Друг   ::   Седов Б. К.

Ирина была в черном свитере и черных же джинсах, лицо казалось очень бледным, бескровным. И только рыжие волосы горели в свете бра ярким осенним пятном.

– Здравствуй, Ириша, – сказал Таранов.

– Здравствуй, дядя Ваня, – отозвалась она. – Проходи.

– Как мама?

– На валерьянке…

Он вошел, закрыл дверь и снял ботинки. Под вешалкой стояли Славкины тапочки. Матерчатые, клетчатые, очень старые. Лида не раз собиралась их выбросить, но Славка не давал, говорил: через мой труп… Вот так! Через мой труп…

Таранов сунул ноги в другие тапки, спросил у Ирины:

– Когда это случилось, Ириша?

– Вчера.

– А… как?

– Я не знаю, – сказала она. – Мы еще ничего не знаем. Ничего.

И заплакала. Ткнулась головой в плечо Таранова, зарыдала. Он растерялся. Он оказался совершенно к этому не готов – так, как будто не знал, что в доме, где живет беда, будут слезы… А девочка плакала навзрыд, и скоро Таранов ощутил, что на плече рубашка намокла. И он говорил какието банальные слова, какие положено говорить в таких случаях, и гладил Ирину по рыжим волосам. На плече расплывалось влажное горячее пятно, а в голове вспыхнуло странное слово: СИРОТА.

Эта тоненькая девочка, которую он учил плавать и ездить на двухколесном велосипеде, которая откликалась на мальчишеское прозвище Рыжик, теперь сирота.

СИ-РО-ТА, разбил Таранов странное слово на слоги и удивился его бессмысленности и оскорбительной простоте.

– Поплачь, Рыжик, поплачь… если тебе так легче – поплачь.