--------------------------------------------- Шишков Вячеслав Журавли Вячеслав Шишков ЖУРАВЛИ Посвящается Капитолине Васильевне Вяткиной I Ах и ночи бывают ранней осенью - задумчивые, мудро-грустные. Крепко спят живыми снами осиротевшие леса, нивы, луга, воздух. Но земля еще не остыла, в небе стоят звезды, и через широкую реку протянулся зыбкий лунный мост. На средине реки большая отмель, и через голубоватый полумрак слышны долетающие оттуда странные крики журавлей. Осенние птицы крепки, сыты, веселы и перед отлетом в теплый край затеяли игру. - Танюха, чу!.. Пляшут... - сказал Андрей. - И то пляшут, - ответила девушка. - Давай в лодку, поплывем. - Не подпустят. Сторожкие они. Вот е ружья бы. Горит костер. Татьяна в горячую золу сует картошку. Черная шаль накинута на ее льняные волосы, густая прядь их свисла через загорелый лоснящийся лоб к голубым глазам. - Я видал, как они пляшут, - говорит Андрей, вырезывая на ольховой палке завитушку. - В прошлом годе с дедом лучили рыбу. Ну и тово... Еще русалку видели. На камне косы плела... Голенькая... А красивая, вроде тебя. Я тебя, Танюха, разок видал, как ты купалася. - Ври, - полные губы девушки раздвинулись в улыбку. - Видал, видал... Все на свете высмотрел. Рубашонку хотел украсть. - Бесстыжий. Андрюха потянулся за угольком, трубку прикурить, но вдруг опрокинул девушку и с жаром стал целовать ее. Девушка вырывалась, вертела головой, не давала губы и, придушенно хихикая, шептала: - Услышит... Брось... Не балуйся... По ту сторону костра зашевелилась нагольная шуба, и вырвался тяжкий вздох. Андрей отскочил прочь, Татьяна тоже поднялась. В ее глазах горела страсть, руки дрожали. Андрей, пошатываясь, громко сопел. - Чу, пляшут... - сказал он. Черные цыганские глаза его не отрывались от алых раскрытых губ девушки. Ночь, костер, луна и журавлиные крики за рекой опутали девушку и парня пьяным хмелем. Земля качалась под их ногами, как на реке ладья, и быстро побежавшая в жилах кровь неотразимо толкала их друг к другу. - Пойдем к воде... под обрыв... Журавлей смотреть, - жег ее сердце Андрей. - Не пойду. Ты целоваться полезешь, - улыбчиво шептала девушка, придвигаясь к парню. - Истинный бог - нет. Пойдем. - Врешь. Станешь. Андрей, подмурлыкивая песню, зашагал к реке. Татьяна проводила его долгим цепким взглядом, постояла, окликнула: - Настасья... спишь? Нагольная шуба не шевелилась. Девушка тоже замурлыкала песню, щеки ее то вспыхивали зноем, то бледнели. Она вытащила из золы картошку, забрала ее в подол и, не оглядываясь, побежала свежей росистой тропкой. Стало безголосо, тихо у костра. Беспризорный, брошенный огонь вдруг заленился, ослаб и задремал. То здесь, то там позвякивали боталами стреноженные лошади. Сорвалась звезда, осияв на миг голубую ночь. И сильной мускулистой рукой рванула с себя шубу вскочившая Настасья. - Дьяволы!.. Карауль их... - бросила она гневным голосом, огляделась и, как молодая кобылица, крутобедро помчалась к обрыву, крича: - Танюха!.. Танька!.. Бабушке скажу!.. II Риги осенью топятся жарко: надо успеть к утру просушить снопы. А кто ей будет помогать? Кто привезет из лесу смолья, кто завтра подсобит молотить? Она одна. Второй год идет, как ее мужа убил под Ямбургом злодей Юденич-генерал. Кто поможет молодой Настасье жить? Поздняя, после третьих петухов, седая ночь. В риге жарко. Андрюха-парень, ее сосед, снял меховую безрукавку и ворошит в печи дрова. Пахнет дымком и дурманным потом ядреных ржаных снопов. - Спасибо тебе, Андреюшка. Нет-нет да и подсобишь мне, сироте. - Вот еще подброшу истоплево, да и будет... Спать пойду. Эти снопы снимешь, другие посади. Настасья сидела возле печки на снопах грустно и не отвечала. Короткая ситцевая кофта колышется на ее высокой груди как живая, и крепкие щеки цветут. - Только чур, уговор: Танюхе молчок, - говорит дрожащим голосом Андрей и щурит глаза на грудь Настасьи. Настасья задышала пуще. - Боишься? - насмешливо протянула она. - Боюсь, - сказал Андрей и привычной рукой опрокинул Настасью на снопы. ...