Мирская чаша   ::   Пришвин Михаил Михайлович

В ушах что-то дрогнуло, и Персюк говорит:

— А вы, должно быть, с образованием?

— Мы все учились понемногу.

— Лектор, может быть?

— Кто теперь не лектор.

— Знаете, у нас в партии есть и князья.

— Знаю.

— И графы есть.

— Знаю, а у нас есть, смотрите, Сервантес — испанец, Гете — немец, Шекспир — англичанин, Достоевский — русский, и мне приятно, что русский тоже состоит в интернационале.

— А нет ли у вас происхождения человека от обезьяны, вот что, по-моему, удивительно.

— Дарвин? Есть.

— И доказано окончательно?

— Пока мир не кончился, ничего не может быть окончательного, а все-таки этим долго интересовались, именно, что обезьяна доходит до человека, теперь, кажется, повернули обратно, интересуются, как человек, падая, доходит до обезьяны.

— Каким способом?

— Приходилось вам, выпивая стакан за стаканом, чувствовать себя хуже обезьяны, зато наверху кто-то остается светлый, как ангел, и удивляешься, откуда при всем своем и окружающем безобразии он явился и существует в душе?

Персюк присел в мягкое кресло в вдруг как бы остановился в себе и вспомнил:

— Да, бывало, на море заберешься в канат от офицера, высадишь бутылку враз (…) Стоп! — Запрокинув голову, постучал себя пальцем по горлу. —Есть?

— Только в лампах денатурат.

— Давай лампу.

— Не отравиться бы: медная лампа.

— Давай!

И вливает все четыре лампы в себя трехлетнего настоя меди в спирту.