JК
Один год :: Герман Юрий Павлович
Страница: 724 из 750О чем он думал? О правах, о шоферстве, о том, как он на особой машине в Заполярье пройдет ту тайгу, в которой его когда-то чуть не задрали волки… Или Лапшин… Или Пилипчук…
Ты лети, лети, лети,
Ах, телеграмма, ах…
Что Лапшин?
Он представлял себе глаза Лапшина, ярко-голубые, любопытные и упрямые, представил себе Окошкина, Криничного, Бочкова, этого очкастого Ханина, который дал ему двести рублей.
Опять загудел паровоз.
– Упадете, – сказал Жмакину сверху из тамбура чей-то опасливый бас.
– Ни в коем случае, – сказал Жмакин.
Еще раз с утра до вечера
Я на тебе не затем женилась!
– Почему ты, Василий Никандрович, собственно, усы запустил? – пристально вглядываясь в Окошкина, спросил Лапшин. – И небогатые они у тебя выросли…
Вася сидел в ватнике, беспокойный, с тонкой шеей, ел биточки, которые принесли сюда из столовой.
– Усы? А по чести говоря, для солидности. Это я никому не говорю, только вам. Все-таки взвод, а чего-то во мне не хватает. На храбрость не могу пожаловаться…
– Отважный?
– Смеетесь всё. Не отважный, но и не трус. Как положено согласно присяге. Даже к правительственной награде представлен…
– Но еще не оформлено?
Окошкин обиженно помолчал. Шинель его висела возле окна на спинке кресла. Поднявшись, он достал из кармана кисет, бумагу, мундштук и спички и закурил. Про папиросы он сказал, что отвык от них «на фронте» и кашляет. Вообще – махорка для легких здоровее.
– Ну а как супруга и теща? – поинтересовался Лапшин.
– Нормально. Теща даже заплакала, когда я приехал.
– Отчего же это она заплакала? – подозрительно спросил Иван Михайлович.
Ты лети, лети, лети,
Ах, телеграмма, ах…
Что Лапшин?
Он представлял себе глаза Лапшина, ярко-голубые, любопытные и упрямые, представил себе Окошкина, Криничного, Бочкова, этого очкастого Ханина, который дал ему двести рублей.
Опять загудел паровоз.
– Упадете, – сказал Жмакину сверху из тамбура чей-то опасливый бас.
– Ни в коем случае, – сказал Жмакин.
Еще раз с утра до вечера
Я на тебе не затем женилась!
– Почему ты, Василий Никандрович, собственно, усы запустил? – пристально вглядываясь в Окошкина, спросил Лапшин. – И небогатые они у тебя выросли…
Вася сидел в ватнике, беспокойный, с тонкой шеей, ел биточки, которые принесли сюда из столовой.
– Усы? А по чести говоря, для солидности. Это я никому не говорю, только вам. Все-таки взвод, а чего-то во мне не хватает. На храбрость не могу пожаловаться…
– Отважный?
– Смеетесь всё. Не отважный, но и не трус. Как положено согласно присяге. Даже к правительственной награде представлен…
– Но еще не оформлено?
Окошкин обиженно помолчал. Шинель его висела возле окна на спинке кресла. Поднявшись, он достал из кармана кисет, бумагу, мундштук и спички и закурил. Про папиросы он сказал, что отвык от них «на фронте» и кашляет. Вообще – махорка для легких здоровее.
– Ну а как супруга и теща? – поинтересовался Лапшин.
– Нормально. Теща даже заплакала, когда я приехал.
– Отчего же это она заплакала? – подозрительно спросил Иван Михайлович.