Двадцатые годы   ::   Овалов Лев Сергеевич

Казалось бы, цель достигнута, текущий момент зажат в тиски, железные батальоны замерли, так нет же, ввязалась проклятая баба:

— Степан Кузьмич, а как все-таки по части земли солдаткам?

Устинов и его дружки совсем было успокоились, коли дело дошло до мировой революции, может, шквал пролетит мимо, не заденет Успенского, не велико село, можно оставить в покое…

Так нет, вылезла проклятая баба, да и добро бы путная женщина, а то ведь распустеха, матерщинница, гуляла с кем или не гуляла на стороне, про то никто не знает, но с тех пор как Пашка Сафонов пропал в четырнадцатом году без вести, в Мотьку точно дьявол вселился, осталась она с тремя детьми гола, как яблочко на яблоне, и ветер трясет, и дождь поливает, а оно знай блестит и людей смущает, ни шабрам, ни шабрихам нет от нее покоя, до волостного старшины доходила: помочи, подпоры, пособия — всего ей нужно, ведьма, а не баба, тьфу, пропади она пропадом!

Мотька продолжает:

— Все етто очень распрекрасно, что вы разъяснили, Степан Кузьмич, рви себе сколько можно, а там хоть трава не расти, только почему одни рвут, а другие… сосут?

Так и сказала, ни стыда у бабы, ни совести!

Однако Быстров сделал вид, что не заметил такого безобразия.

— Я прошу вас, товарищ… товарищ…

— Сафонова я, Матрена…

— Товарищ Сафонова… Объясните свою претензию.

Мотьке позволяют иметь претензию!

Но ей все нипочем, ей только дай волю.

— Солдатка я, Степан Кузьмич. Трех дитев имею: двух сынов и девку. А мне один надел на покойника. И на самом незародливом месте. Под Кукуевкой. Живу я у Кривого Лога, а дают под Кукуевкой…

Быстров вскидывает брови.

— Почему так?

Это не к ней, к Устинову.

Филипп Макарович пожимает плечами.

— Несамостоятельная женщина…

— Что значит несамостоятельная? Вы, что ли, будете ее кормить?

В ответ Мотька считает самым подходящим залиться слезами.

Но Быстров не терпит женских слез, строго ее обрывает:

— Идите! Идите на свое место, сейчас все решим.