JК
Дон Жуан. Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры :: Томан Иозеф
Страница: 69 из 503И все же — год за годом бросают в землю зерно! И все же — не перестают рождаться люди! Жизнь неистребима!
На дне того, что длится, — но что же длится, кроме тебя, о боже строгий! — черная тьма, шаткие тени с пустыми глазницами, жалобы, плач и бледное пламя свечей…
Новые и новые ряды проходят улицей, несут святые мощи, у пояса кающихся — огромные четки, на устах — жалобные псалмы, — идут обнаженные по пояс, стегая друг друга розгами.
— Укрепи меня, господи, в покаянии моем!
Приближаются осужденные святой инквизицией — обреченные костру.
Они идут, окруженные стражей; цепи на их ногах, на руках — оковы. Одеты они в санбенито — позорные желто-красные одежды смертников.
Впереди — еретики, читавшие и укрывавшие запрещенные книги. Они двигаются равнодушно, упорно глядя себе под ноги, не поднимая голов — словно глухие, словно лишенные чувства.
За ними — два изможденных крестьянина, посягнувших с голодухи на оливы самого епископа.
В повозке палача везут женщину — волосы ее всклокочены, платье изодрано. Воздев скованные руки, она рыдает:
— Детей отняли, мужа замучили, палачи вы, не христиане!
— Барабаны! — звучит приказ.
Но высокий голос женщины взлетает выше глухой барабанной дроби, он как крик подстреленной птицы:
— Днем и ночью били меня железными прутьями, выжгли глаза, раскаленные гвозди вбивали мне в бок, волосы рвали…
Голос слабеет, удаляясь, — вот заглушили его барабаны.
— В чем провинилась эта женщина? — спрашивает обрюзгший горожанин, стоящий в толпе.
— Кто-то донес на нее, обвинив в заговоре против святой церкви, — объясняет низкорослый человечек…
— Проклятые гниды, эти шпионы, — злобно ворчит горожанин.
На дне того, что длится, — но что же длится, кроме тебя, о боже строгий! — черная тьма, шаткие тени с пустыми глазницами, жалобы, плач и бледное пламя свечей…
Новые и новые ряды проходят улицей, несут святые мощи, у пояса кающихся — огромные четки, на устах — жалобные псалмы, — идут обнаженные по пояс, стегая друг друга розгами.
— Укрепи меня, господи, в покаянии моем!
Приближаются осужденные святой инквизицией — обреченные костру.
Они идут, окруженные стражей; цепи на их ногах, на руках — оковы. Одеты они в санбенито — позорные желто-красные одежды смертников.
Впереди — еретики, читавшие и укрывавшие запрещенные книги. Они двигаются равнодушно, упорно глядя себе под ноги, не поднимая голов — словно глухие, словно лишенные чувства.
За ними — два изможденных крестьянина, посягнувших с голодухи на оливы самого епископа.
В повозке палача везут женщину — волосы ее всклокочены, платье изодрано. Воздев скованные руки, она рыдает:
— Детей отняли, мужа замучили, палачи вы, не христиане!
— Барабаны! — звучит приказ.
Но высокий голос женщины взлетает выше глухой барабанной дроби, он как крик подстреленной птицы:
— Днем и ночью били меня железными прутьями, выжгли глаза, раскаленные гвозди вбивали мне в бок, волосы рвали…
Голос слабеет, удаляясь, — вот заглушили его барабаны.
— В чем провинилась эта женщина? — спрашивает обрюзгший горожанин, стоящий в толпе.
— Кто-то донес на нее, обвинив в заговоре против святой церкви, — объясняет низкорослый человечек…
— Проклятые гниды, эти шпионы, — злобно ворчит горожанин.