднее между вздохом и бульканьем.
 – Отвези моих к Степанову. И звони ментам. Мы с Филей покараулим. Плесни на руки из твоей фляги.
 – Николай Иванович, – зашептал егерь, поливая, – тебе б поберечься. Завтра сам приедет. В домик охотника. Эти думали и к тебе. Может, уже там.
 Кузнецов подошел к своим. Овал щеки Наташи золотил свет фар.
 – Кузя, уедем к маме! – она взяла его руку. – Влажная…
 Незримое пространство вокруг пилота окрасилось в ядовито-оранжевый цвет: в его представлении – цвет опасности. Он ощущал, как насторожился мир, искаженный ядовитым оттенком беды.
 – Не геройствуй! – сказала жена. – Не мучай меня! Я боюсь за Дыню! За тебя!
 Пилот провел по волосам сына.
 – Миронов отвезет вас…
 – Я с ним не поеду! – отрезала Наталья.
 – Хорошо, – сказал Кузнецов, – возьмем документы, и к Андрею. Там решим. Обойдется, – пилот кивнул на бархатно-черное небо, принаряженное грустно мерцавшими звездами, – он юродивых любит!
 Ехали медленно и тихо. Кузнецов, остерегаясь, что псу не хватит выдержки, усадил его в машину. Высунув морду в окно, Филя заурчал.
 – Где мы, Таш? – спросил Кузнецов.
 – У опушки.
 – Выключи фары и затаись! – приказал пилот егерю.
 Наталья вцепилась в руку мужа.
 – Потом! – Он мягко освободился, и, взяв собаку за ошейник, вошел в лес.
 Бурая полоса заката очертила непроницаемый зубчатый горизонт.
 Пилот и собака через чащу зашли с подветренной стороны. Потянуло запахом теплого мотора. Филя ощетинился. Офицер коленом ткнул пса, и тот виновато вильнула хвостом. На заднем дворе Кузнецов нащупал и осторожно снял бельевую веревку. Со второй попытки он пращей запутал провода, и несколько раз рванул. «Крадись!» Филя неслышно повел к дому.
 Гостей было трое. Не таились: входная дверь нараспашку. Воняло бензином: на крыльце Кузнецов едва не споткнулся о канистру. Гости обшарили дом: потрошили хлам – на полу валялся стоптанный валенок.
 Пилот расправился с ними на ощупь, как колол дрова. Первого угадал в сенях по сопению – гость был выше на голову – и уложил наотмашь лопатой. Второй на шум вхолостую защелкал включателем и матюгнулся. Филя опрокинул его и прокусил руки. Тот взвизгнул, и затих под черенком.
 Третий со двора опасливо кликнул подельников. Подождал. Филя не выдержал и рявкнул. На лай тумкнул выстрел, и разлетелось оконное стекло.
 – Тише, балда! – Николай Иванович отступил за чугунное тело «Яны». Филя затаился рядом. Шум ветра мешал Кузнецову слушать, но мешал слышать и его. Одними губами он приказал собаке: «Крадись». И Филя растворился во мраке. Пилот нашарил в углу карабин, сквозняком метнулся через сени, мимо уборной и клетей, и замер у грубо сколоченной двери. Он ощутил ознобный страх чужого по ту сторону. Тогда крикнул и угадал. Рычание зверя поглотило истеричный матюг. Тумкнул выстрел. Пилот сбил дверь. Но карабин вырвали из рук.
 – Убери собаку! – услышал он голос егеря.
 Один очнулся связанный, животом на наклонной доске и неудобно ногами вверх. В тесном коробе пахло сырой картошкой и мышами. Он натужно позвал. Ему хрипом отозвался подельник
 Третий разлепил окровавленные веки и в рдяном свете керосинки под абажуром увидел коренастого мужика в овечьей безрукавке, в кирзовых сапогах и с черной повязкой на глазах. Мужик, выставив подбородок, будто зачарованный, укладывал в пакет бумаги. В углу шевелился белый мешок – возилась женщина.
 – А ты чего влез? – спросил слепой.
 – Ты бы его прибил! – ответил надтреснутый голос. Бандит узнал егеря. «Сука!» Он пошевелился. Но услышал над ухом рычание собаки и замер.
 – А теперь что? – спросил егерь.
 На войне Кузнецову случалось перевозить пленных: многие из них были убеждены, что воюют за кровное, и пилот по-своему понимал их. Здесь же он, словно, ладонью угодил в слизь, а утереться нечем.
 – Ты, за что человека убил? – спросил он. – Филя, фу!
 – Случайно. Поучить хотели. А он за косу! – прошепелявил бандит разбитыми деснами и закашлялся. – Бабла за участок срубил, а не съезжает, крыса!
 – Кто срубил? – не понял Кузнецов. Наталья, Миронов и Денис переглянулись.
 – Этот козел. Деньги за участок взял. Все про девку свою трендел. Дочь, что ли? Мне ничего не надо, говорит. На книжку ей бабла отвалили по уговору, чтобы его корова себе не хапнула. А он решил пацанов кинуть!
 – Врешь, гнида гнойная! – Егерь замахнулся кулаком, но метнул взгляд на ребенка и ухватил бандита за грудки. – Не мог Ленька! Ты б мне утром сказал! На него клепаешь, чтобы себя выгородить! – Кузнецов унял собаку. Чуб налип на мокрый лоб егеря. Бледный даже в неверном свете керосиновой лампы, он обвел комнату пустым взглядом, и повторил: – Не мог Ленька!
