JК
Опрокинутый купол :: Буянов Николай
Страница: 423 из 500В нос ударили запахи, заставляющие вспомнить нехитрую истину (от которой, однако, мороз прошел по коже), что все мы смертны, все созданья божьи и юдоль наша земная – страдания и старение…
Яков Арнольдович, впрочем, имел вид не страдающий, а скорее, испуганный и виноватый. Соседи по палате, повинуясь безмолвному жесту все той же врачихи, покорной вереницей выползли в коридор. Вайнцман, до того дремавший с газетой в руках, тут же очнулся и сделал неудачную попытку спрятаться с головой под одеяло. Вздохнул, сел, свесив вниз худые ноги, и стал похож на старого печального воробья. Розоватая бумазейная пижама на фоне темно-зеленой больничной стены вызывала мысль о покинутом детьми театре-балагане.
– Вы ко мне? – потухше спросил он.
Борис присел на стул, выложил на тумбочку нехитрое подношение, купленное в ближайшем ларьке: пару апельсинов и упаковку с импортным соком.
– Как вы себя чувствуете?
Художник снова потянулся к одеялу, хотя в палате было почти жарко.
– Марья Петровна говорит, обошлось. Я уж думал, все, последний звонок.
– Какой звонок?
– Оттуда. Инфаркт то есть. У Витюши вон, – он кивнул на опустевшую койку, – третий, у Савельича-второй…
– Марья Петровна – ваша лечащая?
– Нет, она только замещает. Лечащая у нас другая. Он замолчал, глядя в пол.
Почувствовав внезапную жалость, Борис спросил:
– Что же случилось, Яков Арнольдович? Кто вас так напугал?
– Я много раз силился восстановить в памяти тот день. По минутам, по секундам. Особенно здесь: у меня, видите ли, бессонница, страшное наказание. Ничего не помогает, а ночи длинные.
Яков Арнольдович, впрочем, имел вид не страдающий, а скорее, испуганный и виноватый. Соседи по палате, повинуясь безмолвному жесту все той же врачихи, покорной вереницей выползли в коридор. Вайнцман, до того дремавший с газетой в руках, тут же очнулся и сделал неудачную попытку спрятаться с головой под одеяло. Вздохнул, сел, свесив вниз худые ноги, и стал похож на старого печального воробья. Розоватая бумазейная пижама на фоне темно-зеленой больничной стены вызывала мысль о покинутом детьми театре-балагане.
– Вы ко мне? – потухше спросил он.
Борис присел на стул, выложил на тумбочку нехитрое подношение, купленное в ближайшем ларьке: пару апельсинов и упаковку с импортным соком.
– Как вы себя чувствуете?
Художник снова потянулся к одеялу, хотя в палате было почти жарко.
– Марья Петровна говорит, обошлось. Я уж думал, все, последний звонок.
– Какой звонок?
– Оттуда. Инфаркт то есть. У Витюши вон, – он кивнул на опустевшую койку, – третий, у Савельича-второй…
– Марья Петровна – ваша лечащая?
– Нет, она только замещает. Лечащая у нас другая. Он замолчал, глядя в пол.
Почувствовав внезапную жалость, Борис спросил:
– Что же случилось, Яков Арнольдович? Кто вас так напугал?
– Я много раз силился восстановить в памяти тот день. По минутам, по секундам. Особенно здесь: у меня, видите ли, бессонница, страшное наказание. Ничего не помогает, а ночи длинные.