JК
Феодосия :: Мандельштам Осип
Страница: 10 из 14Сестру он кормил виноградом и рисом, иногда приносил из юнкерской академии какие-то скромные пайковые кулечки, напоминая клиента Кубу или дома ученых.
Трудно себе представить, зачем нужны такие люди в какой бы то ни было армии? Такой человек, кажется, способен в решительную минуту обнять полководца и сказать ему: "Голубчик, бросьте, пойдемте лучше ко мне - поговорим!" Цыгальский ходил к юнкерам читать артиллерийскую науку, как студент на урок.
Однажды, стесняясь своего голоса, примуса, сестры, непроданных лаковых сапог и дурного табаку, он прочел стихи. Там было неловкое выражение: "Мне все равно, с царем или без трону", и еще пожеланья о том, какой нужна ему Россия: "Увенчанная бармами закона", и прочее, напомнившее мне почерневшую от дождя Фемиду на петербургском сенате. "Чьи это стихи?" - "Мои".
Тогда он открыл мне сомнамбулический ландшафт, в котором он жил. Самое главное в этом ландшафте был провал, образовавшийся на месте России. Черное море надвинулось до самой Невы; густые, как деготь, волны его лизали плиты Исаакия, с траурной пеной разбивались о ступени сената. По дикому этому пространству, где-то между Курском и Севастополем, словно спасательные буйки, плавали бармы закона, и не добровольцы, а какие-то рыбаки в челноках вылавливали эту странную принадлежность государственного туалета, о которой вряд ли знал и догадывался сам полковник до революции.
Трудно себе представить, зачем нужны такие люди в какой бы то ни было армии? Такой человек, кажется, способен в решительную минуту обнять полководца и сказать ему: "Голубчик, бросьте, пойдемте лучше ко мне - поговорим!" Цыгальский ходил к юнкерам читать артиллерийскую науку, как студент на урок.
Однажды, стесняясь своего голоса, примуса, сестры, непроданных лаковых сапог и дурного табаку, он прочел стихи. Там было неловкое выражение: "Мне все равно, с царем или без трону", и еще пожеланья о том, какой нужна ему Россия: "Увенчанная бармами закона", и прочее, напомнившее мне почерневшую от дождя Фемиду на петербургском сенате. "Чьи это стихи?" - "Мои".
Тогда он открыл мне сомнамбулический ландшафт, в котором он жил. Самое главное в этом ландшафте был провал, образовавшийся на месте России. Черное море надвинулось до самой Невы; густые, как деготь, волны его лизали плиты Исаакия, с траурной пеной разбивались о ступени сената. По дикому этому пространству, где-то между Курском и Севастополем, словно спасательные буйки, плавали бармы закона, и не добровольцы, а какие-то рыбаки в челноках вылавливали эту странную принадлежность государственного туалета, о которой вряд ли знал и догадывался сам полковник до революции.