 – Отвези моих. Мы с Филей…туда вернемся! – сказал пилот.
 – А этих? – угрюмо спросил егерь.
 – Что им будет? Здесь бросим.
 – Как здесь? – вскинулась Наталья. – Они дом загадят. Что ты придумал, Коля?
 – Поговорить кое с кем надо. А ты, Миронов, потом со мной!
 Наталья и Миронов переглянулись.
 – Ты, че, Николай Иваныч? – егерь насторожился. – Сматываться тебе надо!
 – И сколько жаться по углам?
 – Останетесь, убьют.
 – А уйдем, дом спалят, – сказала Наталья.
 – Сука, ты, Миронов! – прошипел бандит. – И нашим и вашим?
 – Ладно. Вези и назад, – сказал пилот. – Не вернешься, твой дом следующий.
 Степанов приехал перед рассветом. Зажженные фары его «Нивы» осветили чадящее пепелища. Директор окликнул Кузнецова. Вдоль опушки покатился басовитый лай Фили.
 – Твои у меня! – сказал Степанов. Он снял кепку и постоял у тела Молоткова.
 С верхушек скрипнувших сосен сорвался ветер, и небо зябко потянуло на себя непроницаемые пятна туч. В машине перекурили, молча, поминая друга. Директор торопливо пыхал сигареткой, словно не мог надышаться никотином. Пилот долго в два-три приема выпускал дым через ноздри.
 – Про участок Лени правда? – спросил Степанов.
 – Не знаю, – неохотно отозвался Кузнецов. – Спроси вашего мэра.
 – Миронов с милицией приедет…
 Помолчали.
 – Леня как-то рассказывал про беседку из детства, – заговорил Степанов. – Там играл военный оркестр, и в парке гуляли люди. А он заплакал, потому что тогда впервые понял, когда-нибудь никого из тех людей не будет. И его не будет. Я думал, как всегда пьяные сопли. А недавно был в городе, и видел ту беседку. Без крыши, и пол провалился…
 – Не надо, Василич! И так тошно! У меня к тебе просьба. Отгони бандитский джип к заброшенному хутору, где смородину собирали. Это залог за дом.
 – Найдут! – он взглянул на пилота. – Ладно, отгоню.
 Утром долговязый парень в милицейской фуражке и в рубахе с короткими рукавами осмотрел место. Парень предположил, что Молотков наступил на косу, «в нетрезвом виде». Изба занялась от искры из поддувала. А в доме никого! На слепого с кавказской овчаркой в ногах не обратили внимания: курит мужик на росяной траве, сутуло обхватив колени, ждет чего-то. Оказалось – свидетель! Миронов подсказал. Взяли показания, кисло выслушали о земле на литовке, о том, что в июне печь топить ни к чему… – да пилот и сам перестал, под сдержанное молчание милицейских, – и решили дело не возбуждать. Тело забрали в город родным на опознание. К восьми подвезли рабочих и подогнали бульдозер, чтобы разметать пепелище. Но этого пилот и Филя ждать не стали. Они постояли возле канавки, где нашли Леню. На куст села синица, пощебетала, и упорхнула. Кузнецов грустно улыбнулся.
 – Поехали, Миронов! – сказал пилот.
 В тот же день глава района пропал. По словам егеря, отправился со слепым к пепелищу. Подручные обшарили окрестности. Вызвали солдат. Прочесали чащобы: Миронов руководил поиском. Выставили оцепления на дорогах и проверяли транспорт. «Уаз» егеря нашли на проселке. К исходу дня возле топи обнаружили тирольскую шапочку Костикова. Предположили худшее. Посвященные в земельную тяжбу, увязали исчезновение шефа с недавним поджогом усадьбы. Миронов указал дом Кузнецова. Но инвалид и его семья растворились, как бестелесные духи. Клетки с кроликами были пусты. В подполе нашли трех молодцев. Очумевшие без воды, они не могли объяснить, почему оказались в доме. Сунулись к Степанову. Его гостей след простыл. Отыскали родителей Натальи. Мать, узнав о пропажи родни, заголосила. Решили: кто-то использовал хуторян для расправы с мэром. Не верилось, что слепой орудовал сам.
 Пикантность дела усугубляла правовая осечка администрации в конфликте с крестьянами. Областную прокуратуру мог заинтересовать произвол, и тогда хлебного места лишился бы не один Костиков. Потому искали силами района. И к исходу второго дня никого не нашли.


*******************

 Костиков открыл глаза. От мозга к сердцу, в подушечках пальцев и стопах ног мерзкими щетинками заершился ужас. «Могила!» От купола подземного мира на вислых корнях гирляндами наросли мелкие комья сухой глины. Или преддверье преисподней? Земляная нора разверзлась, и огненные недра бросали на стены шурфа жаркие блики. Путь во тьме охраняла песья башка без тулова с вываленным набок языком и мерцающими буркалами: отродье пыхало смрадом из пасти. И тут же привратник с истлевшими глазницами налаживал адский пламень для предварительного разогрева души. Мэр приподнял голову. Лохмаухое отродье заглотило слюнявый язык и заворчало. Замогильный голос осадил зверя. Пламя, потревоженное дыханием, дрогнуло. С тенями дрогнули стены и свод, и человек сообразил: рыжий шип, насаженный на оплывший огарок, – всего лишь свеча, а над ней ворожит создание из плоти.
 – Ты кто? – просипел покойник, и тревожно огляделся: таким панихидным показался ему звук собственной речи. Тут он вспомнил.
