--------------------------------------------- Василий Шукшин ВАНЬКА ТЕПЛЯШИН Ванька Тепляшин лежал у себя в сельской больнице с язвой двенадцатиперстной кишки. Лежал себе и лежал. А приехал в больницу какой-то человек из районного города, Ваньку вызвал к себе врач, они с тем человеком крутили Ваньку, мяли, давили на живот, хлопали по спине… Поговорили о чем-то между собой и сказали Ваньке: — Поедешь в городскую больницу? — Зачем? — не понял Ванька. — Лежать. Также лежать, как здесь лежишь. Вот… Сергей Николаевич лечить будет. Ванька согласился. В горбольнице его устроили хорошо. Его там стали называть «тематический больной». — А где тематический больной-то? — спрашивала сестра. — Курит, наверно, в уборной, — отвечали соседи Ванькины. — Где же еще. — Опять курит? Что с ним делать, с этим тематическим… Ваньке что-то не очень нравилось в горбольнице. Все рассказал соседям по палате, что с ним случалось в жизни: как у него в прошлом году шоферские права хотели отнять, как один раз тонул с машиной… — Лед впереди уже о так от горбатится — горкой… Я открыл дверцу, придавил газку. Вдруг — вниз поехал!.. — Ванька, когда рассказывает, торопится, размахивает руками, перескакивает с одного на другое. — Ну, поехал!.. Натурально, как с горки! Вода — хлобысь мне в ветровое стекло! А дверку льдиной шваркнуло и заклинило. И я, натурально, иду ко дну, а дверку не могу открыть. А сам уже плаваю в кабине. Тогда я другую нашарил, вылез из кабины-то и начинаю осматриваться… — Ты прямо, как это… как в баню попал: «вылез, начинаю осматриваться». Меньше ври-то. Ванька на своей кровати выпучил честные глаза. — Я вру?! — некоторое время он даже слов больше не находил. — Хот… Да ты что? Как же я врать стану! Хот… И верно, посмотришь на Ваньку — и понятно станет, что он, пожалуй, и врать-то не умеет. Это ведь тоже — уметь надо. — Ну, ну? Дальше, Вань. Не обращай внимания. — Я, значит, смотрю вверх — вижу: дыра такая голубая, это куда я провалился… Я туда погреб. — Да сколько ж ты под водой-то был? — А я откуда знаю? Небось недолго, это я рассказываю долго. Да еще перебивают… — Ну, ну? — Ну, вылез… Ко мне уже бегут. Завели в первую избу… — Сразу — водки? — Одеколоном сперва оттерли… Я целую неделю потом «красной гвоздикой» вонял. Потом уж за водкой сбегали. …Ванька и не заметил, как наладился тосковать. Стоял часами у окна, смотрел, как живет чужая его уму и сердцу улица. Странно живет: шумит, кричит, а никто друг друга не слышит. Все торопятся, но оттого, что сверху все люди одинаковы, кажется, что они никуда не убегают: какой-то загадочный бег на месте. И Ванька скоро привык скользить взглядом по улице — по людям, по машинам… Еще пройдет, надламываясь в талии, какая-нибудь фифочка в короткой юбке, Ванька проводит ее взглядом. А так — все одинаково. К Ваньке подступила тоска. Он чувствовал себя одиноко. И каково же было его удивление, радость, когда он в этом мире внизу вдруг увидел свою мать… Пробирается через улицу, оглядывается — боится. Ах, родная ты, родная! Вот догадалась-то. — Мама идет! — закричал он всем в палате радостно. Так это было неожиданно, так она вольно вскрикнула, радость человеческая, что все засмеялись. — Где, Ваня? — Да вон! Вон, с сумкой-то! — Ванька свесился с подоконника и закричал: — Ма-ам! — Ты иди встреть ее внизу, — сказали Ваньке. — А то ее еще не пропустят: сегодня не приемный день-то. — Да пустят! Скажет — из деревни… — гадать стали. — Пустят! Если этот стоит, худой такой, с красными глазами, этот сроду не пустит. Ванька побежал вниз. А мать уже стояла возле этого худого с красными глазами, просила его. Красноглазый даже и не слушал ее. — Это ко мне! — издали еще сказал Ванька. — Это моя мать. — В среду, субботу, воскресенье, — деревянно прокуковал красноглазый. Мать тоже обрадовалась, увидев Ваньку, даже и пошла было навстречу ему, но этот красноглазый придержал ее. — Назад. — Да ко