JК
Голубое и красное :: Маканин Владимир Семенович
Страница: 10 из 70Снисходя, все же пояснила: не обращай, мол, внимания, ненаглядный, деревенские бабы, мол, любому случаю рады, чтобы поговорить, — скучна у нас жизнь, работа да снова работа, а работа от слова «раб», — знал ты, ненаглядный, про это?
Но ему не понравилось, даже и царапнуло, что он «не чета» кому-то: не боялся он окруживших его мальчишек, более того, он уже по лицам их вялым видел и знал, что мальчишки городские, каким был он сам, куда злее и жестче, он был именно зол и жёсток в мальчишьих драках с остервенелым визгом и с хватаньем железки ли, кирпича ли, всего, что на земле и что подвернется под руку, а если не подвернется, то и кусался отменно; умело владел он также и срывом, то есть побегом, мгновенным, с истошным криком, исчезновением с глаз долой, если окружили и если драка не на равных; он уже умел и успевал почувствовать, умел и успевал не цепенеть, ожидая развязки, а сделать первый удар самому, пусть не точный, но первый, после чего не раздумывая полагаться на быстрые ноги и свое счастье. Не все про них зная, однако же чуя, что он опытнее этих деревенских, его окруживших, он не успел ощутить ни опасности, ни даже боевого задора, лишь сбычился на случай и по привычке — а его уже увели. И теперь с отвращением он видел себя чистеньким мальчиком в брючках: защищенному взрослой рукой, ему было стыдно.
— Бабка Матрена, — спросил он, шмыгая и вытирая сопли, — это почему же я им не чета?
— А потому, — сказала она. Он подумал и спросил вновь:
— Почему?
— Потому что ты — мой.
Одиночество замкнулось, и мальчишки деревенские к нему больше не подходили — один раз, правда, кинули издали земляным, рассыпавшимся на лету камнем, но и все. Некоторое еще время его потерзал стыд — стыд чистенького мальчика, которым он не был, а эту рубашечку и брючки мать специально купила для поездки в деревню — для вида. В одиночестве обнаружилась, или, лучше сказать, нашлась, своя красота, но не сразу.
Куча муравьев, высокая муравьиная куча, шла взамен груды консервных банок, что у них за бараком, — там была целая пирамида таких банок, ржавых или свежих, всегда выеденных дотла.
Но ему не понравилось, даже и царапнуло, что он «не чета» кому-то: не боялся он окруживших его мальчишек, более того, он уже по лицам их вялым видел и знал, что мальчишки городские, каким был он сам, куда злее и жестче, он был именно зол и жёсток в мальчишьих драках с остервенелым визгом и с хватаньем железки ли, кирпича ли, всего, что на земле и что подвернется под руку, а если не подвернется, то и кусался отменно; умело владел он также и срывом, то есть побегом, мгновенным, с истошным криком, исчезновением с глаз долой, если окружили и если драка не на равных; он уже умел и успевал почувствовать, умел и успевал не цепенеть, ожидая развязки, а сделать первый удар самому, пусть не точный, но первый, после чего не раздумывая полагаться на быстрые ноги и свое счастье. Не все про них зная, однако же чуя, что он опытнее этих деревенских, его окруживших, он не успел ощутить ни опасности, ни даже боевого задора, лишь сбычился на случай и по привычке — а его уже увели. И теперь с отвращением он видел себя чистеньким мальчиком в брючках: защищенному взрослой рукой, ему было стыдно.
— Бабка Матрена, — спросил он, шмыгая и вытирая сопли, — это почему же я им не чета?
— А потому, — сказала она. Он подумал и спросил вновь:
— Почему?
— Потому что ты — мой.
Одиночество замкнулось, и мальчишки деревенские к нему больше не подходили — один раз, правда, кинули издали земляным, рассыпавшимся на лету камнем, но и все. Некоторое еще время его потерзал стыд — стыд чистенького мальчика, которым он не был, а эту рубашечку и брючки мать специально купила для поездки в деревню — для вида. В одиночестве обнаружилась, или, лучше сказать, нашлась, своя красота, но не сразу.
Куча муравьев, высокая муравьиная куча, шла взамен груды консервных банок, что у них за бараком, — там была целая пирамида таких банок, ржавых или свежих, всегда выеденных дотла.