 Костиков не любил церемоний. Отдыхал без охраны. Миронов с проселка увидел черный «Хамер» мэра в тесном дворе: чиновник разговаривал по мобильнику. С крыльца поманил егеря.
 – Что у вас тут, Миронов? – он говорил рычащим баском на одной ноте. – Усадьба горит. Человека зарезали. Кто это? – он кивнул на слепого и овчарку.
 – Как раз по этому делу, – начал егерь.
 – Бобры? – перебил Костиков. – Знаю. Вдоль берега ближе. – Чиновник выключил телефон. – Вот, что Миронов. Ты мне там не нужен. Дай-ка ключи от твоего «козла». На этом, – он кивнул на «Хамер», – к берегу не проехать – тесно. Жди остальных. А вы со мной. По дороге расскажете! – Он, было, за локоть помог инвалиду. Но Филя зарычал, и мэр отпустил руку.
 – Вы что же, стреляете? – спросил Костиков дорогой – приклад карабина желтел на коленях слепого с заднего сиденья – и подумал: «Клоун!»
 Рассказ инвалида озадачил чиновника. Он припомнил доклад Кондратьева о деле с землей. Сейчас тот звонил! «Баран, ничего до конца не доведет!» И покосился на слепого. Сам из низов, мэр помогал обездоленным. Гнул в дугу имущих. «Наживете!» И слава заступника льстила ему. Он знал, как велико искушение обидеть слабого. Но душевная лень – ощущение, которое он все чаще наблюдал в себе – обволакивала сердце. Он вдруг разозлился на инвалида. «Перестарались, бараны! Но с ним то теперь как?» Рабочие в доме приступили к отделке. Пассажир наклонился между сидениями и ждал ответа.
 – Вот, что, Кузнецов, – все на той же одинокой ноте заговорил Костиков, – дело не простое. Подъезжай в понедельник. Референт просмотрит документы. И вопрос решим! – Машина встала перед поваленным деревом. Костиков чертыхнулся. Петлять было далеко.
 – Где мы? – спросил Кузнецов. Чиновник объяснил. От него приятно пахло дорогим одеколоном и новыми вещами. – Через овраг быстрее получится.
 Отправились пешком. Сапоги отяжелели от росы. Но солнце уже припекало. Воображением пилот никак не мог ухватить цвет человека. Словно перед ним была пустота.
 – Не там вышли! – Костиков остановился. – Впереди топь.
 – Иди к острову.
 Чиновник обернулся. Слепой держал карабин за ремень, готовый сдернуть его с плеча. Овчарка навострила уши и ждала команды. Вокруг дыбился черный лес. За широкой водой и камышами темнела суша.
 – Сдурел? – спокойно сказал Костиков. – Утонем.
 – Там брод.
 – Тебе заняться нечем?
 – До понедельника с тобой мне за своих спокойнее.
 Костиков повернул назад. Филя бросился. Мэр перехватил зверя за уши. Тогда пилот ударил прикладом.
 Он протащил его через топь. Костиков был тяжелый, как бычья туша, и кряжистый, как чурбак. Обрабатывая водкой его бритую под яйцо голову, пологий, рассеченный лоб, Кузнецов ощупал курносое, полнощекое лицо.
 …Костиков осмотрелся. Слепой в ветровке и с карабином на коленях сидел в глубине ямы. Пес, опустив морду на лапы, перегородил нору поперек. Вентиляцией служила труба в стене наискосок и тяга от порога. Два тесанных лежака, столик и ящики с провиантом, едва различимые во мраке. Костиков вздохнул: гримасы жизни – после Давосских хором, где он отдыхал неделю назад, нюхать в затхлом склепе прелую псину! Он бережно потрогал повязку и поморщился от боли.
 – А дальше что? – спросил он.
 – Будем ждать просветления твоей совести.
 – Скоро нас найдут! Постарайся не наделать глупостей! – «Скоморох!» Чиновник с раздражением подумал, что выходной пропал, и придется перекраивать рабочую неделю. – В чем моя вина?
 – В том, что человека из-за тебя убили? Может, ты приказал! Что с тобой?
 Костиков сполз на край лежака. Его вырвало.
 – Сотрясение, – сказал он между спазмами.
 – Поспи. Еще наговоримся. – Пилот протянул кружку воды, и мэр выпил.
 Ночью – часы Костикова показывали двенадцать – Кузнецов на просьбу подал пластиковую бутыль.
 – Гадить тоже здесь будем?
 – Пол песчаный. Лопата есть, – невозмутимо ответил сторож.
 Несколько часов сознание тлело между явью и забытьем. В тягучем и черном, как гудрон, времени, нельзя было распознать его превращения. Сквозь кромешную тьму Костиков чувствовал обволакивающий взгляд, и это раздражало. Он не понимал, чего хочет слепой. Но, задавая себе вопрос, как бы он действовал в такой ситуации, находил ответ в своем прошлом, где здравый смысл пренебрегал законом, а поступки попирали тупой произвол и наглую безнаказанность власти.
 Под утро, когда ночная жизнь леса утихла, а дневные птахи еще спали, Кузнецов вывел Филю и пленника на волю.
 Желто-сливочный туман дремал на камышах. Его грязные космы намокли в болотной жиже. Костиков оглядел брюки и туфли, все в рыжей глине, и с удовольствием втянул носом запах влажной травы и мокрого песка. Природа теснила ощущение опасности.
 – Армию напоминает. Я сержантом на зарядку бегал. Лес, птицы щебечут, туман над рекой. И голым в ледяную воду! А теперь, – усмехнулся Костиков, – на природу только с рулем в руках!
