Две зимы и три лета   ::   Абрамов Федор Александрович

– Что за депеша такая – и слезы и радость вдруг?

– Да уж верно, что слезы и радость… – Анфиса вытерла рукой глаза. – Не знаю, как тебе и сказать. Ну да все равно, таить нечего… Слыхал, наверно, что тут про меня плели?

Илья поднял брови.

– Ну про фронтовика моего? Слыхал. Был тут у нас в войну один человек…

Илья кивнул. Еще бы не слыхал. Помолотили языками и в лесу, и в деревне, когда Григорий ушел из дому.

– Ну дак от него письмо. Сюда собирается… То-то опять начнут перемывать косточки…

– А, плевать, – сказал Илья. А сам, глядя на нее, белозубую, улыбающуюся, покусывающую губы от смущения, – никогда не видел ее такой, – подумал: "Какой же дурак Григорий! С такой бабой не мог ужиться!"

– Я тут разболталась. Ты ведь без дела не заходишь.

Илья вздохнул.

– В лес-то когда?

Из-за утра думаю. Да вот надо как-то еще деньжонок раздобыть. С мясоналогом рассчитаться.

– Где же ты раньше-то был? Я завтра теленка сдаю, вот бы в пай и взяла. А то я Петру Житову посулила.

Денег у Анфисы, как он и предполагал, не оказалось. Сто двадцать пять рублей – какие по нынешним временам деньги? И все-таки он не жалел, что зашел к ней. Как-то теплее стало на душе. И когда он вышел на дорогу и, прикрыв рукой лицо (мокрый снег лепил глаза), зашагал по ночному Пекашину, ему еще долго виделись ее глаза – сияющие бабьи глаза, промытые легкими слезами.

Анфиса ему нравилась. Всегда нравилась – еще с той поры, когда была девчонкой.