JК
Огонь в ночи :: Стюарт Мэри
Страница: 6 из 212У меня все-таки рыжие волосы, так что, почувствовав боль и унижение, я все прямо и выпалила.
Чтобы удержать Николаса, мне бы лучше попридержать язык. Меня нельзя считать достойным противником на поле боя, где любовь превращается в слабость, а гордость – в единственную защиту против грубого цинизма, на который невозможно ответить. Николас победил очень легко и не мог знать, как жестоко…
Мы развелись в 1949 году. Ради матери, которая так привержена консервативному направлению англиканской церкви, что (по словам отца) склоняется к папизму, я оставила фамилию Николаса и не сняла обручального кольца. Через какое-то время я даже вернулась в Лондон к Гюго Монтефайа. Он был ангельски добр, заставлял меня работать до полусмерти и ни разу не упомянул имени Николаса. Впрочем, мне о нем никто не напоминал, кроме мамы, которая изредка спрашивала о нем в письмах и даже два раза поинтересовалась, не собираемся ли мы обзавестись потомством… Через пару лет я находила это даже забавным, за исключением тех случаев, когда изматывалась до предела. В таких условиях кроткий отрыв мамы и всей обстановки нашего дома от реального времени и пространства становился невыносимым.
В прошлом году, в середине мая, Лондон на недели забили толпы, приехавшие на коронацию задолго до великого дня, так что нечем было дышать. Гюго Монтефайа бросил долгий взгляд на мое лицо, потом еще один, и категорически велел уехать на две недели. Я быстро позвонила маме в Тенчское аббатство.
– Отпуск? – спросила она. – В начале июня? Как мило, дорогая.
Чтобы удержать Николаса, мне бы лучше попридержать язык. Меня нельзя считать достойным противником на поле боя, где любовь превращается в слабость, а гордость – в единственную защиту против грубого цинизма, на который невозможно ответить. Николас победил очень легко и не мог знать, как жестоко…
Мы развелись в 1949 году. Ради матери, которая так привержена консервативному направлению англиканской церкви, что (по словам отца) склоняется к папизму, я оставила фамилию Николаса и не сняла обручального кольца. Через какое-то время я даже вернулась в Лондон к Гюго Монтефайа. Он был ангельски добр, заставлял меня работать до полусмерти и ни разу не упомянул имени Николаса. Впрочем, мне о нем никто не напоминал, кроме мамы, которая изредка спрашивала о нем в письмах и даже два раза поинтересовалась, не собираемся ли мы обзавестись потомством… Через пару лет я находила это даже забавным, за исключением тех случаев, когда изматывалась до предела. В таких условиях кроткий отрыв мамы и всей обстановки нашего дома от реального времени и пространства становился невыносимым.
В прошлом году, в середине мая, Лондон на недели забили толпы, приехавшие на коронацию задолго до великого дня, так что нечем было дышать. Гюго Монтефайа бросил долгий взгляд на мое лицо, потом еще один, и категорически велел уехать на две недели. Я быстро позвонила маме в Тенчское аббатство.
– Отпуск? – спросила она. – В начале июня? Как мило, дорогая.