JК
Бухенвальдский набат :: Смирнов Игорь
Страница: 155 из 260Надежные, сильные, убойные!
В это же время в большом ревире группа химиков — полковник Николай Тихонович Потапов, Николай Сахаров и мой друг Александр Карнаухов — составляет горючие смеси для бутылок и испытывает их в каменной уборной малого лагеря.
Об Александре Леонтьевиче Карнаухове не могу не сказать особо, к этому человеку у меня на всю жизнь осталось глубокое уважение.
Встретились мы с ним в Бухенвальде. Слышу я как-то на блоке:
— Говорят, здесь живет мой друг Иван Иванович.
— Тебе какого Ивана Ивановича? Если подполковника Смирнова, то здесь он, у нас.
— Вот-вот. Покажите мне его, братцы.
Ко мне подходит скелет, обтянутый кожей, но узнать можно:
— Тебя ли вижу, Александр Леонтьевич?
А он как обнимет меня за шею костлявыми руками, да как закричит:
— Неужели ты жив, Иван Иванович!
Стоим, держим друг друга, трясем в объятиях, а слезы сами текут. И удержать их нет возможности. На что уж мои товарищи по блоку — люди, всего повидавшие, смутились, отошли… В тот вечер мы поговорили немного. Александр Леонтьевич ушел на свой 25-й блок. А я все думал о нем, все сравнивал наши судьбы и тогда еще раз почувствовал скромное величие этого человека. Я дал себе слово — всем, чем только можно, помочь ему.
Мы познакомились с ним в госпитале какого-то лагеря военнопленных. Он едва раздышался тогда. Но чуть-чуть окрепнув, стал проявлять живейший интерес ко всему, что происходило вокруг. Время было, пожалуй, самое тяжелое — зима 1941 года.
В это же время в большом ревире группа химиков — полковник Николай Тихонович Потапов, Николай Сахаров и мой друг Александр Карнаухов — составляет горючие смеси для бутылок и испытывает их в каменной уборной малого лагеря.
Об Александре Леонтьевиче Карнаухове не могу не сказать особо, к этому человеку у меня на всю жизнь осталось глубокое уважение.
Встретились мы с ним в Бухенвальде. Слышу я как-то на блоке:
— Говорят, здесь живет мой друг Иван Иванович.
— Тебе какого Ивана Ивановича? Если подполковника Смирнова, то здесь он, у нас.
— Вот-вот. Покажите мне его, братцы.
Ко мне подходит скелет, обтянутый кожей, но узнать можно:
— Тебя ли вижу, Александр Леонтьевич?
А он как обнимет меня за шею костлявыми руками, да как закричит:
— Неужели ты жив, Иван Иванович!
Стоим, держим друг друга, трясем в объятиях, а слезы сами текут. И удержать их нет возможности. На что уж мои товарищи по блоку — люди, всего повидавшие, смутились, отошли… В тот вечер мы поговорили немного. Александр Леонтьевич ушел на свой 25-й блок. А я все думал о нем, все сравнивал наши судьбы и тогда еще раз почувствовал скромное величие этого человека. Я дал себе слово — всем, чем только можно, помочь ему.
Мы познакомились с ним в госпитале какого-то лагеря военнопленных. Он едва раздышался тогда. Но чуть-чуть окрепнув, стал проявлять живейший интерес ко всему, что происходило вокруг. Время было, пожалуй, самое тяжелое — зима 1941 года.