 – Шепотом! – сказал пилот. – В тумане голоса далеко слышны!
 – Дай лопату, – вздохнул мэр, – и отойди. Твой зверь посторожит.
 Позавтракали сухарями, рыбными консервами и водой из фляги. Псу Кузнецов накрошил батон и вывалил банку тушенки. Блеклый свет пробивался в землянку через узкую щель у входа.
 – Основательно ты окопался! Как барсук! – проговорил Костиков. Он с любопытством оглядел пилота. – Повадки у тебя войсковые. Глаза на войне… – То ли спросил, то ли себе ответил лысый. Кузнецов недовольно поерзал на лежаке. – Пощупай-ка!
 Филя угрожающе зарычал.
 – Сядь! – приказал пилот. – Собака нервничает. Сам дотянусь.
 Пальцы пилота, направленные шершавой ладонью чиновника, уперлись в звездообразную выемку под правой ключицей мэра.
 – После учебки в первом же бою!
 Помолчали, освежая в памяти каждый свою войну.
 – Я действительно не знал, что у вас произошло, – проговорил пленник.
 – Олимпийских высот достиг. Оттуда люди букашки.
 – Вроде того.
 – Плохо!
 – Знаю. За меня на второй срок девяносто один процент голосовал. Теперь, вроде, всем обязан. А на всех времени нет!
 – Не брался бы! – усмехнулся Кузнецов.
 – Нельзя! Я сыну обещал, что ему за наш город не стыдно будет!
 – И как?
 – Спроси у людей!
 – Значит, ты знаешь, как сделать так, чтобы всем было хорошо?
 – Всем – нет! А тем, кому в глаза смотрю, попробую.
 – А сыну расскажешь, почему мы в этой норе сидим? Или ты ему уже объяснял, что смесь бетона и крови самый крепкий фундамент счастья?
 – Потомство – главная цель живого, но зачатие вещь не приглядная. А ты меня судить собрался?
 – Не устраивает?
 – Почему? Мужик ты хваткий. Сам себе закон! – В голосе Костикова хрустнул лед.
 – Возле вашего брата мне тереться не пришлось. Но слышал, свой закон вы справедливым считаете. Что же ты, когда тебя по твоей правде кровенят, меня к другому закону толкаешь?
 – Честно? Удобный он! Умными для дураков придуман! На страхе порядок держится! Вот, обидели тебя, убили твоего друга. Но подумай, Кузнецов, что важнее людям, твой гектар картошки, или дорога? Молчишь! Потому, что знаешь! Те девяносто процентов не за меня, а против тебя голосовали! Ворье у всех в печенках! А справится с ними черт, или кто, уже не важно! Скажешь, главный закон там! – он ткнул пальцем вверх. – Так Новый завет, после Ветхого стоит по праву времени, чтобы увидел всякий глупость подставленной щеки, против выбитого зуба! Или в армии иначе?
 – Если бы там поступали, как ты, тебя бы здесь не было. Или нет?
 – Офицеры, не вся армия, а солдатику домой охота…
 Вдруг Филя вскочил и навострил уши. Пилот задвинул притвор.
 – Смотри, только дернись! – пригрозил он.
 Задвижка в нору шевельнулась. Черная зеница дула уставилась на мэра. Но Филя завилял хвостом.
 – Пап, это мы! – натужным шепотом позвал Денис. В нору просунулась сначала одна, затем другая голова. – Не бойся, тут Пашка Комаров!
 – Вы как здесь? – опешил пилот.
 Мальчики с любопытством посмотрели на Костикова и поздоровались. Задвинули вход. Кузнецов зажег свечку. Вместе с детьми затхлое помещение наполнил свежий запах леса и круживший голову аромат пищи. На мальчишках были ветровки защитного цвета с капюшонами и резиновые сапоги. В руках лукошки.
 – Мы принесли пирожков и супа!
 Мэр хмыкнул.
 – В деревне говорят, ты главного бандита словил! – сказал Денис. – Мы сразу поняли, где ты! – Денис потрепал брыли пса, лизнувшего его руки, и рассказал, что они с мамой у Комаровых. Те рады и никому не говорят.
 – Кто еще знает, что вы здесь? – спросил Кузнецов.
 – Пацаны! Мы спички тянули, кто пойдет! Но я сжульничал, и пошел Пашка. Не бойся, пап! Солдаты у реки ботинки сняли и загорают. Они нас не видели.
 – Да если бы и видели, мы все равно не скажем! – протараторил Комаров, боясь, что его перебьют. Пилот вздохнул.
 Взрослые ели. Дети отмалчивались и поглядывали на Костикова, на его выпуклый живот, от чего руки городничего казались короткими, как у карлика, – и на его рыжие волосы на предплечьях: это в представлении детей исключало сходство с бандитом, но придавало чиновнику вид эсэс фюрера из фильма в партизанском плену и с пробитой башкой.
 – Пап! – не выдержал Денис.
 – Ну!
 – А это тот, что дядю Леню убил? – Отец не ответил. Костиков отложил ложку и покашлял, прочищая горло.
 – Нет, дружище, я не тот!
 – Тот! – решительно подтвердил Комаров. – В деревне, дядя Коля, вас хвалят! Отец говорит, вы бывший десантник. А бандиты сыкляве. Исподтишка бьют. В лес не сунуться. Еще он говорит, что зря вы не убили тех троих. Другим бы не повадно было по чужим домам шарить. Дядя Леня был добрый!
