JК
Кража :: Чванов Владимир Ф.
Страница: 172 из 175По ее лицу тоже пробежала тень сомнения, и она замкнулась на какую-то долю минуты. Но и она тоже справилась с собой.
Солдатова вдруг охватила жалость, жалость… к Шахову!
Он и раньше испытывал чувство жалости к людям, которых, по их же выражению, «упекал за решетку». Но рождалась та жалость не сразу, а позже. Не тогда, когда человек только что сознался и перечувствовал все, а когда он перестрадал и перед судом и перед людьми, испытал то состояние острой оценки и собственной личности, и своих поступков, что по сути и являются самым началом его нравственного исцеления.
А Шахов и не сознался до конца, и не перечувствовал всего, и не начал переоценивать свою собственную жизнь, но вот ведь – возникло у Солдатова это преждевременное чувство искренней жалости к нему.
Почему же возникло?
«Наверное, – подумал Солдатов, – потому, что Медвецкая, не желая расстаться с наворованными Шаховым вещами, как бы усилила те удары судьбы, которые и без того обрушивались на него».
Если бы Медвецкая обо всем рассказала ему для того, чтобы спасти Шахова от его собственной нескладной жизни, поправить и наладить ее, он бы, конечно, увидел бы в ней союзницу и помощницу. Но мотивы ее откровенности открыли ему ту пустоту человеческих отношений, которые всегда вызывали у него растерянность и досаду. Медвецкая рассказывала не для того, чтобы наладить жизнь Шахова, очистить его и себя, не для того, чтобы отторгнуть награбленное и наворованное, она рассказывала для того, чтобы это ворованное спасти, прихватить покрепче, понадежнее.
Солдатова вдруг охватила жалость, жалость… к Шахову!
Он и раньше испытывал чувство жалости к людям, которых, по их же выражению, «упекал за решетку». Но рождалась та жалость не сразу, а позже. Не тогда, когда человек только что сознался и перечувствовал все, а когда он перестрадал и перед судом и перед людьми, испытал то состояние острой оценки и собственной личности, и своих поступков, что по сути и являются самым началом его нравственного исцеления.
А Шахов и не сознался до конца, и не перечувствовал всего, и не начал переоценивать свою собственную жизнь, но вот ведь – возникло у Солдатова это преждевременное чувство искренней жалости к нему.
Почему же возникло?
«Наверное, – подумал Солдатов, – потому, что Медвецкая, не желая расстаться с наворованными Шаховым вещами, как бы усилила те удары судьбы, которые и без того обрушивались на него».
Если бы Медвецкая обо всем рассказала ему для того, чтобы спасти Шахова от его собственной нескладной жизни, поправить и наладить ее, он бы, конечно, увидел бы в ней союзницу и помощницу. Но мотивы ее откровенности открыли ему ту пустоту человеческих отношений, которые всегда вызывали у него растерянность и досаду. Медвецкая рассказывала не для того, чтобы наладить жизнь Шахова, очистить его и себя, не для того, чтобы отторгнуть награбленное и наворованное, она рассказывала для того, чтобы это ворованное спасти, прихватить покрепче, понадежнее.