Бом - Бом   ::   Крусанов Павел Васильевич

Андрей решил, что теперь, наверное, пора — вдруг что-то с ним случится невзначай (последняя грёза, окончательный сон), и кто тогда откроет его сыну весь этот свод судеб, этот чудной фамильный мартиролог?

«А как во мне самом сложилось это знание?» — задумался Норушкин. Точно он не помнил.

Конечно, что-то в детстве рассказывал отец. Тогда же что-то рассказывал и бедный дядя Павел. Но так ли и о том? Или в единстве, в цельности своей весь этот родовой, пластичный, но в чередующемся, промежуточном конце слегка всё же однообразный миф жил в его крови уже с рождения, дался ему разом, как безотчётное знание, как безупречный с некой высокой, нечеловеческой точки зрения инстинкт? Определённо Андрей сейчас ответить бы не смог.

И тем не менее Андрей решил — пора. Как бы на самом деле ни было, а сделать Катю, столь счастливо Мафусаилом выбранную детку, хранительницей сокровенного предания совсем не помешает. Решил и сделал — рассказал ей всю историю Норушкиных, само собой за вычетом тех глав, которые уже успел поведать прежде. Рассказал, рассеивая дрёму ласками, буквально забивая свой рассказ ей через устье в узенькое лоно, чтобы урок усвоен был верней и крепче (сомнительный, конечно, метод, спорный).

Наставление случилось долгим — с душем и крепким чаем на переменах.

Когда за окном, кутаясь в туман, встал заспанный рассвет, Андрей, порядком изнурённый брачной ночью, спросил:

— Ну? Теперь тебе понятно, что это не мы друг друга любим, а мной кто-то любит тебя и тобой — меня?

Катя сладко зевнула.

— Чушь собачья. Извращение. Подумай только — ведь это получается, что нами кто-то любит сам себя.