Из цикла рассказов Там, где будет мой дом   ::   Раткевич Элеонора

И не в том, что опасения его были вполне справедливы: он и впрямь отвык от мира без войны, и не телом своим — умом только помнит, как в этом мире ходят и как разговаривают… полно, уж не пригрезилась ли Шеккиху прежняя жизнь со всеми ее странностями? Не выдумал ли он ее на привале в минуту тоски и усталости — а потом взял да и уверовал в свою выдумку? Ну совсем как обезножевший калека мурлычет себе под нос побайки о том, как быстро ему бегалось в те небывалые времена, когда он еще своим ногам был хозяин, и радуется своему прежнему молодечеству. И надо же тут чуду случиться: стоит недавний калека на обеих ногах — иди куда душа пожелает… а не идется! Не помнят исцеленные ноги ничего, шагу ступить не могут… разум помнит — или кажется ему, что помнит, — а тело упрямое не помнит и не верит, и не хочет верить, и чуду не радуется. Во рту сухо, в глазах темно, поджилочки дрожат… ходить ли хочешь? Нет, не ходить — убожество свое от людей скрыть, а пуще того от себя, чтоб не так срамно было. Запнуться, не удержаться, позволить хлипким трясучим мускулам уронить себя оземь, снова покалечиться… только теперь уже навсегда. Пусть вовек своими ногами по земле не ступать, зато и стыда не хлебать. Не было никакой прежней жизни. Ее никогда не бывает.

Воистину страшен первый шаг — но ведь не впервой Шеккиху его делать. Не впервой и бояться. И замечать собственный страх тоже не впервой. А уж переступать через него, словно это и не страх вовсе, а кучка высохшего навоза посреди дороги — да сколько угодно. Не так и страшен страх, как думают те, кто его боится. И не в том горе, что плохо и обрывочно помнится прежняя, довоенная жизнь. И не в том, что ушел он из нее шалым подростком, а возвращается мужчиной.