Было в риге очень жарко, душно. А на просторе стоял туман, и сквозь туман бельмасто намечался месяц в широком круге. Когда Андрюха шел домой, покрытая инеем трава шуршала. Чрез гряды, от сладких кочерыжек, из тумана в туман стрельнул длинноухий заяц. - Улю-лю, косой! - заорал Андрей. Близился рассвет. Творя молитву и сугорбившись, шла за водой к колодцу Татьянина бабка. Кое-где желтели в избах утренние огоньки. III Михайлов день пришел с большим снегом. Село справляло съезжий престольный праздник восьмого ноября по старому календарю. Много пива, самогонки, всякой снеди, - песни, плясы, ругань, кулаки, и колья. Гуляла вся сельская знать, даже сам председатель исполкома прикатил из соседнего села. Священник отец Семен после обедни обходил с крестом все по порядку избы, к вечеру его водили под руки, самосильно уже стоять не мог, служил молебны на коленях, сидя и кой-как. К ночи водили под руки по почетным хозяевам и захмелевшего председателя исполкома. К утру и председателя и попа укладывали в крайнем, под железной крышей, доме на одну кровать. - Как бы греха не вышло, - тыкаясь носом, бубнил хозяин. - С попом вместе вроде зазорно, до кого хошь доведись... - Ни хрена, сойдет... - мямлили гости. - Он, кутья, советскую власть-эвон как на словах-то превозносит. Веселей всех у молодой вдовы Настасьи. Ей надо веселиться, надо парней да неженатиков прельщать: время уходит, бабье хозяйство - не хозяйство, и сердце бьется под холстом, как птица. Встань, молодчик, прибодрись, Ай-люли, прибодрись! гремели крепкие молодые груди. У кривого кота звенит в ушах. Вздрагивают золотые хвостики самодельных свечей. Андрюха изогнулся, сложил калачом руки и красуется средь хоровода. Кого любишь, выбирай, Кого любишь, выбирай! Низкий поклон, суконная железная рука вцепилась в мягкую, шелковую руку: Да покрепче поцелуй, Да покрепче поцелуй! и выхваченная из голосистого круга Татьяна жеманно подставляет Андрею сомкнутые губы. - Довольно играть! - звонко, надрывно кричит вдова. - Э-эх! - Щеки ее вспыхивают, она хватается за черноволосую свою голову. - Э-эх!.. Девоньки, выпьем по стакашку... Молодчики!.. - Глаза ее ревниво взглянули на Андрея, и с злобным хохотом она ударила его по спине рукой. - Андрюша... Э-эх!.. А помнишь? И заходил хмельной стакашек. Бледная, опечаленная, Таня подошла к окну. За окном крутил снег и рявкала гармошка. - Плясать! Девоньки... Гуляй, вдова! - разжигающе кричала Настасья, помахивая красным платком. - И коего черта замуж не берете?.. Э-эх!.. А уж поцелую... А уж прижму... От гармошки, гиканья и плясов дрожала печь. Татьяне как-то по-особому, впервые стало плохо. Она быстро вышла, по дороге ее мутило, она глотала пушистый снег. И вдруг мгновенный ужас всю сковал ее. IV Целую неделю Татьяна ходила как безумная. По глухим ночам она прислушивалась к себе и тихо плакала. Бабка Дарья как-то ночью окликнула ее: - Ты что? Татьяна молчала. Наутро бабка Дарья долго и пристально щуцдла ее взглядом из-под хохлатых сердитых бровей. - Лихо тебе? Ой, девка... Старуха поплелась к Настасье. - Слышь-ка, вдовуха, слышь-ка, - затрясла она головой в черном повойнике. - Так-то ты караулила внучку-то мою. А