JК
Опрокинутый купол :: Буянов Николай
Страница: 22 из 500С отчаяния мальчик прикинул: подобрать под себя ноги, прыгнуть головой вперед, рвануть за ствол…
– Может, отпустишь? А, Паша? Ты же знаешь: я никому… Я могила!
Слезы сами брызнули из глаз, он и не думал играть. Это хорошо, это значит, противник и не заподозрит… Вот уже и смотрит не так пристально, и револьвер чуть подрагивает в руке.
– Помнишь, как зареченские собрались меня отдубасить, а ты не позволил? Вытащил из лодки весло, показал им и говоришь: кто, мол, на брата моего руку подымет – башку снесу… Помнишь?
– Зубы не заговаривай, – процедил Дымок. – Кто тебе, сучонок, велел шпионить? Ты же все слышал… К сожалению.
– Случайно я, Пашенька. Кабы знал – за километр бы обошел и уши зажал.
Он уже плакал навзрыд, по-настоящему. Только какой-то участочек мозга еще цеплялся за привычное: любопытство вдруг проснулось совершенно некстати.
– А тот заключенный, про которого говорил очкастый, он…
– Это был мой отец, – ответил комсомольский секретарь. – А теперь умолкни и повернись. Не в рожу же стрелять.
Дымок качнулся сильнее. На страшном лице отразилась мука – мальчик готов был пожалеть его (слишком свежо было в памяти ощущение слепого, почти иррационального ужаса при виде единственного в поселке старого «Опеля», выкрашенного в черный цвет, вестника несчастий, красного мандата перед лицом, снился испуганный шепот: «Может, пронесет? Сын за отца, говорят, нынче не отвечает» – кратковременный курс партии, карательный аппарат ненадолго дал сбой…). Только вот «наган» в белых от напряжения пальцах…
– Он всегда держал его заряженным, под подушкой.
– Может, отпустишь? А, Паша? Ты же знаешь: я никому… Я могила!
Слезы сами брызнули из глаз, он и не думал играть. Это хорошо, это значит, противник и не заподозрит… Вот уже и смотрит не так пристально, и револьвер чуть подрагивает в руке.
– Помнишь, как зареченские собрались меня отдубасить, а ты не позволил? Вытащил из лодки весло, показал им и говоришь: кто, мол, на брата моего руку подымет – башку снесу… Помнишь?
– Зубы не заговаривай, – процедил Дымок. – Кто тебе, сучонок, велел шпионить? Ты же все слышал… К сожалению.
– Случайно я, Пашенька. Кабы знал – за километр бы обошел и уши зажал.
Он уже плакал навзрыд, по-настоящему. Только какой-то участочек мозга еще цеплялся за привычное: любопытство вдруг проснулось совершенно некстати.
– А тот заключенный, про которого говорил очкастый, он…
– Это был мой отец, – ответил комсомольский секретарь. – А теперь умолкни и повернись. Не в рожу же стрелять.
Дымок качнулся сильнее. На страшном лице отразилась мука – мальчик готов был пожалеть его (слишком свежо было в памяти ощущение слепого, почти иррационального ужаса при виде единственного в поселке старого «Опеля», выкрашенного в черный цвет, вестника несчастий, красного мандата перед лицом, снился испуганный шепот: «Может, пронесет? Сын за отца, говорят, нынче не отвечает» – кратковременный курс партии, карательный аппарат ненадолго дал сбой…). Только вот «наган» в белых от напряжения пальцах…
– Он всегда держал его заряженным, под подушкой.