Мадрапур   ::   Мерль Робер

– Знаете,– говорю я, переминаясь с ноги на ногу, ибо теперь, когда я принял стоячее положение, дальше терпеть мне уж совсем невмоготу,– на свете есть люди, которые считают, что сама наша жизнь – не что иное, как колоссальная мистификация: мы рождаемся, плодим себе подобных и умираем; разве во всём этом есть какой-либо смысл?

Мсье Пако смотрит на меня круглыми глазами (из-за выпуклых глазных яблок это, пожалуй, даже и не метафора), и я чувствую, что сам удивляюсь, как мог я сморозить подобную глупость.

– А этот Блаватский,– продолжает, понижая голос, Пако,– он что, и в самом деле тот, за кого себя выдает?

– Вполне возможно.

– Всё равно он отвратителен.

– Да нет, он просто выполняет свои обязанности. Только и всего.– И я продолжаю: – Извините, мсье Пако, но когда вы меня окликнули…

И я недвусмысленно показываю на хвост самолёта.

– Простите, простите,– говорит Пако. И с поразительной бесцеремонностью людей, для которых те неудобства, которые они вам причиняют, сущий пустяк, добавляет: – Вы позволите мне задать вам последний вопрос? Почему, на ваш взгляд, Блаватский нас не любит?

– Нас? – говорю я.– Вы хотите сказать – Карамана и вас лично или французов вообще?

– Французов вообще.

– Вот уж типично французский вопрос,– довольно ядовито говорю я (мой мочевой пузырь вот-вот разорвётся).– Французы всегда считают, что весь мир должен их обожать. И, однако, спрошу я вас, что в них такого по сравнению с другими народами, чтобы их следовало так уж обожать?

На этом я обрываю разговор, поворачиваюсь спиной и бегу в туалет.

Подобные уголки на борту самолёта всегда тесны, неудобны, в них довольно душно и здорово трясёт. И, однако, после того как я наконец удовлетворил свою неотложную нужду и мог никуда уже не спешить, я вдруг с удивлением обнаруживаю, что погрузился в размышления. Прошу мне поверить, я сам понимаю всю неуместность этого в подобном месте.