ято, старая псовка, как с путной с тобой пускала в ночное девкуто. Слышь, говори, с кем она? У Настасьи упал из рук косарь. - А что? - И губы ее побелели. - Что, что? Вот те и что! - А черт ее укараулит! - вдруг закричала вдова в сморщенное старушечье лицо и загремела ухватом. - Поди узнай с кем... Бабка Дарья трясла головой, беззубо жевала ввалившимся ртом: - Тьфу! - и, хлопнув дверью, вышла. Настасья повалилась на кровать, завыла в голос. Ну конечно, теперь Андрюха на Татьяне женится. Андрей же, похрустывая морозным снегом, шел в волисполком газету почитать и думал: "У Настюхи два самовара, две корову и лошадь добрая. Татьяна победнее. На ком же? А жениться надо обязательно. Вот дьявол-то. Нешто к колдуну сходить да погадать?" Идет, насвистывает сердитую, опять про Настасью дума: "Ежели жениться на Танюхе, Настька убьет... Отчаянная баба... Ведьма". А навстречу Татьяна, на маслобойку льняное семя относила: - Здравствуй, Андреюшка! - И оба остановились средь лесной дороги. Как живешь? - Ничего. А ты? - Плохо. Тоскую все. Она глядела в его цыганские глаза голубыми печальными глазами и пыталась улыбнуться. - А ты ничего, Андреюшка, не знаешь? - Ничего. Татьяна вздохнула. Милое лицо ее померкло. Она опустила голову и глядела в землю. - Ну, скоро узнаешь, Андрюша... Прощай. Парень поглядел ей вслед, жалко стало, крикнул: - Эй, Тань! А помнишь журавлей-то? Вот придет весна, соловьев слушать пойдем. Девушка молча удалялась. V Татьяна продолжала ходить на посиделки, но в плясы не пускалась - мол, голова болит, - а пряла пряжу и пела с подругами песни печальным голосом. Со всего села, из ближних деревень собиралась на игрища молодежь: кончался филипповский пост - скоро начнутся свадьбы. И немало парней метит на Татьяну - краше, ласковее, работящее девки нет, - даже как-то трое из-за Татьяны по пьяному делу за ножи взялись. Андрей еще в своем сердце не решил, держит себя с девушками ровно, только Татьяну семечками угощает и, когда, обнявшись, сидит с ней на беседе, шепчет: - Ни хрена... Оженимся... Советским браком хошь? За Настасьиным хвостом тоже много трепалось женихов. Но Настасья только одного прикармливала блинами да угощала самогоном Андрюху. - Я знаю... На Таньке жениться ладишь, - говорит она, провожая его ночной порой. - Женись, женись... Девка, кажись, с приплодом... вся волость погогочет на тебя, на дурака. Бабка же Дарья однажды поутру взяла кошель да клюшку и поковыляла через лесок к колдуну на мельницу. Про Ерофеича давно шла по селу слава - сильный колдун: когда отряды рыскали, хлеб с добром отбирали - черта с два найти им колдуна: шарились-шарились - не только колдун, а и вся мельница пропала, даже одного из отряда- холера задавила - в одночасье сдох. А третьеводнись встретилась бабка Дарья у батюшки отца Семена с женой председателя исполкома, Оленой Митриевной. - Ох, бабушка Дарья, сходи, сходи. И такой-то колдун, что страсть. Муженек-то мой как закрутил с Михайлова дня, так все в лежку, в лежку. А из города ревизия обещала быть, того гляди под суд. Говорю, напиши господу зарок, - мол, укрепи, господи, брошу пить, - да запечатай в конверт, пускай батюшка под святой престол положит. Куды те тут, - как начал костить: "Кутья! Обманщик, пиум народа". Я к колдуну, дал мне волчьего помету с наговором. Гляди, ведь проблевался мойто, - две недели прошло, не пьет. Пришла бабка Дарья к Ерофеичу. Колдун сидел у печки, толок в ступе кошачью печенку, а ворона по избе ходила, каркала. - А крест сняла? - Сняла, милостивец-батюшка, сняла. Присуши ты парня к девке. Колдун принял от бабки холст да серебряный