От станций далеко вперед уходила обсаженная столетними белорусскими липами шоссейная дорога. По дороге погонщики из ополченцев по-мужицки хворостинами гнали стадо замученных коров. У коров был жалкий обреченный вид. Взад и вперед сновали зеленые грузовики, санитарные повозки. Штабные мотоциклисты – все в коже – летели с треском и грохотом. Тарахтели двуколки с унылыми возницами в топорщившихся шинелях. Маршевая рота будто месила грязь…
Только что сошел снег. Придорожные липы, даже расщепленные бомбами, были в набухших почках. За плывущими навстречу деревьями лежали черные поля с пятнами снега, с весенними лужами. Необыкновенно приятно пахло землей, прошлогодней листвой, немного конским навозом, дымком махорки. Валерьян Бочкин вместе с двумя другими прапорщиками трясся на просторной интендантской телеге. Один из них, маленький грузин, весело скалил зубы. Другой, интеллигентного вида, с бородкой, задумчиво смотрел сквозь очки на деревья, на бледное небо, на медленные облака. Слева ухали пушки, все трое молчали…
В гимназии у Бочкина был особенно нескладный вид. Щетинка стриженных под второй номер волос, оттопыренные уши, унылый нос. Вылезающие из коротких рукавов гимназической куртки большие руки. Длинное туловище, косолапые ноги. Весь он был какой-то вялый, несуразный, и такая же была вялая у него голова, с большим трудом одолевавшая гимназические науки. Была у него еще привычка при разговоре закрывать рот рукою, старомодная гоголевская манера говорить, растерянная улыбка.