JК
Встречи :: Галлай Марк
Страница: 68 из 92И ещё одно свойство, близкое к требовательности, но далеко не всегда совпадающее с ним, было присуще Марку Наумовичу: он умел уважать требовательность в других (вспомним хотя бы его безропотное восприятие бесконечных дублей во время съёмки эпизода влезания лётчика Ануфриева в самолёт).
И уж, во всяком случае, самые бескомпромиссные, жёсткие, я бы сказал даже — жестокие требования он предъявлял к самому себе.
Эта требовательность не изменяла ему даже тогда, когда его творчество — в кинематографе и на песенной эстраде — было в зените своей популярности.
Однажды, под впечатлением только что прослушанной его записи (кажется, это было «Лунный свет над равниной рассеян…»), я позвонил Бернесу.
Он выслушал меня, вежливо поблагодарил и неожиданно заметил:
— Кое-что тут надо было бы сделать иначе.
Я оторопел. Куда там «иначе», когда и так отлично?! Что это — кокетство, что ли? Но нет, ни тени кокетства тут не было. Было другое: большой артист видел в своей работе то, чего нам, грешным, видеть было не дано. Не дано не только таким, в общем далёким от искусства людям, которые, подобно мне, воспринимают его лишь чисто эмоционально, но порой и настоящим профессионалам — впоследствии я по рассказам узнал, каким мучением для дирижёра и всего оркестра бывала каждая запись Бернеса. Он записывался, прослушивал записанное, повторял заново, снова прослушивал — и так по многу раз, пока с кисловатой миной не до конца удовлетворённого человека не соглашался: ладно, мол, теперь более или менее приемлемо… Когда мне рассказали об этом, я вспомнил давний разговор на съёмках.
Капризы?
Нет. Требовательность!
* * *
Люди искусства — во всяком случае, подавляющее их большинство �
И уж, во всяком случае, самые бескомпромиссные, жёсткие, я бы сказал даже — жестокие требования он предъявлял к самому себе.
Эта требовательность не изменяла ему даже тогда, когда его творчество — в кинематографе и на песенной эстраде — было в зените своей популярности.
Однажды, под впечатлением только что прослушанной его записи (кажется, это было «Лунный свет над равниной рассеян…»), я позвонил Бернесу.
Он выслушал меня, вежливо поблагодарил и неожиданно заметил:
— Кое-что тут надо было бы сделать иначе.
Я оторопел. Куда там «иначе», когда и так отлично?! Что это — кокетство, что ли? Но нет, ни тени кокетства тут не было. Было другое: большой артист видел в своей работе то, чего нам, грешным, видеть было не дано. Не дано не только таким, в общем далёким от искусства людям, которые, подобно мне, воспринимают его лишь чисто эмоционально, но порой и настоящим профессионалам — впоследствии я по рассказам узнал, каким мучением для дирижёра и всего оркестра бывала каждая запись Бернеса. Он записывался, прослушивал записанное, повторял заново, снова прослушивал — и так по многу раз, пока с кисловатой миной не до конца удовлетворённого человека не соглашался: ладно, мол, теперь более или менее приемлемо… Когда мне рассказали об этом, я вспомнил давний разговор на съёмках.
Капризы?
Нет. Требовательность!
* * *
Люди искусства — во всяком случае, подавляющее их большинство �