полтинник, а ей дал старый веник-голик и разъяснил, как надо приступать. В радости вернулась бабка в свою избу на другой день к вечеру. Только за порог, а Андрюха шасть: - Як вам по сурьезному делу. Здравствуйте! Бабка Дарья размахнулась и ударила его по спине колдовским веником: - Шйлцы-вйлцы-цыгорцы-ходйлцы!.. - Ты чегой-то, бабушка? - обернулся опешивший Андрей. - Шйлцы-вйлцы-цыгорцы-ходйлцы! - стегнула его бабка во второй да в третий раз. Андрей захохотал - знать, спятила старая старуха, - сел за стол и, просмеявшись, сказал отцу Тани: - Вот что, дядя Григорий, желаю на вашей родной дочери, Татьяне Григорьевне, жениться. - Матушка, покличь-ка Таньку, - торопливо сказал Григорий. Бабка Дарья бежала за внучкой и захлебывалась радостью. - Вот он, колдунище-то, какой... Ну, колду-ун... VI Прошло больше месяца, как записались Андрей с Татьяной по-советски, при свидетелях. И, конечно, раз не в церкви, не похристиански венчаны, никак нельзя мужу и жене вместе жить - жили новобрачные, как и прежде, - порознь. Бабка Дарья - что это за свадьба за анафемская, тьфу! - бабка все еще в наговорный веник верила, то Андрюху по спине хлестнет, то внучку: - Цыгорцы-ходйлцы! Но толку нет. Рассердилась бабка, изрубила со злости веник топором, в печку бросила, а сама в волость, милицейскому на колдуна жалобу нести. - Он, леший, - сказал милицейский, - и меня здорово нажег: украли у меня барана, пошел к колдуну, а он, сволочь, меня на ложный след навел. Хотел его под арест взять, опасно все-таки: живо грыжу припустит. Заплакала бабка, не о холсте с полтинником заплакала, - о внучке Тане. А внучка тем временем - эх, скоро и зима пройдет! - Таня со слезами пеняла своему невенчанному мужу: - Андрей... Что ж ты не женишься по-настоящему? Пойдем к венцу. - Леригия мне не дозволяет, вера... Почитай-ка газеты-то... - Живем порознь, как чужие. Ни работник ты в нашем доме, ни кто. - Ха! - хакнул по-сердитому Андрей. - Я в согласье хоть завтра перейти жить к тебе. Хоть сей минут. Григорий, войдя в избу, поймал ухом, крикнул: - Я те перейду. Много таких мужьев поганых найдется... Отлыниваешь ты, черт... Испакостил девку, да и... - Она не девка. Она жена мне. Почитай-ка декрет. - А подь ты с декретом-то!.. Декре-е-ет... Твое ли мужиковское дело декреты знать?.. Совесть-то есть ли у тебя аи нет? - Дурак ты, Григорий, больше ничего. С тем и ушел Андрей. А Григорий стал ругать неистово: и бабку, и Татьяну, и советскую власть, и весь белый свет. - Чего ж, тятя, разгневался? Ведь Андрей согласен жить, сам не пускаешь. - И не пущу!.. Легко ли дело! Записались скрадом у какого-то Абрашки. Тьфу твоя свадьба чертова! Сводники проклятые... Иди к Андрюхе в избу, в гражданский брак! - Давно бы ушла, да его старики меня не принимают. И бабка накинулась: - Сама виновата, вот что! Девкина честь на волоске висит, а потеряешь, так и канатом не привяжешь. Таня упала на лавку, заплакала, завизжала как помешанная. - Ага, родимчик! А ну-ка, бабка, кнут... VII Плыли весенние зори в небесах, сменяя одна другую. Дни становились длинными. С юга тянули журавли. Татьяна никуда не выходила. Лицо ее скорбное, в пятнах, и мысли скорбные. Настасья щеголяла по весне в новых полсапожках, в желтой с разводами шали. За Настасью сватались парни и вдовцы. Отказывала. У Андрея были крупные нелады со своим отцом: ходил пасмурный, задумчивый, к Татьяне заглядывал редко. Поругается с Григорьем и уйдет. И отец и Григорий напирали на него: - Женись на девке по-настоящему, вокруг налоя. - Я по декретам желаю жить, - говорил Андрей. - Раз новые права, надо