 Дети серьезно смотрели на Костикова. Во мраке теперь виднелся лишь абрис его одутловатой щеки и надбровная дуга вокруг глубокой черной воронки. Паша шмыгал и косился на друга. От свечи его длинные и густые, как у девчонки ресницы, казались огненными, а влажные зрачки рыжими. Хохолок Дениса торчал, как перья птицы.
 Дети ушли вечером, осторожно выглянув наружу.
 – Дальше что? – спросил Костиков. – Теперь тут сидеть – людям на смех! Мститель! – он выругался.
 – Может, теперь твои проценты мозгами зашевелят! – вяло отозвался пилот. – А твой приемник побоится…
 – Хватит трепаться! – раздраженно оборвал Костиков. – Убедил – твоя земля! Живи, никто не тронет! Слово даю! Что молчишь? Не веришь?
 – Не верю! Не меня, так другого подомнешь!
 – Ну, это ты в раж вошел! – отмахнулся Костиков. – Когда ствол в руке, такое случается! – он усмехнулся. – Решил, если пацаны тебя не выдали, так и власть плохая, и правда твоя? И если деревня тебе сочувствует, значит, заступятся? Нет, друг, ты для них свой, а я чужак! Вот и все! Люди чужую казнь любят. Для них потеха, устоишь ты против сильного, или нет? А когда устоишь, они спросят, а что, слепой нас в город на рейсовом автобусе повезет, магазин для нас откроет, чтобы за мелочью в центр не таскаться? Позовут меня! Люди силу любят, но не любят, когда им горло пережимают. Соблюди середку, и тебя будут боятся, и уважать!
 – Да ты, прям, Макиавелли! – усмехнулся пилот.
 – Ты, Кузнецов, хлопочи о себе! – сказал Костиков. – Тех троих ты не убил не из жалости. Себя пощадил, тюряги побоялся! Ты ж воевал. Смерть для тебя тьфу. Просто, продал тебя дружок, и не интересно тебе стало за него бодаться!
 – С чего ты взял, что продал? Ты же об этом деле не слышал?
 Костиков лег, заложив руки за голову.
 – Выходит, все ты знал! Допекли Леньку так, что он себя поломал! Кишки вам за это выпустить мало. И тебе, и твоим процентам!
 – Отважный ты мужик! – Костиков покривил губы.
 – Бодягу развел! За город гордиться, проценты! – передразнил пилот. – Все проще, Костиков! Ты дорогу к усадьбе строишь через мою землю. А мне это не нравится! Были б мы ровня, ты бы со мной договорился. Но теперь, – Кузнецов похлопал по карабину, – ты благо людей приплел! Леню те трое именем твоих процентов убили, или твоим, уездный царек? Дорога – вещь нужная! – вздохнул Кузнецов. – Только к нашему делу, она отношения не имеет. Из хутора я не уйду. Пусть мой сын с детства воли попробует…
 – Я же тебе слово дал!
 – А если б мы поменялись, чего б оно стоило? Не-ет, обратно можно лишь одному из нас.
 Детей с дороги разглядел Миронов: два бурых пенька на фоне иссиня черного ельника. Мальчики торопливо повернули с опушки. Лицо егеря заострилось, словно он выследил дичь. «Уаз» поскакал по кочкам через луг, по едва проступавшему проселку, разбрызгивая стайки белых бабочек, как пыльцу с ковра из цветов.
 – Дались они тебе! – недовольный тряской пробурчал лейтенант в полевой форме. Днем на погон ему капнул дикий голубь. Решили не трогать, чтобы не извозить. Военный маялся. «Выходной! Хоть бы вечер спасти!» Но нужно было ждать грузовики и везти роту на ужин. – Грибники!
 – Может и грибники! – на ухабе у Миронова екнуло в «требухе». Он весело матюгнулся и подмигнул лейтенанту. – Дело к ночи! С вечера изготовились!
 На заднем сидении пожилой участковый Селиванов в летней рубашке придерживал фуражку. С его узких плеч погоны сползли вперед и торчали как крылья нахохлившегося грифа.
 Детей настигли у чащи. «Уаз» лихо перегородил им путь. Миронов, выскочил и схватил мальчишку за воротник. Другой бросил лукошко и припустил. Но, увидев, что приятелю не вырваться, запрыгал поодаль.
 – Ух, ты! – обрадовался егерь, его острый кадык прощупал кожу под горлом. Миронов снял фуражку, предплечьем вытер лоб и залихватски надел ее на затылок. – Денис! Папку ходил навещать! – Мальчик круговым движением хотел выскользнуть – он был на голову ниже, – но егерь его крепко тряхнул. – Сын бандита Кузнецова! – пояснил егерь. Военный вышел из машины.
 – Сам бандит! – огрызнулся Денис и ткнул Миронова в челюсть. Егерь зло заржал, оскалив мелкие зубы с ржавым никотиновым ободками у десен.
 – Видал! – кивнул на мальчика. – Отродье!
 Комаров захныкал. Веснушки – большое рыжее пятно на щеках и на лбу – проступили на молочной коже.
 – Ладно, из тебя мы Савла Морозова делать не будем! – Егерь заржал над каламбуром. Из-под фуражки на его переносице налипла жидкая прядь. – Паша, подойди-ка, не бойся. Все равно поймаю! – Мальчик отрицательно кивнул. Его физиономия сморщилось в слезливой гримасе. Лейтенант нерешительно встал между егерем и ребенком. На его остреньком как у дятла носике набух бисер пота, нервные губы легли в стопку. – От болота шли? Корзина с грязной посудой на двоих! – Крепко вцепившись в Дениса, Миронов другой рукой ковырялся в лукошке у ног. – Видишь, мы знаем, здесь папка прячется. А где именно? – дети молчали. – Дядя Коля закон нарушил. Человека похитил. А вы, значит, – соучастники!
