Критическая Масса, 2006, - 3   ::   Журнал

Опыт посмертного (теперь уже дважды) существования стал костью (дух — это кость, говорит Гегель), вошел в стих, как толченое стекло в сонную артерию, и сжег кровь, и прокалил дамасский глагол дотла. Как? Откуда? Куда пошел и где окно? У кого еще такие разностопные стихи? Такие сны? Солнечные затмения? Плачи? Грабежи? Звукопись? Ритмоударность? Гимны? Прощания?

Вот и ушли, отстрелялись, солдаты, цыгане, карты, цистерны винные, женщины множеств, боги в саду, как потерянные, стоят с сигаретой, уходят, сад облетает, и листья, исписанные, не колеблет, что же ты ждешь, как столбы восходящего солнца, солнце заходит, и больше не озаботит, магний луны и кипящее море, и не печалит ни прошлого губ, и ни завтра, книги уходят, быстробегущий, я скоро! Все, что любил я у жизни, — книги и ноги.

(“Куда пошел и где окно?”, 1999)

Вначале было “Слово о полку” (“Всадники”). Оно же в конце. Был бы жив Гаспаров М. Л., он должен был бы прочитать это — эту поэзию и правду XX века — и переписать главу о “Международном свободном стихе”, параграф “Перспективы дальнейшего развития”:

Я был сапожок, калигула, бешеный щенок,

танковые дивизии ЭСЭС шли и шли,

к бою готовятся дети-убийцы и дрессированные псы,

нам дают по бутыли горючей смеси, а псам повязывают

восемь гранат,

а Армии Побед стоят и стоят.

И вот мы бежим под танки (дети и псы!),

угол стрельбы танковых пушек выше и нас не догнать

пальбой,

нас сотни и псы бросаются под гусеницы без ошибок, взрывы

там и сям,

а дети встают во весь рост и бросают в танки бутыль 1 л.