уважать. - Декрет-то твой, видать, в скрипучих полсапожках ходит... Вот твой декрет, - хрипел Григорий, и глаза его наливались желчью. Андрей краснел. Как-то Григорья не было дома, бабка Дарья тоже ушла - белье полоскать. Вернулась - нет внучки. Она в чистую половину: дверь на крючке. - Открой! Не отворяет. Забила бабку дрожь. Грохала-грохала, только стон из-за дверей. Бабка в огород, подставила к окну лестницу, влезла. Татьяна корчилась в родах, грызла подушку и стонала. - Ой ты, мнёшеньки! - заголосила бабка. - Она, паскуда, и дверь на крючок!.. Она, непутевая, задушить ладила ребенчишка-то... Ой, грех, грех... - И бабка поковыляла вон, руки вымыть. А в сенцах Настасья полсапожками скрипит: - Здравствуй, бабушка Дарья... Не забежала ль курочка моя к вам? Кого это задушить хотите? А? - Тебя, желта шаль! Тебя, потаскуха! Не приваживай гражданских мужиков к себе. Уходи, уходи! Вымыла бабка руки, принесла в чистую половину к изголовью Татьяны икону старинную, зажгла богову свечку четверговую, настежь ворота распахнула, чтоб было легче дите рожать - надо бы царские двери в алтаре, да некогда и опять к внучке, принимать новоявленного правнука. В это время Андрей стоял пред Григорьем, сняв шапку, и, помигивая цыганскими глазами, говорил: - Надумал я, дядя Григорий, папаша, нарушить декрет. В церковь дак в церковь. В согласье я... А то мне дома голову отгрызли. Григорий в гумне сошник к сохе прилаживал. Сурово выслушал Андрея, сказал: - Дело. Сели, закурили. - Ты куда это собрался ехать? - В лес, - сказал Андрей, - нехватка в дровах. А меж тем младенец родился чуть жив и на другой день умер. VIII Хлопот, хлопот бабке Дарье. Взяла холст да полтинник серебряный, последний, пошла к попу. Отец Семен попробовал полтинник на зуб, пощупал холст, согласился. И в ночное время, крадучись, похоронили младенца на погосте. Ночь была темная, теплая, поля дышали. Бабка слегла, Григорий стал пить, Татьяна поправляться. На третий день вечером Андрей встретился с Настасьей в кооперативе: вдова селедки покупала, Андрей - табак. Защемило сердце у Андрея. А вдова чоботами скрипит, красуется, грудь так и выпирает. Андрей домой. Вдогонку Настасъин ведьмин скрип: - Чтой-то загордился, Андрей? Когда свадьба-то? - А тебе на что? - Ну как же, поди пригласишь. Ну что, сынка или дочку бог дал Татьяне? - Чего мелешь! Я не знаю... Только что из лесу приехал. - А ты сходи... Смотри, задушат... Слышала я, грешница... Ой, нехорошо слышала... Андрей сопел, дико озирался и, весь похолодевший, плелся по дороге как во сне. - Пойдем чай пить... Под селедочку, - масляно заглянула в его глаза Настасья. Как за ведьмой, неотрывно, против воли шел за вдовой Андрей. Она что-то говорила, он не слушал, весь был там, у Татьяны: и хотелось сына, и не хотелось, а на душе тоскливо, скверно, как пред большой бедой. И только после первых петухов, развеселившись крепким вдовьим самогоном, шел Андрей вдоль села, примурлыкивая песню. - Стой. Надо постучать. На стук выглянул в окно Григорий. - Здравствуй, папаша предбудущий!.. Тесть. А где гражданская жена? Сказывают, ребенок у вас. Где ребенок? - Нет никакого ребенка. - В каком случае нет? - покачиваясь, запыхтел Андрюха. - Есть!.. Только посмейте задушить с бабкой, прямо в тюрьму... Зна-а-ю, брат! Караульная тетка бросила бить в колотушку, притаилась во тьме, слушает. - Иди, парень, проспись, - сказал Григорий и стал закрывать окно. Андрей вцепился в раму, заорал: - Тогда даю письменный отпор: не желаю! Вот как... в порядке дня. Раз задушили - к чертям! Венчайся сам на ней... Когда подошел к своей избе, как огнем