мне она! — закричал Ванька. — Ты что?! — В среду, субботу, воскресенье, — опять трижды отстукал этот… вахтер, что ли, как их там называют. — Да не знала я, — взмолилась мать, — из деревни я… Не знала я, товарищ. Мне вот посидеть с им где-нибудь, маленько хоть… Ваньку впервые поразило, — он обратил внимание, — какой у матери сразу сделался жалкий голос, даже какой-то заученно-жалкий, привычно-жалкий, и как она сразу перескочила на этот голос… И Ваньке стало стыдно, что мать так униженно просит. Он велел ей молчать: — Помолчи, мам. — Да я вот объясняю товарищу… Чего же? — Помолчи! — опять велел Ванька. — Товарищ, — вежливо и с достоинством обратился он к вахтеру, но вахтер даже не посмотрел в его сторону. — Товарищ! — повысил голос Ванька. — Я к вам обращаюсь! — Вань, — предостерегающе сказала мать, зная про сына, что он ни с того ни с сего может соскочить с зарубки. Красноглазый все безучастно смотрел в сторону, словно никого рядом не было и его не просили сзади и спереди. — Пойдем вон там посидим, — изо всех сил спокойно сказал Ванька матери и показал на скамеечку за вахтером. И пошел мимо него. — Наз-зад, — как-то даже брезгливо сказал тот. И хотел развернуть Ваньку за рукав. Ванька точно ждал этого. Только красноглазый коснулся его, Ванька движением руки вверх резко отстранил руку вахтера и, бледнея уже, но еще спокойно, сказал матери: — Вот сюда вот, на эту вот скамеечку. Но и дальше тоже ждал Ванька — ждал, что красноглазый схватит его сзади. И красноглазый схватил. За воротник Ванькиной полосатой пижамы. И больно дернул. Ванька поймал его руку и так сдавил, что красноглазый рот скривил. — Еще раз замечу, что ты свои руки будешь распускать… — заговорил Ванька ему в лицо негромко, не сразу находя веские слова, — я тебе… я буду иметь с вами очень серьезный разговор. — Вань, — чуть не со слезами взмолилась мать. — Господи, господи… — Садись, — велел Ванька чуть осевшим голосом. — Садись вот сюда. Рассказывай, как там?.. Красноглазый на какое-то короткое время оторопел, потом пришел в движение и подал громкий голос тревоги. — Стигаеев! Лизавета Сергеевна!.. — закричал он. — Ко мне! Тут произвол!.. — и он, растопырив руки, как если бы надо было ловить буйно помешанного, пошел на Ваньку. Но Ванька сидел на месте, только весь напружинился и смотрел снизу на красноглазого. И взгляд этот остановил красноглазого. Он оглянулся и опять закричал: — Стигаеев! Из боковой комнаты, из двери выскочил квадратный Евстигнеев в белом халате, с булочкой в руке. — А? — спросил он, не понимая, где тут произвол, какой произвол. — Ко мне! — закричал красноглазый. И, растопырив руки, стал падать на Ваньку. Ванька принял его… Вахтер отлетел назад. Но тут уже и Евстигнеев увидел «произвол» и бросился на Ваньку. …Ваньку им не удалось сцапать… Он не убегал, но не давал себя схватить, хоть этот Евстигнеев был мужик крепкий и старались они с красноглазым во всю силу, а Ванька еще стерегся, чтоб поменьше летели стулья и тумбочки. Но все равно, тумбочка вахтерская полетела, и с нее полетел графин и раскололся. Крик, шум поднялся… Набежало белых халатов. Прибежал Сергей Николаевич, врач Ванькин… Красноглазого и Евстигнеева еле-еле уняли. Ваньку повели наверх. Сергей Николаевич повел. Он очень расстроился. — Ну как же так, Иван?.. Ванька, напротив, очень даже успокоился. Он понял, что сейчас он поедет домой. Он даже наказал матери, чтоб она подождала его. — На кой черт ты связался-то с ним? — никак не мог понять молодой Сергей Николаевич. Ванька очень уважал этого доктора. — Он мать не пустил. — Да сказал бы мне, я бы все сделал! Иди в палату, я ее приведу. — Не надо, мы счас домой поедем. — Как домой? Ты что? Но Ванька проявил непонятную ему самому непреклонность. Он потому и успокоился-то, что собрался домой. Сергей Николаевич стал его уговаривать в своем кабинетике… Сказал даже так: — Пусть твоя мама поживет пока у