Две зимы и три лета   ::   Абрамов Федор Александрович

Но особенно поразили Лукашина руки – худые, бледные – бледные, под цвет проросшей картошки, и на этих руках, как после бани, отчетливо стали видны многочисленные порезы и порубы.

Много поработано этими руками, подумал Лукашин. По рукам, он, пожалуй, не моложе меня. А вслух сказал:

– А тебе можно?

– Можно. Раз не подох, значит, можно. Надо привыкать к жизни.

– Ты зря, между прочим, из-за Тимофея убиваешься, – заговорил Лукашин. Тимофей был обречен.

– А кто его обрек?

– Кто? Война.

Михаил скривил губы:

– Война… Эдак рассуждать – все можно на войну свалить.

– А что ж – мало война натворила?

– Тимофея не война в лес загнала. Люди… Меня плен этот проклятый с панталыку сбил. Думаю: вот как, отец у меня за родину погиб, а ты, гад, всю войну в немецком тылу шкуру спасал… А может, он и в плен-то не по своей воле попал? Может, его раненого взяли? Может так быть? – Михаил требовательно округлил лихорадочно блестевшие глаза.

– Может, – подтвердил Лукашин и тихо добавил: – Не казнись, Михаил. Не ты один не разобрался с Тимофеем. Я тоже не разобрался.

Да, уж кто-кто, а он-то, Лукашин, должен был бы понимать, как легко было на этой войне попасть в плен. Да он и понимал это. Но только рассудком, а не сердцем. И, наверно, поэтому он так и не сумел разговориться с Тимофеем Лобановым. Правда, раз он сделал было попытку, спросил у Тимофея, как тот оказался в плену. "Не беспокойся, товарищ Лукашин. Те, кому положено знать, знают".