опахнула его вдова Настасья: в глаза, в лоб, в губы исступленно целовала его, шепча: - Миленький... Цветик алый... Отказался... Сама слышала... Ну, теперь по гроб мой будешь. IX Андрей перебрался на жительство к вдове. Татьяна погрустила недолго: не любит и не любил ее Андрей. Ну что ж. Есть и другие хорошие ребята на примете. Мало ли красноармейцев возвратилось: разговоры, обхожденье, выправка. Вот это женихи! Быстро стала Татьяна оправляться, расцветать. Налилась Татьяна ядреным крепким телом, и глаза стали такие, что не оторвешься. Эх, девка - красота! Цвели зеленые луга, цвела Татьяна, а по задворью, по проулочкам, чрез грязь, чрез бабий слух, чрез старушечьи слюни катилась про Татьяну сплетня: придушила девка дите свое. И вот пришла Татьяне гибель. Птицы гнезда вьют, соловьи всю ночь в черемухе тюрлюкают, молодежь игры, плясы, хороводы водит. Этим летом особенно усердно женихались, свадеб будет много. И Манька, и Палашка, и две Дуньки, двадцать девок на селе - все веселы, все пляшут, от парней отбою нет. Только Татьяна не пляшет, никто не берет ее. И сидит Татьяна одна как зачумленная. А вернется домой, неутешно плачет. Третья пьяная гулянка, - как отрезало: ни один парень не взглянул. Пришла Татьяне гибель. Бросила Татьяна на гулянки ходить, заперлась, сидит, волосы рвет, плачет. У Григорья, на дочь глядя, руки опускались и в сердце чернела кровь. Бабка Дарья с горя умерла. - А в вековухах сидеть я не согласна, - как-то вечером всерьез сказала Татьяна отцу, всхлипнула и вышла вон. Отец ужинать кончал. Ему эти слова как ножом по горлу. Зашлось у Григорья сердце, выполз из-за стола и за дочкой следом. В сенцах тьма. - Татьяна! Тьма жутко закачалась, и возле раздался хрип. - Ой! - пискливым диким голосом вскричал Григорий. - Господи Сусе!! затрясся, снял дочку с петли, понес, - ноги подгибались, - положил на кровать. И лишь пришла в себя, стукнул в окно кто-то. БороДа. - На-ка, Григорий Митрич!.. Писулька тебе. Чрез волость... заказным. "От сына", - растерянно подумал Григорий. Сын на фабрике в Питере, в больших делах. Эх, не до письма! Только утром прочла Татьяна письмо. Брат приехать не обещает - делов выше головы, - зовет сестру в столицу: "Что ты в деревне киснешь? Чего тебе деревня может дать? Раз сама пишешь, что жить тяжко, собирайся ко мне. Я тебя определю на курсы, человеком будешь". И загорелось вдруг у Татьяны - ехать. - Хоть прискорбно мне, - глотая слезы, сказал отец, - а поезжай. X Прошло лето, сборы в Питер кончились, наступила осень. И все по-старому: грязь, бедность, самогон. По утрам дробными ударами на токах молотили рожь. А на пе?чаном острове в ночных потемках играли журавли. Андрюха подкрался на лодке и грохнул из ружья. И вот теперь у Андрюхи дома живет с перешибленным крылом журавль. Он не подымется больше в небо, он до самой смерти будет жить с Андрюхой на земле. Утро. Туман. По дороге тарахтит телега. - Прощай, родимое село! Настасья едва оттащила смущенного Андрюху от окна. Григорий, надвинув шапку, помахивал кнутом и весело насвистывал, но его сердце ныло. На телеге Татьяна. Она собралась искать судьбу. Милое лицо ее свежо и радостно. Просветленные глаза упорно смотрят вдаль. Но даль туманна, и над головой висит туман. И сквозь туман падают на землю вольные крики перелетных журавлей. Летят на юг, прямо к цели. Что им туман, когда в вышине простор и солнце. ШИШКОВ Вячеслав Яковлевич (1873 - 1945). Журавли. Впервые опубликован в "Красном журнале для всех", 1924, № 1. Печатается по изданию: Шишков Вячеслав. Собр. соч. в 8-ми т.. т. 2. М.. Художественная литература, 1961.