 Денис опять рванулся, но Миронов подсек мальчика и коленом прижал к траве. Паша сгорбился и обреченно захныкал.
 – Ну, ладно, сволочь мозглявая, – Селиванов сдернул руку Миронова с воротника Дениса. Лейтенант облегчено кашлянул. – Хватит! – Плотный, как черствый колобок, участковый, сопя, помог подняться мальчику и смахнул с его спины траву. – Если они на болотах, то на острове!
 – Мы же прочесали, Сергеич. Там топь! – Егерь не обиделся на «мозглявую сволочь».
 – Лейтенант, оставь отделение у болота, – сказал Селиванов. – Я покажу где! С утра вопросы решим!
 – Сейчас брать надо! – сказал егерь.
 – Сейчас? – Лицо участкового с лиловыми от жары щеками, налилось злостью. – Бобер трех капллов в сноп увязал. В слепую! Для него ночь, как день. Солдатики его, – участковый кивнул на лейтенанта, – для него забава! Может ты, Миронов, ночью по трясине пойдешь?
 Военный враждебно покосился на егеря.
 – У тебя с ним личное? – спросил лейтенант.
 – Личное, – презрительно буркнул Селиванов.- Один живет, другой мешает!
 – Ты уж совсем в дерьме не валяй! – обиделся егерь. – Молоток мне другом был! Кепку у топи я нашел. И знаю, где ты заслон поставишь. Брать надо, чтобы дел не наворочал. А то люди Костикова с ним иначе разберутся. Даром, что ты власть! – Он пошел к машине.
 – Фиг вас разберет! – Лейтенант брезгливо осмотрел испорченный погон.
 – Говорили же, – прошептал Пашка на заднем сидении, – что б тебе не ходить!
 Денис отвернулся к окну и буркнул:
 – От матери влетит! – Ему было жаль отца. Он давился, чтоб не плакать…
 В затхлом мраке подземелья мысли мужчин вращались по кругу, как заусенец на старинной пластинке, споткнется об иглу, и начнет с той же заунывной ноты. Бездействие разъедало злобой то малое человеческое, что оставалось еще утром. Оба почти не спали, лишь попеременно проваливались в настороженное забытье без сновидений. В одно из таких мгновений пилоту показалось, будто его закрыли в ледяном погребе голым. Наверху солнце. Но выбраться он не может.
 – Кузнецов, ты чего? – услышал он за дверью погреба и пришел в себя. Его колотила дрожь. Зубы стучали.
 – Знобит что-то.
 – Не загнись! Твой зверь без тебя не выпустит. Ты откуда родом? – спросил Костиков, чтобы пилот не отключился. Тот назвал. – Соседи!
 – А ты? – Чиновник ответил. – Разных колхозов, да одного прихода. Бабушка моя в вашу церковь ходила. Священник местный, кажется, ей двоюродным племянником. – Озноб прекратился. Пилота обдало жаром. Он сделал усилие, чтобы не заснуть.
 – Одна церковь на всю округу! На Пасху не продохнуть! Наш председатель, разговевшись, любил с батюшкой лясы поточить. Бывало, наберутся водки под хорошую закуску, и пошли слюной брызгать на идеологическом фронте. Мы с братьями пионеры, а слушали, открыв рты!
 – А как ты к председателю вхож оказался?
 – Он мой отец!
 Мужчины покривили губы, словно получили от строгого фотографа разрешение на улыбку. Филя насторожено вскинулся – дно зрачков сверкнуло рубинами – и снова лег.
 – Батюшка ему десять заповедей, а отец в ответ моральный кодекс коммуниста. Первый по Евангелиям без конспектов шурует, второй ему мужицкой смекалкой такое выносит, что я потом лишь у Ренана и Штрауса читал. Договорятся, что как бы не херили идею, люди через поколения к братству придут. С Гегелем или с Иисусом, или с тем, кого не придумали!
 – С Удвоенным Вовой.
 – Что?
 – Да так. Бабушка как-то взяла нас с приятелем на службу. А мы батюшке рясу сожгли. От скуки запалили коробок спичек. Перепугались и бросили. А батюшка мимо шел, осанистый, в черном клобуке. На него и попало. Дырища вышла ого. Бабушка из нас клюкой чуть мозги не вышибла. Поп заступился.
 – Отец Гермаген, – напомнил Костиков.
 – Да, кажется.
 – Мой дядя по матери…
 Казалось, тесня друг дружку, миражи детства насытили яму.
 – Так мы родня? – проговорил Кузнецов.
 – Десятая вода! – ответил Костиков. – Я это сообразил, когда ты про бабусю заговорил! Помню ее.
 Мэр взглянул на пилота. Возможно в детстве, они смотрели на те же облака, слышали те же имена дальней родни.
 – Давно там был? – спросил Кузнецов.
 – Нет. Памятник отцу отвозил…- подумал и добавил. – Дядю навестил.
 – И как?
 – Церковь в строительных лесах. Купол позолотили.
 – Чего ухмыляешься?
