Земля, до восстребования   ::   Воробьев Евгений Захарович

После обеда почти все товарищи разбрелись кто куда: не сиделось на месте в день, когда так явственно слышалась поступь истории, когда планета обретала мир.

На соседней кровати лежал Боярский. Он встал, протянул Старостину плитку шоколада, но тот отказался: от шоколада он больше кашлял.

Вернулся Мамедов, спросил у Старостина, как дела, не нуждается ли в чем-нибудь.

- Все хорошо. А чувствую себя плохо.

Мамедов дотронулся до лба - жар, да еще какой. Старостин заходился в кашле, был бледен, но острые скулы розовели так, будто в комнату проник свет преждевременного заката.

Мамедов принялся что-то торопливо врать про близость снежных вершин, от них несет холодом, как только садится солнце.

Но произнося эти и всякие другие утешительные слова, Мамедов сидел у раскрытого окна в непривычно белой рубахе и почему-то холода не ощущал.

- Как говорят у нас в Белоруссии, старая баба в Петров день на печке мерзнет. - Старостин несмело улыбнулся, шумно передохнул и попросил: Накрой меня.

Мамедов набросил свое одеяло, но Старостин и под двумя одеялами стучал зубами.

- Пить! - снова и снова просил Старостин.

Мамедов подал воды, Старостин сделал несколько глотков и притих, кашель унялся.

Быстро наступили сумерки - во все три окна комнаты вставили темно-синие стекла. За домом не умолкали крики, веселый гам, доносились отзвуки бессонной праздничной кутерьмы. Несколько раз приходили товарищи из других отелей, разбросанных в долине, и приглашали Старостина на завтрашний торжественный обед.