Дерни за веревочку   ::   Рыбаков Вячеслав

— Ну… то есть, художник… — А какой я, к бесу, художник, подумал он. — То есть, учусь на художника… — А разве можно научиться быть художником? Тьфу, черт!

Совсем с ума сошел! Двух слов связать не могу. Что это я так разволновался? А потому что она мне нравится. Да что же это я, развратник, что ли? Развратник-девственник. Златовласка была такая чистенькая, такая ладненькая, что до одури хотелось ее коснуться. Но так, поодаль, было тоже хорошо — любоваться можно. Дима еще в школе понял, что, стоя рядом или, тем более, целуясь, страшно много теряешь — ничего не видно, только лицо или даже только часть лица. Обидно, и выхода никакого. Ведь это должно быть невероятно красиво, завораживающе, как северное сияние — видеть со стороны девушку, которую сейчас вот целуешь и чувствуешь. Либо чувствовать, либо видеть. Принцип неопределенности. Гейзенберг чертов. Про штучки с зеркалами Дима понятия не имел — на Евиной лестнице не было зеркал, только вонючие бачки для пищевых отходов. Но, вероятно, и зеркала бы ему не подошли. Он предпочел бы спокойно сидеть поодаль, глядя на себя и свою девушку — и, скорее всего, с карандашом и блокнотом в руках.

Златовласка прикрыла дверь в вагон. Ее движения были застенчивы и вкрадчивы.

— А почему без бороды? — спросила она.

— А почему с бородой?

— Я думала, все художники с бородами.

— Да нет, — он встал, придерживая рвущееся к стене сиденье. — Садитесь.