Деятельность эта, то есть таскание и хватание за шивороты, не прекращалась у Мымрецова ни на одну минуту: утром он обыкновенно отправлялся в часть и рапортовал начальству о своих успехах, излагая речь сообразно с своею изувеченностью и искалеченностью.
- Ну, - спрашивал его квартальный, перелистывая какие-то бумаги, - ты что же это там с бабами-то воюешь?
- Помилуйте, вашскобродие, я только что отпихнул ее от себя.
- Кого?
- Эту самую даму... Смоленскую..!
- Какую Смоленскую?
- Да которая, например, шельма самая... Гордеиха приказывает ее узять, а она говорит: "Я, говорит, с эстой дрянью не пойду". Она, вашскобродие, меня дрянью назвала...
- Ну?
- Ну, я ее отпихнул... говорю: "Ты мне не нужна!" А разодравши они были прежде... Я подбег, они уж разодравши были...
и уж глаз расшибли... в том числе...
- В каком числе?
- В числе драки-с.
- Черт тебя знает, что ты городишь! Посадил?
- Помилуйте!
- Ступай!
Обыкновенно дела шли таким образом, что Мымрецов не успевал возвратиться домой, как где-нибудь на пути к будке ему навертывалась практика; но иногда прямо из части он приходил в будку, расстегивал шинель и, сладостно поплевывая, курил тютюн.