меня. Дня три. Сколько хочет! У меня есть где пожить. Мы же не довели дело до конца. Понимаешь? Ты просто меня подводишь. Не обращай внимания на этих дураков! Что с ними сделаешь? А мама будет приходить к тебе… — Нет, — сказал Ванька. Ему вспомнилось, как мать униженно просила этого красноглазого… — Нет. Что вы! — Но я же не выпишу тебя! — Я из окна выпрыгну… В пижаме убегу ночью. — Ну-у — огорченно сказал Сергей Николаевич. — Зря ты. — Ничего, — Ваньке было даже весело. Немного только жаль, что доктора… жалко, что он огорчился. — А вы найдете кого-нибудь еще с язвой… У окна-то лежит, рыжий-то, у него же тоже язва. — Не в этом дело. Зря ты, Иван. — Нет, — Ваньке становилось все легче и легче. — Не обижайтесь на меня. — Ну, что ж… — Сергей Николаевич все же очень расстроился. — Так держать тебя тоже бесполезно. Может, подумаешь?.. Успокоишься… — Нет. Решено. Ванька помчался в палату — собрать кой-какие свои вещички. В палате его стали наперебой ругать: — Дурак! Ты бы пошел… — Ведь тебя бы вылечили здесь, Сергей Николаевич довел бы тебя до конца. Они не понимали, эти люди, что скоро они с матерью сядут в автобус и через какой-нибудь час Ванька будет дома. Они этого как-то не могли понять. — Из-за какого-то дурака ты себе здоровье не хочешь поправить. Эх ты! — Надо человеком быть, — с каким-то мстительным покоем, даже, пожалуй, торжественно сказал Ванька. — Ясно? — Ясно, ясно… Зря порешь горячку-то, зря. — Ты бы полтинник сунул ему, этому красноглазому, и все было бы в порядке. Чего ты? Ванька весело со всеми попрощался, пожелал всем здоровья и с легкой душой поскакал вниз. Надо было еще взять внизу свою одежду. А одежду выдавал как раз этот Евстигнеев. Он совсем не зло посмотрел на Ваньку и с сожалением даже сказал: — Выгнали? Ну вот… А когда выдавал одежду, склонился к Ваньке и сказал негромко, с запоздалым укором: — Ты бы ему копеек пятьдесят дал, и все — никакого шуму не было бы. Молодежь, молодежь… Неужели трудно догадаться? — Надо человеком быть, а не сшибать полтинники, — опять важно сказал Ванька. Но здесь, в подвале, среди множества вешалок, в нафталиновом душном облаке, слова эти не вышли торжественными; Евстигнеев не обратил на них внимания. — Ботинки эти? Твои? — Мои. — Не долечился и едешь… — Дома долечусь. — До-ома! Дома долечисся… — Будь здоров, Иван Петров! — сказал Ванька. — Сам будь здоров. Попросил бы врача-то… может, оставют. Зря связался с этим дураком-то. Ванька не стал ничего объяснять Евстигнееву, а поспешил к матери, которая небось сидит возле красноглазого и плачет. И так и было: мать сидела на скамеечке за вахтером и вытирала полушалком слезы. Красноглазый стоял возле своей тумбочки, смотрел в коридор — на прострел. Стоял прямо, как палка. У Ваньки даже сердце заколотилось от волнения, когда он увидел его. Он даже шаг замедлил — хотел напоследок что-нибудь сказать ему. Покрепче. Но никак не находил нужное. — Будь здоров! — сказал Ванька. — Загогулина. Красноглазый моргнул от неожиданности, но головы не повернул — все смотрел вдоль своей вахты. Ванька взял материну сумку, и они пошли вон из хваленой-прехваленой горбольницы, где, по слухам, чуть ли не рак вылечивают. — Не плачь, — сказал Ванька матери. — Чего ты? — Нигде ты, сынок, как-то не можешь закрепиться, — сказала мать свою горькую думу. — Из ФЗУ тада тоже… — Да ладно!.. Вались они со своими ФЗУ. Еще тебе одно скажу: не проси так никого, как давеча этого красношарого просила. Никогда никого не проси. Ясно? — Много так сделаешь — не просить-то! — Ну… и так тоже нельзя. Слушать стыдно. — Стыдно ему!.. Мне вон счас гумажки собирать на пенсию — побегай-ка за имя, да не попроси… Много соберешь? — Ладно, ладно… — мать никогда не переговорить. — Как там, дома-то? — Ничо. У себя-то будешь долеживать? — Та-а… не знаю, — сказал Ванька. — Мне уже лучше. Через некоторое время они сели у вокзала в автобус и поехали домой.