Золотой мираж   ::   Привалихин Валерий

– Христом Богом молю, Петр Иннокентьевич, скажи им. Изведут ведь, – запричитал, захлебываясь, Головачев, едва вынули ему кляп.

Перевел немного дыхание, продолжал:

– Пощади! Или я плохо служил тебе? Видишь, даже Господь не за нас, не слышит. Если что осталось у тебя – крохи ведь. Стар ты, дела не выправишь. И один, как перст... Пожалей, Петр Иннокентьевич...

То ли боль от пыток, то ли жалость к преданному до нынешнего дня доверенному, имеющему на руках большую семью, а скорее всего, напоминание о старости и одиночестве, сознание, что с помощью содержимого шкатулки кедровой былого не вернешь, воспоминание о своем-чужом доме, мертвом холодном кафедральном соборе, что бы ни было, но сыграло роль, сломило упрямство купца Шагалова. Он сделал знак, что хочет говорить, и, получив возможность, промолвил, с трудом шевеля обкусанными до крови губами:

– В подпол когда спускаться, от пола пятый кирпич вынуть. Там...

– Вот дурья башка, напрасные муки принимал, – сочувственно-удивленно сказал Шишка.

– Лицо оботри, – попросил Шагалов.

– Сейчас. Оботрем, обуем. Еще съездим вместе.

С пленниками, захваченными на таежной дороге, было покуда покончено, и Скоба сразу же, словно забыв об их существовании, перевел взгляд на отца Леонида.

– Ну, а ты, поп, миром отдашь серебро-золото смармыленное, или как?

– Все на виду в храме. Нет других денностей.

– Брось, святой отец, вола водить <Вола водить – врать, пугать> . Про тебя-то известно.