История веры и религиозных идей. Том 3. От Магомета до Реформации   ::   Элиаде Мирча

), что "только в своем извращении и развращении они могут сойтись, в особенности, если их синтезировать при помощи протестанстко-возрожденческого иудаизма, который умеет истерию и формализм, неврастению и римское право объединять сразбойничеством, кровавым сладострастием и сатанизмом при помощи холодного и сухого блуда политико-экономических теорий" (см. недавнее переиздание: Лосев А.Ф. Очерки античного символизма и мифологии. М., 1993. С. 892). Полемика такого накала свойственна кризисным эпохам, в том числе эпохе схизмы (разделения церквей), Реформации и революционных перемен нового времени. Она в большой мере характеризует русскую православную традицию, начиная с летописного выбора веры при князе Владимире, когда иноверцев-миссионеров подозревали не просто в исповедании неправой веры, но в специальном стремлении погубить Русскую землю, вплоть до времени постсоветской России.

Столь разные мыслители XX в., как М. Бахтин и М. Бубер, стремились отыскать исторические основания для «диалога» разных культур и конфессий, как непременного условия существования культуры мировой, в народной «смеховой» культуре средневековья, «снижающей» высокие религиозные ценности до контакта с народной массой, или в личностном отношении к Богу. Как и Элиаде (§ 309), Бубер стремился понять религиозную непримиримость, свойственную деятелям Реформации, даже в отношении сторонников реформ: "Я не могу осуждать Лютера, отказавшегося в Марбурге поддержать Цвингли, а также Кальвина, виновного в смерти Сервета, ибо Лютер и Кальвин верят, что слово Божие настолько проникло в души людей, что они способны познать его однозначно, и толкование его должно быть единственным" (Мартин Бубер. Два образа веры. М., 1995. С.