JК
Варианты :: Анненский Иннокентий
Страница: 11 из 14и за надрыв дерзания, и за всю жуткую сумятицу страстей, все та же жизнь, наша и ничья больше, уделила Иуде накануне его вечного бесславия каких-нибудь полчаса сумасшедшего, да и то отравленного ликования (ед. хр. 147, лл. 1 -4).
После: и прощать в других Достоевский: Я не хотел бы смущать художественную ценность андреевского Иуды - в котором я берегу возможность нового откровения - параллелями из Достоевского. Но, может быть, для художника будет еще обиднее, если по поводу его искусства я примусь рассуждать о тысяче предметов, которые, в сущности, только мешали ему творить, или, наоборот, ограничу свое восхищение экзотическим налетом на его творении да пресловутой эпичностью колорита. Мой чуткий читатель, пожалуй, даже лучше оценит экзотизм Андреева без моих слов (ед. хр. 147, лл. 5-6).
Что же касается до эпического колорита вроде "и доходил даже до одного моря и до другого моря, которое еще дальше", то я готов бы был, пожалуй, поговорить о нем, если бы автор столь часто не забывал о нем и сам, то и дело сменяя беспомощные формулы старого повествования на ювелирную работу новейшей марки - то в виде стройных и красиво расчлененных фраз, носительниц долгого сомнения, то в виде трепетных вспышек, внезапно осенившей поэта мысли.
Обе личины - хищная и оскорбленная - у Андреева разом и уродливо вылепились на его герое в виде какой-то сатанинской печати (ед. хр. 147, лл.7-8).
После: в его полную слепоту: Трудно изобразить душу, именно душу фатального предателя скульптурное и осязательнее. У Достоевского, конечно, нет ничего подобного.
После: и прощать в других Достоевский: Я не хотел бы смущать художественную ценность андреевского Иуды - в котором я берегу возможность нового откровения - параллелями из Достоевского. Но, может быть, для художника будет еще обиднее, если по поводу его искусства я примусь рассуждать о тысяче предметов, которые, в сущности, только мешали ему творить, или, наоборот, ограничу свое восхищение экзотическим налетом на его творении да пресловутой эпичностью колорита. Мой чуткий читатель, пожалуй, даже лучше оценит экзотизм Андреева без моих слов (ед. хр. 147, лл. 5-6).
Что же касается до эпического колорита вроде "и доходил даже до одного моря и до другого моря, которое еще дальше", то я готов бы был, пожалуй, поговорить о нем, если бы автор столь часто не забывал о нем и сам, то и дело сменяя беспомощные формулы старого повествования на ювелирную работу новейшей марки - то в виде стройных и красиво расчлененных фраз, носительниц долгого сомнения, то в виде трепетных вспышек, внезапно осенившей поэта мысли.
Обе личины - хищная и оскорбленная - у Андреева разом и уродливо вылепились на его герое в виде какой-то сатанинской печати (ед. хр. 147, лл.7-8).
После: в его полную слепоту: Трудно изобразить душу, именно душу фатального предателя скульптурное и осязательнее. У Достоевского, конечно, нет ничего подобного.