 – Так. Я дяде «Мерин» подарил, – в голосе Костикова снова треснул лед. – От благодарных прихожан и все такое! Ждал, что откажется! Нет – взял! – Он помедлил и продолжил. – Надежда теплилась, мол, здесь не как у нас. Добрее! Пусть нищие, но свои! Здесь я им ровня! Примут и поймут! Тут отец и мать лежат! Этими мыслями у иконостаса умилялся. Жена с сыном ликбез проводит: как свечку ставить, как креститься. С батюшкой побеседовала. Все чинно. Он домашних моих выделяет. Толкует с женой районного начальства о вопросах веры. А ей, мне ль не знать, это как, есть ли жизнь на Марсе? Она себя матушкой-благодетельницей ощущает! Старушки поодаль мнутся. Наконец, дядя снизошел, указания им дал прибраться и все такое. Взгляд властный. Бородища седая, словно сахар по рясе рассыпан. Голос капризный: всякое малое значение пустяками от дел отвлекает. У него же храм в ремонте! – Костиков помолчал. – Кузнецов! Что с тобой?
 – Хреновато. Башку ломит и в ушах звон. Ты говори, так легче!
 – Вот, – неуверенно продолжил мэр, – подогнув рясу, сел дядя в джип и поехал. Старички поковыляли от церкви! А меня словно конь в грудь ахнул. Чужой я им! Старичкам для диалога с Богом этот поп, может, не помеха! А те, что помоложе, видят, кому Бог подал. И как Ему служить надо! С тех пор я в церковь лишь по должности – положено мне со всякой властью дружить.
 – От сытости это, – пилот говорил, словно жевал кашу. Ему казалось, будто, он вошел в штопор, и надо во что бы то ни стало удержать машину. – У жены моей в юности был знакомый, пьяница и бабник. Мать лупил за то, что денег не давала. Потом исчез. Где-то его рукоположили в сан. Женился, трех детей родил. Мы в отпуск приехали, он – по делам. И все нас с женой пытал, кто какие деньги среди наших общих знакомых зарабатывает. Потом запил и стал навещать прежнюю подружку. После того случая мнится мне, я перед жрецом веры исподнее с души снимаю, а он попадье пересказывает! – Подумав, пилот добавил. – Из грязи чистым не выйдешь! Им тоже долго отмываться! Я в церкви один люблю, чтобы свечи потрескивали…
 – Я тоже один люблю…
 Помолчали, вспоминая покой прохладных сводов, и прибой жизни за тяжелой дверью. Костиков вздохнул.
 – Куда не глянь, на свое отражение наткнешься. Себя в людях не любим!
 – О жене ты как-то… Не ладите?
 – Как тебе сказать! – пожал плечами Костиков. – Из грязи в князи, не каждому просто. Просмотрели мы друг друга. Отдаляться стали и не заметили. Она делает вид, что не знает о моих делах. А что я ей расскажу? Она у меня вторая. На тринадцать лет моложе. Сын вместе держит. Попридержи собаку! – Костиков дотянулся до лица пилота. – Ты горишь, Кузнецов!
 – Ничего, обойдется! – Пилот сам удивился, как быстро подземелье тянуло из него жизнь. «Ранение не учел!» Он сжал карабин. – Отсядь!
 – Не дури! Повеселим людей, когда двух дохлых найдут!
 «Скоро отключиться! А там собаку из ствола, и все! Опять везет?» Костиков откинулся на лежаке. «Не суетись!» Он представил существование этих людей, ощутил отчаяние человека, загнанного в яму, и внутренне поежился.
 Крик извне увяз в сырой толще земли, как дребезжание испорченного динамика: звук над ухом, а слов не разобрать. Филя отозвался утробным ворчанием. Мужчины окостенели в слухе.
 – Вот и все, Коля! – прошептал мэр. – Не знаю, как, но все кончилось!
 Затвор клацнул. Костиков на миг вообразил перестрелку и глупости, навеянные подземельем.
 – Кузнецов! – еще раз крикнул Селиванов. Казалось, завязнув в клубах сырого тумана, звук плюхнулся у ног и тихо утонул в болоте.
 – Тише ты! – осадил Степанов. – В Москве тебя слышно!
 – Зато не шарахнет с перепугу!
 – Нет тут никого! А если есть, не отзовется!
 – Кликни ты! Тебя он лучше знает!
 Степанов прокашлялся и позвал. Прислушались, озираясь вокруг. В армейских плащ-палатках, и в кепках оба напоминали серые копны на залитом половодьем лугу, и с хвостатыми сороками на макушках.
 – Не ори, Андрей Василич? – услышали за спиной оклик глухой, будто в комнате увешанной коврами. – Иди на сухое. Кто с тобой?
 – Коль, ты?
 – А ты кого искал? Филя, фу! – Из тумана дальним громом дребезжало звериное ворчание.
 Двое на голос прочавкали болотными сапогами через высокую траву, и оказались на песчаном пятачке. Селиванов назвался. Тогда, как из земли вырос монах в колпаке и с лохматым чудищем за ошейник. Карабин дубьем повис на его плече.
 – Пирожков с супом, что ли принесли? – пошутил пилот.
 – На этот раз нет! – сказал участковый. Мужчины пожали руки. Водяная пыль оловом отливала на складках их одежды.- Костикова-то не уморил?
 – Геннадий Сергеич, предъяви себя! – Кузнецов привычным движением проверил черную повязку на глазах. Но у него получилось, будто спросонья. Зверь сел поодаль, недоверчиво разглядывая людей. Градоначальник тенью вырос из земли. На нем был армейский бушлат с ватной прорехой на плече. Повязка на голове напоминала портянку недельной свежести. Как у пилота, лицо мэра впитало мертвецкий тон подземелья. Красные от бессонницы глаза слезились. Он протянул руку, и получилось нелепо, будто встретились друзья. Кузнецов оперся о карабин, как о палку.
