Дороги и судьбы   ::   Ильина Наталия

Свое восхищение ее стихами или радость по поводу того, что она нынче хорошо выглядит, я выражал примерно так: "Вам не кажется, мэм, что вы просто гений?" И: "До чего вы сегодня красивы, мэм!" Она откликалась: "Не льсти - не люблю, как говорил купец у Островского".

Ноябрь 1955 года Ахматова провела в Ленинграде, а в конце этого месяца вновь приехала в Москву, куда привели ее дела, связанные с выходом книги переводов корейских поэтов, и самые главные дела: хлопоты о сыне. О сыне и хлопотах Анна Андреевна со мною не говорила, в это посвящались лишь самые близкие, самые давние ее друзья. От них-то я и знала о главной причине приезда в Москву Ахматовой. И видела ее лицо.

Придешь к Ардовым, стучишь в дверь маленькой комнаты, слышишь "Да!", входишь и видишь лицо Анны Андреевны - застывшее, окаменелое, мученическое. Оно тут же менялось, становилось домашним, добрым. "Входите, садитесь, вот пепельница!" А рядом с Ахматовой сидит ее старый друг Эмма Григорьевна Герштейн, и я пони-{332}маю, что разговор у них только что шел о Льве Николаевиче...

...Фаина Григорьевна Раневская в начале пятидесятых годов получила квартиру в роскошно-нелепом небоскребе на Котельнической набережной. В этот дом она въехала, когда он еще достраивался, из окон квартиры были видны работавшие во дворе заключенные. Раневская рассказала мне, что однажды приехавшая к ней в гости Ахматова надолго застыла у окна. Сказала не оборачиваясь: "Вот и Лева где-то так же..." И, помолчав: "Фаина! Я родила этого мальчика для каторги!.."

Слова "лагерь" не было в лексиконе Ахматовой. Она заменяла его словом "каторга".