Борис Пастернак   ::   Быков Дмитрий Львович

В грустные свои дни, незадолго до разоблачения мужа — советского агента в Париже — в тридцать седьмом, в полном литературном и почти полном человеческом одиночестве она обращается памятью к девятнадцатому году: счастливейшему. И в самом деле, какое счастье даже думать об этих двух почти ангельских существах — матери и дочери, бедующих на своем чердаке:

А если уж слишком поэта доймет

Московский, чумной, девятнадцатый год,—

Что ж,— мы проживем и без хлеба!

Недолго ведь с крыши — на небо.

Секрет, наверное, в том, что она в те времена умудрялась любоваться в равной мере и красными, и белыми; что с неутолимой жадностью набрасывалась на детали; что могла упиваться не только французскими стихами, но и фразой из  «Известий»: «Власть над морем — власть над миром!» Она переживала великий романтический период — и чувствовала себя преданной Лозэном Марией Антуанеттой: «Друзья мои — в советской, якобинской, маратовской Москве!» Карнавал, вьюга, голод, любовь, молодость. Все друг в друга влюблены, и все страдают — о, не от голода, конечно,— от любви! Какая беспомощность, хрупкость, какое кружение на краю жизни, «обтанцовывание смерти» — точнейший цветаевский диагноз эпохе; какая всеобщая загипнотизированность искусством, какие порывы дружества — даже к красноармейцам, потому что гибнем все, вне идеологических разделений (Цветаева, впрочем, отлично понимала, что и красной романтике — как и белой романтике — осталось недолго; для нее иной красноармеец лучше мещанина или буржуа, тут все по-блоковски, хотя никакой симпатии к большевикам она не испытывала сроду).