JК
Цыганка (Авторский сборник) :: Автор неизвестен
Страница: 165 из 313И как „тещенька“ весь вечер мечтательно глядела на две расписные доски у той на стене, а потом проговорила: „Какие у вас доски красивые и, главное, почти одинаковые… А у меня ни одной нет…“
— Понимаешь, Руфи ничего не оставалось, как снять со стены одну доску иподарить теще, – рассказывал Игорь. – Видно было, как не хотелось ей расставаться с вещью… Она чуть не плакала. Но деваться-то некуда. А теща не кривила душой — у нее здесь, в Израиле, действительно нет ни одной расписной доски. В Москве, правда, триста пятьдесят… Когда мы вышли, я спросил: „Тещенька, а на что вам сдалась эта паршивая дощечка?“ Она пожала плечами и жалобно, так: „Сама не знаю… Как-то неудобно получилось…“
Сначала говорили о том, что сейчас принято среди интеллигенции ругать колоссальное строительство в Москве, помпезность, безвкусицу архитектуры.
— А мне нравится, – сказала Лидия Борисовна. – Я люблю размах! Москва такая красавица: чисто, освещение роскошное… Это все любители обшарпанных стен и поэтических развалин тоскуют по помойкам…
И заговорила о прочитанной только что книге воспоминаний Александра Леонидовича Пастернака, брата поэта. Тот в двадцатые годы приехал в Берлин к родителям и был потрясен комфортабельностью быта: бесшумностью газа, теплом, светом, уютом…
— Это как раз в те годы, когда в России была полнейшая разруха, керосинки, примусы…
— Но ведь до революции, до всего этого кошмара… – попыталась возразить я.
— И до революции было то же самое, – отмахнулась Л.Б. – Но до революции была прислуга. Что касается двадцатых годов, я их прекрасно помню, эти проклятые двадцатые годы. Совершенно невозможное существование!
Вот чего в ней нет — поэтизирования „своего времени“.
— Понимаешь, Руфи ничего не оставалось, как снять со стены одну доску иподарить теще, – рассказывал Игорь. – Видно было, как не хотелось ей расставаться с вещью… Она чуть не плакала. Но деваться-то некуда. А теща не кривила душой — у нее здесь, в Израиле, действительно нет ни одной расписной доски. В Москве, правда, триста пятьдесят… Когда мы вышли, я спросил: „Тещенька, а на что вам сдалась эта паршивая дощечка?“ Она пожала плечами и жалобно, так: „Сама не знаю… Как-то неудобно получилось…“
Сначала говорили о том, что сейчас принято среди интеллигенции ругать колоссальное строительство в Москве, помпезность, безвкусицу архитектуры.
— А мне нравится, – сказала Лидия Борисовна. – Я люблю размах! Москва такая красавица: чисто, освещение роскошное… Это все любители обшарпанных стен и поэтических развалин тоскуют по помойкам…
И заговорила о прочитанной только что книге воспоминаний Александра Леонидовича Пастернака, брата поэта. Тот в двадцатые годы приехал в Берлин к родителям и был потрясен комфортабельностью быта: бесшумностью газа, теплом, светом, уютом…
— Это как раз в те годы, когда в России была полнейшая разруха, керосинки, примусы…
— Но ведь до революции, до всего этого кошмара… – попыталась возразить я.
— И до революции было то же самое, – отмахнулась Л.Б. – Но до революции была прислуга. Что касается двадцатых годов, я их прекрасно помню, эти проклятые двадцатые годы. Совершенно невозможное существование!
Вот чего в ней нет — поэтизирования „своего времени“.