JК
Бунтующая Анжелика :: Голон Анн
Страница: 4 из 104Даже память о нем бессильна помочь Анжелике. От него не будет вестей, а это страшнее смерти.
Забывшись, она позвала:
— Колен! Колен, брат мой!
И ей стало так нехорошо, что она пошатнулась, вся в холодном поту.
Тогда-то она и поняла, что беременна.
Кое-что она заметила еще в Сеуте, но подумала, что ее здоровье расстроено от сверхчеловеческих тягот. Теперь же напрашивалось иное объяснение.
Итак, у нее будет ребенок.
Ребенок от Колена Патюреля! Дитя пустыни! Сжавшись в комок на жестком ложе, она позволила сомнению превратиться в уверенность, и невообразимое открытие наполнило ее удивлением, затем каким-то странным спокойствием и наконец — радостью.
Да, то, что могло ввергнуть ее в уныние, стыд, растерянность, вселило радость. Она слишком близко, кожей, помнила пустыню, бурнус беглянки, чтобы вообразить себя в наряде великосветской француженки. Частью своего существа она оставалась там, в объятьях нормандца, во глубине вытканных золотым сиянием ночей, где сила любви, толкавшей их друг к другу, отдавала привкусом смерти и вечности.
Жесткие от китового уса модные платья, расшитые золотом накидки и кружева ее нынешних нарядов скрывали еще шершавую от ветра кожу, глубокий шрам на обожженной ноге и только начинавшие сходить отметины кнута. А подошвы, скрытые элегантными туфельками, были жестки и помнили об обрывистых тропах Рифа.
Забывшись, она позвала:
— Колен! Колен, брат мой!
И ей стало так нехорошо, что она пошатнулась, вся в холодном поту.
Тогда-то она и поняла, что беременна.
Кое-что она заметила еще в Сеуте, но подумала, что ее здоровье расстроено от сверхчеловеческих тягот. Теперь же напрашивалось иное объяснение.
Итак, у нее будет ребенок.
Ребенок от Колена Патюреля! Дитя пустыни! Сжавшись в комок на жестком ложе, она позволила сомнению превратиться в уверенность, и невообразимое открытие наполнило ее удивлением, затем каким-то странным спокойствием и наконец — радостью.
Да, то, что могло ввергнуть ее в уныние, стыд, растерянность, вселило радость. Она слишком близко, кожей, помнила пустыню, бурнус беглянки, чтобы вообразить себя в наряде великосветской француженки. Частью своего существа она оставалась там, в объятьях нормандца, во глубине вытканных золотым сиянием ночей, где сила любви, толкавшей их друг к другу, отдавала привкусом смерти и вечности.
Жесткие от китового уса модные платья, расшитые золотом накидки и кружева ее нынешних нарядов скрывали еще шершавую от ветра кожу, глубокий шрам на обожженной ноге и только начинавшие сходить отметины кнута. А подошвы, скрытые элегантными туфельками, были жестки и помнили об обрывистых тропах Рифа.