 – Ты болен? – Степанов всмотрелся в лицо пилота.
 – Нормально! На воздухе голова закружилась! – На миг пилот потерял ощущение пространства. Но все же здесь было лучше, чем в норе.
 – Надо вопрос решить, – Селиванов кашлянул. – Желательно без осложнений!
 – Что решать? – Костиков кивнул на пилота. – С ним говори! Мне он не верит!
 Все помолчали, соображая.
 – Курить есть? – спросил мэр.
 – Папиросы! – предложил Степанов.
 – Давай! А то мы все партизаним.
 Закурили.
 – Такого у нас никогда не было! – заговорил Селиванов.
 – Знаешь, как это называется?
 – Голова то не очень? – спросил Степанов. Костиков внимательно взглянул на него, стараясь угадать угрозу, или насмешку в его участии, и бросил окурок.
 – Черти чем занимаешься, капитан! – сказал он. – Кроме тебя кто-то есть?
 – А тебе зачем? – насторожился Селиванов. Редкие волосы на кончике его мясистого носа сердито пошевелились, водянистые глаза из узких щелочек недобро обыскивали лицо чиновника.
 – На своем участке ты обязан…
 – Тебе я ни чем не обязан! Он тебе сейчас власть! – кивнул участковый на пилота. – Ты на его землю забрался! Человека убил! Радуйся, что башку тебе пробили, а не снесли! Моя работа за порядком следить! А ты – не порядок. У себя может ты и власть, коль выбрали! А здесь – вор! Предводитель шайки! И теперь я решаю, как с тобой быть!
 – Ты, капитан, не зарывайся, – не уверенно проговорил Костиков, – я обещал, что разберусь…
 – Разберешься! – проворчал Селиванов. – Троих, не дожидаясь тебя, выпустили! А чего им было у Кузнецова делать? – и после недолгой паузы участковый отчетливо проговорил. – Хоть бы не было тебя! И вся история.
 – Зачем тогда пришли? – опешил Костиков.
 – На берегу отделение солдат. Скоро взвод подъедет. И Кондратьев твоих баранов пригонит. Так мы вперед договориться!
 – Я сказал… дал слово! – запнулся Костиков. – Живи, Николай Сер… Иваныч, никто тебя не тронет! А с делом Молоткова. Не я же его…
 Мужчины угрюмо молчали и сторонились его взгляда.
 – Пошли! – сказал Степанов и уютнее запахнул плащ. – На берегу договорим! Друг другу не поверите, сгинете здесь! – Он первым ступил в болото и зачавкал сапогами в туман. Филя, дождался, пока хозяин привалит притвор, брезгливо лизнул воду и ступил в болото за всеми. В горячечном тумане пилот плохо соображал. Шаги впереди затихли. Он нашарил мокрую шерсть Фили и оступился. Ледяная вода хлынула за ворот и залила нос.
 – Да ты что, Кузнецов! Так не дойдешь! – Костиков помог встать пилоту и забрал карабин. Пес зарычал, но не бросился. Чиновник свистнул. Но двое, очевидно, были уже на берегу. Мэр подпер Кузнецова плечом. – Держись!
 На берегу возле палатки, скрестив ноги, дремал рядовой Хусаинов. Без поясного ремня. Ворот шинели поднят. Автомат лежал на коленях на коротком ремне. Солдат напоминал рыбака, с вечера забытого товарищами.
 – Дрыхнут все! Миронов, вставай! – Участковый пробарабанил пальцами по дверце «Уаза» и пошел к «Ниве» директора. – Доставай, Василич! Сейчас эти подойдут, погреемся!
 Егерь вывалился из машины, ошалевший от сна. Два призрака безногих до колена плыли в тумане над грязным стеклом воды.
 – Подъем, зема! Начальство встречай! – Егерь легонько пнул солдата. Позже тот говорил, что принял долговязого мужика в форменной фуражке набекрень за лейтенанта. Он вскочил. Над лесом громыхнула автоматная очередь. Призраки рухнули. На плоском, как сковорода лице Хусаинова застыл ужас. Физиономия егеря вытянулась. Он отшвырнул рядового. – Омуел!
 Из палатки выглянул заспанный сержант. К болоту семенили Селиванов и Степанов.
 – О! – удивился Костиков и упал, увлекая Кузнецова. – Накаркал мент!
 Его и пилота вынесли на берег. Пуля попала мэру в печень. Через десять минут он скончался в армейской палатке от потери крови. Перед смертью он всхлипнул. «Малому не говорите! – и потом – Страшно!» – и ужасным взглядом уставился перед собой. Еще хотел что-то сказать о Кузнецове. Но получилось:- Кондратьев, сволочь, не доводит до конца… – и испустил дух.
 Кузнецов три недели валялся в районной больнице с воспалением легких. К нему приходил военный дознаватель по делу рядового Хусаинова. Но толку от слепого не было. В администрации готовились к выборам нового мэра. Вдова Костикова выставила на продажу недостроенный дом, но покупатель не нашелся. «Проклятое место!» – говорили в Бобрах. А в окрестных деревнях сложили байку о слепом, и призраке из сгоревшего хутора. Старухи сказывали, последнего сорок дней видели на задних бамперах дорогих машин, кативших по новой дороге к озеру.