JК
Борис Пастернак :: Быков Дмитрий Львович
Страница: 94 из 277Пастернак еще не вполне опомнился от разговора с вождем о Мандельштаме — когда, казалось ему, он повел себя недостаточно твердо,— и на просьбу о звонке или письме «наверх» только замахал руками: я не могу, у меня сейчас такое ложное положение, я могу только навредить, никакого доверия ко мне там нет… Слухи о его возможностях в самом деле преувеличивались: дружит с Бухариным, официально признан! Бобров, вероятно, понимал это преувеличение, но отказа похлопотать Пастернаку не простил; самый резкий отзыв о поведении Бориса Леонидовича в истории с Мандельштамом принадлежит именно Сергею Павловичу. Окончательно они раздружились в пятьдесят шестом, когда Бобров без восторга отозвался о «Докторе Живаго» и позволил себе вдобавок критически высказаться о связи друга с Ольгой Ивинской. Посягательства на эти две святыни своих последних лет Пастернак не прощал никому — да и вообще в пятидесятые рвал старые связи, словно сбрасывал надоевшую кожу.
Николай Асеев (1889—1963) был в этой компании ближе всех к тому, что зовется «профессиональным поэтом» — он к одиннадцатому году уже много написал и печатался. Стихи его представлялись Пастернаку необыкновенно музыкальными, певучими (и, может быть, эта певучесть была последним, что в них сохранялось долго — даже когда в тридцатые он стал писать вещи неприлично сервильные). Есть своя логика в том, что он — самый из всех аполитичный, с несколько стертой человеческой индивидуальностью, одна сплошная лирическая трель, «лирень», как назывался его ранний сборник,— дальше всех зашел по лефовскому пути сотрудничества с властью: он вообще любил подчиняться более сильной индивидуальности. Катаев в «Алмазном венце» назвал его соратником, и это верно: он и был соратником по преимуществу. Сперва — правой рукой Боброва, потом — Маяковского.
Николай Асеев (1889—1963) был в этой компании ближе всех к тому, что зовется «профессиональным поэтом» — он к одиннадцатому году уже много написал и печатался. Стихи его представлялись Пастернаку необыкновенно музыкальными, певучими (и, может быть, эта певучесть была последним, что в них сохранялось долго — даже когда в тридцатые он стал писать вещи неприлично сервильные). Есть своя логика в том, что он — самый из всех аполитичный, с несколько стертой человеческой индивидуальностью, одна сплошная лирическая трель, «лирень», как назывался его ранний сборник,— дальше всех зашел по лефовскому пути сотрудничества с властью: он вообще любил подчиняться более сильной индивидуальности. Катаев в «Алмазном венце» назвал его соратником, и это верно: он и был соратником по преимуществу. Сперва — правой рукой Боброва, потом — Маяковского.