День седьмой   ::   Тендряков Владимир

- Почему?

- Побитых хлебом-солью не встречают.

- Побитые, да недобитые, - возражаю я. - Сквозь игольное ушко от немцев уходим.

- То-то, сквозь игольное... До крови ободранные.

- А все-таки целы, лейтенант.

- Це-лы?.. А где Пугачев? Где четвертая батарея? Что мы без них?

- Что-то там случилось, мы же с вами не виноваты в том.

- Не виноват только победитель, дружок.

- Все равно за несчастье Пугачева с нас не спросят.

- Спросят. И будут правы.

- Н-не пойму.

- Растолкую на пальцах. Сколько пушек мы доставим на тот берег? Две с нашей батареи, две с третьей, три со второй - семь орудий, больше половины потеряли. Вот если б сохранилась четвертая батарея с ее четырьмя орудиями одиннадцать! Это все же дивизион. И нет командира, нет штаба. Нас расформируют, мальчик. Считай, как отдельная боевая часть мы уже перестали существовать!

- Но мы живы, живы! Значит, будем драться!

Смачкин горько хмыкнул.

- До каких пор нам обещать себе - будем?.. И сколько можно мириться, что еще одна боеспособная часть перестала существовать?

- Так что же делать, товарищ лейтенант?

Он задумался и не сразу ответил:

- Да-а... Да-а... Что? Могу ответить только одно: наша земля горит, должны гореть и мы. Гореть, парень, а не тлеть!

От этого ответа мне как-то ясней не стало.

- А! Толочь воду в ступе... Пошли.

Смачкин торопливо поднялся.

Я лез за ним, спешащим вверх по обрыву, и пытался заставить страдать себя за несчастье Пугачева.