Голубь в Сантьяго   ::   Евтушенко Евгений Александрович

13 В моей, все больше не моей, квартире, где на меня смотрели даже вещи как на совсем ненужную им вещь, я так однажды захотел эрисос с прощальной, неживой, тоскливой силой последнего желанья перед смертью, но вспомнил, что в московских

гастрономах эрисос никогда не продают. Все в моей жизни так переломалось, что это было невозможно склеить. Развод, потеря сына, оскорбленья из уст, когда-то любящих, любимых, и полужалость-полулюбопытство во взгляде у народного судьи. А сколько судей сразу объявилось, и каждый себя чувствовал народным, хотя намека не было на жалость в злорадно обвинительных глазах. Меня все обвиняли в себялюбье, в корыстности, в моральном разложенье, в зазнайстве, в недостаточном вниманье, в недооценке тех, кого я должен ценить, но совершенно не ценю. Но сам себя я обвинил в убийстве, в чем обвинить меня не догадались. Я так устал от причиненья боли всем родственникам, женщинам, друзьям, при каждом шаге вправо или влево, вперед, или назад, или на месте, кого-то убивая невзначай. И я тогда заскрежетал зубами, как под хмельком провинциальный трагик: "Родимые, как мне вас осчастливить? Что сделать, чтоб вздохнули вы легко? Причина не во мне одном, наверно, Но если только я один - причина несчастий ваших и болезней ваших, я устранить ее вам помогу!" Но что-то умирать не позволяло. Была пуста квартира.

Только голубь с почти что человечьими глазами на внешнем подоконнике сидел. А может, он тот самый был - погибший в Сантьяго, у гостиницы "Каррера", и, мертвый, прилетел ко мне на помощь, чтобы себе я не позволил смерть? Несчастье иностранным быть не может.