Миры и столкновенья Осипа Мандельштама   ::   Амелин Григорий

Пиршество Вечера! То не “стерлядь” Державина,

Не Пушкина “трюфли”, не “чаши” Языкова!

Пусть посуда Заката за столетья заржавлена,

Пусть приелся поэтам голос “музык” его;

Всё ж, гулящие гости! каждый раз точно обух в лоб –

Те щедрости ветра, те портьеры на западе!

Вдвое слушаешь ухом; весь дыша, смотришь в оба, чтоб

Доглотнуть, додрожать все цвета, шумы, запахи!

(III, 206)

Сейчас не так важно, оправдание это или порицание большевизма “красных раков” (Мандельштам увидит этот Закат в “сапожках мягких ката”, палача – III, 318 ), чувство собственного конца или стремление завершить традицию, закавычить застолье, пропеть и пропить закат самого симпосиона. Пиршество на этом не закончилось. Создавая в тридцатые “Стихи о русской поэзии”, Мандельштам возвращается к теме:

Сядь, Державин, развалися, –

Ты у нас хитрее лиса,

И татарского кумыса

Твой початок не прокис.

Дай Языкову бутылку

И подвинь его бокал.

Я люблю его ухмылку,

Хмеля бьющуюся жилку

И стихов его накал.

(I II, 66)

“Симпосион заката”, павший на годовщину гибели Блока и Гумилева, написанный сразу после смерти Хлебникова (“наследственность и смерть – застольцы наших трапез”) и не скрывает трагический смысл этого пира – “пира во время чумы”. Брюсовский текст, как и сборник “Mea”, куда он входит, стоит как бы на полпути от пастернаковских “Пиров” к “Дайте Тютчеву стрекозу…” Мандельштама. “Дайте Тютчеву стрекозу…” – вне поэтических пиров, но в каком-то смысле возникает из них (см. начало “Стихов о русской поэзии”). От трапезы Брюсов переходит к сотрапезникам и загадкам их имен:

Книг, бумаг, рифм, спаренных едва лишь,

Тает снег, дрожа под лунной грудью;

Гей, Геката! в прорезь туч ты валишь

Старых снов, снов буйных буршей груду.